12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось против­ное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, из­мен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассиг­наций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смо­трели как на преступления.

Граф Л. Н. Толстой

Гроза двенадцатого года

Настала - кто тут нам помог?

- Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский Бог?

А.С. Пушкин

9 мая 1812 Наполеон выехал в Дрезден, где провел смотр вассальным монархам Европы. Из Дрездена импе­ратор отправился к «Великой Армии» на реку Неман, раз­делявшей Пруссию и Россию. 22 июня Наполеон написал воззвание к войскам, в котором обвинил Россию в наруше­нии Тильзитского соглашения и назвал вторжение Второй польской войной. Почему такое странное название? Одни историки считают, что он хотел привлечь на свою сторону поляков. Другие — что маскировал свои настоящие цели. Во всяком случае, войска повиновались, но смысла приказов почти не понимали. Если война польская — зачем надо идти на Россию? Даже близкие к императору французские мар­шалы не все понимали смысл и цели вторжения в Россию.

Наполеону приписываются слова: «Если я возьму Пе­тербург, я ударю Россию по голове. Если возьму Киев, то схвачу ее за ноги. А если возьму Москву, то поражу Рос­сию в сердце».

Если это и было когда-то сказано, то к плану кампании не имеет никакого отношения. К тому же это могло было сказано не ранее июля, когда война шла уже месяц. И во­обще Наполеон не собирался двигаться так далеко.

Незадолго до вторжения он говорил Меттерниху: «Тор­жество будет уделом более терпеливого. Я открою кампа­нию переходом через Неман. Закончу я ее в Смоленске и Минске. Там я остановлюсь».

Французский император рассчитывал на поражение российской армии в генеральном сражении. И на то, что сможет удерживать западные губернии России так долго, как ему этого захочется.

В 2 часа ночи 12 июня 1812 года Наполеон при­казал начать переправу на русский берег Немана через 4 наведенных моста выше Ковно. В б часов утра 12 июня 1812 года авангард французских войск вошел в россий­ский Ковно (современный город Каунас в Литовской Республике). Переправа 220 тысяч солдат французской армии (1,2, 3-й пехотные корпуса, гвардия и кавалерия) под Ковно заняла 4 дня.

17-18 июня около Прены (современный Prienai в Лит­ве) немного южнее Ковно Неман перешла другая группи­ровка (79 тысяч солдат: 6-й и 4-й пехотные корпуса, ка­валерия) под командованием пасынка Наполеона принца Богарнэ.

18 июня еще южнее, под Гродно, Неман пересекли 4 корпуса (78-79 тыс. солдат: 5-й, 7-й, 8-й пехотные и 4-й кав. корпуса) под общим командованием брата импе­ратора, Жерома Бонапарта.

Севернее Ковно, под Тильзитом, Неман пересек 10-й корпус французского маршала Макдональда.

На юге от центрального направления со стороны Вар­шавы реку Буг пересек отдельный австрийский корпус Шварценберга (30-33 тыс. солдат). Он подчинялся своим генералам.

Русскую армию трудно назвать и малочисленной, и слабой. При общей численности войск в 360-380 тысяч человек, из них 60-70 тысяч кавалерии, 35-40 в артил­лерии при 1600 пушек. Да еще 100-110 тысяч казаков и 105 тысяч гарнизонных солдат.

Если бы эта силища была бы сконцентрирована в одном месте, можно было бы и попытаться разбить Наполеона в чистом поле. Но армия была разбросана, потому что при­крывала всю громадную Западную границу Российской империи.

110-132 тысячи было в 1-й армии Барклая в Литве, 39-48 тысяч во 2-й армии Багратиона в Белоруссии. 40-48 тысяч в 3-й армии Тормасова на Украине — в основном эта армия стояла против австрийской. Еще 52-57 тысяч стояли на Дунае и дошли до района военных действий только в октябре. 19 тысяч стояли в Финляндии. Их дви­нули бы только для прикрытия Петербурга. Остальные войска стояли гарнизонами по всей империи, или находи­лись на Кавказе. Отсюда они не могли уйти, их уход давал возможность новых набегов.

Основные силы Наполеона вклинивались между 1-й и 2-й армиями Барклая и Багратиона. Почти не встречая сопротивления, Наполеон быстро пошел вперед. Импера­тор Александр I узнал о начале вторжения поздно вечером 12 июня в Вильно (современный Вильнюс, столица Литов­ской Республики). 14 июня армия Барклая вышла из Виль­но, и 28 июня прибыла в Дрисский укрепленный лагерь на Западной Двине (на севере современной Белоруссии).

В русской армии шли споры о том, как вести кампанию. Большинство офицеров и генералов рвались в бой. Это как нельзя больше отвечало чаяниям Наполеона: дать гене­ральное сражение. А у русских было 2 отдельные армии! Бить противника порознь Наполеон всегда очень любил.

Еще была идея засесть в Дрисском лагере и в нем обо­роняться. Эта «гениальная» идея большого теоретика Пфуля, или Фуля, могла дорого обойтись русской армии: ско­рее всего, ее пленили бы или выморили голодом, как Куту­зов — турецкую.

Прусский генерал Карл Людвиг Август фон Пфуль (1757-1826), служил в прусском генеральном штабе, и славился, как военный теоретик. По мнению его сослу­живца и подчиненного, фон Клаузевица, «он был очень умным и образованным человеком, но не имел никаких практических знаний. Он давно уже вел настолько зам­кнутую умственную жизнь, что решительно ничего не знал о мире повседневных явлений. Юлий Цезарь и Фридрих Второй были его любимыми авторами и героями. Он почти исключительно был занят бесплодными мудрствованиями над их военным искусством»[128].

После сражения при Йене Пфуль был принят на рус­скую службу. Блестящий теоретик?! Из Германии?! Алек­сандр I поручил ему составить план военных действий в 1812-м. К счастью, удалось убедить царя не дожидаться Наполеона в Дрисском лагере...

Хотя есть в этом некая тайна, одна из странностей 1812 года. Как-то уж очень много Александр I говорил про Дрисский лагерь, строил планы, спорил, пытался переубе­дить свое окружение... А потом буквально мгновенно «дал себя уговорить». Уж не вводил ли он в заблуждение Напо­леона и всю его разведку? Зная Александра I Павловича, это нельзя исключить.

Была, правда, у Пфуля и еще одна идея. Идея удара по растянувшимся коммуникациям Наполеона. Эту идею в ходе кампании осуществили, а отстраненного одно время отдел Пфуля произвели в генерал-лейтенанты и назначи­ли посланником в Гаагу.

А пока армия идет на восток отрываясь от французов. Они входят в Вильно 28 июня. В Вильно Наполеон остает­ся до 4 июля. 2 июля он «воссоздает» Великое княжество Литовское, в составе четырех российских губерний: Виленской, Гродненской, Минской и Белостокской. В них он создает особое «правительство» и провозглашает отмену крепостного права. Только потом Наполеон едет в армию. Армия же преследует отступающую русскую армию, что­бы разбить ее в первом же генеральном сражении.

В июне 1812 года по православным церквам Рос­сийской империи опять звучит анафема Наполеону.

6 июля 1812 года в церквах начинают читать еще один документ: Высочайший манифест императора Александра I. Вот его текст, благо Манифест невелик:

«Неприятель вступил в пределы НАШИ и продолжает нести оружие свое внутрь России, надеясь силою и со­блазнами потрясть спокойствие Великой сей Державы. Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу ее и благоденствие. С лукавством в сердце и лестью в устах несет он вечные для нее цепи и оковы. Мы, при­звав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войска НАШИ, кипящие мужеством, попрать, опрокинуть его, и то, что останется неистребленного, согнать с лица земли НАШЕЙ. МЫ полагаем на силу и крепость их твердую на­дежду, но не можем и не должны скрывать от верных НА­ШИХ подданных, что собранные им разнодержавные силы велики, и что отважность его требует неусыпного против него бодрствования. Сего ради, при всей твердой надежде на храброе НАШЕ воинство, полагаем МЫ за необходимо нужное собрать внутри государства новые силы, которые, нанося новый ужас врагу, составляли бы вторую ограду в подкрепление первой и в защиту домов, жен и детей каж­дого и всех.

МЫ уже воззвали к первопрестольному граду НАШЕ­МУ, Москве, а ныне взываем ко всем НАШИМ вернопод­данным, ко всем сословиям и состояниям духовным и мир­ским, приглашая их вместе с НАМИ единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских за­мыслов и покушений. Да найдет он на каждом шагу вер­ных сыновей России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Бла­городное дворянское сословие! ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и духовенство! вы всегда теплыми молитвами призывали благодать на гла­ву России; народ русский! храброе потомство храбрых славян! ты неоднократно сокрушал зубы устремлявших­ся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют.

Для первоначального составления предназначаемых сил предоставляется во всех губерниях дворянству сво­дить поставляемых им для защиты Отечества людей, изби­рая их из среды самих себя Начальника над оными и давая о числе их знать в Москву, где избран будет главный над всеми предводитель.

АЛЕКСАНДР

В лагере близ Полоцка, 1812 года июля 6-го дня».

Мне не удалось установить, что означает это «в лагере близ Полоцка»: Дрисский лагерь или что-то иное.

В один день с манифестом вышло воззвание «Пер­вопрестольной столице нашей Москве», содержащее при­зыв к москвичам организовать ополчение. Такого специ­ального обращения удостоилась только Москва... Может быть, Александр с самого начала предлагал заманивать Наполеона именно сюда?

В Полоцке Александр I покинул армию и быстро уехал как раз в Москву. Его с самого начала убеждали уехать и семья, и высшие сановники империи. 12 июля 1812 года император Александр I прибыл в Москву.

15 июля 1812, в Слободском дворце собралось москов­ское дворянство и купечество. Что характерно, представи­тели благородного и купеческого сословий были размеще­ны в разных залах. Действительно. Россия полыхает, но не мараться же о «длиннобородых», о всяких там сиволапых.

Все участники собрания рассказывали о бурных па­триотических манифестациях. Сергей Николаевич Глинка вспоминал: «Жалостью сердечной закипели души русского купечества. Казалось, что в каждом гражданине воскрес дух Минина. Гремел общий голос: «Государь! Возьми все — и имущество, и жизнь нашу!» Вслед за удалявшимся госу­дарем летели те же клики и души ревностных граждан»[129].

Один помещик в приступе патриотического восторга закричал царю: «Государь, всех бери — и Наташку, и Маш­ку, и Парашу!» Это возложение гарема на алтарь Отече­ства — тоже ведь легко счесть эксцессом...

Немедленно был составлен комитет по организации московского ополчения, состоявший из Аракчеева, Бала­шова и Шишкова, председательствовал в котором Федор Васильевич Ростопчин.

Комитет выработал положение об организации мо­сковского ополчения, впоследствии послужившее образ­цом для других губерний, в том числе Петербурга.

Никто не собирался спрашивать, собираются ли воню­чие мужики воевать. Благородное сословие уговорилось выставить одного ратника с десяти душ своих крепостных. Каждый ратник да будет обеспечен продовольствием на три месяца. Для ополченцев устанавливалась особая фор­ма: русские серые кафтаны длиной до колена, длинные шаровары, рубашки с косым воротом, шейный платок, кушак или фуражка, смазные сапоги. Зимой под кафтан полагалось надевать овчинный полушубок. На головной убор помещалась кокарда с девизом «За веру и царя».

Офицеры же ополчения носили обычный армейский мундир. Отставные офицеры сохраняли свое прежнее зва­ние, а гражданские чиновники вступали с потерей одного классного чина. Итак, ополченцы должны были воевать под командованием своих помещиков или других дворян.

Богатейшие дворяне граф Дмитриев-Мамонов и граф Салтыков выступили с инициативой сформировать два ка­зачьих полка за свой счет и из своих крестьян. Помещики Демидов и князь Гагарин взяли на финансирование фор­мирующиеся 1 -й егерский и 2-й пехотный полки.

16 июля московские дворяне вновь собрались, теперь для избрания командующего ополчением. Из 490 депутатов за Кутузова проголосовали 243, за Ростопчина — 225, Гудовича — 198, И.И. Моркова — 58, Н.А. Татищева — 37, П.А. Толстого — 19 и С.С. Апраксина —17.

Кутузов — в действующей армии, Ростопчин назначен начальником первого округа ополчений, фельдмаршал Гудович совсем стар. Командующим московским ополчени­ем стал граф Ираклий Иванович Морков.

Подчеркиваю: выбирали строго дворяне. Люди других сословий должны были сражаться в ополчении, началь­ство которого не выбирали. А крепостных и не спрашива­ли вообще ни о чем.

Царь как бы и начинает герилью... Дворяне готовы вы­ставить 32 000 ополченцев, купцы собрали 2 400 000 ру­блей. Ликование и экстаз. Но ликование — 3% населения, верхушки. Правительство принимает самые решительные меры, чтобы остальные 97% могли бы идти за 3%... Но не самостоятельно, а по мере того, что начальство велит. Странная эта «герилья», по отношению к которой царь ста­рается, чтобы она не стала «слишком народной»... Слиш­ком от него независимой.

Русская армия Барклая вышла из Полоцка 16 июля. Она пыталась соединиться с армией Багратиона. Чтобы соединиться с Барклаем в Витебске, Барклай-де-Толли 25-27 июля 1812 года вел арьергардные бои, чтобы за­держать передовые части армии Наполеона.

В этих ожесточеннейших боях происходит два важ­ных случая... Один из них: во время движение основных сил Наполеона к Витебску из леса раздались выстрелы. Наверное, там целая русская часть! Французы ответили беглым огнем. Стрельба не прекращалась, появились ра­неные. Поставили артиллерийское орудие. Еще с полчаса шла пальба, потом прекратилась.

— Ура! Виват императору!

Храбрые французские солдаты атакуют, цепями идут в лес. А в лесу, рядом с подрубленной ядром березкой, ли­цом вниз припал к земле русский солдат. Единственный. Кто он был, мы до сих пор не знаем и никогда не узнаем.

Даже памятник некому ставить. Помяни Господи, неведо­мого нам героя, имя же ему Ты веси. Никаких следов дру­гих русских в этом лесу не нашли. Когда французы убе­дились, что движение многотысячной колонны больше часа сдерживал один человек, Наполеон побурел лицом и заорал: «Дикари!!! Животные!!! Один против пушек?! Ди­кари!!!! Это не народ, это звери!! Африка!!! Это не Россия, а Африка!!»

Разные источники по-разному воспроизводят завыва­ния императора. Одни рассказывают, что Наполеон ка­тался по земле и дрыгал ногами. Другие — что он только бился о землю головой. Детали вряд ли так уж важны.

Другой случай артиллерийский офицер Г.П. Мешетич описывает так: «В сие время выведен был один ба­тальон пехоты из кустов, множество неприятельских орудий устремилось на него ядрами, целые ряды жесто­ко вырывались из фронта; когда было доложено графу Остерману-Толстому о напрасной убыли и потере лю­дей, он, под березой стоя, нюхая табак, сказал: «Стоять и умирать[130]».

Фраза стала крылатой, но Остерман не только стоял и умирал. Он атаковал французов прямо через лес, вопреки всем правилам тактики того времени. Только когда к Мюрату на помощь подошла дивизия Дельзона из корпуса Евгения Богарне, Остерман отошел к Витебску на новую позицию.

26 июля вечером Барклай получил письмо о том, что Багратион идет к Смоленску. Одновременно пленные по­казывают: подходит Наполеон с основными силами. Про­тив этих основных сил 1-я армия физически не может воевать.

И тогда Барклай-де-Толли разворачивает армию так, чтобы «становилось очевидно»: русские готовятся к гене­ральному сражению. Наполеон поверил и велел войскам отдыхать пред завтрашним решающим сражением. Он за­кричал Мюрату — так, чтобы слышали войска: «Завтра в 5 утра солнце Аустерлица!»

Французы накануне с высот наблюдали развернутую русскую армию на берегах речки Лучесы. Барклай раз­вернул армию так, что они ее больше не видели, а ви­дели только заслон под командованием генерала Петра Петровича Палена. Этот заслон действительно стоял и умирал.

