ВО ЛЖИ И НЕНАВИСТИ

Он лжец и отец лжи.

(Ев. от Иоанна, 8.44)

По Солженицыну можно мерить людей.

(А.Твардовский)

Утром 4 августа, в понедельник, позвонил Александр Проханов, сказал, что умер Солженицын, попросил к утру следующего понедельника написать статью для «Завтра». В голосе его не было сдерживаемых рыданий. Я согласился тоже без рыданий..

Газеты еще не пришли. Включил телевизор. Скорбящие лики Никиты Михалкова, Владимира Лукина, Алексея Германа, Юрия Любимова, Александра Сокурова… Как на подбор. Элита. VIP. А почему нет Радзинского, Битова, Хакамады? Странно…

Заглянул в Интернет. Удивился единодушию. Конечно, первым делом:

— De mortuis aut bene, aut nihil.

Но потом понесло:

— Кто помои теперь на родину лить будет?

— О! Таскать их не перетаскать…

— О мертвых либо хорошо, либо ничего.

— Вот еще бы о Сванидзе — ничего.

— О мертвых либо ничего, либо хорошо.

— Скажи мне что-нибудь хорошее про Гитлера или Чи-катилу.

— О мертвых либо ничего, либо правду. Он сам при жизни вволю поглумился и над живыми и над мертвыми.

— Поносил не только Ленина и Сталина, но лгал и о великих писателях от Пушкина до Максима Горького и Шолохова.

— Не обошел враньем и Толстого, и Достоевского с его каторгой. Издевался!

— Умер сразу после Дня десантника. И был десантни-ком-диверсантом, заброшенным в наш тыл.

— О мертвых либо хорошо…

— Что, смерть сразу все искупает? Мерзавец живой или мертвый — все равно мерзавец.

— Он все-таки из антисоветчика в русофоба не превратился.

— Антисоветчик — русофоб. Это закон.

— Не совсем так. Русофоб — антисоветчик.

— Вся его суть открывается одним сопоставлением. За что Горбачеву дали Нобелевскую? За предательство. А Солженицыну — за любовь к отечеству? За что Горбачев получил звание «лучшего немца»? За то же самое — за предательство. А Солженицын за что получил звание почетного гражданина США — за любовь к России?

— Он не получил, отказался.

— Да, но в данном случае более несущественно, что ведь предложили же за что-то! Причем, сенат проголосовал единогласно. Но он осмотрителен, как заяц: жене разрешил взять американское гражданство, а сам — когда уже все было готово, буквально в последний момент отказался.

— О мертвых либо…

Неисповедимы пути Господни. И случилось так, что моя жизненный стезя не раз соприкасалась и даже пересекалась со стезей новопреставленного Александра Исаевича Солженицына. Так, еще в январе 1945 года мы были недалеко друг от друга: 48 армия 1-го Белорусского фронта, в которой служил он, вступила в Восточную Пруссия из района Цеханув с юга, а моя 50-я 2-го Белорусского из района Августов-Осо-вец — с юго-востока. И с тех пор до дней нынешних… Мой путь на дачу как раз через Троице-Лыково, еду и всегда думаю: здесь за воротами дома 2/2 по 1-й Лыковской улице на пяти гектарах лесисто-болотистой местности, окруженных спиралью Бруно, обитает Титан…

Известный властитель дум Владимир Бондаренко сейчас уверяет: «На свете не так уж много пророков. Их час-то не любят и даже ненавидят. Их боятся и им завидуют… Я одним из первых написал о нем в «Литературной России», стал переписываться с ним, когда он жил еще в Вермонте». Ну, это не совсем так. Тут достопечальное явление раннего склероза. Во-первых, главное пророчество Солженицына состояло в долдонстве о том, когда он жил в США, что Советский Союз вот-вот сокрушит Запад. И что же мы видим? Где пророк? Кто пророк? Во-вторых, первыми лет на пятнадцать раньше Бондаренко, еще в 1962 году сразу после выхода в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича», о ней одобрительно написали Симонов, Маршак, Бакланов, автор этих строк и другие.

Да, приветливо, даже восторженно его встретили многие известные писатели помимо главного редактора журнала Твардовского и его друга Лакшина, критика. А Шолохов будто бы даже просил Твардовского поцеловать от его имени успешного дебютанта. Я же сначала выступил со статьей в ленинградской «Неве» об «Одном дне», а потом — об всем, что к тому времени он напечатал в «НМ», была моя статья в воронежском «Подъеме». С этого завязалась переписка еще в ту пору, когда будущий пророк обитал в Рязани. В таких случаях, властитель Бондаренко, Василий Иванович гневно восклицал: «К чужой славе хочешь примазаться?!»

«А когда вернулся, — продолжает тот, — пригласил к себе и долго расспрашивал о России». Это естественно: ведь Бондаренко может сказать о себе словами Фомы Опискина: «Я знаю Россию и Россия знает меня». Но Опискин — плод фантазии Достоевского, а этот — вот он рядом — живой, то да се говорящий, то да се пишущий, туда-сюда бегающий.

«Иногда он звонил мне, пугая жену, — ведь это все равно, что позвонил бы Гоголь или Пушкин». Действительно, кого не испугает звонок с того света: «Можно позвать Владимира Григорьевича? Я хочу пригласить его в гости. Ему понравится у меня».

«Горжусь знакомством с ним!» Прекрасно! Пророк, должно быть, тоже гордился и должен бы дать премию, но почему-то не дал. Неужели из-за недостаточной, на его взгляд, антисоветскости юного друга?

16 ноября 1966 года на обсуждении в Союзе писателей «Ракового корпуса» мы встретились, познакомились, встречались и позже, когда Пророк уже ходил в дефицитной пыжиковой шапке и отливавших перламутром штанах. А в мае 1967 года он прислал мне с назидательной припиской, что негоже, мол, отсиживаться, и свою известную экстремальную цидулку Четвертому съезду писателей СССР Дня за два до съезда ко мне в «Дружбу народов», где я тогда работал, как шестикрылый серафим, явился словно только что кем-то помятый Наум Коржавин. Он предложил подписать коллективное письмо членов Союза писателей с просьбой к съезду дать слово жертве культа. Почему не дать жертве? Я всегда был демократ. Пусть скажет словцо. Подписал. Нас оказалось 80 человек. Юного Бондаренко или уже тридцатилетнего Распутина среди нас не было.

Да, встретили новобранца, не подозревая, что это Меч Божий, с распростертыми объятьями. Но время шло, и многие вчерашние хвалители отшатнулись, отвернулись, а иные и прокляли. Не только Симонов, решительно отвергший роман «В круге первом» («слепая злоба»), а потом и вздорный вымысел Солженицына о Федоре Крюкове как об авторе «Тихого Дона»; не только Г.Бакланов и я, но и сам Твардовский бросал ему в глаза: «Если бы печатание «Ракового корпуса» зависело только от меня, я бы не напечатал»… «Если бы пьеса «Олень и шалашовка» была напечатана, я написал бы против нее статью. Да и запретил бы даже»… «У вас нет ничего святого»… «Ему. ут в глаза, а он — Божья роса!» Все это именно как Божью росу сам он в своем «Теленке» и предал гласности (стр. 69, 144, 174–175). Шолохов как раньше особенно бурно приветствовал, так теперь резче всех и проклял: «Болезненное бесстыдство!». Это Меч Божий публиковать воздержался.

Потом стало известно, что давно отвернулись от Солженицына и осудили даже школьные друзья — Николай Витке-вич, Кирилл Симонян, его жена Лидия Ежерец (она у нас в Литинституте читала курс по современной западной литературе), которых он во время следствия по его делу назвал своими единомышленниками-антисоветчиками. О Наталье Решетовской, первой жене, тоже преждевременно зачисленной им в единомышленники, я уж не говорю. Он сам «отвернулся» от нее на пороге старости. Отвернулись еще и те, кто вместе с ним сидел, а это тот же Виткевич, Лев Копелев, Сергей Никифоров — прототип Роди из «Круга». Прототип напечатал в «Нашем современнике» беспощадные воспоминания «Каким ты был, таким ты и остался». Нельзя забыть и Ольгу Карлайл, внучку Леонида Андреева. В 1965 году ее отец Вадим Андреев тайно вывез на Запад микрофильм романа «В круге первом», в 1968 году ее брат Александр вывез «Архипелаг ГУЛАГ» (Вот оно, всезнающее и всемогущее КГБ! Вот он, колпак, под которым задыхался Титан!), а сама Ольга с мужем по просьбе романиста почти пять лет возились с переводом и с организацией издания этих книг на Западе. И что же? Солженицын обвинил супругов Карлайл в намерении нажиться на издании его книг. Они вынуждены были защищаться. В 1978 году в США и во Франции вышла книга О. Карлайл «Солженицын и тайный круг». Теперь она издана и у нас. Книга кончается так: «Не одни мы стали жертвами солженицынской ненависти. Вадим Борисов, Иван Морозов из издательства ИМКА-пресс тоже изведали ее в полной мере» (с.174). Как видно, Ольга Вадимовна не знала, что совсем не старый Борисов умер, как не знала и о других жертвах.

Примечательно, что, ведь отвернулись от Солженицына или прокляли его не только советские патриоты по идейным и литературным соображениям как антисоветчика с апостольскими задатками (Шолохов, Симонов, Симонян и др.), но и люди очень близкие ему по антисоветским убеждениям (супруги Копелевы, супруги Карлайл, Бакланов — друг Рейгана и Сороса, и др.), — тут уж оказалась непереносима просто его человеческая суть.

Незадолго до преждевременной кончины Александра Солженицына было много черных знамений: небывалое наводнение в Восточной Европе и в Германии, затмение солнца, убийство инкассатора в Москве, в Троице-Лыково (это на западной окраине Москвы), по рассказам очевидцев, курочка ряба три раза прокукарекала петухом, что, как известно, всегда шибко не к добру… И как было не насторожиться, не поберечься? Нет, великий писатель продолжал работать над своим очередным 30-томным собранием сочинений. Хотя уже были 3-, 6-, 8-, 10- и 20-томные. Мало! А ведь его «Архипелаг», переизданный тиражом всего в 4 тысячи экземпляров, лежит в магазинах вот уже второй год даже в Москве, в самом центре.

Такая глухота к знамениям тем более удивляет, что Александр Исаевич всегда был человеком мистически чутким. Однажды получил он письмо, пригляделся, как всегда, зорко, настороженно и вдруг с ужасом увидел приклеившийся к конверту волосок. Черный вьющийся волосок! Что бы это значило? Не угроза ли какая? Вот, мол, оставим от тебя один волосок… А другой раз у него вдруг зазвонил будильник, много лет уже не ходивший. Наверняка тоже какой-то знак свыше! Трепет прошел по всем его членам… А почил он в Бозе как раз в ночь с 3 на 4 августа, т. е. между Днем инкассатора и Днем железнодорожника. Видимо, и в этом скрыт какой-то великий мистический смысл…

Смерть Солженицына, как это нередко бывает, ярко высветила кое-что и в фигуре самого покойного, и в людях, так или иначе с ним связанных, и даже в более широкой сфере.

Тут начать следует, видимо, с «Литературной газеты», главной писательской трибуны. В номере, вышедшем 6 августа, в день похорон, помещен большой портрет усопшего и краткое, прощальное слово Валентина Распутина. Все это под общим заголовком «Неустанный ревнитель». Ловко, как, допустим, «Неутомимый почитатель». Ведь такие слова требует дополнения: ревнитель чего — общего блага? просвещения? поп-музыки? Почитатель чего — чтения? живописи? пива? Редакция в ущерб русскому языку деликатно уклонилась от ясного ответа, но ясность тут же в полной мере внесли помянутый прозаик Валентин Распутин, поэты Инна Лиснянская и Юрий Кублановский, артист Евгений Миронов, — все лауреаты Солженицынской премии.

Суть их небольших статей определяют речения такого рода: «Могучая фигура… зеликий талант… мерило гражданского подвига… Он так много и хорошо сказал, что теперь только слушать, внимать, понимать… Я скорблю вместо со всем народом… великий писатель, великий человек… Еше не одно столетие будут читать его пророческое слово… Его смерть — знаковое событие, как смерть Достоевского или Толстого… Беда общенародная… Он открыл глаза русским и Западу на природу тоталитарного режима… Масштабы его прозы не сравнимы ни с чем… Меня поражало его простодушие, идущее от чистой и доброй души…»

Ничего нового тут нет. Правда, никто раньше не смог даже под микроскопом разглядеть у Солженицына простодушие, чистоту и доброту, как это удалось зоркому Ю.Куб-лановскому невооруженным глазом. А в остальном… В самом деле, еще когда Могучая Фигура обреталась в штате Вермонт, например, Лев Аннинский писал в «Московских новостях» в связи с фильмом о нем Станислава Говорухина: «Великий Отшельник… Величие, очерченное молчанием, наполняет мою душу трепетом сочувствия и болью восторга… Классик: бородища, длинные волосы… Не учит не пророчит — страдает. Как все…» Замечательно! Только (уж о страдании в поместье за океаном не говорю) о каком молчании речь? Отшельник не закрывал рта, то понося Советский Союз, то нахваливая Америку, то призывая Запад ударить по его родине да поскорей… В таком же, как солжлауреаты, духе говорили о нем раньше по телевидению и Эдвард Радзин-ский, Альфред Кох, Борис Немцов, Евгения Альбац… Они еще и агитировали нас: «Читайте Солженицына! Штудируйте «Архипелаг!» Правда, ни один не утверждал, что обожает великого Отшельника «вместо со всем народом».

При поголовной их рутинности в помянутых откликах заслуживает однако внимания восторг, с которым В.Распутин возгласил: «Апостол!.. Одна из самых могучих фигур за всю историю России… Великий нравственник… Великий справедливец… Один бросил вызов огромной системе — и победил!». Победил «систему», т. е. Советскую власть, которая в числе несметных благ и талантов взрастила и самого товарища Распутина из иркутской деревни Усть-Уда, сделав его Героем соцтруда, кавалером орденов Ленина и других наград…

Радостная мысль о том, что вот Справедливец один-одинешенек пришел, увидел Систему и победил ее, принадлежит не Распутину, она многократно высказывалась раньше, это излюбленная мысль его почитателей, ее разделяет и беспорочный Бондаренко, а пламенная Людмила Сараски-на, его знаменитый биограф и друг, говорит даже так: «Солженицын создал себя с нуля, можно сказать, на пустом месте». Ну, вообще-то говоря, все начинается с нуля. Минувшей весной у меня появились внук и внучка, а ведь раньше был голый нуль. Но Солженицын, явившись из нуля и стоя на пустом месте, потом все-таки окончил университет, побывал на войне, посидел в лагере и только потом вдруг увидел огромную систему и сокрушил ее.

Однако вот что заметил в «Советской России» Александр Бобров по поводу песнопений о Давиде, сразившем Голиафа: «Да, этот штамп часто повторялся в похоронные дни, но все-таки возражу Валентину Григорьвичу: Запад и «пятая колонна» здорово помогли писателю в борьбе с системой». Да не только это, Александр. Начинать надо с Хрущева и его Политбюро, с «Нового мира», «Советского писателя» и «Роман-газеты». А уж вслед за этим — многомиллионные тираж и гонорары на Западе. А Нобелевская и ворох других премий разве не поддержка? А свистопляска во всех СМИ? А провозглашение его то устами Радзинских новым Толстым и вторым Достоевским, то устами Кохов — новым Достоевским и вторым Толстым?.. Но вот вернулся он по приглашению Ельцина в Россию, побывал у него в гостях, выступил в Думе, но еще вздумал пробурчать по телевидению что-то неласковое о Чубайсе, Гайдаре, реформах… И что? Бобров напоминает: Система сработала моментально — тотчас выставила его с телеэкрана. Вот тебе пять гектаров земли, блукай по ней из конца в конец и бурчи о чем угодно хоть с утра до ночи. Даже притронуться к себе система не позволила.

