Мать и сын

Летом 1943 года на нашу деревню Новоселье Пропойского района напали немцы. Окружили, выгнали людей на площадь посреди деревни. Разделили всех нас на две группы — в одной молодежь, в другой старики с детьми.

Молодых девушек и ребят погрузили в автомашины и вывезли из деревни. Стариков и женщин с детьми загнали в колхозные сараи, где лежала солома, облитая керосином. Двери заколотили, кругом расставили пулеметы. Сараи подожгли.

Стоны, проклятье, плач детей и женщин слышались среди треска огня и выстрелов. Кое-кто пытался выскочить из огня, но немцы расстреливали каждого.

Мама была во дворе и заметила немцев, когда те забегали в соседние хаты. Под полом у нас было устроено убежище, и мы вдвоем спрятались там. Я слышал, как немцы ломали и опрокидывали все в хате. В нескольких местах взрывали пол, но убежища так и не нашли. Наконец немцы оставили нашу хату. Мы сидели молча и прислушивались к шуму. Слышно было, как вдали по-прежнему звучала стрельба, плакали люди, трещал огонь. Пугал пожар — могла загореться и наша хата.

Под вечер, когда стало тихо, мы вышли из убежища. Сараи, в которых сжигали людей, догорали. С пожарища валил черный едкий дым. Кучи трупов валялись на площади. Многие, видимо, пытались убегать. Тела их были окровавлены и валялись там, где людей настигла пуля. В двух колодцах были потоплены дети, а сверху накидан разный хлам. Живыми из всей деревни осталось только десять человек.

— Теперь нам, сынок, жить здесь нельзя, — сказала мама, — пойдем к партизанам.

Мы хотели идти к партизанам с оружием. Мама сказала, что в деревне Ракосец (за два километра) в хате дяди Змитрока немцы устроили склад оружия.

— Ты знаешь его хату, — говорила она. — Эта хата выходит окнами в огород. Часовой стоит возле забора, у крыльца или на крыльце. Ты подползи к окну, залезь в хату и возьми оружие.

На следующий день я встретился со своим другом Васей, который остался в живых, потому что спрятался в колхозной кузнице за горновым мехом. Я рассказал ему о своих планах, и он согласился идти со мной.

В гарнизон мы вышли в полдень. Прошли рожь и по картофельному полю поползли к хате. Подняли головы из картофеля, послушали, посмотрели — никого кругом не было. Мы подползли к хате. Стекла в окнах были прикреплены гвоздями. Я вырвал их, вынул стекло, отцепил крючки и открыл окно. Быстро и тихо мы вскочили в хату. Около стены стояло много винтовок. Посредине хаты в двух больших штабелях были сложены ящики. В каждом ящике лежало по четыре мины, в других были снаряды. Один ящик без крышки был наполовину заполнен патронами. Мы взяли по две винтовки, набили за пазуху патронов и выскочили. Я вставил стекло и воткнул гвозди на место.

Во дворе было тихо. Солнце сильно припекало. Вокруг, как и прежде, никого не было. Я пожалел, что мы поспешили и взяли мало винтовок, но решил, что можно будет прийти еще раз… Проползли по картофельному полю, пригнувшись, выбежали на тропинку, которая шла к нашей деревне.

С Васей мы не были соседями. Я жил в конце деревни, а он в центре. Когда мы дошли до нашей хаты, я спросил у него:

— Что ты будешь делать со своими винтовками?

— А ты что будешь делать? — спросил он.

— Они мне нужны. Я не для себя… Я их передам партизанам. Но этого мало. Может, еще раз сходим?..

— Хорошо, — согласился Вася.

— Пойдем к нам, — пригласил я.

Мама дала нам пообедать. Мы ели и рассказывали ей, как достали оружие. Она вздохнула и сказала:

— Молодцы, ребята, только никому про это не говорите.

— Нет! — ответили мы дружно.

Оружие и патроны она сложила в большой мешок и обмотала его веревкой.

