Второй царь из династии Романовых, Алексей Михайлович, вступил на престол в 1645 году в возрасте 16 лет. Так уж случилось, что в продолжение всего XVII века какой-то злой рок преследовал новую династию и все ее цари, начиная с Михаила Федоровича и кончая Петром, оказывались на престоле в весьма юном возрасте. Обстоятельство, между прочим, немаловажное, — ведь они могли царствовать, но не править. А это значило, что от их имени управлял страной кто-то из окружения, временщик, главная забота которого чаще всего — сохранение и упрочение своего положения. При этом если и вспоминали о государственных интересах, то в последнюю очередь, удовлетворив прежде всего собственные.

В первые годы царствования Алексея Михайловича таким временщиком был его воспитатель, «дядька», боярин Борис Иванович Морозов. Он быстро прибрал к своим рукам не только все дела, но и молодого царя, который, во всем полагаясь на боярина, с легкой душой доверил ему управление страной. При этом нельзя сказать, что второй Романов вовсе устранился от дел. Он старательно выполнял то, что составляло обязательную, церемониальную сторону жизни монарха: принимал и отпускал послов, участвовал в многочисленных церковных праздниках, иногда сидел в Боярской думе — учился править. Однако в проблемы управления страной особенно не вникал, предпочитая проводить время в богомольных походах — царь был очень набожен — и на охоте.

Охота была любимым занятием Алексея Михайловича. При этом он вопреки представлениям, рожденным позднейшими его портретами, с которых на нас смотрит тучный, одутловатый человек, в поле был неутомим и подвижен. Хороший всадник, мастерски владел оружием и будто бы в одиночку даже хаживал на волков и медведей. Особенно любима была им «красная соколиная охота». Чтобы «потешиться» стремительным полетом кречетов и соколов, второй Романов готов был выезжать в поле по нескольку раз на день. Эту страстную увлеченность к тому, что по сердцу, позднее унаследует и Петр. Однако сердце его никогда не лежало к охоте. Скорее, он был к ней совершенно равнодушен. Позднее Петр приведет в замешательство не одну высокопоставленную персону, собравшуюся достойно развлечь русского монарха, ведь охота издревле считалась истинно королевским занятием. Но для Петра охота — не более чем пустая трата времени. У него иная страсть — страсть ко всему, что приносит пользу Отечеству.

Но вернемся от Петра к его отцу, царю Алексею Михайловичу. Морозов, не особенно веровавший в прочность человеческих привязанностей, но хорошо знавший, сколь изощрены в кознях его противники, решил сделать свое положение неуязвимым. Для этого боярин задумал породниться с государем. Сестры Милославские, Мария и Анна, должны были связать родством царя и Бориса Ивановича. Боярин даже не пощадил красавицу Всеволожскую, которую во время смотра невест в 1647 году выбрал его воспитанник. Нареченная царицей, Афимья Всеволожская была взята во дворец — место, чрезвычайно опасное для тех, кто метит в царицы, но еще не стал ею. Ведь здесь будущая супруга государя была лишена опеки родственников и нередко попадала во власть враждебных сил, для которых царский выбор — кость в горле. Разумеется, мы не знаем всех перипетий морозовского заговора. Однако стоит задаться вопросом: кому было выгодно устранить Всеволожскую? Морозов с ее родными не столковался. Да, похоже, и не хотел столковываться. Потому и стал той враждебной силой, которая ломает и крушит человеческие судьбы. Причем даже царские.

Молва предписала Морозову, что будто бы по его наущению прислуга в канун венчания перетянула Афимье волосы, отчего та упала в обморок. Пошли разговоры о недомогании невесты и ее непригодности к детородию. Нареченную царевну свезли сначала из царицыных теремов на московское подворье, а потом со всей семьей, в ссылку, в далекую и завьюженную Тюмень.

Заранее составленный свадебный чин пришлось за ненужностью отставить — царственный жених остался без суженой.

Вот после этой интриги на сцену и выступили красавицы Милославские. Царю понравилась старшая, Мария Ильинична. В январе 1648 года была сыграна свадьба. Две недели спустя Морозов венчался с младшей, Анной Милославской. Так боярин угодил в свояки к царю. По возрасту жених более подходил Анне не в мужья, а в деды, но согласия у девушки никто не спрашивал. Напротив, все Милославские, породнившиеся через сестер с царем и временщиком, были чрезвычайно довольны. Позднее молва донесла до одного из иноземцев, что Борису Ивановичу пришлось смирять свою молодую жену плетью в косу толщиной.

Темная история с Афимьей Всеволожской была предана забвению. Однако не настолько, чтобы о ней навсегда забыть. Пройдет двадцать с небольшим лет, и она отзовется эхом, предопределив, быть может, уже судьбу… Петра.

От брака с Марией Милославской у Алексея Михайловича родились 12 детей — 7 дочерей и 5 сыновей. Почти все царевны отличались отменным здоровьем, а вот с царевичами Алексею Михайловичу не везло. Они были хворыми и слабыми. Двое умерли в младенческом возрасте, много обещавший царевич Алексей Алексеевич — не достигнув 16 лет. Оставшиеся два сына, Федор и Иван, пережили отца и даже царствовали, но что это было за царствование! Царь Федор в продолжение всех пятнадцати лет до воцарения и неполных шести после постоянно балансировал между жизнью и смертью. Иван Алексеевич прожил дольше — почти до 30 лет, но он не просто недомогал — нес черты вырождения. Таким образом, палаты, отведенные вторым Романовым для сыновей, хотя и не пустовали, но по странному стечению обстоятельств не были источником уверенности в будущности династии. Ее судьба зависела от множества случайностей: будет ли жить хворый царевич или не будет; сможет ли он править или не сможет; успеет ли обзавестись семьей или не успеет; появится ли у него наследник или не появится… Этот перечень можно продолжить, но и из него уже видно, что династия Романовых в иные моменты буквально висела на волоске.

3 марта 1669 года царица Мария Ильинична скончалась. Смерть супруги, к которой Алексей Михайлович был сильно привязан, повергла государя в уныние. По-видимому, в память о Марии Ильиничне появилась новая редакция «Сказания об Успении Богородицы», в создании которого царь принял непосредственное участие. Однако жизнь брала свое, тем более часть этой жизни была связана с управлением страной, не желавшей мириться с утратами в царской семье. К этому времени второй Романов приобрел уже немалый опыт в государственных делах и правил самодержавно. Фавориты, правда, при дворе не перевелись, но они уже не шли ни в какое сравнение с давно сошедшим со сцены Морозовым. Прежде молодой государь смотрел, по определению современников, Морозову в рот; ныне царь, даже одаривая, помыкал фаворитами. Изменилась и сама роль фаворита: чтобы удержаться, тот должен был не только образцово исполнять волю Алексея Михайловича, но и предугадывать царские желания.

В конце 1660-х годов в окружении Алексея Михайловича все больший вес стал набирать Артамон Сергеевич Матвеев.

Царь давно отмечал Артамона. Однако, будучи человеком незнатным — Матвеев происходил из семьи дьяка, — он не мог надеяться на стремительную карьеру, а потому исправно тянул служебную лямку, медленно карабкаясь вверх по чиновной лестнице. Если с ним и считались, то долгое время не из-за его чинов, а из-за близости к государю. Матвеев побывал даже в стрелецких головах — не самое лучшее прошлое для тех, кому уготованы высшие государственные должности. В 1654 году, во время осады Смоленска, Артамон Сергеевич испросил у царя разрешения принять участие в штурме города. Алексей Михайлович лично следил за действиями любимца. Но даже одобрительный взгляд царя не помог стрелецкому голове одолеть неприятеля. Как и остальные войска, полк Матвеева не сумел перевалить через смоленские стены. Впрочем, месяц спустя потерявшие всякую надежду на помощь короля «осадные сидельцы» сдались сами, поставив последнею точку в многовековом споре Москвы с литовцами и поляками за Смоленск.

Честолюбие Артамона Сергеевича не могло удовлетвориться занимаемым местом. Он был сметлив, исполнителен и со временем сумел стать незаменимым для царя. Рано стал вхож в комнаты — внутренние покои дворца, куда была открыта дорога лишь для узкого круга доверенных лиц. В 60-е годы Алексей Михайлович обнаружил еще один талант Матвеева. Бывший стрелецкий голова оказался неплохим дипломатом. Конечно, у царя были более опытные дипломаты, такие как Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, которого иностранцы называли «русским Ришелье». Ордин глубоко и масштабно мыслил, предугадывал исход многих международных событий.

Но вот беда, оригинальный его ум был слишком самостоятельным. Он осмеливался спорить с царем, отстаивая свои представления о приоритетных направлениях внешней политики страны. Афанасий Лаврентьевич считал, что главное — это борьба со Швецией и поиск выхода к морю, ради чего следует идти на сближение с Речью Посполитой, даже ценою территориальных уступок. Однако Алексей Михайлович уступать не хотел, особенно в вопросе о Киеве, который по Андрусовскому перемирию следовало все же отдать. Царь искал любой повод, чтобы обойти неудобные статьи договора и сохранить за собой древнюю столицу. К слову сказать, позиция второго Романова в большей степени отвечала интересам Московского государства, нежели позиция главы Посольского приказа. Ордин-Нащокин отстаивал будущее, игнорируя настоящее. Алексей Михайлович боролся за настоящее ради будущего: в борьбе за Украину слишком много было затрачено сил и средств, чтобы так просто отказываться от приобретенного в пользу соседа, доброжелательность которого не выдержала испытания временем.

Царь, ценя Ордин-Нащокина, терпел возражения старого дипломата, иногда просто не замечая его ворчания, иногда гневно выговаривая за самоуправство. Однако долго так продолжаться не могло, тем более что рядом находился Матвеев. Этот не утомлял государя встречным словом. К тому же он был в прекрасных отношениях с казацкой старшиной и мог поддерживать порядок в склонной к шатанию Левобережной — вошедшей в состав Российского государства — Украине. Алексей Михайлович доверил Матвееву Малороссийский приказ. А в 1671 году Ордин-Нащокин подал в отставку, и царь принял ее. На дворцовом небосклоне закатилась еще одна звезда. Но место не осталось пусто. Посольский приказ получил под свое управление Артамон Матвеев.

«Дружище Артамон» — так Алексей Михайлович называл в своих письмах Матвеева — стал доверенным лицом царя, почти другом. Он одним из первых узнал о желании государя найти себе новую спутницу жизни. Здесь мы ступаем на зыбкую почву предположений и домыслов. Ведь царская женитьба — дело темное. Интриги, надежды, везение и невезение — все сплеталось в тугой клубок, который разрубался выбором государя. Этот выбор можно было просто ждать, а можно было направлять, как это сделал в свое время боярин Морозов. Матвеев, его сторонники и оппоненты при дворе так же предпочли последнее.

В доме Матвеева жила Наталья Кирилловна Нарышкина. По свидетельству современников, девица была статная и красивая. Курляндец Рентенфельс спустя несколько лет так описал мать Петра: «Это — женщина во цвете лет, роста выше среднего, с черными глазами навыкате, лицо у нее кругловатое и приятное, лоб большой и высокий, и вся фигура красива… голос, приятно звучащий, и все манеры крайне изящны».

К красоте Натальи Кирилловны надо прибавить неробкий, веселый характер. Последнее качество для барышень XVII столетия не считалось достоинством — ценились скромность и послушание. Наталья Кирилловна была, несомненно, и скромна, и послушна, но в той мере, какая не сковывала ее бойкого нрава. К тому же Артамон Сергеевич, не являясь сторонником суровых домостроевских порядков, был не особенно строг со своей воспитанницей. Он держал открытый дом, даже завел у себя нечто вроде оркестра и потчевал гостей музыкой и беседой. Его жена не слыла затворницей. Да и трудно было шотландку по происхождению приучить к московским порядкам. Скорее, напротив, она активно соучаствовала в маленькой домашней «обиходной революции», свидетельствовавшей о переменах в жизни элиты: под напором новшеств стала сдаваться самая консервативная и неприступная цитадель старой Руси — уклад жизни.

Источники повествуют, что царь заприметил Наталью Кирилловну в доме Матвеева. Скучающему Алексею Михайловичу бойкость девушки пришлась по нраву. Остальное уже можно домыслить, памятуя о том, что это лишь версия. Женщины вышли приветствовать высокого гостя — это было в обычае (однако далеко не всегда с женской половины вместе с хозяйкой являлись дочери и воспитанницы), после чего Наталье Кирилловне пришлось отвечать на вопросы. Вот тут она не только могла, но и должна была заробеть. Однако не заробела, обратила на себя внимание. Позднее один из сподвижников Петра, князь Куракин, человек проницательный и желчный, заметил, что покойная царица была «легкого ума». Его, в свою очередь, в невольном споре попытался опровергнуть другой сподвижник реформатора, сын Артамона Сергеевича Андрей Матвеев, назвавший Наталью Кирилловну «мужемудреной» женщиной. Поступки и дела второй супруги Алексея Михайловича говорят в пользу Куракина. Его характеристика хоть и злее, но, кажется, точнее. Однако не стоит забывать, что Алексей Михайлович искал не ум, а приятную наружность и добрый веселый нрав. Тот же Куракин должен был признать, что мать Петра обладала «добродетельным темпераментом».

Существует еще одна, просто фантастическая версия встречи Нарышкиной с царем в доме Матвеева. Ее в XVIII веке поведала академику Якобу Штелину внучка А. С. Матвеева, графиня М. А. Румянцева. Будто бы Наталья Кирилловна так понравилась государю, что тот, прощаясь с Артамоном Сергеевичем, поинтересовался, не ищут ли родители мужа для этой девицы. Хозяин подтвердил — да, ищут, и посетовал на то, что небольшое приданое отпугивает женихов. Тогда царь призрачно намекнул, что есть люди, которые красоту и достоинство девушки ставят много выше размеров приданого, и пообещал помочь своему любимцу в поисках. Спустя некоторое время Матвеев пожаловался царю на молодых людей, которые приходят полюбоваться красотой воспитанницы, не помышляя при этом о женитьбе. Алексей Михайлович успокоил его: «Я оказался удачливее тебя и нашел жениха, который, возможно, придется ей по вкусу. Это весьма почтенный человек и мой добрый знакомый… Он полюбил твою подопечную и хотел бы жениться на ней и составить ее счастье. Хотя он еще не открыл ей своих чувств, она его знает и, надо думать, не отвергнет его предложения».

В полном соответствии с жанром галантного «осьмнадцатого столетия» тугодум Матвеев и после этого не мог угадать имя жениха. Однако воспитанница, объявил он, захочет узнать, кто же сватается, и «против этого, по-моему, трудно возражать». Царь наконец открылся: «Что ж, скажи ей, что это я сам».

Бессмысленно в этом семейном предании пытаться отделить правду от вымысла. В истории, записанной Штелиным со слов графини, слишком много от XVIII века и очень мало от века XVII. На самом деле Наталья Кирилловна приглянулась Алексею Михайловичу, но, похоже, вовсе не сразила его.

Во всяком случае, царь не стал нарушать на этот раз традицию и отказываться от выбора невест. Похоже, решил еще присмотреться. Но не тянуть. И не только потому, что еще не старому вдовцу государю было тягостно в одиночестве. К мысли о новом браке и законных детях подталкивали семейные неурядицы — слабое здоровье царевичей. Многочисленность романовского семейства никого не могла обмануть — династия могла повторить судьбу царственной ветви Рюриковичей, прекратив свое существование во втором колене. В самом деле, следом за Марией Милославской смерть уносит шестилетнего царевича Симеона (14 июня 1669 года). Не успели оправиться от этого удара, как заговорили о неизлечимой болезни наследника Алексея Алексеевича.

Смотрины невест начались поздней осенью 1669 года, в тяжелой атмосфере ожидания близкого конца старшего царевича. 17 января столь много обещавший 15-летний Алексей Алексеевич умер. Должно быть, в эти скорбные дни царь с болью оглядывал своих хворых сыновей — Федора и Ивана. Умри он сейчас, и судьба династии повиснет на волоске. Новая женитьба государя должна была стать выходом из династического тупика, пускай еще и не вполне явного, но возможного. Не дожидаясь истечения траура, царь возобновляет смотрины. За пять месяцев — с конца ноября 1669 года по апрель 1670 года — перед его глазами предстали 70 красавиц. Это были дочери дворян, которых привозили во дворец не только из столичных теремов, но из Великого Новгорода, Владимира, Рязани, Костромы и Суздаля. Нарышкину привезли в «середке» смотра — 1 февраля. Кольца и платка — знаков царского выбора — в тот день она не получила и вместе с тремя другими девицами, представленными государю, была отпущена домой.

Последней в середине апреля 1670 года из суздальского Вознесенского женского монастыря привезли Авдотью Беляеву. Девушку сопровождали родной дядя, Иван Шихарев, и бабка, старица Ираида, под присмотром которой, по-видимому, девушка-сирота воспитывалась в обители. О Беляевой упомянуто не случайно. Она стала главной соперницей Нарышкиной.

18 апреля прошел новый смотр. Привезли тех, кто особенно запомнился Алексею Михайловичу. Царь, однако, и на этот раз не объявил о своем решении. Красноречивая пауза, похоже, вдохновила многих. Царь колеблется — нельзя ли его как-то подтолкнуть в нужном направлении? Особенно суетился дядя Беляевой, Иван Шихарев, пытавшийся всеми способами склонить царя к выбору племянницы. Кто-то шепнул, что у Авдотьи боярин Хитрово нашел «изъян» — худые руки. Расторопный Шихарев попытался столковаться с «дохтуром Стефаном», чтобы тот опроверг столь опасное мнение. Он даже придумал, как доктор узнает племянницу: девица должна была «перстом за руку придавить». Для верности Шихарев подпустил слезу: мол, племянница его — «беззаступная сирота». Соответствующим образом им был истолкован апрельский смотр невест. Царь, мол, взял во дворец Авдотью, а Наталью Нарышкину велел отослать. Значит, быть Беляевой царицей!

Суета Шихарева не была случайной. Чем меньше становилась претенденток, тем туже закручивалась интрига. Слишком уж многое ставилось на карту, чтобы так просто отдать Нарышкиным такое счастье. Да и не в Нарышкиных было дело. Многие не без основания опасались усиления позиций Матвеева. По-видимому, срочно привезенная из Суздаля Беляева должна была стать главным «средством» подрыва влияния Артамона Сергеевича. При этом за Авдотьей и ее дядей стояли влиятельные силы — Голицыны, Бутурлины и, похоже, даже Одоевские. Не обошлось без участия и Милославских, к этому времени оттесненных и разосланных по городам. Люди окольничего Ивана Богдановича Милославского говорили о скором появлении последнего при дворе на месте боярина и оружейничего Б. М. Хитрово. Если вспомнить, что союзник А. Матвеева Хитрово хотел не допустить Беляеву из-за худобы рук к смотру, то ясно, против кого были направлены эти слухи.

Наконец, был еще один человек, не желавший видеть рядом с царем Наталью Кирилловну. То была царевна Ирина Михайловна, старшая сестра Тишайшего, несостоявшаяся невеста датского принца Вальдемара. Алексей Михайлович почитал и любил ее, уважительно называя в письмах «матушка». Влияние Ирины Михайловны никак нельзя недооценивать. И если в конце концов вышло не так, как она того желала, то причина могла быть только одна — привязанность Алексея Михайловича к Нарышкиной перевесила привязанность к «матушке».

Неудивительно, что при таком раскладе свадьбу могли расстроить лишь серьезные обвинения вроде «измены», «воровства», «колдовства». 22 апреля в Кремле было поднято два подметных письма. Текст писем не сохранился. Приказные предпочли передать содержание иносказательно, как часто делалось при изложении «воровских», «непригожих» слов о государе. «Такого воровства и при прежних государях не бывало, чтобы такие воровские письма подметывать в их государских хоромах, а писаны непристойные [слова]…» (Конца нет.) Похоже, что в подметных грамотках фигурировали и «корешки». Позднее Артамон Сергеевич вспоминал о них в послании к царю Федору Алексеевичу: противники «хотели учинить Божьей воле и отца твоего государева намерению и к супружеству второму браку препону, а написали в письме коренья». Корешки — это уже колдовство, извечное «ботаническое» проклятие российской истории, попытка с помощью темной силы подчинить волю самого государя. Тогда «корешков» все боялись, а Романовы — вдвойне. В свое время гонение Бориса Годунова на клан Романовых началось именно с «корешков», обнаруженных в доме Александра Никитича Романова.

Алексей Михайлович принял случившееся очень близко к сердцу. Но вовсе не версию «корешков» и колдовства, а само «воровство» — подброшенные подметные письма. Первое подозрение пало на Ивана Шихарева. Тем более что в его доме при обыске нашли… травы. Царь приказал боярам допросить Шихарева. Последний отмел все обвинения — писем не писал и не подметывал. Но тут выплыли на поверхность все его проделки с избранием Авдотьи и хвастовство о том, будто его племянницу уже взяли во дворец, тогда как Нарышкину, напротив, из дворца свезли. Иначе говоря, он уже все решил за царя.

Поскольку расспросы Шихарева о происхождении писем ясности не внесли, подозреваемого отдали в руки заплечных дел мастеров — жечь и стегать кнутом. Шихарев держался крепко и стоял на своем — не виновен. Следствие зашло в тупик. Однако подметные грамотки «с измышлениями» сильно распалили Алексея Михайловича. Теперь он совсем не походил на того боязливого юношу из 1647 года, который до такой степени доверился Морозову, что безропотно пожертвовал милой его сердцу Всеволожской. Ныне такое случиться не должно было.

