Глава 3. Годы больших реформ

Высказывание К. Д. Кавелина об опричнине («учреждение, оклеветанное современниками и непонятное потомству»), пожалуй, в еще большей степени применимо к Избранной раде. И в самом деле, трудно найти другой исторический пример, когда бы правительство страны, замыслившее и во многом осуществившее столько необходимых преобразований, подверглось бы столь ожесточенным нападкам современников, а затем и вторящих им историков. Многие исследователи вообще в той или иной форме отрицают существование политического института, который заслуживал бы самостоятельного наименования, предложенного для него Курбским, — Избранная рада.

В литературе об Избранной раде сложилась своеобразная историографическая ситуация. Обычно историки сетуют на противоречивый характер источников, мешающий изучению эпохи Грозного. В данном случае источники, которым «полагалось бы» противоречить друг другу ввиду крайнего расхождения во взглядах и непримиримой враждебности их авторов — Грозного и Курбского, выступают единодушно. Противоречия (которых в источниках на этот раз нет) историки вносят сами.

Утверждение о всевластии Адашева, Сильвестра и их сторонников первым высказал царь. Оно содержится в его ответе Курбскому 1564 г. Не кто иной, как Грозный, говорит о «злобесном совете», который «вся строения и утверждения по своей воле и своих советников творяще». Неоднократно подчеркивая всесилие этого совета, утверждая, что его вожди вышли в государстве «на первый чин», Грозный при этом никогда не отождествляет его со своим официальным, лучше сказать традиционным, «синклитом», т. е. с Боярской думой или даже с Ближней думой.

Единодушие свидетельств Грозного и Курбского о большом политическом и государственном значении правления Сильвестра, Адашева и их сторонников на определенном этапе истории царствования Ивана IV объясняется тем, что в их полемике противостояли друг другу не сами факты прошлого, а их истолкование. Каждый из полемистов выстраивал свою концепцию «добра» и «зла». Грозный доказывал, что всесилие тогдашних правителей было злом для государства, узурпацией власти царя и что, следовательно, изгнание их было благом. Курбский живописал время правления Избранной рады как золотой век, сменившийся тиранией царя Ивана, разогнавшего и погубившего своих добрых и мудрых советников.

Присмотримся внимательно к тому, что пишет об Избранной раде Курбский. В его изображении Адашев и Сильвестр «собирают к нему (царю. — Д. А.) советников, мужей разумных и свершенных в военных и земских вещах ко всему искусных, и еще ему их приязнь и дружбу усвояют, яко без их совету ничесоже устроити или мыслити».

Надо признать, что объективные результаты, достигнутые с помощью этих искусных, по мнению Курбского, и дурных, по мнению Грозного, советников в конце 40—50-х гг., явно говорят в их пользу.

Далее у Курбского читаем: «И к тому воевод искусных храбрых мужей супротив врагов избирают, и стратилатские чины устрояют, яко над ездными, так и над пешими; и аще кто явится мужественным в битвах и окровавит руку в крови вражий, сего дарованьми почитано, яко движными вещами, так и недвижными. Некоторые же от них искуснейшие, того ради и на высшие степени возводились». Здесь Курбский ставит в заслугу «мудрым советникам» Ивана IV 50-х гг. не что иное, как выполнение ими одного из важнейших пунктов программы публициста Ивана Пересветова, с которой последний в 1549 г., более чем за двадцать лет до написания Курбским своей «Истории», обращался к тем, кому тогда еще предстояло строить новое, сильное Русское государство: «Который воинник лют будет против недруга государева играти смертною игрою и крепко будет за веру христианскую стояти, ино таковым воинником имена возвышати, и сердца им веселити, и жалованья им из казны своея государевы прибавливати; и иным воинником сердца возвращати, и к себе их близко припущати».

