Диктатура толпы всегда готовит диктатуру сабли.

А. Ривароль

Революция — это когда несколько тысяч болтунов спу­стили с цепи несколько миллионов дикарей.

Лорд Кларендон

Что называется революциями? Революция — это на­сильственное решение вопроса о власти. Но, во-первых, революция — событие достаточно короткое. Революция, которая длится пять лет, с июня 1789, по июль 1974 г. — это уже не революция, а полноценная гражданская война! Ведь гражданская война — не что иное, как затянувшаяся революция. Революция, в ходе которой никакая сила не смогла быстро победить.

Наша Гражданская война длилась меньше. Формально она началась на рубеже 1917/18 года и завершилась осе­нью 1920-го. Фактически, конечно, боевые действия шли до конца 1921 года, а в Сибири — и до 1924 года. Но это — на периферии колоссальной страны. И вообще за граждан­скими войнами всегда тянется длиннющий «хвост». Никакая победившая сила никогда не сможет ни перебить до по­следнего человека, ни «перевоспитать» своих врагов. Граж­данские войны, затухая, тянутся десятилетиями.

Французская революция тоже не кончилась в 1794 году. Переворот 9 термидора (27 июля) 1794 года вроде бы по­ложил конец революции. Но за пределами Франции жило несколько сотен тысяч политических эмигрантов, и они жаждали реванша. В самой Франции жили и сторонники феодализма, и сторонники всевозможных, всегда разных «революционных» идей. Пока шли войны, а полиция оста­валась эффективной, они не могли воевать.

Но как только победители Наполеона, союзные войска, входят во Францию в 1814 году, всю страну охватывают вспышки насилия французов друг над другом. Это вовсе не какая-то страшная тайна, не какое-то новое знание. Стоит взять любую книгу об этой эпохе. Например, де­тективную классику, «Граф Монте-Кристо». За что попал в тюрьму главный герой романа Эдмон Дантес? За то, что привез письмо Наполеону на остров Эльба. А письмо-то послано заговорщиками, намеренными снова посадить его на престол.

И потом в романе много раз описываются политические убийства, восстания и выступления уже в 1820-е годы: шлейф «революции», который продолжает тянуться за ней и после стабилизации власти.

У нас было точно так же. Последние повстанцы, казаки и крестьяне, разбиты красными только в 1929 году. Бас­мачи воевали до 1934 года. В начале 1930-х коллективиза­ция заставила говорить о «второй гражданской». Война с Белой армией на территории других стран велась факти­чески до начала Второй мировой войны. В ходе этих дей­ствий белые взрывали партийный клуб на Мойке в Петер­бурге, красные отравили барона Врангеля, захватывали в Париже лидеров белого движения Кутепова и Миллера. Шла стрельба, рвалась взрывчатка, лилась кровь.

Вторая мировая, помимо прочего, стала Гражданской войной для всех народов Европы — и для всех народов Советского Союза тоже. Уже через 23 года после начала Гражданской в 1918 году.

9 мая 1945 году армия А. А. Власова освободила Прагу. 12 мая американские офицеры сообщили, что все чешские территории передаются Советам и что РОА не будет по­зволено войти в американскую зону оккупации. 12-14 мая шло массовое неорганизованное бегство людей; американ­цы доносили, что «белые русские» бегут от Красной Армии, «как звери». Руководство армии приказало открыть огонь по спасающимся русским, велело «задержать всех белых русских и выдать их Красной Армии». Спаслись буквально единицы, большая часть «белых русских» была уничтожена «красными русскими» — американцы и чехи только помо­гали победителям в Гражданской войне. Было это через 27 лет после 1918 года.

Но и у французов было точно так же! Войны 1800-1815 годов были для них гражданскими, потому что французы воевали друг с другом в составе и наполеонов­ских войск и войск антинаполеоновской коалиции. Это кончилось только в 1815-м, через 26 лет после начала Французской революции 1789-1794 гг. Даже цифры почти совпадают: 27 и 26 лет.

У французов даже тянулось дольше, чем у нас. В СССР, конечно, до середины 1950-х шло сопротивление бандеровцев и «лесных братьев» в Прибалтике, НКВД проводило операции против Народно-трудового союза в Германии до 1959 года (41 год от 1918-го).

Но во Франции вся череда революций вплоть до Па­рижской коммуны 1871 г. прямо взывали к памяти 1789-го и 1793 годов! Взрыв Французской революции детониро­вал через 82 года, через 3 поколения. Так что французы нас покруче будут.

И конечно же, события 1789-1794 следует считать гражданской войной. Раз принято говорить «революция» — будем придерживаться общепринятой традиции. Но будем иметь в виду: в мае 1789 года в Королевстве Франция на­чалась гражданская война.

Революция — это свержение старой власти и уста­новление новой. Вот только цели рвущихся к власти могут быть самые разные. Марксисты всегда уверяли, что при революции старый строй всегда реакционный. В госу­дарстве же созрел новый общественный строй, который старая власть не желает признавать и учитывать. Чтобы двигаться дальше, нужно изменить законы — те правила игры, по которым живет государство. Если власть отказы­вается это сделать сама, созревает революционная ситуация. Правящий класс не хочет подобру отдавать власть, и потому надо силой захватить эту власть.

В таком государстве возник новый общественный класс, который уже имеет влияние и распоряжается собствен­ностью. Но власть его не признает, и этот слой не может прийти к власти законным путем. Новый класс стремится прийти к власти, чтобы изменить общественный строй, сменить реакционные правила игры прогрессивными.

Скажем сразу — не марксисты это все придумали. Тако­во было мнение всей или почти всей европейской интелли­генции. Новое — хорошо, старое — плохо. Революция — не­что увлекательное, романтичное и полезное.

Столкнувшись с мрачными и грязными реалиями рево­люции, довольно большая часть русской интеллигенции уже в мае 1917 года вполне искренне пришли к выводу: революция какая-то ненастоящая. «Правильная рево­люция» — это весело, романтично и ведет к немедленным историческим свершениям. Та, что происходила на самом деле, «почему-то» оборачивалась пьяной расхристанной матросней, лужами крови и трупами на улицах, самогоном и чудовищной грубостью. Без видимого результата.

Но эти «разочарования» еще независимы от целей рево­люции. Смена реакционного строя прогрессивным всегда сопровождается развалом городского хозяйства, а соот­ветственно, кострами на улицах, падением порядка, а по­тому пьяной расхристанной сволочью с винтовками в дав­но не мытых лапах, развалом экономики и потому голодом и холодом.

Но самое главное — даже ценой одичания и жестокости, насилия и смертей далеко не всегда удается сделать хоть что-то «прогрессивное».

По крайней мере в двух случаях революция исходно делается вовсе не для смены «реакционного» строя «про­грессивным».

Иногда революция ведется не для того, чтобы сменить экономический и общественный строй. Ее цель — приве­сти к власти представителей другой нации. Венгерская революция 1848 года вовсе не собирались заменять фео­дализм капитализмом. Венгры хотели создать независимое Венгерское государство, в котором «титульными» были бы венгерский язык и культура. Они почти добились своего, отделились от Австрийской империи и тут же начали во­евать со словаками и поляками, чтобы не дать им сделать свои национальные революции и отделиться от Венгрии.

Итальянские «карбонарии» тоже стремились создать единое Итальянское государство. Сицилийцев и корси­канцев из этого государства они не отпускали, а полити­ческий строй в Италии остался самый что ни на есть «ре­акционный».

Уже в XX веке Ирландия отделилась от Британской империи. И в этом случае Ирландия осталась диковатым «реакционным» государством, в котором пережитки фео­дализма были намного сильнее, чем в Англии.

Второй случай — когда революционеры захватывают власть вовсе не для того, чтобы творить шаги прогрес­са. И даже вообще не из каких-то экономических или рационально-политических соображений. Революционе­ры могут брать власть для того, чтобы воплотить в жизнь придуманную ими утопию.

Такие были уже в эпоху Английской революции 1649 го­да. Проходила она под религиозными лозунгами, и были среди них довольно причудливые. Например, адамиты. Адам ведь, «как известно», ходил голый, никакой собствен­ности не имел и не работал, а Господь Бог его питал. По­этому адамиты самым натуральным образом носились по Англии голые, не имели домов, собственности и работы. Было их не так уж мало — около тысячи, при населении всей Англии в эту эпоху не более 5 млн человек. Все ада­миты не пережили зимы 1649/50 года... Именно эти уто­писты были опасны в основном для самих себя. Хотя по рассказам современников, у многих адамитов были дети. Их они тоже водили с собой голыми и голодными. Все дети адамитов умерли вместе с родителями.

В 1979 году в Иране произошла Исламская революция. Велась она под лозунгами отказа от выдумок европейцев, в том числе светского образования, возвращения к зако­нам шариата и неукоснительного требования исполнять все законы Корана. Эта революция была так откровенно «реакционной», что в СССР многие обалдели: как же так?! Романтические представления интеллигентов вступили в самые жестокие противоречия с реальностью. Шли ту­манные рассуждения о том, что в Иране происходит не ре­волюция, а контрреволюция, или споры о том, почему эта революция «неправильная».

А ведь утопическая идея вовсе не обязательно должна быть религиозной. В коммунистической идее много рели­гиозных черт, но она не связана ни с христианством, ни с исламом.

Во время Французской революции 1789-1794 годов были такие «бешеные». Тоже немало, несколько тысяч ак­тивных фанатиков. Они пользовались довольно большой популярностью, некоторые восстания 1793 года органи­зованы именно ими.

Программы «бешеных» очень различны, но если не вни­кать в детали, очень просты: все поделить. Они и способ знали: отменить деньги, а всю собственность — поровну. Работал ты или нет — неважно, главное — поровну. Землю тоже поровну, по едокам или по числу рабочих рук. Неко­торые из «бешеных» и жен предлагали делить. А то ведь не­справедливость получается: у кого-то баба есть, а у кого-то нет... Собственность на женщин — отменить!

Карл Маркс откровенно писал, что «...Французская ре­волюция вызвала к жизни идеи, которые выводят за пре­делы идей всего старого миропорядка... Революционное движение, которое началось в 1789 г. ...в середине своего пути имело своими главными представителями Леклерка и Ру и наконец потерпело на время поражение вместе с заговором Бабефа - движение это вызвало к жизни ком­мунистическую идею»[3].

Эта идея ярко вспыхнет во время Парижской комму­ны 1871 года, ее начнут воплощать коммунисты в России 1918 года. И идеи «все поделить», и отмены денег, и даже обобществления женщин.

Правда, в масштабах всей России коммунисты побоя­лись издавать очередной Декрет про упразднение семей: ждали всенародного восстания. Декрет был готов, но Ленин его не подписывал. Решили провести эксперимент: ввести «обобществление женщин» в меньших масштабах. Во Вла­димире и Саратове издали Декреты местных, губернских советов народных комиссаров.

В Декрете Саратовского губернского СНК «Об отме­не частного владения женщинами» четко писалось: «За­конный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно является продуктом того социального нера­венства, которое должно быть с корнем вырвано в Со­ветской республике. До сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе с про­летариатом, благодаря только им все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуазии, им­периалистов, и такой собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Потому Саратовский губернский совет народных комис­саров с одобрения Исполнительного комитета Губернско­го совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, постановил:

1.  С 1 января 1918 года отменяется право постоянного пользования женщинами, достигшими 17 лет и до 32 лет.

2.  Действие настоящего декрета не распространяется на замужних женщин, имеющих пятерых и более детей.

3.   За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой.

4.  Все женщины, которые подходят под настоящий де­крет, изымаются из частного владения и объявляются до­стоянием всего трудового класса.

5.  Распределение отчужденных женщин предоставля­ется Совету рабочих, солдатских и крестьянских депута­тов, уездными и сельскими по принадлежности.

6.  Граждане мужчины имеют право пользоваться жен­щиной не чаще четырех раз в неделю, в течение не более трех часов при соблюдении условий, указанных ниже»[4].

Даже этот эксперимент не слишком удался: только не­сколько десятков бабенок согласились «национализироваться». Современники и особенно современницы называ­ли их словами, для печати не слишком пригодными.

А несколько тысяч жителей Саратова вместе с женами и дочерьми переехали или в Тамбов, который управлял­ся Временным исполнительным комитетом и городской управой, или в Область войска Донского. Ленин же тогда Декрета для всей страны не стал подписывать. Сказал, что Декрет этот преждевременный и на данном этапе револю­ции может сослужить плохую службу. Так сказать, отло­жим на потом.

Что «прогрессивного» содержится в групповушке такого рода, я не в силах понять. Но на примере и этого, и множе­ства других подобных декретов хорошо видно, как захва­тившие власть революционеры навязывают свою утопию всему остальному населению страны.

Много утопических лозунгов было уже в Английской революции 1649 года. Во Французской революции 1789-1974 годов утописты быстро оттеснили прагматиков и на­чали строить во Франции свою утопию: райскую жизнь без денег и торговли, аристократии и христианства, соз­дав новый календарь и попытавшись начать историю с чи­стого листа.

Французская революция выдвинула идею «суверените­та нации». Нация раскололась на «роялистов», то есть «королистов», сторонников монархии (и вместе с ней — всей политической традиции), и «патриотов», то есть сторонни­ков «суверенитета нации», республики, разрыва с тради­циями.

По мнению «патриотов», нация имеет право выбирать собственное правительство. Некоторая сложность со­стояла в том, чтобы определить границы этого самого «суверенитета». Стоило провозгласить, что люди име­ют право сами выбирать себе правительство, раз они нация — и тут же нациями стали объявлять себя корси­канцы, бургундцы, лангедокцы. Они себя давно считали подданными французского короля, но вовсе не считали французами.

Франция и без заморских владений была империей. В конце XVIII века из 28 млн подданных французского короля почти половина, 12 миллионов человек, не говорили, или говорили с трудом по-французски. Наряду с француз­ским существовало около трех десятков «диалектов».

Так в СССР украинец мог твердо знать, что он — совет­ский человек, но это совершенно не делало его русским. Отделяя Украину от СССР, он мог вовсе и не посягать на коммунистическую идею.

Королевское правительство ничего не имело против, а вот революционное правительство поставило задачу до­стигнуть языкового единства. Не спрашивая, хотят ли до­стигать этого единства носители «диалектов».

В 1918 году множество народов отделилось от Со­ветской России, создавая собственные государства. В некоторых странах политический строй мало чем от­личался от советского (Украина, Армения), в других был социал-демократическим (Грузия), в третьих буржуазно-демократическим (Латвия, Литва, Польша). На востоке пытались то сохранить прежний тип государства (Хива, Бухара), то создать исламистское государство (басмачи), то исламский вариант социал-демократии (Азербайджан), то вырастить причудливый «шариатский социализм» (Та­тарстан, Башкирия, часть Средней Азии). В любом случае Российская империя уже в начале 1918г. фактически рас­палась на разные государства.

Франция намного меньше России, но и в ней факти­чески пошел распад. Если национальное самоопреде­ление хоть как-то соединялось с политической идеей, становилось совсем тоскливо. Уже в 1795 году с руко­водителями восстания в Вандее правительство Франции подписало мирный договор. Как с иностранным госу­дарством.

На немцев и испанцев идея национального государства тоже действовала не так, как этого хотели во Франции: если французам можно, почему им нельзя? А если у них свои национальные государства, при чем тут власть фран­цузского правительства? Без разницы, французской ре­спублики или французского императора?

Во Французской революции 1789-1794 годов причуд­ливо смешивались все три варианта: социальная революция, национальная революция и утопическая революция. Три сплетенные воедино одновременных процесса.

Французскую революцию 1789-1793 годов до сих пор величают «Великой». Как и пишут: «Великая Француз­ская революция 1789-1794 гг.». Говорить о ней полагается только в самом серьезном и уважительном тоне как о гран­диозном прогрессивном событии.

В специальной литературе отзывы еще сравнительно сдержанные, типа «имела огромное историческое зна­чение, являлась, как говорил В.И. Ленин, великой рево­люцией»[5].

В художественной литературе оценки еще круче... Революция, оказывается, ударила в толщу невероятных народных страданий, скопившихся веками. Эдакая по­литическая молния![6] Ударила и сотворила «прекрасный новый мир», в котором страдания уже невозможны, ве­роятно.

Но давайте выясним, что же нового принесла Фран­цузская революция? В каком смысле она такая великая? Единственно, что было реально сделано, так это реализа­ция идей социальной революции.

Пал королевский режим, Франция сделалась республи­кой. Упразднили все феодальные привилегии и вообще все феодальные пережитки. Владельцы собственности полу­чили гарантию неприкосновенности своих прав. То есть изменения политического, экономического и обществен­ного строя произошли.

Правда, самые важные гарантии для владельцев соб­ственности, «Кодекс Наполеона», приняла не революцион­ная республика, а жестокая диктатура. Законы, вводимые в годы революции, противоречивы и сумбурны, к тому же далеко не все из них дают собственнику гарантию его прав, а всякому гражданину — гарантию его неприкосно­венности и защищенности.

Так что самое важное последствие катаклизма — это все же не завоевание революции, а решение автократичнои диктатуры, намного более жестокой, чем королевская.

«Земля — крестьянам»? Или все же не крестьянам?

В стране произошла мощная передвижка собствен­ности. В феодальной Франции 10% земель принадлежали духовенству, 20% — дворянству, одна треть земель принад­лежит буржуазии, и лишь одна треть (да и то не лучших земель) принадлежит крестьянству.

За время революции до 40% земель обрели новых вла­дельцев. В том числе все земли церкви и половина земель дворян. При коммунистах в СССР полагалось очень радо­ваться по этому поводу: ведь собственность перешла от «реакционного» класса феодалов к «народу», то есть к де­мократическому (хотя и недостаточно «прогрессивному») классу трудящегося крестьянства. Даже в художествен­ной литературе описывалось, как крестьяне получили землю и стали поддерживать Наполеона именно поэтому: любой ценой оставить за собой землю[7].

Но это полнейшая выдумка. Землю никто и никогда не отдавал крестьянам даром. Частную собственность в виде земли конфисковывали у одних и продавали другим. На аукционах. Цена земли, конечно, получалась намного ниже рыночной, покупать было выгодно. Иногда можно было, имея связи, купить и в обход любых конкурентов. В литературе... причем во французской литературе, такие случаи описывались не раз. Именно таким способом окру­глил свои владения папаша Гранде, отец главной героини романа Бальзака[8]. Но в любом случае покупал землю толь­ко тот, кто мог за нее заплатить. Во многих случаях земля меняла владельца с одного буржуа, объявленного «врагом народа», на другого — и только.

«Трудовое крестьянство» в принципе могло стать соб­ственниками земли, но не часто реально получалось. На­много чаще землю покупали или верхи деревни (порой связанные с бывшим помещиком законным и незаконным родством) или городские спекулянты. Та самая, ненавиди­мая марксистами «буржуазия». Собственников стало боль­ше, имущественные отношения сделались гибче... Но не такая уж тут и грандиозная «передвижка земли».

Еще больше оснований усомниться в ценности упразднения власти короля. В конце концов, Британия, Голландия, страны Скандинавии остались монархиями, и это совершенно не помешало им быть странами очень передовыми, современными, активными.

Король в 1789 году уже собрал Генеральные штаты. При достаточной последовательности и согласованности действий королевской власти и Генеральных штатов впол­не можно было совершенствовать систему, делая ее все более демократичной. Хотя, конечно, это способ скучный и не романтический.

Вместо Генеральных штатов ввели парламент. Генераль­ные штаты выбирались по территориальному и сословному признаку. Депутаты избирались из наиболее видных лиц, которые несли ответственность перед избирателями. Эта система имела ряд преимуществ перед парламентарной. Какая лучше — спорят до сих пор, но главное — ценность этого итога революции сомнительна. Похоже, что можно было сделать и так и иначе — результат был бы примерно одинаковым. В самой Франции были и есть сторонники как раз Генеральных штатов как более совершенной формы демократии[9].

Другие революционные нововведения еще более со­мнительны по ценности.