Тишайший решился преподать всем урок, как противиться его воле.

Дело стали раскручивать с другого конца. 24 апреля принялись сличать почерки подьячих и дьяков с почерком подметных писем. Для этого приказным велено было написать несколько слов, взятых из писем. Слова специально подобрали так, чтобы смысл посланий остался для окружающих темен. Тем не менее кое-что уловить и предположить можно. Приказные под диктовку писали: «…Рад бы я сам объяви(ть) и у него письма вынел и к иным великим делам», — т. е. подметчик намекает на известные ему еще какие-то преступления, помимо уже объявленного «великого дела» (о царской женитьбе?), причем не голословно, для доказательства есть некие документы — письма.

Далее следовало вывести слово «Артемошка», которое, кажется, и было ключом ко всей интриге. Ведь «Артемошка» — это Артамон Сергеевич, покровитель Нарышкиной. Получалось — вроде бы целились в Наталью Кирилловну, но стреляли в Матвеева!

Однако сличение почерков успеха не принесло. Признано было, что иные «почерком понаходят», но «впрямь» ни один «не сходится». Смятение не улеглось. Всем было понятно, что дело здесь нечистое и замешаны люди, вхожие в государевы комнаты. Ясно было и то, что в передрягу с названием «царские смотрины» со своими раскрасавицами дочерьми без сильного заступника лучше не соваться — затопчут. Петр Кокорев в сердцах даже посоветовал всем дворянам дочерей-невест «в воду пересажать, нежели их Верх к смотру привозить».

Между тем разгневанный Алексей Михайлович не унимался. 26 апреля прибегли к последнему средству. С Красного крыльца московским дворянам были показаны подметные послания и объявлено о большой награде тому, кто назовет или приведет их автора. Не помогло и это. Награда осталась невостребованной. Так история с подметными письмами ничем и не окончилась, перейдя со временем в разряд неразгаданных исторических загадок. Но, однако, из каких случайностей сплетается история! Нашлись бы силы, сумевшие переубедить царя, заставить поверить в изъяны Натальи Кирилловны, как это случилось со Всеволожской, и не было бы брака с ней, и не родился бы царь Петр. Дальше это «не» должно выстраиваться длинной цепочкой, возможно, где-то и прерывающейся. Тем не менее у страны получилась бы совсем другая история — без Петра Великого.

О свадьбе царь объявил неожиданно. 21 января собрал бояр и ближних людей и обратился к ним с речью: после смерти царицы он и его чада другой год пребывают в печали. Однако больше он не может «слышати плача и рыдания» детей и желает «посягнути ко второму браку». В речи названа избранница — «дщерь Кирила Поллуехтовича Нарышкина девица Наталья Кирилловна». Этикетная формула потребовала этикетной реакции. Бояре от царского решения «радости неизреченныя наполнишася». В тот же день невесту взяли из дома Матвеева во дворец и нарекли царевною.

Поспешность, с какой сладили все дело — свадьба была назначена на 22 января, — косвенно свидетельствует о напряженной атмосфере, сложившейся при дворе. Все, включая самого Алексея Михайловича, опасались новых подвохов и неприятностей. Венчали молодых в Успенском соборе. После венчания последовал свадебный пир. Посаженым отцом стал князь Н. И. Одоевский, посаженой матерью — его супруга Авдотья Федоровна. Артамон Матвеев стоял у сенника — почивальни новобрачных. Место в свадебном чине не самое высокое, но свидетельствующее о степени доверия государя.

Неожиданное превращение Натальи Кирилловны Нарышкиной из дочери скромного московского дворянина в царицу породило немало завистников. Недоброжелатели царицы не упускали случая опорочить ее. Дело это, правда, было небезопасное, поэтому злословили с оглядкой, без указания обратного адреса. Пустили слух, что по бедности при отце своем, Кирилле Полуэктовиче, служившем одно время в Смоленске стрелецким головою, Наталья Кирилловна бегала по городу в одних лапотках. Конечно, это было преувеличением хотя бы потому, что даже беднейшие слои городских жителей в лаптях по улицам не хаживали. Лапти — обувь деревенская. Однако дворянский род Нарышкиных на самом деле не мог похвастаться ни высоким положением, ни большими чинами. Нарышкины издавна тянули службу, и их родословное дворянское древо, как родословные древа тех, кто был им «в версту», было унизано ветвями тупиковыми, обрубленными — сгинул, умер от ран, убит. Так, дед Натальи Кирилловны, прадед Петра Великого, Полуэкт Борисович, вместе со своим братом Поликарпом благополучно пережили Смуту. В 20-е годы Полуэкт значится по тарусской десятне (служебной росписи) со средней дачей выборного дворянина в 414 четвертей. Погиб он под Смоленском, в полках М. Б. Шеина, успев записать своих детей жильцами. Угодив в московский список, Нарышкины смогли быстрее двигаться по служебной лестнице. Дед Петра, Кирилл Полуэктович, до счастливой перемены в своей жизни — свадьбы дочери — дослужился до стольника. Тем бы его карьера, скорее всего, и окончилась. Но судьба сделала неожиданный зигзаг, и Кириллу Полуэктовичу досталось со временем боярство «по кике» — головному убору замужней женщины. Так называли бояр, оказавшихся на думской скамье благодаря родственным связям с царицей.

Скромное положение родни Петра по линии матери вполне искупается теми семейными качествами, которые унаследовал будущий реформатор. В Нарышкиных ощутимы огромная тяга к жизни, жажда успеха. Они предприимчивы и энергичны. Нарышкинское желание преуспевать переплавилось в Петре в стремление перестроить. То было качество реформатора.

Алексей Михайлович души не чаял в молодой супруге. Чтобы развлечь Наталью Кирилловнову, охочую до всяких забав и хитростей, царь выискивал по всей Москве музыкантов, певчих, карликов и дурочек. Появление придворного театра также связано с царицей. Правда, первая попытка устроить комедийные действа относилась еще к 60-м годам, но она не удалась, и затею оставили. Теперь царь вернулся к ней, поручив дело все тому же Артамону Матвееву. Наталья Кирилловна вместе с царевнами присутствовала на представлениях, отделенная от зала решетчатой перегородкой. Так своеобразно переплеталось новое и старое — театр и церемониал. Примечательно, что первая пьеса придворного театра, «Артаксеркское действо», по предположению исследователей, имело прямое отношение к истории второй царской женитьбы. Там также действовал некий злодей, пытавшийся оклеветать целомудренную и верную Юдифь. Сам же царь Артаксеркс, совсем как Алексей Михайлович, клевете не поверил, в результате чего правда восторжествовала.

Положение Натальи Кирилловны в царской семье было непрочным. Дети от первого брака должны были почитать ее как мать, но трудно было ожидать от них этого. Старшая дочь Алексея Михайловича, царевна Евдокия, была на год старше своей мачехи, царевны Марфа и Анна — почти ровесницы. Даже Софья, будущая регентша и ярая противница Нарышкиных, была моложе царицы всего на шесть лет. Однако от косых взглядов и враждебных выпадов Наталью Кирилловну оберегала царская любовь. Нет сомнений, что несколько лет жизни с Алексеем Михайловичем были для нее самыми памятными.

30 мая 1672 года у Натальи Кирилловны родился первенец — будущий царь Петр I. Алексей Михайлович был вне себя от радости — рождение крепкого и здорового царевича давало надежду на прочное будущее династии. Младенца нарекли в честь апостола Петра. В роду Романовых это был первый младенец с таким именем. По обычаю заказали икону святого в «меру» новорожденного. Ее длина составила 19 с четвертью дюймов.

Рождение было отпраздновано очень пышно. Родильный и крестильный столы ломились от яств. Царская милость посыпалась как из рога изобилия. Думный дворянин А. С. Матвеев вместе с отцом царицы был пожалован чином окольничего^{1}.

Крестным отцом Петра стал наследник престола Федор Алексеевич, крестной матерью — царевна Ирина Михайловна. В выборе царя был свой расчет: в последние годы он прихварывал и поневоле задумывался о том, что будет с родившимся царевичем. Наследник Федор мог обидеть сводного брата, но крестника, за которого он ответствовал перед Богом, едва ли. Алексей Михайлович надеялся на мир в своем разросшемся семействе — при нем и без него.

О первых годах жизни Петра известно мало. Как, впрочем, о детстве всех царевичей. До 5–6 лет все они пребывали на женской половине дворца, под опекой матери, кормилиц и нянек. Затем царевича передавали «дядьке» — воспитателю. Это была ответственная и одновременно почетная должность. Не случайно назначеным в воспитатели обыкновенно жаловался боярский чин. «Дядька» должен был следить за обучением и воспитанием царевича.

Петр развивался очень быстро. Рано пошел — в семь месяцев. Вместе с матерью сопровождал отца в богомольных походах и поездках по подмосковным дворцовым усадьбам. Царское семейство выезжало в позолоченных каретах, специально приобретенных за границей (царский и царицын поезда, впрочем, двигались порознь). Сообразительный Матвеев тут же подарил Петру «потешную» карету, которая пользовалась у москвичей неизменным успехом — не часто можно было увидеть карликовых лошадей и лилипутов на запятках.

Однако как формировался внутренний мир Петра, каковы были его самые первые впечатления — загадка. Документы отразили то, что можно отнести к внешним проявлениям уклада детской жизни. Покои царевича были завалены игрушками — свидетельство неизбывной родительской любви. Особенно много было игрушек, призванных воспитать воина: луки, доспехи, сабельки, пистолеты, ружья, пики, деревянные лошадки, седла, уздечки, барабаны, трубы, пушечки, солдатики и т. д. Сам по себе этот перечень приоткрывает истоки любви Петра к военному делу. Однако было бы ошибкой думать, что Алексей Михайлович и его окружение делали упор именно на эту сторону воспитания. В свое время детские покои Алексея Михайловича также ломились от подобных игрушек. Даже послы и посланники везли в подарок царевичу игрушечное и настоящее оружие.

Безмятежное счастье оборвала неожиданная смерть Алексея Михайловича. Шел январь 1676 года. Царь был весел и здоров. В эти дни он принял послов из Голландии, слушал с царевнами и придворными музыку. 23 января явились признаки простуды. Царь поначалу лечился сам. Во всяком случае, доктора позднее утверждали, что государь отказался от их услуг. Лечение было своеобразным, если не сказать — самоубийственным. Весь в жару, царь требовал холодного кваса, на живот клал толченый лед. Через неделю положение стало безнадежным — пришло скорбное время «нашествия облака смертного», когда правитель «оставляет царство временное и отходит в жизнь вечную».

29 января царь благословил на царство сына Федора. Одно из последних и традиционных волеизъявлений умирающего — освободить из темниц узников и уплатить долги за должников. В ночь на 30-е наступила агония.

Утром гроб был поставлен в Архангельском соборе. За гробом в кресле несли Федора Алексеевича. Новый царь серьезно недомогал, так что придворные не были уверены в том, что им не придется вскоре повторять печальное шествие. Сумеречная атмосфера скорби едва ли коснулась сознания четырехлетнего Петра. Между тем в его жизни наступала полоса важных перемен.

Со смертью Алексея Михайловича Наталья Кирилловна стала вдовствующей царицей. Как ни высок был этот сан, он обрекал ее, молодую, двадцатипятилетнюю женщину, на жизнь, сильно отличную от прежней. Изменялось и сокращалось все — содержание, возможности, двор, образ жизни, отношение. Оставался один свет в окошке — ненаглядный Петруша. Однако и на его будущее ложился налет неопределенности. До сих пор он был горячо любимым царевичем, которого отец пестовал и оберегал. Но что будет, когда к власти придут новые люди, вовсе не питавшие к Наталье Кирилловне и ее сыну симпатий? Конечно, наследник Федор Алексеевич хорошо относился к крестнику, но он сам был еще слишком молод, чтобы жить своим умом.

То был рок всех первых Романовых, начиная с основателя династии. Федор Алексеевич не стал исключением. Он занял престол в 14 лет. Воцарение прошло спокойно. Тело Алексея Михайловича еще не было погребено, как думные и придворные чины стали приносить присягу юному государю. В подобной поспешности не было ничего необычного — именно так обеспечивались преемственность власти и правопорядок. Опасным было именно промедление — свидетельство о сомнениях в законности прав наследника.

Сомнения, впрочем, были, однако совсем иного свойства. Внушало опасение состояние здоровья Федора Алексеевича. Как долго он протянет? По свидетельству князя Б. И. Куракина, старший сын второго Романова был «отягчен болезнями с младенчества своего». «Есть также большая вероятность, что теперешний царь, с детских лет совсем больной и меланхоличный, долго не проживет», — доносил в Копенгаген датский резидент.

По воцарению Федора был созван консилиум иностранных врачей. «Ево государская болезнь не от внешнего случая и ни от какой порчи, но от ево царского величества природы… та-де цынга была отца ево государева… в персоне», — гласило вселявшее надежды заключение с описанием способов лечения и общим приговором: полное излечение возможно «только исподволь, а не скорым временем».

Физическая немощь и неопытность молодого царя вносили серьезные поправки в жизнь двора. Они делали монарха, как никогда, зависимым от окружения. Возрастало значение Боярской думы, в которой развернулась упорнейшая борьба за влияние и должности. Эта борьба, не затихая, продолжалась до самой смерти Федора, исподволь подготавливая апрельско-майские события 1682 года.

Полюсы противостояния вовсе не сводились к антитезе Нарышкины-Милославские. Это, скорее, один из мифов, которыми так изобилует история. Вообще если и можно говорить об этих двух враждующих «партиях» царских родственников, то очень условно, как о неких точках притяжения, разделивших интересы царедворцев. На самом деле при дворе существовали разнообразные и вполне самостоятельные группировки-кланы, которые, скорее, манипулировали Милославскими и Нарышкиными, а не наоборот.

О «партии Нарышкиных» в 1676 году вообще трудно вести речь. Вся она, собственно, сводилась к Артамону Сергеевичу Матвееву. Из новой царской родни в боярах ходил один отец царицы, К. П. Нарышкин. Однако большого веса он не имел. Даже три финансовых приказа получены им были за две недели до кончины Алексея Михайловича. Остальные Нарышкины занимали скромные придворные чины или пребывали в таких юных летах, что их следует сбросить со счетов придворной борьбы.

Положение Милославских было определеннее. Во-первых, в жилах нового царя текла доля их крови. Во-вторых, за двадцать лет жизни царицы Марии Ильиничны они успели прочно обосноваться в придворной среде и обрасти связями. Это имело свои преимущества, как, впрочем, и недостатки: Милославские всем надоели, и их уход в тень после второй женитьбы царя не многих огорчил. Боярина И. Б. Милославского отправили «корыстоваться» воеводой в Казань, а окольничий Иван Михайлович Милославский, самый тщеславный и злопамятный, поехал на ту же должность в далекую Астрахань. Удаление из Москвы было не без основания отнесено Милославскими на счет Матвеева и Нарышкиных. Поквитаться с первым в перспективе становилось делом чести, возможностью показать всем возвращенную силу. Но при жизни Алексея Михайловича это сделать было невозможно. Оставалось копить ненависть и ждать подходящего случая.

Кто же тогда определял ход событий в 1676 году? Ни Милославские и уж тем более не Нарышкины, а Боярская дума, в которой выделилось несколько аристократических группировок. Прочные позиции при дворе занимали Одоевские во главе с одним из «отцов» Соборного уложения, князем Н. И. Одоевским, а также Долгорукие, особенно князь Юрий Алексеевич. Влиятелен был боярин Б. М. Хитрово, сын которого, Иван Богданович, был «дядькой» молодого государя. Большинство Долгоруких, Одоевских, Хитрово ходили при Алексее Михайловиче в «ближних людях» и сидели на думских скамьях. Их окружали многочисленные родственники и свойственники. Эти боярские кланы ревниво следили друг за другом и стремились не допустить чрезмерного усиления соперников. Но при необходимости они умели объединяться.

Смерть Алексея Михайловича открыла возможности для перераспределения сфер влияния. Первым пострадал А. С. Матвеев. Уже 1 февраля он передал Аптекарский приказ князю Н. И. Одоевскому. В этом была своя символика: не царский родственник и не фаворит, а самый старый и авторитетный представитель думы отныне ответствовал за приказ, который ведал драгоценным здоровьем монарха.

Отстранение Матвеева от Аптекарского приказа — еще не крушение. Худородного Матвеева ставила на «место» аристократия. Но те же родовитые кланы вовсе не спешили с возвращением из Астрахани всеми не любимого И. М. Милославского. Удар как бы наносился по старой и новой родне покойного государя, чрезмерные претензии которой вызывали у знати сильные опасения. В этом смысле Матвеев, как соперник И. М. Милославского, был даже необходим придворным группировкам. Он уравновешивал Милославских, служил своеобразным громоотводом, принимающим на себя все их удары. В итоге, хоть и стесненный, Артамон Сергеевич остался у власти, но не из-за симпатий или признания его выдающихся способностей, а по причине прозаического политического расчета — так было до поры до времени выгодно.

О переменах в Кремле тотчас узнали иностранные дипломаты. В начале февраля голландский посол Кленк поспешил известить свое правительство, что «кредит господина государственного канцлера (А. Матвеева. — И.А.) сильно уменьшился» и «наибольшее влияние между господами государственными советниками» приобрел Ю. А. Долгорукий. Впрочем, Долгорукий вовсе не собирался сильно теснить Матвеева, с которым у него были дружеские отношения. Вскоре голландский посол проведал, что управление останется без изменений и при Федоре. Это значит, что аристократические группировки предпочли сохранить статус-кво, которое установилось еще при втором Романове.

Ситуация изменилась лишь через полгода. По-видимому, откладывать возвращение в Москву родственника царя, И. М. Милославского, стало просто невозможно. Появление же его при дворе сломало сложившееся равновесие. Пожалованный в бояре, Иван Михайлович претендовал на власть и жаждал отмщения Матвееву и Нарышкиным. Самым естественным для придворных партий в этой ситуации оказалось пожертвовать Матвеевым. Уход его с политической арены успокаивал Милославских и одновременно освобождал для них приказы.

В то же время дума вовсе не хотела пролития крови «великого Артемона». 4 июля 1676 года Матвеев был назначен воеводой в далекий, захолустный сибирский городок Верхотурье. Можно лишь только догадываться, что пережила по этому поводу царица Наталья Кирилловна. Конечно, здесь было и сочувствие ставшему почти родным Матвееву, и страх за себя.

Но оказалось, что настоящие страхи еще впереди. Такое падение любимца Алексея Михайловича никак не устраивало мстительного И. М. Милославского. Ему надо было полное крушение своего недруга. В думе начались борьба за Матвеева и… обуздание его гонителя. Ю. А. Долгоруков поднимал вопрос о возвращении опального канцлера. Милославские, которые нашли поддержку у Б. М. Хитрово, выступали против. При этом они искали способ, с помощью которого можно было навсегда заставить замолчать защитников Артамона. Так появились доносы о чернокнижии Матвеева.

Чернокнижие, магия, колдовство относились к тем обвинениям, которые вызывали животный страх. Здесь все было непонятно и одновременно понятно — всякое недомогание, болезнь разом получали объяснение и надежду на исцеление, ведь против происков нечистого, с которым связано чернокнижие, существовала всемогущая божественная помощь. Для Матвеева обвинение в чернокнижии было тем более опасно, что еще совсем недавно он отвечал за здоровье государя и его семейства. Может, оттого постоянно и недомогает нынешний государь, что прежний глава Аптекарского приказа не желал ему добра?

Перед таким обвинением даже Долгоруким пришлось умолкнуть. В мае 1677 года последовал новый приговор: Матвеев отправлялся уже не на воеводство, а в ссылку в Пустозерск — место, где под всполохами северного сияния сходились и вели нескончаемые богословские споры знаменитые «пустозерские узники»: протопоп Аввакум и его товарищи.

Опала настигла и Нарышкиных. Братья царицы, Иван и Афанасий, были обвинены в намерении отравить Федора Алексеевича и приговорены к смертной казни, которую царь заменил ссылкой. Пострадали и другие родственники Натальи Кирилловны. Однако полного торжества у Милославских все же не получилось. Нашлись защитники, которые не допустили того, чтобы имя Матвеева было вычеркнуто из боярских списков. Оно повторялось ежегодно с соответствующей пометой на полях об опале.

И. М. Милославский получил под свое начало приказы, которыми руководили Матвеев и К. П. Нарышкин. Больше того, вскоре к нему перешли Иноземный (Иноземческий) и Рейтарский приказы. В итоге в руках Ивана Михайловича сосредоточилось десять приказов! Казалось, что родственник царя, а с ним и вся «партия Милославских» овладели основными рычагами центральной власти. Но не тут-то было! Передавая Ивану Михайловичу приказы, аристократические группировки не просто откупались от него, а одновременно готовили его падение. В полученных приказах сидели враждебные Милославским люди, которые тотчас же, по словам историка В. Н. Татищева, «хитростью к жалобам на него дорогу готовить начали, чрез что вскоре явились к государю жалобы». Интрига имела успех. Милославский с репутацией не справившегося приказного судьи был оттеснен новыми фаворитами. К 1680 году он потерял почти все свои приказы.