А 1-я армия Барклая в 1 час дня 27 июля бесшумно дви­нулась тремя колоннами в Смоленск, о чем французы не догадывались. Лесистая местность и заслон Палена скры­ли отход русской армии, о котором Наполеон узнал только утром 28 июля.

Преследовать армию французы физически не мог­ли. Генерал Беллиард на вопрос Наполеона о состоянии кавалерии ответил просто: «Еще 6 дней марша, и кава­лерия исчезнет». После совещания с военачальниками Наполеон решил остановить дальнейшее продвижение в Россию.

Вернувшись 28 июля в штаб-квартиру в Витебске, На­полеон бросил свою саблю на карту со словами: «Здесь я остановлюсь! Здесь я должен осмотреться, дать отдых ар­мии и организовать Польшу. Кампания 1812 года законче­на, кампания 1813 года завершит остальное»[131].

3 августа армии Барклая и Багратиона соединились под Смоленском. Это в очередной раз изменило планы кампании: надеясь все-таки получить свое «генеральное сражение», 12 августа Наполеон опять начал преследова­ние русской армии. Сделал он это после многих и многих колебаний.

Уже в Вильно французы вступили почти без конницы: массовый падеж скота. В Витебске конные части почти исчезли. Не стало лошадей - не стало и подвоза продо­вольствия из Польши. Ездили-то и возили грузы на лоша­дях. Падеж громадного стада скота уже закончился: все коровы и быки сдохли, кормить армию сделалось нечем. Великая армия кормилась тем, что командиры дивизий и полков посылали в деревни «фуражирские команды». Эти команды то «покупали» продовольствие за фальшивые рубли, то просто отнимали у крестьян. Ответом стало бе­шеное сопротивление.

Уже к концу июля, как раз к Витебску, число захвачен­ных в плен солдат и офицеров фуражных команд превы­сило 2 тысячи человек. Гнать их в тыл было долго, тратить время на конвоирование никому не хотелось. Французов стали раздавать крестьянам в качестве рабочей силы. Сперва раздавали «за так», потом казаки сообразили, что можно сделать на пленных небольшой бизнес: продава­ли их то по полтиннику, а потом, войдя во вкус, по рублю. Крестьяне возмущались «ростом цен». Если учесть, что хо­рошая дойная корова стоила тогда 50-60 копеек, понять их можно.

Все воспоминания уцелевших участников русского по­хода были полны такими впечатлениями: «Почти во всех местах, куда мы приходили, съестные припасы были вы­везены или сожжены... деревни были пусты, жителей не было: они убежали, унося с собой провизию в большие окрестные леса». Это слова капитана швейцарской гвар­дии Г. Шумахера.

А вот — немца-врача: «Мы с каждым днем приближались к Вильно, дни стояли теплые. Во всех отношениях мы пе­ребивались кое-как, уже мало было хлеба, а мука, молоко, вино и водка сделались большой редкостью. Купить ни­чего нельзя было, потому что маркитанты не поспевали за нашим быстрым передвижением. Офицеры должны были довольствоваться тем, что добывала воровством и грабе­жом их прислуга... поэтому в первые дни за Неманом об­щая нужда вызвала крупнейшие беспорядки»[132].

Когда же отряды фуражиров начали преследовать крестьян, те ответили активным вооруженным сопротив­лением.

Крестьянские бунты и партизанщина страшно мешали снабжению. Многие крестьяне согласны были отложиться от Российской империи — но вовсе не потому, что хоте­ли быть подданными Французской. Они просто стреляли вообще во всех, кто в мундире — неважно, каком. И с помещиками боролись, каковы бы они ни были, тем более в западных областях России, крестьяне были русские, а помещики в основном поляки[133].

В Борисовском уезде Минской губернии крестьяне че­тырех деревень со всеми семьями и скотом ушли в леса. Там они организовали отряд самообороны и начали на­падать как на французских фуражиров, так и на усадьбы местных помещиков. По жалобам помещиков оккупацион­ная администрация направила в уезд карательный отряд. Крестьянский отряд разбили, часть его членов похватали и привезли в Минск, где судили военно-полевым судом, а вовсе не по Кодексу Наполеона.

Необходимость организации снабжения заставила Наполеона отказаться от раскрепощения крестьян даже в Великом княжестве Литовском. Комиссар при марио­неточном «правительстве» Великого княжества аббат Э. Биньон с молчаливого согласия Наполеона вскоре из­дал прокламацию: «Впредь не предполагается никакой пе­ремены... в отношениях между господами и подданными». То есть отменил данную Наполеоном «вольность».

Маршал Даву на собрании дворян Могилевской губер­нии в июле 1812 выразился с определенностью военного человека: «Крестьяне останутся по-прежнему в повинове­нии помещикам своим...»

Переписка Наполеона в июле - августе полна жалоб на большие потери его армии именно среди команд фура­жиров, которых уничтожали в лесах и отдаленных дерев­нях крестьяне. И тогда «Робеспьер на коне» отдает прямо противоположный приказ — с начала августа 1812 г. спе­циальные команды начинают вылавливать бежавших в отдаленные хутора и фольварки от мародеров Великой армии помещиков. Ловят их не для чего-то плохого, их просто ставят на прежние места, отдают им в управление крестьян, и заключают простой договор: французы охра­няют их от крестьянских повстанцев, партизан и мароде­ров, а они должны поставлять французам вино, муку, скот и фураж. Целая экспедиция по «классовому спасению» помещиков!

Молодой русский офицер Александр Чичерин, вступив в ноябре 1812 г. со своим полком в одну из губерний Бело­руссии, с удивлением отметил, что жители этой губернии не разорены. Они добровольно все предоставили францу­зам, устроили для них магазины фуража и продовольствия и большею частью сохранили свои дома и скот». ...«Жад­ные и корыстные помещики, — записывал А.В. Чичерин 2 ноября 1812 г. в своем дневнике, — остались в своих владениях, чтобы избежать полного разорения, и, волей-неволей содействуя замыслам неприятеля, открыли ему свои амбары; проливая неискренние слезы и рассуждая о патриотизме, они верности отечеству предпочли удовлет­ворение своего корыстолюбия»[134].

Это оказалось эффективным в той же степени, что и со­хранение колхозов нацистами в 1941 году. Для того чтобы война стала гражданской для народов СССР, необходимо было распустить колхозы. Но для снабжения вермахта было выгоднее, чтобы колхозы оставались.

Так и здесь — сиюминутные интересы возобладали над стратегией. Французам было удобнее создать слой людей, которые были бы просто вынуждены снабжать их армию. Помещиков не нужно было репрессировать: достаточно было бы их перестать защищать, и их немедленно пере­били бы партизаны.

Есть много таинственного в кампании 1812 года. Какая-то цепь несчастий обрушилась на Наполеона, какая-то особенная мера невезения. Но и собственные решения Наполеона, мягко говоря, не лучшие. Граф Лев Толстой высмеивает историков, которые объясняли пора­жение Под Бородином насморком Наполеона: якобы про­студился и потому плохо, хуже обычного, командовал. Вот был бы здоров!!!

Но были решения намного более фатальные и важные, чем принимаемые в ходе любого, даже самого судьбонос­ного, сражения. Стоя в Вильно и в Витебске, он сначала дает и тут же отнимает волю у крестьян Великого княже­ства Литовского. Отнимает — хотя у крестьян Польши и Германии не отнимал. Тем более он не дает воли ВСЕМУ крестьянству Российской империи.

Много позднее, уже в своей последней ссылке на остро­ве Св. Елены, Наполеон очень сокрушался, что не довел до конца свой план, выработанный накануне кампании 12-го года: замысел дать «волю» всем крепостным России. Свое­му лечащему врачу О 'Меара он в 1817 г. заявил: «Я провоз­гласил бы свободу всех крепостных в России и уничтожил бы крепостнические права и привилегии дворянства. Это создало бы мне массу приверженцев».

Несомненно! Обязательно создало бы. В апреле 1812 г. московские городовые занимались своеобразным делом: соскабливали со стен и ворот нескольких домов сделан­ную масляной краской надпись: «Вольность! Вольность! Скоро будет всем вольность!» Полиция проводит дозна­ние и в конце концов арестовывает двух дворовых людей. Звали их Петр Иванов и Афанасий Медведев. Они начита­лись французских прокламаций и уверяли: «Скоро Москву возьмут французы... Скоро будут все вольные, а помещи­ки же будут на жалованье...»

Стоило Наполеону издать «Манифест о воле», и таких энтузиастов было бы не 2 человека, а как бы не все 20 ты­сяч (впрочем, мы ведь не знаем, всех ли смутьянов взяла полиция. Могло быть и многолюдное подполье). Такой ма­нифест поставил бы русский народ в еще более сложное положение, чем немцев, испанцев и итальянцев: между свободой и патриотизмом. Почему в «еще более сложное»? Потому что нигде крепостное право не было настолько жестоким и страшным. Потому что нигде больше народ не распадался на бородатых туземцев и бритых европейцев, которые сидели у туземцев на шее и мордовали их, как хотели.

Правительство и дворянство Российской империи боль­ше всего боялось именно «воли». Наполеон был слишком хорошим психологом, слишком хитрым и проницательным человеком, чтобы этого не понимать.

Наполеон отлично понимал и то, что «воля» — самое большое, что он может дать русскому простонародью. Это то, что от него ждут больше всего. С таким же востор­гом, с каким ужасом ждали дворяне.

Почему же Наполеон не издал Манифеста о воле? Кто мешал?

Уже в 1814 году, в Париже, он писал: «Я мог поднять большую часть населения, провозгласив свободу кре­постных... Но когда я узнал, в какой грубости находится этот класс русского народа, я отказался от такой меры, которая обрекала столько семей [дворян, естественно, по­мещиков. — A.M.] на смерть и страдание».

В общем, сострадание к образованному классу, к рус­ским европейцам, помешало ему провозгласить «Мани­фест о воле». Правда, что-то тут не состыковывается: на­пример, сказанные Метгерниху слова: «Торжество будет уделом более терпеливого. Я открою кампанию переходом через Неман. Закончу я ее в Смоленске и Минске. Там я остановлюсь».

Коленкур в мемуарах вспоминает фразу Наполеона: «Он заговорил о русских вельможах, которые в случае войны боялись бы за свои дворцы и после крупного сра­жения принудили бы императора Александра подписать мир»[135].

В общем, помещики испугаются, и после первого же поражения русской армии заставят Александра подписать мир. В общем, неясно это все. И представить себе Напо­леона, который кому-то сострадает, очень трудно. Кроме того, ведь и угроза раскрепощения крестьян — прекрасный способ, чтобы помещики хорошенько испугались.

Есть несколько причин, по которым Наполеон мог от­казаться от раскрепощения русских крестьян.

Первое — это угасание революционного порыва. Дей­ствительно, «генерал революции» — это прошлое. Наполе­он уже давно маршал и император, но не революционер.

Он не в большей степени якобинец, чем король Швеции и Норвегии Карл XIV Юхан.

На Бородинском поле его же собственные генералы и маршалы смеялись, когда Наполеон приказал играть «Марсельезу» полковым оркестрам при 6-й и 7-й атаках Семеновских флешей. Ведь сам Наполеон, став в 1804 г. императором, запретил в армии этот революционный гимн. «Марсельезу» пели его враги: те, кто считал Наполе­она «предателем революции». Например, генерал В. Моро и его сторонники уже идя на свой расстрел, пели «Марсе­льезу».

Для солдат же Нея и Даву звуки «Марсельезы» были или воспоминанием детства, или они их вообще никогда не слышали. «Марсельеза» на поле Бородина — это смешная и жалкая попытка уцепиться за собственное прошлое.

Бывший полуякобинец и бывший корсиканец Наполиони Бонапарте превратился во французского импера­тора Наполеона. Освобождать и раскрепощать для него не более естественно, чем «Марсельеза». Это может быть частью политики, но и не более того.

Второе. Имея дело с верхушкой русского дворянства, Наполеон и другие политики и военные деятели Европы имели дело не просто с европейцами по цивилизационной принадлежности. Они имели дело с людьми, которые осо­знавали себя и вели себя как французские эмигранты в Россию.

Общеизвестно, что весь образованный слой России свободно владел по крайней мере французским и немец­ким языками. Граф Лев Николаевич Толстой не переводил французских и немецких речей и текстов: читатель, для которого предназначались книги, не мог не понимать этих языков.

Вопрос — а в какой степени свободно было владение языками? Ответ — как родными, то есть без акцента. Пьер Безухов пытается говорить французскому офицеру, что он не француз. И слышит вполне определенное:

— Расскажите вашей бабушке!

Даже если уважаемый читатель владеет каким-либо языком свободно, он вряд ли сможет выдать себя за немца в Германии или за француза во Франции. А Пьер Безухов делал это без труда.

Ладно, это литературный персонаж (хотя и отражаю­щий историческую реальность). Но вот в 1813 году рус­ский офицер Александр Фигнер проникает в осажденный русскими и прусскими войсками Данциг (современный польский Гданьск). Он выдает себя за сына итальянского купца Малагамба. Французы сильно подозревают в нем шпиона, сажают в крепость и всячески проверяют. Они даже зовут в качестве экспертов итальянцев, знающих Милан и семью Малагамба. Побеседовав по-итальянски с Фигнером, итальянские купцы торжественно заверяют французского коменданта: да, это молодой Малагамба! Он коренной итальянец, клянемся святой Евлалией, покрови­тельницей Милана! Подозрения коменданта совершенно рассеяны, и он поручает «Малагамбе» отвезти его письмо Наполеону. Фигнер, естественно, доставляет его русско­му командованию.

Между прочим, случай совершенно подлинный.

Так вот, во время войн русской армии в Европе Наполе­он и его офицеры имели дело с этим, совершенно «своим» для европейцев, слоем. Они знали, что большинство на­селения России — дикие бородатые мужики, но ведь они этих страшных мужиков отродясь не видели. Они не знали языка бритых рядовых солдат и понимали, что эти солдаты прямо происходят от страшных бородатых мужиков. Но все вопросы понимания этого слоя во время войн в Италии в Пруссии вполне можно было и не решать.

Теперь же Наполеон столкнулся с людьми, которых со­вершенно не знал и не понимал. Он частью видел, частью интуитивно чувствовал, что русские туземцы думают и чувствуют как-то по-своему. Но... как именно? Народ, среди которого шла Великая армия по Белоруссии, оста­вался для него непонятным, а потому пугающе непредска­зуемым.

В Италии, в Польше и Пруссии крестьяне радовались свободе, кричали «виват императору», и все было совер­шенно замечательно. А вот в Белоруссии того эффекта, на который рассчитывал Наполеон, раскрепощение не произвело. Ведь крестьяне получили лишь личную свобо­ду, а земля осталась у польских помещиков. Тут же пошел слух: Наполеон — это «истинный царь», он несет «истинную волю». Старообрядцы добавляли, что он — предсказанный еще в XVII веке «царь Развей». Наполеон-то дал волю «на­стоящую», вместе с землей, а помещики утаили подлинный указ Наполеона о «полной воле». Начались нападения кре­стьян на помещичьи усадьбы, причем крестьяне искренне считали себя воинством «истинного царя», борющимся с «изменниками», которые украли настоящий указ, подмени­ли его на нелепую «куцую волю».

Русские крестьяне в отличие от европейских верили, что земля Божья. И в то, что существует «настоящая воля», правильная с точки зрения традиций и религии. «Настоя­щую волю» дает «истинный царь». Вопрос, конечно, ис­тинный ли царь Наполеон?! В Польше и в Италии никому в голову не пришло бы выяснять, «настоящий» ли Наполеон король, и не имеет ли он чего общего с королем Артуром, Нибелунгами и другими фольклорными вождями и монар­хами. В России же был случай...

В 1912 году стали искать долгожителей, которые пом­нили бы войну 1812 года. Одного вроде нашли. Спраши­вают:

— Так видел ли ты, дедушка, Наполеона?