Во Франции исчезло разделение на историчес­ки сложившиеся области и было введено разделение на 90 департаментов, каждый под своим номером. При этом названия исторических областей все равно используются: Гасконь, Шампань, Овернь, Пикардия, Лангедок... Называть можно еще долго.

Еще одно революционное нововведение — метри­ческая система мер и весов. Метрическая система — это общее название международной десятичной системы единиц, основанной на использовании метра и грамма. Метрические единицы широко используются по всему миру.

В конце XIX века по всей Европе использовалось боль­шое количество разных единиц (таких, например, как дюй­мы, футы, фадены, мили, и т.д.) со сложными правилами преобразования между ними.

Конечно, это было не так удобно, как метрическая си­стема. В метрической системе преобразование сводится к умножению или делению на степень числа 10, то есть к простой перестановке запятой в десятичной дроби.

Основное отличие метрической системы от приме­нявшихся ранее традиционных систем заключается в ис­пользовании упорядоченного набора единиц измерения. Для любой физической величины существует лишь одна главная единица и набор дольных и кратных единиц, об­разуемых стандартным образом с помощью десятичных приставок.

Определяя метр как десятимиллионную долю четверти земного меридиана, создатели метрической системы стре­мились добиться инвариантности и точной воспроизводи­мости системы. За единицу массы они взяли грамм, опре­делив его как массу одной миллионной кубического метра воды при ее максимальной плотности. Для облегчения применения новых единиц в повседневной практике были созданы металлические эталоны, с предельной точностью воспроизводящие указанные идеальные определения.

Вскоре выяснилось, что металлические эталоны длины можно сравнивать друг с другом, внося гораздо меньшую погрешность, чем при сравнении любого такого эталона с четвертью земного меридиана. Кроме того, стало ясно, что и точность сравнения металлических эталонов массы друг с другом гораздо выше точности сравнения любого подоб­ного эталона с массой соответствующего объема воды.

Метрическая система выросла из постановлений, при­нятых Национальным собранием Франции в 1791 г. и 1795 г. по определению метра как одной десятимиллионной до­ли участка земного меридиана от Северного полюса до экватора.

Но и метрическую систему ввели не в революционные времена — даже во Франции. В этой многострадальной стране метрическая система была объявлена обязатель­ной к применению во всех коммерческих сделках во Фран­ции Декретом, изданным 4 июля 1837 г.

В международных масштабах метрическая система медленно вытесняла местные национальные системы в других странах Европы.

Международная комиссия по метру в 1872 г. постано­вила принять за эталон длины «архивный» метр, хранящий­ся в Париже, «такой, каков он есть». Точно так же члены Комиссии приняли за эталон массы архивный платино-иридиевый килограмм, «учитывая, что простое соотноше­ние, установленное создателями метрической системы, между единицей веса и единицей объема представляется существующим килограммом с точностью, достаточной для обычных применений в промышленности и торговле, а точные науки нуждаются не в простом численном со­отношении подобного рода, а в предельно совершенном определении этого соотношения».

20 мая 1875 семнадцать стран подписали Метриче­скую конвенцию, и этим соглашением была установлена процедура координации метрологических эталонов для мирового научного сообщества через Международное бюро мер и весов и Генеральную конференцию по мерам и весам.

Метрическая система была законодательно признана как допустимая в Великобритании и США. К применению в России (в необязательном порядке) она допущена за­коном от 4 июня 1899, проект которого был разработан Д.И. Менделеевым. В качестве обязательной Метриче­ская система введена декретом Временного правительства от 30 апреля 1917 года. Постановление СНК СССР от 21 июля 1925 подтвердило это решение.

Система удобная, кто спорит. Не случайно на осно­ве метрической системы была разработана и принята в 1960 году XI Генеральной конференцией по мерам и весам Международная система единиц (СИ). В течение второй половины XX века большинство стран мира перешло на систему СИ.

Но и степени удобства преувеличивать не стоит. Англо­саксы на Метрическую систему так и не перешли, остались с милями, фунтами и дюймами. И никакой информацион­ной или технологической катастрофы это не вызвало.

Компьютерная техника основывается на разработках, сделанных в англосаксонских странах. Естественно, раз­меры компакт-дисков, дискет, жестких дисков, диагонали мониторов и телевизоров, матриц цифровых фотоаппара­тов указываются в «ихних» дюймах, а не в международных сантиметрах.

Распространение компьютерной техники и другой электроники по всем странам мира привело к тому, что позиции метрической системы в ряде направлений техни­ки потеснили. И опять же — без видимой катастрофы. Все знают, что такое «девятнадцатидюймовый» монитор и чем он отличается от «пятнадцатидюймового».

Как видите, Французская революция 1789-1794 го­дов не сделала буквально ничего. Часть приписанного ей (введение демократии или метрической системы) вообще произошло позже. Часть сделанного революцией вообще не может быть однозначно оценено как нечто «положи­тельное». Можно было это делать, а с тем же успехом и не делать, особой важности нет.

То, что действительно сделано революцией, незначи­тельно, маловажно, убого. Никаких грандиозных свер­шений. Ничего такого, ради чего следовало бы, или хотя бы было допустимо обрушить в небытие процветающую страну, убить и обречь на невероятные страдания миллио­ны людей. Уже какое-то сомнительное величие.

Но главное даже не в этом. ДО Революции 1789-1794 годов Франция была самым передовым государством Европы... И всего мира. Можно сколько угодно смеяться над галломанией русского дворянства — но уперто учить французский язык у них были веские причины. Француз­ский учили и Германия, и Британия, и весь юг Европы. Дело, конечно, не в его исключительных красотах, а в доступе к тем текстам, которые давало знание французского.

Французские моды и французская кухня, французская музыка и французская архитектура господствовали в Ев­ропе. Дворцы множества больших и малых владык Европы возводились в подражание Версалю... Таковы же и дворцы и парковые комплексы Петербурга: Екатерининский дво­рец и парк в Царском Селе, Зимний дворец и множество других, менее знаменитых. Ученики порой превосходили учителей: по размерам Екатерининский дворец превосхо­дит Большой Версальский дворец, а какой дворец роскош­нее и пышнее, трудно сказать. Но все же были ученики и были учителя. Учителя были французы.

А после революции 1789-1794 годов Франция пере­стала быть лидером Европы. Никогда больше не была она лидером ни экономическим, ни военным, ни политическим, ми культурным. Последним всплеском этого лидерства спала как раз империя Наполеона. Вспыхнула... И погасла навек. Франция же раз навсегда стала «всего лишь» одной из европейских держав — не хуже, но и ничем не лучше других.

Я буду рад услышать возражения, но пока приходится утверждать: революция 1789-1794 годов была страшной, невероятно жестокой гражданской войной, в пламени ко­торой сгорело величие Королевства Франция. Величие было ДО нее. Величия не стало ПОСЛЕ нее. В чем вели­чие самого этого чудовищного события, мне совершенно не понятно.

Одни интеллектуалы разумом пользуются. Другие раз­уму поклоняются.

Г. К. Честертон

Восторженные романтики рассказывают о стра­даниях народа и о подвигах тех, кто свергает «народных мучителей». Чтобы этот миф был поярче, надо хорошень­ко расписать ужасы «старого режима». Так, чтобы всякому стало понятно, — свергнуть такое царство безысходного кошмара — дело чести и доблести!

Получается так, что народ голодал, ему было плохо и становилось все хуже и хуже. В популярной, в том числе детской литературе все описывается с предельной ясно­стью: описывается, например, деревня, сожженная кара­телями, французскими регулярными властями. Каратели убили всех мужчин, воронье кружит над деревьями, над трупами повешенных. В разваленном доме ютятся одетые в лохмотья живые скелеты. Дети уже и ходить не могут, ползают, почти невменяемые. Мама кормит их похлебкой из мяса дохлой лошади[10].

Тут все понятно: бей страшный и проклятый королев­ский режим! Ничего ужаснее него не было никогда и ни­когда быть не может, по определению.

...Вот только было-то все совершенно не так. Начнем с того, что Франция середины - конца XVIII века была самым передовым государством Европы. В том числе и самым благополучным и сытым. Уровень жизни фран­цузского крестьянина был заметно выше уровня жизни большинства крестьян всех остальных европейских дер­жав. Горожанин, купец или ремесленник не только бы­ли сытее, но и были намного лучше защищены законом от произвола властей, чем горожане любого другого государства.

Французская революция 1789-1794 годов грянула не потому, что французам было хуже всех, а как раз потому, что им было лучше. Если быть совершенно точным, то им было лучше, чем кому бы то ни было. А потом, в самом кон­це XVIII века, стало чуть хуже, чем раньше.

Да не буду понят, что Франция не нуждалась вообще ни в каких реформах. Нуждалась. Самоуправление оста­валось слабым, громоздкая бюрократия сковывала любую инициативу. Так же и в экономике: средневековые цеха давили всякую инициативу, внутренние таможни и на­логи, пришедшие из XV века, давили любое развитие в зародыше.

Только не надо рассказывать марксистские сказки о «передовой буржуазии» и «реакционном дворянстве»! Ре­формы  1774-1775 годов проводил аристократ Тюрго. Со­противление его реформам дружно оказывали и дворяне, и цеховая буржуазия. По словам историка Мишле, «над­менная потомственная лавка была взбешена не менее, чем Версаль».

Многие историки считают, что и «мучная война» 1775 го­да, и торгово-промышленный кризис 1787 г. — прямое следствие неудачного эксперимента Джона Ло (кстати, еще один дворянин — только шотландский). Джон Ло пы­тался ввести бумажные деньги вместо металлических. Он многого добился, но сделал несколько серьезных ошибок, увяз в спекуляциях, и его система развалилась.

Кризис 1787 года возник во многом потому, что денег не хватало. Товаров произвели столько, что металличе­ская денежная масса не могла угнаться за ростом товарной массы. Но никаких серьезных последствий кризис не имел. Ничего похожего на Великую депрессию 1929 го­да! И уж, конечно, если дети и умирали с голоду, то ни­как не из-за кризиса и не из-за мотовства королевского двора.

Естественный вопрос: неужели такая мелочь, как не­которое ухудшение экономики, могла вызвать побоище, длившееся несколько десятилетий?!

Вопрос такой же наивный, как: неужели Февральскую революцию в Петербурге 1917 года вызвало исчезновение из магазинов белых булок?!

Конечно же, дело не в белых булках и не в проблемах назначения новых налогов. Эти ничтожные поводы — толь­ко провокации назревших выступлений.

Ученым давно известно, что революции порождают не голод и гуманитарная катастрофа, а обманутые ожидания. Когда человек действительно голоден и убог, он не восста­ет — он судорожно борется за существование.

«Голодные бунты обычно устраивают сытые люди. Парадокс состоит в том, что революционным ситуациям, кризисам обычно предшествуют периоды экономическо­го роста, а не упадка. Беспорядки в обществе начинаются не тогда, когда приключается «обострение выше обычного нужды и бедствий», не тогда, когда ситуация в экономике плоха по объективным показателям, а совсем наоборот — когда экономика растет! Потому что параллельно растут ожидания людей. А поскольку потребности и ожидания всегда растут быстрее экономики, нарастает неудовлет­воренность, людям представляется, что они живут совсем не так, как они должны были бы жить, что их существова­ние невыносимо.

Возникает то, что в психологии называется ретроспек­тивной аберрацией, то есть смысловой переворот — хотя по объективным критериям уровень жизни вырос, людям кажется, что все ужасно и в прошлом было лучше. И имен­но так это описывают мемуаристы, летописцы, выдавая свои ощущения за фактическое положение дел...

Дальше, когда экономический рост по каким-то при­чинам сменяется относительным спадом, а ожидания по инерции продолжают расти, разрыв влечет за собой со­циальные обострения...»[11]

Вот он, механизм начала революции: когда было хоро­шо, но стало чуть хуже прежнего — тут обыватель начинает возмущаться. Для него ведь «очевидно», что кто-то виноват в отсутствии белых булок и в необходимости платить еще один налог.

Приходится сделать вывод: Французская революция 1789-1794 произошла потому, что королевское прави­тельство брало слишком мало налогов и слишком забо­тилось о населении своего государства. Население же не слишком заслуживало этой заботы.

Впрочем, кроме умирающих с голоду крестьянских детей, над памятью о Французской революции 1789-1794 годов черными воронами кружат еще две сказочки: истории про невероятную роскошь французского коро­левского двора и про чудовищный произвол королевско­го правительства.

Об этом сказать можно коротко: на содержание двора ежегодно тратилось порядка 5-7 млн ливров при бюджете государства в 80-90 млн ливров. Это много. Двор был очень богат и очень расточителен. Король раз­давал ренты, пенсии и стипендии. Многие дворяне жадно шакалили эту «халяву». При дворе существовало множе­ство синекур. Например, ночной горшок короля выносили пять человек, одетых в бархат и вооруженных шпагами. Всем им установлено было щедрое жалованье.

Но все же двор королей выполнял важную роль: представительскую. Как Версаль становился объектом для подражания других монархов Европы, так же подра­жали нравам французского двора и поведению аристо­кратии. Передовая страна, претендующая на лидерство в сфере нравов и культуры, должна была иметь нечто подобное.

Что же до расходов на двор... Они были заметно мень­ше расходов на армию и флот. Меньше 10% бюджета.

Как известно, французские короли правили вооб­ще без всяких законов. Так же хорошо известно, что они давали своим любимцам такие страшные бумаги: карт-бланш...

Карт-бланш (французское carte blanche, буквально — чи­стый бланк) — это чистый бланк, подписанный лицом, пре­доставляющим другому лицу право заполнить этот бланк текстом. Что-то вроде записки, которую кардинал вручает демонической Миледи, а у нее отбирает д'Артаньян: «Все, что сделано подателем этого документа, сделано по моему приказу и с моего разрешения».

Карт-бланш и правда давали купцы и банкиры своим доверенным лицам. Чтобы приказчик или подельник купца получил нужную для ведения дел сумму денег. От этой ска­зочки произошел современный переносный смысл: дать карт-бланш — значит, предоставить кому-либо неограни­ченные полномочия, полную свободу действий.

Карт-бланш в политике — это даже хуже! Вручая свое­му фавориту чистый лист бумаги со своей подписью и пе­чатью, король разрешал творить какой угодно произвол! Ведь придворный мог написать на листе бумаги абсолют­но все, что угодно!!! Он мог, именем Его Величества, по­требовать: «Выдать мне из сокровищницы миллион ливров золотом!» Или начать войну с государством, которое ему не понравилось. В общем, учинить что угодно и все совер­шенно безнаказанно, от имени самого же короля.

Некоторым писателям, в том числе и Александру Дюма, хватало совести рассказывать, что карт-бланш позволял частным лицам расправляться со своими врагами. Придвор­ный вписывал в карт-бланш имя своего врага и отправлял его без суда и следствия в Бастилию. На срок, какой сам захочет определить. В общем, ужас.

У этих страшных карт-бланшей короля есть только одна «странная» особенность: ни один историк никогда не видел ни одного карт-бланша. Ни в одном архиве, ни в одном музее не хранится ни одного карт-бланша. Ни с именем личного врага, получившего карт-бланш придвор­ного, ни без него. Никогда. Нигде. Ни одного.

Видимо, королевский режим, чтобы спрятать концы в воду, выпускал карт-бланш исключительно на бумаге, которая сама по себе исчезает при приближении к ней прогрессивно мыслящих историков.

А если серьезно — сказка про карт-бланш — это очеред­ная байка про зверства королевского режима, не имеющая решительно никакого отношения к реальности. Даже не бред. Это сознательная клевета на правившую во Фран­ции законную династию, Французское государство, его законы и порядки. Подлое и мерзкое вранье.

Все знают про мерзость королевского режима. Точно так же все знают, что во Франции выпускалась ге­ниальная книга Энциклопедия и что писали ее классики и гении, за необъятность ума прозванные «энциклопеди­стами». Самым великим и гениальным из них был Вольтер, чуть менее гениальными были Дидро, Гольбах, Мирабо и другие великие люди. Это были самые великие ученые и философы своего времени, убежденные просветители, отдавшие свой ум и талант на службу народу.

Да-да. Это действительно знают все. Вот только никто не знает, какие именно гениальные творения создали все эти великие люди. Действительно: если кого-то называют великим ученым, неплохо бы поинтересоваться, каковы его великие открытия? Великий философ? А какие именно гениальные обобщения вышли из-под его пера?

Нелегка участь того, кто возьмется показать эти вели­кие ученые и философские труды. Не потому, что ничего не сохранилось. Прекрасно сохранилась и сама «Энци­клопедия», и целые тома творений всех энциклопедистов и просветителей, классиков и гениев. Нелегка участь пото­му, что этих открытий и философских концепций просто нет. Вообще.

Чтобы не прослыть клеветником, я готов сослаться на целые собрания сочинений энциклопедистов и просветителей[12]. Если читатель обнаружит у них признаки чего-то гениального, пусть поскорее мне сообщит. Потому что тво­рения энциклопедистов на удивление скучны и занудны.

Можно сколько угодно рассказывать про «блестящее остроумие» Вольтера или «блистательные эпиграммы» Мирабо. Вот только привести пример этого «искрящегося остроумия» и этих «разящих эпиграмм» довольно трудно. Чтение решительно всего, написанного энциклопедиста­ми, подобно жеванию вара: пресно, липко, скучно, сводит челюсти. Взять знаменитые афоризмы Вольтера... «Свобо­да состоит в том, чтобы зависеть только от законов»». «Пер­вое обвинение отбрасывается, второе задевает, третье ранит, а четвертое убивает». «Если Бог сотворил человека по своему образу и подобию, то человек отплатил ему тем же». «Что сделалось смешным, не может быть опасным». «Сколько нелепостей говорится людьми только из желания сказать что-нибудь новое» (интересно, а к самому себе Вольтер это относил? - А.Б.). «Как богатым удержать иму­щество в своих руках, если чернь потеряет веру в бога? Если бы бога не было, его следовало бы выдумать». «Люди ненавидят скупого только потому, что с него нечего взять». В общем, набор банальностей.

К тому времени уже опубликованы «Опыты» Монтеня[13]. Уже вышла большим тиражом «История кавалера де Грие и Манон Леско»[14]. Это книги действительно интересные. Их читаешь с удовольствием, а приключения кавалера де Грие действительно переживаешь: «А что дальше?!» В этом смысле все творения энциклопедистов — регресс и утрата уже достигнутого уровня литературного творчества.

«Сегодня трудно понять, как мораль Мабли, политика Кондорсе, история Рейналя, философия Гельвеция — эти пустыни бесцветной прозы — могли выдержать издание и найти хоть десяток читателей. Но, однако, их все читали, по крайней мере, покупали книги и говорили о них. Скажут: мода. Легко сказать. Как понять это пристрастие к ложно­му пафосу и к тяжеловесности в век изящества и утончен­ного вкуса»[15]?

Но, может, содержание творений таково, что искупа­ет недостаток литературного таланта у авторов? И это не так. Практически все, что ими написано, посвящено мел­ким политическим вопросам, давно забытым всеми, кроме историков, — причем специалистов по эпохе. Это, напри­мер, споры вокруг животрепещущей проблемы: почему церковь перестала совершать обряд крещения прямо в реке (содержание по крайней мере трех повестей и рас­сказов)?! Или: а такой-то король был дурак!!!

Аналогом этого могут стать «перестроечные» произ­ведения, весь смысл которых вращается вокруг того, что на отставке Ельцина настаивала жена Горбачева или что Брежнев был старый дурак. Таковы многие песенки Юлия Кима, например. В тот момент они актуальны, кажутся смелыми и интересными. Но это работы-однодневки.

Разумеется, свое «ноу-хау» у энциклопедистов было, и оно надолго приковало к ним внимание: это пропаган­да особого типа мышления: утопического. Это первое в истории идеологическое сообщество, с сугубо идеологи­ческим мышлением.

«Разум для философа то же, что благодать для христиа­нина», — писал Дидро в «Энциклопедии». Вера в разум как в объект религиозного поклонения.

Высказывание Дидро очень созвучно словам Честерто­на, который уже в начале 20-го века заметил: «одни интел­лектуалы разумом пользуются, другие ему поклоняются».