Можно выстроить немало предположений о том, почему Курбский в конце 70-х гг. заговорил «не своим голосом», почему он восхваляет дворянских реформаторов. Одно из них высказал известный исследователь истории этого периода С. О. Шмидт: время Пересветова, Адашева, Сильвестра по сравнению с временами опричного террора, с временами Малюты Скуратова, Басмановых, Грязновых, а затем и всех прочих опричных подручников царя Ивана казалось Курбскому золотым веком.

Кроме того, выступление в защиту Избранной рады и одновременно в защиту бояр и воевод было более выгодной позицией в полемике с Грозным, чем, скажем, защита узкокастовых интересов одной лишь аристократии. В последнем случае Курбский не мог бы рассчитывать на одобрение ни русского служилого люда, ни польской шляхты, т. е. тех, кто мог стать реальной силой в борьбе против самовластия московского царя. Факт тот, что он выступает здесь не как «идеолог боярства» (хотя и был им и выступал именно в этом качестве в своей первой «епистолии»), а от «всей земли», т. е. от имени всего класса феодалов.

Характеристика, данная Курбским правительству конца 40—50-х гг., в основном соответствует действительности. У Курбского нет причин искажать в данном пункте прошлое. Этого нельзя сказать об Иване Грозном, имевшем веские причины, для того чтобы вымазать дегтем своих бывших соратников. Царю нужно было оправдать тот крутой поворот, который он совершил в начале 60-х гг. от политики Избранной рады к политике опричнины.

Отсюда следует, что для выработки объективного взгляда на деятельность правительства конца 40— 50-х гг. необходимо освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного.

Первое, что надлежит сделать в этом направлении — выяснить, правомерно ли царь отнес Курбского к числу лиц, определявших политику государства в конце 40-х и в 50-х гг. Изучавший этот вопрос И. И. Смирнов пишет: «Действительно, то, что сохранилось о деятельности Курбского в источниках, скорее говорит о нем как о видном военачальнике-воеводе, чем как об одном из политических руководителей государства».

Данных о том, что в период «всевластия» Адашева и Сильвестра Курбский входил в число их друзей, соратников или хотя бы сторонников, что он участвовал в подготовке и проведении реформ конца 40—50-х гг. или хотя бы брался в те годы за перо публициста, с тем чтобы поддержать благие дела, которые стал воспевать после гибели Адашева и Сильвестра, не существует. Курбский не фигурирует ни среди «ближних» царя, ни в «кружках» Сильвестра и Адашева. Не замечен он источниками ни в каких течениях и борениях внутри Боярской думы, в которую вошел в 1556 г. Он не утратил доверия царя после падения Избранной рады и удаления Адашева и Сильвестра в 1560 г. Нет его среди бояр, выбывших в 1560–1564 гг. из Боярской думы по обвинению в единомыслии с Адашевым и Сильвестром. В 1560 г., когда происходил собор, осудивший Адашева и Сильвестра, знаменитый и заслуженный воевода, боярин князь Курбский ни в какой форме не возвысил голоса в их защиту. Страстный протест против их заглазного осуждения он выразил полтора десятилетия спустя в своих публицистических сочинениях.

Заметим, что сам Курбский ни разу не включает себя в число тех высших советников, которые окружали царя. Он говорит о них как бы со стороны — «оные». При этом он достаточно точно указывает и свое место в иерархии «нарочитых» и «искусных» мужей старого доброго времени. В его третьем письме Ивану Грозному есть примечательный в этом смысле текст. Курбский говорит о том, что «случилося» теперь с царем в результате «гнусных» действий «всегубителя» дьявола: «Вместо избранных и преподобных мужей, правду ти глаголящих не стыдяся, — прескверных паразитов и маньяков поднес тебе, вместо крепких стратигов и стратилатов — прегнуснодейных и богомерзских Вельских с товарищи и вместо храброго воинства — кромешников, или опришнинцов».