— Как не видеть, видел.

— Хорошо видел?

— Как тебя вижу, и его видел, рядом стоял.

— И какой он был, Наполеон?

—  А вот такой: с сосну ростом, весь здоровый, бородишша во — по колена! В руке дубина, что ни мне, ни тебе не поднять, глазища страшные! Зыркает! Одно слово: ампиратырь!

Отзвуки этой истории есть в рассказах современников Чехова и Куприна. Но история — подлинная.

Мы можем только догадываться, кого же именно видел в молодости и принял за Наполеона долгожитель... может, «снежного человека»? Или и правда видел Наполеона, а по­том постепенно сформировал в своем сознании «правиль­ный» образ? Тем более, можно только предполагать, какие слухи о нем самом и о «воле» докладывали Наполеону. Но опасаться давать Манифест о свободе всего русского крестьянства у него были основания: последствия непред­сказуемы.

Формально граница Европы и Азии с середины XVIII века пролегала уже не по Волге, а по Уральскому хребту. Культурно-исторической границей Европы было пространство востока Речи Посполитой, Великое кня­жество Литовское и Русское. Диковатый такой предел, но понятный. К востоку же от границ бывшего Великого княжества Литовского и Русского, аннексированного в 1795 году, простирались земли совершенно неведомые.

Даже намного позднее, весь XIX век, географически громадная Российская империя была исследована хуже и известна меньше, чем Южная, а тем более чем Северная Америка. По Южной Америке к 1800 году прошли десятки научных экспедиций, результаты которых публиковались в Британии и во Франции. Территорию США и Канады изучали еще более тщательно. Были там, конечно, и белые пятна, но с Россией совершенно несравнимо. Изучить Ин­дию британцы считали делом чести.

Британцы приезжали в Московию через Архангельск и редко забирались дальше Москвы. В Российскую импе­рию XVIII века они ехали через Петербург, но и тогда чаще всего знакомы были только с Москвой и с почтовыми стан­циями между Москвой и Петербургом. Крайне редко они добирались до среднего течения Волги или бывали в круп­ных провинциальных городах. И только. Русская деревня, маленький город, большая часть территории страны во­обще была «землей незнаемой». И прочитать было негде.

В результате уровень знаний о России в «передовых» государствах того времени, Британии и Франции, соот­ветствует уровню знаний разве что об Африке. В какой-то мере это объясняется континентальностью страны. На Дальний Восток даже царский фельдъегерь, меняя лошадей и притом по зимней дороге, скакал 5-6 месяцев. Парусник такое же расстояние преодолевал за полтора-два месяца. В результате до построения Транссибирской магистрали в конце XIX века Сибирь была известна не больше, чем Бразилия или бассейн реки Конго. Ходи­ли дичайшие слухи о бегемотах, которыми кишит река Лена (с зубами бегемотов перепутали моржовые клыки), о впадающих в спячку людях и чуть ли не о человечках с собачьими головами.

Причем есть тут одна важная тонкость. Академические экспедиции середины XVIII века, путешествия по Рос­сии «русских немцев» П. Палласа, И. Фалька, С. Гмелина, Д. Мессершмидта все же сделали территорию Российской империи более известной. Результаты исследований пу­бликовались обычно на немецком языке[136].

С легкой руки М.В. Ломоносова полагалось считать, что немцы в Академии наук мешали развитию русской науки, не пропускали русских к вершинам образования, и что русская ученость пробивала себе дорогу в неустан­ной борьбе с немецкой.

Легко показать, что эта идеология не имеет ничего об­щего с действительностью и что немцы выступили в роли «стрелочников», тех общих врагов, на крови которых спла­чивают «своих»[137]. История экспедиций Петербургской ака­демии наук в Сибирь показывает нам не противостояние немцев и русских, а два совсем других противостояния. Работу русских и немецких ученых часто пытались от­рицать, а значение ее преуменьшать как раз французские ученые. Французы были убеждены в своем превосходстве и очень страдали, когда оказывалось — «превосходство» это дутое. В XVIII веке немецкая наука сделала рывок, который вывел ее в XIX веке в мировые лидеры. Россий­ская наука сделает такой же рывок в XIX веке и займет место немецкой после Второй мировой войны. Французы же в XVIII веке не столько пользовались разумом, сколько ему поклонялись, и очень обижались, если кто-то не хотел поклоняться вместе с ними.

Жозеф Никола Делиль, член Петербургской АН в 1726-1747 годах, позволил себе поступок, совершенно немыслимый для немецкого ученого: в 1739-1740 гг. он заведовал Географическим департаментом АН, и созна­тельно затягивал составление «Атласа Российского», кото­рый вышел в 1745 году, после отстранения Делиля.

Одновременно Ж.Н. Делиль тайно отправил во Фран­цию ряд карт и материалов Камчатских экспедиций и без согласия АН опубликовал эти карты. Причем приписал все открытия и составление карт выдуманному им испанскому адмиралу де Фонта. Пусть будет чья угодно заслуга, толь­ко бы не россиян!

Делиль совершенно справедливо был лишен пенсии, назначенной после ухода из академии в 1747 году, но книга-то его вышла...

Что до самого Атласа, то передам слово великому мате­матику Леонарду Эйлеру, в это время русскому академи­ку: «Многие карты атласа не токмо гораздо исправнее всех прежних русских карт, но еще и многие немецкие карты далеко превосходят». И: «кроме Франции, ни одной земли нет, которая бы лучшие карты имела»[138]. Вероятно, ревность к работе такого класса, потеря Францией приоритета и спровоцировала Делиля на его, говоря мягко, неакадемич­ный поступок.

Так вот: Наполеон мог бы знать Россию намного луч­ше, если бы дал себе труд почитать и послушать немецких ученых и путешественников. Но немецкого языка он не знал и не любил, а немцев считал сентиментальными ста­рательными дураками.

Наполеон пользовался сведениями и картами, опубли­кованными в пресловутой «Энциклопедии». Но в «Энцикло­педии» не было даже статьи с названием «Россия». На одной из опубликованных там карт на месте Европейской России стояло: «Московия», а за Уралом красовалась «Великая Та­тария». Были и другие, еще более сюрреалистические кар­ты. На некоторых из них прямо за Уралом начинался Китай. Карты были... выпускали их в России и в Германии.

Прусский учитель схватился бы за розгу, скажи уче­ник такую глупость. Учитель русских барчуков Карл Ива­нович заплакал бы, сострадая их невежеству. Но фран­цузские дикари, завывая про «культ разума», составляли эти фантастические карты, публиковали их и учились по ним. Даже украденное Делилем в России впрок не пошло. Впрочем, и нет никакой России, есть Московия и Великая Татария.

Одну из карт, где за Уралом сразу Китай, обнаружили в материалах походной канцелярии начальника штаба Ве­ликой армии Бертье. Русские редакторы советского вре­мени отказывались публиковать эту карту: НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!! Наполеон ведь гений, а французская «Энциклопе­дия» — великая, она собрала все знания человечества (про то, например, как попы обманывают рабочих, придумывая метеориты).

Стоит ли удивляться, что незадолго до Тильзита Напо­леон посылал в Китай дипломатическую миссию — нель­зя ли заключить с Китаем союз против России? Логично: если китайский император может двинуть войска прямо от Челябинска и Оренбурга, то почему бы и нет? Жаль, что Наполеон не пытался заключить такой же союз с монголь­ским ханом, монархом Великой Татарии или с народом человечков с песьими головами, впадающих в зимнюю спячку охотников на арктических бегемотов. А может, и пытался, только мы этого пока не знаем.

Во всяком случае, надо четко понимать: для Наполео­на и офицеров его штаба, выкормышей Французской ре­волюции и жертв нелепой национальной напыщенности, провинциальнейшей убежденности в своем величии, Рос­сия была совершенно неизвестна и непонятна. Выйти из Витебска и вступить в пределы Великороссии значило для него примерно то же, что начать экспедицию в Амазонию или в глубины Африки.

Стоя в Витебске, Наполеон находился на грани­це коренных земель России. До разделов Польши это и правда были земли Великого княжества Литовского, часть разделенной Речи Посполитой. Тому минуло всего 17 лет с 1795 года, с последнего, с Третьего раздела Польши.

Пока есть смысл называть этот поход Второй Польской кампанией. Пока Наполеон вроде как бы восстанавливает Речь Посполитую, «несправедливо уничтоженную» Рос­сийской империей. Пока что он посягает на Российскую империю, на государство.

Подтягиваются войска, расстроенные после 400 км на­ступления — причем без регулярного снабжения. Уже ста­ло голодновато и страшно, непонятно и опасно. Польский поход окончен: русские войска вытеснены с территории Речи Посполитой. Можно провозгласить восстановле­ние этого государства, если хочется. Можно оставаться в Польше и одновременно провозгласить раскрепощение всего русского крестьянства. Свою же армию объявить залогом русского счастья. Александр даже ополчение мыслит с сохранением сословий! А я, Наполеон Бонапарт, император Французской республики, дарю вам всем сво­боду! Гарантом же того, что вы получите желаемое, служит моя Великая армия, военная сила! Идите ко мне, я сделаю вашу страну передовой и свободной!

Если бы Наполеон поступил так, он, скорее всего, вы­звал бы в России гражданскую войну. И тогда вторжение 1813 года прошло бы уже в глубь полыхающей, ослаблен­ной державы. Последствия непредсказуемые, и скорее всего, результатом его стало бы возникновение совсем другой, незнакомой нам России, с другим политическим строем, с другой историей.

Пойти в Россию в 1812 году означало:

1.  Окончить Польскую кампанию и тут же начать но­вую.

2.  Начать эту новую кампанию с уставшей, полуголод­ной армией, не оправившейся от удивительного мора.

3.  Покинуть знакомые европейцам земли и вступить в совершенно непонятные и незнакомые области.

4. Иметь дело с противником, логика и поведение кото­рого непонятны и непредсказуемы.

Идти в Россию, не объявляя свободы крепостным, означало:

1. Обмануть ожидания миллионов людей.

2. Иметь дело со сплоченным, не расколотым внутрен­не народом.

Если бы Наполеон остался в Витебске и провозгласил свободу, он с 90%-й вероятностью сгубил бы Российскую империю.

Вторгаясь в Россию в августе 1812 года, он почти га­рантированно давал себя победить. И читатель еще уди­вится, что я называю Наполеона Спасителем?!

Французы разорили мой дом и идут разорять Москву, они оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так же думают Тимохин и вся армия. Надо их казнить.

Граф Л.Н. Толстой

Итак, главный выбор: зимовать на территории Ве­ликого княжества и начать воевать в 1813 году?

Второй выбор: объявлять / не объявлять свободу?

И только на третьем месте выбор: если продолжать насту­пление в 1812 г., то куда идти: на Петербург или на Москву?

Наполеон первоначально планировал идти как раз на Петербург: и дорога ближе, и все же столица. Петербург был столицей России. Ее падение предрешало исход вой­ны. Наполеон не мог мыслить по-другому.

Сразу идти на Петербург? Там Швеция. Там неблаго­дарный Бернадотт... Но ведь идти на Петербург можно не только вдоль берега Балтики, через Ригу. Идти на Пе­тербург можно и из глубины России. Уже во время похода 1812 года была сделана такая попытка.

В июле 1812 года операция по захвату Петербур­га была поручена маршалу Удино, дивизии которого были составлены из самого отборного войска, оставшегося в истории под именем «дикие» или «адские легионы». Маршалу ставилась задача изолировать Петербург от России, отрезать от него русские войска, прижать их к Рижскому заливу, где их погибель казалась в то время неизбежной. Удино был так уверен в победе, что, говорят, расставаясь с Наполеоном, сказал: «Прощайте, ваше величество, но из­вините, если я прежде вас буду в Петербурге».

16 июля русская армия продолжила отступление через Полоцк на Витебск, оставив для защиты Петербурга 1-й кор­пус генерал-лейтенанта Витгенштейна.

В самом Петербурге к эвакуации всерьез готовились все военные и гражданские учебные заведения, в том чис­ле и Царскосельский лицей. Он должен был переехать или в эстонский город Ревель, или в финский Або (современ­ные Таллин и Турку). Сохранились отчеты о закупке спе­циальных контейнеров для имущества и теплой одежды для воспитанников. С переездом торопили. Только благо­даря директору лицея Энгельгардту, которому хотелось отметить годовщину открытия лицея в Царском Селе, дотянули до 19 октября. А на следующий день появилось сообщение, что 19 октября Наполеон покинул Москву.

Среди прочих ценностей предполагали вывезти в Во­логду памятник Петру I, знаменитый «Медный всадник». Для этого были приготовлены специальные плоскодонные баржи, выработан подробный план эвакуации. Но тут май­ора Батурина стал преследовать один и тот же таинствен­ный сон. Во сне он видел себя на Сенатской площади, рядом с памятником Петру Великому. Вдруг голова Петра поворачивается, всадник съезжает со скалы и по петер­бургским улицам направляется к Каменному острову, где жил в то время император Александр I. Медный всадник въезжает во двор Каменноостровского дворца, из которо­го навстречу ему выходит озабоченный государь. «Моло­дой человек, вот до чего ты довел мою Россию! — говорит ему Петр-Медный всадник. — Но знай, что пока я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачи­вает назад, и снова раздается звонкое цоканье бронзовых копыт его коня о мостовую.

Майор добивается свидания с личным другом импера­тора, князем Голицыным, и передает ему виденное во сне.

Пораженный его рассказом князь пересказывает снови­дение царю. Легенда утверждает, что именно после это­го Александр отменяет решение о перевозке монумента в Вологду (только бесконечно прозаичные люди могут свя­зывать это решение с известиями о поражении отрядов Наполеона, шедших на Петербург). Статуя Петра остается на месте, и, как это и было обещано во сне майора Бату­рина, сапог наполеоновского солдата не коснулся петер­бургской земли.

Интереснейшая деталь: во время Второй мировой вой­ны ленинградцы верили, что пока в незащищенные памят­ники Суворову, Кутузову и Барклаю-де-Толли не попадет хотя бы один снаряд, сапог нацистского солдата не кос­нется ленинградской земли. Так и получилось. Мистика? Истории, хотя бы косвенно связанные с Наполеоном, про­низаны мистикой.

Если Петербург избежал оккупации чудесным обра­зом, то известен и автор этого рукотворного «чуда»: им стал командующий корпусом на петербургском направле­нии генерал-фельдмаршал, светлейший князь Петр Христианович Витгенштейн.

28 июля 1812 г. Удино занял деревню Клястицы, на севере Белоруссии. У него было в наличии 28 тысяч сол­дат и 114 пушек против русских 17 тысяч. Тем не менее Витгенштейн решил атаковать, пользуясь растянутостью французских сил. Впереди двигался авангард Кульнева (3700 всадников, 12 орудий), за ним следовали основные силы Витгенштейна (13 тысяч солдат, 72 орудия).

28 июля 3 конных полка французов (12 эскадронов) были неожиданно атакованы 4 эскадронами Гродненско­го гусарского полка под командованием генерал-майора Кульнева с присоединившимися к атаке 500 казаками. Несмотря на численное превосходство французы были опрокинуты.

Поражение Удино было настолько сокрушительным, что он предпочел отступить за Двину, оставив за собой укрепленный Полоцк. Таким образом, наступление фран­цузов на Петербург (по крайней мере, этими силами) про­валилось.

Витгенштейн в рапорте царю Александру I исчислил количество пленных в 3 тысячи, число убитых и раненых французов он оценил со слов пленных в 10 тысяч.

Это была первая крупная победа в войне 1812 года с Наполеоном. Император Александр I называл Витген­штейна спасителем Санкт-Петербурга и наградил орденом Святого Георгия второй степени.

Авторитет генерала Витгенштейна взлетел до небес, он получил почетное звание «защитника Петрова града», впервые прозвучавшее в песне, заканчивавшейся словами: «Хвала, хвала, тебе, герой! Что град Петров спасен тобой!»

В историю городского фольклора он вошел под имена­ми «Герой Петрополя» и «Спаситель Петербурга».

