Трудно найти в мировой истории фигуру монарха, который обладал бы столь же ярким талантом политического писателя-публициста, абсолютно неколебимого в своей апологии единовластия, в своем отрицании всех и всяческих, исторических и современных ему форм ограничения власти государей, как первый русский царь.

Однако писателем и публицистом Грозный был все же во вторую очередь. И его литературное творчество интересует нас здесь лишь в той мере, в какой оно отразило его творчество государственное.

Одним из важнейших направлений в идеологической борьбе Грозного за установление единовластия было историческое обоснование исконности русского самодержавия. До сих пор, кажется, не было обращено внимания на один примечательный факт. Сам Грозный, а вслед за ним и официальные документы его времени затушевывали то, что он был первым русским царем. Грозный жертвовал своим приоритетом первого царя, для того чтобы утвердить вопреки исторической правде идею исконности русского самодержавия. Он создавал представление, будто венчание его на царство было не чем иным, как принятием им родительского, прародительского и вообще исконного царского венца русских самодержцев.

«Российского царствия самодержавство божиим изволением почен от великого царя Владимира… и великого царя Владимира Мономаха… Мы же… божьим изволением… яко же родихомся во царствии, тако и воспитахомся, и возрастохом, и воцарихомся…», — так писал царь в своем «отвещании» Курбскому.

Не раз присваивал он титул царя своему отцу — великому князю Василию III. «Блаженной памяти великим государем, царем и великим князем всея Русии» назван Василий III и в летописном рассказе о введении опричнины. Великим государем и царем всея Руси именует Иван Грозный своего отца в письме к Стефану Баторию в 1581 г. Однако Иван хорошо знал, что действительная история Руси была иной. Иначе она и выглядела в прежних летописных рассказах, в памятниках литературы и публицистики прежних веков. Это ставило царя и его книжников перед необходимостью создать новый вариант русской истории, который послужил бы обоснованием концепции извечности русского самодержавия.

Во второй половине XVI в. официальные московские книжники под руководством, а иногда и при непосредственном участии самого Ивана Грозного создали ряд монументальных историко-литературных памятников: многотомные летописные своды, «Степенную книгу», «Казанскую историю». Все эти сочинения имели задачу возвеличить власть московских государей и дать исторические обоснования их исключительному праву на русское единодержавие.

Приведем здесь всего один, но зато весьма яркий пример переделки книжниками Ивана Грозного ранней русской истории на свой лад.

В Шестой степени «Степенной книги» есть рассказ о том, как Всеволод Суздальский организовал накануне похода путивльского князя Игоря в половецкую степь свой большой победоносный поход на половцев (в действительности этого не было); о том, как Ольговичи во главе с Игорем, позавидовав успеху этого похода, сами двинулись в степь, где были разбиты, и как Всеволод Суздальский и Роман Волынский (все это тоже сплошная выдумка) двинулись выручать и выручили несчастных пленников. Как видим, утверждение автора «Слова о полку Игореве» о бездействии некоторых князей в момент, когда им надлежало действовать, показалось неподходящим книжникам XVI в. И вот, спустя четыре сотни лет, они выступают с опровержением автора «Слова о полку Игореве», создавая ложный рассказ о походе Всеволода на помощь князю Игорю. Разумеется, эти усилия были затрачены неспроста… Для составителей «Степенной книги», этих трудолюбивых зодчих, строивших многоступенчатое здание истории русского «скипетродержания», возведение шестого этажа их конструкции доставляло особенно много хлопот и беспокойств. Им важно было показать плавный переход единодержавной общерусской великокняжеской власти рода Мономаховичей из Киева во Владимир. Но в жизни было не так. Киевское государство, как известно, распалось на отдельные княжества, и Владимиро-Суздальское было всего лишь одним из них. Более того, само оно долгое время раздиралось внутренней войной Ростова и Суздаля против Владимира, а также вело непрерывную борьбу со своими же «подручниками» — рязанскими князьями. В тяжелой и упорной борьбе вырастал авторитет Всеволода, не приведший, однако, даже к концу его жизни к какому бы то ни было действительному единодержавию.