«Его признала Россия, — уверяет однако наш Лауреат от имени России. — Ни у кого, будь то самые знаменитые личности в искусстве, науке и политике, не было столь огромной прижизненной славы, популярности, как у Александра Исаевича». Такое заявление Героя, пожалуй, можно объяснить затмением памяти, вызванным либо пароксизмом скорби по поводу смерти Апостола, либо приступом радости в связи с поражением Системы. Впрочем, может быть, просто не знает, какая прижизненная слава и популярность были у таких «людей искусства», как Пушкин и Толстой, Горький и Шолохов, Есенин и Маяковский, Шаляпин и Лемешев, Чайковский и Шостакович да хотя бы и у Михаила Жарова да Николая Крючкова, у Любови Орловой да Марины Ладыниной, у Райкина да Шульженко… Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить, допустим, похороны Есенина и Маяковского (есть кинохроника) с той сходкой, что мы видели 6 августа в ритуальном зале Академии Наук. Но возможно и такое объяснение: Герой-Лауреат принимает за славу и популярность шумиху и гвалт, визг и звон, что устроили вокруг Апостола сперва с благословения Хрущева у нас, потом — на русофобском Западе, а в годы Ельцина и у нас и на Западе. Да, вокруг Толстого, Горького, Шостаковича ничего подобного не было и не могло быть, ибо это непристойно, неприлично, не по-русски. А уж превозносить своего кумира за счет всей русской культуры…

В конце статьи Распутин еще и приложил к своему Апостолу слова Пушкина: «Нет, весь я не умру…» Пушкин-то и впрямь не умер, несмотря на все старания Швыдких… И еще Лауреат присовокупил: «Он так много сказал и так хорошо, точно сказал, что теперь только слушать, внимать, понимать». Странно. А при жизни-то неужто не внимал и не понимал? Похоже…

В «Литературной России» еще и добавил: «Особый человек, особый… «Конечно, особый. По многим параметрам особый, начиная с 30-томного собрания сочинений и кончая хотя бы двумя поместьями по обе стороны Атлантики. Такого собрания нет ни у кого из ныне живущих на Руси, а два поместья, разделенных океаном, только еще у Евтушенко, такого же особиста.

Дальше в «ЛР»: «На него смотрели как на защитника России». Верно, смотрели: Бондаренко, Новодворская… Кто еще? И защитником родины он был особый — с ножом за голенищем, по выражению Владимира Лакшина.

«Он первый сказал о сбережении народа, после него этот вопрос подхватили многие». Ну, уж это, извините Лауреат, такое же неуважительное превознесение своего кумира за счет других, как в вопросе о славе — Пушкина и Горького. Не другие и многие подхватил его великую мысль, а он лишь бубнил то, о чем эти многие еще лет за 10–12 до него писали в газетах, говорили на митингах, орали в уши президентам, министрам и депутатам. Частенько выступая в «Правде», «Советской России» и «Завтра», вы, уважаемый, могли бы знать, что и эти газеты с 1992 года, когда ваш Справедливец прохлаждался за океаном, постоянно писали о вымирании народа, — именно тогда оно началось. Как часто печатались там хотя бы статьи, а потом выходили брошюры и книги по «этому вопросу» доктора исторических наук, известного демографа Бориса Сергеевича Хорева — царство ему небесное! — умершего еще в 2003 году. Вот у меня его подарок — «Население и кризисы». Издано аж в 1998 году. А держали ли вы в руках «Белую книгу» Сергея Георгиевича Кара-Мурзы? Как убедительно и гневно со ссылками на официальные документы, с диаграммами и графиками говорит он о том же самом — о вымирании простого люда, больше всего — русского. Или, по-вашему, бить во все колокола о вымирании — это совсем иное, чем сказать о «сбережении населения»? Ваш Нравственник (кстати, слово звучит как название профессии: полярник, пожарник)… Ваш профессиональный Нравственник просто как поднаторевший литературный умелец ловко сформулировал «этот вопрос» вслед за другими и с вашей помощью стал изображать себя первопроходцем. Излюбленный приемчик. Да ведь тут и не требовалось семи пядей во лбу: вымирание России происходит на глазах всего мира.

Видимо, Распутин платил долг покойному, который при вручении ему своей премии объявил, что и он первопроходец: дескать в повести «Живи и помни» первым написал на запретную тему — о дезертире, и притом с симпатией. На самом деле, даже во время войны эта тема вовсе не была запретной, о дезертирах еще тогда писал, например, Александр Довженко — «Отступник», а позже — и Юрий Гончаров (Воронеж), и Евгений Винокуров (Москва), и Анатолий Знаменский (Краснодар), и Чингиз Айтматов… И разумеется, не с симпатией, а с гневным осуждением. Нет симпатии и в повести Распутина, наоборот, он показал, какой страшной трагедией обернулось дезертирство — гибелью и жены, и ребенка дезертира, но антисоветскую похвалу Солженицына он, видя у него в руках конверт, молча принял.

А теперь и вот до чего договорился: «Люди знали, ощущали, что пока Солженицын рядом — в обиду не даст, за всех заступится». И небо не обрушилось!.. Да хоть один пример — за кого заступился? Не заступился даже за своих единомышленников, когда их наказывали, судили и сажали: ни за власовца на фронте (об этом дальше), ни за Бродского, ни за Синявского… Правда, за Гинзбурга заступился, но — из-за океана. Он сам признавал: «Я много раз имел возможность кричать». Так в чем же дело? «Нет, слишком мала аудитория»… Когда пребывал на вершине популярности, был выдвинут на Ленинскую премию, встречался с Хрущевым, беседовал с секретарями ЦК и министрами, ему однажды министр Охраны общественного порядка (было такое министерство) в личной беседе предложил по выбору поехать в любой лагерь и посмотреть, как живут заключенные и голодают ли, как он утверждал в «Архипелаге». И вот его решение: «Кем я поеду? Я не занимаю никакого поста. Я жалкий каторжник… Я отказываюсь». А Толстой не спрашивал и не думал, кем он поедет, а садился в бричку и ехал в голодающую Бегичевку устраивать там за свой счет столовую, ибо он действительно занимал высокий пост — был великим писателем земли русской… Когда бросили в тюрьму Эдуарда Лимонова, я 10 июля 2001 года написал Нрав-ственнику: «Помогите! Вы же с президентом чаи распиваете…» И не ворохнулся. Как, впрочем, и лауреат Шолоховской премии христолюбивый гражданин Ридигер, которому я тоже писал…

На другой странице «Литгазеты» — отклики президента, патриарха, председателей обеих палат Совета Федерации — Сергея Миронова и Бориса Грызлова, а также иностранных вельмож — Николя Саркози, миротворца, Ангелы Меркель и отставного Жака Ширака. Разумеется, не обошлось без очередного объявления усопшего Совестью Нации. Это сделал, как и полагается, министр культуры, возможно, по поручению президента. Ну, здесь все тоже в духе Коха-Распутина-Радзинского.

Но нельзя не заметить, что некоторые из помянутых плохо знают то, о чем пишут. Так, патриарх уверяет: «Он вынес все тяготы войны, неправедных судов и лагерей». Во-первых, ваше преосвященство, Нравственник «вынес» далеко не все тяготы войны. Вначале-то он и сам уверял: «Четыре года моей войны…». Но ему напомнили, что и вся-то война четырех лет все-таки не длилась, а он лично пробыл на фронте полтора с чем-то последних года, которые были несравнимы с первыми двумя, и к тому же врагов разил в таком роде войск, что к нему раз десять приезжал погостить школьный друг из соседней армии и даже — любимая супруга аж из Ростова-на-Дону. Вот вдвоем с супругой они и несли свою долю тягот… Во-вторых, ваше преосвященство, Справедливец решительно не согласен с вами, будто над ним был учинен «неправедный суд». Правда, сперва, в «Архипелаге» он опять же писал, что угодил в лагерь «за одно то, что остался жить». Но ему фронтовики врезали: «Полно брехать-то. После войны нас миллионы «остались жить». Уличенный в жульничестве, Апостол признал: «Я не считаю себя невинной жертвой. К моменту ареста я пришел к весьма уничтожающему выводу о Сталине. И даже мы с моим другом составили документ о необходимости смены советской системы», а «содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения». По тому военному времени — полновесный… Словом, ваше преосвященство, Солженицын уже тогда на фронте явил себя как едва ли не полный ваш единомышленник. А Сталин — неужели не знаете — был тогда подобно Медведеву Верховным Главнокомандующим сражающейся Красной Армии. Так в чьих же интересах был «уничтожающий вывод» о нем офицера Солженицына, как и документ о «необходимости смены режима»? На кого это работало?

Далее читаем: «Ему выпало немало испытаний, и он всегда принимал их с христианским смирением». Смирением? Представьте себе, совсем наоборот. Оказавшись в лагере, А.С. слал многочисленные письма протеста и просьб — о пересмотре дела, о помиловании или сокращении срока и Генеральному прокурору, и в Президиум Верховного Совета, и Хрущеву, и маршалу Жукову, и Микояну. А уже на свободе выражал по разным личным поводам свое недовольство и негодование в письмах Брежневу, Черненко, Косыгину, Суслову, председателю КГБ Андропову, министру внутренних дел Щелокову, министру культуры Фурцевой, писал даже патриарху — уж это-то вы должны бы знать… А еще — и Всесоюзному съезду писателей, и сразу всем «Вождям Советского Союза», и в Московскую коллегию адвокатов… А однажды 250 писателей сразу получили от него письмо. Да кому он только не посылал свои богобоязненные протесты да христолюбивые проклятья! И все это потом опубликовал (Кремлевский самосуд. М.,1994), уверенный, что кому-то интересно.

Пришла почта. В «Российской газете» на первой полосе — «Мир простился с Александром Солженицыным». На второй потише — «Россия простилась…». Писатель Борис Екимов уверяет: «Его смерть колыхнула землю»… Я, признаться, не заметил, но Екимову виднее — он опять же сол-женицынский награжденец.

«Смерть Солженицына вызвала всплеск интереса к нему». Ну, так говорить на третий день после смерти, несколько преждевременно: его книги годами лежат в магазинах и мало надежды на то, что им, «как драгоценным винам настанет свой черед».

Екимов рисует образ страдальца и горемыки: «Он смог обрести свой дом только под конец жизни». Что, лет в 85? И что такое «свой дом»? В детстве и юности он жил вдвоем с матерью, которая создала ему все условия, — чем это не свой дом? Потом женился, на средства матерей сняли комнату — ну, в некотором смысле это «чужой дом», однако же — с любимой женой, а недалеко мать и теща. Какие тут страдания? Потом война. Как говорится, на войне как на войне, но — отдельная землянка, ординарец да еще опять же любимая жена и школьный друг наведываются и сам за два года изловчился дважды побывать дома. Такого второго фронтовика я не знаю и не слышал о таком. Затем — лагерь, конечно, это чужой или, как говорят гадалки, казенный дом. Но и там страдалец порой живет в таких палатах, что не может нарадоваться. После лагеря вернулся к жене в Рязань, и с 1957 года лет пятнадцать течет здесь, по его выражению, «тихое житье» — в чьем доме? Да, это была квартира жены, и зарплата у нее, у кандидата наук и доцента, раз в десять больше его учительской, но кто же в семье считает это? Тут и дачка появилась… Потом — новая жена и вскоре после этого двадцать лет жизни в штате Вермонт. В собственном поместье с женой и тремя детьми! Уж это ли не свой дом? Наконец, пятнадцать лет жизни в роскошном троицелыковском монрепо. Что еще надо? Вы, Борис Петрович, в своем Калаче-на-Дону да еще и на Пролетарской улице и сотой доли не видели тех благ, коих вкусил ваш кумир.

Тут же, конечно, и статья Павла Басинского «Архипелаг Солженицын»: «великий писатель»… «великий гражданин»… «великие произведения»… «гениальная публицистика»…

Конечно, конечно. Кто спорит? Но вот был ли он «самым знаменитым из живых писателей мира»? Думаю, Евтушенко с этим не согласится. Потому, видимо, и не пришел на похороны. «Он много раз был на волосок от смерти: на войне, в лагерях, болел смертельной болезнью». Опять надо бы уточнить: на войне все на волосок, а в лагерях никакая смерть ему никогда не грозила, болезнь же, как и рана, называются, сударь, смертельными, если приводят к смерти, а он умер от приступа стенокардии. «Он получил от Бога дар такого долголетия, какого не имел ни один из русских классиков». Верно. Только надо бы уточнить: советская медицина тоже принимала в этом участие. Кроме того, возникает вопрос в данном случае более важный, чем долголетие: почему до сих пор «остается еще непрочитанным его «Красное колесо»? Великое же сочинение, говорят, гениальный роман, Книга Жизни, а — уже лет двадцать прошло и все не прочитано. Думается, тут гораздо более существенное отличие Солженицына от всех русских классиков: ни одна из основных книг ни одного из них не ждала такого срока для прочтения, их читали сразу, о них спорили, они жили. Да ведь еще и неизвестно, куда это «Колесо» покатится дальше и не мертворожденное ли это дитя?

В смысле долголетия лучше бы сравнить его не с классиками нашей литературы, а с теми литераторами, которые тоже вкусили ужасы ГУЛАГа: академик Лихачев, очеркист Олег Волков, мемуарист Лев Разгон, можно упомянуть и артиста Георгия Жженова — все немного не дотянули до ста лет…

Но критик считает нужным заметить: «Во время отпевания в храме яблоку негде было упасть». Да, вероятно. В храме, вмещающем человек двести…Между прочим, загадочный Басинский (пишет о Горьком, а милуется с его клеветником и ненавистником), как и Сараскина, член жюри Солжени-цынской премии. Что ж получается? Не слишком ли густа родственная концентрация лауреатов да членов?

Но вернемся к «Литгазете». Примечательно, что в ее похоронном номере почти две полосы посвящены обсуждению «проблемы мата в литературе». Владимир Даль дает такие определения: «матерщина, матерность — похабство, мерзкая брань… матерный — похабный, непристойно мерзкий… матерник — похабник, непристойный ругатель». И вот в ходе великих демократических реформ, в результате, по словам патриарха, «развития социальной, культурной и духовной жизни в новой, обновленной России» мы дожили до того, что мерзское похабство гремит с экранов телевидения, со сцен театров, в том числе — акадехмического МХАТа, возглавляемого похабником Табаковым.

Защитниками и пропагандистами мата вслед за Жириновским выступили, разумеется, стихотворец-депутат Е.Бунимович, заслуженный учитель России, лауреат премии «За личный стиль (матерный? — В.Б.) в журналистике», и В.Еро-феев, в характеристике не нуждающийся. Первый заявил, что мерзость «нужно оставить для соответствующих ситуаций». Например? Ну как же, говорит, вот, забивая гвоздь, я саданул по пальцу. Как не матюгнуться!.. Да пожалуйста, если супруга не против, а дети этому рады, но какое отношение забивание гвоздей имеет к литературе? А в другой раз, говорит, милая моя мамочка послала куда подальше кого-то по ошибке позвонившего нам по телефону. «Это было божественно… Я получил массу удовольствия». А папочка, говорит, профессор МГУ, «воевавший от первого до последнего дня», всегда ходил в штыковые атаки с матом наперевес.

Второй сказал: «Мы до сих пор народ архаический… Архаическое сознание мешает строительству нашей цивилизации, модернизации страны…» Вот начали бы все материться, дело модернизации пошло бы на лад. А я, говорит, «совершенно спокойно отношусь к мату». Но это притворство. На самом деле он в восторге от того, что при демократии можно где угодно и когда угодно материться: «Я считаю, что это красивые, замечательные слова… Я совершенно не думаю о реакции читателей. Мне надоело о ней думать». Утомленный гений…А уверен ли он, что читателю не надоело о нем думать?

Невозможно понять Юрия Полякова, приглашающего в редакцию таких, как эти двое. Хотя бы уж из-за того, что они же и так не вылезают из телеэкрана да со страниц правительственных газет. Какая необходимость предоставлять им пространные площади еще и на страницах «ЛГ»?

В этом обсуждении приняла участие Людмила Сараски-на, упоминавшаяся биограф Солженицына, доктор филологии. Ученая дама почему-то уверена, что солдаты в армии, заключенные в лагерях и тюрьмах, их охрана «говорят только или почти только на матерном языке». Можно подумать, что она 25 лет отсидела в лагере, а потом столько же прослужила в армии. Но, во-первых, никакого матерного языка не существует. Есть «блатная музыка», «феня». Мат же лишь приправа к речи, убогое средство стилистической выразительности у того, кто обделен Богом чувством родного языка. Во-вторых, матерщинники есть везде, но это редкость. Во всяком случае, так было в те знакомые мне годы, когда служил и сидел персонаж Сараскиной. Был у нас в роте шофер на радиостанции РСБ дядя Ваня Сморчков, москвич — единственный завзятый матерщинник на всю роту. А был еще ездовой Вася Клоков, верующий. Он всегда умолял нас не материться в Бога, ибо, конечно, матерок порой вырывался и у других.

А дальше Л.Сараскина сказала о Достоевском и Солженицыне, как о равных: «Оба (!) классика не пропустили матерщину в печать». Достоевский и попытки материться не делал, и в уме у него этого не было. А что касается Апостола, то приходится сказать: да, мата у него не было, но зато в его книгах навалом злобной, изощренной, совершенно осатанелой ругани, что омерзительней всякого мата. Неужели элегантная блондинка не заметила этого?

Вот для начала несколько образцов: жирный… разъеденный… лысый… вислоухий… мордатый… висломясый…. палка-нистый… бездарь… плесняк… «новомирские» лбы… вурдала-чья стая… злодей косоглазый… злоденята… убийца… палач… Ну, это еще цветочки апостольской элоквенции. Однако же они сыпались из его уст не в пространство по поводу удара молотком по пальцу — они адресовались вполне конкретным людям, в том числе — многим советским писателям живым и мертвым. А переводчикам Бургу и Файферу он бросал в лицо: «Проходимцы!» На Р.Паркера, еще одного переводчика, орал: «Прихлебатель! Халтурщик!» На издателя Фляйснера топал ногами: «Лгун!» На всех вместе визжал: «Шакалы, испоганившие мне «Один день»!..»