Курбский, как видно из многих мест его писем и сочинений, числит себя во второй группе указанных чинов, окружавших царя, а именно среди «крепких стратигов и стратилатов», которым предпочли нынешних «воеводишек». Мы знаем, что Курбский не стеснялся напоминать о своих заслугах. Но говорит он всегда лишь о своих воинских трудах и подвигах. Словом, в «избранном совете», в «мудрейшей раде», среди «избранных и преподобных мужей» Курбский себя не видит. Все это определенно наводит на мысль, что рьяным «согласником» Адашева и Сильвестра князь стал задним числом, когда он — бывший боярин — сам оказался таким же опальным, как бывшие худородные временщики.

Неосновательное причисление Курбского к Избранной раде способствовало созданию искаженного представления о ней. Оно повлекло за собой выводы о ее пробоярской ориентации.

Оба полемиста — Иван Грозный и Курбский наделяют «совет», о котором у них идет речь, — Избранную раду функциями директории, фактического правительства. Поэтому точнее всего, на наш взгляд, Избранную раду правительством и называть. Это тем более верно, что в отличие от органа совещательного и законодательного — Боярской думы, Избранная рада была органом, который осуществлял непосредственную исполнительную власть, формировал новый приказный аппарат и руководил этим аппаратом.

Царь входил в правительство, фактически управлявшее страной в конце 40—50-х гг., и был удостоен в нем «честью председания» (по его утверждениям, лишь номинального). Он участвовал в его работе вместе со своими «друзьями и сотрудниками» Сильвестром и Адашевым. Это важнейшее обстоятельство придавало Избранной раде характер управляющей инстанции. На реформах фактического правительства здесь следует остановиться для того, чтобы лучше представить себе, на смену какому направлению развития складывавшегося в тот период русского централизованного государства пришло самодержавие. Без этого невозможно оценить «градус» того политического поворота, которым было введение царской опричнины, и, следовательно, масштаб самой опричнины как социально-политического явления, как решительного поворотного момента в истории страны.

Формула — «выражали интересы (или чаяния) широкой дворянской массы и верхушки городского посада» — стала популярным общим определением той социально-политической позиции, которую отстаивали Адашев и Сильвестр.

Те, что выступают от имени «обделенных» — в данном случае от лица служилой массы и верхов посада против традиционных верхов — «вельмож», «богатых» и «брюхатых», по сути выступают от имени всего народа, всего государства. Злоупотребления высшей касты касаются действительно всего и вся. Поэтому борьба, которую ведут «нижние» эксплуататоры с «верхними», и в самом деле имеет поддержку низов, охотно выступающих протии высших, «главных» эксплуататоров.

Объективным выражением общих интересов этого «союза коня и всадника» является неизменное требование таких деятелей, как Адашев и Сильвестр, заменить правопорядок древний, децентрализующий новым правопорядком — централизующим требование создать государство на единой правовой основе. Именно эту тенденцию и выражает на все лады повторяемый призыв, обращенный к царю, — ввести «закон и правду».

Начиная с 1549 г. правительство обрушивает на прежний удельно-феодальный порядок, царивший в стране, целую лавину новых установлений.

Первой по времени реформой нового правительства был приговор от 28 февраля 1549 г. «Во всех городах Московьския земли наместником детей боярских не судити ни в чем, оприч душегубства и татьбы и розбоя с поличным». Сразу же «во вся городы детем боярским» были посланы соответственные «жаловальные грамоты».

Эту реформу многие историки считают исключительно продворянской — началом постепенного оформления сословных привилегий дворянства. Однако дело здесь, на наш взгляд, обстоит сложнее. Нельзя не учитывать, что служилые люди на местах были данным приговором освобождены от наместнического суда по всякого рода мелким делам, но для них сохранялась подсудность наместникам по наиболее серьезным делам — татьба, убийство и разбой. Мера вполне понятная, если учесть, что именно служилые люди, годами не получавшие жалованья, неустроенные земельно (серьезные улучшения их положения были еще впереди), составляли шайки вооруженных грабителей, нападали на вотчины богатых феодалов и «торговых мужиков», терроризировали население грабежами и разбоями. Прекратить хозяйничание по уездам и волостям отрядов вооруженных разбойничьих шаек из провинциальных дворян было в момент становления централизованного государства первоочередной мерой, реально облегчавшей положение всех категорий населения, защищавшей жизнь и имущество как богатых, так и «всех христиан».