Под вечер мама понесла оружие в отряд и вернулась только ночью, когда я спал. Назавтра я спросил маму, что сказал командир.

— Сказал, чтоб мы собирали оружие, — ответила она.

— А скоро ли мы пойдем к партизанам?

— До зимы будем жить здесь. Я получила задание, буду разведчицей. Станет опаснее, перейдем к ним. Я рассказала командиру, что это оружие достал ты. Он похвалил тебя и просил еще достать.

Мне было очень приятно, и я сказал:

— Мамочка, если просил сам командир, то еще не раз схожу…

— Хорошо, хорошо, только будь осторожным.

Мы ходили еще дважды и принесли восемь винтовок и около тысячи патронов. Мы так же тихо подползали, вынимали стекло и опять его вставляли на место. Но делали это не днем, а вечером.

В четвертый раз мы решили идти днем. Солнце сильно жгло, от такой жары нас разморило. Вокруг — ни души. Мы предполагали, что немцы где-либо спят в тени. Так оно и было.

Как и всегда, мы подползли к окну, тихо открыли его и вскочили. Все было на своем месте. Поглядели в окна — на улице никого. Решили осмотреться получше. Ничего особенного: у стены стоят прежние винтовки, столько же патронов и два штабеля снарядов-мин посреди хаты. Но — что это?.. В углу стоят нары, накрытые одеялом. А рядом на небольшой вешалке два френча. На каждом френче висит по кобуре. «Видимо, наганы», — подумал я. Расстегнул кобуры, сунул один наган за пазуху, а второй дал Васе. Набрали мы патронов, прихватили две винтовки и выскочили в окно.

Вдруг ворота на огороде заскрипели… Из них вышел толстый заспанный немец. Он шел к уборной на огород. Шел и смотрел себе под ноги. Словно окаменелые стояли мы и следили за ним, даже не дышали. Сердце билось сильно и часто, казалось, немец услышит его стук и посмотрит на нас. Хоть бы скорее он прошел! А он, как нарочно, брел лениво. Вдруг наклонился и поднял со стежки камень и как будто повернулся к нам. Мы уж думали, что он подымает камень, чтоб кинуть в нас. Но он медленно, словно камень весил пудов пять, поднял его и отшвырнул в сторону.

Нам стало легче…

Но вдруг немец обернулся, уставился на нас. Потом выхватил из-за голенища наган и быстро зашагал к нам… В глазах у меня потемнело, руки и ноги задрожали, и я еле устоял на ногах, а Вася закричал: «Мама!..» Немец подошел. Вася так и стоял с открытым ртом. Немец ударил каждого наганом по подбородку. Вася заплакал и стал бормотать:

— Мы ничего… мы так…

Немец не слушал и гнал нас перед собой. В комендатуре он что-то крикливо рассказывал коменданту. Тот слушал и почему-то моргал глазами. Мы молча стояли перед ним. Я смотрел себе под ноги, но ничего не видел. Разных цветов круги вертелись перед моими глазами. Наши рубахи отвисали от патронов.

Вызвали переводчика. В комнату вбежал маленький, худой и быстрый человек. Комендант что-то сказал ему, он быстро подскочил к нам и выдернул наши рубахи из-под ремней. Наганы выпали, и патроны посыпались на пол, больно отбивая босые ноги. К горлу подступил комок, и мне хотелось плакать.

— Откуда вы, щенята? — спросил переводчик. Вася ответил:

— Из Новоселья.

— Кто вас послал воровать оружие? — опять спросил переводчик. Вася поглядел на меня и, захлебываясь и заикаясь, начал бормотать:

— Я… я… мы… ничего… да… Я невиноватый.

— Ты не реви, а говори толком! — закричал переводчик.

От испуга Вася еще сильнее заревел. Переводчик оставил его и подошел ко мне.

— Ну, а ты, щенок, что скажешь? Кто послал тебя сюда?

Я молчал.