Только Честертон ироничен, а Дидро — зверски серье­зен.

О  поклонении разуму и прогрессу писали и авторы «Вех» в начале XX века в России[16].

Видимо, поклонение разуму и прогрессу очень харак­терно для утопического мышления. Но при этом позитив­ные картины «светлого будущего» или какой-то идеальной страны рисуются как-то очень бледно, нечетко. Основное внимание направлено на очернение и настоящей реально­сти, и всего французского прошлого — в том числе и его самых светлых страниц.

О реально существующих сословиях, о реалиях фран­цузской жизни Вольтер высказывается в духе: «Артилле­рийский огонь унес жизни 6 или 7 тысяч бездельников и дармоедов, грабящих мирные страны во славу своих властителей»[17].

Говоря о прошлом, он поднимает руку на национальную святыню Франции — личность Жанны д'Арк. Не будем об­суждать сейчас, кем была Жанна при жизни. Фактом явля­ется то, что Франция XV века не пошла за своим королем, но пошла за девятнадцатилетней девочкой из провинции. И что Жанна д'Арк стала основательницей той Франции, которая просуществовала с середины XV до конца XIX ве­ка — четыре с половиной славные столетия, в которые она и стала лидером Европы.

Трогательный, немного загадочный образ Орлеанской девы до сих пор производит впечатление на многих. Тем более трогал многие сердца в XIX веке. Французы вери­ли в божественную силу Жанны д'Арк, залогом которой была ее чистота и непорочность. Верили, что Жанне свы­ше дана возможность победы над англичанами.

Вольтер совершает акт откровенного кощунства — в определенной степени и религиозного, но в гораздо боль­шей степени — гражданского и культурного. При этом он сам толком не знает, какое обвинение Жанне д'Арк бро­сить. Он грязно издевается над тем, что она — девствен­ница. Ведь сохранять невинность очень глупо! А спустя несколько страниц с грязной ухмылкой рассказывает, как Жанна совокуплялась с собственным конем (в других переводах — с ослом). Такой вот разброс обвинений — от девственности до скотоложства[18].

И многие другие творения Вольтера откровенно кощун­ственны. Он откровенно пытается бросать вызов своему обществу. Не случайно он издевается над девственностью не монахини из соседнего монастыря и не соседки по имению, которая не торопится расстаться со своим состоя­нием. Жертвой его глумления становится национальный символ. После выхода в свет «Орлеанской девственницы» несколько офицеров подкараулили Вольтера и побили его палками. Способ расправы несколько подростковый, но по крайней мере мы точно знаем, что они думали о Вольте­ре и как оценивали его произведения.

Высмеивая все окружающее, просветители готовили почву для революции. Ведь если короли — идиоты, свя­щенники бабники и пьяницы, служба государству — бессмыслица и преступление, а люди в своих поступках руководствуются самыми скотскими желаниями, — такое общество хочется уничтожить. И наступает момент, когда эта идеология разрушения и отрицания соединяется с несбывшимися завышенными ожиданиями сытых, благопо­лучных и ждущих еще большего народных масс.

Что же до самой «Энциклопедии». Не надо видеть в ней справочник, подобный нынешним энциклопедиям.

Термин «энциклопедия» возник в Древнем мире. Энциклос пайдейя означало по-гречески «круг знаний». Этим «кругом» должен был овладеть всякий. Содержание «круга» составляли так называемые семь свободных искусств: грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геоме­трия, музыка и астрономия. Прочие знания считались практическими сведениями и в область высокой науки не входили.

В 1728 году в Англии была издана двухтомная «Энци­клопедия» Эфраима Чемберса (1689-1740). Это было очень неудачной попыткой создать универсальную энци­клопедию, включающую и «практические сведения». Она дала толчок к созданию и «Французской Энциклопедии», которую тоже называют Великой — как и спровоцирован­ную ею революцию.

В 1745 г. французский издатель Ле Бретон решил пе­ревести и издать во Франции «Энциклопедию» Чемберса. Он дважды предлагал работу разным лицам, но его труд в конце концов Ле Бретона не устроил. В 1747 г. работа по переводу была предложена Дени Дидро: он работал очень качественно, а плату предложили ему совершенно смеш­ную: сто франков в месяц. В конце концов издание «Энци­клопедии» принесло Дидро 60 000 ливров, а Ле Бретону и его компаньонам — три миллиона ливров.

Работая над переводом Чемберса, Дидро задумался об издании собственной французской энциклопедии. Эту идею он воплощал в течение 25 последующих лет. Дидро стал организатором, ответственным редактором, состави­телем проспекта и автором большинства статей по точным наукам.

В 1750 году появился проспект издания, которое полу­чило название «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Между 1751 и 1766 годом вышло 28 томов (17 томов текста (60 тысяч статей) и 11 томов «гравюр» (иллюстраций к тексту).

Оставшиеся тома энциклопедии были написаны дру­гими авторами в 1777-м, а 2 тома индекса (указателей) — в 1780-м.

Состав авторов энциклопедии включает 183 человека, в том числе ведущих философов, экономистов, ученых Франции XVIII века. Д'Аламбер, Кондильяк, Кене, Тюрго, Монтескье, Руссо, Вольтер, Жокур. Созвездие знамени­тостей.

Но самое главное — энциклопедия была идеологиче­ской!

Каждая энциклопедия — это зеркало общества, которое ее создает, и времени, когда она создается. Французская «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» стала программной книгой эпохи Просвещения.

Дидро и коллектив авторов хотели создать книгу, в которой заключались бы все позитивные знания во всех отраслях знаний. Это была попытка подвести итог всей цивилизации.

О стиле книги можно судить по такому отрывку: «В осо­бенности нельзя терять из виду одно соображение: если устранить человека, существо мыслящее и созерцающее, с лица земли, то патетическое и возвышенное зрелище природы немедленно станет печальным и безмолвным.

Вселенная замолчит, и воцарятся молчание и ночь. Все превратится в чудовищную пустыню, где явления приро­ды — явления, никем не наблюдаемые, — будут возникать и исчезать непонятными и немыми. Только присутствие человека делает существование вещей интересным, и что можно предложить лучшего, занимаясь историей этих вещей, чем подходить к ним, основываясь на этой идее. Почему же не придать человеку то место в нашем труде, которое он занимает во Вселенной? Почему же не сделать его общим центром? Существует ли в бесконечном пространстве еще одна точка, откуда бы мы с большей легкостью могли исходить, проводя все те бесчислен­ные линии, которые мы хотим подвести ко всему иному. Какие тончайшие и жизненные взаимодействия между че­ловеком и вещами и вещами и человеком у нас возникли бы при этом! Вот что побудило нас искать в способностях человека общие разделы нашего труда, которым под­чинено все. Можно ли предложить иной, лучший, путь, на котором человек не был бы заменен бытием немым, бесчувственным и холодным? Человек — это уникальное понятие, из которого всегда следует исходить и к которо­му все следует сводить, если только мы хотим нравиться, интересовать и волновать, описывая даже самые бес­страстные предметы и сухие детали. Абстрагируйтесь от моего бытия и от счастья мне подобных, и что мне во всей остальной природе?»[19]

Не столько изложение сухих фактов, сколько эмоцио­нальная аргументация философской и общественной по­зиции.

«Энциклопедия» сделалась манифестом идей Просве­щения.

Создатели энциклопедии видели в ней инструмент, при помощи которого они уничтожат «суеверия», откроют до­ступ ко всем знаниям и докажут пользу рационального познания. Религия в «Энциклопедии» рассматривалась как ветвь философии, в книге оспаривались католические догмы, похвально отзывались о протестантизме...

Вызов принят! В 1745 году во Франции выходит указ, по которому за издание, хранение и распространение литературы, подрывающее основы религии, издателям грозила смертная казнь. В 1764 году Королевский совет специальным указом запрещает касаться в любых книгах вопросов государственной политики и финансов.

Неприятности у издателей начались уже с издания про­спекта будущей «Энциклопедии»: это было необходимо для сбора денег по подписке, чтобы осуществить само из­дание. Издателей пытались обвинить в плагиате, усилить цензурные требования к изданию, а 8 марта 1759 года Ко­ролевский совет специальным постановлением даже за­претил продавать или распространять уже изданные тома. Весь период издания проходил в напряженной борьбе: «Энциклопедию» осуждали, пытались прекратить финан­сирование подписчиками, конфисковали уже изданные тома.

13 июля 1749 года полиция арестовала Дидро и препро­водила его в Венсенскую тюрьму. Причиной ареста послу­жила одна из публикаций Дидро, в которой он позволил себе критиковать католическое духовенство. Арест про­должался сорок дней. Как только Дидро оказался на сво­боде, он снова принялся за свою «Энциклопедию».

«Энциклопедия» получила по тому времени до­вольно широкое распространение. Вначале выходила по подписке. В первый раз откликнулось более 2000 подпис­чиков. Она выходила громадным тиражом 4250 экземпля­ров (в XVIII веке тираж книг редко превышал 1500 экзем­пляров). Она несколько раз переиздавалась, в том числе в Лукке (1758-1776), Женеве (1778-1779), Лозанне (1778-1781).

В 1772 г. начала выходить «Британика» в Эдинбурге, а с начала XIX столетия энциклопедии выходят в Германии, Испании, России. Все они были вдохновлены опытом пер­вой энциклопедии. Во многих странах, включая Россию, появились полные и частичные переводы статей француз­ской «Энциклопедии».

Энциклопедия «Британика» в 1911 году пишет: «Не су­ществовало никогда энциклопедии, политическая важность которой была бы так велика, равно как и энциклопедии, которая заняла бы такое видное место в жизни общества, истории и литературе своего века. Она не только давала информацию, но навязывала мнение».

Энциклопедисты успешно обосновывали и реклами­ровали свою точку зрения, свою веру в силу разума. Роль «Энциклопедии» как интеллектуальной подоплеки Фран­цузской революции неоспорима.

Об энциклопедии и ее творцах до сих пор полагается высказываться в духе: «идеи, возникшие в большинстве своем в глубинах XVII—XVIII вв. и сформулированные за­мечательной плеядой энциклопедистов и просветителей, равно как и требования свободы, равенства, демократии, сохраняют огромный гуманистический и демократический потенциал и в наше время»[20].

Есть, правда, и другое мнение: что «культ разума» очень помешал нормальному развитию цивилизации[21]. На чем основывается это мнение, свидетельствует такой факт...

Один из авторов «Энциклопедии», Мирабо, писал статью про метеориты. В статье утверждалось, что метео­риты придумали священники, чтобы обманывать народ. Ведь метеориты — это камни, якобы падающие с неба. На самом же деле никакие камни с неба не падают, «потому что на небе нет камней».

Современник Мирабо, выдающийся немецкий ученый Эрнст Флоренс Хладни из старинного города Виттенберг, как раз в это же время разрабатывал свою теорию про­исхождения метеоритов и их возгорания в плотных слоях атмосферы. Хладни работал в Петербурге. Он исследо­вал гигантский метеорит «Палласово железо», найденный на Енисее местным кузнецом Медведевым в 1749 году и привезенный Петром Симоном Палласом в 1772 году в Пе­тербург. После исследования «Палласова железа» и других космических объектов в Петербурге Хладни издал свою книгу, посвященную этому вопросу, в Риге в 1794 году. Тем самым он заложил основы новой науки метеоритологии. Книгу Э.Ф. Хладни перевели на французский только в 1827 году, когда французы слегка пришли в норму.

Трудно найти лучший пример того, как полезна интерна­циональная наука, объединившая в Санкт-Петербургской академии наук людей разных народов и давшая им колос­сальные возможности. И какой невероятный вред проис­текает от «борьбы за прогресс», «борьбы с предрассудками простого народа», лозунгов «раздавите гадину» и прочего опасного сюрреализма.

Многие просветители имели неприятности с зако­ном. Правда, сидели в тюрьмах они чаще всего не за свои убеждения, а за подделку финансовых документов, за долги, а еще чаще — за похищения чужих жен. Ведь разум освобождает умных людей от пут устаревшей морали.

Сами же идеи Просвещения были модны, и многие вла­стители хотели бы применить их к своему правлению. На том и держалась идея «просвещенного абсолютизма». Марк­систы уверяли, что короли и императоры просто соверша­ли чисто популистские ходы: заигрывали с общественным мнением, а на самом деле ничего менять в своих методах правления не хотели. Эти утверждения сомнительны.

Во-первых, Фридрих II Великий и сам написал трак­тат, в котором доказывал, что правитель должен руковод­ствоваться гуманными соображениями. За это будущий король имел громадные неприятности: его папа, король Фридрих I, лупил наследника палкой, орал на него и даже грозился отрубить голову, если сын не перестанет зани­маться ерундой.

Поветрие Просвещения прочно поселилось и во двор­цах.

Во-вторых, императрице Екатерине II вовсе не было нужды играть с общественным мнением. Вот о ее попытках улучшить систему управления своей империей нам из­вестно немало.

В числе всего прочего Екатерина вложила в просвети­телей немалые деньги! Она даже предложила Дидро пере­нести издание в Ригу или любой другой город Российской империи, если уж во Франции издание «сталкивается с какими-либо трудностями».

Она материально поддержала Дидро: его личную би­блиотеку она купила, но книги не забрала, а оставила ему же — потому что взяла Дидро в библиотекари. Дидро стал библиотекарем императрицы в собственной библиотеке и получил не только деньги за «проданную» библиотеку, но и жалованье за 20 лет вперед.

Об этом сразу же стало известно всем королевским дворам Европы. Российская империя находилась на подъ­еме. Шел первый год окончания Семилетней войны. В ней Россия одержала блестящую победу над «непобедимой» армией Фридриха. Союзница Франции, Россия воевала уже после практически полного разгрома французской армии. Не считаться с мнением России и ее императрицы Франция никак не могла, «трудности», с которыми «сталки­вался» Дидро, были мгновенно преодолены.

Екатерина II интересовалась Дидро, как и вообще французскими философами. «Энциклопедия» была ее на­стольной книгой.

Во Франции Дидро сблизился с российским послан­ником в Париже князем Голицыным, а также посетившей Париж Е.Р. Дашковой, президентом Российской академии наук. Она подолгу беседовала с Дидро. Однажды Дидро высказал мысль о необходимости приступить к освобожде­нию русских крестьян. Княгиня Дашкова старалась разъяс­нить ему, почему освобождение может оказаться невыгод­ным, даже опасным. Она сравнила их со слепорожденным, стоящим на скале среди глубоких пропастей. Внезапно врач возвращает ему зрение, и он вдруг видит опасности, кото­рыми он окружен; он не знает, как себе помочь, и в цвете лет становится жертвой отчаяния. Дидро воскликнул: «Что вы за женщина! В одну секунду вы поколебали идеи, с ко­торыми я носился в течение двадцати лет!»

Как видите, столкновение «идей» и реальности мгно­венно оказалось не в пользу «идей».

После выхода в свет последнего тома «Энциклопедии» Дидро приезжает в Петербург. Идет 1773 год, до револю­ции осталось 16 лет.

И повторяется то же, что при общении с Дашковой: буря эмоций со стороны Дидро, пылкое восхищение им­ператрицей.

«Да, я ее видел, слышал и уверяю вас, что она не по­нимает, сколько она мне сделала добра. Что за правитель­ница, что за удивительная женщина!» В разговорах с ней он брал ее за руку, вскакивал и бегал по комнате, уда­рял кулаком по столу. Игра? Может быть. Но в этом слу­чае — необычно хорошая для Дидро игра. А может быть, и правда Екатерина II произвела на Дидро очень сильное впечатление?

А вот у Екатерины происходит обратное: она считает Дидро очень умным человеком, но никак не может прило­жить его идеи к реалиям жизни.

«Ваш Дидро, — писала Екатерина, — необыкновенный человек. Он меня занимал, но пользы я выносила мало. Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: за­коны, администрацию, политику, финансы и заменить все неосуществимыми теориями. Тогда я объяснилась с ним откровенно: «Господин Дидро, я с большим удовольстви­ем выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Между тем я, бедная императрица, работаю на чело­веческой коже, а она очень щекотлива и раздражитель­на». После этого объяснения он, как я убеждена, стал от­носиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому».

Один ждет, что его замечательные идеи тут же будут воплощаться в жизнь.

Другая хочет сперва понять, как это можно сделать. И не находит никакого способа.

Екатерина жаждала практических указаний, а находи­ла в беседах с Дидро только то, что читала уже раньше в его произведениях. Да он и не мог дать ей практических указаний, потому что никогда и ничем практическим не за­нимался.

В конце февраля 1774 года он уехал из Петербурга, не простившись с императрицей, которая сама не пожелала прощальной аудиенции, очевидно, чтобы избежать чув­ствительной сцены. Но «Энциклопедия» еще долгое время служила Екатерине настольной книгой.

Точно так же и Вольтер некоторое время был придвор­ным Фридриха II Великого. С тем же результатом — то есть с полным отсутствием результата. Можно, конечно, пред­положить тут некую хитрость, подлое желание королей обмануть просветителей и вообще всю образованную общественность. Но в этом ли дело?

Предвестием Французской революции стали реше­ния, принятые четырьмя сотнями людей одним прохладным летним утром. Это были дворяне, купцы и духовные лица, которых король Франции Людовик XVII созвал для участия в Генеральных штатах. Королю надо было только одно — что­бы Генеральные штаты от имени всей нации подтвердили его право собирать налоги, какие и когда он хочет. Но Гене­ральные штаты, избранные представители нации, не пошли на поводу у короля. Очень почтительно, но совершенно не­преклонно они требуют — пусть король раз навсегда откажется собирать налоги, на которые не согласна вся нация. «Вы не нужны мне такие!» — гневно кричит король, пы­таясь разогнать Генеральные штаты. «Мы нужны своему народу... Мы отвечаем перед теми, кто нас избирал», — по-прежнему почтительно и по-прежнему непреклонно возражают ему депутаты. Король приказывает распустить Генеральные штаты. Он велит запереть все помещения, где собирались депутаты. 17 июня 1789 года депутаты не смогли войти в наглухо запертый зал заседаний. Из всех помещений оказался не заперт только зал для игры в мяч. И тогда четыреста человек в этом зале объявили сами себя не Генеральными штатами короля, а Национальным собра­нием Франции и поклялись не расходиться, пока король не примет их условий.

В  это утро было прохладно, ветрено. Почти одновре­менно с клятвой пробили часы на башне монастыря Сен-Клу — было 10 часов пополудни.

Конечно же, и после этого события было много всего и очень разного. Началась страшная и очень долгая граж­данская война, все стороны которой успели наделать много чего, и длилась фактически до реставрации Бур­бонов в 1815 году. Мелькали, как в дурном калейдоскопе, якобинский террор, Вандейские войны, Конвент, смена календаря, переворот, еще переворот, трупы на улицах, Директория и в конце концов новая империя с Наполео­ном Бонапартом во главе.

Начинались и кончались войны, и вся Европа полы­хала, подожженная революционной Францией, которая сначала хотела принести всем трудящимся Европы такую же счастливую жизнь, а потом как-то незаметно начала строить свою собственную империю. А окончательно все определилось только после поражения Франции и Вен­ского конгресса 1815 года.

Но именно прохладным утром 17 июня 1789 года, в 10 часов по местному времени, провалилась в небытие ко­ролевская Франция. А поскольку она была ведущей дер­жавой Европы, самой культурной и самой сильной в эко­номическом и политическом отношениях, то провалился в тартарары и весь мировой порядок XVIII столетия.

Если Национальное собрание не подчиняется ко­ролю, то получается — в стране появилось два правитель­ства. В точности как в Англии в недобром 1649 году нача­ли воевать между собой король и парламент.

9  июля Национальное собрание провозгласило само себя Учредительным собранием. Учредительное — от слова «учреждать». Учреждать систему правления? Но в стране как будто уже есть законное правительство? Видимо, «на­род» уже не считает законным правительство короля?