Если так посмотреть на приговор от 28 февраля 1549 г., то новым смыслом наполнится свидетельство И. С. Пересветова о «хороших порядках», якобы введенных в своей стране мудрым философом Магметом-салтаном: «А воинников своих велел судити с великою грозою смертного казнию…»; «…а станется татьба в войске или разбой, или что иное… ино на такия лихия люди, тати и разбойники, обыск царев живет накрепко…»; «…а который десятцкой утаит лихово человека во своем десятку, ино десятник тот с лихим человеком казнен будет смертною казнию для того, чтобы лиха не множилося…».

Как видим, друг и защитник воинников И. Пересветов расхваливает жесточайшие меры против татей и разбойников из их числа. Нет причин полагать, что этот мотив присутствует у него случайно. Другое дело, что мера, подчеркивавшая неослабность действия прежней карательной системы в отношении служилых людей, подавалась в духе времени в качестве льготы и особой милости. Одним из первых решений правительства, которое была вынуждена утвердить Боярская дума, явился указ о местничестве 1549 г. Вскоре, в 1550 г., он был дополнен более подробным указом.

В Официальной разрядной книге московских государей находим уникальную по своей полноте и достоверности картину местнических споров и приговоров XVI в. Благодаря этому мы можем составить себе представление о тех реальных последствиях, которые имели указы 1549–1550 гг. Произошло явное «огосударствление» местничества. Назначение на службу стало государственной обязанностью. Неисполнение ее влекло наказание, иногда очень суровое. Арбитром в решении местнического спора стал глава государства, который для подготовки своего, решения мог создать думскую комиссию. Служебное начало при назначении на должность было поставлено выше родового.

Укрепление нового государства (монархии) требовало решительной замены хищнического аппарата власти на местах, сложившегося при боярском правлении. В порядок дня встало создание аппарата чиновников государства,[16] деятельность которых исключала бы злоупотребления в отношении казны и произвол в отношении подданных со стороны практически бесконтрольных наместников.

В служебнике второй половины XVI в. сохранилась молитва, которая рекомендовалась как образец покаяния для дурных наместников. В ней явно присутствуют элементы столь принятого при Грозном сатирического разоблачения «сильных» и «брюхатых» хищников и мздоимцев: «Съгреших пред богом и по бозе пред государем пред великим князем — русским царем. Заповеданная мне им нигде же его слова права не сотворих, но и все иреступих и солгах и не исправих. Волости и грады держах от государя и суд не право, по мзде и но посулу. Праваго и вени доснех, а виноватого правым доспех. А государю суд неправо сказах — все по мзде и по посулу. Невинных на казнь и на смерть выдах, а все по мзде и по посулу. Ох мне, грешному! О горе мне, грешному! Како мене земля не пожрет за моя окаянные грехи преступившему заповид божию и закон, и суд божей, и от государя своего заповеданное слово. И богатьства насильством, и кривым судом, и неправдою стяжах и преобретох. Отче, прости мя — съгреших, аще буду и свою челядь насильством и неправдою казних и наготою, и гладом, и босотою озлобих. И в том, отче, прости мя согреших и сотворих в спя, или в лихом ядении, или во пьянстве врагом зле прельщаем, падая в блюд и во прелюбодейство, и в клятвы во свады, и во игры злыи во свары, и во преступления клятвы…». Наиболее эффективной формой создания исполнительного аппарата явилось избрание на местах самими подданными чиновников для несения государственных, «казенных» функций. Выбранные в городах и волостях целовальники и старосты становились «чиноначальными» людьми государства. Выборность и сменяемость этих лиц ставила их деятельность в пользу государства и контролируемую государством также и под контроль подданных.

Создавая таким способом широкую, разветвленную систему служащих ей чиновников, центральная власть избавляла себя от недовольства подданных за их злоупотребления.