Ввиду этого при написании Шестой степени своего грандиозного труда составители «Степенной книги» должны были проявить много изобретательности для приведения рассказа в соответствие с поставленной задачей. Они вынуждены были пойти и пошли на перекраивание древних памятников, на умолчание об одних фактах и выпячивание других, на создание новых версий о событиях и опровержение старых.

Повествование о Всеволоде открывается в «Степенной книге» торжественным предисловием, которое составители почти дословно взяли из некролога, помещенного по поводу смерти Всеволода в Лаврентьевской летописи. Затем идут различные рассказы о времени Всеволода. В качестве главного сюжета, характеризующего Всеволода, взята история, связанная с походом Игоря на половцев.

Постановка событий 1184–1185 гг., в действительности никак не связанных с деятельностью Всеволода, в центр повествования о нем, не может не вызвать законный вопрос — в чем же здесь дело? Вопрос встает еще острее, когда выясняется, что рассказ о мнимом участии Всеволода в борьбе с половцами в 1184–1185 гг. занимает столь большое место за счет умолчания о многих его действительных походах и победах. Назовем важнейшие факты, которым была предпочтена выдумка о походах на половцев в 1184–1185 гг. Всем этим фактам посвящены большие рассказы в Лаврентьевской летописи, отброшенные составителями «Степенной книги»: 1178 г. — взятие Торжка; 1184 г. — второй поход на Торжок; 1184–1186 гг. — два знаменитых, доставивших Всеволоду громкую славу похода на болгар (в «Степенной книге» лишь жалкое, в полторы строчки, упоминание о походе 1186 г.); 1195 г. — поход на Киев; 1197 г. — поход на Ольговичей.

Но самое интересное в другом. Если составителям легенды нужно было отметить победоносные походы Всеволода на половцев, то ведь в его реальной биографии они были. В 1199 и 1205 гг. он совершает свои знаменитые походы на половцев, подробно описанные в летописи.

Почему же составителям «Степенной книги» потребовалось все это опустить, почему им «не подошли» рассказы о подлинных победах над половцами и почему надо было связать имя Всеволода именно с походами 1184–1185 гг., к которым он не имел отношения?

Заметим при этом, что на всем протяжении «Степенной книги» не встречается ни одного — подчеркнем: ни одного! — другого случая вымышленного похода на половцев.

Мы никогда не смогли бы объяснить, чем руководствовались составители «Степенной книги», поступая таким удивительным образом, если бы до нас не дошла «Слово о полку Игореве».

Составители «Степенной книги» очень ясно показали, в какой связи им понадобился вымышленный рассказ об участии Всеволода в походах 1184–1185 гг. Этот рассказ составляет целую главу, содержание которой выражено в ее названии: «О добродетелех самодержьца и о знамении на небеси, и о победе на половьцы и о зависти Ольговичев и о милости Всеволожи».

Как видим, интересующий нас сюжет понадобился как решающая иллюстрация добродетелей Всеволода. Дальше идет главная во всем повествовании о Всеволоде характеристика его деятельности:

«Богохранимый же великий князь Всеволод Юрьевич, благоденственно пребывая во граде Владимири и правя скипетром Руського царствия… и всему множеству Владимировых сродником своим старейшинствуя… Аще же некогда нецыи от сродних его завистию побежахуся и бранию к нему прилежахуся, он же противу их вооружашеся и междуусобному кроволитию быти не даваше, но своим благосердным долготерпением и медленным пожиданием брань утоляше и братолюбие составляше, господоначалие и прочая грады русския и всех праведно управляя. И все послушаху его и покоряхуся ему».

С точки зрения того, что здесь сказано, «Слово о полку Игореве» является произведением абсолютно еретическим. «Слово» с огромной силой рисовало совершенно обратное тому, что хотели утвердить московские книжники XVI в. В самом деле: в «Слове» Всеволод вовсе не общерусский самодержец, а один из многих князей. Но что еще хуже — первым по значению среди русских князей провозглашается «великий, грозный» Святослав Киевский. В «Слове» Всеволоду брошен прямой упрек — «не мыслю ти прилетети издалеча отня злата стола поблюсти!» — упрек в равнодушии к киевским делам, в частности, к борьбе южнорусских князей с половцами.