Думаю, кто-то из братьев Сараскиной по разуму напишет скоро докторскую диссертацию и даст научный анализ, классификацию феноменального буесловия этого Апостола. Например, в «Теленке» он то и дело гвоздит встречных и поперечных: кот!., собака!., сукин сын!., отъевшаяся лиса!.. волк!., шакал!., баран!., осел!., кабан!., хряк… буйвол!., и т. п. Эти эпитеты взяты из мира млекопитающих. А вот — из мира рептилий: гад!., змея!., широкочелюстный хамелеон!., пьявистый змей!.. И так Справедливец доходит до членистоногих и паукообразных: «разъяренный скорпион на задних ножках»! и т. п. И примите во внимание, это все не в дневнике, не в личных письмах, как, допустим, резкое высказывание Ленина об интеллигенции в личном письме Горькому, а в книгах, выходивших сумасшедшими тиражами. Впрочем, то ленинское словечко и сама Сараскина употребляет запросто.

Пророк часто мог окрыситься и на людей, которых даже не знал, впервые встретил. Например, кого убил человек, названный им убийцей? Никого, это просто случайно встреченный незнакомый человек. А кто такой «злодей косоглазый»? Неизвестно. Он даже имени его не знает. А «злоденята»? Это дети неизвестного ему «злодея». А какое злодейство они совершили? Рыбачили… Но и это не предел. Пророк так же ощеривается и брешет даже на людей, которые в чем-то содействуют ему, помогают. Например, на врача в Лефортовском изоляторе, который, разумеется, не имел никакого отношения к его задержанию, наоборот, выполняет свои обязанности «очень бережно, внимательно: разрешите я вас посмотрю?» И все-таки: «Мерзавец! Хорек!»

Спросите, мадам, у Распутина: не противоречит ли хоть это его представлению о Нравственнике? Ведь в нем просто клокотала злоба, то и дело вырываясь со свистом, как пар из перегретого котла. Просто удивительно, как с кипящим котлом мизантропии в груди он не взорвался еще в молодости, а прожил такую долгую жизнь.

Из всех его ругательств выделю только одно: «полдюжины редакционных «новоморских» лбов». Увы, тут ругатель прав. Ну, оцените сами хотя бы такой штришок. Вот появился А.С. в журнале, его расспрашивают о житье-бытье. Он отвечает: «Работаю учителем, зарплата — 60 рэ», — «На это и живете?» — «Только на это!» И лбы верят. А Кондратович, ответственный секретарь редакции, записал в дневнике еще и такое о нем: «Живет стесненно. Уезжая прошлый раз в Рязань, сказал мне: «Увожу шесть десятков яиц». — «А разве в Рязани их нет?» — «По девяносто копеек нет. Есть по рубль сорок. А на шесть десятков разница уже почти целый поездной билет до Москвы». Значит, выгадывал трешку на яйцах, И писал по этому поводу: «Нашу жизнь — как им понять!»

И никто в журнале — ну как же не лбы! — не догадался спросить, а женат ли он и кто его жена, не зарабатывает ли и она хотя бы те же 60 рэ, какая квартира и т. д. А жена Наталья Решетовская была кандидатом наук, заведовала кафедрой, получала по тем временам прекрасную зарплату — 300 рублей да еще подрабатывала переводами. И гениальный муженек со своими 60 рэ был фактически на ее иждивении. И то сказать, хотя бы на какие средства они путешествовали по всей стране поездами, самолетами и теплоходами, на какие сбережения купили дачку? А как он явился в ЦК к Де-мичеву? В телогрейке, в ботинках с красными заплатками… Да, он действительно был гений — как артист.

Конечно, Л. Сараскина все это видела и знает, но у нее же другая задача. Она накатала тысячу страниц жития, на каждой из которых прихорашивает и припомаживает своего любимца. Она делает это даже в тех случаях, когда он сам все-таки признается в подлости некоторых своих деяний. Так, в «Архипелаге» он пишет, что на фронте «метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может… Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только высшие начальники меня не попрекнули. Рядовой Андреяшин так погиб…(т. 1, с.171). Вот до чего доходило его лакейство перед начальством! Из-за страха перед возможным попреком — всего лишь! — послал человека на смерть. Это для мадам непереносимо. И несмотря на то, что книга за 35 лет издавалась многократно, последний раз — совсем недавно, и всегда в ней был именно этот позорный эпизод, — она малюет совершенно иную картину, будто сама видела ее: «Под огневым налетом на их ЦС (центральную станцию?) изрешетило осколками солдата Андреяшина». И как очевидец для достоверности добавляет: «раздробило правую руку и оторвало правую ногу, он истек кровью и умер, не доехав до медсанбата» (с.255). И любимец ни при чем! Не мог же он при всем своем пророческом даре предвидеть артналет.

Л.Сараскина, разумеется, прихорашивает деяния кумира не только на фронте, но и в литературной жизни. Так, была о него пьеса «Олень и шалашовка». Он очень хотел поставить ее в театре «Современник» и уже отдал главному режиссеру театра Олегу Ефремову. Но Сараскина уверяет: «Вопрос о постановке «Оленя» отпал сам собой». Как так — сам собой? Оказывается, «В.Лебедев, помощник Хрущева, объяснил автору и режиссеру: это именно тот материал, на который в театр тучами полетят огромные жирные мухи, т. е. обыватели и западные корреспонденты». Так значит, не «сам собой», а в результате вмешательства Лебедева. Зачем же на глазах врать?

Но она и дальше врет, но другим способом: умалчивает, что Солженицын сам обратился к Лебедеву с унизительной просьбой решить вопрос о пьесе. А тот 22 марта 1963 года докладывал шефу:

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле (7–8 марта) и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И.Солженицын и сказал следующее (судя по всему, это было записано на ленту — В.Б.):

— Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами, я прошу у Вас доброго совета, товарищеского совета коммуниста. Девять лет тому назад я написал пьесу «Олень и шалашовка»… Мой «литературный отец» А.Т.Твардовский не рекомендует передавать ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях. И я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О.Н.Ефремову, главному режиссеру.

Теперь меня мучают сомнения, учитывая то особое внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи, и, сознавая всю свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами — стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой.

Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что А.Т.Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра… Мне будет очень больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич».

И Лебедев заключал: «Прочитав пьесу, я сообщил тов. Солженицыну, что по моему глубокому убеждению пьеса в теперешнем виде для постановки не подходит. Автор пьесы и режиссер согласились и сказали, что не будут готовить пьесу к постановке». Какой чистый образец смирения!

И наконец: «А.И.Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и постарается быть достойным высокого звания советского писателя» (Кремлевский самосуд. М., 1994. С. 5–7).

Писатель ну просто лобзает Генсека за отеческую заботу и божится, что ему будет очень больно, он терзается при мысли, что вдруг не оправдает доверие партии. А главное, ведь эту пьесу решительно отверг Твардовский: «Я бы ее запретил», и Анна Ахматова сказала о ней: «Какая-то средневековщина!», но драматург не поверил двум большим художникам, даже «литературному отцу», и обратился за разрешением спора в ЦК, и вот только мнение цэковско-го чиновника заставляет его угомониться. Мадам Сараски-на, верная идее прихорашивания своего героя, в необъятном сочинении о нем, не нашла места для этого лакейского письма в ЦК. А мне он в ту пору писал: «Нам необходимо учиться видеть красоту обыденного». Какого «обыденного»? Да, конечно же, советского, иного не было.

А вот доктор Сараскина пускается в рассказ о том, как 16 ноября 1966 года в ЦДЛ проходило обсуждение повести «Раковый корпус». Здесь она, как наперсточница, просто идет на прямое жульничество: «Правдами и неправдами (?) в Малый зал набилось полторы сотни человек». Какими неправдами? Я был на этом обсуждении. Могли присутствовать все, кого пуска,\и в ЦДЛ. Вы бывали в этом зале? Там вполне может поместиться и двести человек.

«Среди пришедших — Окуджава, Дудинцев, Вознесенский, Коржавин, Некрасов». Никого из них я не видел. Ну, может, проглядел. Но как проглядеть сразу пятерых корифеев? Однако гораздо важнее, что никто из них никакого участия в обсуждении не принял, среди 18 выступавших их не оказалось. В этом легко убедиться: стенограмма обсуждения была не раз опубликована, например, в 6-м томе собрания сочинений Солженицына, вышедшем еще в 1970 году в антисоветском издательстве «Посев» во Франкфурте-на Майне, а также в сборнике «Слово пробивает себе дорогу» (М., 1998). А ведь корифеи названы здесь неспроста.

А еще важнее вот что. Сараскина кратко упомянула лишь несколько выступавших и всем, кроме З.Кедриной, приписала безоговорочно восторженную хвалу повести. «И превратилось обсуждение не в бой, как ожидалось, а в триумф». Три-умф!

Но дело-то в том, что, да, похвал раздавалось немало, но были и весьма серьезная критика, недовольство, несогласие. Не называя имен (всякий может их найти в помянутых изданиях), упомяну лишь характерные речения, прозвучавшие тогда рядом с похвалами: «Не скажу, что образ Русанова представляется мне абсолютной удачей, скорее, наоборот» (т. е. абсолютной неудачей)… «промахи»… «не тонкий прием»… «чувство меры не везде»… «слишком прямолинейно»… «схематично и заданно»… «прямолинейность, однозначность»… «образ Авиеты не удался»… «это надо выбросить»… «мне не нравится»…»это не стоит выеденного яйца»… «излишняя публицистичность»… «лучше это снять»… «утрированный образ»… «вызывает протест»… «очерковость»….. «еще очень много требуется работы»… И так далее.

А у Сараскиной об этом — ни слова. У нее Белла Ахмадулина «простерла руки ввысь и воскликнула: «Будем уповать на Бога!» Не помню я там и Ахмадулину, шестого корифея. И невозможно представить ее в такой позе с таким воплем на устах. А вот саму Сараскину представляю легко…

А о выступлении ненавистной ей Кедриной сочинительница пишет: «Ее то и дело прерывали и демонстративно покидали зал». Голое вранье: ни разу не прервали и она сказала до конца все, что хотела, но один раз в зале раздался смех, другой раз — шум, и только. Так же, как во время и других выступлений, в том числе и самого Солженицына. А если кто и покинул зал, то разве что тот, кому стало скучно и он предпочел буфет.

Мада. м, ну как не стыдно врать даже по таким мелочам! У вас же дети, внуки. Вы иногда смотрите им в глаза, гладите по головке? Неужели так воспитали вас в Латвии? Или вы ее агент влияния в России? А ведь вам за книгу о Солженицыне премию дали. Да не две ли?

А сам он в конце обсуждения просто рассыпался в благодарностях: «Товарищи, мое главное чувство благодарность…Я в чрезвычайной степени удовлетворен… Я никогда не обижусь ни на кого… Я настолько польщен… С Русановым я сделал что-то не так. Спорить против такого процента (критиковавших образ) я не смею. Значит, не так… Я обязательно это учту… Буду стараться… Кончаю тем, чего начал, — благодарностью… Мне чрезвычайно важно все, что я сегодня услышал. Я за это всех вас благодарю». Стараясь угодить, приукрасить, Сараскина и здесь идет против фактов, признанных самим Солженицыным. Заставь доктора Богу молиться… Но ведь никто не заставлял! Доброволка.

В этой истории примечательно еще вот что. Повесть была послана в журнал «Простор», выходивший в Казахстане на русском языке. Оттуда пришел ответ. Сараскина пишет: «Простор» просил творчески просмотреть «Раковый корпус», убрать длинноту и довести повесть до кондиции. А.И. ответил, что убрать «длинноты» не может, т. к. их там нет, «довести до кондиции» не может, ибо не знает уровень кондиции журнала». Ответ наглый, ибо, во-первых, длиннот у А.С. почти всегда в избытке. Более многословного писателя мир не знал. Чего стоит одно «Колесо» — роман в десяти томах!.. «Война и мир» — в четырех, «Жизнь Клима Самгина» — в трех, «Тихий Дон» — в четырех, «Пирамида» Леонова — в двух… А тут десять! И ведь это лишь четыре «сюжетных узла» из задуманных двадцати. Так что, если бы успел написать все, то получилось бы 50 томов. Ну, кто читать будет! Кто в силах?.. А в ответе «Простора» длинноты наверняка были указаны. Во-вторых, на обсуждении в ЦДЛ он же сказал, благодаря за критику: «Обязательно учту, буду стараться». Чего стараться? Довести до кондиции. В ответе журнала наверняка и об этом было сказано конкретно. Чем же объяснить наглость? Да тем, что после обсуждения в ЦДЛ появилась реальная надежда напечатать журнал в Москве.

Таким же прихорашиванием занимается и Владимир Бондаренко. Он тоже, как деревенский дурачок, пускает сладкие пузыри: «Александр Исаевич никогда не злился ни на кого и только мечтал о счастье народа». Только о народе, только о счастье…Истинно христианское смирение..

Я опять заглянул в Интернет.

— О мертвых или хорошо…

— А неужели Познер и Сванидзе не знают, что Сталин умер?

— Видно, пророк считал, что любит народ.

— Жаль Власова, Краснова и Шкуро повесили. Уж они бы рассказали, как любили русский народ.

— Пал как жертва культа личности — в собственном поместье.

— Тут колышек осиновый совсем не помешал бы.

— Так нельзя. Товарисч. Он же мертвый.

— Повтори вторую фразу раз тридцать.

— Его доконали два удара. Первый — в интернет-затее «Имя России» его не включили в список 50 знаменитых лиц. Второй — первыми там до последнего дня его жизни стояли Сталин и Ленин.

— Вот и кончился путь в 90 лет. А ведь мог бы еще при рождении на пол грохнуться.

— Дурак ты, братец. Умер человек и умер. Или он тебе на х… соли насыпал? Что он плохого сделал?

— Что сделал? Выгляни в окно, включи телевизор.

— Солженицын — враг советского народа. Его нынешний вид самый приемлемый.

— О покойниках либо…

— Покойник сам развозил бочками г…о по адресам живых и могилам мертвых.

— Советский строй не нравился многим, но не обязательно же быть такой гнидой.

— Многие ли поклонники светоча почитали хотя бы «Архипелаг»?

— А ведь я долго верил и ему и Конквесту, пока не начал проверять.

— Спасибо, Александр Исаевич. Светлая вам память.

— Стоило запить на два дня, и на тебе — столько важных новостей! И кто же все-таки теперь помои на родину лить будет?

— Подонков не любят нигде. Он был американским тараном против России.

Один предлагает объявить «Пятилетку скорби и траура». Другой хочет, чтобы на Лубянской площади поставили Апостолу церетелистый памятник, который угрожал бы одним кулаком «готическому зданию ЧК», а другим — Санду-новским баням как символу того, что черного кобеля не отмоешь до бела. Третий мечтает о сторублевой купюре с изображением Апостола на одной стороне, Иуды — на другой. У четвертого мысль: во исполнение Указа президента дать имя Солженицына улицам, на которых в Иркутске и Москве живет Валентин Распутин. А кто-то хочет большего: переименовать Кисловодск, где покойный родился, в Солже-град… Думаю, эти суждения и оценки надо знать и почитателям покойного, в том числе его лауреатам.

Сетовать на некоторые из этих высказываний было бы бесполезно и покойнику и его почитателям, если они помнят фонтаны его собственной злобности и клеветы по адресу живых и мертвых. На сей счет немало мудрых речений: «Что посеешь, то и пожнешь»… Более того: «Посеявший ветер пожнет бурю». Или даже библейское: «Каким судом вы судите, таким и вас судить будут»… Действительно, ведь чего стоит одно лишь такое извержение солженицынской злобы на человека, который не сделал ему ничего плохого, а просто оказался не по душе: «Дышло тебе в глотку, окочурься, гад!» Чем «гад» лучше «гниды»? Чем «окочурься» гуманнее «мог бы при рождении грохнуться на пол»? И притом нельзя забывать, что в нашей литературе ничего подобного потокам солженицынской грязной похабщины никогда не было. Вот где он истинный первопроходец, родоначальник, сеятель, Колумб.

Как тут не вспомнить Владимира Лакшина, который долго нахваливал и защищал питомца «Нового мира», а потом все-таки признал: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».

Примерно то же говорил и много лет знавший Солженицына, вместе с ним сидевший Лев Копелев, мой сосед по этажу: «Весь пафос христианства устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Это основы христианства. И они не прельстили Солженицына». Мягко сказано: не прельстили…

Остается лишь добавить, что, когда Твардовский умер, времена переменились и вместо Хрущева да Лебедева возникли Ельцин и Швыдкой. Апостол тотчас всем этим воспользовался: и «Шарашка» была поставлена в театре «Совре-менник» у Юрия Любимова (потом и в кино) и «Пир победителей», от которого он в 1967 году отрекся, признал «давно покинутым», появился на сцене Малого театра у Юрия Соломина. Вот вам, ваше преосвященство, и Юрьев день!