И тут на страну обрушивается явление, получившее название «великого страха». В июле - августе 1789 г. по всей Франции прокатываются волны паники. С одной стороны, очень уж это «своевременная» паника, слишком уж полезная для Учредительного собрания. Поэтому до сих пор поговаривают об организации слухов самими револю­ционерами или масонскими ложами.

С другой стороны, нет никаких подтверждений тому, что слухи расходятся из какого-то центра и что их кто-то сознательно распускает. Возможно, народ сам распускал страшные слухи в ситуации неустойчивости. После деся­тилетий стабильной, спокойной жизни гражданская война обрушивается на Францию внезапно и жутко, вызывая предчувствие какого-то надвигающегося кошмара. Если слухи вызваны предчувствиями, то они не обманули!

Одновременно во всех провинциях Франции загово­рили о бандах разбойников, которые явятся буквально завтра-послезавтра. Говорили о «заговоре аристократов», которые двинут против «народа» свои частные армии. Го­ворили об иностранной интервенции, которой руководят опять же французские дворяне. В общем, слухов было очень и очень много. Под влиянием этих слухов крестьяне и жители маленьких городков, естественно, вооружались и объединялись в отряды, выбирали себе вожаков.

Так же естественно эти отряды не ждали появления разбойников, а сами начинали разбойничать. В лучшем случае они громили нотариальные конторы и сжигали архивы с описанием феодальных повинностей. Многие из них были неграмотны и все равно не могли разобрать, в каком документе и о чем идет речь. Поэтому они жгли на всякий случай вообще все документы.

И это — только в самом лучшем случае. Банды воору­женных людей нападали на замки и в них тоже уничтожа­ли все письменные документы — включая старинные книги и раритеты. На всякий случай и из ненависти к тем, кто умеет читать и писать. Естественно, грабили и вообще все ценное. Если обитатели замков сопротивлялись разбой­никам, их изгоняли, калечили и убивали. Не обязательно дворян — прислуги в замках обычно было много, и эти люди были связаны с хозяевами замков поколениями, тесными феодальными связями. Среди 10, 20 или 30 тысяч человек, убитых в это время, самих дворян было в лучшем случае 10-15% — большинство уже бежали в города. Честные люди платили жизнью за то, что не позволяли грабить своих патронов. Негодяи присоединялись к разбойникам, революция отбирала и ковала себе кадры.

В Париже, пользуясь смутой, распоясались уголов­ники. Запуганная полиция просто боялась связываться с «народом» — с карманниками, например. Страна начала сползать в беззаконие и смуту.

Король стягивает к Парижу верные ему войска? Народ, нация, тоже должен иметь свою армию! А почему только армию? У короля ведь есть своя гвардия? Пусть она бу­дет и у народа. Национальная гвардия (la Garde Nationale) рождалась очень мотивированно. Первоначально так на­зывались отряды ополченцев, созданные Национальным собранием Франции в 1789 для наведения порядка на ули­цах Парижа.

Первым командиром национальных гвардейцев стал ве­теран американской революции маркиз де Лафайет( 1757-1834). Когда-то провозглашение независимости США вы­звало приступ ликования во Франции: ведь взбунтовались колонии ненавистного конкурента, Британии!

Мари-Жан-Пауль де Лафайет воспитывался на просве­тительной литературе XVIII в. Он снарядил за свой счет ко­рабль, собрал, вооружил «добровольцев», щедро оплатил их труды и поплыл в Америку: сражаться за свободу колонии против Британии. Американский Конгресс тут же произвел его в генерал-майоры. Воевал Лафайет очень отважно, лич­но водил войска в атаки и стал национальным героем США. Во Франции он тоже был очень популярен: у одних, как «борец за свободу», у других, как борец с Англией.

В феврале 1780 г. Лафайет вернулся на родину. Король велел посадить его под арест на 8 дней за самовольный вы­езд из страны. Но и все «хорошее общество», и сам Людо­вик XVI встречали его как героя. К тому времени Франция открыто встала на сторону Соединенных Штатов. После оваций и пиров во Франции де Лафайет вернулся в Аме­рику. Там он успел много что сделать: например, отрезал путь к отступлению британскому генералу Корнваллису, и тот вынужден был капитулировать.

Лафайет и в третий раз побывал в Америке, в 1784 г. На этот раз не было необходимости воевать. Это было триумфальное шествие национального героя.

Мне не удалось достоверно выяснить, использовалось ли название «Национальная гвардия» для иррегулярных вооруженных сил штатов — «граждан-солдат». Принцип Национальной гвардии соблюдался: в мирное время «вос­кресные солдаты» проводят кратковременные сборы, в во­енное — защищают отечество, получая небольшую плату. Эти ополченцы и начали войну за независимость 1775-1783 годов. Но, возможно, граждан-солдат стали называть Национальной гвардией позже, по французскому образцу. До сих пор Национальная гвардия (National Guard) США выполняет роль внутренних войск.

Этого-то человека, маркиза де Лафайета, поставили во главе Национальной гвардии. Позже Лафайет это отрицал, но ополченцы много раз заявляли, что это по его приказу они 13 июля ворвались в Дом инвалидов — то есть в Дом отслуживших свой срок солдат, военных пенсионеров, разграбили Дом инвалидов, Арсенал и городскую мэрию. В Париже сразу оказалось от 20 до 30 тысяч вооружен­ных людей.

Это были от начала до конца «незаконные вооружен­ные формирования». Не случайно Национальной гвардией в конце 1980-х называли вооруженных повстанцев в Чеч­не и Грузии, Киргизии и в Узбекистане.

Да, кстати, слухи о разбойниках, восстании дворян и интервентах не подтвердились. Но конечно же, Нацио­нальная гвардия и не думала разоружаться.

Во Франции одновременно два правительства. Одно сидит в королевской резиденции, Версале. Теоретически ему принадлежит и Зимний дворец королей Лувр.

Другое правительство, Учредительное собрание, рас­положилось в Пале-Рояле (Palais Royal, то есть «королев­ский дворец») — площадь, дворец и парк, расположенные в Париже напротив северного крыла Лувра.

В Париже две армии. Одна подчиняется королю, дру­гая — Учредительному собранию. Солдаты этих армий задирают друг друга, грозят оружием. В воскресенье 12 июля в Париже начались столкновения горожан с ра­нее стянутыми к столице войсками.

В тот же день король уволил популярного министра Неккера. По этому поводу мало известный журналист Камиль Демулен произнес в Пале-Рояле свою знаменитую речь: «Граждане! Я только что прибыл из Версаля. Неккер получил отставку! Возможно ли большее глумление над нами? У патриотов остается только одно средство — это прибегнуть к оружию! Итак, граждане, к оружию!».

Совершенно очевидно, что отставка Неккера — только предлог. Даже если бы сам Неккер упал на колени, умоляя его не защищать, «патриоты» пошли бы на ненавистного врага — на короля и всех его сторонников.

Толпа в восторге. Воя и рукоплеща, она предлагает Демулену возглавить восстание. А он, картинно простирая руку, кричит, что отказывается от роли вождя, он хочет быть простым солдатом Отечества, Прекрасной Фран­ции. «Свобода! Свобода! — кричит Демулен, — Она парит над нашими головами! Она увлекает меня в свой священ­ный полет. Вперед к победе! Смотрите на меня, притаив­шиеся шпионы! Это я, Камиль Демулен, призываю Париж к восстанию! Я не боюсь ничего!.. Братья! Мы будем сво­бодны!..»

Совершенно очевидно, что перед нами — не полити­ческая программа и не план восстания. Перед нами — тот самый случай, когда один из тысяч болтунов, упиваясь собственной храбростью, спускает с цепи миллионы дикарей.

Историк Павел Воронцов приводит статью из париж­ской газеты «Монитер» за 17-20 июля 1789 г. «В ней [от­ставке Неккера. — П.В.] видели предвестие трех ужа­сающих бедствий — голода, банкротства и гражданской войны. Зрелища и увеселения сразу же были отменены, как в дни скорби и траура. Одновременно люди кидают­ся в Пале-Рояль: для того, чтобы совместно противостоять усилиям тирании. Негодование достигает предела, и собравшиеся во множестве французы, бледные, с отчаянием на лицах и бессвязными призывами к возмездию на устах, готовы, как львы, устремиться ради спасения Отечества, пусть даже и безоружными, навстречу опасности. В этот момент молодой человек [Камиль Демулен. — П.В.] залеза­ет на стол, кричит: «К оружию!», выхватывает шпагу, по­трясает пистолетом и показывает собравшимся зеленую кокарду [Камиль сорвал веточку с дерева. — П.В.]. Толпа, которая смотрела и слушала в молчании, наэлектризован­ная его отвагой, внезапно разражается громкими криками. Все возбуждаются, воодушевляются, и в одно мгновение тысячи людей срывают листья с деревьев, прикрепляют их вместо кокарды и дают тем самым сигнал к восстанию во всех кварталах города»[22].

Что характерно  — грабить Арсенал, Дом инвалидов и мэрию толпа могла практически безнаказанно. Правитель­ственные войска не вступают в активную схватку: король не хочет кровопролития в своей столице, проклятый реак­ционер. Париж фактически в руках повстанцев.

Во вторник, 14 июля 1789 г., продолжается грабеж в складах оружия: королевский режим заготовил его очень много, воровать и грабить можно долго. До сих пор неиз­вестно, кто первым крикнул: «На Бастилию!». Позже эту заслугу пытались приписать себе до 200 человек. И около 30 тысяч вооруженных «патриотов» устремились к кре­пости. Тут же выбрали себе командиров — неких Гюлена и Эли (Hulin et Elie), — в прошлом оба — офицеры королев­ских войск. Кто им подчинялся, кто нет.

Собственно говоря, зачем нужна была повстанцам Ба­стилия?

Бастилия (фр. la Bastille или точнее la Bastille Saint-Antoine; парижанин скажет просто Bastille) - изначально крепость, построенная в 1370-1381 гг., и место заклю­чения государственных преступников в Париже. Некото­рые из них и правда содержались в ужасных условиях... в XV-XVI веках, за два столетия до Французской рево­люции.

Первыми узниками Бастилии стали граф де Даммартен, которому удалось бежать, и коннетабль де Сен-Поль. В 1476 г. в Бастилию ввергли несчастного Жака д'Арманьяка, герцога де Немура. Герцога обвинили в за­говоре против короля Людовика XI, держали в железной клетке, пытали и в конце концов обезглавили.

Самый загадочный узник Бастилии — «железная маска», (homme au masque de fer) (около 1660-1670 гг.). Кто он такой, до сих пор остается неразгаданным. Одно из наибо­лее вероятных предположений — мнение Вольтера, усма­тривавшего в нем незаконного сына Анны Австрийской, притязаний которого на престол Людовик XIV мог спра­ведливо опасаться.

На самом деле маска на узнике была не железная, а шелковая, и он мог расхаживать по всей крепости, но ни с кем не мог разговаривать.

Не менее яркий узник — Алессандро Калиостро: то ли величайший авантюрист, то ли загадочное бессмертное существо, лично общавшееся с Марком Аврелием и Юли­ем Цезарем.

Побывали в крепости и другие знаменитости, а Воль­тер даже дважды: в 1717 г. за сатиру в адрес герцогини де Верри и в 1726 г. из-за истории с шевалье де Роганом.

О режиме содержания в Бастилии рассказывали не­вероятное количество разных ужасов. Заключали в Ба­стилию без суда и следствия, на основании королевский записки о заточении, или все тех же карт-бланшей.

Заключенных содержали в цепях. И в ручных и в нож­ных. За малейшую провинность, тем более за попытку побега их заточали в темный и мрачный погреб. Не менее ужасное место находилось под крышей каждой башни: в жаркие дни крыша раскалялась от солнца, сводя с ума несчастного арестанта. Срок пребывания под крышей или в подвале зависел исключительно от коменданта крепости. А «все знали», что ее последний комендант Лонэ — необы­чайно черствый, жестокий человек.

Если хоть половина из этих ужасов была бы правдой, Вольтер не пережил бы и одного заключения. А он и после двух не утратил ни здоровья, ни вкуса к жизни.

Во всех легендах о Бастилии совершенно не упомина­ется еще одно: крепость служила складом оружия и поро­ха. Порох хранился в тех самых подвалах, которые молва заполняла толпами изможденных закованных узников.

Все эти сказочки очень напоминают истории про ужа­сы и зверства царского правительства, творившиеся якобы в Петропавловской крепости. Никаких свидетельств этому никогда не было найдено, но упорные слухи ходили.

Друтя аналогия: в разгар венгерского восстания 1956 го­да толпа штурмовала здание Городского комитета правя­щей партии. В Будапеште давно говорили о том, что из этого здания есть выход в подземелье, где томятся поли­тические узники. Но никаких тайных ходов в захваченном доме найти не удалось, а сотрудники Горкома даже под страхом смерти клялись, что ничего об этом не знают. Не смог помочь и архитектор здания, доставленный на место события. Тогда привезли буровые машины. Целую ночь толпа не расходилась, с волнением наблюдая, как в раз­личных точках просверливается пространство вокруг. При этом сотни людей слышали из-под земли стоны и мольбы о помощи, предупреждая буровиков об осторожности. Но ни подземной тюрьмы, ни заключенных так и не нашли...

Бастилия, к которой мчались до 30 тысяч строителей светлого будущего, представляла собою длинное массив­ное четырехугольное здание, обращенное одной стороной к городу, а другой — к предместью, с 8 башнями, обширным внутренним двором и окруженное широким и глубоким рвом, через который был перекинут висячий мост. Все это вместе было еще окружено стеной, имевшей одни только ворота со стороны Сент-Антуанского предместья. Дом коменданта и казармы солдат находились во втором, на­ружном дворе. Крепость защищали 32 швейцарца Салис-Самадского полка и 82 инвалида — весь ее гарнизон.

Официальная история рассказывает о «штурме Ба­стилии» в таких выражениях: «Но в руках правительства оставалась грозная крепость — тюрьма Бастилия. Во­семь башен этой крепости, окруженной двумя глубоки­ми рвами, казались несокрушимой твердыней абсолю­тизма. С утра 14 июля толпы народа ринулись к стенам Бастилии, комендант крепости приказал открыть огонь. Несмотря на жертвы народ продолжал наступать. Рвы были преодолены: начался штурм крепости. Плотники и кровельщики сооружали леса. Артиллеристы, пере­шедшие на сторону народа, открыли огонь и пушечны­ми ядрами перебили цепи одного из подъемных мостов, народ ворвался в крепость и овладел Бастилией»[23].

Можно привести много не менее красочных описаний. Это лучше других только живописанием того, как ремес­ленники использовали профессиональные познания для сооружения лесов.

Но не было этого всего. Не было. Как не было густого порохового дыма, пальбы пушек, трупов на мостовой, так изящно изображенных на картинах Жанине и Уэля (и мно­гих других).

Начать стоит с того, что активных «штурмовиков» насчи­тали не более 800, остальная толпа только стояла и смотре­ла. В числе активных были, кстати, и двое русских — братья Голицыны с энтузиазмом лезли в первые ряды.

По описаниям очевидцев, среди зрителей были и дво­ряне, и прогуливающиеся дамы, и гвардейцы. Штурм? Нет... просто «революционный народ» стал стрелять по крепости. Гарнизон ответил несколькими выстрелами. Убитых не было, но раненые появились и среди стреляв­ших, и среди зевак. Тогда ряды активных «штурмующих» пополнились, но многие зеваки предпочли удалиться от греха подальше.

«Революционный народ» потребовал сдать крепость. Комендант Бастилии маркиз де Лонэ отказался. Около часу дня «революционные массы» придвинулись вплотную к крепости, грозили оружием и ругались. Де Лонэ пре­красно знал, что крепость сражаться не может, что осады она не выдержит из-за отсутствия запасов воды и что ни­какой помощи из Версаля не пребудет. Верный присяге, маркиз решил взорвать Бастилию.

Но в то самое время, когда он с зажженным фитилем в руках хотел спуститься в пороховой погреб, два унтер-офицера Беккар и Ферран бросились на него, отняли фи­тиль и заставили созвать военный совет гарнизона. В сущ­ности, гарнизон Бастилии взбунтовался.

Военный совет? Это был скорее митинг, на котором все решало число поданных голосов и громкость крика. Поч­ти единогласно было решено сдаться. Был поднят белый флаг, и спустя несколько минут по опущенному подъемно­му мосту Гюлен и Эли, а за ними огромная толпа проникли во внутренний двор Бастилии (стрелять по цепям моста не было ни малейшей нужды).

Зверства «старого режима»? В Бастилии не нашли ни ка­меры пыток, ни орудий пыток, ни прикованных скелетов, ни страшных казематов под крышей и в подвалах. А вот зверства со стороны революционеров были. Несколько офицеров и солдат были убиты на месте, еще несколько «революционный народ» «судил» и тут же повесил.

Что любопытно — революционный народ немедленно стал сжигать и растаскивать архив Бастилии. До нашего времени сохранились от силы 2-3% всех документов. Кому и зачем было это надо? Вот, право, интересный вопрос...

Один из ключей от Бастилии де Лафайет отослал перво­му президенту Соединенных Штатов Джорджу Вашингто­ну: он был знаком с ним как с одним из главных организато­ров Американской революции. Ключ до сегодняшнего дня хранится в бывшей резиденции президента Маунт-Вернон (Mount Vernon): ее превратили в музей.

Бастилию объявили символом «старого режима», а что «старый режим» так вовсе не считал — революционеры по­лагали не важным. Крепость ритуально уничтожили — как в Средние века ритуально уничтожались гербы и символы опальных феодалов.

До 16 мая 1791 года продолжалось разрушение крепо­сти. Большая часть камня Бастилии пошла на строительство моста Конкорд. Из этого же камня делали миниатюрные изображения Бастилии и продавали как сувениры.

Уничтожили «символ королевской власти» — получили символ революции: образовалась обширная пустая пло­щадь. На провеваемом ветрами пустыре установили рево­люционную табличка с надписью «Отныне здесь танцуют».

«Старый режим» давно собирался снести Бастилию. Архитекторы планировали поставить на площади памятник Людовику. Теперь, конечно, памятник должен был изобра­жать кого-нибудь другого. Предлагали воздвигнуть памят­ник Бонапарту. Но генерал Наполеон Бонапарт предложил построить на этом месте фонтан в виде колоссального сло­на с башней. Такого слона не построили, но некоторое вре­мя здесь возвышалась деревянная модель этого памятника. Это тот самый слон, в котором ночуют бездомные дети в романе В. Гюго «Отверженные» — в эпизоде с Гаврошем.

В настоящее время на месте снесенной крепости на­ходится площадь Бастилии — место пересечения десятка улиц и бульваров с подземным узлом парижского метро из трех линий и новой Парижской оперой.

Чем дальше от события, тем больше оно расцвечива­лось различными подробностями, все больший масштаб и все большую значимость приобретало взятие Бастилии. Начиная с 1880 года годовщина взятия Бастилии, 14 июля, празднуется французами как национальный праздник. Французский вариант 7 ноября.

Большое значение в этой пропаганде играла пресса.

Во время Французской революции 1789-1794 гг. (или 1799?) произошло становление политической печа­ти и зарождение прессы в современном понимании это­го слова. Роль и значение газет и журналов возросли до такой степени, что уже никто не представлял себе того положения, в котором пребывала печать до Революции.

Вот какое объяснение слова «газета» приводит Камиль Демулен: «При старом режиме периодический листок, ко­торый сообщал о погоде. А сегодня журналисты — обще­ственная власть. Они разоблачают, декретируют, управ­ляют удивительнейшим образом, оправдывая или осуж­дая. Каждый день они поднимаются на трибуну: они среди тех, чей голос слышат 83 департамента. За 2 су можно слушать этого оратора. Газеты каждое утро сыплются, как манна небесная, и, подобно солнцу, ежедневно выходят освещать горизонт».

Важность печати была понята всеми политическими партиями. Все выдающиеся деятели Французской рево­люции редактировали газеты. Их журналистская работа была тесно связана с политической деятельностью.

Перед революцией шло стремительное оживление пе­риодической печати. Газеты продавались на улице, име­лись в большинстве кафе, а кафе насчитывалось в Париже перед революцией 1800.