Все это как нельзя больше противоречит создаваемой «Степенной книгой» легенде о Всеволоде — общерусском самодержце, о Всеволоде, дарующем «во одержание» киевское господоначалие, о Всеволоде, возглавляющем борьбу с половцами. Все это требует ответа и опровержения в официальном памятнике, который должен отныне на века покончить с прежними «заблуждениями» и утвердить единственно «правильную» версию истории Руси. Прежде всего надо было развенчать Святослава Киевского, вознесенного «Словом» на высоту действительно незаслуженную. И развенчать не вообще, а именно в той роли, в какой его превознесло «Слово». И мы читаем в «Степенной книге» удивительный рассказ о знаменитом победоносном походе князей на половцев накануне похода Игоря, организатором которого был, оказывается, вовсе не Святослав Киевский, а Всеволод Суздальский. В походе участвует князь по имени Святослав Всеволодович, но вовсе не тот, что на самом деле, а сын Всеволода, якобы посланный своим великим отцом. Зато в отношении Владимира Глебовича, являвшегося родичем и подручным Всеволода, сохранен правдивый летописный рассказ вместе с описанием его геройских дел. В летописи были перечислены по именам еще шесть князей, пошедших вместе со Святославом Киевским. В «Степенной книге» все эти имена скрыты за формулой — «и иных князей шесть». Это сделано для того, чтобы скрыть южнорусский состав участников похода и создать впечатление, что поход и по составу участников был владимиро-суздальским. Дальше идет довольно точный пересказ летописного описания похода, повторяющий даже явно ошибочную цифру летописи о 417 половецких князьях, захваченных в плен. Заключается рассказ следующими словами: «Сице преславну победу даруяй бог провославным, на поганыя враги ходящих по повелению старейшего им самодержателя, богохранимого Всеволода». Так официальные книжники XVI в. зачеркнули гениальные строки «Слова»: «… отец их — Святослав грозный, великий киевский грозою бяшет притрепал своими сильными плъки и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую, притопта хлъмы и яругы, взмути рекы и болота… А поганаго Кобяка из луку моря от железных великих полков половецкых яко-вихрь, выторже… Ту немцы и венедици, ту греки ж морава поют славу Святославлю…».

«Степенная книга» «славу Святославлю» переписала на «самодержца» Всеволода Суздальского.

Теперь предстояло опровергнуть другой, недопустимый с точки зрения составителей «Степенной книги» момент «Слова» — прямой упрек Всеволоду в равнодушии и бездействии по поводу поражения князя Игоря. И вот вслед за описанием победы князей, якобы «ходящих по повелению… Всеволода», идет рассказ «О зависти Ольговичев и о милости Всеволожи»:

«Егда же сему позавидеша Ольгови внуцы, и кроме Всеволожа повеления, уповающе собою, идоша на половьцы и многу сотвориша победу и за Дон устремишеся в самые луки моря, хотяще до коньца победити их, забывше божие строение, яко же негде пишет: "никто же уповая собою спасется" и в Лукоморие словохотием приидоша и сами от половець победишеся и без вести быша, донде же гостие нецый возвестите сия на Руси, благосердый же самодержець Всеволод, умилосердися о них и, богом подвизаем, сам подвижеся на половцы, всячески тьщашеся свободити плененных своих. Половцы же и с вежами своими бежа к морю».

Вот, оказывается, как было дело. Автор «Слова» лукавил, когда писал о Всеволоде: «Не мыслю ти прилетети издалеча отня злата стола поблюсти». Всеволод тотчас пошел выручать Ольговичей, т. е. Игоря и его родичей, когда, «позавидеша» Всеволоду и «кроме его веления», они пошли на половцев. Связь между именем Всеволода и походом Игоря, родившаяся в мозгу автора «Слова», — «не мыслю ти прилетети издалеча..» — нашла, как видим, в XVI в. отклик в виде решительного опровержения. Интересно, что слова «половцы же и с вежами своими бежа к морю», заключающие вымышленный рассказ о походе Всеволода на помощь Игорю, сами по себе не вымышлены. Они взяты составителями «Степенной книги» из рассказа Лаврентьевской летописи о походе Всеволода на половцев в 1199 г. Это ясно показывает, насколько сознательно, с какой тонкостью в стремлении создать впечатление правдоподобия проводили составители «Степенной книги» подмену подлинных фактов желательной для них версией.