Обстоятельней, пронзительней и красочней всех писал о смерти Солженицына «Московский комсомолец». Еще бы! Нельзя не признать, что ведь на покойника иногда и врали, но болыие-то и яростней всех — как раз «МК». Чего стоит антисемитская статья Марка Дейча «Бесстыжий классик», на которую тот ответил юдофильской статьей «Потемщики света не ищут» — залповым огнем сразу в «Литературке» и «Комсомолке». Теперь главный редактор Гусев хотел это замазать. И уж так старались, доходили до таких подробностей! Перечислили всех явившихся на похороны: президент, премьер, Ю.Лужков. Е. Примаков, С.Говорухин, С.Юр-ский, Б.Ахмадулина с мужем по фамилии Мессерер… Почему-то не упомянули В.Бондаренко, ведь его покойный так любил…Сообщили даже, что в штате Вермонт у него осталось поместье в 51 акр, а здесь — в 5 гектаров, это, кажется, в два раза больше. Кох, Никита Михалков, Радзинский, Лукин, Новодворская, Сокуров, обер-похоронщик Немцов почему-то не пришли. Знать, разлюбили. И то верно, зачем он им теперь-то нужен?

А уж заголовочки-то в газете! «Как уходил классик» (редакция)… «Один день без Ивана Денисовича» (И.Бобро-ва, первое перо «МК»)… «Мы даже не понимаем, насколько обеднели» (артистка И.Чурикова)… «Смерть не монтируется с его именем» (поэт А.Вознесенский)…

Если за некоторые заголовочки заглянуть, то можно увидеть нечто удивительное. Так, А. Вознесенский, великодушно предав забвению тот печальный факт, что покойный о нем когда-то сказал «деревянное ухо, деревянное сердце», сейчас напечатал давно написанный стишок, посвятив его памяти усопшего. В свое время, говорит, опубликовать было невозможно, однако я исхитрился и напечатал в подборке, никто ничего не заметил. Стишок, к сожалению, так себе и никаких примет почившего в нем обнаружить не удается. У знаменитого поэта тут опыт. Вот так же в 1958 году юный Андрюша напечатал в газете «Литература и жизнь» стишок «Корни и крона» памяти Толстого по случаю 130-летия со дня его рождения, а спустя сорок лет объявил, что это о Пастернаке, чего тоже при публикации никто не заметил. Так вот опыт, приобретенный полвека тому назад по случаю дня рождения теперь пригодился по случаю дня смерти. Что ж, ведь он еще когда признался:

Нам как аппендицит
поудалили стыд.

Правда, это сказано не совсем честно: никто им не удалял — сами друг другу удаляли. И первым тут был опять же Пророк — сам себе удалил совесть вместе с грыжей еще в лагере.

Вера Копылова озаглавила свою статью «Когда погребают эпоху». По случайному совпадению моя статья в «Завтра» тоже была озаглавлена этой строкой Ахматовой. Но я-то рассчитывал, что читатель знает всю строфу:

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве и чертополоху
Украсить ее предстоит…

Вот такой крапиве, такому чертополоху, что я привел из Интернета. А на что, называя Солженицына «эпохой», рассчитывала Копылова? Она привела две первые строчки и благоразумно замолчала, видимо сообразив, что дальше для почитателей «эпохи» будет обидно… Но и это было неуместно: псалом-то как раз и прозвучал: там было чуть не с десяток ли священнослужителей.

Н.Дардыкина, заслуженный ветеран «МК», если не ошибаюсь, еще с тех времен, когда я, студент, там печатался, озаглавила свою статью «Гомер нашего времени». Оказывается, так сказал Иосиф Бродский. Ну, правильно. Кто же, как не Гомер! А разве сам Бродский не Гомер? Разве это не он написал?

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…
Только что-то не слышно, чтобы на сей раз
Спорили семь городов за честь быть отчизной Гомера —
Смирна, Родос, Колофон…

Впрочем, ни Бродский, ни Дардыкина не были первыми со своим нео-Гомером. Еще в 1980 году, почти за тридцать лет до этого, назвал их любимца Гомером француз Жорж Нива. Кстати говоря, Л.Сараскина уверяет, что Солженицын сказал ей, когда она решила написать о нем книгу: «Я категорически против прижизненной биографии». Такой, дескать, он был Нравственник да еще и Скромник. Но маниакально дотошный до всего, что о нем писали, он не мог не знать о множестве уже существующих его биографий. Тут и книги его первой жены Н.Решетовской (М., 1975, Омск, 1991 и др*)> и «Книга для учащихся» В.Чалмаева (М.Д994), и «Прощание с мифом» А.Островского (М., 2004)… Одной из первых в этом ряду и была замечательная книга Ж. Нивы.

Этот литературный жоржик первым сравнил или уподобил Солженицына не только Гомеру, но и Антею, апостолу Павлу (дважды) и Сократу, Аристиду, Марку Аврелию, даже аятолле Хомейни… Из писателей после Гомера — еще Данте (три раза), Шекспиру, Вольтеру, Гете, Бальзаку (дважды), Герцену (дважды), Достоевскому (дважды), Толстому (шесть раз).. Но и этого мало французику из Бордо! Тут еще и Божья десница, и меч Божий… Как жалко и ничтожно выглядят на фоне такого изобилия Дардыкина со своим Бродским!..

Но как бы то ни было, а великая скорбь все эти дни захлестывала «МК». И однако даже сквозь заливавшие страницы слезы на всю Москву звучали с последней полосы зазывные голоса приносящих немалый доход поблядушек: «Очаровашки! Супердевушки. 2000 р.»… «Любвеобильные. Тел. 995-06……. «Суперкошечки. Недорого»… «Отдых с Эллочкой. Тел. 499-…»… «Темпераментные. Тел. 495…»… «Красотки. Круглосуточно. 18–60 лет»… «VIP-досуг на ул. 1905 года. Тел. 596 — …» Это уж, видно, в самой редакции, которая там и находится — на ул. 1905 года. И так — полполосы! Скорбь вперемешку с блудом.

А ведь был в газете еще и такой заголовок: «Россия просит прощения». Это у такого-то несчастного изгнанника, который, оказавшись в США, заявил: «Америка давно проявила себя как самая великодушная и щедрая страна в мире» (Русская мысль. США. 17 июля 1975).

Прощения…Это у такого-то русского патриота, который взывал к американцам: «Я говорю вам, пожалуйста, вмешивайтесь в наши внутренние дела! Мы просим вас: вмешивайтесь!» (там же). Это у такого-то гуманиста, который мечтал: «Подождите, гады!.. Трумен бросит вам атомную бомбу на голову!» (Архипелаг, Париж, YMCA-PRESS. 1975. Т.З, с.52). Это у такого-то русофила, который, как выяснилось как раз в эти дни, в 1978 году принял участие в антисоветском фильме «Цена мира и свободы», созданном американским «Комитетом по существующей опасности». Там он выходит на сцену и, обращаясь к американским властям, говорит о своей родине: «Это мировое зло, ненавистное к человечеству, полно решимости уничтожить ваш строй. Надо ли ждать, когда американская молодежь будет гибнуть, защищая границы вашего континента?!» (http://www,movliesfoundonline. com/pover_of_mghtmares.php).

Конечно, ждать не надо. И чем скорее, тем лучше. Какие могут быть сомнения!

Но если говорить не об органах печати, а о конкретных лицах, то, несомненно, самые горькие и неутешные слезы о Солженицыне пролил, конечно, уже упоминавшийся властитель дум Владимир Бондаренко в статье «Смерть пророка» (Завтра, № 33 08). Он давний почитатель пророка и его недреманный цербер.

Странное дело, немало умников, которые всеми доступными им способами и средствахми поносят, гвоздят и проклинают Советскую власть, Советское время и тех, кто это время олицетворял, страшно обижаются, когда их называют антисоветчиками. Между тем, теперь это просто определение, как шофер, футболист, алкоголик, шизофреник, наркоман… Но попробуйте так назвать, допустим, критика Б. или историка С. Сожрут! А потом сами лопнут от злости. Возьмите хотя бы этого С. Произошла антисоветская, антикоммунистическая контрреволюция. Власть идеализирует царское прошлое, самих царей, особенно последнего, превозносит политиков и вельмож того времени, глумится над Лениным, Сталиным, Дзержинским, над героями Советской жизни и литературы, кино… Всем этим рьяно занимается и С. Он с режимом расходится только в двух пунктах — Сталин и евреи. Как же не антисоветчик! И ныне много их. Невелики, заурядны, но — много.

Так вот, Солженицын был самым последовательным, всеохватным, круглосуточным, бессонным, короче говоря, самым «лютым антисоветчиком, сыгравшим огромную роль в крушении СССР», как сказал в «Комсомольской правде» Александр Проханов при вести о скоропостижной кончине Титана. Называли его и литературным власовцем. Кажется, первььм назвал в «ЛГ» Александр Рекемчук. И что тут несправедливого? Власовцы боролись против Красной Армии и Советской власти оружием, а Солженин против того же самого — пером, словом. Так его и называют «литературным».

В.Бондаренко самозабвенно превозносит и защищает литвласовца почти с таким же усердием и пылом, как в той же «Завтра», «Дне» и «Советской России» много лет нахваливает своего непосредственного начальника Александра Проханова, от которого зависят зарплата, гонорар, командировки. И, конечно же, несмотря на то, что дядя у него был Героем Советского Союза, Владимир Григорьевич небольшой, третьеразрядный, но законченный антисоветчик и другим быть не может. В своих похвалах и восторгах он совершенно не знает границ. Например: «Кто-то там наверху отмерил Александру Исаевичу долгий срок жизни…». И мы сразу ошарашены: что за тон! Как это «кто-то там наверху», в бельэтаже? Да это богохульство! Тебе, аспид, что, неведомо, чья это прерогатива — отмерять сроки? И вообще к чему болтовня о долгом сроке: ему за его праведность кем-то там «дано было высказаться», в вот Пушкину и Лермонтову, Байрону и Шелли, Есенину и Маяковскому отмерено в два-три раза короче. Неугодны были кому-то там на верхотуре? За какие грехи?

Бондаренко возмущен несправедливостью соотечественников к Пророку, но защитить, увы, не умеет: «Его обвиняют в том, что на фронте он попал не прямо на передовую в пехоту, как Виктор Астафьев, а в звуковую батарею, в тыл. Как будто молодой офицер сам определял место своей службы»… Тут много туфты и щепотка невежества. Во-первых, В.Астафьев служил вовсе не в пехоте, он был телефонистом в 92-й артбригаде 17-й артдивизии. Это знает даже Людмила Сараскина. Во-вторых, не служивший в армии Бондаренко не понимает, что А.С. прибыл на фронт после окончания училища уже командиром батареи в составе своей части. Тут он ничего не выбирал и его никуда не назначали. Большинство мобилизованных, конечно, не выбирали, где служить, — куда пошлют, там и служишь. Но не таков Солженицын. Будучи призван в армию почему-то лишь в октябре 1941 года, он в марте следующего каким-то таинственным, по его словам, «сверхсиловым нажимом добился направления в артиллерию». Не совсем так: не в артиллерию, не на фронт, как можно подумать, а в артиллерийское училище в Костроме, по окончании в ноябре 1942 года училища — в Саранск, где формировался 794-й Отдельный армейский разведывательный артдивизион, куда он и был зачислен. Все это заняло больше года. И вот, наконец, как пишет биограф Сараскина, «апрель — июль 1943 года: его дивизион как резерв Брянского фронта развернулся под Но-восилем». Шел третий год войны….

«Солжницына обвиняли в том, — слышим мы тот же скорбный голос, — что он писал с фронта полемические письма, упреки в адрес режима, чтобы попасть в лагерь. Но если он и так был в тыловой батарее, то чего ему перед самым концом войны бояться гибели и рваться в лагерь?» Сразу скажу: то, что для тебя, оборотень, теперь стало «давящим тоталитарным режимом», «советчиной», «сталинщиной», то для народа — Советская власть, при которой и ты при твоих данных блаженствовал. А смерти бояться у твоего Пророка были причины. Еще и в сорок третьем году «Солженицын продолжал мечтать о мировой революции» и, как пишет Сараскина, он размышлял: «После этой войны не может не быть революции. И война Отечественная да превратится в войну Революционную» (с.233). Да!.. И в сорок четвертом году писал жене: «Мы стоим на границах 1941 года — на границах войны Отечественной и Революционной». Он приветствовал это, но, судя по тому, как два года безуспешно рвался на фронт Отечественной, естественно усомниться, что он хотел бы стать участником войны Революционной. А потому вполне мог в расчете на спасительный арест рассылать по многим адресам не «полемические», а клеветнические письма о государственном руководстве, о Верховном Главнокомандующем, и не «упреки режиму», а злобное глумление над Советской властью. Недавно председатель Госдумы мудрец Борис Грызлов изрек: «Дума не место для полемики». Дума!.. А ты хочешь плюрализма в армии во время войны, на фронте.

«Его обвинили органы КГБ в том, что он был стукачом в лагере». Какие органы? Он сам, ловко упреждая возможное разоблачение, признался в «Архипелаге», который ты едва ли читал. Об этом рассказывает и Сараскина в своей книге о нем. Правда, она по неодолимой привычке к вранью уверяет, что «лагерный опер придумал «агенту» кличку» (с. 316). Но вот подлинный текст из «Архипелага». В ответ на предложение оперуполномоченного стать секретным осведомителем Пророк ответил:

«— Можно. Это — можно.

Ты сказал! И уже чистый лист порхает передо мной на столе:

«ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Я, Солженицын Александр Исаевич, даю обязательство сообщать оперуполномоченному участка…»

Я вздыхаю и ставлю подпись о продаже души…

— Можно идти?

— Вам предстоит выбрать псевдоним.

— Ах, кличку! Ну, например, «Ветров».

— Вздохнув, я вывожу — ВЕТРОВ» (т. 2, с. 358–359).

Заметьте, это произошло в самом начале срока, и раскаленный шомпол ему при этом в задний проход на ввинчивали, о чем он любил рассказывать, как о привычной забаве чекистов, голодом его не морили, бессонницей не истязали, даже разговаривали «на вы». А просто кликнули и спросили: «Можете?» И он тотчас: «Это — можно». А кличку назвал с такой быстротой и легкостью, словно уже заранее заготовил.

«Выдавать сексотов в КГБ не принято, — продолжает стенать бедный борец за права человека. — Что ж не сообщили, кто был сексотом из писателей. А вот Солженицына единственного не пожалели. Потому и не верится в эти россказни».

КГБ это Комитет государственной безопасности. И если его агент становится агентом врага, то Комитет обязан сделать все, чтобы обезопасить его, т. е. как минимум морально дискредитировать предателя-перебежчика, но бывают меры и покруче — так во всем мире. Кроме того, никто из писателей-сексотов «Архипелага» не написал, — зачем же их оглашать?

Да и не один Солженицын был известен. Все знали, что тем же самым занимались, например, критик В.К, драматург Б.Д., а кое-кто сам покаялся на страницах «Огонька». Позвони своему единомышленнику В.Коротичу, он расскажет.

И как же так не верится тебе, коли дают точный адрес: т. 2, с.358. Это в первом издании, в парижском, а вот в последнем, что вышло в Екатеринбурге (и Парижу, и Москве уже обрыдло): т. 2, с.295. Неужели у тебя его нет? Ну, сбегай в «Сотый» на улице Горького, купи, потраться. Лишний раз не съездишь на Цейлон.

«Его обвиняют чуть ли не в американском шпионаже». Ну, перестань врать, отдохни. Никто американским шпионом его не считал, но вне всякого сомнения он был, как ныне деликатно выражаются, «агентом влияния» на Западе, антисоветским тараном США, — тараном такого же назначения, как Чубайс или Кох в России. А вот в лагере он действительно был шпионом. Как же еще назвать человека, который следит за другими и докладывает начальству о их поведении, мыслях и планах. Да, лагерный шпик. Плоды его деятельности на этом поприще опубликованы и за рубежом (Гамбург. «Neue Politik» № 278) и у нас, например, в «Военно-историческом журнале» № 12’90, а также в журнале, который так и назывался «Шпион» (№ 2 94). У тебя же есть его письма. Вот и сличи его столь характерный почерк в этих письмах с почерком прилагаемого ниже доноса. На нем служебные резолюции. В левом верхнем углу: «Доложено в ГУЛАГ МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками. Стожаров». Внизу: «Верно: начотдела режима и оперработы Стожаров». Сличи, поработай. «Обвиняют в том, что он желал разбомбить Советский Союз атомными бомбами. Слова одного из героев книги приписывают автору». По этому поводу благородно негодует и Сараскина: «В мае 1982 года «Советская Россия» писала, будто А.С., изгнанный из страны, бросил в лицо согражданам страшную угрозу: «Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!» Бедные сограждане и не догадывались, что газета жульнически цитирует сцену из «Архипелага», ело-ва отчаявшегося зэка».