К 1789 году мысль о свободе печати проникла глубо­ко в сознание общества, и необходимость ее для развития прессы никем не оспаривалась.

Если в 1788 году во всем королевстве насчитывалось 60 периодических изданий, то с 14 июля 1789 года по 10 ав­густа 1792 года появилось свыше 500 различных газет.

Накануне революции наиболее распространенной была «Парижская газета», имевшая тираж около 10 тыс. экз. Как правило же, тираж колебался от 300 до 500 экз. Боль­шинство газет выходило 2-3 раза в неделю. Обычно рас­пространялись брошюры из нескольких номеров газет, но с 1789 года с ростом тиража и числа газет революции их стали продавать и отдельными номерами.

Печать сыграла важную роль в борьбе за свержение монархии. Печать стала серьезнейшим оружием в борьбе за установление якобинской диктатуры.

Эта революция в печати не была следствием технической революции, но стала возможной исключительно благодаря политическим изменениям в стране. Лишь в 1815 г. во Фран­ции стала внедряться новая техника в полиграфии. До это­го почти все делалось вручную. Как правило, один и тот же человек был и редактором, и издателем, и продавцом своей газеты. На одном прессе можно было напечатать за 24 часа 3 тыс. экз. - максимальный тираж ежедневной газеты.

Бумага была обычно низкого качества, грубая, зерни­стая, шероховатая, иногда слегка окрашенная или покрытая пятнами. Многочисленные дефекты бумаги сказывались на качестве печати.'

Производство газет было делом дорогим, но все же рентабельным, причем за счет продаж: реклама в газетах находилась в зачаточном состоянии.

Говоря о печати первых лет революции, необходимо от­метить появление в это время вечерних газет, в которых помещались стенографические отчеты о работе Нацио­нального собрания. Эти вечерние газеты быстро завоева­ли популярность, так как они оперативно информировали о заседаниях Ассамблеи.

В фольклоре революционеров всех стран взятие Бастилии изображалось как великое деяние и как исто­рическое событие. В стихотворении Эдуарда Багрицкого «Бастилия» это выглядит так:

Бастилия! Ты рушишься камнями,
Ты падаешь перед народом ниц...
Кружится дым! Густое свищет пламя,
Ножами вырываясь из бойниц.
Над Францией раскат борьбы и мести!
(Из дальних улиц барабанный бой...)
Гляди! Сент-Антуанское предместье
Мушкетом потрясает над тобой.
Оно шумит и движется, как пена,
Волнуется, клокочет и свистит...
И голосом Камилла Демулена
Народному восстанию говорит!
Король! Пора! К тебе народ взывает!
К тебе предместий тянется рука!
Гремит охота. Ветер раздувает
Напудренные букли парика...
Олений парк. Английская кобыла
Проносится по вереску... А там
Трясутся стены воспаленной силой
И отблески танцуют по камням.
Король, ты отдыхаешь от охоты,
Рокочут флейты, соловьи поют...
Но близок час! В Париже санкюлоты
Республику руками создают!
В ком сердце есть, в ком воля закипает,
Вперед! вперед! По жилам хлещет дрожь!
И Гильотэн уже изобретает
На плаху низвергающийся нож.
Еще в сердцах не разгулялось пламя,
Еще сжимает жесткий нож ладонь,
Но Робеспьер скрывает за очками
Сверкающую радость и огонь...
Но барабанов мерные раскаты
Восстаний отчеканивают шаг,
Но выщербленное лицо Марата,
Прищурившись, оглядывает мрак...
Бастилия! Ты рушишься камнями,
Ты сотрясаешь площадей гранит...
Но каждый камень зажигает пламя,
И в каждом сердце барабан гремит!

Самым заслуженным, без сомнения, оказался не кто-нибудь, а ненавистный революционерам аристо­крат — граф де Лорж. Он содержался в заключении более сорока лет. Кроме него, свободу обрели четыре финансо­вых махинатора, один распутник, заключенный в Басти­лию по желанию своего отца, и дворянин, как-то не по­ладивший с королевской фавориткой. Если бы Бастилию взяли на день раньше, то на свободу вышел бы и маркиз де Сад, по случайности переведенный из нее в другую тюрь­му как раз накануне штурма.

Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740-1814). Проповедник абсолютной свободы, которая не была бы ограничена ни моралью, ни религией, ни правом. Люби­тель получать сексуальное удовлетворение путем причи­нении другому человеку боли или унижений. После работ сексолога Рихарда фон Крафт-Эбинга эта склонность по­лучила название садизма. Основной целью жизни он счи­тал достижение максимального телесного наслаждения.

Маркиз окончил кавалерийское училище и сделал не­плохую военную карьеру. За заслуги в боях на полях Се­милетней войны 14 января 1757 года он получил звание корнета карабинеров, а 21 апреля 1759 года — звание ка­питана кавалерии Бургонского полка. В 1763 году де Сад ушел в отставку в звании капитана кавалерии.

Все прекрасно, да только маркиз не ограничивался сомнительными теориями и все старался воплотить их в жизнь. 17 мая 1763 года он, с благословения короля Лю­довика XV и королевы, женится на госпоже Рене-Пелажи Кордье де Монтрей. А 29 октября он был даже заключен в башню замка Венсенн за скандальное поведение в доме свиданий, откуда был выпущен через пятнадцать суток. Скандальное поведение состояло в попытке пороть розга­ми обитательниц дома терпимости.

С тех пор он с иссушающей душу регулярностью по­падал в тюрьму, бежал оттуда, влипал в новые истории, снова попадался. Весело жил. В Бастилии де Сад напи­сал очередной роман с характерным для него названием «120 дней Содома». Рукопись представляла собой рулон бумаги длиной около двадцати метров. Маркиз прятал его 4 года!

2 июля 1789 года де Сад прокричал из окна своей ка­меры, что в Бастилии избивают арестантов. Он призывал народ прийти и освободить его и других избиваемых стра­дальцев! 4 июля за эту выходку де Сада перевели в лечеб­ницу Шарантон, причем запретили ему забрать книги и рукописи, среди которых находилась рукопись «120 дней Содома» (спрятанная?!). 14 июля Бастилию заняли народ­ные толпы, камера де Сада была разграблена, и многие рукописи были сожжены. Но рукопись «120 дней Содо­ма» перед «штурмом» крепости «нашел» и вынес охранник. Трудно поверить, что охранник с самого начала не знал, где эта рукопись находится[24].

Говоря коротко, маркиз продолжал жить бурно и, на­верное, по своим представлениям, весело. Он писал и ста­вил пьесы, выпускал книги, занимал должности комиссара государственного Совета по здравоохранению, присяж­ного революционного трибунала, председателя револю­ционной секции «Пик». В конечном счете был вынужден бежать.

Что характерно, при Наполеоне никаких должностей он не занимал, хотя скончался уже в 1814 году.

Людовик XVI уступил требованию Национального собрания отозвать войска из Парижа. В пятницу 17 июля король посетил Ратушу. В знак единства с «народом» король принял из рук мэра трехцветную кокарду. То есть символ революционного правительства. Король утвердил в долж­ностях выбранных парижанами мэра Ж.-С. Байи и коман­дующего Национальной гвардией М.-Ж. де Лафайета. Кому же обязаны эти лица своими должностями?! Учредительно­му собранию? Да... но, получается, и королю.

Национальное собрание пытается «прихватизировать» и армию.

Декрет Национального собрания от 10 августа 1789 г. гласит: «Чтобы солдаты приносили присягу перед целым полком, стоящим под оружием, в том, что они никогда не покинут своих знамен и будут верны нации, королю и закону».

Солдаты должны быть верны и нации и королю... В ре­альности они, конечно, выбирают или нацию, или короля.

После взятия Бастилии по всей Франции развернулась «муниципальная революция»: в ее ходе создаются новые органы местного самоуправления. Образцом для них стал служить городской муниципалитет Парижа — Парижская коммуна. Во многих городах возникает реальное двоев­ластие. «Муниципальная революция» сопровождается по­всеместным формированием Национальной гвардии.

Но и у новых властей возникают опасения: слишком много никем не учтенного оружия захватил «народ». «В Па­риже Избирательному комитету во главе с новым мэром и командующим приходится убеждать воинственных рабо­чих возвратиться к своим ремеслам... Люди, не записавши­еся в гвардию, сдают оружие — не так охотно, как хотелось бы, и получают по «девять франков» [это половина дневной зарплаты членов Национального собрания].

Сдают не все! Повсеместно происходят столкновения между Национальной гвардией и теми, кто в гвардию идти не хочет, но и оружия не сдает. Марксисты упорно на­зывают их «революционными рабочими». Современники частью были сторонниками того, чтобы все «патриоты» владели оружием, частью опасались, что сами накликали на свою голову разбойников.

Марксисты обожают говорить о «рабочем движении», но активность рабочих и ремесленников бывает такова, что ни в какую «теорию» Карла Маркса ее не уложишь. Скажем, портные-подмастерья требуют от правительства, чтобы им платили в два раза больше прежнего и чтобы торговцам запретили чинить и шить одежду, сохранив за портными монополию.

Парикмахеры-подмастерья и сапожники-подмастерья, наоборот, требуют, чтобы им дали такие же права, как мастерам. Мастера не хотят пускать в цех конкурентов, подмастерья возмущаются... Рабочие против рабочих, а ружья из арсенала — у всех.

В деревне восстание 14 июля отразилось как новая вол­на крестьянских восстаний. Во многих провинциях, осо­бенно в Дофине, Франш-Конте, Эльзасе, развернулись необычные по силе и размаху крестьянские восстания и выступления. Крестьянские восстания продолжаются до прихода к власти Бонапарта. Летом же 1789 года начался первый поток белой эмиграции из Франции.

Самое же зловещее: ни от каких споров о праве короля на вето и о числе выборщиков не становится больше хле­ба. Экономика разваливается.

23 августа 1789 года Генеральный контролер финансов дает приказ о роспуске благотворительных мастерских на Монмартре и в Шайо. Работали они при короле и работа­ли... А теперь все, денег нет. Граждане, представители на­рода могут идти куда угодно. А они ведь тоже вооружены!

Против рабочих мастерских выступают войска. Лафайет, как командующий войсками, сообщает этим рабочим, «что столица и впредь будет выдавать им поденную плату в 20 су на их пропитание и что вскоре она будет вынуж­дена отправить большинство из них в разные провинции». Лафайет ясно объясняет рабочим, что их труд больше не нужен и что их скоро разгонят. А на рабочих, в знак се­рьезности намерений, наводят пушки. Пока не стреляя, пока так.

Подвоз продовольствия уменьшился, цены растут, мука исчезает из продажи. Торговки с Центрального рынка ор­ганизуются в корпорацию. Они требуют от правительства снижения цен на хлеб и жалуются на слишком длинные очереди у булочных. В источниках упоминается, что «Мэр Сен-Дени был повешен на тамошнем фонаре, до того че­рен был его хлеб». Я не смог установить, кто вешал мэра пригорода Парижа Сен-Дени? Неужто торговки? И за что? Он сам портил муку или как? Одна из множества жертв со­бытия, о котором до сих пор полагается говорить, придыхая от восхищения.

Праздно, озлобленно, недовольно гудит громадный город.

Король по-прежнему находится в Версале. В Вер­саль стекаются офицеры и дворяне, преданные королю. Ходят слухи (опять слухи!), что короля собираются увез­ти в Мец 5 октября. Там находится маркиз Буйе с войском, состоящим из французских и иностранных солдат. Там король должен стать во главе этого войска, объявить Национальное собрание сборищем мятежников и силой проложить себе дорогу в Париж.

Пока что не король куда-то бежит, а 23 сентября Фландрский полк прибывает в Версаль с двумя пушками. К нему на помощь подтягивается полк Монморанси. Король уиеличинает число своих лейб-гвардейцев. Национальная  гвардия в Версале ведет себя тише воды, ниже травы. Две армии, короля и Учредительного собрания, пока что стоят друг против друга.

1 и 3 октября двор дает обед лейб-гвардейцам. На обеде придворные дамы, принцы и герцоги призывают их снять с себя трехцветные буржуазные кокарды и вместо них надеть черные, королевские.

5 октября не король бежит в Мец. 5 октября в Версаль пожаловала толпа из нескольких тысяч парижских жен­щин. Дамы уже давно активно выступают на митингах. В Пале-Рояле некая дама публично заявляет, что «ее бед­ному мужу местные власти заткнули рот, их председатель и чиновники не дают ему выступать. Поэтому она будет го­ворить здесь». Какой именно злодей заставил ее бедняжку мужа молчать, история умалчивает.

Женские митинги разрастаются. 5 октября толпа жен­щин захватывает стоящие у ратуши пушки. Они устремляются в Версаль, катят с собой пушки. У них нет пороха и ядер, они не умеют обращаться с артиллерией. Но герои­ческие революционные власти дают им эти пушки и не ме­шают. Уже за толпой женщин следует Лафайет с отрядами Национальной гвардии в трехцветных кокардах. С Нацио­нальной гвардией идет толпа, вооруженная ружьями.

В Версале женщины требуют у короля ограничения цен на продовольствие. Король откровенно растерян. Из тол­пы кричат, что должны быть наказаны те гвардейцы, кото­рые оскорбили «патриотическую» трехцветную кокарду.

Тут национальные гвардейцы из Версаля открывают огонь по лейб-гвардейцам короля! Белые и красные готовы начать сражение... королю достаточно скомандовать, его приказа откровенно ждут. Но король не решается. Он... нет, даже не приказывает... Он просит лейб-гвардейцев уйти из Версаля в Рамбуйе: не провоцировать «народ». Остаются только дежурные часовые, верные королю части уходят.

Сам король тоже пытается выехать из Версаля. Однако версальские патрули, состоящие из солдат Национальной гвардии, под командованием майора Лакуэнтра оба раза возвращают королевские экипажи. Фактически король взят под стражу.

В 11 часов вечера в Версаль прибывает Лафайет с главной массой Национальной гвардии. Лафайет в сопро­вождении двух членов муниципалитета предъявляет коро­лю требования, состоящие из четырех пунктов: «Первое, чтобы честь охранять его священную персону была воз­ложена на Национальную гвардию... Второе, чтобы было получено продовольствие, если возможно. Третье, чтобы в тюрьмы, переполненные политическими преступниками, были назначены судьи. Четвертое, чтобы Его Величество соизволило переехать жить в Париж».

Король обещает подумать.

На следующий день, 6 октября, один из оставшихся в Версале лейб-гвардейцев говорит что-то, чего «не одобря­ет» «народ». Что именно он сказал, мы не знаем. Одни исто­рики говорят про «оскорбление», другие, что он «обругал собравшихся».

Перебранка переходит в перестрелку. «Народ» вры­вается в казармы лейб-гвардии, в которых почти никого нет. «Подвиг «в духе «штурма Бастилии». Лейб-гвардейцы отступают в покои короля. И тут выходит Национальная гвардия... с ружьями наперевес. Король выходит на балкон своего дворца, сопровождаемый Лафайетом. О чем гово­рили они, король Людовик и Лафайет? Этого мы не знаем. Знаем, что толпа кричит снизу: «Короля - в Париж!» Ко­роль кивает. С этого момента он — фактически пленник.

Первоначально депутаты Учредительного собра­ния разделились на «аристократов» (защитников старого порядка) и «патриотов» (сторонников преобразований). Как лозунг всего государства провозглашаются свобода, равенство, братство[25]. Что свобода категорически проти­воречит равенству, как-то никто не замечает.

Идут ожесточенные и совершенно абстрактные споры о том, какие права должен иметь король, а какие — Народ­ное собрание. Учреждение новой формы власти никак не может состояться — слишком различны позиции партий жирондистов, фельянов, «Горы», якобинцев. Я не буду подробно описывать их позиции, поведение и политику. Об этом написаны целые библиотеки, да моя книга и не об этих удивительных личностях.

Важно, что они никак не могут договориться между со­бой решительно ни о чем. Спорят о числе палат будущего парламента, о праве короля накладывать вето (запрет) на решения парламента, о том, кому предоставлять избира­тельное право, — страна разваливается сама по себе, гос­пода учредители болтают сами по себе.

Единственно, в чем преуспели господа учредители, 26 августа 1789 года они приняли «Декларацию прав чело­века и гражданина». Приведу полностью этот фантастиче­ский документ.

«Представители французского народа, образовав На­циональное собрание и полагая, что невежество, забвение прав человека или пренебрежение ими являются един­ственной причиной общественных бедствий и испорчен­ности правительств, приняли решение изложить в тор­жественной Декларации естественные, неотчуждаемые и священные права человека, чтобы эта Декларация, неиз­менно пребывая перед взором всех членов общественного союза, постоянно напоминала им их права и обязанности, чтобы действия законодательной и исполнительной вла­сти, которые в любое время можно было бы сравнить с це­лью каждого политического института, встречали большее уважение; чтобы требования граждан, основанные отныне на простых и неоспоримых принципах, устремлялись к со­блюдению Конституции и всеобщему благу. Соответствен­но, Национальное собрание признает и провозглашает пе­ред лицом и под покровительством Верховного существа следующие права человека и гражданина.

Статья 1

Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе.

Статья 2

Цель всякого политического союза — обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые — свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.

Статья 3

Источником суверенной власти является нация. Ника­кие учреждения, ни один индивид не могут обладать вла­стью, которая не исходит явно от нации.

Статья 4

Свобода состоит в возможности делать все, что не на­носит вреда другому: таким образом, осуществление есте­ственных прав каждого человека ограничено лишь теми пределами, которые обеспечивают другим членам обще­ства пользование теми же правами. Пределы эти могут быть определены только законом.

Статья 5

Закон имеет право запрещать лишь действия, вредные для общества. Все, что не запрещено законом, то дозволено, и никто не может быть принужден делать то, что не предписано законом.

Статья 6

Закон есть выражение общей воли. Все граждане име­ют право участвовать лично или через своих представи­телей в его создании. Он должен быть единым для всех, охраняет он или карает. Все граждане равны перед ним и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями.

Статья 7

Никто не может подвергаться обвинению, задержанию или заключению иначе, как в случаях, предусмотренных законом и в предписанных им формах. Тот, кто испраши­вает, отдает, исполняет или заставляет исполнять осно­ванные на произволе приказы, подлежит наказанию; но каждый гражданин, вызванный или задержанный в силу закона, должен беспрекословно повиноваться: в случае сопротивления он несет ответственность.

Статья 8

Закон должен устанавливать наказания лишь строго и бесспорно необходимые; никто не может быть наказан иначе, как в силу закона, принятого и обнародованного до совершения правонарушения и надлежаще примененного.

Статья 9

Поскольку каждый считается невиновным, пока его вина не установлена, то в случаях, когда признается нуж­ным арест лица, любые излишне суровые меры, не являю­щиеся необходимыми, должны строжайше пресекаться законом.

Статья 10

Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не на­рушает общественный порядок, установленный законом.

Статья 11

Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; каждый гражданин поэ­тому может свободно высказываться, писать, печатать, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случа­ях, предусмотренных законом.

Статья 12

Для гарантии прав человека и гражданина необходима государственная сила; она создается в интересах всех, а не для личной пользы тех, кому она вверена.

Статья 13

На содержание вооруженной силы и на расходы по управлению необходимы общие взносы; они должны быть равномерно распределены между всеми гражданами со­образно их возможностям.

Статья 14

Все граждане имеют право устанавливать сами или че­рез своих представителей необходимость государствен­ного обложения, добровольно соглашаться на его взима­ние, следить за его расходованием и определять его до­левой размер, основание, порядок и продолжительность взимания.

Статья 15

Общество имеет право требовать у любого должност­ного лица отчета о его деятельности.

Статья 16

Общество, где не обеспечена гарантия прав и нет раз­деления властей, не имеет Конституции.

Статья 17

Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной не­обходимости и при условии справедливого и предвари­тельного возмещения»[26].

