На окопных работах

Осенью 1943 года фронт подошел к реке Проне. Деревня Хворостяны, где я жил, находилась в трех километрах от реки, и старики говорили, что наши скоро будут здесь. С нетерпением ожидали люди прихода своих.

Мы жили в лесу: боялись, как бы нас не перестреляли или не погнали на каторгу в Германию. Но как только поднималось солнце, немцы, как гончие псы, начинали бегать по кустам, ловить молодых, стариков и подростков. Вечером мама и наша соседка Павлючиха завели разговор о том, где мне и Павлюкову Ивану укрыться на день.

— Оставаться тут рискованно, — сказала мама. — Пусть лучше идут в Чертово болото. Дорог там поблизости нет, немцы туда не потащатся.

Уже рассвело, когда мы с Иваном вылезли из належанной теплой ямки. Голые сучья деревьев обросли инеем. Я весь трясся от холода и лезть в зыбкое болото не захотел. Решил забраться в убежище, которое когда-то строил с сестрами, и просидеть там до вечера. Убежище хорошо замаскировано, и немцы едва ли приметят его. Сказал об этом Ивану. Он не согласился, разозлился на меня и бегом бросился назад. Я залез в убежище и растянулся на соломе, как в постели. Рядом были и еще убежища. Оттуда доносились плаксивые детские голоса. Я не заметил, как подкрался сон. Разбудили меня женские крики. Я не мог понять, в чем дело.

Вдруг у входа зашуршал лозовый куст, и я увидел черное дуло автомата. Я вылез и очутился лицом к лицу с немцем. Рожа у него была красная и прыщеватая, как оскобленная тупым ножом морковка. Дуло автомата глядело прямо на меня. Я стоял и чувствовал, как дрожь пробегает у меня по телу, темнеет в глазах. Толкнув меня в спину так, что я чуть не упал, немец приказал мне идти вперед. Он пригнал меня к толпе односельчан, которых немцы повылавливали в кустах и на болоте. Среди них был и мой товарищ Коля Хороневский, с которым мы вместе учились. Родных моих не было: их, как видно, немцы не нашли.

Нас гнали гуртом, как овец, сначала по полю, потом дорогой через березняк. Все вокруг кишело немцами. Они копали окопы, гремели лопатами. Возле дороги стояла легковая машина. Около нее вертелся немецкий офицер. Когда мы проходили мимо, он схватил меня за руку, выволок из толпы и оттолкнул в сторону. Потом то же самое проделал и с Колей. Я повеселел. Теперь я был не один. К нам подошел немец с винтовкой и погнал перед собой. Остановились у широкой и глубокой ямы, в которой работали девчата. Нам дали лопаты и велели лезть туда «арбайтен».

Работали весь день без передышки. Стоило кому-нибудь разогнуть спину, как немец, поставленный над нами, принимался орать и угрожать оружием. К вечеру я совсем изнемог. Саднили руки, ныла спина. Казалось, не выдержу и упаду.

Когда совсем стемнело, нас посадили на грузовик и под охраной привезли в деревню Усушек, которая была в пяти километрах от наших Хворостян. Ввели в просторную хату, где горела керосиновая лампа. Переводчик спросил наши имена, фамилии, где живем. За столом сидел грузный лысый немец и все записывал. Потом он что-то буркнул. Переводчик грозно сказал:

— Задумаете удрать — поймаем и расстреляем. Не поглядим на то, что еще молоко на губах…

Почти всю зиму нас гоняли на работу из Усушка в хворостянские березники. Про родных я ничего так и не слышал.

Однажды в поисках воды для замешивания глины я наткнулся на то место, где прятался вместе со своими. Я приглядывался ко всему, стараясь отыскать хоть одну примету, которая бы сказала, что они еще здесь. Но ничего такого не заметил. Отыскал и убежище, из которого меня вытащил немец. Оно было все разрушено.

Работа, которую мы выполняли, была слишком трудной для нас. Мы рыли блиндажи, таскали бревна для наката. Немцы бранились, всячески издевались над нами, чего я не мог терпеть. Продуктов почти не выдавали, хотя нам было положено на день триста граммов хлеба и не помню, сколько маргарина. Жили только тем, что тайком удавалось раздобыть в деревне.

Из Усушка нас перегнали в деревню Острова. Тут было еще хуже. Есть не давали, а найти ничего не удавалось — все подчистили немцы. С жильем было не лучше. Не считая девушек, малышей и стариков, нас было около двадцати человек. На всех отвели маленькую полуразрушенную хатенку с окнами без стекол. У хорошего хозяина, как говорили старики, коровий хлев был теплее. Только тут я узнал, что

фронт продвинулся вперед и теперь передняя линия его не на Проне, а где-то около Усушка. В моей деревне наши! Как хотелось сейчас быть там!