Книжники XVI в. решили защитить от обвинений в бездействии, выдвинутых в «Слове», еще одного князя, который так же, как и Всеволод, в действительности не имел к этому событию никакого отношения ы только по воле автора «Слова» оказался вместе со Всеволодом в числе князей, очерченных широким кругом авторского к ним обращения.

Цитированный выше рассказ о том, как Всеволод ходил выручать Ольговичей, продолжен таким образом: «…князь же Романь Мстиславичь Галичьский, внук Изяславль, правнук Мстислава Владимировича Маномаша, взя вежи половецькия и множеству плена християнского возврати».

На вопрос — почему из трех «больших» князей, к которым обращался автор «Слова», в «Степенной книге» дано отпущение «греха» только Роману и Всеволоду, а Ярослав Осмомысл не упомянут — ответ дан в самом тексте: Роман потомок Мономаха. К тому же он родственник Всеволода по жене.

Отношение между «Словом о полку Игореве» и легендой о Всеволоде такое же, как между голосом и эхом. Второе не может возникнуть само по себе — оно отголосок первого, но отголосок искаженный.

Поход Игоря Святославича на половцев в 1185 г. относится к числу тех военно-исторических событий, громкая слава которых создана не мечом, а пером.

Таких походов перечислено в русских летописях не одна сотня. «Частный факт военной неудачи» — вот что такое, по справедливому выражению Н. К. Гудзия, поход Игоря в степь. И тем не менее в истории Древней Руси не много таких военных событий, к которым в течение веков было бы приковано столько пытливого внимания, сколько к незначительному походу Игоря. Такова сила художественного слова, «свивающего славу».

Автор «Слова» был первым, кто в описании данных событий поднялся до понимания общерусских задач и интересов.

Важно подчеркнуть, что придание походу Игоря значения центрального события русской жизни и установление связи между этим походом и именами таких русских князей, как Всеволод Суздальский, Роман Волынский или Ярослав Осмомысл, является результатом индивидуального творческого акта художника — автора «Слова о полку Игореве», существует только в рамках его произведения и только для тех, кто его читал.

Официальные книжники XVI в. признали силу «Слова о полку Игореве» самим фактом того, что в выборе материала для своего построения пошли не за действительностью и документами, а за автором «Слова», выбравшим поход Игоря основой своего повествования. Не считая возможным пройти мимо «Слова», они выступили против изображения его автором трех весьма значительных героев. Если он гиперболизировал роль Святослава Киевского в происходивших событиях, то они ее вовсе зачеркнули. Если он с укоризной в бездействии обращался к Всеволоду и Роману, то они сочинили версию об их решающем участии в событиях.

«Слово о полку Игореве» не только в этих пунктах, но и в целом должно было прийтись не по душе составителям «Степенной книги». Оно наиболее ярко из всех памятников древности запечатлело картину разобщения и междоусобиц, которую сочинители «Степенной книги» старались скрыть и заменить картиной единодержавия. Оно возмущало их своим пренебрежительным отношением к Владимиру Мономаху, родоначальнику царствующего над ними дома.

Сказанное позволяет сделать вывод: появление в официальном памятнике XVI в. вымышленного рассказа об исторических событиях XII в., являющегося прямой контрверсией «Слову о полку Игореве», рассказа совершенно непонятного и немыслимого независимо от этого памятника, доказывает, что «Слово о полку Игореве» было хорошо известно составителям «Степенной книги».

Этим, кстати сказать, еще раз доказывается несостоятельность точки зрения о том, что «Слово» — подделка XVIII в.

Было в идеологической подготовке перехода к единовластию и другое, может быть, самое главное направление.

Поползновения собственных подданных на полноту царской власти могли найти опасное подкрепление в дурных, по мнению Грозного, примерах государственных устройств в других монархиях. Царя Ивана IV постоянно и неотступно преследовал кошмарный, в его представлении, призрак парламентаризма. Впрочем, только ли призрак?