На очень долгое время французские законодатели «за­были» об этой Декларации, как стараются забыть страш­ный сон. Но 4 октября 1958 года она подтверждена Фран­цузской конституцией. А 16 июля 1971 года конституци­онный совет Франции признал Декларацию юридически обязательным документом, нарушение которого прирав­нивается к неконституционности.

Буквально любые решения, которые принимает новое правительство Франции, служат только увеличе­нию хаоса, бардака, беспорядка, беспредела. Даже вроде бы довольно разумные. Причина простая: все они совер­шенно непродуманны. Все хотят как лучше, а получается, как всегда.

Сравнительно удачны декреты об упразднении цехов (1791), об уничтожении регламентации, внутренних тамо­жен и прочих ограничений, препятствовавших развитию торговли и промышленности.

Декреты об отмене деления на сословия не в силах из­менить принадлежности людей к тому или иному сосло­вию. Есть вещи, которые хоть отменяй, хоть не отменяй, они есть, и все. Характерно, что в Индии после достиже­ния независимости касты не «отменили», а объявили об их равенстве перед законом.

Декрет о передаче церковного имущества в распоря­жение нации 2 ноября 1789 ведет к диким спорам о том, как и по какому принципу делить бывшую церковную зем­лю. Ведь механизм не продуман.

Декрет об уничтожении старого, средневекового адми­нистративного деления Франции и о разделении страны на департаменты, дистрикты, кантоны и коммуны (1789-90) ведет к невероятному бардаку в управлении страной. Совершенно непонятно, как разграничить полномочия коммун-муниципалитетов, административных единиц и центрального правительства.

Декреты конца 1789-го о введении цензовой избира­тельной системы и разделении граждан на «активных» и «пассивных» делят вроде бы «равных» граждан на имуще­ственные категории. Одни (примерно треть мужского на­селения) имеют избирательные права, другие — не имеют. Эти декреты вошли в Конституцию 1791 г.

В 1790 году проводят реформу церкви, чтобы поста­вить католическую церковь на службу государству и пре­вратить священников в государственных служащих. До этого французская церковь подчинялась Ватикану. Теперь все священнослужители должны были принести гражданскую присягу, и им вменялось в обязанность разъяснять прихожанам постановления Национального собрания. Устанавливалась выборность священников и епископов прихожанами.

Регистрация актов гражданского состояния из ведения церкви передавалась государственным органам.

Почти все епископы и около половины низшего духо­венства отказались принести гражданскую присягу. Неприсягнувшее духовенство оказывалось политическими врагами «народа».

Римский папа предал анафеме гражданское устройство духовенства. В результате французское духовенство рас­кололось на присягнувшее (или конституционное) и неприсягнувшее.

Решения властей вызвали и первые территориальные расколы государства. Расположенные на юге Франции Авиньон и графство Венессен со столицей в г. Карпантра были владениями римского папы. С началом революции жители Авиньона сформировали муниципалитет и Нацио­нальную гвардию. Они стали требовать присоединения к Франции. Но хотели этого не все, летом 1790 г. в городе вспыхнуло восстание, которое быстро было подавлено местной Национальной гвардией.

Жители Карпантра предпочли сохранить верность римскому папе. В 1791 г. между Авиньоном и Карпантра началась гражданская война, в которой Авиньон опирал­ся на поддержку Национальной гвардии других городов Юга. В сентябре 1791 г. декретом Учредительного собра­ния Авиньон и графство Венессен были присоединены к Франции. Одни Декрет признали, другие — нет, граждан­ская бойня продолжалась.

Многие ученые разделяют Французскую революцию на три этапа. Первый этап революции (14 июля 1789 - 10 ав­густа 1792). Пока Франция — еще монархия. Но уже пол­зут слухи о возможном вторжении австрийских войск и о сговоре с ними короля.

1 октября 1791 года открылось Законодательное собра­ние, и уважаемые законодатели увлеченно обсуждают эти слухи. «Народ» невероятно волнуется. Никто не видел ни одного австрийского солдата, никаких сведений о «сговоре короля». Но «все же знают», как на самом деле обстоят дела!

20 июня 1791 года перепуганная королевская чета пы­тается бежать из Франции. Не повезло: на границе король высунулся из кареты, таможенник его узнал. Разумеется, «всем» стало окончательно ясно, что король виновен в под­готовке войны.

С этого времени известно слово «санкюлот». Его не­точно переводят словом «бесштанник» или «голоштанник». Санкюлоты, простонародье, носили длинные штаны-панталоны. Дворяне же носили короткие обтягивающие бриджи-кюлоты. Санкюлот — это который «без кюлот».

«Народные массы» Парижа требуют свержения короля. Учредительное собрание[27] не хочет. Оно даже приказыва­ет (17 июля 1792) расстрелять демонстрацию и митинг на Марсовом поле, требовавших отрешения короля от власти.

Тогда Парижская коммуна начинает готовить восста­ние. 10 августа 1792 г. парижские секции образовали по­встанческий центр. В него вошли по три представителя от каждой из 48 секций Парижа. Повстанческая коммуна, или Коммуна, 10 августа взяла власть в столице в свои руки,

В результате народного восстания в Париже 10 авгу­ст 1792 г. король Людовик XVI свергнут и заключен под стражу. Монархисты изгнаны из Законодательного со­брания — и правда, нельзя же предоставлять право голоса таким чудовищным типам?! По всей Франции прокатыва­ется волна бессудных убийств аристократов и всех, кто не нравится «революционерам». Число жертв и военных действий гражданской войны, и убитых называют разное, от 10 до 40 тысяч.

В числе погибших — и жертвы штурма королевского дворца Тюильри. Во время обороны дворца от революци­онеров отличились маркизы Дю Пон де Немур. Они — во­все не коренные аристократы. Предками Дю Понов были парижские часовщики. «Тот самый» Дю Пон, Пьер-Самю­эль, насмерть поссорился с отцом, не желая становиться часовщиком. Он стал предпринимателем и теоретиком: экономистом-либералом. Сторонник экономической тео­рии физиократов, он полнейшим образом изложил их уче­ние в работе «О возникновении и развитии новой науки», где пропагандировал низкие налоги и снятие таможенных барьеров.

Пьер-Самюэль и его сыновья, Виктор-Мари (1767-1827) и Элетер-Ирене (1771-1834), были сторонниками консти­туционной монархии. Пьер-Самюэль даже избирался в Учредительное собрание и, чтобы отличаться от депутатов-однофамильцев, принял вторую фамилию Немур по имени избравшей его коммуны. Маркиз Дю Пон де Немур.

10 августа отец и сыновья Дю Пон собственноручно защищали короля и его семью. По одной версии, отец был в Тюильри только с одним из сыновей, с Элетером-Ирене. По другой — с обоими, и три человека всю ночь сдерживали широкую лестницу от напора беснующейся толпы. «Стро­ители светлого будущего» накатывались волна за волной, а маркизы методично били по толпе из пистолетов. Кон­чился порох — рубили и кололи шпагами, держа кинжалы в левой руке. Толпа лезла, махая железом, оскользалась на залитой кровью лестнице, получала железо в первое по­павшееся место, катилась вниз, сшибаемая падалью сооб­щников, потом снова лезла, завывая, махая оружием. И так всю ночь. Под утро революционеры ворвались во дворец через другой вход. Маркизов спас знакомый садовник: дал им одежду переодеться, назвал своими помощниками и вывел наружу. А возле дворца смирно лежали рядком, на­век задрали к небу оскаленные рыла, скрючили в трупном окоченении верхние лапы, посягнувшие на короля, 63 до­хлых революционера. Именно эти создания не будут зака­пывать живыми детей и делать абажуры из человеческой кожи. Не они будут ср... в алтарях церквей и надевать ре­галии епископов на ослов.

К концу якобинского террора маркиза-отца осудили на смерть: «враг народа». По другим данным, осудили и его сы­новей. Переворот 1794-го спас их от смерти на гильотине.

Во время очередного восстания 18 фрюктидора (4 сен­тября) 1797-го дом Дюпонов был осажден, чуть не захва­чен толпой. Снова удалось отстреляться и отбиться, усти­лая падалью «строителей светлого будущего» булыжники узких, кривых парижских улиц. На этот раз маркизам хва­тило. Вся семья бежала в США. Маркизы Дю Пон де Немур стали американцами Дюпонами. Основатели колоссально­го концерна «Дюпон де Немур энд компани». Миллиардеры, откупившие пол-штата Делавэр. В этом разросшемся, до 2 тысяч членов, семействе до сих пор полагается хорошо знать французский и читать на языке подлинника дневни­ки и письма своих предков.

Но вернемся в 1792 год, когда подвиг маркизов Дю Пон де Немур уже оказался ненужным, но ничто еще беспово­ротно не решено.

На втором этапе революции (10 августа 1792 - 2 июня 1793) революционеры создали новый орган власти: На­циональный Конвент. Депутатов в него избирали все муж­чины, достигшие 21 года и не состоявшие в услужении. Таким образом, было ликвидировано деление граждан на «активных» и «пассивных». Раньше в Законодательном со­брании главенствовали жирондисты, а в Парижской ком­муне якобинцы. Теперь те и другие боролись за счастье народа в Национальном Конвенте.

На нервом публичном заседании, 21 сентября 1792-го, Конвент единодушно принял решение об упразднении королевской власти. 22 сентября провозгласил Францию республикой.

Разгорелись ожесточеннейшие споры о дальнейшей судьбе короля. Жирондисты взывали к тому, что консти­туция 1791 г. гарантировала неприкосновенность его осо­бы. Коммуна Парижа, секции, народные общества, клубы и коммуны провинциальных городов добивались предания Людовика XVI суду за измену. В Конвенте их требования поддержали монтаньяры. 15-16 января 1793-го в Конвен­те состоялись голосования по трем вопросам: виновен ли Людовик в злоумышлениях против свободы нации и без­опасности государства; нужна ли апелляция к народу по поводу вынесенного приговора; какого наказания заслуживает Людовик? Король был почти единогласно признан виновным; большинством голосов Конвент отверг апел­ляцию к народу; 387 голосами против 334 Людовик был приговорен к смертной казни. Действительно, чего там апеллировать к народу: «народ» уже заседает в Конвенте. 21 января 1793 г. Людовик XVI был гильотинирован.

Королеву Марию-Антуанетту перевели в тюрьму Консьержери. В маленькой сырой камере ее ни на минуту не оставляли одну, даже во время утреннего и вечернего туалета. У нее отобрали все вещи, в том числе маленькие золотые часики - ее талисман.

Конвент и Комитет общественного спасения использо­вали членов королевской семьи как разменную карту: от­дадим в Австрию, если прекратите движение своих войск! Ведь Мария-Антуанетта Габсбургско-Лотарингская была младшей дочерью эрцгерцога Австрии Франца I и родной сестрой правящего эрцгерцога Леопольда II. Но конечно же, «народ» очень беспокоился по поводу жизни такой страш­ной женщины. Под давлением мнения «народа» 16 октября 1793 года суд вынес королеве смертный приговор.

В день казни Мария-Антуанетта поднялась очень рано, часов не было, так что она не могла следить за временем. С помощью служанки королева надела белое платье. Охрана следила за каждым ее шагом, и, наконец, осужден­ная воскликнула: «Во имя Господа и приличия, прошу вас, оставьте меня хотя бы на минуту!» Не оставили.

Гильотина находилась неподалеку от дворца Тюильри, на площади Революции. По пути к месту казни толпа выла и улюлюкала, швыряла гнилыми фруктами и какашками. Ког­да Марию-Антуанетту подвели к плахе, она неосторожно наступила на ногу палачу. «Простите меня, мсье, я не на­рочно». Это были последние слова французской королевы.

Железной рукой загоним человечество в счастье!

Плакат, висевший в Соловецком лагере особого назначения

Третий этап Французской революции (2 июня 1793 - 27/28 июля 1794) марксистские историки называ­ют «высшим этапом» или «революционно-демократической якобинской диктатурой».

Якобинской она была. Организовали ее члены полити­ческого клуба, находившегося в доминиканском монасты­ре Святого Якова. В число якобинцев входили прежде все­го члены революционного Якобинского клуба в Париже, а также члены провинциальных клубов, тесно связанных с основным клубом.

Вот как диктатура может быть демократической, не по­стигаю. Скорее уж диктатура была утопической.

Все шло, как всегда, во всех революциях. Сначала кру­шение «старого режима». Все в восторге, все произносят длинные прочувствованные речи, все ожидают немедлен­ного наступления царства справедливости и разума, благо­дати и некоего высшего порядка. За счет чего все это долж­но наступить, никто объяснить не может, но все ждут.

Вскоре страна лежит в руинах, экономика в полном коллапсе, наступает полный хаос. Власть как таковая фак­тически исчезает. В стране властвуют вооруженные отря­ды, от армии до обычнейших разбойников.

Власть валяется под ногами, и ее подбирает самая ради­кальная из революционных организаций. В России вторая стадия революции продолжалась с мая по ноябрь 1917 г. У французов растянулась на больший срок — с 1789 по 1793 г.

Если радикальных организаций несколько, при перехо­де к третьей стадии они враждуют между собой. Так враж­довали и воевали анархисты, левые эсеры и коммунисты в Российской империи. Так воевали во Франции якобинцы, «бешеные», кордельеры, «Социальный кружок» Марата, приверженцы газеты «Друг народа»...

К лету 1793 года правительство Франции контролиро­вало только треть территории страны. Нехватка продуктов стала нормой. Власть поддерживал все меньший процент населения.

2 июня 1793 г. 80 тысяч национальных гвардейцев и вооруженных граждан окружили здание Конвента, напра­вили на него даже пушки. Конвент принял декрет об исключении из своего состава 29 депутатов-жирондистов. Якобинцы остались одни!

Если якобинцам можно, почему «бешеным» нельзя? «Бешеные» поднимают новое восстание в Париже 4-5 сен­тября. Они требуют введения «максимума»: то есть уста­новления максимальной цены продуктов. Цены-то растут и растут. Разгромив восстание и перестреляв-пересажав «бешеных», якобинцы взяли многие их лозунги. 29 сентя­бря они ввели максимум.

24 июня якобинский Конвент принял первую демо­кратическую конституцию (1793 года). Эта конституция никогда не была введена в действие и осталась только на бумаге. «Обстоятельства» были таковы, что пришлось вве­дение конституции «отсрочить».

Реальной полнотой власти обладали Конвент, Коми­тет общественного спасения и Комитет общественной безопасности. Они опирались на организованные по всей стране революционные комитеты.

Аграрным законодательством (июнь - июль 1793 г.) якобинский Конвент передал крестьянам общинные и эмигрантские земли для раздела и полностью уничтожил все феодальные права и привилегии. Ленин был в востор­ге от этих мер: «действительно революционная расправа с отжившим феодализмом...»[28].

Разумеется, справиться с голодом путем борьбы с феодализмом пока что никому не удавалось. Якобинцы установили «максимум»: нельзя было повышать стоимость продуктов выше установленного. Нельзя было, правда, еще и платить выше установленной зарплаты.

Подвоз продуктов в города окончательно остановился: их не было смысла везти. Если продукты и появлялись, то по астрономическим ценам. Якобинцы стали выстав­лять заградительные отряды, чтобы не пропускать в го­рода спекулянтов. Если они ловили торговцев, то сразу же убивали (интересно, а куда они девали то, что было с торговцами? Неужели сами съедали, феодализм их по­бери?! Ах, негодные нарушители идеалов!).

В Ла-Рошели, Нанте, Бордо, Лионе отряды вооружен­ных людей прочесывали город, чтобы выловить торговцев. Обычно на рынок выходили крестьянки или мещанки-перекупщицы, обычно вместе с детьми. Этих женщин вме­сте с их ребятишками, иногда с несколькими сразу, убивали самыми разнообразными способами. Чаще всего их связывали попарно, привязывали к ним детей и топили. Если мужья этих торговок и отцы детей брались за оружие, их поступки, конечно, объяснялись исключительно отсталостью и непониманием, как невыразимо прекрасна революция.

Становилось ли в городах больше хлеба? Сомнительно.

Специальные отряды грабили крестьян, но в те време­на средства транспорта позволяли делать набеги только на ближайшие окрестности городов. Захватывали, ценой голодной смерти сельского населения, каплю в море.

Время якобинской диктатуры — период быстрого сни­жения и так невысокого уровня жизни народа.

Еще одной мерой, необходимой для счастья на­рода, оказался новый календарь.  Французский республиканский (революционный) календарь был введен во Франции в ходе Великой французской революции де­кретом Национального Конвента от 1 вандемеера II года (5 октября 1793), и отменен только Наполеоном с 1 января 1806 г. Календарь был разработан специальной комиссией под руководством Жильбера Рома. Он знаменовал разрыв с традициями, дехристианизацию и введение «естествен­ной религии», которой почему-то считался культ разума.

На Марсовом поле в Париже поставили алтарь Отече­ства, где 8 июня 1794 г. отмечался праздник Верховного существа: этот культ провозгласили, официально упразд­нив католицизм. Поклонялись Разуму в виде Богини Разу­ма - красивой девицы в белой полупрозрачной рубашке. Девицу спускали на канате, и она венчала лаврами самых достойных якобинцев.

Католичество не запрещалось, но сделалось таким не­лояльным.

Одним из следствий казни короля и объявления культа Высшего существа стала волна вандализма, хулиганства, бессмысленного разрушения. Наверное, это очень не­правильная, «отсталая» логика: «если Бога нет, какой же я генерал?!». Но множество людей жили и сегодня живут по такой логике. Если святынь нет и если они объявле­ны ложными, они теряют ориентиры и просто не знают, что им делать и каких берегов держаться. Первыми, кста­ти, становятся сами «идейные» революционеры, которым «культ разума» позволяет отказаться от «химеры морали» и «предрассудков простого народа»: благодаря чему они довольно быстро погибают от полового разврата, нарко­тиков и обычного простонародного пьянства.

А всякий крутой поворот всегда сопровождается буй­ством разнузданной черни и актами бессмысленного разрушения. В современной Франции часто сравнивают Французскую революцию 1789-1794 и Русскую 1917— 1922 годов: конечно же, в пользу Французской. При этом охотно приводят примеры разрушений, насилий, совер­шенных преступлений, в том числе осквернений церквей. Но в действительности во Франции было не лучше, если не хуже. По стране прокатился вал иррациональной жестокости и вандализма. Власть же положительно относилась к избиениям духовных лиц и к осквернению храмов, как к «революционным деяниям». Все, как и у нас, это точно.

Уже 1789 год называли «началом эры Свободы». Те­перь 1792-й был объявлен началом эры Свободы, Равен­ства и Братства. Эра «от рождества Христова» и начало года с I января упразднялись. Отсчет лет начинался с 22 сентября 1792-го, даты уничтожения королевской вла­сти и провозглашения республики. Последующие годы на­чинались в полночь того дня, на который приходился мо­мент осеннего равноденствия (по среднему парижскому).

Названия месяцев и дней года были предложены де­путатом Конвента Фабром д'Эглантином. Они сконструи­рованы из французских, латинских и греческих корней (например, «фрюктидор» — «дарящий плоды», от лат. fructus «плод» и греч. doron «дар», «прериаль» — «месяц лугов», от фр. prairie «луг»). Названия 360 дней (кроме санкюлотид) носили имена явлений природы, растений, животных, на­пример, фр. Vache «корова», фр. Rhubarbe «ревень», фр. Carotte «морковка».

Названия дней были аналогичны прежним именам свя­тых в святцах; в частности, родителям иногда рекомендова­ли называть детей, родившихся в эти дни, Ваш (Коровой) или Kаротт (Морковкой). Этим рекомендациям следовали редко, но все же находились и любители.