Короткое правление Федора Алексеевича не принесло стабильности. Острым оставался вопрос о преемнике болезненного государя. Надежды на рождение наследника не сбывались. В июле 1681 года умерли от родов первая супруга Федора, царица Агафья и новорожденный царевич Илья. Удар для Федора Алексеевича был столь сильным, что он слег. Тотчас заговорили о преемнике. Кого избрать? Родного брата царя, царевича Ивана, который к физической немощи сыновей Милославской добавил еще немощь умственную? Или бойкого Петра Алексеевича, за спиной которого стояли униженные и оттого покладистые Нарышкины? Шведские источники доносят, что в Москве симпатии склонялись на сторону Петра, а «сторонники Ивана и сами называли последнего не иначе как неуклюжим бревном».

Предсказывал победу Петру и голландский резидент Келлер. Он доносил в июне 1681 года, что в случае смерти царя, очевидно, «произойдут большие изменения в управлении» и Петр, «молодой человек больших надежд и сильно любимый, займет трон». Первым следствием этого должно было стать, по предсказанию голландского дипломата, возвращение Матвеева.

Судьба, однако, отпустила Федору еще неполный год жизни. Он оправился от смерти любимой супруги. Больше того, его фавориты, неродовитые Языковы-Лихачевы затеяли в середине февраля 1682 года новую женитьбу царя, на Марфе Апраксиной, крестнице Матвеева. Так через Апраксиных они пытались сблизиться с Нарышкиными и Матвеевым и в случае очередного династического кризиса удержаться на плаву. Из этой затеи получилась одна из самых трагикомических царских свадеб в отечественной истории. Венчание проходило в затворенном Кремле, при отсутствии многих высших думных и придворных чинов. Сам немощный жених не мог стоять. Стоит ли удивляться, что очень скоро свадебные торжества сменились царскими похоронами?

Последние месяцы жизни царя Федора двор провел при новой расстановке сил. Кратковременный взлет И. М. Милославского сменился падением. Еще большее влияние приобрели Долгорукие. Приказчик В. В. Голицына Михаил Боев, человек осведомленный, доносил своему боярину о ситуации в Кремле: «…В верху что приговорит князь Юрья Алексеевич (Ю. А. Долгорукий. — И.А.), то и так нихто ему не спорит делом ли приговорит или и не делом».

Вместе с сыном, боярином М. Ю. Долгоруким, Юрий Алексеевич сосредоточил в своих руках управление всеми военными и некоторыми финансовыми приказами. Одоевские прибавили к числу контролируемых ими приказов приказ Большого дворца, освободившийся со смертью Б. М. Хитрово. Картину дополняла группа царских фаворитов, разобравших по преимуществу придворные должности. В этом был свой смысл: слабость позиций в государственном аппарате компенсировалась близостью к царю. И все же положение этой группировки было чрезвычайно уязвимо из-за неопределенного будущего.

Развязка наступила в феврале-апреле 1682 года. После новой свадьбы здоровье царя резко ухудшилось. Тотчас бояре заторопились с возвращением «без малейшего замедления» из ссылки Матвеева. Но в марте наступило улучшение, как оказалось, последнее, и «нет больше вопроса о возвращении старого имперского канцлера Артамона Сергеевича». В середина апреля Федор Алексеевич опять слег. Разумеется, тут же дума и царские любимцы вспомнили о Матвееве. В движении последнего к Москве уже выявилась трагическая закономерность: чем хуже становилось здоровье несчастного царя, тем меньше верст отделяло Матвеева от столицы.

20-летний Федор Алексеевич скончался 27 апреля 1682 года. Его смерть положила начало политическому кризису. За отсутствием наследника у умершего царя престол должен был занять царевич Иван. Но его немощь дала основание обойти традиционный порядок престолонаследия. Верхи двора предпочли поддержать Нарышкиных. Исследователи по-разному объясняют этот выбор. Отмечалось, что при слабых Нарышкиных аристократия надеялась сохранить и упрочить свое влияние.

Дореволюционные исследователи, менее склонные подчеркивать узкокорыстные устремления боярства, писали об опасениях, которые внушала личность царевича Ивана Алексеевича. Ситуация будто бы грозила повторением мрачных времен «боярского правления» в малолетство Ивана IV. Многих к тому же пугала перспектива прорыва Милославских к власти. По-видимому, в той или иной мере в поведении правящей элиты присутствовали все эти мотивы — личные, корпоративные, государственные.

Велика была и роль патриарха Иоакима. Источники единодушно приписывают ему инициативу избрания Петра. Именно он вместе князем Б. А. Голицыным вывел Петра в Крестовую палату к боярам для крестоцелования.

Мы мало что знаем о процедуре избрания. Согласно правительственному объявлению о воцарении Петра, патриарх с духовенством и боярами стали совещаться, кому из братьев наследовать престол, и, «советовавше, положили, что тому избранию быти общим согласием всех чинов Московского государства людей». После этого участники совещания вышли на крыльцо к собравшимся московским чинам испрашивать их мнение. Все склонились в пользу младшего царевича, что якобы дало основание объявить его избрание с «общего… согласия». Конечно, этому официальному сообщению не во всем следует доверять. Оно подчеркивает редкое единодушие, которого на самом деле не было. Не случайно Долгорукие и Голицыны надели под платья панцири. Уже не раз цитируемый князь Борис Куракин уточнял: «Стало быть несогласие как в боярах, так и в площадных: одни поддерживали одного, а другие — другого. Однако ж, большая часть, как из бояр и из знатных и других площадных, так же и патриарх, явились склонны избрать меньшого царевича». Известны и примеры этого «несогласия». Дворянин Максим Сумбулов «продерзливо кричал… что по первенству надлежит быть на царстве» Ивану. Крики, однако, криками и остались, дело же решила позиция верхних страт двора и патриарха.

Избрание девятилетнего Петра на престол в одночасье изменило положение Нарышкиных. Произошедшее даже превосходило то, что случилось в 1671 году. Тогда Нарышкины и их родственники, оставляя далеко позади всю равную им «братию», возносились высоко вверх. Однако это чудесное превращение было, скорее, царской милостью, наградой за родство с царицей. Теперь же они по праву родства с царем могли претендовать на большее. От такого везения у них голова пошла кругом. Хотелось получить все и сразу. Похоже, потеряла ощущение реальности и Наталья Кирилловна. Совсем недавно она прозябала без всяких перспектив — нелюбимая мачеха и мать младшего царевича. Что могло ждать ее в будущем, кроме вдовьей доли и, возможно, монастырской кельи? И тут — такой поворот! Казалось, вернулись прежние времена. Правда, она уже не супруга правящего государя. Зато она мать царя, перед которой вновь заискивают и ищут милостыни.

Наталья Кирилловна спешит насладиться успехом. Всякие приличия были забыты. Ладно, младшие братья царевны стали спальниками. 7 мая чином боярина и оружейничего был пожалован 22-летний Иван Нарышкин. Столь стремительное возвышение брата царицы задело даже аристократических сторонников Петра.

Воцарение Петра обрекало Милославских на роль, еще недавно предназначавшуюся Нарышкиным. Однако далеко не все из них были согласны с этим. В числе первых такому повороту судьбы воспротивилась сводная сестра царя, царевна Софья Алексеевна.

Среди невыразительных персонажей царского семейства Софья — фигура выдающаяся. Даже противники вынуждены были признать ее незаурядность. Сын Артамона Матвеева, Андрей Матвеев, оставивший интересные записки о начале царствования Петра, отзывался о способностях и уме Софьи в превосходных степенях. Она у него — «мужеского ума исполненная дева».

Появление Софьи в самом центре политической борьбы кажется полной неожиданностью. Но если присмотреться внимательнее, то это неожиданно скорее для нас, нежели для современников. Последние не выказывали удивления. Все это свидетельствовало о переменах в понимании дозволенного и недозволенного. И хотя речь идет о женщине, принадлежавшей к царскому семейству, то был огромный сдвиг. Отныне допустимым стало присутствие во власти не только вдовой царицы, матери правителя, что, собственно, случалось и в прошлом, но и царевны, дочери покойного государя. С легкой руки книжников Софью стали сравнивать с царевной Пульхерией, которая правила Византийской империей при своем брате, императоре Феодосии. Пример был нужен для подкрепления прав царевны, ставшей регентшей при братьях. Важно, однако, что в аналоге на первый план выдвинулась мудрость правительницы: подобно Пульхерии Софья своей прозорливостью обеспечит Российской державе славу, а подданным — процветание.

Избрание на царство в обход Ивана Петра для честолюбивой Софьи было настоящей катастрофой. Царевна отлично понимала, что при Нарышкиных ей придется жить так, как жили ее многочисленные тетки и сестры. Без мужа, ибо за своих «холопов» выдавать царских дочерей было зазорно, а православных царевичей за отсутствием православных царств просто не было. Оставалось — или класть поклоны перед иконами в золоченой клетке теремов, или беситься с карлами, дураками и фаворитами, на цыпочках крадущимися в спальни царевен. Софья не желала мириться с такой участью. Со своим умом и характером она оказалась способной на поступок. Царевна возвышает голос против избрания царем Петра в обход старшего брата: «Сей выбор несправедлив».

На похоронах Федора Софья появилась в нарушение всех обычаев — открыто, не пряча скорбного лица, взывая ко всем о защите. Демонстрация царевны подтолкнула Наталью Кирилловну на ответный ход. Не дожидаясь окончания печальной церемонии, она удалилась с Петром во дворец. Позднее ей пришлось оправдывать свой поступок усталостью девятилетнего царя. Но промах был явный: небрежение к покойному государю давало повод к осуждению, умело подогретому сторонниками Софьи. Не без их участия в Москве передавали слова Ивана Нарышкина, который, недолго думая, брякнул: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». В понимании Нарышкина мертвые — это все Милославские, которым при Петре уже не подняться.

Ход царевны позднее повторит Екатерина II, которая в отличие от Петра III, пренебрежительно отнесшегося к памяти почившей тетки, императрицы Елизаветы Петровны, выказывала неподдельную скорбь. Это запомнилось. И так же, как царевне Софье, скоро воздалось: обе достигли своих целей, прорвавшись к власти, хотя у первой эта власть осталась до конца жизни, а у второй выпала из рук. Надо, однако, иметь в виду, что именно Софья протоптала тропинку к женскому правлению в следующем, XVIII веке. В каком-то смысле и обе Екатерины, и Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна были обязаны ей своим возвышением: после регентства Софьи то, что во главе государства может оказаться персона женского пола, уже не казалось невозможным.

После похорон Софья на две недели пропадает… из источников. О том, что делает, о чем думает, — молчание. Но, не зная деталей, мы знаем главное — вместе со своими сторонниками она готовит переворот. По отдельным фрагментам можно восстановить его контуры. Сторонники Милославских зачастили в стрелецкие слободы, где обхаживали влиятельных стрельцов, слово которых в полках было весомо. Среди тех, кто был в «пересылках», оказались братья Иван и Петр Толстые, «в уме зело острые и великого пронырства и мрачного зла в тайнах исполненных»; подполковник Иван Цыклер, «коварный, злокозненный человек», новгородский дворянин Иван Озеров. Имена Цыклера и особенно П. А. Толстого, предка наших великих писателей, стоит запомнить. Они еще отметятся в истории петровского правления.

Помимо обещаний, заговорщики щедро раздают выборным стрельцам деньги. Тут ниточка тянется прямо к царевне, потому как текут серебряные ручейки через руки ее постельницы. Словом, за стрельцами всячески ухаживают, потому что стрельцы — последняя надежда Милославских. Будучи в меньшинстве в думе и при дворе, они отлично понимали, что для исполнения их замысла — захвата власти — нужна третья сила, способная разом изменить ситуацию.

К удаче Милославских, «московское стрелечество» очень подходило для отведенной ему роли. Словно по заказу, многочисленные стрелецкие слободы превратились в большие пороховые погреба, к которым осталось только подвести фитили и запалить их. Причин для подобного скопления «горючего материала» было несколько. Здесь и давние, копившиеся десятилетиями обиды, и обиды новые, взращенные недалекими Нарышкиными. Не может не удивить и близорукость придворных пропетровских «партий», чья самоуверенность по отношению к стрельцам превзошла все допустимые пределы.

На московских стрельцов издавна возлагалось несколько важных функций. Им была доверена охрана государя и его семейства. Ежедневно два стрелецких приказа — полка — заступали на охрану Кремля. Стрельцы выполняли также полицейские и военные функции. Им даже приходилось иногда покидать столицу и «годовать» в городах, безопасностью которых особенно дорожило правительство. Подобные длительные «командировки» в мирные годы не были частыми, тем более что постоянно растущее число московских стрелецких полков позволяло чередовать этот вид службы. Несколько труднее приходилось стрельцам во время войны. Но и тогда далеко не все стрелецкие приказы расписывались по воеводским полкам — нужно же было кому-то поддерживать порядок в столице и нести караул у кремлевских башен.

Положение московского стрельца было элитарным. Это, конечно, не мешало стрельцам при случае жаловаться на трудную долю и клянчить у государей подарки и корма. Но в целом служба оставляла время для занятий промыслами и торгами, превращавшими многих стрельцов в зажиточных горожан. Известная двойственность положения иногда побуждала их поддерживать требования посадских людей. Именно так случилось во время июньского восстания в Москве в 1648 году. Стрельцы отказались защищать царского «дядьку» и главу правительства, боярина Б. И. Морозова, громогласно объявив, что они не желают выступать против «простого народа». Урок, преподанный стрельцами, не пропал даром. Молодой царь Алексей Михайлович усвоил его и в продолжение всего своего правления старательно ухаживал за московскими стрельцами. Дело доходило до смешного. Когда один подьячий дворцового ведомства предложил попотчевать луженые желудки стрельцов забродившим пивом — не пропадать же добру! — возмущенный царь приписал на полях: «Сам пей!»

Едва ли стрельцы считали, что время второго Романова было для них самым лучшим. Недовольных и недовольства всегда хватало. Однако на деле это было именно так. Царю Федору не пришлось испытать шок от народных волнений, поэтому он был ровен со стрельцами, то есть обращал на них внимания столько, сколько следовало обращать — или не обращать. Впрочем, главная причина падения стрелецкого статуса заключалась не только в отсутствии трепета у Федора Алексеевича перед московским гарнизоном. С формированием солдатских и рейтарских полков роль стрельцов как военной силы сходила на нет. Ни по своей выучке, ни по психологии они не могли поспорить с созданными по новому образцу формированиями, такими, как Выборные московские полки. Стрельцами перестали дорожить. Уже без прежней осмотрительности их гнали на войну, не особенно заботясь о вознаграждении и тяжести выпавших на их долю служебных передряг.

Чигиринские походы опустошили стрелецкие слободы. Стрелецкие вдовы голосили по своим порубленным янычарами мужьям. Под такой аккомпанемент сердца оставшихся в живых налились злобой. Как водится, гнев персонифицировался — стрельцы принялись искать главных виновников своих несчастий. Первым угодил в этот список князь Г. Г. Ромодановский. Он был большим воеводой во время Чигиринских походов и «не берег на боях стрельцов». Следом назывались чины поменьше — бывшие стрелецкие головы, по новым временам возведенные в чин полковников, которые немилосердно притесняли своих подчиненных — присваивали часть кормов и жалованья стрельцов, заставляли их работать на себя.

С конца 1681 года насилия полковников переполнили чашу терпения стрельцов. Из полков посыпались челобитные, заставившие даже нерасторопное правительство Федора Алексеевича обратить внимание на злоупотребления полковников. Замять дело «доброхотам» последних не удалось. Некоторые полковники были признаны виновными и должны были держать ответ — имуществом и ободранной кнутом спиной.

В те времена физическое наказание страшило не столь сильно, как материальное. Собственную спину полковникам было, конечно, жалко, но еще больше было жалко нажитых правдами и неправдами денег, часть которых следовало нести в Стрелецкий приказ. Под давлением ответчиков исполнение приговоров откладывалось. Стрельцы заволновались, справедливо усмотрев в этом стремление переменить все дело. Этим обстоятельством и воспользовалась Софья, сразу смекнувшая, какой шанс ей дает судьба. Нужно было лишь разжечь стрелецкий гнев и направить его в нужную сторону.

Сами Нарышкины, потерявшие голову от счастья, подлинные масштабы грозивших им неприятностей оценить не могли. Да что они! Не обеспокоились даже изощренные в интригах верхи. Ворчание стрелецких слобод мало кем воспринималось всерьез. Возможно, если бы глава Стрелецкого приказа, боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий не прихварывал, агитация Милославских была бы не столь удачной: углядели бы угрозу, пресекли агитацию, утихомирили бы стрельцов. Но старый боярин делами в эти дни не занимался — недомогал. Ведавший же вместе с отцом Стрелецким приказом Михаил Долгорукий был слишком заносчив, чтобы обращать внимание на настроения стрельцов. Так заговор и вызревал — в сплетении текущих обстоятельств и случайностей, помноженных на злую и целенаправленную волю Софьи и ее сторонников.

Агитация Софьи строилась не на одних стрелецких обидах. Появился аргумент и повесомее. То, о чем говорила царевна вслух на похоронах брата — о несправедливом устранении от престола наследника Ивана, — оказалось как нельзя кстати. Один из летописных источников донес до нас разговоры в полках: как могло случиться, задавались вопросом стрельцы, чтобы «чрез болынаго брата… выбрали на царство меншаго»? Конечно, такое произошло не без злого умысла: все сделано «по совету бояр, которые дружны Артемону (А. С. Матвееву. — И.А.) и Нарышкиным, дабы царствовать меньшему брату… а государством владети бы и людми мять им, бояром».

Такое осмысление событий было чрезвычайно близко низам с их традиционной антитезой: добрый государь — злые слуги. Софья давала стрельцам возможность выступить в роли судий, «выводящих из царства изменников», чем, конечно, подняла их в собственных глазах. Брожение усилилось. Стрельцы собирали круги, горячо обсуждая происшедшее. Явились слухи, подтверждавшие родившиеся подозрения: во дворце «измена». Говорили: государя Федора Алексеевича извели доктора по приказу Нарышкиных. Теперь они собираются извести царевича Ивана. Иван Кириллович Нарышкин будто был недоволен доставшейся ему боярской шапкой и уже украдкой примерял венец своего племянника. Зачем это было делать Ивану Нарышкину? Никто этим вопросом и не задавался. Но бунт всегда замешивался на иррациональном и смутном.

Заговорщики спешили. Со дня на день в Москве ждали приезда Матвеева. Опытный царедворец, он мог резко усилить партию Нарышкиных. Но даже появившийся Матвеев, кажется, был усыплен. Его возвращение из ссылки напоминало триумф. Славословие лилось рекой. С 11 мая, едва Артамон Сергеевич переступил порог своего дома, его стали осаждать многочисленные просители и гости, спешившие засвидетельствовать свое почтение. 14 мая Артамон Сергеевич имел душевную беседу с патриархом и «старшими боярами», которые ему «с великою любовию честь учинили». Вечером Матвеев отправился навестить старого друга, заболевшего Ю. А. Долгорукова.

Приезд Матвеева внес успокоение в душу вдовой царицы. Привыкшая с юных лет во всем полагаться на него, она уже считала, что все опасности позади. Как здесь не вспомнить ироничную фразу князя Куракина о легкомыслии Натальи Кирилловны, не любившей отягчать себя тревогами. В действительности положение только осложнялось. Заговорщики заторопились. Голландский резидент Келлер писал: «…Ожидаются большие бедствия, и не без причины, потому что силы стрельцов велики, а противопоставить им нечего». Признание удивительное. Получалось, кто хотел знать об обстановке в столице — знали, кто не хотел — надевал на глаза повязку…

Утром 15 мая стрельцы были подняты слухами о гибели царевича Ивана от рук Нарышкиных. Под колокольный всполох и барабанный бой они устремились в Кремль. Опередивший мятежников князь Федор Урусов принес во дворец страшное известие о бунте. Ответные меры, предпринятые Матвеевым, запоздали — стрельцы уже ворвались в Кремль и заполонили Соборную площадь. Оставалось одно — начать переговоры. Как ни тревожно складывалась ситуация, но, пока не пролилась первая кровь, у Матвеева имелись шансы «утешить бунт». Тем более что слухи о гибели Ивана были ложными.

На Красное крыльцо в сопровождении патриарха, бояр, царицы Натальи Кирилловны вышли царь Петр и царевич Иван. Матвеев обратился к стрельцам с увещеванием: все в добром здравии и в Кремле нет изменников. Вас обманули! Старый боярин не зря начинал свою карьеру стрелецким головою. Он знал, как говорить со стрельцами. Его спокойная речь и вид двух мальчиков заметно поубавили мятежный пыл. Самые дерзкие подступали к царевичу Ивану: «Ты и вправду Иван Алексеевич?.. Точно?» Сомнение восставших объяснимо: царских сыновей до их совершеннолетия скрывали от любопытных глаз. Так что опасения подмены имели под собой основания. Но перепуганный царевич, хотя и через силу, отвечал на все вопросы: да, он Иван Алексеевич, настоящий, не подменный.

Стрельцы растерялись. Они пришли карать изменников, но оказалось, что карать некого. Измены и изменников нет. Есть царь Петр, царевич Иван, патриарх и Боярская дума. Это был момент, крайне опасный для организаторов мятежа. По-видимому, никто из них не предвидел подобного поворота с лицезрением целехонького царского семейства и умиротворяющими речами Матвеева и патриарха. Чаши весов бунта зависли в зыбком равновесии. И тогда в события вмешался случай, оказавшийся на стороне Софьи. Наталья Кирилловна увела во дворец сына и пасынка. На первый план выступил боярин Михаил Долгорукий. В отличие от Артамона Сергеевича он, похоже, знал лишь один язык общения с чернью — крики да угрозы. Настроение стрельцов мгновенно изменилось. Унявшаяся было ярость вновь вскипела. Князь был схвачен и под одобрительные крики толпы: «Режь его на куски!» — растерзан.