Александр Сергеевич Пушкин уверял, что:

«Хорошие стихи не так легко писать,

Как Витгенштейну французов побеждать».

Через четверть века после описываемых событий ав­тор книги «Описание Санкт-Петербурга и уездных го­родов Санкт-Петербургской губернии» И.И. Пушкарев писал: «Вероятно, многим жителям столицы памятно то время, когда толпы народа с искренним излиянием своей признательности приветствовали спасителя Петербурга П.Х. Витгенштейна, но не одни современники, история и потомство вполне оценят подвиг его»[139].

Даже странно на первый взгляд, что в Петербурге не сохранилось ни памятников, ни мемориальных досок, ни топонимических мест в честь Витгенштейна. Только пор­трет в числе прочих в Военной галерее Зимнего дворца. Почему так?!

Да потому, что народная память творила миф. Миф был целиком связан с Москвой. Петербургское направление не оставило в народной памяти буквально никакого сле­да. После поражения войск Удино, шедших на Петербург, московское направление для Наполеона осталось един­ственным.

Опасаясь действий Витгенштейна на путях снабжения «Великой армии», Наполеон был вынужден ослабить главную группировку войск, послав на помощь Удино корпус Сен-Сира. Но упорно шел на Москву. Почему? Он же пер­воначально собирался брать Петербург?

Но если быть точным, Наполеон изначально не со­бирался брать и Петербурга. Он собирался оторвать от Российской империи области Великого княжества Литов­ского и Русского, а «заодно» разбить русскую армию на западных границах, повторяя Аустерлиц и Фридланд.

Идея брать Петербург («бить Россию по голове») появилась уже после того, как генеральное сражение не состоялось. И после поражения Удино Наполеон пошел вовсе не на Москву. Он вообще собирался зимовать в Белоруссии. В начале августа Наполеон пошел вовсе не к Москве, а к Смоленску. И пошел ровно потому, что под Смоленском соединились армии Барклая и Багратиона. Наполеону «засветило» новое генеральное сражение. Разбить русскую армию, и пусть перепуганные помещики просят своего царя о мире!

Генеральное сражение стало для Наполеона морков­кой перед носом осла. Если бы морковка повисла на пе­тербургском направлении, он двинулся бы именно туда. Но морковка висела над Смоленском...

К 16 августа Наполеон подошел к Смоленску со 180 тысячами. Большинство в русской армии хотело того же, что и Наполеон: генерального сражения. Ру­ководство же по-прежнему хотело одного: заманивать Наполеона как можно дальше в глубь России. Чтобы коммуникации все больше растянулись, их было бы лег­че перерезать, нанося французам как можно больший ущерб.

Эту тактику приписывают именно Кутузову. Как ни удивительно, ее приписали Кутузову буквально во время событий и сразу после кампании 1812 года. Вроде все зна­ли, что «тактику растянутых коммуникаций» придумал тот же Пфуль, что придумал и Дрисский лагерь. Все знали, что это Александр I проводил эту линию и ее неукоснительно придерживался шотландец Барклай-де-Толли.

Но народ пребывал на взлете национальных чувств. На­род творил легенду и хотел приписать все заслуги одному культовому лицу: «чисто русскому» Михаилу Илларионовичу Кутузову. Вот и получилось, что Александр как-то почти и ни при чем. У коммунистов даже частенько получалось, что он только мешал Кутузову. Барклай-де-Толли, как извест­но, был трусоват, нерешителен, слаб духом и вообще про­водил неправильную, не национальную линию. А что ее же проводил и Кутузов, ему полагалось прощать. Это Барклай-де-Толли в народном сознании стал «болтай, да и только».

Тактику заманивания приписали одному Кутузову, и порой у историков даже хватает совести говорить о его «татарской» (спасибо, хоть не «монгольской») тактике. Но татарские предки Кутузовых были вовсе не монгольски­ми соратниками Батыя, а приличнейшими земледельцами, создателями городской цивилизации на Волге, и в XIII веке разделили судьбу Руси, погибая под кривыми саблями степных дикарей.

И не надо никаких ни татарских, ни славянских, ни гер­манских корней, никакой «исторической памяти», чтобы оценить реальность, масштабы страны, характер армии Наполеона, его собственный характер, и делать то, что и делало руководство Российской империи и русской импе­раторской армии.

Под Смоленском Барклай сыграл в ту же самую игру, что и под Витебском: навязал Наполеону бои с армией прикрытия, пока основная армия ушла. Барклай был про­тив ненужного, на его взгляд, сражения, но на тот момент в русской армии царило фактическое двуначалие, а Багра­тион рвался в бой.

Багратион поручил генералу Раевскому (15 тыс. сол­дат), в 7-й корпус которого влились остатки дивизии Не­веровского, оборонять Смоленск.

В 6 часов утра 16 августа Наполеон начал штурм города с марша: очень спешил, очень боялся, что русская армия исчезнет. Упорное сражение за Смоленск продолжалось до утра 18 августа, когда Барклай отвел войска из горев­шего города, чтобы избежать большой битвы без особых шансов на победу.

Маршал Ней преследовал отступающую армию. 19 ав­густа в кровопролитном сражении у Валутиной горы рус­ский арьергард задержал маршала, понесшего значитель­ные потери. Наполеон послал генерала Жюно обходным путем зайти в тыл русских, но тот не сумел выполнить за­дачу, уткнувшись в непроходимое болото, и русская армия в полном порядке ушла в сторону Москвы к Дорогобужу.

Сразу после Смоленского сражения Наполеон сделал замаскированное предложение мира царю Александ­ру I. Он попросил захваченного в плен при Валутиной горе генерала Тучкова 3-го написать письмо своему брату, командиру русского 3-го корпуса, где доводилось до све­дения царя желание Наполеона заключить мир. Конечно, Александр I узнал об этом намерении Наполеона, но не ответил.

Один из мифов о 1812 годе: о слабости русской армии. Французы сильнее, потому они и идут вперед. Ударив все­ми силами, можно было и остановить Наполеона. Но за­чем? Риск его победы все же был. Отступая и заманивая, русская армия побеждала практически без риска.

Отношения между Багратионом и Барклаем после выхода из Смоленска с каждым днем отступления стано­вились все напряженнее. В этом споре настроения дво­рянства были не на стороне осторожного Барклая.

Барклай-де-Толли стремился к тому, чтобы, «завлекши неприятеля в недра самого Отечества, заставить его це­ною крови приобретать каждый шаг и, истощив силы его с меньшим пролитием своей крови, нанести ему удар реши­тельнейший».

А решительно все — и дворянство, и простонародье, и солдаты и старшие офицеры, не уставали говорить о мед­лительности полководца в военных действиях и о сомни­тельной, с точки зрения обывателя, «отступательной так­тике и завлекательном маневре». Раздавались даже прямые обвинения в измене. Его как человека иноземного проис­хождения в России называли «немцем», вкладывая в это по­нятие все негативное, что накопилось в русском народе к иноземцам. Именно на «немца» Барклая-де-Толли взвалили всю ответственность за отступление русской армии.

Известно, что Барклай-де-Толли очень переживал все это. По мнению многих, после отставки он искал смерти. Но смерть не приходила, хотя в боях совался в самое пек­ло, в боях были убиты почти все его адъютанты и пали пять лошадей под ним самим.

Это уже позже в обществе постепенно начало меняться отношение к полководцу. Не случайно в мастерской скуль­птора Орловского Пушкин, глядя на почти готовые памят­ники великим полководцам Отечественной войны, восклик­нул: «Се зачинатель Барклай, а се завершитель Кутузов».

Тогда было иначе. 18 августа император собрал совет, который рекомендовал ему назначить вместо «нереши­тельного» Барклая главнокомандующим русской армии ге­нерала от инфантерии князя Кутузова.

17 августа Кутузов в Царево-Займище принял армию. В этот день французы вошли в Вязьму. Кутузов продол­жал делать то же, что делал Барклай. Одновременно он дает обещания «вести себя хорошо» и дать генеральное сражение.

— С такими молодцами да отступать?! — говорит он сол­датам на смотру.

Через два дня к нему подступают офицеры:

— Почему отступаем?!

—  Хорошее поле для сражения ищем. Пока хорошее поле не попалось. Под Смоленском было хорошее, был бы я там — разбил бы французов.

Но — отступал и отступал. Наверное, я вызову возму­щение многих, если скажу: Бородинское сражение было совершенно лишним и вредным. Ох, как не хотел этого сражения Кутузов! Но когда армия 22 сентября прошла Бородино, в 110 км от Москвы, отступать дальше означало бы сдать Москву. Кутузов не имел ничего против. Русское общество никогда не позволило бы ему этого.

Кутузов просто вынужден был дать генеральное сра­жение, так необходимое и русским, и французам. Если в начале вторжения Наполеон имел троекратное превос­ходство в количестве солдат над противостоящей русской армией, то теперь численности армий были сравнимы -135 тысяч солдат и офицеров при 587 орудиях у Наполео­на против 110-130 тысяч у Кутузова при 640 пушках. По другим данным, пушек было 610.

Кутузов мог бы увеличить численность русской армии еще на 80-100 тысяч человек: ополчение. Проблема в том, что ратникам из центральных губерний не хватило ружей (не случайно же перед войной контрабандой ружья ввози­ли из Австрии). Ратникам раздали пики, сами они рвались в бой. Но тут Кутузов отказался бросать в бой ополченцев с пиками. Постепенно ему это простили, но не сразу. Бар­клаю бы не простили никогда. Кутузову долго поминали, как «непатриотический» поступок, и в конце концов пред­почли забыть: чтобы не получилось — какие-то русские люди хотели воевать с французами, а их не пустили. Все они шли сами! Все они были патриотами!

Бородино... 24-26 августа французы почти беспре­рывно штурмовали укрепленные русские позиции. Отвага отчаяния. Героизм полного отсутствия выбора. Наполеон произнес речь, словно возвращающую армию во времена первых итальянских походов: о Москве, полной еды и цен­ностей. Он обещал отдать город на разграбление.

Русская армия почти не атаковала. Она только вышибала французов с собственных позиций, если они захватывали траншеи русской армии. Единственное исключение — рейд конницы Уварова и Платова по тылам Наполеона. Он вызвал замешательство в стане противника и заставил оттянуть на левый фланг войска, которые штурмовали батарею Раев­ского на Курганной высоте. Но был рейд недолог — с 12 до 14 часов дня.

Страшный был день. Бородинское сражение считает­ся одним из самых кровопролитных сражений 19-го века. По самым скромным оценкам совокупных потерь, каждый час на поле погибало 2500 человек. Некоторые дивизии потеряли до 80% состава. Со стороны французов было сделано 60 тысяч пушечных и почти полтора миллиона ружейных выстрелов[140].

«Трудно себе представить ожесточение обеих сторон в Бородинском сражении, — говорит «История лейбгвардии Московского полка». — Многие из сражавшихся бро­сали свое оружие, сцеплялись друг с другом, раздирали друг другу рты, душили один другого в тесных объятиях и вместе падали мертвыми. Артиллерия скакала по трупам, как по бревенчатой мостовой, втискивая трупы в землю, упитанную кровью. Многие батальоны так перемешались между собой, что в общей свалке нельзя было различить неприятеля от своих. Изувеченные люди и лошади лежа­ли группами, раненые брели к перевязочным пунктам, покуда могли, а выбившись из сил, падали, но не на землю, а на трупы павших раньше. Чугун и железо отказывались служить мщению людей; раскаленные пушки не могли вы­держать действия пороха и лопались с треском, поражая заряжавших их артиллеристов; ядра, с визгом ударяясь о землю, выбрасывали вверх кусты и взрывали поля, как плугом. Пороховые ящики взлетали на воздух. Крики ко­мандиров и вопли отчаяния на десяти разных языках за­глушались пальбой и барабанным боем. Более нежели из тысячи пушек с обеих сторон сверкало пламя и гремел оглушительный гром, от которого дрожала земля на не­сколько верст. Батареи и укрепления переходили из рук в руки. Ужасное зрелище представляло тогда поле битвы. Над левым крылом нашей армии висело густое черное об­лако дыма, смешавшегося с парами крови; оно совершенно затмило свет. Солнце покрылось кровавой пеленой; перед центром пылало Бородино, облитое огнем, а правый фланг был ярко освещен лучами солнца. В одно и то же время взорам представлялись день, вечер и ночь». Ветеран напо­леоновских войн генерал Ж. Рапп выразился с солдатской прямотой: «Мне еще не доводилось видеть такой резни»[141].

Страшны были потери обеих армий, хотя цифры все называют разные. Потери французов, по данным инспек­тора при Главном штабе Наполеона Денье — 49 генералов и 28 000 солдат и офицеров, из них 6550 убитых и 21 450 раненых. Эти цифры были засекречены по приказу маршала Бертье: в бюллетене Наполеона говорилось о поте­рях в 8-10 тысяч. Данные Денье впервые опубликованы в 1842 г.

У разных современных историков цифры колеблются в вилке от 40 до 58 тысяч человек, то есть 27-40% всего на­личного состава. Точных цифр мы уже не узнаем, потому что большая часть документации Великой армии погибла при отступлении (если и не была фальсифицирована). Погибло и 47 генералов (по другим данным — 49). Русские войска потеряли от 38 до 58 тысяч человек и 23 генерала. В их числе и Багратион, смертельно раненный ядром. Че­рез два дня он умрет, спрашивая: сдали Москву или нет?!

— Москву отстояли, — соврут Багратиону.

— Слава Богу! — С этими словами, осенив себя крестом, Багратион откинулся на подушки и умер.

До сих пор рассуждают и спорят, кто же все-таки выи­грал сражение?

Выиграли французы, потому что в ночь на 26 августа русская армия тихо снялась и ушла. Страшное поле оста­лось за французами. Характерно, что французы очень по­верхностно осмотрели доставшееся им место сражения. По глухим полупризнаниям очевидцев, оказали помощь не всем даже французским раненым. Русских раненых не добивали, но и помощи им не оказывали. Стон с Бородин­ского поля слышался еще три дня.

На самом поле Бородина Наполеон произнес некую лукавую формулу: «Французы были в этом сражении до­стойны победы, а русские стяжали себе право называть­ся непобедимыми». Впрочем, эту фразу передают очень по-разному. Чаще всего выглядит она таким образом: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобе­димыми... Из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано (французами. — Н.Б.) наиболее до­блести и одержан наименьший успех»[142]. Фразу эту почти одновременно привели два русских историка... в начале XX века. Они скомпоновали ее из разных высказываний Наполеона.

Первоисточники не передают подобной фразы Напо­леона именно в таком виде, но отзыв в редакции Михневича широко цитируется в современной литературе.

Или в такой форме: «Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, французы показа­ли себя достойными победы, а русские заслужили быть непобедимыми»[143]. Это тоже написано через 60 лет после событий.

Сам же Наполеон отчаянно врал. Начал он уже в пись­мах к жене, императрице Марии-Луизе: «Мой добрый друг, я пишу тебе на поле Бородинской битвы, я вчера разбил русских. Вся их армия в 120 000 человек была тут. Сраже­ние было жаркое: в два часа пополудни победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и 60 пушек. Их по­теря может быть исчислена в 30 000 человек. У меня было много убитых и раненых».

Но ведь никаких «тысяч пленных» Наполеон тут не взял: пленных было всего около 700 человек. А письма к Марии-Луизе были тоже своего рода маленькими «бюллетенями», рассчитанными на широкую огласку.

Маршалы же пребывали скорее в недоумении. Мюрат говорил, что не узнавал весь день императора. Ней гово­рил, что император забыл свое ремесло.