Стоило царю обратить взор на Запад и перед глазами вставали те самые системы государственного устройства, которых он во что бы то ни стало хотел избежать в своей стране. В зависимом от дворянства положении находилась королевская власть в Швеции. Английская королева должна была обсуждать свои государственные дела в парламенте. От воли парламента во многих важнейших вопросах, таких как финансы, объявление войны и заключение мира, зависели и французские короли. Различного рода палаты и форумы управляли республиками в Италии.

«А о безбожных языцех, что и глаголати! — пишет царь Курбскому. — Понеже те все царствами своими не владеют: како им повелят работные их, и тако владеют». По мнению Грозного, от такого порядка (ограничивающего власть самодержца) хорошего ждать не приходится. «…А в государской воле подданным взгоже быти, а где государской воли над собой не имеют, тут яко пьяны шатаютца и никоего же добра не мыслят». Только сильная власть самодержца может, как утверждает царь, спасти страну от междоусобных войн: «Аще убо царю не повинуются подвластные, никогда же от междоусобныя брани не перестанут».

В шести словах Иван Грозный сумел выразить основную социальную сущность своего отрицания представительной системы правления: «Тамо особь каждо о своем печеся…». Вот в чем, по его убеждению, корень зла всякой демократии. Соответственно единовластие государя, неподвластного чьим бы то ни было частным или сословным интересам, является единственной действительной гарантией соблюдения всегда и во всем только общегосударственных интересов. Самодержавие — истинный представитель не «особь каждого» и не отдельных сословий, а «всей земли». «Со дня творения» самодержавия устами первого царя высказано утверждение, которое затем будет постоянно внедряться в сознание поколений царских подданных, утверждение о надклассовой сущности самодержавной власти, являющейся будто бы представительницей всенародных интересов. Неограниченная власть оказывалась, таким образом, воплощением столь желанной всеми «правды».

Царь искренне верит, что народовластие или хотя бы его подобие — нечто безобразное по сравнению с властью самодержца, руководимого одной лишь силой провидения. «Мы же уповаем на милость божию… и, кроме божия милости и пречистыя Богородицы и всех святых, от человек учения не требуем, ниже подобно есть, еже владети множества народа от инех разума требовати».

Грозный «убивает» Курбского иронией, заключенной в вопросе: «Ино се ли совесть прокаженная, яко свое царьство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? Или се ли сопротивен разумом, еже не хотети быти работными своими обладанному и овладенному?».

Немало полемических усилий затратил Иван Грозный на доказательства тезиса: и церковь тоже не смеет покушаться на государственную власть. «Или мниши сие быти светлость и благочестие, еже обладатися царству от попа невежи, от злодейственных и, изменных человек, и царю повелеваему быть? — с явным сарказмом спрашивает царь Курбского. — Нигде же обрящеши, еже не разоритися царству, еже от попов владому».

Он приводит множество примеров гибели различных царств, где управляли священники — «попы». Из-за них, утверждает Грозный, погибли Израиль, Рим и Византия. Обзор примеров на эту тему он заключает выводом: «Смотри же убо се и разумей, каково управление составляется в разных начелех и властех, понеже убо тамо быша царие послушные епархом и сигклитом, и в какову погибель приидоша, — пишет он Курбскому. — Сия ли убо нам советуеши, в еже таковой погибели приитти?».

По мнению Грозного, православная вера исключает поддержку церковью притязаний подданных государя на власть. «И се ли православие пресветлое, еже рабы обладанному и повеленному быти?».

Всемирная история была для Грозного неистощимым арсеналом аргументов против ограничения власти монархов, к которому он неустанно обращался. В первом послании Курбскому царь в наиболее законченном виде излагает свою собственную историческую концепцию всемирной истории от империи Августа до падения Константинополя. В ней все подчинено единой мысли, все служит доказательству главного опыта мировой истории, как его понимал Грозный: при единодержавии царства процветают, при самоуправстве знати они падают.