— А, ты не хочешь по-хорошему? — крикнул переводчик и посмотрел на коменданта. — Я тебя другим способом научу говорить. — И он несколько раз ударил меня плетью. Я сорвался с места и бросился искать двери. Около порога меня сбил сапогом в живот полицейский. Не помню, что было дальше, куда девался Вася и что с ним стало, только пришел я в себя уже в темном сыром подвале.

Как ни старался, но даже маленькой щели не мог я разглядеть. Не знал, что теперь — день, ночь? Меня мучила мысль: «Почему со мной нет Васи?.. Возможно, он рассказал все и его выпустили?» — думал я. И чем больше я думал, тем больше мне становилось страшно. Потом я задремал и наконец уснул.

Проснулся я от острой боли и страшно закричал — по мне ползали крысы: по спине, по голове, перебегали по лицу, а одна даже укусила меня за нос. Я сел. Хотя бы немного света!

Усталый и больной я засыпал и тут же снова просыпался. На улице было тихо, а здесь шныряли крысы и пищали. Было страшно. Скоро ли откроют двери?.. Ждал я очень долго.

Наконец около дверей прошуршали чьи-то шаги, загремел засов. Открылись двери, и вошел полицейский.

— Эй, вылезай, голубчик, — почти ласково крикнул он.

Я вышел, шатаясь и заслоняя глаза от света ладонью.

— Понравилось? — улыбнулся полицейский. — Может, теперь все расскажешь.

Он повел меня в комендатуру. В комнате был комендант и несколько полицаев. Меня встретили приветливо, усадили и вновь стали спрашивать одно и то же: имя, фамилию, откуда я, кто меня послал. Обещали сразу, как все скажу, отпустить домой.

Я молчал. Тогда переводчик спросил:

— Ты, наверно, хочешь есть? А? Говори!

— Да, — признался я, потому что со вчерашнего дня ничего не ел.

— Так вот почему ты не можешь говорить, — сказал переводчик. — Хорошо, хорошо, садись к столу.

Мне подали два куска хлеба с маслом. Я схватил и с жадностью стал есть, посматривая на коменданта. Он улыбнулся, кивнул мне головой и сказал:

— Гут, гут!

Переводчик сказал мне:

— Тебя, видать, подговорили? Да? Они нарочно посылают детей, чтоб здесь их убивали, Но мы сделаем иначе. Ты нам только все расскажи, и мы тебя отпустим.

Я ел и молчал.

Тогда комендант закричал, ударил кулаком по столу и отвернулся от меня. Один полицай вырвал недоеденный кусок хлеба, а двое схватили меня за руки и ноги и вынесли в соседнюю комнату. Там бросили меня на длинный и низкий стол, повернули на живот. Один сжал мне ноги, другой обхватил у ладоней руки и притиснул шли мою голову. Третий ударил меня плетью по спине. Я закричал и попробовал шевельнуть ногами, но не мог сдвинуть их с места. Удары сыпались. Я кричал, втягивая плечи, приподнимался на животе…

Переводчик остановил палача и спросил:

— Теперь конечно скажешь?

Я только стонал от боли. Палач несколько раз ударил меня и бросил плеть. Полицейские подхватили и посадили меня на стол. Но я не мог сидеть. Тогда на меня вылили с полведра воды. Я соскользнул со стола и упал на пол. Все ушли, а я быстро уснул.

Проснулся от удара сапогом в спину. Полицай подхватил меня и опять потащил к коменданту.

— Есть хочешь? — спросил переводчик.

— И пить тоже, — ответил я.

Все удивленно переглянулись и подали мне недоеденный кусок хлеба. Потом переводчик налил в стакан воды и сказал:

— Вот вода, но выпьешь ты ее тогда, как скажешь, что у тебя спрашивают.

Я ел хлеб, не ожидая воды, и молчал.

— Садись! — крикнул переводчик и показал на скамейку. За каждый откушенный кусок хлеба меня по два раза огревали плетью.

От боли я вскрикивал и срывался с места. Но меня толкали назад. Есть я не переставал, старался только откусывать куски побольше, чтоб меньше было ударов. Последние удары были такие сильные, что я потерял сознание. Меня облили водой и бросили опять в тот же подвал.