Реформы, проводимые в этой области, больше, чем что-либо другое, помогали создать впечатление, что власть является защитником интересов «всей земли», что царь и его советники устанавливают «суд и правду» для всех, «кто ни буди».

Но дело, разумеется, не только в тех или иных впечатлениях и представлениях. Система выборности местных властей, реально сокращавшая масштаб злоупотреблений и произвола, реально увеличивавшая доходы казны и реально улучшавшая правопорядок, была решительным шагом в направлении ликвидации пережитков удельно-феодальной эпохи. Замена многочисленных наместников и кормленщиков — местных «царьков» прямыми связями между государством и его населением через органы местного самоуправления превращала жителей бывших уделов в подданных государства, подчиненных его законам.

Требование всеобщего подчинения единому закону оборачивалось требованиями к самому закону. Законность как установление против произвола не имела бы никакого смысла, если бы в ее установлении царил произвол. Тем самым система реформ, предпринятых фактическим правительством в конце 40-х и 50-х гг. по самой своей сути была изначально связана с идеей ограничения царской власти «мудрым советом» — той или иной формой представительства, выражающим в отличие от кастовой Боярской думы преимущественно интересы служилой массы и верхов посада.

Важнейшие законодательные меры фактического правительства, охватывающие предельно широкий круг вопросов общественного устройства, — новый Судебник 1550 г. и учреждение повсеместно выборных земских властей — были связаны между собой неразрывно. «В древней России управление и суд всегда шли рука об руку», — замечает известный исследователь русского права Ф. М. Дмитриев.[17] Земское устроение явилось условием для проведения в жизнь судебной реформы, как бы второй ее стороной. Следует обратить внимание на то, что сами суды по существу становились сословно-представительными учреждениями при назначенном государством наместнике. Тем самым суд становился прообразом взаимоотношений государственной власти в целом с выборными от сословии. Логическим завершением этой системы явилось бы создание (конституирование) сословно-представительного учреждения от «всей земли» также и при верховной власти. До решения о создании постоянных верховных сословно-представительных учреждений дело не дошло. Это, однако, не умаляет того факта, что введение «праведного», т. е. справедливого, суда, контролируемого «лутшими людьми» из данного сословия на местах, было шагом в направлении создания со-словно-представительной государственной системы.

Судебник 1550 г. в категорической форме требовал участия «судных мужей» — присяжных заседателей — при каждом судебном разбирательстве, проводимом судьей, назначенным государством, — наместником или его подчинённым.

Судебник ставил наместников под прямой и жесткий контроль со стороны местных земских властей — городовых приказчиков как представителей уездного дворянства, а также дворских старост и целовальников как представителей посадских людей и крестьян. Именно все эти лица выступают в статье как защитники интересов местного населения.

Выборным от сословий вменялось, к частности, в обязанность следить, чтобы представители властей не брали «посулы» — взятки от одной из тяжущихся сторон. В целях исключения произвола наместников в истолковании характера судебного спора и приговора суда в Судебнике в качестве обязательного требования выставлялось протоколирование заседания в двух экземплярах, один из которых оставался у выборных присяжных «спору для».

«Судные мужи» — выборные представители в наместничьем суде существовали уже и в XV в. Однако их участие в суде предоставлялось великим князем как пожалование, как привилегия. Ни всеобщего характера, ни серьезного значения прежние «судные мужи» не имели.

Глубина и значение судебных реформ фактического правительство конца 40—50-х гг. могут быть справедливо оценены при рассмотрении их в сравнительно-историческом плане. При таком подходе выясняется, что эти судебные установления своей последовательностью оказались выше всех попыток реформировать судебную систему и течение трех последующих столетий, попыток, предпринимавшихся, в частности, при Петре I и при Екатерине II. Судебную реформу 50-х гг. XVI в. можно назвать предшественницей судебной реформы 1864 г. Сопоставление этих двух столь отдаленных во времени реформ вполне основательно. Реформа 60-х гг. XIX в. появилась после падения крепостного права и не могла появиться раньше, чем оно пало. Реформа 50-х гг. XVI в. появилась до установления крепостничества, исключающего судебно-правовой порядок, при котором присяжные, избираемые крестьянами, играли бы столь значительную роль в судопроизводстве.