Теперь уже не приходилось надеяться на прощение. Первая кровь была пролита. Отныне стрельцам оставалось одно — расправиться со всеми, кто мог впоследствии устроить над ними судилище. Следующей жертвой стал Матвеев. Его обнаружили в сенях. На глазах Петра царицу и старого князя Черкасского, которые пытались заслонить Артамона Сергеевича, отбросили в сторону. Боярин был опрокинут, выволочен на Красное крыльцо и сверху прямо через каменные перила сброшен на копья.

Убийства и погромы прокатились по всей столице. Однако они не были случайны. В перечне жертв — большинство противников Милославских. Правда, сами стрельцы, ослепленные сознанием собственной силы, готовы были вознести себя до орудия Божественного Промысла. Но в действительности они были не более чем марионетками, не всегда послушными, но тем не менее отзывчивыми на натяжение нитей пальцами кукловодов — Софьи и ее единомышленников. И эти кукловоды умело направляли гнев восставших против своих заклятых недругов.

Еще накануне восстания в стрелецких слободах ходили списки с именами «изменников». Это было, несомненно, совместное «творчество» организаторов заговора и стрельцов. В списки угодили стрелецкие обидчики. Но основу их составили главные противники Милославских — Нарышкины и близкие к ним приказные и придворные деятели, а также фавориты умершего Федора Алексеевича. Преступив черту, стрельцы в поисках «изменников» кинулись в кремлевские терема, заглядывая даже в святая святых — личные покои членов царского семейства. Свидетелем всего этого невиданного неистовства — с расправой над Матвеевым и дядьями, с насмерть перепуганной, отброшенной грубой толпой в угол Столовой палаты матерью, со злорадно торжествующими Милославскими — стал девятилетний царь-мальчик. Такое не просто впечаталось в память — потрясло и надломило. До сих пор жизнь мальчика была наполнена любовью отца, ласками матери, угодливостью слуг. И в одночасье — обвал, кровавая потеха стрельцов. По точному определению одного историка, с этой поры Петр «научился бояться».

Страх и ненависть к стрельцам, к Софье, ко всем противникам, навсегда зачеркнувшим его прежнее восприятие жизни, — вот что врезалось даже не в сознание, а в подсознание будущего преобразователя. Современники, а следом за ними и историки свяжут с майским бунтом неустойчивую психику Петра, его возбудимость, переменчивость, нервический тик лицевых мускулов — предвестник приступа необузданного гнева. Возможно, к этому следует прибавить и жестокость Петра, выходившую за границы даже для того, далекого от гуманизма времени. Чувствуется, что Петром часто руководил не разум, а обыкновенный страх, который ему не под силу одолеть и который превращал его в злобного и мелкого мстителя. Это сказано вовсе не для оправдания Петра — какое уж тут может быть оправдание! Это, скорее, попытка понять корни необычайного жестокосердия царя. Майский бунт изломал и опалил Петра, лишив его душевного здоровья. Психологически здесь лежит объяснение главной особенности петровского реформирования как решительного разрыва не просто с прошлым, а с глубоко ненавистным прошлым.

Бунт бушевал несколько дней. Мало кому из противников Софьи и стрельцов удалось уцелеть. 17-летнего Афанасия Нарышкина за волосы вытащили из алтаря Воскресенской церкви и зарубили. Боярина Г. Г. Ромодановского схватили у Чудова монастыря, побитого и ободранного, приволокли на Соборную площадь, где и подняли на пики в отместку за Чигирин. Так гордому воеводе аукнулись слезы стрелецких вдов. В собственном доме был растерзан «большой» боярин Ю. А. Долгорукий.

23-летнему боярину Ивану Нарышкину удалось в первый день восстания ускользнуть от стрельцов. Но столь велика была к нему ненависть, столь много возвели на него вин мятежники, что на ночь по всему Кремлю были выставлены караулы — чтобы, не дай бог, виновный не ушел от возмездия. Конечно, все приписанное стрельцами и Милославскими Ивану было напраслиной. Царя Федора он не травил и царского венца не примерял. Вся «вина» его заключалась разве в том, что он сразу был пожалован в бояре, чем, конечно, вызвал зависть и раздражение. Боярская шапка превратила Ивана в крайнего — не могли же бунтовщики отыгрываться на царице или царе Петре!

Ивана Нарышкина вместе с тремя младшими братьями и отцом скрывали сначала в комнате восьмилетней царевны Натальи Алексеевны, затем в покоях царицы Марфы Апраксиной, вдовы царя Федора. Возможно, в Кремле с его многочисленными комнатами, сенями и переходами игру в прятки можно было вести бесконечно. Но стрельцы не были расположены к долгим играм. Их гнев, умело подогреваемый Милославскими, не остужался, они просто перестали шарить по темным углам и подступили с ультиматумом к патриарху и царице Наталье — выдайте нам «изменников». В противном случае мятежники грозились взяться за всех бояр и даже за царское семейство.

Наталья Кирилловна была в растерянности. Никто не желал поддержать ее, решать приходилось самой. Едва ли не впервые за все эти дни вышла из тени Софья и произнесла вслух то, о чем думали все: «Братцу твоему не отбыть от стрельцов. Не погибать же нам всем из-за него». Должно быть, для матери Петра это была одна из самых тяжелых минут жизни. Она велела позвать брата. Тот явился. Потом, после разговора с сестрой, пошел в домовую церковь причаститься и собороваться. Не теряя все же надежды умерить кровожадность стрельцов, царица вручила брату икону. Но все было напрасно! Если бунтовщики не испугались пролить кровь в самой церкви, то мог ли их остановить образ Богоматери? Наталья Кирилловна заколебалась. Прощание затягивалось, стрельцы выражали нетерпение. Теперь уже к царице подошел боярин Яков Одоевский: «Долго ли, государыня, будешь ты держать своего брата? Пора уж его отдать. Ступай скорее, Иван Кириллович, не дай нам всем из-за тебя пропасть».

Бояре, конечно, не пропали. Пропал молодой Нарышкин. На глазах вскрикнувшей царицы его за ноги поволокли в пыточную Константино-Елецкую башню. Стрельцам очень хотелось добиться от него признания вины, а значит — своих заслуг. Но неожиданно Иван Кириллович проявил твердость духа — стойко перенес все мучения и вины не признавал. Тогда полумертвого, истерзанного Нарышкина потащили на Красную площадь — казнить.

Со смертью Ивана Нарышкина стрельцы наконец насытились. Тела убитых — шести бояр, двух дьяков, четырех стольников и других, — «взем за ноги и вонзя копия в тело», бросили на Красной площади, близ Лобного места. Лишь неделю спустя родственникам разрешено было забрать останки, чтобы предать их земле.

Стрельцы объявили о прекращении казней. Они извели главных «изменников», оставшихся должны были судить государь с боярами. Правительству пришлось срочно удовлетворять требования стрельцов, которые поспешили к своим старым требованиям прибавить новые. Отныне стрельцов стали называть полками «надворной пехоты», что, по-видимому, в их понимании означало постоянное пребывание при дворе. Им было выдано жалованье. В память о майских событиях, «чтоб впредь иныя, помня… чинили правду», на Красной площади воздвигли своеобразный памятник — «столп» с медными пластинами, на которых были перечислены вины убиенных «изменников». «Столп» призван был окончательно реабилитировать стрельцов и навсегда пресечь одно только намерение упрекнуть их в «неправедном убойстве».

Еще до возведения «столпа» в Грановитой палате стали устраивать столы для стрельцов. Эта форма отличия не была новостью. Подобное случалось и раньше. Однако на этот раз угощали не избранных и не отдельные полки, а всех стрельцов. Полки приглашались поочередно. К пирующим выходила сама Софья и жаловала чарками с водкой — привечала и хвалила за верность. Старалась царевна не зря. С утешением бунта вовсе не был окончательно решен вопрос о власти. Партия Нарышкиных была сокрушена, царица Наталья Кирилловна раздавлена обрушившимися на нее несчастьями, но Петр по-прежнему оставался царем, а Софья и ее брат Иван — лишь членами царского семейства. 23 мая из стрелецких полков пришла челобитная с требованием возвести Ивана на царство.

Боярская дума не осмелилась противиться. Софье, впрочем, и этого было мало. Последовало новое требование, и убогого Ивана признали старшим царем, что, конечно, должно было в дальнейшем упрочить положение Милославских.

Губительное соправительство, о неприятии которого еще совсем недавно говорил патриарх Иоаким, стало фактом. Но теперь приходилось делать хорошую мину при плохой игре. В соправительстве были найдены положительные стороны: государи подрастут, один станет воевать с недругами, другой займется управлением государства, и все придет в совершенство.

29 мая стрельцы явились с новым требованием: поскольку оба государя еще не совершеннолетние, правительницей при них должна стать сестра, царевна Софья Алексеевна. Нетрудно было догадаться, откуда дует ветер. Но, как и прежде, перечить в думе никто не осмелился. «Матушке» Наталье Кирилловне пришлось пережить очередное унижение и уступить первенство регентше Софье Алексеевне.

25 июня состоялась церемония венчания Ивана и Петра на царство. Чины царского венчания, включая речи участников, были своеобразным воплощением самодержавной идеологии. В чинах выражались представления об истоках, основах и пределах власти, миссии самодержца, поэтому всякие новации здесь — свидетельства важных перемен как в идеологии, так и в раскладе политических сил. В случае с Петром и Иваном последнее обстоятельство наложило на процедуру венчания след самый заметный. Ведь прежде в истории Русского государства никогда не случалось, чтобы на трон всходили сразу два человека. Эта растерянная торопливость нашла свое вещественное воплощение. Так, поскольку времени на изготовление двойного трона не было, трон Алексея Михайловича просто… разделили перегородкой. Возникли сложности и с шапкой Мономаха. Ее в отличие от трона нельзя было разделить. Но не случайно Милославские разделили братьев на «старшего» и «младшего». Венчали их по очереди, водружая заветную шапку на каждого. По окончании церемонии, когда самодержцы устроились на отцовском троне, на «старшего царя», Ивана, надели Мономахов венец, на младшего — его наскоро сделанную копию.

Особенность ситуации отразилась и на смысловой стороне венчания сводных братьев. Если прежде чины венчания старательно подчеркивали завещательный мотив — умирающий монарх «благословлял царством» своего наследника, то в 1682 году от этого пришлось отказаться. По окончательной версии, Федор ничего никому «не завещал», а просто «оставил… царство». Братья же «восприняли обще» скипетр и державу и «учинилися» на царстве по «Божьей воли». Подобная интерпретация — своеобразный компромисс противоборствующих сил. Но, возможно, здесь заключался и более глубинный смысл, к которому была причастна царевна Софья, ведь она сама подумывала о венчании на царство, потому для нее вовсе не нужна была завещательная воля брата Федора как лишнее препятствие, еще один возможный аргумент против ее сокровенного желания.

Подчеркнем, что последнее — не более чем предположение, пускай и подтвержденное последующими шагами честолюбивой правительницы. В 1682 году она и без того достигла многого, отстранив от власти мачеху и братьев. И все же торжество Софьи не было полным. Стрельцы — вот кто теперь вязал по рукам и ногам новое правительство. Каждый шаг приходилось делать с оглядкой на них. Опьяневшие от крови и безнаказанности, они забыли, кем и чем они были в действительности. Получив статус чуть ли не спасителей царства, они всерьез вознамерились играть самостоятельную роль и диктовать свою волю правительнице. Отчасти царевна была сама повинна в подобной ситуации. Подстрекая бунт, она льстила и превозносила стрельцов, легко уверовавших в свою высокую миссию. Конечно, стрельцы, не имея политической программы, едва ли представляли опасность, но ими могли воспользоваться соперники Софьи.

И в самом деле, охотники потеснить царевну нашлись скоро. В своих целях попытались использовать стрельцов противники церковной реформы Никона. Идея ударить челом государю для восстановления старой веры исходила еще от Аввакума с его пустозерскими соузниками. После их казни в апреле 1682 года эта затея не была забыта. Напротив, наступившая анархия подхлестнула расколоучителей, вселив надежду на благоприятный исход «всенародного челобитья». Казалось, многое тому способствует: растерянность и слабость правительства, открытое сочувствие стрельцов и самого боярина, князя Ивана Андреевича Хованского, который возглавил Стрелецкий приказ после гибели Долгоруких. В свое время гордый боярин был даже бит батогами за приверженность к древнему обряду. С тех пор он стал осторожнее, ходил в никонианскую церковь, но в среде старообрядцев почитался своим.

Именно близкие к староверам стрельцы подали челобитную с требованием «старую православную веру восстановити». На 5 июля был назначен публичный диспут. Любопытно, что Наталья Кирилловна, совсем недавно пострадавшая от стрелецкого буйства, поспешила предупредить стрельцов о возможности ареста их вождей в царских палатах. У придворной борьбы свои правила, и теперь уже вдовствующая царица была не против столкнуть стрельцов с правительницей.

Спор со староверческими вождями состоялся в Грановитой палате в присутствии бояр, духовенства, царевен Софьи Алексеевны, Татьяны Михайловны и царицы Натальи Кирилловны. Вдовая царица была посажена ниже царевен, что должно было показать всем, кто есть кто при московском дворе. Ревнители старины явились в Кремль в сопровождении возбужденного народа, с крестом, Новым Заветом и иконой Страшного суда. Но «пря» — диспут как таковой не получился. Да он и не мог получиться. То был спор глухого со слепым, ведь в действительности никто и не желал слушать друг друга.

Патриарх Иоаким встретил вошедших вопросом: чего они добиваются? Суздальский протопоп, старообрядец Никита Пустосвят гордо ответил: мы пришли бить челом об исправлении веры. Расколоучителя нападали, патриарх защищался, отвергая один их аргумент за другим. Софья решительно поддерживала Иоакима. Расколоучителя в ответ кричали о неодолимости своего богословия. Временами дело доходило до рукоприкладства. Распалившись, Никита Пустосвят полез в драку с холмогорским архиепископом Афанасием, некогда числившимся в рядах старообрядцев.

В подобных прениях чрезвычайно важно общее впечатление. Упорство и страсть инициаторов спора давали им все преимущества. Софья первой уловила опасность и прервала диспут, обвинив Никиту в оскорблении царей, будто бы утративших благочестие. Брошенные в гневе слова много значили — обвинение в столь тяжком проступке давало в руки властей грозное оружие.

Старообрядцы же посчитали такое завершение диспута своей победой. Они выскочили на заполненную народом Соборную площадь с криками «Тако слагайте персты!», «Перепрехом, победихом!» (т. е. переспорили и победили). На самом деле не было ни того, ни другого. Оказалось, что вся сила ушла в разговоры. В полках не нашлось охотников ссориться из-за веры с правительницей. Софья вновь прибегла к тактике уговоров, обещаний и наград, внося раскол в стрелецкую среду. Потому, когда ее люди схватили староверов во главе с Никитой, никто за них не вступился. 11 июля голова неистового Пустосвята скатилась с плахи.

Победа над староверами радовала, но желаемой свободы не приносила. Софья по-прежнему пребывала в зависимости от «надворной пехоты». Ситуация осложнялась трениями Софьи с Хованскими, в первую очередь с князем Иваном Андреевичем. Последние не выдвигали никаких политических проектов — борьба шла за влияние, власть, первенство в думе. У современников Иван Андреевич Хованский заслужил прозвище Тараруй — хвастун, пустомеля. Он и в правду не отличался большим умом, зато был необычайно спесив и упрям. Царь Алексей Михайлович часто выговаривал ему за это и в сердцах прямо называл дураком. Однако и обойтись без него не мог, давая ответственные воеводские должности. Похоже, Тишайшего привлекала в Хованском храбрость. Правда, то была скорее безоглядная храбрость простого воина, чем мудрая отвага полководца. Зато она толкала Хованского к действию, порождала инициативу — черту, редкую для военачальников того времени. За эту чаще всего безответственную инициативу Хованского поляки и шведы не раз жестоко били, но и он не оставался внакладе, даже побеждал, заработав репутацию «человека смелого, внушающего отвагу и другим».

Как всякий авантюрист, Хованский был склонен к простым схемам: все трепещут перед стрельцами, стрельцы прислушиваются к нему, значит, все должны трепетать и считаться с ним. Когда царевна Софья распорядилась отставить одного стрелецкого подполковника, Хованский расшумелся, между тем прежде подобное чинить не смели. В запале Иван Андреевич даже пригрозил, «что еще копьям время не прошло». Скорее всего, про копья говорено было без умысла, для острастки. Если бы про это князь думал всерьез, то, разумеется, язык бы придержал. Но с претензиями неуправляемого Хованского приходилось считаться. Тем более что в думе сидели шестеро Хованских. В глазах придворных Иван Андреевич со стрельцами стал олицетворять смертельно опасную стихию, которая неведомо на кого и когда может обрушиться. Жить же в вечном страхе совсем не хотелось.

Правительница воспользовалась подобными настроениями, чтобы положить конец хованщине. Действовала она коварно и расчетливо. В начале сентября царевна вместе с обоими царями покинула столицу. Это сразу же поставило «надворную пехоту» в невыгодное положение. Почувствовав себя вдали от стрелецких слобод в безопасности, Софья осмелела. Она исподволь стала собирать силы для «очищения… царствующего нашего града Москвы» от мятежников, живущих «во всяком безстрашном самоволстве». Одновременно готовился удар и по Хованскому, оставленному на время отсутствия царей управлять столицей.

В середине сентября якобы для встречи посланца украинского гетмана Самойловича правительница вызвала из Москвы в Троицу Ивана Андреевича с сыном Андреем. Схваченные порознь на Московской дороге, они были обезоружены и привезены в село Вознесенское близ монастыря. Суд был скорый, с загодя заготовленным приговором из семнадцати пунктов. Хованские оказались повинны во множестве преступлений, включая такие «великие и страшные дела… чево не только говорить, и мыслить страшно» (это был намек на династические планы Хованских, связанные с желанием «Московским царством овладеть»). Словом, обвинений для смертного приговора оказалось с избытком. Не мешкая, на площади близ Путевого дворца Хованским снесли головы. Произошло это 17 сентября, в именины Софьи. Так царевна отпраздновала свое двадцатипятилетие, получив самый дорогой «подарок» — головы Хованских.

Гибель Хованских вызвала растерянность среди стрельцов. В страхе перед наказанием они раскрыли арсеналы и втащили на стены пушки — приготовились к осаде. Софья в ответ стала собирать дворянское ополчение. Роли переменились. Стрельцы из спасителей царства превратились в бунтовщиков. Теперь уже не они, а правительство прибегло к языку ультиматума. От «надворной пехоты» потребовали разоружения и полного подчинения, после чего «вины их им будут отданы». Стрельцы капитулировали. В декабре правительница с царями вернулась в Москву. Была перевернута последняя страница в затянувшейся истории с воцарением Петра и его брата Ивана.

Победа была закреплена назначениями, отдавшими власть в руки царевны и ее сторонников. Правой рукой правительницы стал князь Василий Васильевич Голицын. Выдвинулся он еще при царе Федоре Алексеевиче с репутацией западника и реформатора. Самого Голицына нельзя было отнести к ярым сторонникам Милославских. Напротив, с И. М. Милославским у него были натянутые отношения, тогда как с могущественным боярским кланом Долгоруких — родственные и дружественные. Но Софья перетянула боярина на свою сторону. Голицын получил в свое ведение Посольский приказ, став, по определению иноземцев, канцлером — главою правительства. Им же принадлежат восторженные отзывы о князе: умен, образован, речист.

Голицыну вместе с Софьей удалось постепенно оттеснить от власти И. М. Милославского, сыгравшего столь важную роль в майских событиях. Обиженный боярин громогласно обвинил Василия Васильевича в корыстолюбии: «За деньги продаст не только государство, но и душу». Досталось и племяннице, которая растрачивала на своего фаворита казну. В конце концов Иван Михайлович даже попытался сыграть сольную партию, затеяв женитьбу царя Ивана. Но влияние старого боярина сошло на нет. Ему не удалось одолеть регентшу. Вскоре он сошел в могилу, оставив о себе печальную память и жгучую ненависть царя Петра, считавшего Милославского главным виновником майского бунта.

Смерть Милославского избавила В. В. Голицына от опасного конкурента. Теперь он мог оправдать те надежды, которые на него возлагались. Но оказалось, что хвалебные голоса преувеличивали таланты Василия Васильевича. Историки назвали его «канцлером предпетровской эпохи», намекая тем самым на признание боярином необходимости преобразований и даже на их начало. Но одно дело — идеи и разговоры, другое — умение все организовывать, находить подходящих людей, проявлять политическую волю, видеть главную цель и промежуточные рубежи, словом, делать все то, что должен уметь выдающийся государственный деятель. Между тем строить планы у Голицына получалось лучше, чем претворять их в жизнь.

Современники Голицына отзывались о нем с большой долей скептицизма. В 1697 г., после провала заговора против Петра, один из его участников, А. П. Соковнин признался на допросе: «Чаю, они, стрельцы, возьмут по-прежнему царевну (т. е. вызволят ее из Новодевичьего монастыря и поставят правительницей. — И.А.), а царевна… возьмет Василия Голицына, а князь станет по-прежнему орать (выделено нами. — И.А.)». Это — о стиле руководства канцлера.