На другое утро меня снова вызвали к коменданту.

В комнате стояла мама. Я не узнал ее сначала. Она была без платка, волосы были спутаны, а под глазами черные круги.

— Сынок мой!.. Что они с тобой сделали? — сказала мама и сделала два шага ко мне.

Полицай толкнул ее, и она упала на пол.

Рубашка моя прилипла к телу. Я не мог повернуться от боли. Голова и лицо опухли и засохшая кровь стягивала кожу. Руки тоже были в крови, ноги подкашивались.

— Вот твоя мать, — сказал мне переводчик. — Она пришла освободить тебя. Если ты скажешь, кто тебя послал и где партизаны, мы отпустим вас обоих.

Они внимательно следили за нашими глазами. Я молчал.

— Ты молчишь? — озверел переводчик и сильно ударил меня плетью. Мама вскочила и закричала хриплым голосом:

— Палачи вы! Зачем его бьете? Виновата я! Я сама посылала его за оружием. Оружие нужно партизанам и нам, чтоб уничтожить вас, проклятых!

На маму набросились полицейские и при мне начали избивать ее, спрашивая, где партизаны. Мама стонала, но не промолвила больше ни слова. А меня схватили и толкнули в какую-то темную комнату. Сколько я там сидел, не помню. Потом пришел полицай и сказал:

— Можешь идти.

— Куда? — спросил я, не понимая.

— Куда хочешь.

Я побежал к своей деревне. На улице около одного дома, у колодца, стояло четыре немца. Когда я поравнялся с ними, они преградили мне дорогу. Двое схватили меня, ничего не говоря, поднесли к колодцу и бросили туда головой вниз. Помню, как обо что-то сильно ударился головой, а как очутился в воде — не помню.

Вода была очень холодная, и я сразу пришел в себя. Непонятно, как я оказался на ногах: ведь падал вниз головой, и кожа на голове слева была ободрана.

Ледяная вода была мне по грудь. И не так чувствовалась боль, как холод: я дрожал и старался выбраться на бревна сруба. Сруб немного выступал из воды. Бревна были скользкие от зеленой плесени.

Наверху заскрипело ведро и вскрикнула женщина. Она сняла ведро и стала смотреть вниз. Я помахал ей руками: только теперь почувствовал, что не могу говорить. Женщина опять взялась за ведро и быстро опустила его вниз. Я вцепился руками в палку, влез в ведро — и меня подняли вверх.

Возле колодца стояли женщины. Я лежал на траве и не совсем понимал, что со мной происходит. Меня принесли в хату, переодели в другие лохмотья, перевязали раны и положили на печку.

Через несколько часов мне стало немного лучше. Меня накормили и отпустили домой. Я осторожно выбрался из деревни и пошел. Дома все было разрушено, пол взорван, кровати перевернуты, черепки от посуды и все наши вещи валялись кучами на полу.

За сеновалом я нашел свою маму. Она лежала на боку, лицом к стене. Сначала я подумал, что она спит, наклонился к ней и ужаснулся: лицо и грудь ее были изрезаны ножом.

Я долго плакал около нее, пока меня не сморил сон.

Проснулся от холода. Рассвело, но солнце еще не взошло. Я пошел искать лопату. Искал долго по всему двору, но не мог найти. Тогда я перелез через забор на соседний двор (в хату не заходил, знал, что никого живого там не осталось) и там на огороде в борозде нашел лопату.

В деревне не было ни души. Я не мог придумать, где и как похоронить маму. Но потом решил выкопать яму около ее трупа — перенести ее в другое место не было сил. Яму мне не удалось выкопать — везде был дерн. Я прорезал лопатой дерн, но отвернуть пласт не мог. Пробовал копать в разных местах — ничего не вышло: яма была неглубокая и неровная.