Жульничать нехорошо. И потому должен сообщить вам, сударыня, что А.С. выслали из СССР в феврале 1974 года. Гарри Трумэна тогда уже и в живых-то не было. Ваш кумир, в отличие от вас, это знал и, в противоположность вам, соображал, что на тот свет покойник бомбу не уволок и уже давно он никому не страшен. Президентом США был тогда Ричард Никсон. Так что, в 1974 году и позже А.С. никак не мог вопить «Будет на вас Трумэн!» Этот вопеж имел место вскоре после войны, когда президентом действительно был вышеназванный Гарри, а мы атомную бомбу еще не имели. Об этом времени и писала «Советская Россия». Так кто же занимается жульничеством — газета или вы, мадам?

Но ведь тут проще всего было бы назвать помянутого зэка, персонажа той сцены в «Архипелаге», процитировать ее пополней, указать том, страницу. Но ни Бондаренко, ни Сараскина этого не делают, потому что этот зэк — сам Солженицын, спрятавшийся за спины других: «Мы кричали…». Нормальный человек при всей озлобленности не может дойти до этого. Нет, только в безмерно злобном уме Солженицына могла возникнуть столь чудовищная мысль, только с его языка могли сорваться такие страшные слова — подобно тому, как нечто похожее случалось у него и во многих других обстоятельствах, о которых упоминалось.

Буквально рядом на этой же странице «Завтра» кормилец А.Проханов пишет: «В своей испепеляющей ненависти к коммунизму Солженицын в сердцах призывал американцев сбросить на проклятых красных ядерную бомбу». Ну, «в сердцах» или хладнокровно, это для сгоревших в пламени взрыва безразлично. Конечно, ожидать от Проханова с его газетой, мятущейся от прославления Колчака к прославлению Сталина, от Сталина — к Столыпину, от хвалы Ленину к клевете на него, и дошедшей, наконец, недавно до братания царя Николая со Сталиным как продолжателя дела империи Романовых, — конечно, ожидать от Проханова четкой позиции и в отношении к Пророку не приходится. Но все-таки, Бондаренко, спроси у него, где он это взял.

Впрочем, уж так и быть, открою секрет: Александр, зная о самом факте, позвонил мне как выдающемуся солжинцо-веду, и попросил процитировать, указать том и страницу Я указал. Но здесь у него оказалась одна неточность: на сей раз Солженицын не «призывал», а мечтал, пророчествовал, как и полагается Пророку. Я это пророчество уже привел выше по первому изданию, приходится повторить по последнему, 2007 года: «Подождите, гады! Будет на вас Трумен! Бросят вам атомную бомбу на голову!» (т. 3, с.45). А призывал он американцев к войне против СССР в других случаях, которые опять-таки указаны выше.

В свое время после публикации в «Нашем современнике» убийственной подборки читательских писем о Солженицыне и статьи жившего в США В.Нилова о нем В.Распутин, И.Шафаревич и В.Бондаренко опубликовали гневный протест и вышли из состава редколлегии журнала. Как думаете, читатель, на сей раз после того, как Проханов написал в «Завтра», что в грузинской армии, наступавшей на Цхинвал, был батальон им. Солженицына и его остатки первыми ворвались в Тбилиси, теперь Бондаренко повторит свой благородный поступок — откажется от должности зама, выйдет из редколлегии?

Я думаю, что этого не произойдет. Ну смотрите: Бондаренко и в похоронной статье не мог обойтись без похвалы родному начальству посредством своей специфической системы ценностей. Уверяет: «…Александр Солженицын оказался близок Александру Проханову». В чем именно? Во-пер-вых, говорит, в «осторожной поддержке путинского правления». Так и я поддерживаю, например, отпор грузинским фашистам, но мне отвратительна мысль, что, следовательно, я «оказался близок» человеку, вопившему «Будет на вас Трумэн с бомбой!». Во-вторых, говорит Бондаренко, этим двум Александрам «не нужны ни награды, ни премии, ни личное благополучие». Да перестань ты болтать! Сделай для успокоения десять глубоких вдохов-выдохов и посчитай, сколько премий у твоего Пророка. Сам же пишешь: «Он оброс премиями». Действительно, как старый пень поганками. Почти догнал тебя. Уж так оброс, что из самого побеги поперли в виде собственной премии.

А что до благополучия, то оно нужно всем нормальным людям — и личное, и семейное, и государственное. Но за этим словом порой скрывают совсем иное — жадность, скупердяйство, ненасытность. И у Проханова за долгие годы я этого действительно не замечал. Наоборот, например, получил он премию 10 тысяч долларов и отдал ее сидевшему в тюрьме Лимонову. Благородно. А твой Справедливец и Нравственник? Не постеснялся в дополнение к заморскому поместью отхватить еще одно на любимой родине. И в два раза больше. И не где-то в Вологодской области, а в городской черте столицы. Пять гектаров! «Избранник русского неба и русской земли», как его величает Распутин. Скорее земли, чем неба.

Критик в хроническом восторге: «Я всегда поражался мужеству этого необычайного человеке… Он имел мужество замахнуться на невозможное» — на Советскую власть, вскормившую и его, и Бондаренко. Еще и Валентин Курбатов в «ЛР» восхищается «целостной, исполненной мужества жизнью» Пророка.

Да где же это мужество?

Во-первых, на фронт рвался аж целых два года. А на фронте у него, у молодого офицера при оружии был, например, случай заступиться за одного пленного власовца, которого какой-то сержант лупил кнутом, а это, разумеется, незаконно. И что? «Я прошел мимо, ничего не сказал: вдруг этот власовец какой-то сверхзлодей?» Словом, струсил. Помните? — «Аудитория мала». Он всегда найдет оправдание себе.

Но вот его арестовали, предъявили обвинение, он поначалу считал это несправедливым, но со всем согласился, все подписал да еще попутно заложил друзей, знакомых и даже родную жену. И сам же признался: «Оглядываясь на свое следствие, я не имел основания им гордиться. Конечно, мог держаться тверже. А я себя только оплевывал» (т. 1, с. 142).

«Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели» (там же). Это и есть мужество? А что же тогда трусость? «Я, сколько надо было, раскаивался и сколько надо было, прозревал» (там же, с.143). Мало того, еще и мужественно благодарил следователя И.И.Езепова за то, что вовремя арестовали, не дали погрязнуть еще глубже.

Однако прошли «первые недели». И что? Ему предложили стать в лагере секретным осведомителем. Легко и просто, безо всякого сопротивления соглашается. И примеров такого «мужества» Пророка можно привести множество даже из той поры, когда он обрел широчайшую известность и стал нобелевским лауреатом.

В 1974 году перед высылкой из страны его поместили в Лефортовский изолятор. Всю ночь он думал не о жене и малых детушках, оставшихся без кормильца, а терзался мыслью: вставать или не вставать утром, когда в камеру войдет начальство? Твердо решить: не встану! «Уж мне-то теперь — что терять? Уж мне-то можно упереться. Кому ж еще лучше меня?» Действительно, всемирному-то лауреату! Но вот и утро. Входят несколько человек. Лауреат храбро сидит. Вошедший полковник спрашивает: «Почему сидите? Я начальник изолятора». Александр Исаевич отрывает свою апостольско-нобелевскую задницу от матраца и встает, руки по швам. Где мужество?

На заседании Политбюро 7 января 1974 года гораздо правильнее говорили о Солженицыне. Брежнев: «Этот ху лиганствующий элемент разгулялся, действует нахальным образом. Использует гуманное отношение Советской власти и ведет враждебную работу безнаказанно». Суслов: «Он обнаглел…». Подгорный: «Это враг наглый, ярый… Делает все безнаказанно». Демичев: «Он с большой наглостью выступает против Советского строя». Кириленко: «Он все более наглеет» (Кремлевский самосуд. М., 1994. С. 354–358). Так вот, не мужество, а наглость, не смельчак, а нахал.

Бондаренко скажет: «Ну, нашел на кого сослаться. Да это же мракобесы!» Во-первых, ни один из этих мракобесов не глупее тебя, Сараскиной и Распутина, вместе взятых. Уж во всяком случае никто из них не только сказать с трибуны съезда, но даже подумать под одеялом не мог: «А не выйти ли Российской Федерации из состава Союза ССР?» А главное, сам-то Пророк, представь себе, властитель дум, совершенно согласен с членами Политбюро. Он признавался: «Я не понимал степени дерзости, с которой мог теперь себя вести». То есть это была не смелость, не мужество, а в зависимости от обстоятельств, в том числе от зарубежных, точно дозированная, дозволенная дерзость. Но дальше еще откровенней и точней: «Я обнаглел…»… «Я так обнаглел…….

«После моего наглого письма……. «Я вел себя с наглой уверенностью»… «Я избрал самый наглый вариант……. «Я обнаглел в своей безнаказанности» и т. д… Полный консенсус Пророка с Михаилом Андреевичем Сусловым и другими чле-нами ПБ! Да еще — решительный отлуп вам с Сараскиной, В слове «безнаказанность» весь секрет его наглости под маской мужества: с ним цацкались, его тетешкали, уговаривали, увещевали… И подобно тому, как Бондаренко и Сараскина не могут понять разницу между, допустим, своей литературной плодовитостью и литературным талантом, так не понимают они и разницу между мужеством и наглостью.

О том, насколько эти два критика великие мыслители, кажется, убедительней всего свидетельствует такой размыш-лизм Бондаренко: «Я бы, не стесняясь (этого от тебя никто и не ждет. — В.Б.) сравнил судьбу Солженицына с судьбой Толстого (да ведь еще до тебя сто или двести раз сравнивали, один Жоржик — 6 раз. — В.Б.). Не будем рассуждать о художественных высотах, время покажет». Еще, дескать, посмотрим, чья высота выше. В таких случаях всегда прячутся за время: «Со временем мы поймем, кого потеряли, какое емкое, спасительное для жизни народа наследие обрели…Планетарный писатель…». А теперь, мол, понимают это лишь избранные интеллектуалы — я да Радзинский, Распутин да Кох, Крупин да Немцов…

Если бы Бондаренко знал историю русской литературы хотя бы в объеме нынешней средней школы, то вспомнил бы, что, какова высота Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского…. и так до Шолохова и Твардовского, современники поняли сразу. В русской литературе непризнанных гениев не было. Впрочем, и этого тоже оценили сразу: тот же Распутин и другие, только что помянутые антисоветчики объявили его Апостолом, Пророком, Могучим Нравственником и т. д… А вот как патриоты — своей страны. Шолохов: «Болезненное бесстыдство», Твардовский: «У вас нет ничего святого», Гамзатов: «Он пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу». Ираклий Абашидзе: «Мало я видел таких наглецов»… Это можно цитировать долго. Неужели думаешь, Бондаренко, что современники и тебе не знают цену? Неужели вы с Сараскиной рассчитываете на потомков?

Дальше: «Если и сейчас Владимир Крупин боится «толстовской ереси», то можно понять, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество тех времен, что писали о нем официальные и православные критики». Во-первых, Бондаренко, твой Крупин как некая мера чего-либо годится лишь для познания глубины предательства. И надо ему не «толстовской ереси» бояться, а думать о спасении души после того, как с легкостью невероятной он из парторгов КПСС обернулся сытым профессором Духовной академии с квартиркой в проезде МХАТа и клеветником на партию, в которой с двадцати лет состоял лет сорок, да на власть, которая вытащила недоросля из глухой деревни и посадила в первопрестольной великим писателем. И в пар-тийные-то времена чушь писал. Вот в патриотическом восторге травит он баланду, как в первые дни после окончания войны советские офицеры в берлинском ресторане выбросили в окно невежливых американских офицеров. На каких идиотов это рассчитано? Не говоря уж ни о чем другом, в те дни ни ресторанов, ни американских офицеров в Берлине и не было. Американский сектор оккупации появился в Берлине лишь после Потсдамской конференции, которая закончилась 2 августа, почти через три месяца после окончания войны. В другой раз Крупин советует нам выйти всем на улицу и гаркнуть «Янки, гоу хом!» — и Америка рассыплется. Я читал его сочинение, лихо озаглавленное «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Как просто такие переметчики родину-то свою на тот свет спроваживают. И с чего он взял, что при такой оборотливости ему уготована персональная жилплощадь в раю? Но бог с ним, с этим Крупиным, Уди-вительней другое.

Можно понять, говоришь, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество. А чего ж тут понимать — все давно известно. Никакого ортодоксального религиозного общества в России не было, а ортодоксы были. Один из них — не любезный ли вам с Крупиным обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев, что, по слову Блока,

Над Россией
Простер совиные крыла.

Он и организовал отлучение великого писателя от церкви. А «ортодоксальные критики» в 1897 году писали Толстому письма с угрозой убийства. Как же относились к Толстому не ортодоксы, а любящие родину русские люди, можешь узнать из рассказа «Анафема» не Крупина, а Куприна. Между этими писателями разница несколько больше, чем между их фамилиями.

«И оба (Толстой и Солженицын) доказали свою правоту». Да что ж так скромно? Мог бы и радостней сказать: «Толстого-то дважды выдвигали на Нобелевскую премию да не дали, а моему любимцу — с ходу да еще кучу других. Разве это не доказательство его правоты! Вот и у меня — куча, а у Бушина — одна-единственная. Вот и судите, кто прав».

И этого ему мало! И вот до чего доходит асмодей демократии: «Для крушения царского режима Толстой сделал больше, чем Солженицын для крушения советской власти». Он считает, что и та и другая, как равное зло, заслуживали смерти. «И оба сделали свое дело разрушения не ради собственной выгоды, а ради народа». Родом так или как?… Через двадцать лет после крушения царского режима наш народ из мировых задворок вышел в первый ряд человечества. Через тридцать лет страна, разгромив мировое зло фашизма, стала сверхдержавой. А через двадцать лет после крушения ненавистной тебе Советской власти, после предательства трусливыми властителями всех, кого только можно, после бесчисленных унижений ограбленный твоими друзьями народ советским оружием наконец одержал победу над 30-тысячной армией чемпионов по бегу. «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…» Твой Солженицын крушил Советскую власть не «ради народа», а именно ради собственной выгоды и ради таких, как ты, Абрамович, Чубайс и другие кровососы разного калибра. Толстой с котомкой ушел темной осенней ночью из своего поместья и отринул все выгоды графской жизни, а твой без конца хватал неисчислимые гонорары, премии да еще обрел два поместья, в одном из коих Бог его и прибрал.

От Толстого цербер переходит к Шолохову: «Может быть, и неприятие Солженицыным Шолохова…» Неприятием литературный кровосос и лакей называет злобные выпады против Шолохова, участие в кампании клеветы об авторстве «Тихого Дона». Неприятие, говорит, «не столько политическое, сколько соперническое, напоминающее осознанное «незнакомство» друг с другом Толстого и Достоевского». Словцо-то: соперническое… Глух, как тетерев. Чтобы изречь чушь о литературном соперничестве, надо не только ничего не понимать в том, что это за писатели, но и вообще соображать туго: пустяковое, мол, политическое различие было между ними. А вот литературное соперничество… И не видит, не соображает, что Шолохов не только великий писатель, но и великий советский патриот, коммунист, а этот — пещерный антисоветчик. Шолохов в 1933 году, обратившись к Сталину, спас от голодной смерти 92 тысячи земляков (Ю.Мурзин. Писатель и вождь. М.,1994. С.59), а у этого руки в крови не одного только Андреяшина, и он же звонил на весь свет о «палаческих руках» Шолохова, что и ныне со смаком тиражирует литературная сявка. Первый получил Нобелевскую премию за необыкновенный художественный дар и пронзительную правду о своем времени, а этот — за грязную клевету на свою родину, в том числе и на премию Шолохову, которая-де «оскорбила русскую литературу». Конечно, оскорбила, если под русской литературой понимать Солженицына да Сараскину. Она пишет, что в доме Чуковских часто говорили: «Есть две России: Россия Шолохова и Россия Солженицына». Правильно. Кому это знать, как не Чуковским, в доме которых не только жил Солженицын, но и было создано тоже две России: Россия Айболита и Россия Бармалея. Корней Иванович, его дочь и внучка принадлежали ко второй.