В обоих случаях предпринятая сверху демократизация правосудия пришла в решительное противоречие с самодержавным строем. Многие наиболее значительные судебные реформы 60-х гг. XIX в. были постепенно, но все же довольно скоро взяты царизмом назад. И в XVI в., как только самодержавие в 60-х гг. обрело свою сущность, стало самим собой не только по названию, а уже и по сути, земский строй и судебная реформа были обречены на гибель.

Естественно, что приравнивать ситуацию и судебные реформы середины XVI в. к ситуации и реформам 60-х гг. XIX в. так же неправомерно, как, скажем, сравнивать зародыш с развившейся из него взрослой особью. Однако столь же неправомерно было бы оценивать значение зародыша для дальнейшего развития особи лишь по его малому размеру. При всей неразвитости судебных установлений фактического правительства середины XVI в., неразработанности их с точки зрения юридической мысли нового времени, в сравнении, в частности, с судебной реформой XIX в., несмотря на сохранение в них таких пережитков средневекового права, как «поле» (т. е. поединок) в качестве судебного доказательства, необходимо все же признать их исключительно высокий уровень. «XVI столетие, столь замечательное в политическом отношении, составляет также эпоху и в истории русского права», — справедливо замечает Ф. М. Дмитриев.[18] Не одно десятилетие понадобилось окрепшей самодержавной власти, чтобы отобрать у своих подданных тот «праведный суд», ту «правду», которые она дала им, когда еще только становилась на ноги.

Проведение земской реформы, введение единого законодательства не могло быть осуществлено при сохранении прежней системы феодальных иммунитетов, системы исключительных прав тех или иных светских и церковных феодалов, освобождавшей их от подчинения общим нормам закона, прежде всего от уплаты налогов. Поэтому статья 47 Судебника, утвержденная на Стоглавом соборе, сформулирована весьма энергично: «Тарханных» (т. е. освобождений от налогов — Д.А.) вперед не давать никому, а старые тарханные грамоты поимати у всех».

Вокруг вопроса о тарханах и до и после Стоглавого собора происходила острая борьба. Однако сторонникам сохранения своих иммунитетных прав удавалось добиваться лишь самых незначительных послаблений общей политики государства, направленной на уничтожение феодального иммунитета.

Сущность земельной политики фактического правительства состояла в ограничении посягательств церковного и монастырского землевладения на земли светских феодалов, в том числе и детей боярских, т. е. служилого дворянства. Законодательство стремилось охранить от экспансии церковных феодалов также земли крестьянства.

Как и в ряде других важнейших направлений правительственной деятельности, переход к самодержавию и опричнине приведет к разрыву с политикой фактического правительства конца 40—50-х гг. и в сфере земельных отношений, к ликвидации политического компромисса, учитывавшего интересы крестьянства и посадских людей, в пользу которых после восстаний 1547–1549 гг. феодалам пришлось временно поступиться и своими «правами» на эксплуатацию.

Высшим проявлением политического компромисса феодальных верхов с верхами крестьянского и торгово-промышленного городского населения можно считать такой факт: феодальное государство пошло на то, чтобы отдать свою власть на местах «лутшим людям» волостей и городов. В 1555–1556 гг. в соответствии с указом об отмене кормлений отмена наместничьего управления и замена его выборной администрацией происходит по всей стране.