Названия же месяцев были такие:

Осень

вандемьер (фр. Vendemiaire) (22 сентября — 21 октября) — месяц сбора винограда

брюмер (фр. Brumaire) (22 октября — 20 ноября) — месяц туманов

фример (фр. Frimaire) (21 ноября — 20 декабря) — месяц заморозков

Зима

нивоз (фр. Nivose) (21 декабря — 19 января) — месяц снега

плювиоз (фр. Pluviose) (20 января — 18 февраля) — месяц дождя

вантоз (фр. Ventose) (19 февраля — 20 марта) — месяц ветра

Весна

жерминаль (фр. Germinal) (21 марта — 19 апреля) — месяц прорастания

флореаль (фр. Floreal) (20 апреля — 19 мая) — месяц цве­тения

прериаль (фр. Prairial) (20 мая — 18 июня) — месяц лугов

Лето

мессидор (фр. Messidor) (19 июня — 18 июля) — месяц жатвы

термидор (фр. Thermidor) (19 июля — 17 августа) — месяц жары

фрюктидор (фр. Fructidor) (18 августа — 16 сентября) — месяц плодов

Республиканский календарь был восстановлен во вре­мя Парижской коммуны и действовал с 18 марта по 28 мая 1871 г. После этого на территории Парижа опять был вве­ден григорианский календарь.

В 1789 году лидеры Французской революции при­думали новый термин: ennemi du people - враг народа.

Закон от 22 прериаля II года (10 июня 1794 года), при­нятый Конвентом, определял врагов народа как личностей, стремящихся уничтожить общественную свободу силою или хитростью. Врагами народа были сторонники воз­врата королевской власти, вредители, препятствующие снабжению Парижа продовольствием, укрывающие за­говорщиков и аристократов, преследователи и клеветники на патриотов, злоупотребляющие законами революции, обманщики народа, способствующие упадку революци­онного духа, распространители ложных известий с целью вызвать смуту, направляющие народ на ложный путь, ме­шающие его просвещению.

По этому закону враги народа наказывались смертной казнью. Революционный трибунал якобинцев в одном Па­риже ежедневно выносил по 50 смертных приговоров.

Удостоверение о цивизме (гражданской благонадеж­ности) выдавалось революционными комитетами коммун и секций. Такое удостоверение должен был иметь каждый гражданин согласно Декрету от 17 сентября 1793 г. Те, кому революционные комитеты отказывали в выдаче удо­стоверения о цивизме, объявлялись «подозрительными» и подлежали аресту.

Враги народа арестовывались по анонимным доносам, судебная процедура была упрощена: не было ни защит­ника, ни прений сторон. Процесс занимал не более часа, остальное становилось делом техники.

Система террора не просто помогала удерживаться у власти. Она помогала все время держать все общество в напряжении. Обязанностью гражданина стало быть «бес­покойным», все время радеть за общественные интересы и находиться в напряжении по любым поводам. Тот, кто не был все время напряжен и подозрителен, не выиски­вал врагов народа и не искал опасностей существующему строю извне и внутри государства, сразу же сам вызывал подозрение. По гениальной формуле Шамбарова, террор заставлял проявлять энтузиазм и проникаться «прогрес­сивной» революционной идеологией. Проникаться под угрозой смерти. Уверуй или уничтожим[29]!

Кроме того, террор позволял не замечать ничтожности реальных дел якобинцев и явного вреда многих их мер. Ведь малейшее сомнение в пользе работы правительства для «народа» сразу делало человека «подозрительным».

Заключение в тюрьму само по себе могло стоить жиз­ни. Как-то в Нанте пересажали городских чиновников. Спустя два месяца выпустили, но из 127 человек 39 умер­ли с голоду. Заключенный и не должен был долго жить, его путь и должен был как можно быстрее закончиться на гильотине.

Народ вовсе не был для якобинцев собранием реальных людей. Это было умозрительное понятие, воплощение их кабинетных теорий. Реальные люди не представляли для них существенной ценности.

Мало известный факт: в Париже действовали мастер­ские, в которых из кожи татуированных казненных изготавливались абажуры и другие красивые вещицы. Воло­сы казненных женщин использовались для изготовления париков. Сначала волосы сбривали с голов, потом, видимо для удобства, стали сбривать с голов приговоренных пе­ред казнью. Палач сам продавал волосы в мастерские[30].

«Прогрессивные люди» обожают рассказывать о том, что страшные немецкие нацисты только и делали, что вы­варивали мыло из всех пойманных ими евреев, набивали матрацы женскими волосами и понаделали абажуров из заключенных своих концлагерей. Сложность в том, что до сих пор не представлено ни одного матраца с человече­скими волосами. В Бухенвальде, превращенном в музей, были выставлены абажуры из человеческой кожи и чело­веческие сердца жертв медицинских экспериментов. Но в 1989 году, после падения ГДР, эти экспонаты изучили, и выяснилось — и кожа на абажурах свиная, и сердца тоже свиные[31]. Какие-то странные это все экспонаты. Что до мыла... До сих по не существует методики варения мыла из человеческого жира.

А вот преступления «прогрессивных» людей, «борцов за светлое будущее» и «героических коммунаров» — дока­зуемы. И не только сами преступления, но нечеловеческое отношение ко всем, кто не разделял их идеологию. Факти­чески — ко всему человечеству.

Сент-Жюст призывал «карать не только врагов, но и равнодушных, всех, кто «пассивен к республике и ниче­го не делает для нее». «Друг народа» (по названию изда­вавшейся им газеты) Ж.П. Марат призывал обезглавить 100 тысяч врагов народа. Ж.Ж. Дантон считал, что во Франции можно оставить и 5 млн человек из 28, а М. Ро­беспьер наставал на 12 млн казней.

Посеявшие гром пожали бурю: Сент-Жюста, Робе­спьера и Дантона (как английского шпиона) обезглавили на гильотине. Марата в ванне зарезала Шарлотта Корде.

По этому поводу и сказано, что «Революции имеют свой­ство пожирать своих создателей» (автора этого тезиса я не выявил). Жалеть ли об этом свойстве революций?

Точно так же и большевики не считали полноценными человеческими существами всех «не своих». Якобинцы были для них дорогими соратниками и предшественника­ми, которые «показали как надо». Ленин в 1917 году писал: «Историки пролетариата видят в якобинстве один из выс­ших подъемов угнетенного класса в борьбе за освобожде­ние. Якобинцы дали Франции лучшие образцы демократи­ческой революции».

Большевики тоже поставили смерть на поток. Вместо гильотины у них был расстрельный подвал, но велика ли разница?

Они тоже применяли самые чудовищные способы умерщ­вления людей.

Главный палач Харьковской ЧК, некий Саенко, прак­тиковал снятие кожи «перчаткой» с кистей рук. Для этого жертве обваривали руки крутым кипятком, потом ледяной водой. Ну, и снимали кожу «чулком», вместе с ногтями. Еще любил Саенко втискивать жертве на сантиметр шашку в тело и поворачивать несколько раз.

В Одесской ЧК на допросах применялись плети, подвешивание, щипцы. Офицеров разрывали пополам колесами лебедок, поджаривали в печах, хоронили вместе с полу­разложившимися трупами. Хищникам в Одесском зоопар­ке скармливали еще живых людей.

В Полтаве чекистка Роза и уголовник Гришка-Прос­титутка (это кличка у него такая) любили сжигать живьем. Священников и монахов он обычно сажал на кол. Гришка-Проститутка ставил для себя кресло и сидя наслаждался зрелищем.

При паническом бегстве из Киева большевики просто не успели последовать инструкции, чтобы трупы «не по­падали в неподобающие руки».

В Киеве найдено было больше 12 000 голых мужских, женских и детских трупов со следами самых чудовищ­ных пыток. Тут практиковались различнейшие способы умерщвления: разрубание на куски, четвертование, проламывание голов дубиной и пробивание черепа молотком, вбивание кола в грудную клетку и вспарывание животов, умерщвление штыками или вилами с прокалыванием шеи, живота или груди. Некоторых закапывали заживо, причем одна из женщин была связана со своей восьмилетней до­черью. По-видимому, чекисты экспериментировали.

Одно из мест экзекуций выглядело так: «Весь цемент­ный пол большого гаража был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кро­вью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остат­ками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски го­ловной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ши­рины и глубины и приблизительно в десять метров длины. Этот желоб был на всем протяжении доверху наполнен кровью»[32].

Большевики тоже последовательно планировали уни­чтожить кто 10%, кто и 50% населения Российской им­перии.

18 сентября 1918 года Г. Зиновьев на Петроградской партконференции сказал: «Мы должны повести за собой девяносто из ста миллионов человек, составляющих насе­ление Советской Республики. Остальным нам нечего ска­зать. Их нужно ликвидировать».

Цифры, конечно, примерные, но подход вообще интере­сен: замыслено истребить 10% жителей России, несколько миллионов человек.

Точно так же, как якобинцев, большевиков частично истребили они же сами. Убили Свердлова, многих по­встанцев типа Щорса, Кравченко или Щетинкина.

Но что самое главное — якобинцев во Франции оконча­тельно искоренил Наполеон. На словах он отстаивал идею, что прошлое должно быть забыто, никого не надо пресле­довать за преступления, совершенные во время революции. Но при первой же возможности он сослал как можно больше бывших якобинцев в Каейнну, во Французскую Гвиану в северо-восточной части Южной Америки. Оттуда мало кто возвращался. И вообще к якобинцам и всем «идейным» революционерам Наполеон относился намного строже, чем к аристократам, роялистам и даже к бесприн­ципным честолюбцам.

Так же точно и в России большевиков истребил Ста­лин, потому и ненавидимый всеми «революционными элементами». При Сталине «врагами народа» стали почти все «пламенные ленинцы», раздувавшие в России кошмар революции и Гражданской войны, чекисты, русофобы, «красные комиссары» и прочая нечисть. Совершенно тот же очистительный подход.

В России последним «врагом народа» оказался Л.П. Бе­рия. 23 декабря 1953 года он был приговорен Специаль­ным судебным присутствием Верховного суда СССР к рас­стрелу как враг народа» и английский шпион (как Дантон). А убит, судя по всему, еще до этого[33].

Позже термином «враг народа» пользовались в Китае, и, конечно же, во всех левацких марксистских группах, от Сальвадора Альенде до Сендеро Луминосо.

Человек самой гуманной в мире профессии, до­брый доктор Гильотэн родился в 1738 году и стал членом Учредительного собрания в 1789 году. Этого достойного революционера очень волновало, что людей разных со­словий казнят разными способами и что казнь через отру­бание головы — привилегия аристократии. Он очень хотел уравнять сословия в способах предания смерти.

Революционеры долго спорили о предложении добро­го доктора. Для начала уравняли сословия и ввели в Уго­ловный кодекс требования всем отрубать голову. Но ме­чом это делать, оказывается, неудобно. Передовые люди действовали, как подобает сынам Просвещения: создали комиссию под руководством другого доктора, Антуана Луи. Тот поддержал коллегу: надо рубить головы специ­альной машинкой!

После ряда удачных опытов на трупах, а потом и на жи­вых, в апреле 1792 года на Гревской площади произвели первую публичную казнь новой машиной. Назвали ее по именам обоих «айболитов» — «луизеттой» или «малышкой Луизеттой» в честь Луи или гильотиной в честь Гильотэна.

Тяжелый косой нож весом до 100 кг поднимали вдоль вертикальных направляющих на высоту 2-3 метра и удер­живали веревкой. Голову убиваемого «врага народа» поме­щали в специальное углубление у основания механизма, закрепляли сверху деревянной планкой с выемкой. Палач отпускал веревку, веревка переставала удерживать нож, и он падал на шею жертвы с большой силой.

Среди легенд есть и такая, что сам Гильотэн был казнен на собственном изобретении. К сожалению, здесь только мифология. Эта сволочь сдохла своей смертью в 1814 году.

Естественно, далеко не всем французам нравилась «дехристианизация», фруктитозы и нивозы, дамы в ноч­ных рубашках, спускаемые на алтарь Высшего Существа в роли «Богинь Разума», беспрерывная работа гильотины и всеобщий контроль всех за всеми, голод и нехватки всего на свете, соревнование в «революционности» и прочие чу­деса революции.

С июня 1793 года на всем юге и юго-западе Франции шли сплошные мятежи — под руководством и роялистов, но чаще членов партии жирондистов.

Уже летом 1792 года восстали Нормандия и Вандея. Тогда восстания удалось подавить. Принудительный на­бор в армию 1793 года стал новым толчком к восстаниям. В марте 1793-го в городке Шоле молодежь прикончила командира местной национальной гвардии. Через неделю «истинные патриоты» в Машекуле попытались взять ре­крутов. Стихийное восстание стремительно становилось все более организованным. Повстанцы под руководством рабочих — каретника Кателино и лесничего Стоффле — разбили целую республиканскую армию.

Конвент в тот же день издал декрет, каравший смертью ношение оружия или белой кокарды — символа королев­ской Франции. В ответ восставшие до конца оформили свою Католическую королевскую армию, которую возгла­вили и выходцы из народа, и профессиональные военные из дворян: Шаретт, Ларошжаклен и другие. Реально это было аморфное объединение разрозненных полупарти­занских, полурегулярных отрядов. Католическая армия состояла на две трети из крестьян; она сильно редела, когда наступала пора сельских работ. Настоящее оружие приходилось добывать в боях. Лозунг: «За короля и веру». Символ: белая кокарда или белая нарукавная повязка.

В мае вандейский штаб, объединивший командиров и вожаков разных отрядов, создал свое правительство: Высший совет. Он управлял «завоеванной страной» во имя «законного монарха» Людовика XVII, сына казненного ко­роля (который находился в заточении).

В июне 1793-го войска вандейцев заняли город Сомюр, открыв себе дорогу на Париж. Жаль, что они не решились пойти на столицу: гражданские войны мало предсказуе­мы, шанс был. Но повстанцы повернули на запад, вошли в Анжер, полностью брошенный властями и лишенный войск. Они осадили Нант, надеясь на помощь Британии. Они даже ворвались в город и завязали в нем уличные бои, но сил не хватило. На залитых кровью улицах Нанта пре­секлась жизнь достойного сына Франции, каретника Кателино: его выбрали «генералиссимусом короля», он при­крывал отступление своих.

Конвент послал армию Клебера и Марсо. Ее наголову разбили 19 сентября. Конвент бросил новые армии. В се­редине октября у Шоле, в самом сердце восстания, отряды вандейцев потерпели сокрушительное поражение.

Армия во главе с новым генералиссимусом, дворянином Ларошжакленом, стремительно отступила к Луаре. Брита­ния обещала помощь, корабли для эвакуации. За армией в 30-40 тысяч солдат шла армия беженцев до 80 тысяч че­ловек. Колонны растянулись на многие километры, по до­роге грабя города и деревни в поисках хоть какой-нибудь пищи. Британцы обманули, флот не пришел. Голод, болезни и осенние заморозки несли смерть ослабевшим крестья­нам. Пошли обратно, устилая многострадальную, когда-то прекрасную землю крестами собственных скелетов.

В декабре «строители светлого будущего» и лучшие друзья народа настигли вандейцев. Даже на революци­онную сволочь производили впечатление матери, кото­рые убивали маленьких детей и сами шли в бой: живые скелеты с косами и вилами в руках против вооруженных ружьями мужчин. Остатки Католической королевской ар­мии погибли под Рождество, когда отступали вдоль Луары. Не пошедшие в Нормандию отряды Шаретта и Стоффле воевали еще довольно долго, но «большая война» в Вандее практически закончилась: воевать стало некому.

Еще 1 августа 1993 года Конвент издал Декрет, соглас­но которому «Вандея должна стать национальным кладби­щем». Реализуя декрет, командующий Западной армией генерал Тюрро разделил свои войска на две армии, по две­надцать колонн в каждой, которые должны были двигаться навстречу друг другу с запада и с востока. Их официально называли «адские колонны».

С января до мая 1794 года в Вандее активно строилось светлое будущее, торжествовал Разум, давилась Гадина, изничтожались «враги народа» и подавлялась контррево­люция. Во имя идеалов Революции войска прочесывали местность, чтобы никто, спаси Кислород, не спасся. Они жгли дома и посевы, грабили, насиловали, убивали. Осо­бенно чудовищным была расправа в Нанте, руками члена Конвента Каррье. Около десяти тысяч человек, многие из которых никогда не держали оружия в руках, а просто со­чувствовали повстанцам, были казнены. Повезло тем, кто попал на гильотину. В основном людей топили в Луаре, затопляя в баржах и лодках.

С супругов срывали одежду и топили попарно. Бере­менных женщин обнаженными связывали лицом к лицу с дряхлыми стариками, священников — с юными девушками. Каррье называл такие казни «республиканскими свадьба­ми». Он любил наблюдать за ними со своего суденышка. Плавал на нем по Луаре, пил вино со своими подручны­ми и совокуплялся с куртизанками. Особое бешенство у него вызывала недоступность местных женщин: убеж­денные католички, они скорее умирали, чем отдавались прогрессивным людям, постигшим нелепость феодаль­ных пут морали.

Еще якобинцы развлекались, надевая на ослов тиару пап римских и привязывая к их хвостам Библию.

Якобинцы никогда и не пытались замириться с Ван­деей. Только после переворота в июле 1794-го начались поиски хоть какого-то компромисса. В начале 1795 года Стоффле, Сапино и ряд других лидеров уцелевших вандейских отрядов подписали с «представителями народа» мирный договор в Ла Жонэ: Вандея признала республику, республика же, в свою очередь, обещала освободить на десять лет непокорные департаменты от рекрутского на­бора и налогов, приостановить преследование неприсягнувших священников.

Но тут высадился десант эмигрантов-роялистов в Кибероне! Вандея тут же снова восстала. Республика послала в Вандею нового палача, генерала Гоша. Весной 1796 года восстание окончательно захлебнулось в крови. По под­счетам современного французского историка, в результа­те гражданской войны департамент Вандея потерял более  117 тыс. человек, или около 15% населения[34]. Стоффле и Шаретт тоже были казнены. Мертвая страна стала частью Республики. Да здравствует Революция!

Коммунисты объясняют падение якобинцев тем, что плебейские элементы города и сельская беднота хо­тели углубления революции. А большая часть буржуазии и зажиточное крестьянство не желали далее мириться с ограничительным режимом и плебейскими методами якобинской диктатуры, переходили на позиции контр­революции.

К тому же якобинцы оттолкнули от себя зажиточное и среднее крестьянство, недовольное политикой рекви­зиций.

Объяснить можно и проще: далеко не все хотели раз­рыва с культурной традицией и жизни в утопии.

Якобинцы правили, создавая напряжение и гоня народ в никуда под все более безумными лозунгами, все глубже в утопию. Долго это не могло продолжаться. Если не было внешней силы, возникла внутренняя. Если о буржуазии, то самыми богатыми были буржуа, нажившиеся на спеку­ляциях военного времени. Эти порожденные революцией нувориши больше всех хотели завершить революцию.

Уже с начала 1794-го в рядах якобинского блока раз­вернулась внутренняя борьба. Руководившая революци­онным правительством группировка робеспьеристов в марте — апреле поочередно разгромила левых якобинцев и дантонистов — новых буржуа.

Летом 1794-го возник новый заговор против возглав­лявшегося Робеспьером революционного правительства. Возглавившие заговор Ж. Фуше, Ж.Л. Тальен, П. Баррас объединили осколки дантонистов, заручились поддерж­кой «болота», установили связи с жирондистами и левыми. В общем — все против Робеспьера.

9 термидора на заседании Конвента заговорщики со­рвали выступление Сен-Жюста, пытавшегося разоблачить готовившийся контрреволюционный переворот, и про­вели решение об аресте руководителей революционного правительства.

Робеспьеристы воззвали к «народу», к Парижской ком­муне. Восставшие отбили Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона. Они засели в здании ратуши, под защитой расхри­станной вольницы.

Но термидорианцы имели большинство в конвенте. Конвент энергично организовывал свои силы, разослав агитаторов и созывая на помощь секции, особенно бур­жуазные; со стороны Конвента командующим Нацио­нальной гвардии был назначен Поль Баррас, получивший чрезвычайные полномочия. Конвент объявил всех участ­ников восстания вне закона. Известие об этом вызвало панику среди сторонников Робеспьера. Никто не хотел оказаться «врагом народа». Площадь пред Ратушей бы­стро опустела.