А что касается незнакомства Толстого и Достоевского… Солженицын ужасно досадовал по поводу смерти Ахматовой: «Так и умерла, ничего не прочтя!» Ничего из его великих сочинений. Это для него главное. Но и тут, как всегда, вранье. Он всучил ей свои стихи, она прочитала их и дала ему трогательный материнский совет немедленно прекратить и никогда больше этим не заниматься. Так же отнесся к его виршам и Твардовский. А Сараскина в своем 900-страничном сочинении то и дело цитирует эти деревянные чурки как образцы художественности, не понимая, что опять конфузит этим и кумира и себя. Например:

Она взросла непробретливого склада,
И мне отца нашла не деньгами богата —
Был Чехов им дороже Цареграда,
Внушительней империи — премьера МХАТа…

Или:

То заскачет он ко мне наверхове (!),
То заеду я к нему на опель-блитце, —
Мысли-кони застоялые играют в голове,
И спиртной туман слегка клубится…

Такие кони в спиртном тумане то и дело играли у него в голове. Но кем надо быть, чтобы такие дары конской музы предлагать вниманию Ахматовой и Твардовского! А мадам Сараскина находит эти сочинения «изящными». И тоже — кем надо быть? А я, право, не в силах процитировать еще и пару сток.

Когда Твардовский лежал уже на смертном одре, Солженицын все совал и совал ему в обессилевшие руки свои рукописи и приговаривал: «Теперь ему хоть перед смертью прочитать бы. Это нужно ему как железная опора». Ну, в самом деле, как он будет без такой опоры на том свете! Вот таким было его отношение к смерти даже тех, кто так много для него сделал.

А Толстой писал критику Николаю Страхову о смерти Достоевского: «Я никогда не видел этого человека и не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой и нужный мне человек… Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я обедал один, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу…»

Можно представить Солженицына заплакавшим при известии о смерти Шолохова? В своих бесчисленных и многословных рассказах о себе самом, драгоценном, у него есть только один случай, когда он плакал: жена выгнала с дачи, купленной на ее доцентский заработок…. Покойный поэт Борис Куликов (1937–1993) в свое время рассказывал, что Виктор Астафьев однажды сказал ему: «День смерти Шолохова будет самым счастливым днем моей жизни». Поздний антисоветчик Астафьев превозносил давнего антисоветчика Солженицына. И есть основания думать, что самым счастливым днем жизни у них был один и тот же день — 21 февраля 1984 года.

Л.Сараскина, доктор филологии и знаток жизни, заявила в «МК»: «Я столкнулась с огромным количеством клеветы и лжи буквально по всем этапам биографии Солженицына. Какой период ни возьми — сколько грязи! Я была потрясена». Только глубоким потрясением вплоть до мозга и можно объяснить тот странный факт, что из «огромного количества» клеветников и лжецов мадам не назвала тут же ни одного. Она и прежде говорила об этом уж слишком общо и безлично: «Прошел слух, будто Солженицын был в немецком плену, плохо там себя показал и за это получил срок. И еще слух, что служил в гестапо и сидел именно за это. И третий слух, что он еврей Солженицер…».

Да, слухов было много. Но один облегченный вариант первого из них, как пишет Т. Ржезач, запустил сам А.С. Я об этом раньше уже упоминал. По словам журналиста, разысканный им в Ленинграде капитан первого ранга Бурковский, некоторое время находившийся в одном лагере с А.С., поведал ему, будто Солженицын поделился с ним как-то: меня, мол, осудили за то, что я попал в окружение и оказался в плену. Ну, сказать это А.С., конечно, мог, но ни в каком окружении и ни в каком плену он не был. Так что слух этот — чушь. О службе в гестапо — тем более. А вот Солженицером его действительно кое-кто именовал.

Я никогда не думал о национальности А.С., но если бы меня спросили, я, конечно, ответил бы, что он русский. Однако позже прошел слух, что еврейка его вторая жена. Насколько он достоверен, не знаю. Но ясно, что, как многие, будучи, допустим, дочерью лишь отца-еврея или только матери-еврейки, ничто не мешало ей и считать себя русской и так писать в документах. Потом стало известно, что отец Солженицына не Исай, а Исаак (Русские писатели XX века. М.2000. С.656), а дед — Семен Ефимович, богатейший землевладелец (Кремлевский самосуд. М., 1994.С.159). Это все, конечно, рождало сомнение. Но более всего заставляли задумываться и сомневаться назойливость, неутомимость, повсеместность, с коими он твердил о своей русскости, о своем православии, о своей запредельной любви к тому и другому. В самом деле, зачем русскому человеку постоянно убеждать в этом других? Французы говорят: ты мне сказал — я поверил, ты повторил — я усомнился, ты об этом опять — я тебе уже не верю. Да и в характере А.С., во всем его нравственном облике с настырностью, лживостью, ханжеством, хвастовством, доходящим до мании величия — что тут русского?

Как говорится, «и какой же русский не любит быстрой езды». Но вот на его веку случились два великих события, в водовороте которых, легко можно было сгинуть — Великая Отечественная война и контрреволюция 1993 года, которую он восхищенно поименовал в духе все того же православия Преображенской революцией. И оба раза этот русский воздержался от «быстрой езды», он долго отсиживался сперва в тылу, потом — за океаном, долго присматривался, выжидал, взвешивал, вынюхивал — и оказался на фронте со своим звуковым оружием лишь в середине 1943 года, когда война уже покатилась с горки, а из-за океана припожаловал только летом 1994 года, когда контрреволюция стояла уже прочно, так прочно, что отвалила ему роскошное поместье… Но дело не в национальности, конечно. Как Пушкин говорил Булгарину: «Будь жид — и это не беда…» Беда в том, что всю жизнь этот картонный русак неутомимо работал против родины.

На Солженицере «ученая дама» Сараскина, как она сама величает женщин-докторов наук, остановилась, перевела дух, и опять: «До него дошли слухи, будто кто-то из ЦК…» Слухи да еще «будто», да еще «кто-то»!.. «Другой слух намекал, будто…» Слух да еще лишь «намекал», да еще опять «будто»!..

И в такой манере профессиональной сплетницы — без конца: «Писали, что он не воевал, не сидел в лагере». Кто писал? Где? Когда? И это слухи? Я много знаю публикаций о ее герое, но ни разу не встречал ничего подобного. Как могли писать, что не сидел, коли он с этим и появился в литературе — с воплем о том, как страдал и погибал. А что касается его войны, то ведь он в мае 1967 года в известном письме Четвертому Всесоюзному съезду писателей заявил: «Я всю войну, не уходя с передовой, провоевал командиром батареи». А позже — в «Архипелаге»: «Я и мои сверстники воевали четыре года. Мы месили глину плацдармов, корчились в снарядных воронках…» и т. д. Но вы же знаете, что и это все туфта. Многие сверстники-то действительно, но он… Вы же сами приводите сведения, опровергающие и «четыре года», и «снарядные воронки», и «батарею», словно это батарея огневая. А звуковой-то — что на передовой делать? И другие тоже не отрицали его участие в войне, а лишь вносили поправку в его «фронтовой стаж».

Или: «Пропагандисты рассказывали (не рассказывали, мадам, а говорили, иначе вы заодно с пропагандистами. — В.Б.): Солженицин сидел за дело». А разве нет? Он же сам признавал, что за дело. «… что реабилитировали его неверно». А разве нет, если сидел за дело? «…что произведения его преступны». А разве нет, если в них было столько лжи о родной стране и столько злобы к людям?

Но Людмила Ивановна продолжает разоблачать: «Кто только не будет (так в тексте. — В.Б.) злобствовать по поводу Солженицына-офицера: «беспушечная батарея», «фронтовик, не нюхавший пороху», «всего два года на передовой»… Как будто двух лет недостаточно, чтобы человека настигла пуля» (с. 234). Доктор, да вы успокойтесь, не об этом же речь. Можно было погибнуть и не доехав до фронта, и в тылу под бомбежкой, как погибли, например, около двух тысяч жителей Москвы. И никто из нормальных людей не думает, что полтора-два года на фронте — это «недостаточно». Но, будучи личностью весьма своеобразной, именно так считал сам ваш герой, только поэтому он и приписывал себе еще два фальшивых года фронтового стажа. Тем более, что батарея-то его действительно была «беспушечная», а имела приборы, аккумуляторы, циферблаты со стрелками и т. п. К тому же, корчась вместе с приехавшей к нему из Ростова женой в снарядных воронках, он написал ворох деревянных стихов, рассказов, повестей и даже роман, и все это отправлял в Москву по литературным адресам: К.Федину, Б.Лавреневу, проф. Л.Тимофееву… Вот так война! Что же касается «понюхать пороху», то вы опять же сами пишете, что «он впервые (!) попал под пули» 27 января сорок пятого года (с.259), т. е. за десять дней до окончания для него войны — до того, как 8 февраля его арестовали и отправили в Москву. Согласитесь, оставшийся для «нюхания пороха» срок не очень велик. И ведь, слава Богу, даже поцарапаны не получил. А как он сам-то изображал свою войну? Например: «… 11 июля 1943 года еще в темноте, в траншее, одна банка ту-шонки на восьмерых и — ура! За родину! За Сталина!.. Господи, под снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь» и т. д. Да ни в каких траншеях А.С. в жизни не сиживал, никогда криком «За родину! За Сталина!» атмосферу не сотрясал. А вы еще и пишете, что как раз в этот день 11 июля к нему в очередной раз приехал навестить друг: «И снова была бессонная ночь в клубах дыма (разумеется, не орудийного, а табачного. — В.Б.), и радость, что они дышат одним воздухом» (с.239). Какая проникновенная лирическая картина… А где же тушонка и уря, где родина и Сталин?

Но Людмилу Ивановну уже остановить невозможно, ее понесло: «Солженицын, в угоду злопыхателям, должен был бы стать не офицером артразведки, а солдатом штрафбата, а еще лучше бы подорваться на мине или смертельно раниться (!) осколком снаряда» (с.235). Мадам, во-первых (извиняюсь, конечно), не говорят «он ранился». Во-вторых, да, как уже было сказано, есть злопыхатели, которые вашему Пророку в ответ на его злопыхательство вроде «дышло тебе в глотку! окочурься, гад!» отвечают адекватно: «Чтоб ты, гнида, еще при рождении грохнулся на каменный пол!». Или: «Осиновый кол в его могилу!» А чем дышло любезнее кола? Тем более, что кол-то адресован одной конкретной личности, а эта личность с воплем «Окочурься!» совала дышло «Архипелага» в глотку родной страны.

Загадочное явление эта Сараскина. Имя русское, на фотографии тоже вроде русская, а такие дикие представления о жизни и о людях вообще, о России, о русских, о Советском времени, о своем герое, как злобствует на русскую литературу от Белинского и Герцена до Горького и Шолохова… Право, такое впечатление, словно ЦРУ вырастило ее в пробирке где-то в Верхней Вольте, кое-как обучило русскому языку и забросило к нам. Но нет, оказывается, она не из Верхней Вольты, а из Латвии.

Ну такое мракобесие!… Причем, во всех областях. Например, в области духовной: «Всякий крупный ученый верит в Бога».Тем более, мол, не мог не быть верующим великий писатель Солженицын. Конечно, кто-то из них, главным образом в давние времена, и верил, например, Ньютон. Но — и всякий крупный? Вот хотя бы два нобелевских лауреата — академик Иван Петрович Павлов, русский, и Альберт Эйнштейн, еврей. Крупные? О первом нам долгие годы твердили, что он был шибко верующий: крестился в Советское время на все церкви, мимо которых проходил. Вероятно, так и было. Больше того, он выступал и против притеснений церкви. Но быть верующим — это совсем другое. С.Г.Кара-Мурза приводит письмо академика главе Советского правительства В.М.Молотову: «По моему глубокому убеждению, гонение нашим Правительством религии и покровительство воинствующему атеизму есть большая и вредная последствиями государственная ошибка. Я сознательный атеист-рационалист и потому не могу быть заподозрен в каком-либо конфессиональном пристрастии» (Советская цивилизация. М., 2002. Т. 1, с.318). Сказано предельно ясно: сознательный атеист. А на церкви крестился, как и царские ордена носил, из стариковского фрондерства.

А недавно на аукционе в Лондоне было продано письмо Эйнштейна философу Эрику Гуткинду, написанное в 1954 году, незадолго до смерти. Там он признается: «Для меня иудаизм, как и все другие религии, является воплощением самых детских предрассудков» (Дуэль № 571). Тоже вполне ясно.

Вместе с учеными прошлого можно вспомнить и современных. 15 февраля этого года член ряда иностранных Академий науки профессор С.П.Капица, сын знаменитого нобелевского лауреата П.Л.Капицы (1894–1984) и сам известный ученый, в связи со своим восьмидесятилетием выступал по телевидению и на вопрос журналиста «Как вы относитесь к священнослужителям?» ответил: «Очень хорошо. Только у меня есть одно маленькое несогласие с ними: они утверждают, что человека создал Бог, а я думаю, что Бога придумал человек». Если хотите, примеры можно продолжить. Но ничто ее не убедит. Коли сегодня сам президент в церкви появляется, значит, надо верить. И она верит! А ведь твердят такие верноподданные долдоны о долдонстве большевиков.

А вот из области литературы. Солженицын ненавидел и клеветал на Горького, самого знаменитого писателя мировой литературы XX века. Сараскина не могла тут не внести своей лепты: «Горький по просьбе Зинаиды Гиппиус послал немного денег умирающему Розанову». Вот, мол, скупердяй: умирающему — «немного». А сколько это — рублей 25–50?

Но что ж Гиппиус сама не послала? Ведь эта трехсостав-ная семейка (она + Мережковский + Философов), кажется, не бедствовала. Мережковский был ужасно плодовит и неплохую квартирку имели они в Париже еще с дореволюционных времен, куда и укатили вскоре.

Но вот что 20 января 1919 года за два дня до смерти Розанов писал Горькому:

«Дорогой, милый Алексей Максимович! Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи она погибла бы. 4000 р. это не кое-что.(Слышите, мадам?). Благородному Гершензону тоже глубокую благодарность за его посредничество и хлопоты… Вот сейчас лежу, как лед мертвый, как лед трупный. Много думаю о Вас и Вашей судьбе. Какая она действительно горькая, но и действительно славная и знаменитая. И дай Вам Бог успеха и успеха большого. Вы вполне его заслуживаете. Ваша «Мальва» и Барон уже составили эпоху. Так это и знайте. Ну еще, Максимушка дорогой, прощай… Прощай, не забывай, помни меня» (Мысли о литературе. М.1998. С.527).

При чем же здесь двумужняя фурия Гиппиус? Хлопотал-то Гершензон. А она уже паковала чемоданы в Париж. Денег же тогда у Горького не было, ему одолжил старый друг Шаляпин. И Алексей Максимович ему писал: «Спасибо за деньги, но В.В.Розанов умер…»

Как же так получается, мадам Сараскина? Вы доктор филологии эпохи Ельцина, изучаете материал, пишете книгу, привлекается факты, называете имена — и все врете. А я даже не кандидат, рядовой замшелый сталинист сталкиваюсь с вашими фактами, именами совершенно случайно и без труда показываю, что все это холуйская брехня. Наплодил вас Ельцин…

От литературы, от писателей Сараскина — к политике, к Октябрьской революции. И, ссылаясь на ту же фурию, уверяет, что большевики глумились над больным Плехановым, «стаскивали его с постели 15 раз подряд». Именно 15! Врать надо всегда в нечетном числе. Конечно, во всех революциях и гражданских войнах бывает немало несправедливостей, насилий и других безобразий. Мог пострадать и Плеханов.

Не диво даже, если и Сараскину в ту пору лишили бы звания доктора филологии, исключили из Союза писателей, сослали на остров св. Елены и даже гильотинировали за вранье. Но кто считал, что Плеханова стаскивали с постели именно 15 раз? Он сам? Да разве одного раза недостаточно? Это напоминает, как после смерти Игоря Моисеева по телевидению уверяли, что его 17 раз приглашали вступить в партию, т. е. там стаскивали, а тут втаскивали и каждый раз нечетное число. И какой же Плеханов в таком случае был больной, если его стащат с постели, а он раскидает насильников и бух обратно в постель ничком. И так «15 раз подряд». Бывают в разных писаниях ситуации, в которых цифры, приведенные для убедительности, сами разоблачают лживость этой ситуации. Тут, как и везде, Сараскина показала себя верной ученицей Пророка. Он же без конца давал высочайшие образцы такого рода вранья, например, в «Архипелаге»: «В камере вместо положенных двадцати человек сидело 323» (т. 1, 479). Ведь ясно, что если не 20, а даже хотя бы 40, только в два раза больше — и тогда кошмар. Но нет, ему надо 15-кратное зверство, только тогда успокоится. И не соображает, что это просто невозможно физически, и потому никто этому не поверит, а вот в 40 кто-то и поверил бы. То есть работают они против себя.

Но вот что писал известный философ и искусствовед М.А.Лифшиц (1908–1983) в двухтомнике «В.Г.Плеханов и социология искусства» (М., 1957): «Несмотря на резкую враждебность плехановской группы «Единство» по отношению к Октябрьской революции, одним из первых мероприятий Советской власти был «Декрет о неприкосновенности Г.В.Плеханова и его имущества», датированный 3 ноября 1917 года по старому стилю» (т. 1. с. 101). А, мадам? Вам Солженицын не оставил такой декрет?