Ноги, спина и руки — все у меня сильно болело, голова кружилась. Я бросил копать, поцеловал маму и пошел в хату. Хотелось есть, но найти ничего не мог. Тогда я вспомнил, что в сенях в бочонке закопано сало. Лопатой отодрал несколько досок и откопал бочонок. Наверху лежало два кольца колбасы, высушенной на солнце. Ее мама оставляла к полевым работам. Я отломил большой кусок, грыз его и искал торбу для сала. Нашел под крышей большой грязный мешок, бросил в него оставшуюся колбасу и столько сала, сколько мог нести. Бочонок закрыл и опять закопал в землю.

Среди кучи рваной одежды выбрал целые штаны и рубашку, переоделся, перебросил через плечо мешок и вышел. Мешок тяжело свешивался и бил меня по ногам.

Я шел к партизанам. Они были от нас в десяти километрах, но я не знал ни фамилии партизанского командира, ни названия отряда.

Чтобы попасть к ним, мне нужно было перейти на другой берег Днепра. Туда мы ходили через мост, который был в руках партизан.

На мосту меня задержал немецкий патруль. Только теперь я догадался, что после разгрома нашей деревни и смерти людей мостом овладели немцы. Подошли еще два немца. Посмотрели в мой мешок и захохотали: «Партизант! Партизант!»

Они обыскали меня, и потом двое повели в помещение и передали пьяным офицерам. Сало мое они забрали себе.

Я вспомнил свои прежние муки и заплакал. Немцы ощупали мою распухшую голову, руки и спросили, из какой я деревни и куда иду. Я ответил, из какой деревни, и солгал, что иду к дяде в соседнюю деревню. Офицеры хохотали. Видимо, думали, что я выбрался из заброшенного колодца или вырвался из огня. С хохотом они выстегали меня прутьями и забросили под нары.

Все тело мое болело, я стонал и плакал под нарами. А пьяные немцы хохотали, громко разговаривали, не обращая на меня внимания. Я сильно устал и начал дремать. Но изо всех сил старался не уснуть. Я хотел следить за немцами, что они будут делать. Один немец несколько раз нагибался, чтобы посмотреть на меня. Когда я видел, что у него сгибаются колени, то закрывал глаза и притворялся спящим.

Наконец, когда я чуть не уснул, в комнате стало тихо. Я открыл глаза, прислушался — немцев не было. Вылез из-под нар и посмотрел в окно. Вокруг тоже никого не было. За окном росли конопля и овес, а дальше — луг и кусты. Я открыл окно и выскочил.

Полз я легко, но мне казалось, что очень медленно. Все мерещилось: вдруг захохочут немцы, залает собака, послышатся выстрелы, засвистят пули над головой… Наконец я дополз до кустов, поднялся и осмотрелся — все было тихо. Сразу сделалось легко, будто с плеч свалилась гора.

Хотелось пить, но воды нигде не было. Я добрался до леса и там увидел куст малины. Подкрепился немного ягодами и пошел дальше в лес по известным мне тропинкам.

Перед самым партизанским лагерем меня встретил часовой и стал расспрашивать, но я расплакался и не мог ничего толком сказать. В лагере женщина-врач сразу же меня перевязала. Пришел командир и другие партизаны. Пока меня перевязывали, я кое-как рассказал им все, что было со мной. Все внимательно слушали. Один пожилой партизан сказал:

— Ничего, сынок, ты не очень отчаивайся. Будешь жить с нами. А за мать твою отомстим.

Лежал я в особой землянке вместе с ранеными партизанами. Раны мои заживали медленно, а потом начала слезать кожа с плеч и головы. А когда выздоровел, то плохо говорил и слышал.[2]

Меня все любили, жил я, как в родной семье. Ходить на задания мне не разрешалось, хотя я часто просился. Иногда мне поручали разные работы по хозяйству, и я с охотой их выполнял.

Когда пришли наши, меня поместили в детский дом.

Иван Симов (1932 г.)

г. Могилёв

Примечания:

2

Он и до сих пор наполовину глух и слеп. (Ред.)