Еще одна опора правительницы — Федор Федорович Шакловитый. Этот человек не мог похвастаться происхождением. Зато все, чего он достиг, — результат его собственных усилий, цепкого ума и ненасытного честолюбия, делавшего его абсолютно не разборчивым в средствах. Именно такой «мастер на все руки» был особенно нужен Софье. После падения Хованских Шакловитому был отдан Стрелецкий приказ. Бывший подьячий Тайного приказа должен был приструнить распоясавшихся стрельцов. Он справился. При нем стрельцов взяли в такой оборот, что они не смели пикнуть. Все полученные ими после майских событий привилегии и пожалования, включая звучное название «надворная пехота», канули в Лету вместе со «столпом» на Красной площади, который снесли по приказу правительницы Софьи.

Опасность, исходившая от регентши и ее окружения, побуждала Наталью Кирилловну к поиску безопасного убежища — подальше от Кремля, поближе к немногим верным людям, осмелившимся открыто демонстрировать свою привязанность ко двору младшего царя. Эта тревога не осталась не замеченной Петром. Он с детства опасался сводной сестры и рос под вечным психологическим прессом — отравят, изведут, убьют. В эти годы привычным местом обитания Петра стало подмосковное дворцовое село Преображенское.

Преображенское было летней резиденцией царской семьи. Сюда приезжали для отдыха и охоты. После смерти супруга в селе подолгу жила Наталья Кирилловна. И хотя царь Федор мачехи из Кремля не выживал, переезд в Преображенское случился, по-видимому, ко взаимному удовольствию. Воцарение Петра должно было привести село к запустению — в подмосковной резиденции царь жил наездами. Но Софья со стрельцами внесла свои коррективы. Преображенское стало уже не просто местом обитания вдовствующей царицы с царевичем Петром, а своеобразным убежищем для младшего царя и его матери. Именно здесь пройдут его детство и отрочество. Между тем если вдуматься, то название этого места в контексте петровского царствования придало ему символический характер. Многое, если не все, началось с Преображенского. И становление Реформатора. И дорога к Полтаве. И само преображение России в купели преобразований.

Пребывание в Преображенском вовсе не значит, что юный Петр совсем не появлялся в Кремле. Существовало множество церковных и придворных церемоний, требовавших присутствия монарха. Так, в 1683 году Петр и Иван принимали посольство шведского короля Карла XI. Секретарь посольства Энгельберт Кампфер оставил описание этой аудиенции. Заметим, что взялся секретарь за перо не из праздного любопытства. Это — прямая обязанность дипломатов, бывших в силу своего профессионального занятия неплохими физиономистами и психологами. Вглядываясь в братьев, Кампфер пытался определить характер, темперамент монархов, предугадать их будущность и будущность страны под их властью.

Первое, что поразило секретаря посольства, — несхожесть сводных братьев. На приеме Иван сидел, «надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя… почти неподвижно». Иначе вел себя Петр: «Младший смотрел на всех; лицо у него открытое, красивое; молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью… Живость его приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верящую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Петр, не дав времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил со своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил скороговоркой обычный привет: „Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский по здорову ль?“»

Поведение двух братьев в самом деле сильно разнилось. Правда, нельзя сказать, что в неподвижности и опущенном взгляде Ивана ощутима его ограниченность. В этом случае он вел себя, как подобает государю, важно и степенно, как и наказывали требовавшие послушания наставники. Несомненно, о послушании не единожды напоминали и Петру. Но он слишком непосредственен, чтобы помнить о наставлениях. Вся церемония ему очень интересна, и он даже не пытается скрыть это. Кажется, здесь можно разглядеть нечто большее, чем просто детское любопытство. В этом подвижном, как ртуть, одиннадцатилетнем мальчике уже присутствует та внутренняя самостоятельность в поступках и суждениях, без которой Петр не стал бы Петром Великим.

В дальнейшем иностранцы не упускали случая присмотреться к Петру. При этом все в один голос отмечали его живой ум и энергию, столь отличавшие его от косноязычного Ивана. Отмечен был рано проснувшийся интерес младшего царя к военному делу. Голландский резидент Келлер пророчествовал в 1685 году: «…Когда он достигнет зрелости, мы можем с уверенностью ожидать от него смелых поступков и героических деяний».

Быстрое взросление Петра радовало близких и пугало Софью. Еще немного, и Петр предъявит свои неоспоримые права на власть. Дело отчасти могла поправить женитьба Ивана. В 1684 году Софья сосватала брату Прасковью Салтыкову. Свадьба привела двор младшего царя в уныние: было ясно, что из цепких рук правительницы семейство царя Ивана с будущими чадами-наследниками едва ли вырвется. Похоже, регентша намеревалась править вечно! Один только Петр остался равнодушен к произошедшему. Во-первых, он хорошо относился к Ивану и даже жалел его. Во-вторых, молодой Петр вовсе не стремился быть в курсе всех перипетий придворной борьбы. Он, конечно, стал рано разделять неприязнь, которую питала царица к своей падчерице. Но его одолевали совсем другие заботы. Пребывание в Преображенском открыло перед ним такие возможности, о которых едва ли можно было помыслить в кремлевских хоромах. Здесь было, где развернуться. К тому же материнский догляд не был слишком строгим. Петр не преминул воспользоваться свободой, отдавшись всецело любимому делу — военным упражнениям.

По тогдашним представлениям, война — занятие, достойное государя. Военное воспитание Петра начал еще отец. Выше уже говорилось о том, что чадолюбивый Алексей Михайлович заполнил покои сына потешными лошадками, карабинцами, барабанцами, пистолями и иным игрушечным оружием. Он же успел приставить к сыну полковника Менезиуса, начав, таким образом, военное обучение сына раньше «науки книжного научения». Трудно представить, что мог преподать маленькому Петру шотландский полковник. Но, во всяком случае, от военных потех он мальчика не отвадил. Напротив, по уверению Крекшина, одного из первых биографов царя, мальчик ничем иным и не интересовался.

У Петра еще при жизни Федора появились несколько «живых солдат» — товарищей по играм, с которыми он занимался военными упражнениями. Обычно круг общения царевича — дети царедворцев, спальников, стряпчих, стольников, которые взрослели вместе с ним и со временем могли оказаться в числе самых доверенных слуг. Так по крайней мере было с Алексеем Михайловичем. Петр многое переиначил. Его «робятки», конечно, были при случае слугами, но более — солдатами.

«Потешные робятки» начинали скромно, с деревянных пушек, сабель и ружей. Но очень скоро Петру вся эта бутафория надоела. Летом 1683 года он потребовал сменить деревянные пушки на настоящие. Затем он решил увеличить число «потешных». По его требованию на солдатскую службу к царю отправили сокольничих, которые после смерти Алексея Михайловича оказались не у дел, и молодых дворян. Но и этого Петру показалось мало. В «потешные» стали брать людей из солдатских полков. В первую очередь из расположенного рядом с Преображенским Бутырского полка. Постепенно царское увлечение разрослось до нешуточных размеров. Играли уже всерьез. С приступами и боями «наступательной и заступательной войны». Под барабанный бой ходили в походы по ближайшим монастырям и селам. В 1685 году заложили для овладения искусством осады и обороны крепостей Пресбург.

Крепостица была «потешной», однако бастионы и рвы — самые настоящие, так что при возникновении реальной опасности в ней даже можно было отсидеться.

Итог петровских игр известен. Из «потешных» выросли два коренных полка гвардии — преображенцы и семеновцы (впервые это название было употреблено в 1692 году). К концу 80-х годов их организация, выучка и вооружение были таковы, что они стали пригодны для настоящего дела. Разумеется, по численности «потешные» сильно уступали стрельцам, но в Преображенском спали спокойнее, зная о караулах, стерегущих Московскую дорогу. Так позднее правнук Петра, будущий император Павел I отгородился своими гатчинцами от Царского Села, подозревая «большой двор» Екатерины II в намерениии золировать и лишить его престола.

Младший царь с головой окунулся в военные упражнения. С чисто петровским упорством он принялся осваивать военное дело с самого «фундамента» — солдатского ремесла. Позднее, когда император погнал дворянство в казармы, он имел полное право сказать, что сам вкусил горький солдатский хлеб. Если вдуматься, то здесь Петр загадал для потомков одну из самых трудных своих загадок: что заставило его так поступать? Конечно, у Петра позднее можно найти ответ: мол, он хотел быть образцом, «лечил подданных примером». Но ведь это говорил взрослый Петр! Трудно представить, чтобы тринадцатилетний, пускай и не по летам развитый подросток заглядывал так далеко. Быть может, одно из объяснений — неизбывная любознательность этого государя, для которого познать уже тогда означало еще и испытать?

Но легко быть любопытным и упорным в деле, которое в охотку. А как быть с тем, что обычно отпугивало детей, с «книжным научением»?

Традиционно обучение на Руси начиналось с пяти-шестилетнего возраста. Так, отец Петра был посажен за букварь, когда ему было чуть больше пяти лет. Обучение проходило по Часовнику, Псалтыри и Апостолу и было, по сути, религиозным. Старшие сыновья Алексея Михайловича уже не ограничивались курсом традиционного «начального обучения». Царевичи Алексей и Федор изучали грамматику, риторику, диалектику, геометрию и иные дисциплины, входившие в перечень «семи свободных художеств». Преподавали им и языки — латынь, польский, возможно, греческий. Казалось, при таком понимании роли образования Петр должен был пройти обновленные «университеты», быть может, даже более продвинутые в сравнении с образованием старших братьев. Однако смерть отца и последовавшие за ней события изменили ситуацию. Возобладали иные настроения. Петр уже не получил таких учителей, какие были у Алексея и Федора.

К обучению Петра приступили в марте 1677 года^{2}. Инициатором будто бы выступил царь Федор, объявивший Наталье Кирилловне: «Пора, государыня, учить крестника». Сразу возникла проблема учителя. Обыкновенно его подыскивали в приказной среде. Требования были достаточно суровые. Обращали внимание не столько на профессионализм, сколько на нравственные качества претендента. Он должен был быть «тих» — благочестив и «не бражник». Обычно первым учителем Петра считают Никиту Моисеевича Зотова.

Учеба давалась Петру легко. Скоро овладев чтением, перешли к письму. Обучался Петр по роскошной скорописной азбуке.

Однако образцы скорописи царевича не особенно впечатляли. Причина тому — темперамент. Там, где были нужны сообразительность и запоминание, больших трудностей не возникало — цепкая память мальчика схватывала все на лету. Но если обучение требовало прилежания, монотонного и однообразного повторения, с непоседливым учеником возникали большие проблемы. Во всяком случае, грамматика и почерк Петра приводят в отчаяние — если не современников, то историков, читающих документы, написанные и правленные царем.

При обучении Петра широко использовались так называемые потешные книги и тетради. Это было, по сути, воплощение в жизнь дидактических принципов наглядного обучения — разглядывание картинок и гравюр с устными пояснениями учителя и бесконечными вопросами ученика. Известно, что первую такую книгу разрисовывали для Петра костромские иконописцы еще в мае 1673 года, когда царевичу не исполнилось и года. Впоследствии, по крайней мере еще трижды, царевичу на заказ делали «потешные книги и тетради». Любопытно, что 29 апреля 1682 года, сразу же по восшествии Петра на престол, Т. Н. Стрешнев преподнес ему «сто листов фряжских». Подарок был, по-видимому, со смыслом — стольник хорошо знал, чем можно угодить юному монарху. Наконец, по книгам «с кунтушами» — картинками учил Петра и Никита Зотов.

«Кунтуши», «фряжские листы», даже «потешные тетради», выполненные русскими живописцами, по исполнению, перспективе, самой постановке и трактовке сюжета поневоле приучали к западноевропейскому восприятию действительности. Это иное видение мира проникало в сознание ученика, будило воображение. Особенно увлекали мальчика батальные сцены, виды городов, географические и астрономические карты. В учебной комнате Петра появился глобус, у постели — модель корабля. Быть может, именно здесь и следует искать истоки увлечения морем, кораблями, Западом?

С завершением «начального курса» образования Петра никто не поставил вопроса о его продолжении. Причины разные: царь Федор позаботиться об этом просто не успел; царевна Софья образованием сводного братца не занималась; Наталья Кирилловна и ее окружение едва ли об этом задумывались. Больше того, приходится говорить о том, что даже традиционное «начальное» обучение Петра имело пробелы. Среди многочисленных рассказов-анекдотов о Петре Великом есть и такой: царь привязывал к дереву своего учителя Зотова и убегал к «потешным». При этом, чтобы Никита Моисеевич не скучал и не жаловался царице, царь оставлял ему штоф с зельем. Так «благодарный ученик» будто бы пристрастил «не бражника» — учителя к пьянству. Разумеется, исторические анекдоты — источник своеобразный. В нем факты переплетались с вымыслом, для того чтобы поразить слушателя и создать запоминающийся, почти мифический образ героя рассказа. Тем не менее в этом анекдоте, по-видимому, отразились некоторые особенности обучения Петра в Преображенском или, точнее, отсутствие систематического обучения.

Следует отметить еще одну особенность образования молодого Петра. Он был равнодушен к знаниям отвлеченным, зато знания практические, приносившие пользу, вызывали у него огромный интерес. Чтобы овладеть ими, он проявлял удивительную настойчивость и трудолюбие. Лучшее доказательство этого — ставший уже классическим случай с астролябией. В 1687 году отправлявшийся во Францию Яков Долгорукий упомянул об инструменте, с помощью которого можно было, не сходя с места, измерять расстояние между двумя точками. Загоревшийся Петр наказал князю, чтобы он непременно привез его из поездки. По возвращении Долгорукий вручил Петру астролябию. Поскольку никто не знал, как ею пользоваться, послали в Немецкую слободу за голландцем Францем Тиммерманом. Голландец произвел необходимые вычисления. Петр отправил слуг проверить их точность. Результат привел его в восторг. Он тотчас оценил практическое значение прибора. Но тут выяснилось, что будущий кораблестроитель и фортификатор прибором воспользоваться не может, поскольку имел самые смутные представления об арифметике и геометрии. Пришлось возобновить занятия. Но на этот раз у Петра имелся мощный стимул — ему были нужны эти знания.

Парадоксально, но то, что будущий реформатор оказался хуже образован, чем его старшие братья, имело, по-видимому, свою положительную сторону. В знаниях братьев присутствовала немалая доля схоластики, отвлеченности. Это было образование, по сути, традиционное, тогда как Петр тянулся к знаниям более утилитарным, светским. В результате ум Петра оказался «свободным», открытым для восприятия нового.

Петр всю жизнь учился, причем с большой охотой. Разумеется, отсутствие систематического образования давало о себе знать в том, как царь решал многие проблемы. Но то, чего он достиг самообразованием, впечатляет. Пытливый ум Петра, помноженный на необычайные упорство и любознательность, сделали его человеком образованным, способным на равных вести диалог с людьми знающими, специалистами и учеными.

Пребывание в Преображенском наложило отпечаток не только на образование Петра. Оно создало совершенно особую атмосферу формирования личности будущего реформатора. Здесь, в Преображенском, ему удалось ускользнуть от тотального диктата слепой силы, имя которой — церемониал. Тяжеловесный, выстроенный на византийский лад церемониал не просто сковывал и предписывал. Он иссушал ум и сдавливал душу. Едва ли Петр, перетертый жерновами средневекового церемониала, стал бы таким, каким мы его знаем. Ни о какой «всеобъемлющей душе» «вечного работника на троне» (А. С. Пушкин) не могло бы быть тогда и речи. В самом деле, невозможно представить существование «потешных» с их военными упражнениями и боями в окружении царских, патриарших и боярских палат, кремлевских соборов и святынь. Это несовместимо. Декорациями могли быть только Преображенские поля, но не кремлевские тупики.

Если вдуматься, то все происходящее в эти годы с Петром резко контрастировало с тем, что должно было происходить с царевичем, а затем — с православным монархом. Петр взрослел в стороне от традиций, вне пределов положенного и должного. То, что для отца и брата Федора было нормой, неизменной и единственно возможной моделью царского поведения, для Петра становилось чем-то малопонятным и ненужным.

Неподалеку от села Преображенского расположилась Немецкая слобода. То был совсем другой мир, «осколок» западной Европы, возникший на берегах Яузы. Опасаясь пагубного влияния на православных жителей Москвы, церковные власти добились в середине XVII столетия выселения сюда всех иноземцев, состоявших на службе у государя или промышлявших ремеслом и торговлей. Но если традиционалисты надеялись таким образом предотвратить проникновение чужеродной культуры в Россию, то они просчитались. Напротив, средоточие европейского образа жизни на клочке подмосковной территории оказалось чрезвычайно привлекательным. Очень скоро Немецкая слобода стала притягивать русскую знать. Дорожка сюда была протоптана ею задолго до царя-реформатора. Точно неизвестно, когда Петр впервые появился в слободе. Однако в любом случае это уже был знак, свидетельство важных перемен в сознании и поведении государя.

Уклад жизни Немецкой слободы поразил Петра. Здесь все было непривычно, все иначе. Вместо чинного застолья с заздравными тостами — вольная беседа, музыка и разгоряченные танцами пары. Вместо хозяина, выказывающего свое уважение подобострастным служением знатным гостям, — ровный голос гостеприимного, знающего себе цену хозяина. За столом — женщины и девицы, ведущие беседы наравне с мужчинами. Появившись здесь впервые, царь дичился, боясь показаться смешным и неловким. Но освоился он быстро, с той бесцеремонностью, которую в Европе позднее приняли за невоспитанность и грубость. В дневнике шотландца Патрика Гордона, генерала на русской службе, замелькали записи о появлении в слободе царя с друзьями.

В Немецкой слободе молодой Петр скоро сошелся со швейцарцем Францем Лефортом. К моменту знакомства Лефорту было за тридцать лет. Явился он в Россию в 1675 году в группе офицеров под началом полковника Якова Фростена, которые решились на свой страх и риск предложить отцу будущего Преобразователя свои знания и шпаги. Именно — на свой страх и риск, поскольку сошли они в Архангельске со сходней голландского корабля незваными, чем поставили здешнего воеводу в затруднительное положение: отослать назад — страшно, держать у себя — накладно, отпустить в Москву без разрешения — самоуправно. Судьба капитана «Фрянса Лафорта» повисла на волоске, поскольку вполне реальной была перспектива бесславного возвращения в Европу, что, разумеется, означало и его «выпадение» из русской истории. Пикантность ситуации заключалась в том, что «вышибать» знаменитого «дебошана» должен был двоюродный дед Петра по матери, тот самый архангельский воевода, думный дьяк Федор Полуэктович Нарышкин. В октябре пришел ответ на воеводскую грамотку из столицы: в приезжих нет надобности. Можно представить всю меру отчаяния капитана: деньги на исходе, иностранные корабли ушли… Последовала слезная челобитная, составленная, надо думать, с помощью расторопного стряпчего, знающего науку размягчения черствых приказных сердец. В Москве смиловались, разрешили полковнику с товарищами ехать ко двору. Лефорт устремился к месту будущей службы. Но надо было знать особенности московского делоделанья, когда «да» легко оборачивалось в «нет». На этот раз злым гонителем Лефорта чуть не выступил… Артамон Сергеевич Матвеев: 4 апреля 1676 года «сшед с Верху, в Посольском приказе», он объявил «выезжим иноземцом… указ, что они ему, Великому Государю, в службу не годны и указал их Великий Государь отпустить в свою землю за море». Трудно сказать, что побудило «канцлера» отклонить предложение заезжих вояк: война с Крымом и стоящей за ним Портой, по сути, уже полыхала на южных рубежах, и нужда в офицерах была немалая. Тогда Яков Фростен пошел на подлог — объявил себя «индженером», после чего был приписан к Пушкарскому приказу. Как поступил Лефорт — неизвестно. Однако спустя некоторое время и он был взят на службу. Зацепившись, он сумел отличиться в первую и вторую войну с Портой и даже подняться в чинах до полковника, но не в этом было его главное счастье. Умение нравиться — вот был его истинный талант. Обворожительный и, кажется, все знающий Лефорт поразил молодого царя. С ним было легко и интересно. Он не напоминал подобно матушке о том, как следует вести себя православному государю. Увлечения же царя военным и морским делом всячески поддерживал и поощрял, с охотой участвуя во всех «потешных» затеях. В июне 1690 года при штурме крепости ему даже сильно опалило лицо, но неунывающий швейцарец лишь смеялся. Возможно, со временем повзрослевший Петр сумел бы разглядеть в своем друге множество недостатков, главные из которых — легкомысленность и поверхностность. Но Лефорт рано ушел из жизни. До этого Петр, делавший только первые шаги на своем великом поприще, многое воспринимал его глазами. И без того скептически настроенный к старорусским порядкам, он не без участия «дебошана»-швейцарца стал к ним еще более нетерпимым.

Страстность и увлеченность Петра — черты наследственные. Его отец, царь Алексей Михайлович, с такой же жадностью вглядывался в стремительный полет соколов, с какой Петр будет следить за эволюциями кораблей. В этом они оба, отец и сын, удивительно похожи друг на друга. Однако на этом сходство заканчивалось. Дальше идут различия. Петр придал своим увлечениям государственный характер, совместил удовольствие с пользой. Из его «потешных» выросла гвардия, из ботика — флот, из собрания «уродцев» — первый музей. От увлечения соколиной охотой Алексея Михайловича осталось совсем другое — восторженные упоминания современников о царской охоте да знаменитая книга «Урядник сокольничего пути», написанная при участии второго Романова. Это впечатляет, но, понятно, не идет ни в какое сравнение с содеянным Петром. Алексей Михайлович, увлекаясь, развлекался, Петр — созидал.