Об уважении Советской власти, коммунистов к Плеханову свидетельствуют и многочисленные издания-переиздания его книг. Чего стоит одно лишь полное собрание его сочинений в 24 томах, вышедших в 1923–1927 годы. Вот вам почитать бы хоть один томик, мадам Сараскина. Может, прислать?.. А тут еще и такой интересный факт. Наш известный разведчик Лев Петрович Василевский рассказывал, что перед войной, будучи нашим дипломатом в Париже, «он дважды в год вручал конверты с деньгами Розалии Марковне, вдове Плеханова, которой Советское правительство назначило пенсию — 300 долларов в месяц» (Герман Смирнов. «Техника — молодежи», № 898, июль 2008. С. 41). Это тогда весьма приличные деньги. Вдове, живущей во Франции… Советское правительство это не то, что нынешние кремлевские жлобы, вынуждающие родную дочь Сталина жить в доме престарелых.

Наконец, могу вам сообщить, сударыня от филологии, что Сталин в своей знаменитой речи на Красной площади 7 ноября 1941 года первым в ряду великих сынов русского народа назвал Плеханова, а уже за ним — Ленина, что у многих вызвало тогда удивление. Все эти факты — в полном соответствии со словами самого Ленина: «Все, написанное Плехановым по философии, это лучшее во всей международной литературе марксизма» (ПСС, т. 42, с. 290).

Это тем более знаменательно, что расхождения между Плехановым и Лениным случались в самом начале их знакомства. Так, в сентябре 1900 года Ленин написал небольшую статью «Как чуть не потухла «Искра». Там он рассказывал, что на совещании близ Женевы с плехановской группой «Освобождение труда» по вопросу совместного издания «Искры» и «Зари» Плеханов «по вопросу об отношении к Еврейскому союзу (Бунду) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель — вышибить этот Бунд из партии, что евреи — сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя «в пленение колену гадову» и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели, и Георгий Валентинович остался всецело при своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта и ведения дел с евреями» (ПСС, 4-е издание. Т.1, с.311). Статья эта была опубликована лишь после смерти Ильича в 1-м Ленинском сборнике в 1924 году.

А что Сараскина пишет о более позднем Советском времени, когда жил ее персонаж… Ну, я такого непроглядного идиотизма нигде больше не встречал. Уверяет, например, что хранить фотографии отца Солженицына в форме царской армии и ордена было невероятно опасно, и «матери пришлось закопать в землю эти знаки отцовской доблести». Но, мадам, во-первых, какие именно знаки-то? Может, зна-ков-то и не было? Это сомнение возникает, когда видишь, сколько у вас загадок в рассуждениях о той поре. Так, вы уверяете, что Исаакий, имя отца Солженицына, при знакомстве очень не понравилось его будущей жене, матери Александра. Она нашла, что оно «грубое, некрасивое». Помилуй Бог! Для любого человека в нем нет ничего грубого. А уж для верующего, каким вы рисуете мать Солженицына… Это же библейское имя. Исаак — сын Авраама и Сары, отец Иакова и Исава. А неужели эта образованная женщина считала, что и знаменитый Исаакиевский собор назван грубо и некрасиво? Невозможно поверить!

Во-вторых, пишете, что отец вашего кумира, пошел на фронт добровольцем, воевал три года, имел «знаки военной доблести», но как был, так и остался подпоручиком, т. е. имел чин 13-го класса — между прапорщиком (курица не птица — прапорщик не офицер) и поручиком. За три-то года, которые «его батарея стояла на передовой». Да что ж это такое? Сынок-то его за полтора года звуковых сражений из лейтенанта до капитана допер, а там… Вот они, царизм и социализм!

А к Исаакию, как и к сыночку через двадцать пять лет, приезжала на фронт возлюбленная и он с ней там же, на фронте, обвенчался. Вы пишете, что при этом священник возгласил: «Означенный(!) Исаакий Семенович вступил в первый (?) законный брак…» Дорогая тетушка, церковь не нумерует браки, она считает, что они совершаются на небесах и один раз на веки вечные.

И потом, почему же сам отец не закопал свои «знаки доблести» и фотографии, ведь время у него было. Наконец, откуда взялась его фотография в военной шинели и военной фуражке, помещенная в вашем сочинении на вкладке после страницы 160? Неужели это вы сами выкопали ее в том месте, которое указал Солженицын уже на смертном одре? Напомню еще, что во время Великой Отечественной и после нее многие участники Германской войны надели свои награды того времени, — неужели через четверть века из земли выкопали?

Нет, мадам, вы непременно должны побывать у меня. Я покажу вам и значок, который мой отец получил при окончании Алексеевского юнкерского училища, и его фотографии в военной форме того времени. Ах какой был красавец!.. И ни то, ни другое мы не зарывали, а бережно хранили в семейном альбоме.

Нагнетая ужасы, когорые-де грозили семье царского офицера Солженицына, пишете: «Слово «офицер» было леденящим сгустком ненависти, его нельзя было вслух произнести — это была уже контрреволюция». Мадам, ну что вас при таких умственных данных заставило заниматься литературой — голод? сиротство? чесотка? Или вы делаете это по приговору суда за какое-то жуткое преступление?

«Офицер» — контрреволюция, говорите? Так вот, в двадцатые годы мы на всю страну воспевали эту контрреволюцию:

Буденный наш братишка,
С нами весь народ,
Приказ «Голов не вешать,
А глядеть вперед!»
Ведь с нами Ворошилов —
Первый красный офицер.
Сумеем кровь пролить за СССР…

Вы слышите? Офицер! Это была популярнейшая песня Дмитрия Покрасса.

Позвольте заметить, мадам, что много у вас и других глупостей как о том, так и о более позднем времени. Например, имея в виду август 1917 года, пишете: «Большевистское правительство пыталось договориться о мире» (с немцами). Так вы нахваливаете «Красное колесо», но, оказывается, и не читали его. Иначе хотя бы оттуда могли знать, что в ту пору — в августе — никакого большевистского правительства не было.

Но и дальше не отрадней: «Советское правительство 3 марта 1918 года подписало, «не читая», Брестский мир». Что значит «не читая» хотя бы и в кавычках? Переговоры велись долго, сопровождались острой дискуссией в партии — и никто не читал? Вы, конечно, как Троцкий, сурово порицаете заключение мира, но почему же умалчиваете, что он просуществовал только семь месяцев — до ноября. И в большей своей части выполнен не был. Почти все уступленные по миру территории вернулись в состав России. А вы шпарите дальше, не читая родную историю.

Советская власть, божится Сараскина, это было с детских лет сплошное насилие над личностью. Смотрите: «Саня был рекрутирован в пионеры». Ну, как при царе в солдаты… «Райком комсомола пытался вербовать молодежь в авиационные училища». Да в таких заведениях отбоя не было от желающих, как теперь на юридических факультетах… «В Ростов приехал маршал Буденный — молодежь пригнали его встречать». Да молодежь счастлива была увидеть легендарного героя Гражданской войны и сами прибежали. Как сейчас, мадам, ваша дочка или внук, воспитанные на ваших сочинениях, бегают глазеть на какого-нибудь Диму Билана… «Александра Исаевича уговаривают вступить в Союз писателей». С трудом уговорили! И т. д. Хоть стой, хоть падай! Еще спасибо, что не живописует, как жестоко рекрутировали бедного Саню в университет да еще в ИФЛИ, как дубиной загнали в комсомол, как угрозой каторги завербовали в сталинские стипендиаты, как на аркане приволокли в «Новый мир» с повестью «Один день», как, скрежеща зубами, уговаривали согласиться принять, если дадут, Ленинскую премию…

По поводу поступления А.С. и его друга в помянутое ИФЛИ пишет: «Москва, как ни странно(!) встретила приветливо: они были приняты без экзаменов в экстернат, получили места в общежитии» и т. д. Милочка, да тогда большие тысячи людей приезжали на учебу, и всех Москва встречала приветливо. Но, конечно, если бы она знала, что это приперся лютый враг, ему сразу бы дали место на Лубянке. А как иначе?

Боже милосердный, ведь уже далеко не молодая женщина, большую часть жизни прожила в Советское время, шесть биографий написала, а не может понять хотя бы то, что ведь А.С. не был от рождения антисоветчиком. В пионеры принимали почти всех за исключением только ребят, которые вроде гайдаровского Мишки Квакина уж очень плохо учились или слишком хулиганили, и быть не принятым — позор, тяжелое переживание для ребенка и его родителей, и честолюбивый Саня, как все, как и мадам Сараскина когда-то, конечно, мечтал стать пионером, как вскоре стал и комсомольцем. Но мадам стоит на своем: мой Саня-де уже с юных лет был таким убежденным противником всего советского, что «не подтвердил свое членство в комсомоле ни в Морозовске (куда отправился, как началась война, преподавать астрономию в школе), ни в Дурновке (где служил в обозной роте), ни в Костроме (в артучилище), ни а Саранске» (где полгода кантовался на формировке). Да, скрыл, что комсомолец, потому, что понимал: комсомольца могут послать на более трудное и опасное дело. Ведь Пророк был ушлый до невероятности…

Правда, тут же мадам и опровергает себя, заявляя, что тайный комсомолец «Саня тяжело страдал в начале войны, видя, что созданный Лениным социализм трещит под ударами германских армий». Биографиня, а что под ударами тех же армий до этого не только трещало, но и рухнуло в Польше, в Голландии и Бельгии, во Франции, в Дании и Норвегии, в Югославии? Не думали? А вы подумайте вместо того, чтобы на телеэкранах красоваться. А в сорок первом году, да, трещали наши фронты, а только социализм и заставил трещать вермахт и рухнуть фашистскую Германию, что принесло свободу Польше и всем другим помянутым трещоткам капитализма.

О познаниях биографа Солженицына о войне, об армии лучше не говорить, но все же…

Конечно, жестоко требовать от нежной дамы, чтобы она знала, что такое взвод, рота, батальон или кубики и погоны, и когда что было. Но ее же никто не принуждал обо всем этом писать, могла бы обойти. Нет, пишет: «взвод в составе роты и батальона отправился на реку Хопер». Пять суток гауптвахты!.. Или: «Осенью 1942 года Солженицыну были навинчены кубики, а на погоны приколоты лейтенантские звездочки». Одновременно? Она не знает, что такое эти кубики, для чего они были. И не знает, что погоны ввели в 1943-м, и орудует ими даже в 1938-м. Да еще уверяет, что лейтенантские погоны сулили какие-то необыкновенные «пайки» и невероятные «житейские блага». Вам бы такие пайки, сударыня, вам бы такие блага. И тут же вслед за учителем пишете о «голубых петлицах» в НКВД. Не исключаю, что учитель по своей природной злобности хотел и над ней поиздеваться. Не мог же он, «озвенелый зэк», не знать, что голубой цвет всегда был цветом авиации, а у НКВД — малиновый. Людмила Ивановна, голубушка, не оставить ли вам критику, не заняться ли юмористикой, к которой у вас большая способности? Заменили бы погибшего Евдокимова, благородное дело. Глядишь, и вам кубики навинтили бы в нужном месте.

Впрочем, это все специфические армейские частности, а есть проблемы посерьезней. Например: «Одному пятнадцатилетнему мальчишке за опознание на работу дали пять лет и заменили месяцем штрафной роты». Тетя, ну, где вы нахлебались этого пойла? За опоздание на работу по Указу 26 июня 1940 года могли только оштрафовать — не более шести месяцев вычитать из зарплаты 25 %. В армию, за редким исключением, брали с восемнадцати лет, и никаких пятнадцатилетних в штрафных ротах не было и быть не могло. По сиротству и разным другим личным причинам оказывались кое-где на попечении воинской части «сыновья полка», но это же совсем другое дело.

Еще: «Для русского солдата плен был хуже чумы, потому что(?) за отступление расстреливали». Она просто не соображает, что пишет. Какая связь между пленом и отступлением? Ведь если солдат отступил, значит он не попал в плен. И кто втемяшил в крепкую голову, что за отступление расстреливали? Красная Армия отступала до Москвы, а на другой год — до Волги и Эльбруса. И что, всех расстреляли? Кто же изгнал немцев? Кто Берлин взял? Или вашего папочку расстреляли?

Но она — как бульдозер: «Из немецкого плена советский солдат почти неминуемо попадал в свой застенок. На пленного власовца закон вообще не распространялся». Закон!.. Вам бы тут, мадам, лучше вспомнить старую пословицу: дуракам и дурам закон не писан. Побывавшие в плену, конечно, проходили проверку. Так во всех армиях мира. Если б не бельмы, то могла бы видеть, если бы уши не заросли крапивой, могла бы слышать, как не так давно во время бандитского нападения ваших американских друзей-антисо-ветчиков на Сербию был сбит их самолет и взят в плен летчик, дня через два его вернули американцам, и газеты сообщали, что его тут же отправили в соответствующую службу на проверку. После двух дней плена!

Да вы знали ли и можете ли назвать хоть одного человека, побывавшего в немецком плену? А я знал в Литинсти-туте многих: Борис Бедный, Юрий Пиляр, Александр Власенко, Николай Войткевич… Надо думать, все они прошли надлежащую проверку. Но сразу после войны их, беспартийных, приняли в столичный и, как ныне говорят, элитный вуз, единственный в стране, двое первых стали писателями, третий — кандидатом наук. Могу еще назвать десятка два писателей, бывших в плену или ставших после возвращения из плена писателями. Все они жили нормальной творческой жизнью, издавались, занимали ответственные должности, получали ордена и премии, как, например, Степан Злобин (Сталинская премия по инициативе самого Сталина), который был еще и председателем секции прозы МО ССП, или Ярослав Смеляков (Государственная премия России), председатель секции поэзии.

Мадам плохо представляет, что и где находится, когда и что во время войны происходило. Пишет, например: «19 октября 1941 года указом Сталина в Москве было объявлено осадное положение: столица находилась в состоянии пред-сдачи противнику». Запомните, писательница, на всю оставшуюся после смерти любимца жизнь: Сталин не подписал ни одного Указа. А насчет «предсдачи» вам поговорить бы с Геббельсом, но он, к сожалению, в дальней заграничной командировке, есть подозрение, что станет невозвращенцем. И объяснили бы вы, зачем было объявлено осадное положение — чтобы организованно произвести сдачу?

В феврале 1943 года Солженицын писал жене: «Скорей всего осуществится (!) окружение всей ростовско-дон-басской группировки в результате удара от Краматорской к Азовскому морю». Сараскина млеет от восторга: «Не впервые удалось лейтенанту предвидеть события на фронте». Он, мол, не только литературный, но и военный гений. Но что ему удалось предвидеть-то? Ведь никакое окружение там, увы, не «осуществилось». Досадно, но немцы улизнули. Не удалось их тогда довести даже до предсдачи.

А вот это, говорит, разве не доказательство военного гения: «В начале августа 1943 года он сказал об исходе войны: мы победили!» В августе 43-го! А руководство страны и партии в первый же день войны заявило на весь мир: «Победа будет за нами!» И народ им верил. Не слышали, мадам, не знали?

И нет угомона: 48-я армия, в которой служил ее обожаемый, «из Восточной Пруссии, пройдя Эльбинг и Кенигсберг, три месяца двигалась(!) в Померанию». Матушка, у вас карта географическая есть? Могу прислать. Взгляните. Во-первых, Эльбинг километров за сто к юго-западу от Кенигсберга. Во-вторых, Кенигсберг взяли 9 апреля, ровно через месяц война кончилась. Скажите ради Бога, куда после этого еще целых два месяца «двигалась» армия вашего гения. В-третьих, вы горько сожалеете, что он не получил медаль «За участие в героическом штурме и взятии Кенигсберга». Должен вас огорчить: он ее ни при каких условиях не получил бы, ибо 48-й армия не принимала участия в этой операции. А медаль, которой вы, соблюдая свой стиль, придумали такое напыщенное название, могу показать, она у меня есть и на ней начертано просто и кратко — «За взятие Кенигсберга».

Из послевоенных чудесных картин, как-то связанных с армией, упомяну только одну. Сам Апостол пишет в своем «Теленке»: 21 и 22 августа 1968 года «в ста метрах от моей дачи сутки за сутками лились по шоссе на юг танки, грузовики, спецмашины»… Что такое? Оказывается, Чехословакия. Но, во-первых, почему же на юг? Ведь она — на запад. Ну, должно быть, танки специально делали круг возле дачи Солженицына, чтобы постращать беднягу. Во-вторых, и Са-раскина подтверждает, что вступление войск Варшавского Договора в Чехословакию уже произошло в ночь на 21 августа, а тут наши войска в это время еще только грохочут под окошком дачи Апостола, которая находилась в Наро-Фоминском районе Московской области. Значит, им еще предстоит одолеть своим ходом до Праги тысячи полторы, если не две, километров. Когда ж они там будут? И наконец, да неужели в Чехословакию были брошены войска Московского военного округа? Это ныне при цветущей демократии для задержания или уничтожения банды в Чечне или Дагестане гонят солдат с Дальнего Востока. А тогда наши войска были в ГДР, рядом с Чехословакией, они и приняли участие в акции совместно с войсками других стран Варшавского Договора.

