Душа моя, Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных…

(Тютчев)

… Одна за другой встают передо мною картины прошлого. Бесконечной лентой, все дальше и дальше развертываются они в памяти; я не в силах, я не хочу их остановить. Ведь каждая рукопись, старая и новая, арабская и русская, что мне вспоминается теперь, властно вошла в мою жизнь, по-своему меняла и расширяла ее. Не было бы их, и я не мог бы показать этого прошлого, не мог бы сам увидеть тех людей, что писали эти рукописи, и тех, о ком они писали. Немой осталась бы для меня история нашей науки; безжизненным, сухим списком звучали бы имена наших „предков“, великих и скромных тружеников арабистики.

Рукописи позволили их увидеть иногда яснее, чем то было при их жизни; рукописи ввели меня в великий элизиум, элизиум „теней безмолвных, светлых и прекрасных“, на моих глазах тени облекались всеми переливами жизни. Я вижу здесь и предков, и учителей, и товарищей. Рядом с гигантами нашей науки Френом и Розеном виднеются мне труженики, создавшие базу нашего преподавания: основатель московского востоковедения Болдырев, которого погубил пропуск в печать „философического письма“ Чаадаева, и Гиргас, жертва вывезенного из Сирии туберкулеза. Рядом с блестящим когда-то бароном Брамбеусом – арабистом Сенковским, которым зачитывалась вся Россия, „люди одной книги“ – Саблуков, любимый учитель Чернышевского, и Медников, которых знают теперь только ученые; рядом с русскими и арабы, трудившиеся в России, – египтянин шейх Тантави или дамаскинец Муркос. Среди штатских фигур виднеется и генерал Богуславский, с которым так подружился старик Шамиль. Одни твердо прошли свой путь до конца, другие пали под гнетом суровой судьбы, не свершив всего им положенного.

Сердце сжимается. Тени учителей не заслоняют рядом стоящих учеников, отошедших раньше нас. Много их видится мне: тяжкая жизнь и две великие войны рано скосили молодые цветы, и не всем дано было расцвесть в полном блеске. Но все они близко прикоснулись к науке и все были зачарованы ею. Как и со мной, рукописи говорили с ними живым языком, и часто ко мне приходили молодые друзья с сокровищами, что открыли их руки и глаза. Вместе мы радовалась и вместе горевали, вместе перенесли много тяжелых годин, когда их энтузиазм поддерживал мою падавшую бодрость.

Обширен „элизиум теней“ и старших и младших поколений в нашей арабистике за два века; начнешь их считать и, как при счете звезд на небе, встают все новые и новые. Они много сделали для рукописей и книг; только книга может сохранить память о них. Уже четвертое десятилетие готовится она: из архивов, рукописей и печати переходят в нее все новые и новые имена, все новые черты жизни потрудившихся в арабистике или как-нибудь случайно отразивших ее. Это будет книга суровая, лаконичная и сухая, но ее поймут историки науки, историки нашей культуры. Может быть, в картинах, встающих теперь „над арабскими рукописями“, живее, чем в ней, блеснут эти фигуры наших „предков“ в арабистике; может быть, и „тени отошедших“ когда-нибудь осветятся мягким лучом воспоминаний. Пусть же всякий, кто будет читать эту книжку, пожелает „Requiem aeternam“ – вечного покоя и благодарной памяти для всех, кто связан с ее страницами.