Врал Наполеон и в своих записках на острове Святой Елены в 1816 г.:

«Московская битва — мое самое великое сражение: это схватка гигантов. Русские имели под ружьем 170 тысяч че­ловек; они имели за собой все преимущества: численное превосходство в пехоте, кавалерии, артиллерии, прекрас­ную позицию. Они были побеждены! Неустрашимые ге­рои, Ней, Мюрат, Понятовский, — вот кому принадлежала слава этой битвы. Сколько великих, сколько прекрасных исторических деяний будет в ней отмечено! Она поведает, как эти отважные кирасиры захватили редуты, изрубив канониров на их орудиях; она расскажет о героическом самопожертвовании Монбрена и Коленкура, которые нашли смерть в расцвете своей славы; она поведает о том, как наши канониры, открытые на ровном поле, вели огонь против более многочисленных и хорошо укрепленных батарей, и об этих бесстрашных пехотинцах, которые в наиболее критический момент, когда командовавший ими генерал хотел их ободрить, крикнули ему: «Спокойно, все твои солдаты решили сегодня победить, и они победят!»

Уже через год, в 1817 году, Наполеон рассказал о еще бо­лее блистательной победе над еще более многочисленным врагом: «С 80 000-й армией я устремился на русских, состо­явших в 250 000, вооруженных до зубов и разбил их».

Тогда же, сразу после битвы, Наполеон провозгласил ее победой, но так... довольно уклончиво. Он произвел в графы московские Нея и преуменьшил свои потери раза в 4 или в 6.

Выиграли русские, потому что французы не смогли до­биться своих целей. Русская армия не была разгромлена. В сумерках 25 августа она стояла молчаливо и грозно. На следующий день она готова была продолжить бой.

Но Кутузов вовсе не считал, что надо продолжать сра­жение. Он берег жизни русских солдат больше, чем сами русские солдаты. Резервов у него не было, кроме тех са­мых ополченцев с пиками. Тогда за нежелание бросить их в бой Кутузова осуждали. Согласны ли с этим осуждением мы, потомки уцелевших?

А к Наполеону уже подошли подкрепления — свежие дивизии Пино и Делаборда (около 11 тысяч человек). Это при том, что численность армии Наполеона до начала сра­жения оценивалась в 160-180 тысяч человек[144].

Кутузов принял очередное непопулярное решение от­ступать. Насколько непопулярное, говорит такой факт: 2 сентября русская армия прошла через Москву и вышла на Рязанскую дорогу (юго-восток от Москвы). Кутузов об­ратился к войскам с классическим:

— Здорово, ребята!

Армия молчала. Солдаты шли, отвернув лица от ко­мандующего. В первый и последний раз ему не кричали «ура». Спустя месяц солдаты кланялись в пояс, просили прощения.

Французские историки считают итогом сражения по­следующее отступление русской армии и оставление Москвы. Но Кутузов дал Бородинское сражение против своей воли. Он не ставил целью сражения остановить На­полеона и удержать Москву.

В наше время полагается считать, что он был просто великим реалистом: и хотел удержать Москву, но пола­гал, что отступление и сдача Москвы неизбежны. Но мы не знаем, действительно ли Кутузов считал такой большой ценностью оборону Москвы.

Кутузов объявлял Бородинское сражение своей побе­дой. В своей реляции Александру I он писал: «Баталия, 26-го числа бывшая, была самая кровопролитнейшая из всех тех, которые в новейших временах известны. Место бата­лии нами одержано совершенно, и неприятель ретировал­ся тогда в ту позицию, в которой пришел нас атаковать»[145].

Александр I объявил о Бородинском сражении как о победе. Князь Кутузов был произведен в фельдмаршалы с пожалованием 100 тыс. рублей. Всем бывшим в сраже­нии нижним чинам было пожаловано по пяти рублей на каждого.

Кутузов же повторил то, что делали и до него под Ви­тебском, потом под Смоленском. Он послал казаков жечь костры, а утром 27-го отступать с великим шумом. Напо­леон поверил и пошел за казаками, как бы преследуя всю армию. Кутузов же увел армию со Смоленской дороги на Рязанскую и увел ее от места столкновения с неприятелем. Наполеон потерял русскую армию. Со страхом наблюдали его маршалы и генералы, как Наполеон катается по земле, психует и прыгает, обзывает Кутузова «старой северной лисой» и «паршивым обманщиком».

Кутузов же в деревне Фили в 4 часа дня 1 сентября собрал военный совет. Большинство генералов хотели нового генерального сражения с Наполеоном. Вот тогда Кутузов и оборвал заседание, произнеся свое крылатое: «Погубим армию — и будет погублена Россия. А пока цела армия, живы Москва и Россия». Он заявил, что приказыва­ет отступать. Тогда ему и не кричали «ура».

Наполеон же 3 сентября стоял на Поклонной горе, смо­трел на громадный город, почти покинутый жителями. Он ждал, что Москва принесет ему красивые ключи на поду­шечке. Не дождался.

Только вечером, устав ждать, основные силы Наполеона вошли в город вечером тремя колоннами (Фили, Дорогоми­лово, Лужники). Наполеон остался на ночь в Дорогомилове. В эту ночь в городе вспыхнули первые разрозненные пожа­ры в Китай-городе и Яузской части.

А русская армия, сопровождаемая полчищами бежен­цев, еще утром прошла через Дорогомилово, Арбат, Яуз­скую улицу — и по дороге на Рязань.

3 сентября Наполеон прибыл в Кремль. А пожар охва­тил весь Китай-город. 4-5 сентября Наполеон вынужден был бежать из Кремля и вернулся в него только 6-го — ког­да пожар, уничтожив три четверти города, стих. Еще горе­ло, еще дымилось, но главное уже было сделано.

У нас сильно преувеличивают число беженцев из Мо­сквы. У некоторых авторов получается так, что в городе вообще почти никого не осталось. В действительности, по одним данным, население Москвы сократилось только с 270 000 до 215 000 человек. По другим, в городе оста­валось не менее 80 тысяч человек.

Французы заняли полупустой город, и в нем тут же вспыхнули пожары... Причины этих пожаров остаются до сих пор не известны и вызывают споры. Поджигали сами французы? Более чем вероятно. Поджигали русские? Ско­рее всего, поджигали. Во всяком случае, в Смоленске мно­гие жители и правда поджигали свои дома, уходя вместе с армией. Как заявлял Загоскин, «мы никому не уступим чести московского пожара!»[146] Почему не могли в Москве? Город загорался сам, потому что был брошен жителями?

Очагов пожаров было много, скорее всего, действовали все причины.

В огне чудовищного пожарища сгинули 6496 из 9151 жилых домов, 8251 лавок и складов, 122 из 329 храмов (без учета разграбленных). В огне погибли до 2000 раненых российских солдат, оставленных в городе. Были уничтоже­ны университет, библиотека Бутурлина, Петровский и Ар­батский театры, погибли (во дворце А.И. Мусина-Пушкина на Разгуляе) рукопись «Слово о полку Игореве», а также подлинник Троицкой летописи[147].

С 6 сентября по 7 октября 1812 года Наполеон нахо­дился в Кремле. Он полностью добился того, чего хотел: находился в сердце вражеской земли, в столице России. Он поразил ее в сердце. Он блистательно завершил рус­скую кампанию: стремительное наступление, и вот мы здесь! ...Интересно, а о чем он думал светлыми от пожаров ночами, под шелест огня и мелких осенних дождичков? Он ведь не мог не понимать, что на самом деле полностью и безнадежно проиграл.

Еще что-то делалось, какие-то судорожные движения, как в агонии. Еще пытались навести порядок, с 12 сентя­бря прошли первые расстрелы «поджигателей» по решению французского трибунала. Но армии не было. Было только сборище голодных и агрессивных обормотов. Великая армия была полуголодной уже к Витебску. Наполеон бросил ее к Смоленску, и кое-как, грабежами и насилием, армия дожи­ла до Москвы, становясь по пути все более голодной и рас­христанной. В Москве она окончательно стала неуправляе­мой, потому что накануне зимы не имела ни теплой одежды, ни продовольствия, ни осмысленных реальных перспектив.

Бородино — слава русского оружия независимо от того, было оно победой или нет. Но Москва — вершина тактиче­ского гения Александра I, Барклая-де-Толли, Пфуля, Куту­зова и всех, кто заманил Наполеона в Москву. Заманил к зиме — без теплой одежды и горючего.

Весь «Второй польский поход» Наполеона с июня 1812г. обнаруживает черты спешки, торопливости, непродуманности, экспромта. С августа стратегическая инициатива пе­реходит к русской армии. После Бородина не изменилось решительно ничего. Разве что морковки в виде русской армии генерального сражения уже не нужно было вешать под носом Наполеона. Кутузов и убрал эту «морковку», ког­да свернул на Рязанскую дорогу.

6-7 октября началось отступление французской армии из Москвы. А точнее будет сказать: началось паническое бегство неорганизованной, дичающей на глазах, все силь­нее голодающей толпы.

Под Бородином Наполеон мог еще принимать картин­ные позы, жаловать маршалов княжескими титулами и поздравлять солдат с победой. Уже в Москве он старал­ся не попадаться своим солдатам на глаза. «Спасайся, кто может!» Наполеон спасался вместе со всеми, и не было в этом судорожном отвратительном драпеже ни малейших признаков ни величия, ни чести, ни даже соблюдения приличий.

Ловушка захлопнулась. Крысы не получили приманки, вынесли дверцу и толпой кинулись обратно, в свою нору.

Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Со­жжение городов и деревень, отступление после сраже­ний, удар Бородина и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война — все это были отступления от правил... Несмо­тря на жалобы французов о неисполнении правил, не­смотря на то, что высшим по положению русским людям казалось почему-то стыдным драться дубиной... дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.

Граф Л. Н. Толстой

После кошмарных войн XX века, грязи и ужаса око­пов и блиндажей, войну 1812 года принято считать эдакой рыцарской, красивой, благородной. Противники в краси­вых мундирах сходились на обширных полях. Шли друг на друга в рост. Не бежали, а именно маршировали. Плотные белые клубы дыма вылетали из дул орудий, стрелявших черным дымным порохом, постепенно образовывали над полем боя эдакие рукотворные живописные облака.

Пока армии сближались, огонь пушек и ружей выводил из строя не так уж много людей. У Льва Толстого прекрасно описаны реалии того времени: стоит только появиться раненым, и тут же слышен крик «Носилки»! И раненых дей­ствительно уносят, огонь редко мешает санитарам. И не так много раненых, чтобы их не успеть выносить.

Стреляя друг в друга чуть ли не в упор, сойдясь в шты­ковом бою, враги обычно в самом сильном остервенении не добивали раненых противника, не мешали выполнять свой долг врачам и санитарам. Если поле боя оставалось за победителем, а побежденные быстро отступали, по­бедители хоронили погибших врагов в братских могилах, а раненым оказывали помощь наравне со своими собст­венными ранеными.

Разумеется, всегда бывали нарушения рыцарских зако­нов ведения войны, но было их не так много. Есть норма, а есть исключения. Пропаганда всячески подчеркивала за­боту военачальников о солдатах своих и чужих, гуманизм и «отеческое участие». По традициям Рыцарской войны, во­енные действия обставлялись как грандиозное шоу и одно­временно как спортивное состязание. Отмечать мужество врагов, их силу и преданность воинскому долгу считалось хорошим тоном. Лев Толстой даже посмеивается над це­ремонией вручения французских орденов «самому хра­брому русскому солдату», а русских — «самому храброму» французу.

Но ведь лучше такое забавное шоу, чем реалии Вер­дена и Сталинграда. После ужасов войн 20-го века кам­пания 1812 года порой кажется нашему современнику какой-то идиллией. Каким-то потерянным раем после танков, едущих по госпиталям и раненых которых обли­вают бензином и поджигают.

Все так! Все было, было, было... Были раненые, остав­ленные на попечение французов после сражений при Аустерлице и при Смоленске. Был русский генерал Милорадович, кричащий атакующим гренадерам Даву:

— Молодцы, французы! И обернувшись к своим:

— Как идут, шельмы, а?! Молодцы!

И опять повернувшись к противнику, опять по-фран­цузски:

— Молодцы, французы! Слава! Виват!

Гренадеры с длинными закрученными усами, в ярко-синих с золотом мундирах молча шли под барабанный бой. Полыхали столбы пламени из жерл орудий, мерный грохот давил на уши. А что? Яркие мундиры, яркие кра­ски среднерусской осени, плотный белый дым, алая кровь на зеленой травке. Красиво, ярко, и всегда находятся лю­бители таких зрелищ. Недаром сюжеты войны 1812 го­да — любимая тема для наших и французских историче­ских клубов, специалистов по «игровым» историческим реконструкциям.

Не так уж сильно грохотало, голос Милорадовича, воз­можно, и был слышен. И крик боевого генерала, высоко оценивающего, чуть ли не вдохновляющего своим криком атак и противника — был воспитывающим явлением, фор­мирующим отношение к тому, как «должно быть».

Все так. Но только вторглись в Россию, во-первых, вовсе не одни французы. Русская пропаганда совершенно спра­ведливо говорила о «нашествии двунадесяти языков». Мно­гонациональное сборище общалось на странном армей­ском жаргоне, на основе французского, но с включениями слов из разных немецких диалектов, польского, испанского, итальянского.

Все это интернациональное сборище Великой армии подвергалось массированной пропаганде. У солдат армии Наполеона был довольно своеобразный взгляд и на Рос­сию, и на то, что они в ней делают.

Готовясь к нападению на Россию, Наполеон не просто вел очередную военную кампанию. Речь шла о по­следнем завершающем этапе создания «универсальной им­перии», то есть полного владычества Франции в Европе — фактически мирового владычества.

В преддверии 1812 года Наполеон произнес: «Через три года я буду властелином мира, остается Россия, но я раздавлю ее». Эти слова были прекрасно знакомы солда­там его армии. Они шли в последнюю независимую страну континентальной Европы. Впереди еще Британия, но ее давить будут другие: флот. Россия — последняя непокор­ная страна, в которую необходимо идти походом. Разда­вим ее, воцарится Наполеон Бонапарт в Кремле, как но­вый русский царь, сделает Российскую империю вассалом Франции — и можно будет отдохнуть от почти беспрерыв­ных войн и походов, продолжавшихся с 1792 года.

Ядро армии Наполеона — французы-офицеры. Это бы­ли тридцатипятилетние, сорокалетние мужчины, которые провоевали всю свою жизнь. Двадцать лет под ружьем. Как им хотелось отдохнуть!

Солдаты Великой армии твердо знали, что пришли в варварскую полудикую страну и что они несут в нее свет самой лучшей в мире культуры — французской. Что их ве­дет величайший полководец всех времен, сопротивляться которому — дикость, нелепость, вред, отступничество от цивилизации и чуть ли не преступление.

«Для победы необходимо, чтобы простой солдат не толь­ко ненавидел своих противников, но и презирал их», — так говаривал Наполеон. Так вслед за Наполеоном рассуждали его генералы.

Простой солдат презирал и Россию, и русских. Он был воспитан в этом презрении. Он знал, что русские — опас­ные полудикари, рабы своего начальства, враждебные Европе, и всегда угрожавшие Европе. Победи они — и тут же принесут всюду страшные нравы русского мужлана.

У русских даже религия — вздор и нелепица. Есть очень интересные исследования, показывающие: пропаганда Наполеона считала ислам более совершенной, более «ци­вилизованной» религией, чем русское православие[148].

Результаты пропаганды в действии

С самого начала вторгшиеся завоеватели вели себя с местным населением как новые хозяева с рабами. Как банда грабителей, имеющих полное право брать все, на что упадет их глаз. Конечно, похоже они вели себя и в Германии, и в Испании, и в Италии. Но в России поведение завоевателей было еще помножено на учение о при­митивности русских, их грубости и невежества, и на страх перед русской агрессией. И на падеж громадного стада, разумеется.

Уже в Литве и Белоруссии итальянская и баварская солдатня вырубала садовые деревья, растаптывала огоро­ды. Никакой военной необходимости в этом не было, сол­даты демонстрировали свою власть и стремились причи­нить местным жителям как можно больше неприятностей.

В городе Урдомине они разграбили все, что попадало под руки, разогнали учеников лицея — мальчиков лет 12-14, а в католическом соборе поместили солдат.

В 20 верстах от Урдомина отряд баварских немцев ограбил местечко Сомно, причем из тамошнего костела взял 4500 рублей, собранных на ремонт церкви.