Но Иван Грозный опасается не только «самоуправства знати», он опасается попыток ограничения единодержавия со стороны более широких социальных слоев, чем феодальная верхушка. Его представление о надклассовом (надсословном, поскольку понятием «класс» он не располагал) характере самодержавной власти имеет своей оборотной стороной представление о надклассовом (надсословном), всеобщем характере оппозиции, способной угнездиться в любых слоях общества. Угрозу самодержавию, как это очевидно из его сочинений разных лет, Грозный видит со стороны различных сил.

Одна из них — удельная фронда, выступающая с позиций старинных прав, привилегий и обычаев, с позиций «вчерашнего дня». Поскольку борьба против «ленивых богатин» и «изменных бояр» находила понимание и поддержку всех неаристократических слоев населения, царская пропаганда сознательно «обояривала», именовала боярскими доброхотами и соучастниками боярских заговоров всех, кого обвиняла в измене или «не прямой» службе царю. Этот маневр имел успех не только у современников Ивана Грозного, но и у ряда историков.

Самодержавие видело перед собой и другую фронду, иного социального происхождения, с иными социальными целями. Слой недовольных то и дело порождала служилая масса с ее постоянными требованиями жалования и притязаниями на земли, на привилегии, с ее стихийными вооруженными выступлениями, с ее мятежными колебаниями в моменты выступлений царского войска в походы. Служилая, масса была главной политической и военной опорой самодержавия, его социальной базой. Именно поэтому ее необходимо было организовать и укрепить. Иначе говоря, служилая масса с точки зрения самодержавия нуждалась не только в хорошем «корме», но и в «обуздании», в приведении к полной покорности, наподобие верного боевого коня, который несет своего седока, подчиняясь каждому движению повода, хорошо «чуя господскую волю». Чтобы добиться такого положения, необходимы были немалые усилия.

Из незнатного служилого люда Адашев и Сильвестр создали огромный и разветвленный аппарат государственных чиновников, воплощавший в жизнь политику реформ фактического правительства. Между тем, как утверждает Грозный, приказный аппарат приобрел самодовлеющее значение и не был тем беспрекословно послушным рычагом в руках царя, каким он хотел его видеть.

В летописном рассказе об отъезде царя из Москвы и об учреждении опричнины неоднократно подчеркнуто, что он положил свою опалу не на одних бояр, но и на «околничих, на казначеев, и на дьяков, и на детей боярских, и на всех приказных людей». Формула «все приказные люди» без единого случая пропуска слова «все» фигурирует в этом рассказе шесть раз в одном и том же контексте: все они «делали измены и…были государю не послушны». Именно поэтому царь отобрал для себя новый аппарат — бояр, «дворян ближних», приказных людей, дворян и детей боярских «выбором изо всех городов», которым приказал ехать с собою в Слободу, в новый «особной» двор.

Нельзя рассматривать изолированно от проблемы взаимоотношений царя со служилой массой постоянные нападки Ивана Грозного на государственное устройство Польши. Польша, непосредственный сосед Московского государства, была образцом полного бессилия короля перед шляхтой, «страной классической феодальной разнузданности, где "вольное" анархическое вето шляхтича-одиночки, — как отмечал И. И. Полосин, — срывало любую благодетельную для государства реформу». Король на польском престоле был не «помазанник божий», а избирался шляхтой.

По этой причине польский король Сигизмунд II Август был главным объектом нападок и презрительных насмешек царя: «…еже ничем же собою владеюща, но паче худейша худейших рабов суща, понеже от всех повелеваем, а не сам повелевая…», — так писал о нем царь в 1564 г. в своем «отвещании» Курбскому. Так же писал он и самому Сигизмунду II от имени боярина М. И. Воротынского в 1567 г. В послании, написанном царем пану Григорию Ходкевичу от имели того же боярина М. И. Воротынского, варьируется та же тема.

Едва только Грозному в 1581 г. показалось, что нанесший ему поражение в Ливонии новый польский король Стефан Баторий испытывает трудности и что военное счастье может ему — Баторию изменить, как он тотчас включает в свое послание к нему (в котором добивается мира!) иронический намек, указав в своем титуле: «…царь и великий князь всеа Русии… по божию изволению, а не по многомятежному человечества хотению…».