Около 2 часов 10 термидора жандармы и националь­ные гвардейцы ворвались в Ратушу. Там Робеспьер зани­мался любимым делом: подписывал очередное воззвание против «врагов революции». По одним данным, Робеспьер пытался застрелиться, по другим, в него выстрелил из пи­столета жандарм Меда и ранил Робеспьера в челюсть. Его брат Огюстен Робеспьер выбросился из окна, но остался жив. Кто застрелился, кто прыгал из окон, кто сдался. Все арестованные (22 человека) были доставлены в Комитет общественной безопасности.

Они уже были объявлены вне закона, суд оказался не­нужным. На следующий вечер Робеспьер и его сторон­ники были гильотинированы на Гревской площади после простого установления личности. Толпа при этом кричала: «Смерть тирану!» 11 термидора были казнены еще 71 че­ловек. Режим якобинской диктатуры пал[35].

Тут же отменили максимум, перестали выдавать удо­стоверения о лояльности, почти прекратились казни.

Исполнительная директория, своего рода коллек­тивный президент, правила 27 октября 1795 — 9 ноября 1799 г. Директория ввела свою «Конституцию III года Рес­публики» (1795).

Члену Директории должно было быть не менее 40 лет от роду; каждый год один из членов выходил по жребию и заменялся новым по выбору; Директория могла решать дела только при наличии по крайней мере 3 членов; в Ди­ректории председательствовал каждый член по очереди, в течение трех месяцев.

Несколько раз происходили перевороты, устранявшие одних и ставившие у власти других членов Директории.

18 фруктидора (4 сентября) V года Свободы, Равенства и Братства (1797), 30 прериаля VII г. (18 июня 1799 г.). Всего за 4 года в составе Директории перебывало 13 че­ловек. Единственным постоянным членом Директории был Поль Баррас (30 июня 1755 - 29 января 1829) — фактический правитель (глава Национальной гвардии) Франции в 1795-1799 гг.

Дворянин Баррас в 1792 году избран в Конвент. Голо­совал за смертную казнь короля Людовика XVI. Примкнул к якобинцам.

В качестве комиссара Конвента участвовал в подавле­нии роялистского мятежа в Тулоне (1793). Подавил и мя­теж роялистов 1795 года[36].

После переворота Наполеона Бонапарта 18 брюмера (9-10 ноября 1799) отстранен от участия в политической жизни. Барраса отослали из Парижа сначала в его замок Гробуа, потом в Бельгию, оттуда в Прованс, а в 1810 году ему было окончательно запрещено жить во Франции. Вы­нужденный поселиться в Риме, он оставался там вплоть до первого отречения Наполеона в 1814 году.

Революция пожирает своих детей? Тогда тиран Наполе­он все же добрее революции: он не убил Барраса, а только отстранил его от власти.

В ранце каждого солдата лежит жезл маршала.

Н. Бонапарт

Коммунисты полагали, что «революционная Фран­ция оборонялась от реакционно-монархической Европы»[37]. Странная форма обороны, учитывая: якобинцы откровенно хотели революции во всех странах Европы и установления везде похожих якобинских режимов.

В  1792 г. Австрия и Пруссия подписали Пильницкую концепцию, по которой оба государства обязались оказать военную помощь французскому королю. Но никаких военных действий не предприняли: при том, что основа­ний беспокоиться у них было очень немало

В Венгрии весной 1794-го были основаны два тайных общества — «Общество реформаторов» и «Общество сво­боды и равенства». Они так и назывались: «общества вен­герских якобинцев». Только в 1795 году руководители вен­герских якобинцев попали в руки австрийской полиции. Что характерно: только 18 человек из 200 арестованных были приговорены к смертной казни. Из них только 7 при­знаны «неисправимыми» и казнены. На месте австрийского правительства якобинцы казнили бы всех.

В России до сих пор уважительно отзываются о лютом враге Российской империи, Тадеуше Костюшко. Не все знают, что в конце 1792 года Костюшко в Париже от имени патриотов Речи Посполитой вел с французским револю­ционным правительством безуспешные переговоры о со­вместных действиях против Австрии, Пруссии и России.

Еще менее известно, что после провозглашения в Кра­кове Акта восстания и провозглашения Костюшко «началь­ником восстания» ему была предоставлена диктаторская полнота гражданской и военной власти в стране.

24 марта — обыкновенно и считается днем начала вос­стания. 24 марта Тадеуш обратился к населению, выпустив четыре патриотических воззвания: «К войску», «К гражда­нам», «К священникам», «К женщинам». Очень красиво и патриотично.

«Я не буду воевать за одну шляхту», — говорил Костюш­ко. 7 мая Костюшко издал Поланецкий универсал, в кото­ром крестьянам обещалось личное освобождение и умень­шение повинностей. Очень демократично.

Вот только не знают у нас, что этот патриотизм и демо­кратизм обеспечивала... гильотина. Стояла она на площа­ди Рынок в Кракове. Отрубили голов не так и много, около сотни. Всего-то! Только почему-то и об этом «пустячке» ни у нас, ни в Польше не пишут. Видимо, не хотят «бросить тень» на образ великого поляка, личного друга Пушкина.

После того как Костюшко 10 октября в бою под Мацеевицами потерпел поражение, был ранен и взят в плен русскими войсками, он, по одним сведениям, заключен в Петропавловскую крепость. По другим сведениям, он жил в Петербурге в бывшем дворце князя Орлова и пользо­вался полной свободой. Даже если сидел в крепости, его лечили, и он вышел из крепости здоровым. Это в тюрьмах Конвента умирали от голода.

Стоит ли удивляться, что Екатерина II издала указ о расторжении торгового договора с Францией, запреще­нии впускать в русские порты французские суда и в Рос­сию — французских граждан?

В феврале 1792 г. Австрия и Пруссия заключили против Франции военный союз. Но великие империи не торопились начинать наступление. Все, что они сделали, это придвинули свои войска к границам Франции и ожи­дали. Облегчали бегство белым, блокировали источник международного терроризма. И только.

В самой Франции же только фейяны выступали против войны, опасаясь связанных с нею внутренних потрясений. Даже королевский двор добивался объявления войны, на­деясь подавить революцию с помощью интервентов.

Революционная Франция ХОТЕЛА войны, чтобы не­сти свои идеи в остальную Европу. Президент Конвента Грегуар высказывался с полной ясностью: «..все прави­тельства нам враждебны, все народы — наши друзья и со­юзники; мы погибнем, или все нации будут свободны». Так же откровенно говорил разве что Лев Троцкий: 1 февра­ля 1918 года на переговорах в Брест-Литовске он заявил: «Мы больше не желаем принимать участие в этой чисто империалистической войне, где притязания имущих клас­сов явно оплачиваются человеческой кровью. В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные тру­дящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся классу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий».

М. Робеспьер и его сторонники противились объявле­нию войны, призывая сосредоточить все силы на борьбе с внутренней контрреволюцией. Все остальные активно пропагандировали идею революционной войны с тиранами Европы. Верх одержали сторонники войны, 11 июля 1792 г. Законодательное собрание объявило: «Отечество в опасно­сти». 20 апреля 1792 г. Франция объявила войну Австрии.

Уже к воюющей Австрийской империи присоединились Пруссия и Сардинское королевство, а в 1793-м — Велико­британия, Нидерланды, Испания, Неаполитанское коро­левство, германские государства.

Летом 1792 г. союзные войска (в общем — до 250 т.) стали сосредоточиваться на границах Франции. Войска эти находились в лучшем состоянии, чем революционные. Но это были типичные феодальные армии, руководимые высшей аристократией, с кастовым офицерством, стеной отделенным от солдат, с устаревшей тактикой ведения бо­евых действий.

К тому же не было единства: энергичные пруссаки рва­лись в бой, австрийцы были очень медлительны и крайне осторожны.

В начале 1792 года Франция располагала 125-ты­сячной армией. Армия находилась в сильнейшем рас­стройстве. Из-за воровства, процветавшего среди постав­щиков, войска снабжались крайне скверно, постоянно терпели лишения всякого рода. Материальная часть воен­ного устройства была в плачевном состоянии.

В линейных войсках сохранилась дисциплина, но эта дисциплина была сильно надорвана тремя годами распу­щенности. Многие опытные генералы и офицеры бежали или эмигрировали. Оставались, конечно, и старые офи­церы, способные принести большую пользу. Но работа этих офицеров была сильно затруднена: их подозревали во всем на свете. Многие и ответственные должности за­нимали прежние низшие офицеры, которые принесли на ответственные посты накопленный долгими годами опыт, но у этих офицеров чаще всего не хватало навыков и зна­ний, необходимых для несения ответственной команды.

В армии остался прекрасный штаб, но он менялся очень быстро, потому что подозрения якобинцев не позволяли засиживаться на местах сколько-нибудь популярным ге­нералам.

С самого начала военных действий национальная вой­на соединялась с Гражданской. Измена многих генералов французской армии облегчила интервентам проникно­вение на территорию Франции, а затем наступление на Париж. 18 марта 1793-го французская армия Дюмурье потерпела поражение при Неервиндене. И тогда в конце марта Дюмурье попытался двинуть свою армию в поход на Париж. Армия не пошла за ним, и тогда Дюмурье бежал к австрийцам. Так 10 июля 1918 года командующий Волж­ским фронтом Красной Армии левый эсер М.А. Муравьев попытался повернуть свои войска против большевиков, но они ему не подчинились. Мятеж подавили кроваво и быстро, но заминка большевиков им дорого обошлась.

Даже в развале французская армия оставалась пе­редовой. Союзники по примеру Фридриха Великого шли в бой отдельными линиями-шеренгами. А французы вели тактику сомкнутых масс, колонн. По примеру американ­цев в борьбе за независимость они обрушивали на врага огонь сразу множества стрелков. Плотную колонну бес­смысленно было атаковать линиями, она отбивала и атаки конницы.

Качество французской артиллерии тоже было выше союзной.

Полководцы союзников вели солдат в бой идеями долга.

Французы защищали Отечество — громадное преиму­щество с точки зрения духа войск.

Франция могла противопоставить врагу еще одну идею: революционной справедливости. Ее солдаты несли на штыках освобождение от феодализма, равенство, брат­ство и свободу. У них была воодушевлявшая их идея. Они несли счастье всему человечеству!

Еще одно «ноу-хау» революционной Франции — един­ство офицеров и солдат. Всякий простой рядовой, какого бы происхождения он ни был, мог достичь любых, даже высших должностей в армии.

Ошибки и неудачи карались совершенно беспощадно, но был и шанс на продвижение. В ранце французского солдата лежал маршальский жезл. А в ранце прусского и австрийского — не лежал.

Было очевидно, что регулярная армия не выдержит удара. 23 августа 1793-го Конвент принял Декрет о моби­лизации французской нации на борьбу с внешними вра­гами. В кратчайшие сроки создавались многочисленные формирования добровольцев-волонтеров. Эти полки нес­ли в себе самопожертвование и порыв. Они были готовы идти в огонь, не ожидая оружия и обуви. Но много ли они могли сделать без продовольствия, хорошего оружия, не­обученные и разутые?

Полуголодные, плохо одетые добровольцы все чаще пользовались предоставленным им законом правом и воз­вращались к родным очагам. К февралю от 400-тысячной армии осталось всего 228 тыс. человек. Ставка на револю­ционную сознательность и патриотизм не оправдывалась, и 24 февраля 1793 года Конвент принял декрет о принуди­тельном рекрутировании еще 300 тыс. человек.

Но что важно: 400 тысяч добровольцев — это 4-4,5% всего мужского населения Франции. Каждый двадцать пя­тый пошел воевать ДОБРОВОЛЬНО. А многие ли прусса­ки и австрийцы пошли бы?

Французы пытались атаковать в Бельгии и почти сразу откатились. 1 августа 1792-го главные силы союз­ников под начальством герцога Брауншвейгского перешли через Рейн и стали сосредоточиваться между Кёльном и Майнцем. Французские эмигранты уверяли, что стоит со­юзникам вступить во Францию, как Франция восстанет против революционного меньшинства. Герцог решил идти прямо на Париж. Он издал грозную прокламацию, кото­рая имела целью устрашить французов. Но тут оказалось: французы герцога и его армии не испугались. Более того, вызывающий тон прокламации возбудил сильнейшее него­дование. На пути войск союзников всякий, кто мог, взялся за оружие. Всего через 2 месяца численность французских войск опять превзошла 400 тысяч человек!

Союзники потом объясняли неуспех тем, что в Арден­нах скверные дороги и мало продовольствия. Можно по­думать, французские войска были сыты и шли по прекрас­ным дорогам.

20 сентября 1792-го произошла малозначительная сама по себе, но весьма важная по своим последствиям канона­да при Вальми. Союзники остановились. Их войска заня­лись страшным мародерством и еще более восстановили против себя население.

А вот когда французы пошли в контрнаступление, вы­яснилось: их есть кому поддержать. Когда генерал де Кюстин разбил войска разных мелких германских владетелей и вошел в Пфальц, революционная партия в Майнце помог­ла ему овладеть этой крепостью.

Вообще война на Среднем и Верхнем Рейне шла с пе­ременным успехом, и в 1793 году французы отошли. От полного разгрома их избавляло лишь отсутствие согласия в действиях противников и взаимное недоверие между ав­стрийцами и пруссаками.

Но получалось: расчеты союзников на восстания фран­цузов не оправдались, а вот французы могли рассчитывать на помощь населения Германии.

1 февраля 1793 г., тотчас после казни Людовика XVI, Французская республика объявила войну Голландии и Британии. С этого времени Британия встала во главе со­юзников и очень помогала им субсидиями и частными экс­педициями. С помощью своего флота наносила громадный вред колониям и торговле Франции.

Франция оказалась в плотном кольце вражеских войск. Как говорили позже большевики, «в огненном кольце фронтов».

В Нидерландах французы стали терпеть неудачи, за­вершившиеся 18 марта поражением при Неервиндене. В Альпах, на границе Италии, французы действовали успеш­но: во многом за счет помощи местного населения. Сардин­цы, вступившие в Савойю, были разбиты при Альбаретте (20 сентября) и Вальмени (14 октября) и отступили, но не ушли и оружия не сложили. Война в Пиренеях с испанцами шла вяло, но скорее благоприятно для французов.

«Зато» контрреволюционная война в Вандее разгора­лась, а Тулон на юге Франции отбили роялисты, и его за­няли англичане и испанцы.

И все же уже в 1794 г. наметился перелом. 26 июня французы разгромили союзников при Флерюсе (или Флерюссе). После этого войска Конвента опять вошли в Бель­гию, устранив навсегда вероятность завоевания Франции.

К концу 1794 года французы снова оккупировали Ни­дерланды и создали на месте этой страны новую Батавскую республику. Смысл не в перемене названия, а в том, что раз появляется новое государство, то и правительство у него новое. Батавская республика заключила союз с Францией. На Рейне на левом берегу реки в руках союз­ников оставался один лишь Майнц[38].

Благодаря устранению внешней опасности большин­ство депутатов Конвента и решились свергнуть диктатуру Робеспьера.

В Италии французские республиканцы дважды разби­ли австро-сардинские войска и вторглись в Пьемонт. Ита­льянцы их поддерживали. Тоскана заключила с Францией отдельный мир, которым обязывалась признать француз­скую республику и уплатить ей миллион франков.

В 1795 Испания и Пруссия вышли из коалиции союзни­ков. Прусский король уступил Франции все свои зарейнские владения, а вся Северная Германия признавалась нейтральной.

Но в целом война шла затяжная, тяжелая, кровопролит­ная. Никто не мог добиться решающей победы. Все спорные города и страны по многу раз переходили из рук в руки.

Единственная страна, хоть что-то выигравшая от ведения военных действий, — это Британия. Британцы перевозили экспедиционные корпуса французских роялистов. Рояли­сты не могли победить республиканцев, но серьезно тре­вожили их. Британцы захватили часть владений Франции: Корсику и Тулон. Эти приобретения не были прочны — но стратегическая инициатива была у Британии. А самое глав­ное, Британия захватила многие колонии Франции. А когда Батавская республика, бывшая Голландия, под давлением Франции объявила Британии войну, англичане захватили и ее колонии.

Трудно сказать, сколько еще продолжались бы эти, уже почти бессмысленные, войны, если бы не пришел На­полеон.

Примечания:

1

Бушков А. Анастасия. — Красноярск, 1996. 

2

Бушков А. Рыцарь из ниоткуда. — СПб, 1996. 

3

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 3. — М., 1957. С. 147. 

4

Буровский A.M. Гражданская война. 1917-1922. — М., 2009. 

5

БСЭ. Издание второе. Т. 45. — М., 1956. С. 563. Статья «Француз­ская буржуазная революция конца XVIII века». 

6

 Дубов Н.Н. Колесо фортуны. — М., 1980. С. 163. 

7

 Никулин Л.В. России верные сыны. — М., 2009.

8

 Бальзак О. де «Евгения Гранде». — М., 1957.

9

  Кошен О. Малый народ и революция. — М., 2004.

10

 Данько Е.Я. Деревянные актеры. — Л., 1965. 

11

Назаретян А.Л. Агрессивная толпа, массовая паника, слухи. Лекции по социальной и политической психологии. — СПб, 2003. 

12

Вольтер М. Философские повести. — М., 1960; Дидро Д. Мона­хиня. — М., 2008; Кочарян М. Гольбах — М., 1978; Литература фран­цузского просвещения. — М., 2008; Акимова А. Дидро. — М., 1963; Жизнь замечательных людей. XVII- XVIII века. — М., 2001. 

13

 Монтень М. Опыты. — М., 2006.

14

Прево А.-Ф. История кавалера де Грие и Манон Леско. — М., 2002. 

15

Кошен О. Малый народ и революция. — С, 2004. с. 42. 

16

 Вехи. — М., 1909.

17

 Вольтер М.-Ф. Кандид, или Простодушный. — М., 1957. 

18

 Вольтер М.-Ф, Орлеанская девственница. — М., 2006. 

19

Осадная башня штурмующих небо: Избранные тексты из Вели­кой французской энциклопедии XVIII в. — Л., 1980. 

20

В. Е. Чиркин. Общечеловеческие ценности, философия права и позитивное право //Право и политика. № 8. 2000. 

21

 Ролстон С.Д. Ублюдки Вольтера. Диктатура разума на Запа­де. - М., 2007.

22

http://zhurnal.lib.ru/w/woronkow_p/desmoulins.shtml 

23

Всемирная история. Том VI. — М., 1959. с. 20. 

24

 Маркиз де Сад и XX век. Пер. с франц. Исследования о де Саде Ж. Батая, П. Клоссовски, М. Бланшо, Р. Барта, А. Камю и др. — ГЛ., 1992.

25

Пименова Л. А. Идея свободы во Французской революции XVIII в. // Новая и новейшая история. № 1. 1992. 

26

Французская республика: Конституция и законодательные ак­ты. — М., 1989. с. 26-29. 

27

Или это было уже Законодательное? В одних источниках ис­пользуют одно название, в других — другое. Видимо, историки сами уже путаются. 

28

Ленин В.И. Поли. собр. соч., 5-е изд., т. 34, с. 195. 

29

 Шамбаров В.Е. Государство и революция. — М., 2001. 

30

Лебедев С.В. Русские идеи и русское дело: национально-патриотическое движение в России в прошлом и настоящем. — СПб, 2007. 

31

Агафонов A.M. (Глянцев). Записки бойца Армии теней. — СПб., 1998. 

32

 Красный террор в годы Гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний боль­шевиков. London: Overseas publications interchange Ltd, 1992. с. 125. 

33

 Берия С.Л. Мой отец — Лаврентий Берия. — М., 1994. 

34

Secher R. Le genocide franco-francais: La Vendee-Venge. P., 1986. Partie IV. Ch. 1. 

35

Кареев Н. И. Роль Парижских секций в перевороте 9 термидо­ра, — Пг., 1914. 

36

Бовыкин Д. Ю. 1795 год: несостоявшаяся реставрация // Фран­цузский ежегодник, 2003. — М., 2003. 

37

 Ленин В. И. Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 34, с. 196.

38

 Голицын Н.С. Всеобщая военная история новейших времен. Т. 1.— СП6, 1872-1878.