Из Островов нас гоняли ночью под Усушек, на передовую, рыть траншеи. Это были дни самых страшных мучений. Пули свистят над головой, наши пули, а нас поставят в открытом поле, отмеряют по пять, а то и больше метров — и копай. Землю сковал мороз, и местами она промерзла на глубину до полуметра. Я выбивался из сил, пока выполнял свою норму. Частенько только утром нас выводили из этого пекла.

Сколько молодых девчат погибло и стало калеками из-за немцев в те дни! Помню одну смоленскую. Маленькая такая, веселая. Она рассказывала про отца, который служил в Красной Армии, про мать, убитую немцами. Она так ненавидела немцев, что готова была разметать их лопатой. Пуля попала ей в шею. Как сейчас помню ее хриплый голосок: «Ой, умираю! И через кого? Через вонючих немцев». Много погибло девчат из соседнего села Долгий Мох. Мальчику Феде из деревни Романвина пуля пробила позвоночник. «Ой, в пятки, в пятки колет!» — не своим голосом кричал бедняга. А разве можно забыть Аню из Усушка? Она была уже самостоятельной девушкой — десять классов окончила до войны. Перед самым несчастьем она, чуть не плача, рассказывала, что брат ее — офицер в Красной Армии, а сама она на врага работает. Ей пуля попала в грудь. «Родина отомстит!» — крикнула она и потеряла сознание.

Я стал думать, как избавиться от каторжной работы. Рад был бы заболеть, и заболеть так, чтобы не подняться. Но болезни обходили меня. Бежать? Нельзя, очень строго охраняют. А работать на немцев очень не хотелось. Не выйти на работу было тоже почти невозможно. И все же некоторые ухитрялись уклоняться от работы, прятались. И как немцы ни искали, ни гоняли, ни запугивали, — ничто не помогало. Тогда они усилили контроль. Бывало, перед тем как гнать на работу, выстроят в шеренги и давай проверять по списку, кто есть, а кого нет. А потом пойдут по хатам, найдут уклоняющихся, надают по шее и — лопату в руки. Люди придумали другое: на поверку выходили все, а с дороги многие убегали. Немцы дознались и про эту хитрость и ввели талоны. Как явишься с работы и сдашь патрульному лопату — получаешь талон. На другой день по этим талонам выдавали паек. В списке делали пометку, что ты сдал талон, получил «харчи», а это значит — вчера работал. У кого не было талона, тех сажали в холодную.

Глядя на старших, начал хитрить и я. Делал так: еще днем прятал лопату, а когда выгоняли на работу, залезал под пол. Сидел тихо, как кот, потому что по хатам часто ходили немецкие патрули. Когда возвращались рабочие, скоренько одевался и шел вместе с колонной. Я так приловчился, что три ночи подряд не выходил на работу. На четвертую попался. Случилось это потому, что талоны раздали не на месте, как делали раньше, а по дороге. Помню, в хату входит начальник нашей колонны и называет мою фамилию.

— Почему не был на работе? — спрашивает он через переводчика.

— Ботинки порвались, — отвечаю я.

Начальник вдруг вызверился на меня и как толкнет — чуть дух не вышиб. Думал, что пристрелит: в таких случаях он пускал в ход револьвер.

— Унтер-офицер вчера заходил к вам и никого не видел, — сказал переводчик.

Таких «преступников», как я, собрали десять человек: восемь девчат, Вася из деревни Долгий Мох и я. Построили и под конвоем погнали к какому-то еще высшему начальству. Остановились перед добротным новым домом. Через несколько минут к нам вышел обер-лейтенант в сопровождении переводчицы.

— По какой причине не вышли на работу?

Мы в один голос закричали:

— Обуть нечего! Не идти же босиком — зима…

Обер-лейтенант сверкнул глазами, бросил что-то на ходу нашему унтеру и скрылся за дверью.

— На три дня в холодную. Ночью будете рыть окопы, а придете — в холодную. Продуктов ни грамма. Проучим… Босиком будете ходить, — перевела переводчица и ушла.

Весь день мы просидели в холодном сарае. Все дрожали — зуб на зуб не попадал. Мы возмущались, негодовали, но поделать ничего не могли.

Когда совсем стемнело, вдруг лязгнул засов, двери отворились и в сарай вошел усатый немец. Он приказал нам выходить во двор. Два конвоира привели нас к баньке. Она была совсем маленькая. Девчата разместились на полке, я улегся на узкой скамье под полком, а Вася прямо на земле рядом со мной. Целую ночь нас не выпускали из баньки, и это было самым страшным мучением. Только в полдень разрешили выйти на несколько минут.