Исследователи заметили, что в районах вотчинно-поместного землевладения власть оказалась в руках дворянских выборных руководителей — губных старост. Это справедливо рассматривается как признак консолидации класса феодалов в борьбе за дальнейшее усиление эксплуатации крестьянства, за подчинение крестьянства власти дворян-помещиков. В этом смысле укрепление авторитета и силы губных старост на местах имело антинародный, антидемократический характер. Необходимо, однако, посмотреть на факт передачи власти на местах выборным от дворян и под другим углом. Со стороны центральной власти это был шаг в направлении отчуждения доли своей власти в пользу выборного дворянского самоуправления. Позднее самодержавие превратит губных старост в проводников своей опричной земельной политики на местах. Во второй половине XVII в., в пору окончательного укрепления абсолютизма, выборные губные старосты будут подчинены назначенным Москвой городовым воеводам. Тем самым будет ликвидирован последний элемент самоуправления, даже самоуправления дворянского. В рассматриваемый момент дворянское самоуправление было только еще учреждено и набирало силу. В дворцовых и вотчинных землях оно сосуществовало с органами крестьянского земского самоуправления, постепенно подчиняя их себе. В землях черносошных, где не было помещиков, не было и губных старост. Там самоуправление, вернее, всю местную власть передали выборным «от простого всенародства». Выборное самоуправление вводилось и для городских посадов, за исключением таких городов, как Москва, Новгород, Псков, Казань и пограничных городов-крепостей, где сохранились наместники-воеводы. Эти исключения указывают на тот предел, дальше которого правительство не решилось пойти в предоставлении городам выборного управления. Власть, в руках своего наместника, т. е. безраздельно в своих руках, государство оставляло на форпостах пограничной обороны, в незамиренном только что завоеванном крае (Казань) и в столице. Кроме того, воеводское управление сохранялось в Новгороде и Пскове, исконные вольности которых традиционно внушали Москве серьезные опасения.

Развитие северных областей в ходы правления фактического правительства представляет собой поразительную картину роста ремесла, торговли, мощного промыслового предпринимательства. Богатеи в Поморье — что подтверждено документально, — но, видимо, и во всей стране «купили» у феодального государства широкую судебно-административную автономию.

Историк Н. Е. Носов отметил, что первые торговые переговоры с Англией от имени Московского государства вели именно «торговые мужики» — двинские богатеи Фофан Макаров и Михаил Косицын. Именно они вместе вологжанином Осипом Непеем первыми отправились в качестве русских «гостей» в Англию в 1556 г. Эта внешнеполитическая акция целиком находилась в русле торгово-промышленной политики фактического правительства. Глава правительства Избранной рады А. Ф. Адашев обращал особое внимание на северные промышленные волости — Тотьму, Двину, Пермь. Он всячески защищал интересы зажиточных — торгово-промысловое население. Политику укрепления торгово-промысловых верхов энергично поддерживал Сильвестр — выходец из среды зажиточных посадских людей Новгорода.

Надо сказать, что характер реформ меняется в зависимости от времени их появления. Реформы, а тем более проекты реформ, принятые в годы, близкие к 1547-му, носят значительно более демократический характер, отражают интересы действительно «всей земли». В середине 50-х гг. правительство проводит целый комплекс реформ, направленных на «огосударствление» взаимоотношений между классом феодалов и центральной властью. Важнейшими из них являются приговоры о кормлениях и о службе.

Эти факты убедительно подтверждают мысль В. И. Ленина о том, что «классовая борьба, борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататорской лежит в основе политических преобразований и в конечном счете решает судьбу всех таких преобразований».[19]

Кроме приговора о кормлениях правительство принимает в 1550 г. ряд других важнейших указов, регулирующих служебные обязанности землевладельцев. Устанавливается единая норма военной службы с земельных владений. В целях практического исполнения приговора о службе летом 1556 г. был проведен всеобщий смотр дворянского ополчения. Все феодалы-землевладельцы независимо от размера своих владений становились служилыми людьми государства. Даже вотчинная земля превратилась в государственное жалование за службу. Разумеется, княжеская латифундия не стала от этого по приносимым ею доходам равна малому владению мелкого помещика. Речь шла не об уравнении богатств, а об уравнении «сильных» и «богатых» со всеми служилыми людьми в служебной повинности перед государством, именно несмотря на их богатство, на их экономическую самостоятельность.