Это — еще в католических областях, только еще войдя на Русь. В Великороссии было еще «круче»: в смоленском селе Одинцово исчезла треть населения: кто бежал в леса, кого закололи штыками при попытках защищать свое до­стояние, кого увели с собой в качестве рабов.

Мародерство Великой армии оказало самую дурную услугу Наполеону, оно толкало множество русских лю­дей в партизаны. Кто и не пошел бы из патриотических чувств — тот шел, чтобы сопротивляться насилию и грабе­жу. Как писал историк Е.В. Тарле: «Разорение крестьян проходившей армией завоевателя, бесчисленными ма­родерами и просто разбойничавшими французскими де­зертирами было так велико, что ненависть к неприятелю росла с каждым днем»[149].

У нас до сих пор считается, что армия Наполеона, в от­личие от немцев в 1941 году, была все-таки цивилизован­ная, культурная. Это потом, после пожара Москвы, она превратилась в сборище мародеров и дезертиров.

Но это так. Армия Наполеона с самого начала была го­това грабить все, что только возможно. Вопрос в степени, и только. На первом этапе войны грабеж шел более орга­низованный.

У нас до сих пор в описании войны упор делают все же на благородный характер сражений и обращения с плен­ным и раненым врагом. Такова война даже в изображении великого реалиста Льва Толстого. Такова она и в блестя­щем фильме С.Ф. Бондарчука.

Это было. Но за красивым фасадом скрывается дру­гой — темный и безобразный. О нем почти не говорят, почти не пишут, хотя это ведь тоже имело место быть.

Не буду голословным, приведу факты.

1.3 сентября 1812 года, на следующий день после входа Великой армии в Москву, солдаты получили официальное разрешение грабить. Творящееся варварство, жестокость и насилие не были случайными действиями мародеров, ко­торых наказывали официальные власти. Это была полити­ка Франции и самого Наполеона.

2. Великий московский пожар французы рассматрива­ли как попытку местных жителей сжечь свое имущество, но не отдать неприятелю. Примеры такого поведения они уже видели по пути к Москве, уже в Смоленске.

Потому они и расстреливали «поджигателей» — по боль­шей части, совершенно случайных людей. Как тех, кто от­нимал у французов то, что принадлежало им «по праву».

3.  Приказами командования французской армии мо­сковские монастыри использовались под жилища для солдат, причем престолы и жертвенники употреблялись вместо столов, а в алтарях стояли кровати.

Наполеон лично посетил Новодевичий и Донской мона­стыри. Он не осматривал их с любопытством туриста, не собирался молиться. Монастыри интересовали его только как укрепленные точки. По его приказу в Новодевичьем французы разместили батарею, а стены монастыря укрепи­ли окопами. Чтобы было удобнее оборонятся, они взорвали стоявшую рядом с монастырем церковь Иоанна Предтечи.

Церкви Заиконоспасского, Покровского, Новоспас­ского, Симонова, Крестовоздвиженского, Донского, Рож­дественского и других монастырей были превращены в конюшни.

В Высокопетровском монастыре оккупанты устроили скотобойню, а соборный храм превратили в мясную лавку. Весь монастырский погост покрыт спекшейся кровью, а в соборе на паникадилах и на вколоченных в иконостас гвоздях висели куски мяса и внутренности животных.

4. Мародеры дочиста ограбили все монастыри. Их ин­тересовали прежде всего драгоценности, украшавшие священные предметы. Они сдирали с икон серебряные оклады, собирали лампады, кресты. В поисках спрятан­ных сокровищ грабители нередко взламывали в храмах полы, простукивали стены.

Из многонациональной армии Наполеона только грече­ские части не участвовали в разграблении монастырей: ви­дели в русских монахах своих единоверцев. Иногда и среди католиков, французов и поляков тоже находились люди, ко­торые относились к православным святыням с уважением.

Монахини Новодевичьего монастыря считали, что на­чальник живших в их монастыре солдат по фамилии Задэра «греха боялся». Он посоветовал спрятать серебряный крест, Евангелие и другие ценные вещи, говоря на лома­ном русском языке: «Французска солдата вора».

В Даниловом монастыре квартировавшие францу­зы узнали, что в монастырь должен прибыть отряд кон­ной артиллерии, предупредили: «Это люди нечестивые» и предложили спрятать все ценное. Они даже помогли за­рыть в землю церковные вещи. Французы оказались пра­вы: артиллеристы ободрали раку князя Даниила и сорвали одежды с престолов, но ничего больше не нашли.

5.   Часто оккупанты не столько грабили, сколько оскверняли и уродовали святыни. В Андрониевском, По­кровском, Знаменском монастырях французские солдаты кололи на дрова иконы, лики святых использовали как ми­шени для стрельбы.

В Чудовом монастыре французы, надев на себя и на своих лошадей митры и облачение духовенства, ездили так и очень смеялись. Все иконы были найдены поруган­ными и храмы осквернены.

В Можайском Лужецком монастыре хранящаяся здесь икона святого Иоанна Предтечи имеет следы от ножа — французы использовали ее как разделочную доску, руби­ли на ней мясо.

Громили и портили не только предметы культа — все, связанное с русской историей. В конце концов, святыни — это ведь не только иконы.

Саввино-Сторожевский монастырь почти не постра­дал, но от интерьеров находившихся на его территории дворца царя Алексея Михайловича и Царицыных палат почти ничего не осталось. Кровать царя Алексея Михай­ловича была сожжена, дорогие кресла ободраны, зеркала разбиты, печи сломаны, редкие портреты Петра Великого и царевны Софьи похищены.

В этом монастыре останавливался 3-й кавалерийский корпус генерала Груши.

И в этих действиях, и в убежденном каком-то, система­тическом грабеже трудно не видеть следствие активной антирусской и антирелигиозной пропаганды. Так сказать, созревший плод.

Лично Бонапарт был, конечно, очень образованным, хорошо начитанным человеком. Поэтому не думаю, что он сам поощрял кощунства, творимые солдатами над русской церковью. Хотя, возможно, он недооценивал опасности такого поведения своей армии в глубоко религиозной Рос­сии. Будучи такой же «духовной жертвой» вольтерьянцев и якобинцев, как и большинство его генералов, офицеров и солдат, Бонапарт, видимо, полагал, что и русские считают Бога и церковь такой же мишурой, как и французы — «вы­кормыши» квазирелигиозного бреда времен Французской революции. Но на Руси, несмотря на всю недальновид­ность петровской и постпетровской государственной по­литики по отношению к церкви, все-таки не было ни культа Высшего Разума, ни бесовства 1793 года, а Бог занимал свое самое сокровенное место в душе почти каждого рус­ского крестьянина (хрестьянина) и русского солдата.

Несложно поэтому догадаться, какую волну негодования вызвало в этой душе поведение «франко-немецко-голландца» в русской церкви. В общем, иных доказательств, что «Буонапарте — сам антихрист» предъявлять не требовалось.

6. Французы грабили и монахов, и священников, и мир­ных жителей. При малейшем сопротивлении избивали и даже убивали.

Иеромонах Знаменского монастыря Павел и священник Георгиевского монастыря Иоанн Алексеев были убиты.

Священника церкви Сорока святых Петра Вельмянинова били прикладами, кололи штыками и саблями за то, что не отдал им ключи от храма. Всю ночь он пролежал на улице, истекая кровью, а утром проходивший мимо фран­цузский офицер пристрелил отца Петра.

Монахи Новоспасского монастыря похоронили свя­щенника, но французы потом три раза раскапывали его могилу — увидев свежую землю они думали, наверное, что в этом месте зарыли клад.

В самом Новоспасском монастыре старенького, за 70 лет, наместника иеромонаха Никодима избивали на гла­зах братии, приставляли к его груди и голове ружья и пи­столеты: требовали показать, где хранятся сокровища.

В Симоновом монастыре французы вырубили ворота, избивали архимандрита Герасима и наместника Иосифа, но не могли ничего добиться. Обитель разграбили.

В Донском монастыре французы избили наместника Вассиана, а ризничего, монаха Иринея, искололи, израни­ли саблей.

В Богоявленском монастыре казначея монастыря Аарона французы таскали за волосы, выдергивали бороду и затем возили на нем грузы, запрягая в телегу.

Как ни грабили французы в Италии, Голландии и Герма­нии, а таким истязаниям они людей нигде не подвергали. К русским у них отношение все-таки было особенное.

Перед уходом из Москвы французы грабили уже не драгоценности. Они отбирали у людей сапоги, теплую одежду, рубашки.

Поразительно, но уже из горящей Москвы Наполеон пытается обращаться к русскому народу. Пишет вот такое воззвание: «Вы, московские мирные жители, мастеровые и рабочие, которых бедствия войны удалили из города, и вы, заблудшие земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в деревнях ваших, слушайте: спокойствие и порядок восстанавливается в сей столице; ваши земляки добровольно выходят из своих убежищ, не опасаясь оскор­бления; всякое насильственное в отношении к их личности либо к имуществу немедленно наказывается. Его величе­ство император вас покровительствует и никого из вас не считает неприятелями, кроме ослушников его повелениям. Он хочет положить предел вашим бедствиям; он желает, чтобы вы возвращались под ваши кровы, к вашим семей­ствам. Будьте признательны к его благотворным намерени­ям и придите к нам безо всякого опасения. Пусть каждый из жителей возвратится с доверием в дом свой: вы вскоре найдете там средства удовлетворить вашим нуждам.

Рабочие, мастеровые, живущие трудом своим, возвра­щайтесь к вашим обычным занятиям; для вас готовы дома, лавки, охранные караулы, вы получите за ваши работы должную плату.

И вы, крестьяне, выходите из лесов, куда от ужасов укрылись, возвратитесь в свои избы; вы найдете в них за­щиту. В городе учреждены рынки, на которых вы можете продавать излишки ваших запасов».

Поразительно, до какой степени отказывает Наполеону обычное политическое чутье! До какой степени он не чув­ствует страны, в которой оказался.

Может быть, Наполеону и раньше снились кошмары... Теперь он о них начал рассказывать. Раз императору приснились три стакана, из коих один — белый пустой, другой — с водою, третий — с кровью. Наполеон, всегда великий рационалист, велел найти «русскую гадалку» — чтобы растолковала этот сон. И поучил такое толкование: «Пустой стакан означает, что сия война начата тобою из пустого тщеславия и гордости, стакан с водой значит слезы бедных, невинных и разоренных войной людей, а последний, наполненный кровью, изображает челове­ческую кровь, пролитую в сию ужасную войну».

Способствовало ли такое толкование успокоению и примирению с самим собой? О судьбе гадалки ничего не могу рассказать. Но известно, что Наполеон все чаще по­зволяет себе нелепые вспышки эмоций, как после того, когда один солдат задерживал целую армию. Только при­ступом иррациональной ярости на непостижимую (и победившую его) Россию можно объяснить попытку Наполео­на взорвать Кремль. 10-11 октября 1812 года под башни, стены и здания символа русской государственности зало­жили пороховые мины. Великая армия, превращавшаяся на глазах в беспорядочно бегущее сборище, выходила из города, а саперы маршала Мортье поджигали фитили.

Если бы мины разом грохнули, восстановить Кремль было бы уже невозможно. Пришлось бы строить новый комплекс сооружений на его месте — примерно как в Вар­шаве после Второй мировой войны восстанавливали город по планам, рисункам и воспоминаниям жителей.

Так и было бы, выстави маршал Мортье боевое охра­нение вокруг Кремля. Если бы французы стояли на всех подходах, пока чудовищные взрывы не подняли бы на воздух и не обрушили бы святыню. Но, видимо, францу­зы чувствовали себя так неуютно в Москве, что сделали дело половинчато, ненадежно: запалив фитили, они ушли. Побежали догонять своих. В эту ночь шел сильный про­ливной дождь, он погасил часть фитилей, а другие горели медленнее обычного.

Произошло еще одно удивительное событие 1812 года. Ну, не мог Кремль уцелеть! А он все-таки уцелел. Целая це­почка событий, которых не могло быть, но которые были. И уцелел!

Жители Москвы стали собираться к оставленному Кремлю... Они заметили тлевшие фитили, и кинулись их тушить. Опасное это было занятие! Никто ведь не знал, сколько именно этих фитилей, когда огонь дойдет до по­роха и сработают главные заряды. Но основную часть за­рядов все же удалось обезвредить.

Тем не менее, часть взрывов прогремела. Самым силь­ным из пяти взрывов был первый, которым вышибло не только все стекла, но и оконные рамы в кремлевских и близ­лежащих зданиях. До основания была снесена Водовзводная башня, наполовину разрушена Никольская. Частично был разрушен Арсенал, повреждены Грановитая палата, Филаретова пристройка, Комендантский дом. Стены двор­ца и здания музея Оружейной палаты почернели от огня. Значительный ущерб был нанесен кремлевским соборам.

Во время пожара Кремля пострадало также и здание Сената, а его бронзовый Георгий Победоносец, укра­шавший купол Круглого зала, бесследно исчез. По одной версии, он расплавился. По другой, вместе с еще двумя предметами, составлявшими гордость Кремля, — орлом с Никольских ворот и крестом с колокольни Ивана Велико­го — был вывезен в обозе французской армии в качестве трофея. Во всяком случае, эти исторические реликвии никогда не были найдены. То ли погибли в пожаре, то ли сперты «цивилизованными» оккупантами.

Доживавший свои последние дни в Рязани 72-летний архитектор М.Ф. Казаков, посвятивший всю жизнь Крем­лю и Москве, узнав о начавшемся в Москве пожаре, при­шел в отчаяние. «Весть сия, — писал его сын, — нанесла ему смертельное поражение. Посвятив всю свою жизнь твор­честву, украшая престольный град великолепными здания­ми, он не мог без содрогания вообразить, что многолетние его труды превратились в пепел и исчезли вместе с дымом пожарным...»[150]

Сохранилось свидетельство очевидца, которому уда­лось проникнуть в Кремль, сразу после изгнания неприя­теля: «...он (Иван Великий) не потерпел повреждения, но находившаяся подле него часть колокольни была взорва­на... Разрушенная часть колокольни представлялась в виде огромной кучи раздробленных камней, на ней лежали три большие колокола (от тысячи до трех тысяч пудов), как легкие деревянные сосуды, перевернутые кверху дном си­лою взрыва»[151].

Менее известно, что уходя из Москвы, французы пыта­лись взорвать еще и Новодевичий, Рождественский, Алек-сеевский монастыри. Тут тоже случилось чудо: монахам удалось вовремя потушить огонь и тем самым спасти свои обители.

Возвращаясь на пепелище, москвичи не только отстра­ивали свои сгоревшие жилища. Они находили памятники своей истории, храмы и памятные места поруганными, огаженными, сознательно разоренными. Церкви были за­гажены навозом, престолы и алтари разрушены, святые иконы расколоты или пущены на дрова, картины похище­ны или изрезаны, старинная мебель сожжена и изломана, церковные книги использованы для растопки.

Интересно, что несмотря ни на что, к больным и ране­ным врагам россияне относились сочувственно. В Ново­девичьем монастыре заболевших французских солдат ле­чили, а в Рождественском делились с голодными оккупан­тами своей пищей. Рассказывая об этом, одна из монахинь пояснила: «Опять же жаль их, сердечных, не умирать же им голодною смертью, а шли ведь они на нас не по своей воле».

Но поведение французов в Москве стало широко из­вестно. Это еще более послужило делу сплочения народа и подъему патриотических настроений.

Удивительно, что, несмотря, на весь свой прославлен­ный гений, Наполеон не смог понять: таким поведением можно только озлобить народ. Может быть, Наполеон сам сделался жертвой собственной пропаганды? Что ха­рактерно — в других странах он не взрывал национальные святыни — даже когда отступал. Может, он сам поверил в рабскую сущность русского народа? Хотя... Он так и не решился опубликовать Манифест об отмене крепостного права. Он так и не поставил в Кремле собственные статуи в тоге законодателя. Видимо, начал понимать, что в России такая пропаганда не сработает. А какая сработает — види­мо, не понимал, и времени понять у него не было.