Вечером нам не дали даже забежать на квартиру, а прямо из баньки вместе с остальными погнали на работу. По дороге Коля и Витя из деревни Романвина передали мне кусок хлеба.

На всю жизнь запомнилась и немецкая «дезинфекция». Немцы собрали всю одежду, все лохмотья, какие были у нас, и отнесли в баню. Мы остались в своем дырявом сарае совсем голые. Я не находил места от холода. Все тело посинело и съежилось. Мерз не только я. Старики на чем свет стоит ругали немцев: им, видно, было еще холоднее, чем мне.

Часа три продержали одежду в бане, а мне это время показалось длиннее, чем вся прожитая мною жизнь. Потом я долго кашлял, появился насморк, головные боли. Решил сходить к доктору. Доктор, толстый маленький человечек, издали поглядел на меня, усмехнулся в короткие усы и что-то пробубнил. Переводчица сказала мне:

— Доктор говорит, что вместо одной нормы надо выполнять две. Это лучшее лекарство…

Вышел я из «амбулатории» молча, но на сердце у меня кипело. Если б мог, я бы разорвал на куски и толстую свинью — доктора, и немецкого прихвостня — переводчицу.

Весной из Островов нас перевезли дальше на запад, к Днепру. Жили в лесу, в землянках. Каждый день нас гоняли ремонтировать дороги. С едой стало совсем туго. Если в Усушке и Островах мы еще находили кое-что из оставленных крестьянами харчей, то здесь об этом нечего было и думать. Деревни в глаза не видели: из лагеря не выпускали ни на шаг. Убежать тоже было невозможно — кругом стояли часовые.

Однажды, выбрав ночь потемнее, подполз я к землянке, где хранились немецкие продукты. Маленькое окошко было над самой землей. Я осторожно вынул из рамы стекло и просунул внутрь руку. На мое счастье, там был хлеб. Я одну за другой вытащил семь буханок — и к себе в землянку. Мы уселись вокруг хлеба — и семи буханок как не бывало. Я разохотился и снова побежал к «складу». Только достал две буханки, как где-то совсем рядом хлопнула дверь. Я схватил хлеб и бежать к своей землянке. Недалеко от нее спрятал хлеб под березкой.

Немцы заметили пропажу и назавтра утром пошли с обыском по всем землянкам, где жили «колонники» (так называли нас). Явились к нам, выгнали всех из землянки и давай рыть. Хлеба, разумеется, не нашли. Он уже был съеден.

Настало время, когда все чаще и чаще стали появляться наши самолеты. Бывали дни, что они пролетали целыми стаями. Мы радостно провожали их глазами, ожидая скорого освобождения. Старики говорили:

— Наверно, наши в наступление пошли.

Тронулись из лесу и мы. Наши самолеты не давали немцам покоя.

Немчура зеленела от злости, а мы сияли, глядя на них.

Однажды нас гнали вперемежку с подводами. Только мы вышли из лесу на поляну, как в небе показалось около двух десятков наших самолетов. Они быстро приближались и, пролетая над нами, как дождем сыпанули из пулеметов. Немцы бросились кто куда. Теперь им было не до нас. Я упал на траву и притворился убитым. Когда немцы разбежались, я поднялся — и бегом в жито, в противоположную сторону. Отполз подальше от дороги, лег и притаился. Самолеты улетели. Немцы стали собираться. Их голоса еле-еле доносились до меня. Я пролежал во ржи часа четыре.

Вдруг я услышал глухой гул, который с каждой минутой усиливался. Насторожился, приподнял голову. Сквозь ржаные стебли увидел две немецкие бронированные машины. Одна за другой они двигались прямо на меня. Сказать по правде, я испугался не на шутку, но не встал с земли, а прижался к ней поплотнее, повернул голову так, чтобы одним глазом можно было наблюдать за машинами. Лежу и жду. Сердце готово выскочить из груди, на лбу выступил холодный пот. Подняться и бежать? Нельзя, немцы тут же скосят меня из пулеметов.

Одна из машин прошла метрах в двух от меня.

Я и сейчас удивляюсь, как у меня хватило тогда терпения и выдержки улежать на месте.

Когда машины скрылись, я пополз к кустам и, только добравшись до них, повеселел. Вскоре я набрел на нескольких местных женщин. В лесу мы и ночевали. Это была последняя ночь моих мучений и неволи.

Саша Мукгоров