Все эти уничижающие, по мнению Грозного, характеристики польских королей, не обладающих властью над своей шляхтой, отнюдь не были беспочвенными и преувеличенными. Еще до конституции 1505 г. польский король ничего не мог предпринять без вольного сейма, сообщает И. И. Полосин. Сигизмунд II Август в те самые годы, когда Грозный установил опричнину, тщетно боролся с сеймом — с вельможами и шляхтой за право создать свои собственные королевские владения. Люблинский сейм 1569 г. вынудил его отказаться от идеи создания «опричных», т. е. не контролируемых сенаторами (боярами) и сеймом (шляхтой) владений.

С полным презрением относится Грозный и к шведскому королю: «А то правда истинная, а не ложь, что ты мужичий род, а не государьской». Царь Иван ни за что не хотел быть «старостой в волости», каковым представлялся ему король шведский, замечает И. И. Полосин.

В письме, написанном в 1570 г. английской королеве Елизавете, Грозный, пожалуй, наиболее четко формулирует свое абсолютное и бескомпромиссное неприятие системы правления, вынужденной считаться с парламентом: «И мы чаяли того, что ты на своем государьстве государыня и сама владееш, и своей государьской чести смотриш, и своему государству прибытка… Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не только люди, но мужики торговые, и о наших о государьских головах, и о честех, и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков. А ты пребывает в своем девическом чину, как есть пошлая девица». Раздражение Грозного было столь велико, что не нашло для себя выхода в одной лишь брани. «А мужики торговые, которые оставили наши государьские головы, и нашу государьскую честь, и нашим землям прибыток, смотрят своих торговых дел, и они посмотрят, как учнут торговати. А московское государьство покаместо без английских товаров не скудно было», — пригрозил он английским купцам.

Гнев Грозного против английских парламентариев — «торговых мужиков» отнюдь не был свободен, очевидно, от опасения, как бы на подобное вмешательство в «государьские дела» не покусились их партнеры— русские «торговые мужики».

Постепенно мужая и укрепляясь в убеждении, что он является единственным и непререкаемым властелином, наместником самого бога на русском царстве Иван IV все более отчетливо вырабатывал в себе представление о том, что политический компромисс, в котором он вынужден был до поры до времени участвовать, являлся формой слияния разрозненных оппозиционных сил воедино, сговором его политических противников между собой. Адашев и Сильвестр, энергично старавшиеся «примирить к себе» виднейшие княжеские роды, защищавшие интересы служилых людей и верхов посада, неизбежно должны были стать и стали для Грозного, фанатически стремившегося к установлению действительного самодержавия, лютейшими врагами, «всего зла соединителями». Четко и ясно сформулировал царь в письмах к Курбскому суть своего конфликта с ними: «Ни едины власти не оставиша, идеже своя угодники не поставиша. Посем же с тем своим единомысленником от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша… ничто же от нас пытая, аки несть нас, вся строения и утверждения по своей воле и своих советников хотение творяще», «…всю власть с меня снясте, и сами государилися, како хотели, а с меня есте государство сняли: словом яз был государь, а делом ничего не владел…». Между этими заявлениями прошло тринадцать лет. Первое относится к 1564-му, второе — к 1577 г. Как видим, его обвинения в адрес бывших советников не изменились ни на йоту.

Грозный утверждает, что по сути был уже сведен своими советниками на положение, подобное положению польского короля или любого другого монарха, власть которого ограничена его думцами: «Ибо убо сие свет, попу и прегордым, лукавым рабом владети, царю же токмо председанием и царьствия честью почтенну быти, властию ничем же лутчи быти раба… Како же и самодержец нарицается, аще сам не строит?».

Как итог, как общий вывод всех обвинений царя против бывших своих советников звучат слова: «Понеже бо есть вина и главизна всем делом вашего злобесного умышления, понеже с попом положисте совет, дабы яз лиш словом был государь, а вы бы с попом во всем действе были государи: сего ради вся сия сключишася».

Итак, Иван Грозный обвиняет Адашева и Сильвестра в сговоре — утвердить в Русском государстве систему ограниченной монархии, где царь «почтен» лишь «председанием», обладает лишь номинальной властью, в то время как власть реальная находится в руках его советников. Вот в чем, по ясному и неоднократному его утверждению, «главизна всем делом». Вот в чем причина всего, что «сключишася» между царем и его бывшими советниками, причина распада политического компромисса и начала «войны» между ним и его подданными.