Получилось, что Бонапарт не только позволил втянуть себя в летне-осеннюю кампанию 1812 года и тем самым спас Россию. Он очень помогал тому, чтобы война стала Отечественной. Наполеон начал войну не только с могу­чим государством, а с народом громадной и великой стра­ны, причем не зная толком его истории, не понимая и не уважая его традиций и ценностей. Не в силах понять зако­нов игры, мог только пакостить и разрушать. А делая это, закономерно провоцировал «дубину народной войны», о которой так хорошо писал Лев Толстой.

Они [польские уланы. — А.Б.] старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали.

Граф Л. Н. Толстой

Известны написанные еще в августе письма на­чальника Главного штаба французской армии Бертье, адресованные Кутузову.В письмах Бертье просит «при­нять меры для придания войне характера, сообразного с общепринятыми правилами, и прекратить напрасное опу­стошение страны, столь же вредное для России, сколько прискорбное для императора Наполеона».

На эти письма Кутузов не ответил. Когда посол Напо­леона Лористон просил о мире (Наполеон еще в Кремле), Кутузов пожал плечами:

— Так война только начинается!

Лористон просил унять партизан, и Кутузов опять по­жимал плечами:

— То не солдаты, то мирное население. Никакой власти у меня над ними нет.

Кутузов, мягко говоря, не выдавал правды: он лично создавал войсковые партизанские отряды.

Первый такой отряд был создан еще до Смоленско­го сражения Барклаем-де-Толли — 4 августа, войсковой партизанский отряд Ф.Ф. Винценгероде.

Отряд Винценгероде действовал вначале в тылу фран­цузских войск в районе Витебска и Полоцка, а с оставле­нием Москвы срочно переместился на Петербургскую до­рогу непосредственно в окрестности «второй столицы».

Затем был создан отряд войсковых партизан Дибича 1-го, действовавший в Смоленской губернии. Наряду с ними действовали мелкие (150-200 человек) подвижные конные воинские партизанские команды. Инициатором их выступил известный поэт, офицер и партизан Денис Давыдов, получивший поддержку Багратиона и Кутузова. Давыдов же и возглавил первый такой маневренный отряд из 200 гусар и казаков незадолго до Бородинской битвы.

Отряд Давыдова действовал сначала против неболь­ших групп противника (фуражирных команд, небольших обозов и т.д.). Постепенно команда Давыдова обрастала за счет отбитых русских пленных. «За неимением русских мундиров я одел их во французские мундиры и вооружил их французскими ружьями, оставя им для приметы русские фуражки вместо киверов», — писал позднее Д. Давыдов.

Вскоре у Давыдова было уже 500 человек. Это позво­лило ему увеличить размах операций. 12 сентября 1812 г. отряд Давыдова разгромил крупный обоз неприятеля в рай­оне Вязьмы. В плен было взято 276 солдат, 32 повозки, две фуры с патронами и 340 ружей, которые Давыдов передал ополченцам.

Французы не на шутку встревожились, видя успеш­ные действия отряда Давыдова в районе Вязьмы. Для его разгрома был выделен 2-тысячный карательный отряд, но все усилия были тщетны — местные крестьяне вовремя предупреждали Давыдова, и он уходил от карателей, про­должая громить обозы противника и отбивая русских во­еннопленных.

Успехи войсковых партизан побудили Кутузова ак­тивно использовать эту форму борьбы с неприятелем во время отхода от Бородина к Москве. Так возник крупный партизанский отряд (4 кавалерийских полка) под коман­дованием другого прославленного партизана — генерала И.С. Дорохова. Отряд Дорохова успешно громил транс­порты неприятеля по Смоленской дороге с 7 по 14 сен­тября, захватив в плен более 1,4 тыс. солдат и офицеров противника. Крупной операцией отряда Дорохова явился разгром французского гарнизона в городе Верея 19 сен­тября 1812 г. Охранявший город вестфальский полк из корпуса Жюно был наголову разбит.

Очевидные успехи отрядов Давыдова и Дорохова, а молва об их победах быстро распространилась по всем центральным губерниям России и в русской армии, сти­мулировали создания новых отрядов войсковых партизан. Во время пребывания на Тарутинской позиции Кутузов создал еще несколько таких отрядов: капитанов А.Н. Сеславина и А.С. Фигнера,, полковников И.М. Вадбольского, И.Ф. Чернозубова, В.И. Пренделя, Н.Д. Кудашева и др. Все они действовали на дорогах, ведущих к Москве.

Войсковые партизаны доставляли много неприятно­стей и тревог Наполеону. Ему пришлось отвлечь на охрану дорог из Москвы значительные силы. Но все усилия были тщетны. Кутузов имел все основания сообщать царю, что «партизаны мои наводили страх и ужас на неприятеля, отняв все способы продовольствия».

Самый известный партизан того времени — веро­ятно, «Старостиха Василиса». Вдова местного старосты Василиса Кожина (примерно 1780-1840) организовала в Сычевском уезде Смоленской губернии партизанский от­ряд из подростков и женщин.

Сначала староста Дмитрий Кожин организовал со­противление «фуражной команде». И был убит, вместе со многими односельчанами, а Сычевку ограбили дочиста. Односельчане, справив поминки по старосте, единодушна избрали ее старостихой, сопроводив избрание словами: «Будь ты на место мужа. Ты — баба с головой».

Все вооружение партизан составляли вилы, рогатины и косы. При отступлении наполеоновских войск из Москвы партизаны нападали на французские отряды, захватывали пленных и после передавали их русским войскам. За этот подвиг Василиса Кожина была удостоена медали и денеж­ного пособия.

Но что характерно — даже точного времени ее рожде­ния и смерти мы не знаем.

Менее известно, что в августе 1812 партизанская борь­ба крестьян приобрела в августе в Смоленской губернии. Она началась в Красненском, Поречском уездах, а затем в Вельском, Рославльском и Вяземском уездах.

Обычно во главе таких отрядов становились раненые или отставшие по болезни кадровые солдаты или унтер-офицеры. Один из таких крупных партизанских отрядов возглавил в районе Гжатска солдат Еремей Четвертаков, рядовой солдат драгунского кавалерийского полка. В бою под Царево-Займищем он попал в плен, но через три дня бежал. Сколотив отряд из крестьян, вооруженных само­дельными пиками, Четвертаков стал нападать на неболь­шие отряды неприятеля. Вскоре у него было 300 бойцов, вооруженных французским оружием. Четвертаков орга­низовал охрану окрестных сел, наладил разведку.

Со временем отряд Четвертакова вступал в бой даже с крупными отрядами захватчиков. Однажды целый фран­цузский батальон уклонился от сражения с Четвертако­вым. Партизанский отряд к октябрю 1812г. достиг числен­ности почти 4 тыс. человек (целый партизанский полк!), и стал громить крупные воинские соединения. В 1813 году, Еремей Васильевич Четвертаков был награжден знаком отличия военного ордена — Георгиевским крестом, высшей наградой солдата русской армии.

В той же Смоленской губернии в Сычевском уезде партизанский отряд из 400 человек возглавил отставной суворовский солдат С. Емельянов. Отряд провел 15 боев, уничтожил 572 солдата противника и взял в плен 325 че­ловек.

В одном из боев во время отступления был тяжело ранен гусар Федор Потапов, по прозвищу Самусь. Его приютили крестьяне. Оправившись от ран, Самусь создал партизан­ский отряд из крестьян. Вскоре в отряде было уже более 3 тысяч человек. Самусь разработал систему колокольных сигналов, благодаря чему партизаны и жители окрестных деревень знали о движении и количестве неприятеля. От­ряд хорошо вооружился, отбив у врага оружие, достали даже пушку.

Чем дальше продвигалась вражеская армия, тем боль­ше ожесточался русский народ, тем упорнее он защищал­ся. «Можно без преувеличения сказать, что многие тысячи врага истреблены крестьянами», — писал Кутузов.

Он высоко оценил действия крестьян в их неравной борьбе с «великой армией» в своей реляции Александру I «О патриотических подвигах крестьян Калужской и Мо­сковской губерний», датированной 23.10.1812 г.

Всемилостивый государь!

С душевным удовольствием русского сердца все­подданнейшим долгом считаю донести Вашему импера­торскому величеству о поведении крестьян Калужской и Московской губерний в бурное время неприятельского в оных пребывания. Неприятель употребил все усилия, которыми можно обольстить другие народы, раздавал серебро с тем, чтобы привлечь их на свою сторону и тем сих мирных людей противопоставить правительству, но ничто не могло поколебать сих христолюбивых сердец и одушевленных любовию к высочайшему престолу. С му­ченическою твердостию переносили они все удары, со­пряженные с нашествием неприятеля, скрывали в леса свои семейства и малолетних детей, а сами вооруженные искали поражения в мирных жилищах своих появляющим­ся хищником. Нередко самые женщины хитрым образом улавливали сих злодеев и наказывали смертью их поку­шения, и нередко вооруженные поселяне присоединясь к нашим партизанам, весьма им способствовали в истре­блении врага, и можно без увеличения сказать, что многие тысячи неприятеля истреблены крестьянами. Подвиги сии столь велики, многочисленны и восхитительны духу рос­сиянина, что единственно торжественное изъявление вы­сочайшего Вашего императорского величества благоволе­ния к сим губерниям может им воздать и возбудить подобное соревнование в жителях прочих наших губерний, что я всеподданнейше и испрашиваю.

Всемилостивейший государь,

Вашего императорского величества

всеподданнейший

князь Михаила Г(оленищев)-Китузов.

Одновременно на оккупированной территории суще­ствовали районы, где не было ни французской, ни русской администрации, и которые жили крестьянским самоу­правлением, под контролем партизанских отрядов: Бори­совский уезд в Минской губернии, Гжатский и Сычевский уезды в Смоленской, Вохонская волость и окрестности Колоцкого монастыря в Московской.

Мы мало знаем обо всех простолюдинах-партизанах. А тем более не знаем ничего о своего рода «зеленых 19-го века». Мало сведений у нас о Герасиме Курине — кре­стьянине одного из подмосковных сел. Несомненно, он был выдающимся руководителем партизан. Отряд Г. М. Ку­рина, насчитывающий 5 тысяч пеших и 500 конных парти­зан, взял в плен большое число вражеских солдат, захватил 3 пушки и много другого оружия.

В Боронницком уезде действиями двух тысяч парти­зан из разных сел и деревень руководили — староста села Константинова Семен Тихонов, староста деревни Сельвачевой Егор Васильев, староста села Починок Яков Петров и несколько крестьян из села Дурнихи. 22 сентября кре­стьяне — партизаны Боронницкого уезда стремительно на­чали и разгромили отряд французов, который был на под­ходе к селу Мяскову. Но и русских помещиков долго к себе не пускали.

Честно говоря, я и сам толком не знаю, как пра­вильно: шеромыжники или шаромыжники? Само слово происходит от французского «мон шер ами»... мой дорогой друг. Так обращались к русским людям французы осенью 1812 года. Подыхая от голода, трясясь от холода в обрывках летнего обмундирования, они если сразу не бежали навстречу русским, то только из страха перед ними.

И было шаромыжников очень, очень много. Уже ко времени Бородина до 10 тысяч солдат Великой армии ока­залось в плену: в основном люди из фуражных команд. К декабрю 1812 года, когда исход остатков Великой армии из России завершился, в стране осталось 216 тысяч «ша­ромыжников».

Это стоит иметь в виду, читая ставшие традицией слова про «полное искоренение наполеоновских полчищ» и прочие стереотипы. Третья часть, а то и 40% Великой армии не по­гибла и не бежала. Она разбрелась по России и постепенно, поодиночке или группами, сдавалась в плен. Не обязательно военнослужащим или партизанам! Множество шаромыжни­ков прибивались к крестьянам — неважно, что делать, только пустите в тепло и покормите хоть чем-нибудь.

У правительства это полчище вчерашних врагов вы­зывало даже некоторое опасение: в 1813 году регулярная армия и ополчение, до 3 млн людей, пошли в зарубежный поход. Почти все вооруженные и обученные мужчины! А в самой стране — до 200 тысяч здоровенных мужиков с опытом участия в войне! Но шаромыжники вели себя на удивление тихо, никаких неприятностей от них не было.

Прибивались они и к помещичьим имениям, дворянским гнездам. Французский гувернер стоил в те времена не мень­ше 1 тысячи рублей в год — сумма, совершенно неподъем­ная для абсолютного большинства помещиков, а тем более для служащих дворян.

А тут — целые толпы гувернеров! Скажем, настоящий французский офицер! Или его продают казаки за полтин­ник или за рубль, или он сам, изнеможенно кашляя, страш­но голодный, полубольной, стучится у ворот, протягива­ет руку за подаянием. Это же прекрасный, уже готовый гувернер, он научит Петеньку и Коленьку французскому языку и хорошим манерам, французскому изяществу и вы­сокой культуре!

А очень часто пленный или беглый ветеран Великой армии был фламандцем или немцем из Гамбурга, который за годы жизни в казарме и свой родной язык подзабыл, и французского толком не выучил, говорил на кошмарном грубом жаргоне, сморкался в два пальца, жрал руками, зато ругался на пяти европейских языках.

Один такой гувернер из шаромыжников, некий Капэ, попал раненым в плен и стал гувернером Миши Лермонто­ва в имении его бабушки, в Тарханах. О другом таком гу­вернере из-под забора, некоем мосье Гражане, рассказы­вает в своих записках русский экономист Юрий Арнольд. Поместье Арнольдов находилось в Могилевской губернии, и в то время не иметь «своего» гувернера из пленных стано­вилось просто неприлично. Гражан был этническим фран­цузом, барабанщиком в одном из полков. Воевать он начал еще в 1792 году. За тепло и пищу он готов был учить не то что родному французскому, а хоть марсианскому языку. К 8-летнему воспитаннику Гражан, похоже, искренне при­вязался: примерно 35 лет, он никогда не имел жены и детей. Мальчик был в восторге от такого дядьки! С утра до вечера он мог рассказывать байки о походах и странах, в которых побывал, учил плавать, жечь костры, разбивать палатку, выбивать на барабане воинские команды! Мальчик обожал дядьку и очень плакал, когда тот в 1818 г. уехал на родину, в свою «прекрасную Францию».

Вот только папенька и маменька относились к отъез­ду Гражана более сдержанно и особо его не удержива­ли, потому что французский, которому учил Гражан, был жуткой и грубой смесью языков, солдатским арго. Позже Юра Арнольд поступил в дворянский пансион в Москве, и оказалось, что произносимые им фразы при переводе на русский прозвучат примерно как: «Жрать, засранцы!» или «Ползет, как беременная вошь по дерьму». Пришлось переучиваться. Гражан, конечно, не виноват, он учил вос­питанника, чему умел и как умел.

Во время войны из пленных формировали «франко-итальянский» хорватский, «испано-португальский» и про­чие легионы. Как у Наполеона воевало 8 тысяч этнических русских из России, так в составе армии Российской импе­рии окончило войну до 7-8 тысяч перебежчиков.

После войны около половины шерамыжников уехала до­мой. Известна потрясающая история про собачку — белую французскую болонку. Она потерялась в России и через два года пришла домой, в Южную Францию. Ее хозяин был жив и не мог нарадоваться на верное животное. Не очень типич­ная для Великой армии история со счастливым концом.

Вторая половина шаромыжников навсегда осталась в России. Что характерно — пресса в Европе писала, что пленных удерживают в «дикой России», как рабов. Бур­боны издавали указы за указами, требуя от «сынов Фран­ции» немедленно вернуться в «землю отцов». А они вовсе не рвались.

Были это люди самых разных классов общества, судь­бы их складывались различно. Трех ветеранов Наполео­на отправили по их собственному желанию на Алтай как «вольных хлебопашцев». Другие записывались в казаки. Краевед Юдин в конце XIX века нашел 49 потомков воинов Великой армии, ставших казаками. Во втором поколении Жандр сделался Жандровым, Биньелон — Беловым, и так далее. Вот немцы фамилий не меняли, дав начало казачьим фамилиям Бергов и Шмидтов.