Отметим, что это было обоюдное созидание. Увлечения Петра не только изменили Россию, они оказали огромное влияние на формирование личности самого реформатора, расширили его кругозор и обогатили знаниями. Этого рукастого, знающего в совершенстве дюжину ремесел государя трудно было обвести вокруг пальца, выдать дурное за хорошее. Историки говорят о трех главных увлечениях царя. О первом уже речь шла выше. Военное дело во всех его проявлениях едва ли не с самого детства занимало Петра. Любовь к военному делу привела его к мысли о необходимости коренных преобразований в армии: военная реформа не просто свелась к восприятию достижений западноевропейской военной науки и технологии, а стала действенным средством европеизации страны.

Совсем неожиданными и необъяснимыми кажутся два других увлечения Петра. С ранних лет он стал проявлять интерес к ремеслам. Уже в Преображенском у младшего царевича появились инструменты каменщика, плотника, столяра и кузнеца. С годами странные предпочтения государя не исчезли, разве только налет игры уступил место вполне серьезному отношению к ремеслам. Для мастеровитого государя труд — не забава, а потребность. И еще — предмет гордости. На заработанные во время Великого посольства деньги он купил башмаки, которые демонстрировал своим подданным: «Вот, заработал молотом в поте лица».

Но еще более загадочен интерес Петра к морю и кораблям. Исходная точка этого неожиданного увлечения — знаменитая история с английским ботом. Будучи в селе Измайлово, Петр обнаружил на хозяйственном дворе лодку, заметно отличавшуюся от тех, что он видел раньше. Неугомонный подросток потребовал разъяснения. Среди жителей Немецкой слободы нашли корабельного мастера Тиммермана. Тот осмотрел находку и коротко пояснил: это английский бот, способный ходить как по ветру, так и против — галсами. Петр тут же загорелся, ему не терпелось опробовать находку. Однако пришлось ждать, пока подновят корпус и заменят подгнившие паруса и снасти. Наконец судно было спущено в измайловский пруд. Но здесь было мало места. Бот перетащили на Яузу. Сдавленная берегами речушка не давала возможности ходить крутыми галсами. Кто-то вспомнил про огромное Плещеево озеро под Переславлем-Залесским. Петра расположение озера очень устраивало: неподалеку находился Троице-Сергиев монастырь, и на озеро можно было улизнуть под предлогом богомольного похода.

Бот был отвезен на Плещеево озеро. Теперь уже не приходилось жаловаться на тесноту. По озеру ходили вздутые ветром волны, берега терялись в белой дымке. Но зато очень скоро стало тесно… самому Петру. Ему уже мало бота, он бредит яхтами, галерами, фрегатами. На озере наскоро возводится самая настоящая верфь. На ней под присмотром «кокуйских мастеров» трудятся «потешные» и работные люди. Начинали скромно, с яхты и небольшой бригантины, но зато в великой спешке, подгоняемые нетерпением царя. Сам Петр — среди мастеровых, «в работе пребывающий». Пока его еще плохо слушается топор и нет крепости в плечах. Но сила и мастерство скоро придут через огромное трудолюбие и упорство.

Царь так увлечен, что вырвать его с верфей становится настоящей проблемой. А ведь во многих случаях его присутствие в Москве было необходимо, особенно после падения правительницы Софьи. Царя уговаривают, умоляют, страшат материнским словом. Петр каждый раз покидал озеро с большой неохотой. Но, даже окунувшись в водоворот государственных дел, он обязательно выкраивал время, чтобы подогнать нерадивых поставщиков и строителей. Для него уже давно стук топоров на верфи и упругий хлопок вздувшегося паруса — наилучшая музыка.

Все это были симптомы странной и не понятной для русских людей болезни под названием «любовь к морю». И даже не болезни — настоящей горячки, которая не пройдет и не ослабнет с годами. Уже повзрослевшему, разменявшему четвертый десяток Петру будут сниться, как мальчишке, корабли. «Сон видел: (корабль) в зеленых флагах в Петербурге», «Сон видел… что был я на галиоте, на котором мачты с парусы были не по препорции…». Зрелость, конечно, чувствуется в этих «морских сновидениях» Петра. Выверенный взгляд корабела даже во сне покоробит отсутствие должных пропорций в галиоте. Но ведь все равно сны его — корабли, вода и море!

Для современников и потомков так и осталось тайной рождение этой всепоглощающей, неизбывной царской страсти, которая, кажется, была самой сильной из всех его привязанностей. И в самом деле, откуда у Петра, до двадцати одного года не видевшего настоящего моря, монарха сухопутной державы, появилась эта склонность? Как могло случиться, что тринадцатилетний подросток, видевший только струги и нескладные насады на Москве-реке, начнет донимать жителей Немецкой слободы расспросами об иноземных флотах, а затем вознамерится построить свой собственный? И не просто вознамерится — построит! Конечно, нельзя сказать, что в поисках ответов на эти вопросы ничего не сделано. Не одно поколение историков просеивало через «исследовательское сито» слова и поступки Петра. Однако надо признать, что исчерпывающей полноты в их разъяснениях нет. И не может быть. Ведь мы имеем дело едва ли не с самым трудным и сокровенным в истории — с тайной становления личности. Эта тайна до конца была известна лишь одному Петру, и с Петром же она навсегда ушла.

Страсть Петра к морю и флоту обернулась во благо России. «Нептуновы потехи» завершились победами на Балтике. «Потешные» суда превратились в линейные корабли, а само кораблестроение, воплощавшее в XVII–XVIII веках передовые достижения промышленности и научно-технической мысли, вызвало развитие новых отраслей производства и дало толчок к образованию. Скромный кораблик окажется в основании огромного общенационального дела, и не случайно Петр, умевший ценить то малое, что становилось истоком великого, присвоит ботику почетное звание «дедушки русского флота». Так что, когда в 1721 году ботик, за рулем которого сидел сам царь, а на веслах — адмиралы, обойдет салютующий ему грозный строй балтийской эскадры, почести эти будут вполне заслуженны. С ботика в самом деле все началось.

За семь лет своего правления царевна Софья доказала, что она умела не только плести заговоры и интриговать. Ее регентство было отмечено важными политическими и культурными достижениями. При ней была открыта Славяно-греколатинская академия. Речь Посполитая пошла на подписание «вечного мира» с Россией (1686 год), отказавшись от своих претензий на Киев и признав границы, очерченные Андрусовом. Правда, платой за признание новых границ стал разрыв «вечного докончания» с Портой и вступление в антитурецкую коалицию. Но даже этот шаг свидетельствовал о повышении международного статуса России. Ведь еще совсем недавно ее интересами открыто пренебрегали. Ныне же Россию, как богатую невесту, всячески обхаживали. Имперские дипломаты ради расширения антитурецкого союза оказывали давление на своего традиционного союзника, Польшу, побуждая смириться с потерей Киева.

Возможно, успехи правительницы были бы весомее, окажись у нее развязанными руки. Но Софье постоянно приходилось помнить, что ее правление ограничено временем взросления братьев, или, точнее, сводного брата Петра. Восседая ли на алмазном троне при приеме посольства, величая ли себя самодержицей, она, конечно, хорошо знала, что все это непрочно и зыбко — поднимется Петр, предъявит свои неоспоримые права, и ей придется уступить, уйти в небытие. Цепляясь за власть, Софья принуждена была подчинять свои действия не государственной целесообразности, а логике временщика. Она должна была всем нравиться, всех привлекать, формировать с помощью реальных дел или мифов — годилось и то, и другое — образ удачливого и щедрого правителя. Ей позарез нужны были великие свершения, могущие прославить ее имя.

Был, впрочем, еще один способ решения проблемы, на котором настаивал Федор Шакловитый. Во всяком случае, розыск, проведенный после падения правительницы, приписал именно ему намерение расправиться со «старой медведицей» и «медвежонком» — царицей Натальей Кирилловной и Петром. Здесь не место рассуждать о том, почему эти замыслы оказались неосуществленными и в какой мере к ним была причастна царевна. Но на Софью подозрения наложили черное, несмываемое пятно.

Надежды на великие свершения не оправдались. Особенно пагубными для Софьи и ее сторонников оказались результаты Крымских походов. Эти походы в 1687 и 1689 годах были платой за «вечный мир» с Польшей, вкладом Москвы в борьбу с общим врагом. Уже изначально обязательство В. В. Голицына идти воевать крымского хана вызывало в верхах острую критику. Многие посчитали, что многомудрый Василий Васильевич, инициатор сближения с антитурецкой коалицией, сам себя перехитрил — «купил» у Польши то, что уже давно было куплено. Действительно, к 1686 году Москва удерживала Киев всеми правдами и неправдами более двадцати лет. Таким образом, «канцлера» обвиняли в том, что он переплатил, втянув страну в совсем не нужную ей войну с могущественной Турцией.

По объявлении похода в Крым возникли трудности с назначением главнокомандующего. Как ни привлекательна была должность «большого воеводы», правительство не могло найти подходящую кандидатуру. Пришлось Василию Васильевичу самому возглавить армии. «Канцлеру» не хотелось надолго оставлять столицу, но делать было нечего: сказавшись груздем, пришлось лезть в кузов.

Поход 1687 года не принес ни победы, ни поражения. Полки два месяца двигались по безводной, местами выгоревшей степи, а затем, не дойдя шестидесяти верст до Перекопа, повернули обратно. Отступление объяснили происками неприятеля: что татары выжгли степи и, если двигаться дальше, вглубь, кони падут от бескормицы; что где-то со своими ордами кочует крымский царь, поджидающий подходящий момент для решительного нападения. На деле все ограничилось редкими схватками, во время которых войско толком не успевало сообразить, в кого палит — то ли в налетавших лавиной степняков, то ли в поднятую ими пыльную тучу.

Занести первый Крымский поход в свой актив правительству регентши было трудно. Отсутствие явного успеха давало широкий простор для всевозможных толков и измышлений. Неожиданно выручил писарь Запорожского войска Иван Мазепа. Он помог Голицыну найти еще одного «виновника» неудачи. Им стали не крымский хан и недальновидные русские военачальники, а гетман Иван Самойлович. Всем было известно, что гетман — ярый противник «вечного мира» с Польшей. Он считал, что «ляхам» верить нельзя, как нельзя рвать мир с султаном и ханом. Вступление России в антитурецкую коалицию заставило гетмана смириться с обстоятельствами. Однако он неохотно собирал казачьи полки, не спешил на соединение с Голицыным. Теперь эту неохоту и «пришили» к делу. Украинская старшина подала донос: мол, степь жгли не татары, а по указке Самойловича сами казаки. Оставшееся без кормов войско принуждено было повернуть, отчего и была упущена «верная победа». Лукавый Мазепа, организатор интриги, рассчитал точно: загнанному в угол Голицыну ничего не оставалось делать, как хвататься за соломинку. Доносу был дан ход. Самойловича арестовали и лишили гетманской булавы. На Раде новым гетманом выкрикнули Ивана Мазепу. Московские государи с регентшей избрание утвердили, и Василий Васильевич вручил Мазепе гетманские клейноды — символы власти.

В Москве после истории с Самойловичем вздохнули свободнее. Однако разоблачения «виновника» было явно недостаточно. Ситуация требовала чего-нибудь более значительного. Поэтому правительство прибегло к мистификации: поход был объявлен… успешным — мол, крымский царь бежал за Перекоп. Получалось, что без большой крови до смерти напугали басурман и помогли союзникам. А что еще надо дворянству, постоянно твердившему о своем горячем желании «государю послужить, сабли не вынимая»? Соответственно с новым статусом победоносного похода последовали и награды, призванные сгладить неприятные воспоминания.

Щедрые награды заставили умолкнуть противников Софьи и Голицына. Однако у подобного способа привлечения подданных были свои недостатки. Награды ни за что действовали на служилых людей развращающе. Для них неоправданная щедрость свидетельствовала скорее о слабости правительства, нежели о его силе. Так что торжество сторонников регентши над недоброжелателями было не полным — до первой неудачи.

Между тем проблема сохранения власти становилась для Софьи все более острой. Не случайно именно со второй половины 1680-х годов в Кремле вынашивали планы превращения власти правительницы из временной в постоянную. В августе 1687 года Софья велела Федору Шакловитому расспросить стрельцов, как они отнесутся к тому, что она «изволит венчатца царским венцом». Глава Стрелецкого приказа собрал доверенных стрельцов у себя дома и поведал им о планах царевны. Стрельцы заявили, что они тому делу «помогать рады» и готовы подать челобитную. Однако челобитной так и не последовало. Шакловитый объяснил это тем, что царевна сама отказалась от нее, «чтоб то не было братьям ее государским, великим государям, во гнев и в бесчестье». Последние слова — не более как стремление Федора Леонтьевича выгородить царевну и себя перед судьями. «Честь» братьев менее всего беспокоила регентшу. Главная причина отказа — более чем прохладное отношение к ее планам стрельцов. Ведь одно — разговор в доме Шакловитого с прикормленными стрельцами и совсем другое — обсуждение планов венчания в стрелецких слободах. А здесь хорошо помнили о том, как регентша расплатилась со стрельцам за все, что они сделали для нее в дни майского бунта.

Была еще одна причина, заставившая Софью отложить диалог со стрельцами. Софья понимала, что вопрос о царском венце придется решать не только в полках. Чтобы превратить свои мечты в реальность, ей необходимо было заручиться поддержкой элиты. В этом направлении и были продолжены усилия.

В конце 1688 года к Константинопольскому патриарху отправили грамоту с просьбой поддержать венчание царевны на царство. Обращение было отчасти вынужденное — свои Софье отказали. Патриарх Иоаким, узнавший о намерении правительницы, заявил, что «не по правилам Святых Апостол и Святых отец, чтобы при живых двух царях и третью особу женского пола на царство короновать».

Позиция патриарха, симпатии которого склонялись на сторону младшего царя, была серьезным препятствием для планов царевны. Ее сторонники грозились: «Мы от сего нашего патриарха ни благословения, ни клятвы не ищем, плюнь-де на него», — но ничего поделать не могли, ведь патриарх благословлял и венчал на царство. Осталось только обойти Иоакима, обратившись к восточным патриархам. Но и здесь Софью поджидала неудача. Ни один из восточных патриархов не пожелал рисковать — просчет грозил обернуться утратой щедрых милостыней, получаемых из Москвы. Разумнее казалось дождаться исхода борьбы царевны с братом. Возможно, награда в этом случае будет и не столь значительной — трудно ли присоединиться к победителю? — зато игра получалась беспроигрышной.

Уклончивая позиция лукавых греков заставила забыть о венце. Но это не значит, что правительница от него отказалась навсегда. Просто усилия были вновь перенаправлены на другое — подготовку нового похода в Крым.

На этот раз были учтены печальные уроки похода 1687 года. По маршруту движения армии были устроены склады с провиантом и снаряжением. Чтобы не допустить поджоги, выступили раньше, до того, как степное солнце выжжет траву. Поэтому ратных людей подняли на службу ранней весною, по талому снегу, что всегда вызывало недовольство и ропот. Тем не менее в начале апреля 1689 года армия, возглавляемая все тем же Голицыным, выступила в поход. Уже с мая начались первые столкновения с крымскими ордами. От наскоков степняков отбивались строем, «испанскими рогатками» и дружной стрельбой. 20 мая дошли до Перекопа — земляной крепости, перерезавшей Крымский перешеек. Здесь и произошли события, вызвавшие у многих участников похода недоумение и, главное, во многом предопределившие падение царевны Софьи. Потоптавшись несколько дней перед Перекопом, Голицын неожиданно повернул обратно. Случившееся требовало объяснений. Они появились — от официальных до неофициальных, или, попросту, слухов. Главный из них, очень убедительный для русского уха — подкуп боярина: будто бы Крымский хан прислал Голицыну бочонок золота, который и решил все дело.

Современные историки не склонны верить этому оговору. Чаще всего выдвигается другое объяснение странностей в действиях «великого канцлера». Избегавший риска Василий Васильевич предпочел переговоры сомнительным по своему исходу боевым действиям. Он потребовал от крымцев освобождения русских пленных, прекращения набегов и отказа от ежегодных поминков (подарков), трактуемых в Бахчисарае как выход-дань. Голицын считал, что выполнения этих требований достаточно для того, чтобы презентовать себя в Москве как победителя «басурман». Крымцы на посольские пересылки пошли, но, как оказалось, лишь для того, чтобы выиграть время. А время неумолимо работало на них. Изнуряющая жара вкупе с отсутствием пресной воды — колодцы были предусмотрительно завалены мертвечиной — превращали перекопский лагерь в черноморский филиал ада. Пока ждали исхода переговоров, люди теряли силы, болели от солоноватой воды (той было в изобилии). Каждый день ослаблял русско-украинское войско. В итоге, потеряв напрасно время в бессодержательных разговорах, Голицын повернул назад. Исход второго Крымского похода вновь оказался не таким, каким его желали видеть в Кремле. Разумеется, окружение правительницы и на этот раз поспешило выдать черное за белое. Однако сделать это было много труднее, и не только потому, что воспоминания о ранах и тяготах похода были еще свежи в памяти его участников. На этот раз сторонники Петра поспешили обрушиться с обвинениями: чтобы свалить или хотя бы пошатнуть положение правительницы, они готовы были даже преувеличить масштабы неудачи.

Преображенское давно жило в ожидании неизбежного столкновения с Софьей. И не просто жило, готовилось, вербуя сторонников — всех обиженных и обойденных, собирая случаи злоупотреблений правительства, злорадно муссируя слухи о романах царевны. Иногда дело доходило даже до стычек, инициатором которых выступал Петр. Его особенно уязвляло участие Софьи в придворных и церковных церемониях. Ранее это было совершенно немыслимо для царевен. Софья же не просто участвовала, она, к возмущению сводного брата, стремилась занять место, отведенное в церемонии монарху. Петр усмотрел в этом намерение присвоить не принадлежавшие правительнице царские прерогативы. Подозрение было близко к истине. Софья вполне сознательно ломала старые стереотипы, приучая подданных к тому, что она, соправительница, наравне с царями участвует в придворных и церковных торжествах.

Самое значительное столкновение произошло 8 июля 1689 года. Не сумев отстранить Софью от участия в крестном ходе, негодующий Петр умчался в Коломенское. Конфликт, в котором царь в очередной раз уступил царевне, произошел на глазах придворных, высветив всю меру ненависти между родственниками. История тут же разошлась в бесконечных пересказах, обросла подробностями, заставив задуматься о будущем: было очевидно, что Петр и Софья вместе не уживутся.

В конце 1688 года старая царица решила женить Петра. Два обстоятельства подтолкнули ее к этому. Наталья Кирилловна все с большей тревогой смотрела на времяпрепровождение сына. По ее представлению, в нем было мало «царского». Конечно, «Марсовы» и даже «Нептуновы потехи» могут быть достойными занятиями и для государя, но не так, как это делал Петр: шагающий, стреляющий, работающий, получающий наравне со всеми ссадины и синяки.

Настораживали Наталью Кирилловну и частые отлучки сына в Немецкую слободу. Взрослевший Петр явно отбивался от рук. Против такой беды на Руси издавна имелось радикальное средство — женитьба. Не случайно говорили: «Жениться — перемениться». Вот Наталья Кирилловна и вознамерилась с помощью свадебного венца остепенить Петра. Намерение по-человечески понятное, но свидетельствовавшее о том, что царица плохо знала своего сына.

Была, впрочем, еще одна, более веская причина, побуждавшая поторопиться со свадьбой. Для Нарышкиных не были тайной честолюбивые замыслы Софьи. Одна только перемена в титуле правительницы, которая стала писаться в государственных актах вместе с братьями и со словом «самодержец», свидетельствовала о серьезности намерений царевны. «Для чего она стала писаться с великими государями вместе? — возмущалась уязвленная Наталья Кирилловна. И тут же грозилась: — У нас люди есть, и они того дела не покинут». Люди и в самом деле были. Но пока их было слишком мало, чтобы тягаться с людьми Софьи: власть и деньги, которыми обладала регентша, обладали куда более притягательной силой, нежели угрозы старой «медведицы».

Вызывали опасения в Преображенском и намерения Софьи получить согласие на венчание у восточных патриархов. Дело это было на первый взгляд несбыточное, но разве Софья не доказывала обратного, превращая невозможное в возможное? Словом, следовало опередить правительницу. Потому и нужна была царская свадьба, означавшая, что Петр пришел в «полный возраст» и ему уже нет нужды опираться на кого-нибудь. Так что перезвон свадебных колоколов призван был, по мысли устроителей, звучать как погребальный звон для Софьи и ее регентства.

Невесту сыну Наталья Кирилловна нашла в своем окружении. Ее избранница — Евдокия Лопухина происходила из второразрядного дворянского рода. Царица так торопилась, что предпочла обойтись без традиционного смотра невест. Это также косвенно свидетельствовало об остроте момента: на смотр обычно уходил не один месяц, и Бог ведает, что за это время могла предпринять Софья.