Этот эпизод — характернейший для Апостола. У него так всегда: слышал звон, а не знает, где он, но это не мешает ему малевать картины подлинной жизни с указанием дат и других подробностей. А Сараскина пересказала эпизод, сделав его еще более выразительным. Она поправила учителя, назвала не 21 и 22 августа, а написала так: «Вечером 20 августа А.С. услышал грохот…» То есть решила спасти любимца, передвинув дату. И уверена, что к ночи, то есть часов за 5–6 танки дойдут от Наро-Фоминска до Праги. Видимо, не предполагает, что в скорости между танками и самолетами есть некоторая разница. И о наших войсках в ГДР, как и о существовании Московского военного округа, едва ли знает.

Тут примечательно еще вот что. Сараскина пишет, что в эти дни «случилось еще одно убийственное потрясение: Тимофеев-Ресовский поддержал действия СССР в Чехословакии: «Если б не мы, туда бы вторглась Западная Германия»… Правильно. Ресовский, несмотря на то, что всю войну прожил в Германии и работал там, а потом отсидел срок в лагере, остался русским патриотом и умным человеком, а вы с Апостолом… Недавно исполнилось сорок лет тому трудному делу. В связи с датой в «Литературной газете» были напечатаны несколько статей. Историк Андрей Фурсов в очень интересной и глубокой статье «Неизвестный 68-й» делал такой вывод: «Не введи мы тогда войска, Чехословакия ушла бы из соцлагеря и мы получили бы вражеские ракеты у наших границ не в 2008 году, а эдак в 1978-м». За сорок лет ни Апостол, ни его псаломщики так и не поняли это…

А язык-то у биографини, Господи!.. «Жене разрешили свидания». Да не жене, а ее мужу, заключенному. А жена могла бегать на разные свидания сколько угодно… «Он привел вторую жену». Не вторую, в России не многоженство, а — другую, новую… «Он потерял очень теплую(!) девушку». А какую нашел — горячую или холодную?.. «Сила поэтического чувства соответствует градусу (!) влюбленности»… «Градус отношений не изменился». 36,6?.. «События развивались бравурно»… «неравная борьба с навозом»… «Тургеневский край аукнулся цингой»… «Он боялся за мать со стороны бомб»… «маневры 48 армии между Рогачевым и Бобруйском». Не маневры, а маневрирование… «48 армия перешла госграницу и двинулась на запад». А до этого шла на восток?… «движение (!) армии по польской территории»… «он из пехоты угодил в окружение». Это другой род войск?., «праздник капитуляции Японии». Праздник победы над Японией!… «годы жгли напрокол»… «Он, как пьяный, набросился на полки с книгами»… Интересно, чего он нажрался… «Ему дали орден за взятие Рогачева». Как это ему удалось одному?.. «Он ранился осколком»… «к Солженицыну на дом (!) приходит Матушкин»… «у Солженицина рождается^’) сын Ермолай»… «рождается сын Игнат»… «рождается сын Степан»…»процедура(!) официального (?) въезда Солженицына в США». Что, салют был?.. «В его дом КГБ «внедрил» своих «помощников», чтобы заманить «Паука», как он значился у них, в сотканную вокруг него паутину». Мадам не понимает разницы между пауком и мухой: паук сам ткет паутину, чтобы поймать муху… «Они стояли у могилы покойной жены Чуковского». Если бы ей дали слово на похоронах Солженицына, Сараскина начала бы так: «Друзья, мы стоим у могилы покойного Пророка…» Неужели доктор никогда не слышала о могиле Пушкина, могиле Толстого? Да, Солженицын получил таких учеников и псаломщиков, каких заслуживает…

Тут такие шедевры, такие образцы творческой верности, что просто невозможно оторваться. Вот любуйтесь еще. Апостол пишет в «Архипелаге», что в далекие годы Гражданской войны в одесском зоопарке хищных зверей кормили живыми жирньши белогвардейцами, взятыми в плен. Слышал, говорит, почему не поверить? В другом месте рассказывает, что на Колыме, где он не был, бригаду заключенных, не выполнивших дневной план, загнали в сарай и живьем сожгли. Был такой слух, говорит, почему не поверить! Да хоть подумал бы, а кто на другой день план выполнять будет. А вот Сараскина — уже о времени сравнительно недавнем и не где-то на Колыме, а в столице: когда, говорит, жена Солженицына родила, то главного врача роддома сняли с работы и исключили из партии. При этом на парткомиссии в райкоме сказали: «Раз вы дали родить жене Солженицына, значит, вы дали родиться ребенку врага народа, будущему политическому врагу. Вы совершили сознательное контрреволюционное преступление. Вы коммунист, вам партия и правительство доверили такой пост, а вы вон что вытворяете». Известно, что главных врачей в роддомах назначают не партия и правительство, но этот факт меркнет перед ужасом нарисованной картины. Несчастному врачу ничего не оставалось, как эмигрировать. Но у Солженицына трое детей и все они родились в Москве. Можно себе представить, какова была судьба еще двух главврачей. Не удивлюсь, если в новом издании книги Сараскиной мы прочитаем, что одного из них отдали в Московский зоопарк на съедение крокодилу, а другого зажарили на кухне ресторана ЦДЛ.

Но все же есть в книге Сараскиной кое-что очень свежее, ранее неизвестное. Например, она первая установила, что Солженицын пошел на фронт не с каким-то мешком или рюкзаком, не с чемоданчиком или сундучком, как все мы, а с портфельчиком, да не крокодиловой ли кожи, и в том портфельчике — университетский диплом и книга Энгельса «Крестьянская война в Германии». Ну, кто из миллионов призванных в армию догадался бы прихватить диплом! А он догадался: может пригодиться, может помочь. А книга Энгельса? Да как же! Раз иду на войну, буду под бомбами читать, что писали классики марксизма о войне. И диплом с отличием в самом деле очень пригодился для прорыва из обоза, откуда можно было угодить в пехоту, прямо в артучилище. Позже он раздобыл еще раскладной столик и стульчик, чтобы удобно было в снарядных воронках писать повести да романы, и даже велосипед.

Интересно у Сараскиной еще вот что. В «Архипелаге» автор живописует всякие ужасы и кошмары — о непосильном труде заключенных, о голоде, избиениях, о расстрелах и даже за невыполнение нормы выработки — о сожжении живьем. Но Сараскина, переписывая «своими словами» это у Н.Решетовской («А.Солженицын и читающая Россия». Дон № 1 и 2’90), называет множество читателей, откликнувшихся письмами на «Один день», которые сидели в лагерях, иные как раз вместе с ним, и вышли на свободу, и вот живы-здоровы, работают, иные весьма преуспевают… Таких имен около полусотни. Было даже коллективное письмо от «москвичей-экибастузцев». Землячество! Среди них оказались еще и прототипы произведений Солженицына: Бурков-ский (кавторанг Буйновский в «Одном дне»), Лев Гроссман (Цезарь Маркович там же) Лев Копелев (Рубин в «Круге») С.М.Ивашов-Мусатов (Кондрашев-Иванов там же), Д.М.Па-нин (Сологдин там же), С.Н.Никифоров (Родя там же), Георгий Тенно (в «Архипелаге»)… Да как же они уцелели, выжили? Ведь Солженицын уверял, что это немыслимо. Кроме того, в поздних изданиях «Архипелага» он сам назвал 227 бывших заключенных, которые прислали ему письма, воспоминания и снабдили кто байкой, кто правдой, кто диким враньем для написания этой книги. Как же их выпустили на свободу? Ведь он писал, что и это невозможно: большевики уничтожили 106 миллионов!.. А тут, кажется, все здоровехоньки, если читают журналы, книги, пишут воспоминания и шлют их писателю. А ведь, надо думать, гораздо больше недавних заключенных не читали повесть или прочитали, но не откликнулись. Что ж получается с картиной ужасающих кошмаров?

А сам Солженицын? Он говорил Виктору Некрасову: «Меня сунули головой в пекло». И Галине Вишневской: «Я умирал на войне, я умирал от голода в лагере, я умирал от рака — я смерти не боюсь». И она всему верила: «Десять лет тюрьмы и каторжных работ…». Особенно верила ужасной болезни. Однако, впервые увидев Солженицына, Владимир Лакшин записал в дневнике: «Это человек лет сорока, некрасивый, в летнем костюме…Смеется открыто, показывая два ряда крупных зубов». Значит, зубки целы. Странно… А Корней Чуковский 6 июня 1963 года записал: «Сегодня был Солженицын. Взбежал по лестнице, как юноша. Лицо розовое, глаза молодые, смеющиеся. Он вовсе не так болен, как говорили». А говорили много и повсеместно, больше всех — он сам. Даже еще и за границей слезы лили. Так, 9 ноября 1965 года «Нойе цюрихер цайтунг» писала: «В Москве у тяжело больного писателя взяли рукописи…» Под влиянием всех этих скорбных разговоров Елена Цезаревна, внучка Чуковского, писала: «Я ожидала увидеть человека измученного, несчастного, нервного, больного…» И что же? «Была крайне изумлена, увидев молодого, веселого человека, который хотел какими-то шуточными разговорами развлечь Корнея Ивановича». И матушка ее Лидия Корнеевна в том же тоне: «Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный… Моложав и красив, зубы сверкают, молодой хохот…»

И Ахматова подтверждала: «Ему 44 года, но выглядит на 35». А та дневниковая запись Чуковского заканчивается так: «Мы поехали с Солженицыным на станцию, когда подошел поезд: как молодо помчался он догонять поезд — изо всех сил, сильными ногами, без одышки…» Вот таким вышел он из пекла, из голода, из рака.

И образ жизни вел соответственный: много работал, заводил литературные и иные важные знакомства, крутил романы в Ленинграде и Москве, выступал в разных аудиториях с пламенными речами, читал свои сочинения, порой по три-четыре часа, разъезжал по стране от Прибалтики до Байкала. Вот «большое сибирское путешествие»: «Поездом до Уфы, оттуда на теплоходе по Белой и Каме до Перми. Снова поездом в Свердловск, Красноярск, Иркутск. Дальше теплоходом по Енисею и Байкалу». Обратно — самолетом. А был еще велосипедный маршрут по Рязанской и Тульской областям в полторы тысячи километров, потом на велосипеде же: Рига — Двинск — Вильнюс — Тракай. А то и за рулем «Москвича»: Рязань — Москва — Клин — Калинин — Торжок — Валдай — Новгород — Псков — Изборск — Эстония. Ну, и обратно в Рязань… Такая же автомобильная поездка жарким летом 1971 года в Ростов-на-Дону: две с половиной тысячи туда и обратно. А была еще и четырехтысячная автопрогулка: Рязань — Калуга — Чернигов — Киев — Одесса — Новая Аскания — Ялта — Коктебель — Феодосия — Харьков — Курск — Орел — Рязань… Да, только 35-летнему это и по силам. А где же та ужасная болезнь?

Да ведь и в юности был таким же. Вот Сараскина живописует его путешествие по Волге с приятелем: «Юноши чувствовали себя покорителями дикой стихии. Они были одни посреди реки, мокли и мерзли, часто не имея укрытия от ливней…Собирали хворост в прибрежных рощах, жгли костры и готовили простую еду. Целый месяц зависели от капризов погоды и жили одной с ней жизнью» и т. д. Спортсмены! Герои! Робинзоны!.. Но вдруг — война! И тотчас обнаружились «ограничения по здоровью», как пишет Робинзон в автобиографии (Кремлевский самосуд. М. 1994. С.432). Они позволили ему сперва в августе сорок первого укатить школьным учителем в Морозовск, который не к западу, откуда перли немцы, а к востоку от Ростова, а в октябре попасть не на фронт, а в тыловой обоз.

Интернет:

— Стукач. Потому так хорошо и сохранился.

— Видать, неспроста затмение-то было.

— Назначенный мудрецом, совестью нации, он умер незаметно еще при жизни.

— Чудесная новость. Неделька началась просто отлично.

— Нет, ну просто ПРАЗДНИК какой-то!

— А чего радоваться-то? Ну, помер гаденыш. Так ведь все гадости исполнил. И помер сам. И не под забором в изгнании, не на виселице…

— Жаль, что помер. Предательство и вранье возводится в пример для подражания.

— Шолохов дал ему точную характеристику.

— Будем ждать нового издания «Архипелага», где АИС расскажет всю правду об Аде, как там его пытали, обвиняя в шпионаже в пользу Рая.

— Буш и Саркози скорбят…

— Камрад, но он был на фронте, имел боевые ордена…

— Да, был. Но, во-первых, не четыре года, как уверял, а два. Есть разница? И зачем врать-то? Во-вторых, командовал не огневой батареей, как опять же врал, а звуковой. Есть разница? В-третьих, возил с собой портрет не Суворова или Кутузова, не Ленина или Сталина, а Гитлера, — есть разница? Об этом рассказал его ординарец Соломин. Наконец, ордена? Да как он мог не добиться их такой во всем ухватистый и пробивной! Даже супругу получил себе в землянку. А уж орден-то! Тем более — в конце войны.

— Портрет мог оказаться случайно.

— Может, и это написал случайно: «Какая разница, кто победит! Если немцы, то снимем портрет с усами и повесим с усиками. Справляли елку на Новый год, будем — на Рождество. Только и всего». Он надеялся, что Гитлер подарит ему Деда Мороза на елку…

— Собчак помер, Ельцин помер, Солженицын помер… Гаснут светочи.

— Он насрал на мозг моему поколению и продолжает срать нашим детям.

— Помер Солженицын. Слава России!

— Можно заказать Каспарова или Нововорскую? Куда обращаться?

— Проверить факт смерти.

— Факт налицо. Дополнительных усилий не требуется.

— Высылаю дюжину осиновых кольев.

— От такой потери молодая демократия может и не оправиться.

— После операции в ГУЛАГе прожил еще 60 лет. Его спасли сталинские палачи. Ну не сука!

— Умер гр. Ветров. Сейчас перед небесным кумом отчитывается.

— Неужели в лагере лечили рак?

— Он для начальства был свой. Потому и лечили.

— Надо было за каждую книжку, за все 30 томов вранья и клеветы таскать его по судам, чтобы остался в памяти народа как стукач, клеветник, чтобы имя его стало в ряд с Иудой.

— Надеюсь, Михаил Сергеевич не заставит нас ждать до 90-летия.

— С.Кара-Мурза хорошо сказал о нем: «Уничтожили Советскую власть. Сделали все как он просил. А он опять недоволен: нет, вы убейте, но так, чтобы было красиво, чтобы покойник был розовеньким и улыбался. Вечно недовольный!

Я просмотрел 54 страницы таких откликов…

О похоронах Пророка Бондаренко пишет: «Огромной толпы не было ни в Академии Наук, ни в Донском монастыре». Это почему же? Ведь Пророк! Оказывается — «не дива же телевизионная!» А какую «диву» хоронила огромная толпа? А Пушкин, Толстой, Есенин — «дивы»? О первом из них он вот что, видите ли, имеет сообщить: «За гробом Пушкина совсем немного друзей шло». Как? При такой-то славе! Откуда взял? Если совсем немного, то назвал бы двух-тро-их? Может, брат Левушка, Вяземский, Нащокин?.. Русская литература никогда не интересовала Бондаренко. Это для него всегда было лишь полем демагогии и ареалом пушного промысла. Так вот, когда Пушкин был ранен, весть об этом без радио и телевидения, даже без телефона тотчас облетела весь Петербург, и к его дому на Мойке все время, пока он боролся со смертью, стекались толпы народа. Власть испугалась, что его похороны выльются в грозную манифестацию. Ведь Лермонтов уже написал:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, гения и славы палачи…

И вдруг эти стихи прогремели бы на похоронах?..Поэтому царь приказал тайно в ночь с 1 на 2 февраля увезти покойного поэта в Михайловское, в Святогорский монастырь. Гроб с его телом сопровождали только три человека: старый друг Александр Иванович Тургенев («Тургенев, верный покровитель…»), дядька Никита Тимофеевич Козлов («Грустно нести тебе меня?» — спросил его Пушкин, когда тот нес его, раненого, на руках из кареты к квартиру) и жандармский полковник Ракеев. Не его ли ты, Бондаренко, имел в виду, говоря о немногих друзьях поэта?

А что, если бы решили хоронить Солженицына в Кисловодске, где он родился, или в Ростове-на-Дону, где долго жил, или, наконец, что было бы лучше всего — в штате Вермонт, где тоже лет двадцать… Кто бы поехал с его гробом?

Но похоронили Апостола в Москве на кладбище Донского монастыря рядом с могилой знаменитого историка Ключевского. Разве мог Василий Осипович ожидать такого исторического соседа. Надо было — рядом с Деникиным. Как литературного Шкуро.