С середины 50-х гг., вскоре после проведения важнейших реформ фактического правительства, заработала мощная военная машина Московского государства. Через два года, в 1558 г., началась Ливонская война. Для ее ведения, а также для борьбы со степняками на юге и на востоке страны центральное правительство получило возможность постоянно держать под своими знаменами многие десятки тысяч вооруженных воинов, хорошо экипированных, снабженных лошадьми и продовольствием. Иван Грозный позднее отнял у Адашева заслугу создания могущественного русского войска централизованного подчинения. Он объявил рост и решительное улучшение действий вооруженных сил результатом удаления Адашева от власти: «Егда же Олексеева и ваша собацкая власть преста, тогда и тако царствия нашему и государствию во всем послушны учинишася, и множае троюдесять тысящь бранных исходит в помощь православию», — писал Грозный Курбскому в 1564 г. Разумеется, царь тенденциозно и неверно изображает действительную причинную связь фактов. Новое, многочисленное и хорошо организованное русское войско появилось не «по манию царя», освободившегося от мешавших ему советников. На это потребовались годы упорной работы правительства, для этого нужна была система мер, какими и были реформы середины 50-х гг. Снаряжение и содержание такого войска не было бы возможным, если бы оплата его землей и всякого рода «кормом» не была организована в широких общегосударственных масштабах.

Другое дело, что для последовательного проведения в жизнь перераспределения земель и неукоснительного выполнения большими и малыми феодалами служебных обязанностей перед государством политика «внутриклассового мира», проводившаяся правительством 50-х гг. и предопределявшаяся его компромиссным характером, была недостаточной. Для этого потребовалась «бескомпромиссная» рука самодержавия. Однако практическое начало «огосударствлению» отношений всего класса феодалов с центральной властью было положено реформами фактического правительства.

Вo всех установлениях фактического правительства налицо признаки компромисса. Князья и бояре были еще настолько сильны и экономически, и политически, что с ними приходилось считаться. В известной мере их традиционные права поддерживал и царь. Исконность и «честность» его собственного рода была одним из оснований для признания его царем, т. е. первым среди князей. Поэтому при определении глубины и значения реформ правительства компромисса следует отмечать не тот факт, что они сохраняют те или иные элементы старого, векового уклада — отменить целиком веками установленные обычаи и порядки не удавалось никому и никогда, — важно объективно осмыслить, насколько удалось их надломить и потеснить. Так, например, указы о местничестве решительно потеснили прежний вековой порядок. С этой точки зрения надо рассматривать и все другие реформы фактического правительства конца 40—50-х гг.

События более поздних лет уничтожили многие результаты этих реформ. Отчасти именно их недолговечность, отчасти же настойчивое очернение деятельности так называемой Избранной рады, начатое Иваном Грозным, привели к недооценке их глубины и масштаба!.

Некоторые историки полагают, что в период деятельности фактического правительства решался вопрос — по какому пути пойдет Россия: по пути усиления феодализма введением крепостничества или по пути буржуазного развития, пути, для того времени более прогрессивному, а главное, менее пагубному для крестьянства. На наш взгляд, такую постановку вопроса следует смягчить. Вопрос о том, по какому пути пойдет Россия, был предрешен определенным соотношением объективных факторов ее развития. В этом объективно-историческом смысле он не «решался». Но то, что реформы фактического правительства имели тенденцию направить развитие страны на иной путь, чем военно-феодальная диктатура в политическом устройстве и крепостничество в основе экономики, а именно — на путь укрепления сословно-представительной монархии, представляется несомненным.

Примечания:

1

Веселовский С. Б. Исследование по истории опричнины. М., 1963. С. 15–16,

16

Слово «чиновник» уже употреблялось в XVI в.

17

Дмитриев Ф. М. История судебных инстанций и гражданского апелляционного судопроизводства от Судебника до учреждения о губерниях//Соч. М., 1859. С. 7.

18

Указ. соч. С. 5.

19

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 3.33—334.