Но Наталья Кирилловна — не враг собственному сыну. Она была уверена, что угодила своим выбором. Евдокия была послушна, благонравна, воспитана, как и положено будущей рачительной хозяйке и доброй жене, в страхе Божьем. Увы, ко всем этим качествам Евдокии Петр остался равнодушным. Очень скоро выяснилось, что жена была чужда ему по духу. Недалекая и неумная, она никогда не пыталась понять мужа, но зато всегда желала укоротить его пыл и жить, как было от веков положено — благочинно и степенно. Так, самочинно устраивая судьбу сына, Наталья Кирилловна невольно уготовила трагедию, которая вырвется за пределы царственной семьи и горько отзовется по всей стране.

Свадьба была сыграна в январе 1689 года. Семейная жизнь не «образумила» Петра. Уже в апреле он оставил молодую жену и умчался в Переславль на верфь. Духовная разность супругов видна из писем. Послания Евдокии — письма несчастной, забытой жены, которая никак не может понять причины равнодушия мужа. Ведь он для нее и «лапушка», и «радость моя», и «свет мой». Все как положено, как во всех грамотках, какие испокон веку писали дворянские жены своим супругам, оставившим их по делам службы. Евдокии невдомек было, что такие послания лишь отталкивали Петра. Ему было нужно как раз иное: чтобы в письмах интересовались делами — галиотами, крепостями и пушками; чтобы не звали домой, а, напротив, сообщали о скором приезде к нему. Так позднее станет делать вторая супруга Петра, будущая императрица Екатерина I, которая могла, не мешкая, отправиться в военный поход или ступить на шаткую палубу корабля. Тем не менее женитьба Петра стала переломным моментом в настроении его приверженцев. С их точки зрения власть регентши исчерпала себя.

Цари выросли, обзавелись семьями. Пришло время для самостоятельного царствования, без Софьи.

Возвращение Голицына из второго Крымского похода резко накалило обстановку. Нарышкины стремились выжать все возможное из благоприятного момента и в какой-то мере сами провоцировали столкновение. Когда правительница попыталась выдать результаты похода за очередную блестящую победу Голицына, Петр демонстративно отказался принять в Коломенском усмирителя «басурман». В ход пошли уговоры, которые в конце концов «сломили» царя. Однако уступка Петра была вовсе не уступкой регентше: во время церемонии Петр принимал, помимо большого воеводы, начальных людей, которых, по-видимому, Нарышкины решили не отталкивать царской немилостью.

Инцидент дал возможность Софье попугать стрельцов: мол, если мы не годны, мы государство оставим, воля ваша, а если годны, «и вы за нас стойте». То была, конечно, поза. Софья слишком любила власть, чтобы отдавать ее добровольно. На самом деле она лихорадочно готовилась к решающему столкновению. Стрельцам раздавали деньги. Шакловитый, собрав верных людей из стрелецких слобод, обещал отдать на разграбление имущество приверженцев Петра, поскольку «сыску никакого не будет».

Не брезговали прямыми провокациями. Выдававший себя за Льва Кирилловича Нарышкина (дядю Петра), один из сторонников Софьи — подьячий Матвей Шорин — по вечерам наезжал на караульных стрельцов и бил их. При этом ряженый Лже-Нарышкин грозил: «Заплачу-де им смерть братей своих!» Побои должны были вразумить сомневающихся: это все цветочки, а вот какие ягодки посыпятся с приходом к власти Петра.

К началу августа отношения между враждующими партиями уподобились туго натянутой струне. Неудивительно, что достаточно было легкого усилия, чтобы она лопнула.

Версия победивших, Петра и Нарышкиных, такова: верные стрельцы из Стремянного полка в ночь на 8 августа в караульном помещении у Никольских ворот Кремля натолкнулись на толпу стрельцов. Те сообщили, что во дворце учинился какой-то «шум», что петровского спальника Федора Плещеева задержали и отвели на допрос к Шакловитому и теперь надо ждать набат. Стремянные стрельцы набата ждать не стали, а кинулись в Преображенское предупреждать государя об опасности. Их ночное появление смертельно испугало Петра, и он, забыв обо всем, кинулся под защиту стен Троицкого монастыря.

Если прибавить, что при этом он бросил мать и жену с младенцем, то картина получается не очень приглядная. Между тем объясняется это просто: скорее всего, в памяти перепуганного царя всплыли кровавые картины стрелецкого бунта 1682 года. Преодолеть эту психологическую травму Петр не сумел. Приступы страха, лишавшие царя на время сил и способности рассуждать здраво, будут преследовать его всю жизнь.

Утром 8 августа Петр появился в Троице-Сергиевом монастыре. Опомнившись, он и его советники, среди которых тон задавал Борис Алексеевич Голицын, тотчас принялись стягивать в монастырь силы. Но даже после появления у стен обители «потешных» ресурсы Петра были ничтожны в сравнении с ресурсами противной стороны. Под началом Софьи оставались московский гарнизон, вся исполнительная власть, дума, двор. В Москве находился и старший царь, Иван.

Однако численное соотношение не отражало всей полноты картины. На стороне повзрослевшего Петра было легитимное, а значит, и моральное право на самостоятельную власть. За него стоял патриарх, давно уже враждебно настроенный к царевне-правительнице и ее окружению. Как это ни странно звучит, для ортодоксально настроенного Иоакима Софья была идейным противником, поскольку проводила умеренную «западническую» политику. Ее низвержение означало возведение препятствия на пути сомнительных новшеств с «горьким» привкусом католическо-польской культуры. По мысли главы церкви, с приходом Петра восторжествует грекофильствующая старина с налетом изоляционизма — не случайно Иоаким умолял царя не допускать православных «общения в содружестве творити» с иноверцами. Если бы патриарх знал, как он жестоко ошибается, способствуя приходу к власти молодого реформатора!

Наконец, для многих регентство Софьи — это свежие, кровоточащие обиды, на фоне которых правление Петра казалось многообещающим и сытым будущим.

Исход противостояния зависел еще от тех, кто все эти годы выжидал и стоял в стороне от схватки. И если ранее окружение Петра ничего не имело против подобной тактики, то теперь было сделано все, чтобы «нейтральные» не уклонились и поддержали младшего царя. Из Троицы Петр разослал думным и придворным чинам приказ немедленно ехать в монастырь. Многие и поехали, предусмотрительно заручившись разрешением… регентши. Получалось, что они ничьей воли не нарушили и никого не ослушались. То был не выбор — очередная уловка.

Софья, в свою очередь, всеми силами старалась вернуть Петра в Москву. Формально это означало бы примирение с братом и продолжение прежней, «подковерной» борьбы, в которой у регентши были свои преимущества. Но Петр наотрез отказался уезжать из обители. Посредники Софьи вернулись ни с чем. Пришлось царевне просить патриарха о помощи. Она, конечно, была прекрасно осведомлена о симпатиях Иоакима, но ничего другого не оставалось, как прибегнуть к авторитету первосвятителя, обещавшего привезти мир. 21 августа Иоаким приехал в Троицу. Но он не только не привез мира, но и сам остался при молодом государе. А это уже был знак всем — пора покидать тонущий корабль царевны.

Настал черед московского гарнизона. В стрелецкие полки были отправлены царские грамоты с приказом идти в Троицу. Там отреагировали не сразу — раздумывали. От 25 августа сохранилась помета, сообщавшая о том, что в монастырь «против грамот» никто не пришел. 27 августа всем 18 стрелецким полковникам под страхом казни было вновь приказано явиться к царю. На всякий случай через головы полковников послали грамоты прямо стрельцам — велено было идти в монастырь всем начальным людям, до десятников включительно, прихватив с собой еще до десяти рядовых выборных стрельцов. Такая постановка вопроса загоняла полковников в угол: отговориться нечем, а вот голову потерять можно. Вот тут и выяснилось, что деньги решают далеко не все. Стрельцы дрогнули.

Чувствуя, что земля уходит из-под ног, в Троицу отправилась сама Софья. Но начать переговоры с Петром ей не дали. 30 августа в том самом Воздвиженском, где когда-то слетели головы Хованских, правительницу остановил боярин И. Б. Троекуров. Царевне приказано было поворачивать домой и ждать указа. К этому было прибавлено: если она не подчинится, то с ней поступят «нечестно». Эти слова прозвучали для Софьи как приговор. Ее уже не боялись, не брали под стражу — просто возвращали назад. За всем этим чувствовались уверенность и сила. И в самом деле, в этот день в Троицу пришли сразу 14 стрелецких полковников со стрельцами.

Тогда же были оглашены первые результаты розыска о Шакловитом. Все «изветы» о намерении Федора Леонтьевича поджечь Преображенское и убить государя приобрели характер официального обвинения. У Боярской думы потребовали выдачу преступника. Не успевшим приехать в Троицу думным чинам пришлось спешно доказывать свою лояльность Петру уже в кремлевских палатах.

3 сентября дума приговорила «вора Федку Шакловитова с товарищами» выдать государю. Федора Леонтьевича посадили на телегу и под конвоем повезли в Троицу. Возобновившийся розыск поставил судей в трудное положение. Сколь ни ненавистна была партии Нарышкиных царевна Софья, она все же принадлежала к царской семье. Выясняя правду, приходилось быть осторожными. Свой интерес преследовал и один из судей, Борис Голицын, двоюродный брат Василия Васильевича Голицына. Любимцу Петра очень хотелось вывести из-под удара своего родственника, по крайней мере освободить от обвинений в подготовке покушения на жизнь царя. Руководствовался Борис Алексеевич вовсе не привязанностью к рухнувшему «канцлеру». Обвинение грозило обесчестить весь род Голицыных. Все это означало, что главным ответчиком станет Шакловитый. Он изначально был обречен. Оставалось лишь уточнить статьи обвинения.

Федор Шакловитый на допросах и очных ставках признавался только в очевидном. Да, 7–8 августа стрельцов созывал, но не для того, чтобы поднять бунт, а для охраны Софьи, собравшейся идти в Донской монастырь. Нет, государя убить, а патриарха сместить не собирался, то злой оговор. Упорствовал он до тех пор, пока один из допрашиваемых стрельцов не упомянул про письмо, в котором речь шла «о перемене патриарха». Шакловитый повинился: такое письмо было, и он читал его стрельцам вслух, но в нем говорилось лишь о венчании на царство «великой государыни царевны».

Упорство Шакловитого побудило судей прибегнуть к пытке. Кнут хорошо развязывал языки. Шакловитый не выдержал и стал признавать предъявленные ему обвинения. Однако и здесь бывший глава Стрелецкого приказа не упускал случая подчеркнуть, что он всего лишь исполнитель чужих планов.

Многие признания Шакловитого могли стать гибельными для его бывших соратников. После первой пытки он дал кнутобойные показания о Василии Голицыне. Тот будто бы горевал, что старую царицу в 1682 году не убили: «…Есть ли б ее в то время уходили, ничего бы не было». Борису Голицыну пришлось проявить немалую изворотливость, чтобы оправдаться перед Петром и не дать хода страшному обвинению. Ценой больших усилий это удалось сделать. В приговоре В. В. Голицыну ничего не было сказано о его причастности к августовскому заговору и намерению извести царя и его семейство. В вину было поставлено только то, что он «о всяких делех мимо их великих государей докладывали сестре их» и во втором Крымском походе «промыслу никакого не учинил и отступил прочь», отчего казне «великие убытки… государству разорение и людем тягость». В результате фаворита царевны лишили боярства, имений вотчины и отправили в вечную ссылку на Север, из которой он уже не вернулся.

Выдача Шакловитого, не говоря уже о его казни, означала полное поражение Софьи. Пришло время решать и ее судьбу. Для этого Петру надо было достигнуть соглашения с братом. Царевна напрасно надеялась на Ивана. Возможно, при других обстоятельствах ей бы удалось заставить его замолвить слово в свою пользу. Но здесь в события вмешалась родня царицы Прасковьи, которая была не особенно расположена к правительнице. Салтыковы также выжидали исхода конфликта с тайной надеждой, что Петр устранит Софью. В десятых числах сентября боярин П. И. Прозоровский привез царю Ивану письмо от Петра с обвинениями в адрес царевны. Петр писал о том, что пришло «время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего». Конечно, каков из «государя братца» Ивана правитель, Петр хорошо знал. Но форму следовало соблюдать. Главное же было сказано в конце письма: Софья отстранялась от «росправы» — управления государством и более не упоминалась в царских титлах. Объявленная «зазорным лицом», она должна была отправиться в заточение в Новодевичий монастырь. Пока без пострижения — разве только своею охотою. Но желания постричься Софья не высказала. Она проиграла, но вовсе не была сломлена.

Победа была закреплена новыми назначениями в правительстве. Дьяки и подьячие, тесно связанные с прежним правящим кругом, были отставлены. Многих отправили в провинцию. Другим пришлось начинать все заново — выслуживаться и завоевывать доверие у «новых господ». Приказы возглавили сторонники Нарышкиных, внесшие изменения в курс правительства. Нуждаясь в поддержке, оно стало более отзывчивым к требованиям дворянства.

В чем причина победы Петра? Думается, самое важное заключалось в том, что в понимании современников Софья исчерпала свою легитимность. Ее претензии на соправительство при братьях-царях на том основании, что она — «дочь царя Алексея Михайловича», казались неестественными и беззаконными. Не случайно все ее мечты о венчании не шли дальше разговоров в узком кругу — стоило ей попытаться выйти за его пределы, как все стопорилось.

Софья пала. До Полтавы оставалось 18 лет 10 месяцев — целая вечность.

Устранение Софьи означало начало самостоятельного царствования братьев. Пришло время им самим «владеть царством». Соблюдая старшинство, Петр даже обещал в этом соправительстве почитать «государя брата, яко отца». Это, конечно, был обыкновенный жест вежливости. На самом деле Петр уже мало кого слушался. Исключение составляла разве только Наталья Кирилловна, к которой он был горячо привязан. Парадоксальность ситуации, однако, заключалась в том, что сам 17-летний Петр вовсе не рвался править. Необходимость сидеть с думными чинами, разбирать множество дел, слушать доклады глав приказов, читать воеводские отписки — все это наводило на него смертельную скуку. Похоже, победа над сестрой-соперницей обрадовала его не только тем, что ушел в прошлое страх перед злыми кознями правительницы: отныне ничто не должно было ограничивать его в «Марсовых» и «Нептуновых потехах». Все, что он потребует, станут поставлять без промедления, по всесильному царскому слову. Разумеется, Петр принужден был чаще участвовать в церемониях и выходах, где без государя никак нельзя было обойтись. Но что касается рутины управления, то ее он возложил на доверенных лиц, включая родного дядю царя, боярина Л. К. Нарышкина, и боярина, князя Б. А. Голицына.

О первом современники отзывались с большой долей скептицизма. Он не блистал умом, был заносчив и, «хотя не злодей, токмо не склончивый и добро многим делать без резону». Лев Кириллович не упускал случая подставить ножку своему сопернику Голицыну, влияние которого на царя вызывало у него большие опасения. Б. А. Голицын, напротив, отличался большим умом, опытностью, был не чужд интереса к западной культуре. Однако положение Голицына пошатнуло заступничество за двоюродного брата, В. В. Голицына. Мешало Борису Алексеевичу и чрезвычайное пристрастие к крепким напиткам. Попросту говоря, он был пьяницей. Это пагубное увлечение не могло не отразиться на результатах его государственной деятельности. К тому же Голицын страдал общим для большинства вельмож пороком — был нечист на руку. К слову сказать, не меньшим корыстолюбием отличался и Лев Кириллович. Так что приход к власти новой группировки для огромной массы населения России остался совершенно не замеченным. Как раньше гнули и обирали, так и продолжали гнуть и обирать. Кроме того, появились новые повинности, связанные с причудами царя.

В эти годы больший вес приобрел и князь Федор Юрьевич Ромодановский. Петр ценил его за необыкновенную преданность и исполнительность. Будучи главой Преображенского приказа, князь ведал политическим сыском — одним из столпов петровского режима. Одна только мысль о свидании со свирепым Федором Юрьевичем приводила в трепет подданных, поскольку с кнутобойными мастерами, какие были в его приказе, вину всегда можно было сыскать, был бы только человек, а у человека — спина.

В «Марсовых потехах» Федор Юрьевич в «звании генералиссимуса Фридриха» командовал одной из армий, в составе которой обыкновенно «сражался» сам царь — ротмистр Петр Алексеев. Противную сторону, куда обыкновенно включали стрелецкие полки, возглавлял «генералиссимус» И. И. Бутурлин. Маневры и потешные бои, естественно, заканчивались полным «разгромом» стрельцов и пленением Бутурлина. Мирились стороны за столом. Здесь уже и победители, и проигравшие открывали совместные боевые действия против «Ивашки Хмельницкого», то есть предавались безудержному и пагубному пьянству. Молодой государь ничем не уступал своим товарищам-собутыльникам. Все это, конечно, свидетельствовало о нравственных изъянах Петра и его окружения. Огромная энергия царя находила свое выражение в действиях созидательных, однако пристрастие к питию трудно к ним причислить.

Сухопутные бои чередовались с «морскими» сражениями и кораблестроением. Петр загорелся мыслью о создании настоящей «потешной флотилии». Царь работал сам, уже лихо управляясь с топором и кузнечным молотом; учился у иностранных мастеров, руководивших строительством; торопил нерадивых поставщиков; подстегивал городовых воевод и приказных судей, которые мешкали с присылкой мастеровых и необходимого для постройки материала. По обыкновению, торопясь и распекая, Петр не замечал того, что из-за его частых отлучек из Москвы во многих государственных делах наступил застой. Так, приехавший персидский посол не мог править посольство, пока не состоится аудиенция у государей. Но вызволить Петра из Переславля было делом непосильным. Все призывы и напоминания пропадали втуне. Кончилось тем, что в Переславль, заручившись строгим материнским словом, отправились Нарышкин с Голицыным. Лишь после этого царь уступил. Но, должно быть, на приеме он взирал на посланца шаха с большим неудовольствием.

Летом 1693 года Петр собрался на Север. Это была его первая поездка к настоящему морю. Намерение сына привело Наталью Кирилловну в смятение. Ей, по-видимому, хватило одного вида Плещеева озера с завитками волн, чтобы смертельно испугаться за Петра. Источники не донесли до нас высказываний царицы на этот счет. Есть, однако, признание другого человека, старца Авраамия. Он сопровождал царя на Плещеево озеро и видел, как тот «лазит безопасно на щоглы (мачты. — И.А.), и опущаетца, о чем ево старцово сердце страху исполнилось». Не приходится сомневаться, что сердце Натальи Кирилловны «исполнилось страху» еще более сильного. Царица категорически потребовала от сына не ходить в море. Петр обещал. Однако, ступив на архангельскую землю, об обещании тут же забыл. При первой возможности царь отправился в море, а вернувшись, вознамерился строить верфь. Его планы разрастались, приобретая уже совсем не «потешный» размах. Ведь Архангельск — не Переславль на берегу срединного озера, а морские ворота России.

В эти месяцы 1693 года Петр редко вспоминал о матери. Писал нечасто, хотя и укорял себя, «недостойного Петрушку», за невнимание к «дражайшей моей матушьке». Тем не менее его коротенькие письма дышат сдержанной любовью в ответ на ту заботу, которая буквально изливается из посланий царицы. Он всячески успокаивает мать, прибегая к высшим «авторитетам». «Да о единой милости прошу: чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией; такого пастыря имеючи, почто печаловать?» — писал он 14 августа, оборачивая в свою пользу заступничество Богородицы, к которой взывала в своих молитвах Наталья Кирилловна.

Беспокойство старой царицы не было случайным. Ее по-своему нелегкая, со стремительными взлетами и оглушительными падениями жизнь протекала в тревогах за сына и в приступах раннего недомогания. Жить Наталье Кирилловне оставалось несколько месяцев. Петр вернулся в самом конце сентября 1693 года. Тут же окунулся в дела, связанные с приготовлением нового похода по Белому морю. Дела эти требовали частых отлучек. В середине января 1694 года пришло тревожное известие о болезни матери. Болезнь оказалась скоротечной. 25 января, на 42-м году жизни, царица скончалась. Петр не любил переживать на людях. Он затворился со своей печалью в одиночестве, по сути, бежал ото всех. О глубине его скорби можно судить по короткому посланию Апраксину. «Федор Матвеевич! — писал царь двинскому воеводе. — Беду свою и последную печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу». В этом признании царь прописал себе рецепт одоления «невозвратного». Для него это — «живое», необходимое дело, которое следует, несмотря ни на что, торопить и двигать. Тогда этим делом было задуманное плавание по Белому морю, позднее — всякие иные дела, в которых у Петра никогда недостатка не было, а была всего лишь одна проблема — какое дело самое наипервейшее?

И все же в этой печальной истории прощания сына с матерью есть свои темные стороны. Петр бежал от своего горя и от страданий умирающей Натальи Кирилловны, даже не подумав о том, что, быть может, очнувшись, она пожелает в последний миг своей земной жизни увидеть его. Мы не знаем, была ли царица в памяти или без памяти в свои последние часы. Зато точно знаем, что ее взгляд не мог найти среди скорбящих ненаглядного Петрушу. «Но все-таки сыну оставлять умирающую мать — противно чувству!» — не удержавшись, воскликнул один из первых биографов Петра, историк М. П. Погодин.

В мае 1694 года Петр отправился в путешествие по морю на Соловки. Во время плавания яхту настигла буря. Ветер был такой силы, что моряки не надеялись остаться в живых. Петр причастился. Но судьба хранила путешественников — вывернулись, проскользнули в Унскую губу, где волны бесновались не с такой силой. В память о спасении царь собственноручно поставил на берегу крест.