Не приходится искать для объяснения причин этой «войны» оснований более серьезных, чем борьба вокруг вопроса — быть или не быть самодержавию. Здесь и лежит ключ к разрешению «загадки» опричнины.

Одновременно с высказываниями против всякого ограничения своей власти и неотрывно от них, Грозный говорит и о средствах для воплощения самодержавной власти и для ее защиты. Обоснование своего права на неограниченную власть он постоянно сопровождает обоснованием права самодержца на неограниченный террор.

Власть, по мнению царя, должна внушать всем покушающимся на нее страх. «Хощеш ли бо не боятися власти? Благое твори; аще ли злое твориши — бойся не туне бо мечь носит, в месть убо злодеям, в похвалу же добродеем», — пишет он Курбскому.

Бояться власти должны все подданные независимо-от их общественного положения: «…дати слабость вельможе — ино и простому», — поучает царь. Он делит подданных только на две категории: на «благих» и на «злых», на преданных ему и на изменников. Жалование первых и наказание вторых — главная добродетель христианского царя: «…а наш государь, его царьское величество, как есть государь истинный и православный христианский… и благим жалование подает, а злых наказует».

Грозный вовсе не считает себя, как это принято утверждать, врагом боярства как такового. Бояре, как и все прочие группы и сословия подданных, делятся на «наших» бояр, «угодных», т. е. преданных, и «наших» же бояр, но мятежных и пзменных: «И тако ли доброхотно подобает нашим боляром и воеводам нам служити, еже такими собраниями собацкими, без нашего ведома, боляр наших побивати, да еще в черте кровной нам». Итак, «нашими» обязаны быть все, но не все таковыми являются на самом деле.

Необходимость государственного террора для утверждения власти самодержца Грозный подтверждает ссылками опять-таки на международный опыт и опыт истории. «А в ыных землях сам узриши, елика содеваетца злым злая: тамо не по здешнему! То вы своим изменным обычаем утвердили изменников любити, а в ыных землях израдец не любят: казнят их да тем и утверждаютца…», — пишет царь Курбскому в 1564 г. «А государь наш, как есть государь правый христьянский, всех жалует по достоинству и по службам, а государьство свое бережет крепко от всякого лиха, а виноватых и израдец везде казнят», — повторяет он в послании к Сигизмунду II Августу от имени боярина И. Д. Вельского в 1567 г. «А и во всех землях зрадцов казнят», — вторит он себе и в послании Г. А. Ходкевичу от имени боярина М. И. Воротынского.

Вековая история Руси также неоднократно используется Грозным для обоснования права государя на террор: «А наши великие государи, почен от Августа кесаря обладающего всею вселенною, и брата его Пруса и даже до великого государя Рюрика и от Рюрика до нынешнего государя его царьского самодержьства, все государи самодержьцы, и нихто же им не может указу учинити и вольны добрых жаловати, а лихих казнити».

В подобных заявлениях царя о том, как якобы выглядела история московских государей, звучат прямые указания официальным книжникам, как им следует изображать прошлое Руси.

Подтверждение своему тезису о том, что подданных надо держать в постоянном страхе, Грозный находит и в писаниях церковных авторитетов: «Яко же рече апостол: "Овех убо милуеши разсужающе, овех же страхом спасайте, от огня восхищающе". Видишь ли, яко апостол страхом повелевает спасати?» — далее он ссылается на Иоанна Златоуста, Афанасия Великого и апостола Петра.

Послание Курбскому идеологически подготавливает переход к политике неограниченного самодержавия, опирающегося на специальный аппарат осуществления царской воли с помощью неограниченного террора против всех «безсогласных». Царь очень ясно определил, в чем состоит основное содержание письма Курбского к нему: «Все бо едино, обращая разными словесы, во своей бо составной грамоте писал еси, похваляя еже рабом мимо господий своих владети». Соответственно он резюмирует суть своего ответного послания: «Тщуже ся со усердием люди на истину и на свет наставити, да познают единого истиннаго бога… и от бога данного им государя».