Некоторые сделали карьеру, вплоть до генералов рус­ской армии. Почему бы и нет?

Последний ветеран Великой армии, ровесник Напо­леона, Жан-Батист Савен (1769-1894) умер в Саратове в возрасте 125 лет. Он зарабатывал на жизнь, преподавая французский язык и фехтование в гимназии, потом стал владельцем художественной мастерской. Крупные черты лица, длинная белая борода, спокойное поведение... мест­ные жители принимали его за татарина, он и отвечал по-татарски — этот язык он тоже выучил. На его могиле поста­вили памятник с надписями по-русски и по-французски: «Последнему ветерану Великой Армии».

Потомки шаромыжников по прямой мужской линии в России и сейчас носят фамилии Машеров, Машанов, Бер­ту, Савари, Симон и так далее. Есть даже Жари — то ли фа­милия, то ли предок семьи так выговаривал слово «жрать».

Кутузов сдал Москву и тем самым сохранил армию. Сохранив армию, он сохранил и Россию.

Наполеон совершил прямо противоположное: он погу­бил свою армию и тем самым обрек на взятие Париж, и на поражение Францию. Армия была не просто разбита. Она попала в ужасное положение, не снабженная буквально ничем. А Наполеон ее попросту бросил, спасая сам себя и свое окружение. Солдатам он предоставил выбираться из России, как им самим больше нравится.

Иногда пишется, что он старался вывести из России как можно больше своих солдат. Ниоткуда не видно, чтобы он это делал. Наоборот, 26 ноября, при переправе через Бе­резину он прямо отдал приказ: в первую очередь переправ­лять солдат сильных, здоровых, с оружием. 40 тысяч боль­ных, безоружных солдат фактически обрекали на смерть.

К ночи 27 ноября стали прибывать отставшие отряды, толпы небоеспособных солдат, гражданские с обозами. Наполеон приказал пропускать воинские команды («бое­способные, идущие в строю»), повозки не пропускались (за исключением карет маршалов). В страхе перед каза­ками у переправы скопились тысячи женщин, детей, ране­ных и обмороженных, ожидавших разрешения проехать со своими повозками. Их не пускали.

Тактика русской армии была двойственной: Александр I хотел окружить и пленить как можно больше французов. Кутузов, похоже, предпочитал беречь русскую армию и только мешал французам уходить от гибельных окрестно­стей, ими же разоренных летом. Когда французы пошли по территории Белоруссии, менее разоренной войной, рус­ская армия активизировалась. Например, 16 ноября Чи­чагов занял Минск, где захватил большие запасы провизии для Наполеона. Минск являлся одним из крупных тыловых пунктов снабжения войск Наполеона, его потеря обрекала на голодную смерть многих, кто иначе мог бы спастись.

21 ноября авангард Чичагова под командованием гене­рала Ламберта захватил Борисов, где Наполеон планиро­вал переправиться через Березину.

Как именно это происходило, есть много свидетельств одно другого страшнее. «Борисов горел; французы гре­лись, и даже буквально поджаривались у его пылающих развалин, и умирали со всеми признаками умственного расстройства, богохульствуя и проклиная Наполеона перед смертью. И как им было не проклинать императо­ра Франции, если они со времени ухода с Москвы не ели практически ничего, кроме собственных строевых лоша­дей, а на каждой русской версте оставалось от 50 до 300 их погибших товарищей, трупы которых местами букваль­но громоздились друг на друга»[152].

«Тысячи были замерзших и умерших людей, — писал о тех днях А.П. Ермолов. — Нигде не было пристанища; местечки и селения обращены в пепел, и умножавшиеся пленные, все больше больные и раненые, большое число чиновников, должны были ожидать неизбежной смерти. Ежеминутное зрелище страждущего человечества истощало страдание, и само чувство сожаления притупляло»[153].

Через кое-как наведенные мосты лезет толпа, давит ослабевших, больных, детей им женщин. А вокруг идут бои за переправу.

К 28 ноября через Березину успело переправиться до 60 тысяч человек. Естественно, переправились Наполе­он, его маршалы и генералы. Ближе к вечеру 28 ноября на собравшуюся толпу стали сыпаться ядра артиллерии Витгенштейна. Толпы людей кинулись к мостам. Один из мостов рухнул. В создавшемся беспорядке переправа за­стопорилась, люди, по свидетельству очевидца, погибали в давке от удушья. Отступавшие ночью, при продолжаю­щемся обстреле, части Виктора смели с моста в реку по­возки и людей. Тогда в Березину рухнул и «золотой обоз», в котором Наполеон увозил сокровища Кремля. Ему они не достались. Во время боев в трех французских корпусах убито и ранено 13 генералов[154].

29 ноября в 9 часов утра французский офицер Серюрье, выполняя приказ генерала Эбле, сжег мосты. Военные обозы французов и огромное число «небоеспособных» остались на восточном берегу. На эту многотысячную толпу практически безоружных людей налетели казаки. Их не зря панически боялись. Когда к месту переправы подошли части Витгенштейна, уничтожая отставшие части францу­зов, им открылась жуткая картина:

«Ввечеру того дня равнина Веселовская, довольно про­странная, представляла ужаснейшую, невыразимую карти­ну: она была покрыта каретами, телегами, большею частью переломанными, наваленными одна на другую, устлана те­лами умерших женщин и детей, которые следовали за арми­ей из Москвы, спасаясь от бедствий сего города или желая сопутствовать своим соотечественникам, которых смерть поражала различным образом. Участь сих несчастных, на­ходящихся между двумя сражающимися армиями, была ги­бельная смерть; многие были растоптаны лошадьми, другие раздавлены тяжелыми повозками, иные поражены градом пуль и ядер, иные утоплены в реке при переправе с войска­ми или, ободранные солдатами, брошены нагие в снег, где холод скоро прекратил их мучения... По самому умерен­ному исчислению, потеря простирается до десяти тысяч человек...»[155]

 Так вспоминал об увиденном офицер Мартос.

Отмечу этих «ободранных», то есть раздетых донага де­тей и женщин, брошенных умирать в снег. Это мы опять о красивой, героической, рыцарской войне 1812 года.

Во Франции рассказывались еще очень долго истории по то, как обезумевшие от голода французские солдаты отрезали от еще живых лошадей куски мяса и ели его сы­рым. А лошади, окостеневшие от страшного холода, как от наркоза, не замечали этого и продолжали двигаться.

Барон Мюнхгаузен переворачивался в гробу: такого даже он не придумал.

Говорили и о далеко не единичных случаях каннибализ­ма. Судя по описаниям русских, это уже не Мюнхгаузен.

Писали, что русские покупали у казаков пленных и ели их, варили живыми и сажали на кол. Что ели, сомнительно, у русских еда была.

Во всяком случае, на Березине остатки Великой армии окончательно погибли. Ее просто не стало.

Наполеон же... Он не только спас Россию, помог орга­низовать Отечественную войну, но и приложил колоссаль­ные силы, чтобы погубить свою собственную армию. Будь на свете справедливость, ему следовало бы поставить па­мятник на Березине, как вернейшему союзнику России и русской армии. Памятник должен изображать, вероятно, французских солдат, поджаривающих мясо уже умерших товарищей на пожарах Борисова.

Виве л~Ймперриор! Да здравствует император!

К 21 декабря 1812 г. через Восточную Пруссию про­шло из Великой армии 255 генералов, 5111 офицеров, 26 950 низших чинов, «в жалком состоянии и основном безоружных»[156]. Многие из них и оказавшись на временно безопасной территории, умирали от болезней изнурения.

Еще было примерно 6 тысяч солдат из корпусов Ренье и Макдональда, действовавших на других направлениях. Видимо, из всех этих вернувшихся солдат и собрались позднее 23 тысячи (упоминаемые Клаузевицем) под нача­лом французов.

Сохранилась легенда, что когда Наполеон примчался во Францию, вторично бросив в Пруссии остатки своей ар­мии, его спросили:

— Где армия?

— Армии нет, — пожал плечами Наполеон и тут же начал сколачивать новую.

Относительно большое количество спасшихся генера­лов и офицеров позволило Наполеону организовать новую армию, призвав рекрутов 1813 года. Но эти свежие силы не могли заменить ветеранов, погибших в России или раз­бредшихся как шаромыжники.

В 1813 году Наполеон потерпел поражение в битве под Лейпцигом и в 1814 г. отрекся от трона Франции. Судо­рожно дернулся в 1815 г. и окончательно потерял все, был сослан в плен к ненавистным британцам на остров Святой Елены. Потеряв армию, он закономерно потерял и импе­рию, и Францию. Об этом я не буду рассказывать подроб­но, это особая тема.

О чем еще надо сказать — это потери русской армии. Она ведь не встала на зимние квартиры, а в холодное вре­мя года, порой по колена в снегу, продолжала гвоздить не­приятеля вплоть до полного его изгнания из России.

Историк XIX века Богданович М.И. оценивает потери русской армии в 210 тысяч солдат и ополченцев[157].

Перст Божий?

Во всякую историческую эпоху можно отыскать странные события, не укладывающиеся или мало уклады­вающиеся в представления о естественном и закономер­ном. Но «нашествие двунадесяти языков» — это сплошная цепь событий, каждое из которых само по себе крайне маловероятно. А тут их сразу множество, одно за другим:

1.  Распад антирусской коалиции за считаные недели перед нашествием.

2. Массовый падеж скота и лошадей.

3. Неготовность Наполеона к зимней кампании.

4. Невозможность идти на Петербург.

5. Отказ раскрепостить крестьян в России.

6.  Цепь событий, которая спасла Кремль и храмы Мо­сквы: сильный дождь, странные сложности с фитилями, несработавшие запалы, быстрая помощь, появившаяся буквально в считаные минуты.

7. Гибель награбленного в водах Березины.

Предки у нас были люди отсталые — что крестьяне, что всякая петербургская деревенщина вроде русских царей или А.С. Пушкина. Мало кто сомневался в том, что в спасе­нии России видна Горняя сила, перст Божий.

Наш отсталый, малокультурный император в Манифе­сте 31 декабря 1812 говорил: «Зрелище погибели войск его [Наполеона. — А.Б.] невероятно! Кто мог сие сделать?.. Да познаем в великом деле сем промысел Божий».

Именно с этими интуициями в 1834 году в центре Двор­цовой площади в Санкт-Петербурге был возведен Алек­сандрийский столп. Поставлен он архитектором Огюстом Ришаром Монферраном по заказу императора Николая I в память о победе его старшего брата — императора Алек­сандра I над Наполеоном.

Монферран создал монумент, представляющий собой огромную колонну из розового гранита, стоящую на ква­дратном пьедестале. Венчает колонну скульптура работы Орловского, изображающая позолоченного ангела с ли­цом императора Александра I. В левой руке ангел держит крест, а правую воздевает к небу.

Высота столпа вместе со статуей — 47,5 м при диаме­тре в 3,66 метра. Он выше всех аналогичных монументов мира: Вандомской колонны в Париже, колонны Траяна в Риме и колонны Помпея в Александрии. Это очень величе­ственный столп.

Автор знает, что Бога придумали попы, чтобы обманы­вать рабочих. Со времен якобинцев об этом много гово­рили, очень громко и эмоционально. Не буду оспаривать гениальные выводы передовых людей. Они ведь точно знают, как устроен мир. Они руководствуются картами из «Великой» французской «Энциклопедии», готовы утопить в Луаре всех «равнодушных» и неустанно борются с ме­теоритами. Эти люди очень последовательно не замечают всего, что разрушает их убогие, я хотел сказать, их про­грессивные представления.

Но автор не умеет бороться с метеоритами. Он — клери­кальный феодал и феодальный клерикал и видит ровно то, что есть, а не что велено видеть на сходке, простите за вы­ражение, интеллигенции. Я не умею не замечать того, чего не понимаю, и что кажется мне странным и необъясни­мым. Поэтому, нисколько ни на чем не настаивая, отмечу странное нагромождение случайностей, спасшее Россию от ужасов гражданской войны, погубившее Наполеона и даже лишившее его награбленного в России.

И задам отсталый, реакционный такой вопрос. А вдруг не случайно на Александрийском столпе указывает ангел в хмурое питерское небо?

Примечания:

1

Бушков А. Анастасия. — Красноярск, 1996. 

12

Вольтер М. Философские повести. — М., 1960; Дидро Д. Мона­хиня. — М., 2008; Кочарян М. Гольбах — М., 1978; Литература фран­цузского просвещения. — М., 2008; Акимова А. Дидро. — М., 1963; Жизнь замечательных людей. XVII- XVIII века. — М., 2001. 

13

 Монтень М. Опыты. — М., 2006.

14

Прево А.-Ф. История кавалера де Грие и Манон Леско. — М., 2002. 

15

Кошен О. Малый народ и революция. — С, 2004. с. 42. 

128

 Клаузевиц К. фон. 1812. — М., 1937.

129

Записки Сергея Николаевича Глинки. — СПб., «Русская старина», 1895. 

130

 Мешетич Г.П. 1812 год. Воспоминания воинов русской ар­мии. — М., 1991.

131

Count Philip de Segur, History of the expedition to Russia under­taken by the emperor Napoleon in the year 1812, 4.8 

132

Росс Г. С Наполеоном в Россию. Записки врача Великой Ар­мии. — М., 1912, с. 10-11. 

133

 На самом деле не поляки, а ополяченные русины... Но это в дан­ном случае не важно. Подробнее в моей книге: Бушков А.А., Буровский A.M. Россия, которой не было-2. — М., 2000.

134

Дневник Александра Чичерина. 1812-1813. — М., 1966. 

135

 Коленкур А. Поход Наполеона в Россию. — М., 1994.

136

 Messerschmldt D. G. Forschungsreise durch Sibirien 1720-1727. Vol. 1-4. Berlin, 1962-1968.

137

 История Сибири. Том второй. Сибирь в составе феодальной России. — Л., 1968. с. 240-270.

138

Новлянская М.Г. Даниил Готлиб Мессершмидт и его работы по исследованию Сибири. — Л., 1970. с. 57. 

139

 Пушкарев И.И. Путеводитель по С.-Петербургу и окрестностям его.— СПб, 1843.

140

 Богданович М. История Отечественной войны 1812 года, по до­стоверным источникам. — СПб., 1859.

141

Богданов Л.П. На поле Бородинском. — М., 1987. 

142

Михеев С. П. История Русской армии. Вып. 3. Эпоха войн с На­полеоном I. — М., 1911. 

143

 Извлечение из записок генерала Пеле о русской войне 1812 г. \\ Чтения императорского общества истории древностей, 1872, I, с. 1-121.

144

Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны 1812 года. — СПб., 1843. 

145

Кутузов М.И. Сборник документов. Т. IV. Ч. 2. — М., 1955. с. 554-556. 

146

Загоскин Н.М. Рославлев или Русские в 1812 году. — М., 1957. 

147

Катаев, И.М., Московский пожар \\ Отечественная война и русское общество, в 7 тт. Т. IV. — М., 1911. 

148

Мешкис Э. (Литва) Наполеон и Египет. VIII Международная конференция по проблемам цивилизации. Москва, с 21-23 мая 2004 года. — М., 2004. 

149

Тарле Е.Н. Наполеон. — М., 1941. 

150

Памятники архитектуры в дореволюционной России: Очерки истории архитектурной реставрации. — М., 2002. с. 64. 

151

 Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 году. — М., 1862. с. 278. 

152

 Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Т. 3. — СПБ., 1860.

153

 Ермолов А.П. Записки. — М., 1865.

154

 Из воспоминаний французского офицера Кастеллана / Францу­зы в России. 1812г.,— М., 1912.

155

 Тарле Е.Н. Нашествие Наполеона на Россию. — М., 1943.

156

 Меринг Ф. Очерки по истории войн и военного искусства. — М., 1941 г., с. 265. 

157

Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Т. 3. — СПб., 1860, с. 396.