В 1630 году недалеко от места высадки Петра водрузил подобный крест анзерский иеромонах Никон. Водрузил по причине своего еще более невероятного спасения: в бурю угодила не яхта — лодка, чудом добравшаяся до пустынного кийского берега. Крест был обетный: старец обещал основать на месте спасения обитель и слово сдержал. Став патриархом, Никон, а это был именно он, построил здесь знаменитый Крестный монастырь.

Петр монастырь заложить не обещал да и число монахов множить не собирался. Потому обошелся крестом в прославление Спасителя. Впрочем, без петровского своеобразия не обошлось — крест украшала надпись на голландском языке, без упоминания царского имени: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694».

По возвращении из Соловков на воду был спущен корабль «Святой Павел». Несколько позже в Архангельск пришел купленный в Голландии фрегат «Святое пророчество». Теперь уже царь мог встречать и провожать иностранные торговые суда под собственными стягом. Событие для Петра было архиважным, и он не скрывал радости: «Что давно желали, ныне совершилось». В завершение навигации 1694 года русская эскадра из трех кораблей проводила торговцев до Канина (Святого) Носа. Петр не отказал себе в удовольствии попрощаться с негоциантами орудийным залпом.

Государственные заботы, быть может, даже помимо воли все более одолевали Петра. Время потех заканчивалось. Игры царя перерастали в серьезные начинания. Осенью 1694 года случилась последняя крупная «потеха» под Кожуховом. «Генералиссимус Фридрих Ромодановский» с «потешными» и выборными полками нападал на «польского короля» Ивана Бутурлина. Всего в столкновении участвовали семь с половиной тысяч человек. Бутурлин, которому по сценарию полагалось проиграть баталию, упорствовал. Сначала не хотел сдать крепость, затем засел в укрепленном лагере. Но ничего не помогло, пришлось сдаться. Конечно, бои не предполагали смертоубийства. Но игры с порохом и пушками, призванные дать войскам необходимую выучку, были занятием опасным. Имелись раненые и убитые.

Кожуховские баталии стали генеральной репетицией перед куда более серьезной премьерой — штурмом Азова. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть едем», — в обычной для себя манере говорить о серьезном несерьезно прокомментировал связь между маневрами и предстоящим походом Петр. Возможно, с надеждой, что войска заберутся на стены Азова стой же легкостью, с какой влезали навалы «потешных» укреплений. Но не сбылось. В 1695 году царю пришлось испытать большое разочарование, тем более чувствительное, что еще совсем недавно он насмехался над «большим воеводой» Василием Голицыным за куда меньшую неудачу.

Азов, точно наглухо вбитая в узкое горлышко бутылки пробка, накрепко закупоривал Азовское море. После знаменитого «азовского сидения», когда донские казаки выбили турок из крепости и просидели в ней пять лет, отбиваясь от громадных орд султана, турки всерьез занялись укреплением стен и башен города. В дополнение они возвели на берегах Дона две каланчи, перегородившие реку цепями. Нельзя сказать, чтобы путь казаков в Азовское и Черное море был полностью перекрыт. Дончаки правдами и неправдами прорывались на большую воду. Но потери возросли многократно. Конечно, это был удар по Донскому войску, для которого военная добыча являлась важной статьей дохода. Поневоле пришлось искать новые направления для грабительских экспедиций — «походов за зипунами». Мудрствовать долго не приходилось. Вспомнили про Каспий с богатыми персидскими городами. Но Каспий — это еще и Волга с купеческими, боярскими, патриаршими и даже царскими насадами — кораблями, полными всевозможного добра. Как тут удержаться, не погулять и не пограбить? Начали с малого — принялись разбивать торговые караваны посреди реки, кончили большим — «тряхнули» всем царством, да так, что набатный всполох разинской вольницы прокатился от низовьев Волги почти до ее истоков. Вот и получалось, что между крепостью Азов и движением Разина, пускай не прямо, пускай косвенно, существовала связь: замысловатыми тропинками одна история привела к истории другой.

Разумеется, Петр об этом не задумывался. Им двигали совсем иные мотивы. Азов — это возможность ограничить, урезать могущество Турции в Причерноморье. Правда, с этим можно было и поспорить. Не лучше ли было идти прежним путем, поражая Крым, противника, куда более опасного, нежели азовский паша? Но здесь к государственным соображениям Петр прибавил личные, которые в силу того, что Петр — царь, естественно, тут же превратились в государственные! «Шкипер не пойдет в степной поход», — так определил психологию выбирающего Петра С. М. Соловьев. И в самом деле, после Плещеева озера и Белого моря идти выгоревшей степью к Перекопу, по следам незадачливого Василия Голицына у Петра не было никакого желания. Было другое намерение: спуститься водою к устью Днепра и Дона, взять здешние, затворявшие выход к морю крепости, и, таким образом, прорваться на морские просторы.

К походу — все равно, в какую сторону — подталкивали и союзники. Они были чрезвычайно недовольны бездействием царя Петра. Ведь после второго Крымского похода военные столкновения на севере приобрели локальный характер и мало влияли на ход войны в Европе. Польский король Ян Собеский грозил сепаратным миром, заключенным помимо Москвы, ведь Москва самоустранилась от общей борьбы!

Петр был совсем не против того, чтобы испытать себя и свое войско. В конце концов, разве не для войны он сжег в «потехах» столько пороху? Пора было показать себя.

Первым в поход выступил воевода Борис Петрович Шереметев. Его армия двигалась к устью Днепра, во-первых, для того, чтобы усыпить бдительность азовского гарнизона, во-вторых, чтобы связать крымские орды. Из-за полков Шереметева крымский хан не мог помочь ни Азову, где наносился главный удар, ни султану, воюющему на Балканах против австрийцев.

К осаде Азова приступили в июне 1695 года. С самого начала все пошло вкривь и вкось. Все трое командующих — Гордон, Головин и Лефорт — действовали разрозненно. Виноват в этом Петр. Он не стал назначать главнокомандующего, понадеявшись на то, что все решения удастся принять и выполнить совместно. Это оказалось роковой ошибкой. Генералы, надеясь опередить друг друга, действовали на свой страх и риск. Все приступы отражались азовским гарнизоном. Но не столько благодаря мужеству защищавшихся, сколько из-за несогласованности в действиях русских. Случалось так, что одни шли на приступ, тогда как другие уже пятились назад.

Не удалось добиться и полной блокады Азова. Бреши были солидные, особенно со стороны Дона. Турки беспрепятственно поднимались на судах вверх по реке и подвозили осажденным свежее подкрепление и припасы. Такая картина Петру была особенно тягостна. Нужны были корабли.

Патрик Гордон настаивал на правильной осаде. Петр, умом понимавший правоту старого генерала, сгорал от нетерпения. Хотелось победы без томления в долгой осаде. Лефорт и Головин, завидовавшие авторитетному Гордону, уговаривали царя: к чему тратить силы на строительство траншей, если можно решить дело молодецкой атакой? 15 августа пошли на штурм и… захлебнулись собственной кровью, пока бежали по открытому пространству к азовским рвам. Гордон оставил в своем дневнике укоризненную запись об этом дне: «Вот итог этого несвоевременного и поспешного предприятия. В четырех полках убиты полторы тысячи человек, не считая офицеров. Около 9 часов Его Величество послал за мной и за другими офицерами. Кругом были одни сердитые взгляды и унылые физиономии».

Так в бесполезном топтании под Азовом пролетело лето. Ощутимым единственным успехом стало взятие каланчей. Удача Петру запомнилась: позднее, выстраивая свой послужной список, он сделает их чуть ли не «географической точкой» начала своей службы. В материалах к «Гистории Свейской войны» он собственноручно напишет: «…Начал служить с первого Азовского походу бомбардиром, когда каланчи взяты».

Осада подошла к концу осенью. Съестные припасы кончились, зарядили такие дожди, что нельзя было разжечь огонь. Ненастье и болезни заставили покинуть окопы. Возвращение стало настоящей катастрофой. Обессиленные люди умирали прямо в степи. «По дороге я видел, какие большие потери понесла армия во время своего марша… — писал один из иностранцев, свидетель отступления. — Нельзя было без слез видеть, как по всей степи на протяжении 800 верст лежали трупы людей и лошадей, наполовину объеденные волками».

«Игра» с Азовом получилась бесславной. Петр, правда, попытался обмануть и обмануться: войска вошли в Москву с триумфом, ведя с собой… одного турка. Такое окончание кампании должно было навсегда покрыть царя позором. Но этого не случилось! Причиной тому сам царь. После первого Азова в нем впервые во всей полноте проявилась та черта характера, которая, собственно, сделала Петра — ПЕТРОМ. Оказалось, чтобы стать Великим, Петру надо было споткнуться! Парадоксально, но у него получалось все наоборот: чем хуже, тем лучше. Неудачи — и тогда, и после — только подстегивали царя. В нем пробуждались железная воля и неиссякаемая, все преодолевающая энергия. Поражение оказывалось стартовой площадкой будущего успеха. Но между поражением и успехом не пустота — огромный, непосильный, подъяремный труд десятков тысяч людей.

Следовало найти главные причины «азовского невзятия» и устранить их. Ими были признаны: отсутствие флота, необходимого для блокады крепости; отсутствие единоначалия; недостатки подготовки войск, особенно инженерной; пробелы в снабжении. Решено было на следующий год вновь подступаться к Азову под началом одного командующего, генералиссимуса Шеина, с подготовленной армией и отстроенными кораблями.

Шеин, поднаторевший преимущественно в битвах с «Ивашкой Хмельницким», был командующий номинальный. Но к нему уже привыкли все генералы, включая Гордона, и, значит, больших обид не будет. К тому же все знали, что реальная власть у бомбардира Петра Михайлова. Отчасти так было и во время первого похода на Азов. Но Петр образца 1696 года сильно отличался от Петра 1695 года. Он стал обладателем бесценного опыта битого, который, как известно, чрезвычайно способствует просветлению головы.

Труднее было с речным флотом. Правда, благодаря «Нептуновым забавам» на Плещеевом озере начинать приходилось не с нуля: появились навыки, известная опытность. Однако в сравнении со сроками и масштабом строительства начальная величина все равно была столь ничтожной, что поневоле опускались руки. Возможно ли такое осилить к маю 1696 года? Здесь без Петра с его верой и волей никак нельзя было обойтись.

В Воронеже на песчаном берегу барабанной дробью застучали топоры. Согнанные из уездов работные люди строили верфь и закладывали на ней первые галеры. За образец была взята купленная в Голландии галера, которую разобрали на части и перевезли из Архангельска в Москву. По этим образцам на Переславской верфи рубили части судов, а потом санями везли в Воронеж. Здесь галеры собирали, как кубики. «Кубики», впрочем, выходили неважные: сырое дерево выгибалось, корпуса пугали своими щелями. Щели конопатили и смолили, но было заведомо ясно, что сделанные из невыдержанного дерева суда получатся худые. Однако на подобные «мелочи» никто не обращал внимания.

Петр разрывался между Воронежем и Москвой. Ничто так завораживающе не действовало на него, как рождавшиеся из хаоса деталей строгие очертания кораблей. Но и Москва не отпускала. Потому и приходилось ему вихрем влетать в столицу, наскоро разгребать накопившиеся дела, чтобы потом, выкроив время, вновь валиться в возок и нестись по заснеженным дорогам на юг, в Воронеж.

В Воронеже, чтобы не тратить время попусту, царь поселился рядом с верфью. На ней же и работал простым плотником. Труд был столь тяжелым, что на память приходили слова Бога, изгонявшего из рая Адама и Еву. Царь о том и писал в письмах: «По приказу Божию к прадеду нашему Адаму, в поте лица своего едим хлеб свой».

Наконец в прозрачную от холода воду стали сталкивать первые галеры. Дальше — больше. «Да нынче же зачали делать на прошлых неделях два галеаса», — хвастался Федору Ромодановскому державный плотник.

Конечно, все построенное в месяцы воронежской кораблестроительной лихорадки можно назвать флотом с очень большой натяжкой. Но ведь и швейцарец Лефорт, познания которого о флоте были весьма смутными, также не был настоящим адмиралом, хотя по воле Петра уже более двух лет носил этот морской чин. Бутафорный адмирал при речном флоте — что, кажется, может быть абсурднее? Но в этом абсурде — своеобразие эпохи, когда, объявив о невозможном, царь вопреки всем сомнениям великими трудами, понуканием и кровью превращал несбыточное в сбывшееся. На первый взгляд царь делает все наоборот, все не так: у него появлялись генералиссимус и адмиралы еще до того, как были созданы настоящая регулярная армия и флот. Но ведь и армию, и флот он строит с этими бутафорскими генералиссимусами, фельдмаршалами и адмиралами, большинство из которых сначала мало что умели, но потом дорастали до своего наперед пожалованного чина, как дорастает подросток до одежды, купленной на вырост. Таков метод Петра. Очень странный. Очень затратный. Но в итоге — результативный.

Появление в мае 1696 года в низовьях Дона царских галер и стругов стало неприятной неожиданностью для турок. Последние, как и положено победителям, пребывали в состоянии эйфории. Они даже поленились засыпать окопы, брошенные русскими. Подошедшим войскам осталось только занять их, подправить и расширить, чтобы затем заняться обстрелом крепости. Первый бомбардир принял самое живое участие в огненной потехе — заряжал, наводил, палил, не обращая внимания на опасности. Царевна Наталья Алексеевна, хорошо знавшая характер родного братца, пыталась его предостеречь.

Напрасно. Петр, как всегда, балагурил: «По письму твоему я к ядрам и пулькам близко не хожу, а они ко мне ходят. Прикажи им, чтоб не ходили. Однако, хотя и ходят, только по ся поры вежливо».

«Вежливо» — это, значит, не ранят, не калечат, не убивают. Зная, что впереди у Петра еще почти тридцать лет жизни, мы как-то забываем, что сам Петр об этом не знал. Рисковал по-настоящему, хотя мог этого не делать. Но Петр уже служит Отечеству, потому не бережется — ему все следует понять, испытать самому. Это уже не «потеха» с заведомо известным исходом, это жизнь, где пульки пока «ходят» мимо, но могут и ударить. Не случайно время своей службы Петр станет исчислять с Азовских походов!

Очень скоро стало ясно, что подневольные русские люди не напрасно ломались в изнурительной работе на воронежской верфи. Стоявшие в устье Дона турецкие суда со свежим подкреплением и припасами не решились проламываться через русские галеры, казацкие струги и возведенные в низовьях небольшие форты. Это дало возможность Петру со всех сторон блокировать крепость.

Осадные работы задерживались из-за нехватки инженеров. Наконец в середине июля появились австрийцы, присланные союзником, императором Леопольдом. Здесь выяснилось, что они не спешили под Азов, поскольку в Посольском приказе им объявили о намерении царя идти к крепости в конце лета. Виновник — глава приказа, думный дьяк Емельян Украинцев, который ввел в заблуждение инженеров вполне осознанно: а вдруг те проболтаются туркам? «Государственный подход» многоумного дьяка вызвал у Петра приступ ярости. Емельяну еще повезло, что между ним и петровским кулаком пролегли сотни верст. Весь гнев выплеснулся на бумагу. Ему «о государственном поверено… — ярился царь. — А что все ведают, закрыто (т. е. скрывает всем известные сроки осады)!». Петр верен себе и подкрепляет разнос вразумляющей сентенцией «…Чего он (Украинцев.-И.Я.) не допишет на бумаге, то я допишу ему на спине».

Стесненные со всех сторон, а главное, лишенные всякой надежды на скорую помощь, азовцы уже не выказывали прежней прыти. В крепости царили страх и уныние. Дело даже не дошло до генерального штурма — гарнизон объявил о своем намерении сдаться.

20 июля, преклонив знамена перед подбоченившимся Шейным, турки оставили Азов. Петр вышел к своему первому, пускай, как потом оказалось, пока еще без будущего морю. Азовскому. Впрочем, Азов — это еще не море. Выходу в море мешала мелководная дельта Дона. Целую неделю Петр обследовал побережье в поисках удобной бухты. Наконец в тридцати милях от устья Дона было найдено подходящее место. Казаки называли его на татарский манер — Таган-Рог. Здесь по приказу царя и была заложена первая в истории России военно-морская база — Таганрог.

Победу праздновали по-европейски. То был «реванш» прошлогоднему «азовскому невзятию», включая несчастное шествие с одним несчастным пленным турком. Пленных, впрочем, и на этот раз было негусто. Но то было совсем другое: турок отпустили своей охотою, по договоренности.

Войска торжественно прошествовали под триумфальной аркой с изображением опечаленных турок. Свод и фронтон арки поддерживали Геркулес и Марс. И арка, и изображение античных богов свидетельствовали о намерении Петра создать новый образ монарха, который являл свою богоугодность не в тихих молитвах, а в громких победоносных деяниях. Не случайно арку украшала евангелическая фраза: «Достоин делатель мзды своея». Царь утверждал свое самодержавное право подвигами на бранном поле и трудами на верфи. То был европейский метафорический взгляд на монарха — героя и бога одновременно.

Прежние государи, возвращаясь из победоносных походов, спешили припасть к «святостям» и тем самым продемонстрировать неразрывную связь между православным царством и православием. Петр все переиначил. Шествие объявляло о новой роли государя. Царь выступал в нем не как земной Бог, идущий к Богу небесному, а как человек, который служит Отечеству. Чины у этого служилого человека были еще не велики, и оттого шел он пешком через всю столицу следом за адмиралом Лефортом, в толпе таких же, как и он, капитанов галер.

В стилистику праздника вплетался образ сокрушенного, опечаленного турка: «Ах! Азов мы потеряли и тем бедство себе достали». Здесь же, на арке, обосновался царь морей Нептун: «Се и аз поздравляю взятием Азова и вам покоряюсь». Несомненно, Нептуново «признание» было более всего по сердцу Петру. Ведь на самом деле до покорения морей было еще очень далеко. Но уж очень этого хотелось.

Довольный Франц Лефорт писал про торжества: «Никогда Москва не видела такой великолепной церемонии». Как иностранец, он мерил происходящее на свой манер, по степени торжественности и театральности. Такой светский спектакль был близок и понятен ему. Иное впечатление должно было остаться у большинства соотечественников Петра. Вместо привычных икон и стягов с изображением святых они видели идолов из древнегреческой и римской мифологии, не говоря уже о затерявшемся в толпе государе. Сторонникам старины оставалось лишь плеваться и вспоминать о мрачных пророчествах про скорое пришествие антихриста.

Триумфальные светские шествия, заменив богомольные царские выходы, становились главными церемониями царствования. Это был важный знак. Вечно спешивший Петр, еще не приступив к своим знаменитым реформам, сигнализировал подданным о своем намерении сменить культурные ориентиры.

Возвращение Петра в Москву было отмечено появлением указов, которые повергли многих в уныние. Царь вознамерился заселить завоеванные моря кораблями, для чего объявил подданным о создании кумпанств. Предназначение кумпанств — строительство и оснащение кораблей. Участие казны — корабельным лесом и спросом. Участие подданных — в соответствии с достатком — деньгами, материалами и людьми. Возражения и отказы не принимались. Когда купечество, посчитав, что возложенные на него обязательства чрезмерны, попросило о послаблении, ему было предписано спустить на воду вместо двенадцати кораблей четырнадцать. Понятно, что такая «арифметическая реакция» царя на жалобу отбила у остальных всякую охоту к протестам.

С конца 1696 года произошли перемены в службе. Раньше служба — это ежегодные отлучки из дома для исполнения военных, придворных или административных обязанностей. Теперь же она стала означать еще и обязанность учиться. Причем не дома, а в долгой разлуке с родными, за границей. Речь, правда, пока касалась лишь немногих представителей московского дворянства, но дорог — или, точнее, страшен — был сам царский почин.

В ноябре 1696 года пятидесяти отпрыскам из аристократических семейств было велено собираться волонтерами в Англию, Голландию и Венецию для изучения «наук полезных» и «гражданского жития». Среди наук, естественно, на первом месте шли науки морские. Их следовало постигать с азов, а по завершении учения стажироваться на кораблях с самых низших чинов, покуда не будет получен диплом, открывающий дорогу домой.

Одним из первых вызвался ехать Петр Андреевич Толстой. На роль новика, отправляющегося за науками, он подходил мало по той простой причине, что было ему за пятьдесят и ходил он уже в дедушках. Но Толстой — человек живой, любопытствующий и честолюбивый. К тому же царь не мог простить ему близость к царевне Софье и В. В. Голицыну. Обычными способами одолеть это неприятие было невозможно, и Толстой напросился в волонтеры, угадав тем самым верный способ достижения царской милости: отныне удачливый придворный — не просто безропотно верный, а знающий и умелый человек.

За первой партией волонтеров последовали другие. В последующем из этого своеобразного «налога на людей» выросла всеобщая для всех дворянских недорослей обязанность учиться. Священникам было даже запрещено венчать необученных дворян. Знаменитый возглас фонвизинского Митрофанушки «Не хочу учиться, а хочу жениться!» восходит именно к этому петровскому начинанию, которое обрекло великовозрастных детинушек на «грамматическую каторгу».

В конце 1696 года было объявлено о посылке в Европу Великого посольства. Послами были назначены генералы Лефорт, Головин и думный дьяк Прокофий Возницын. Сами по себе великие посольства случались и прежде. Их снаряжали для решения особо важных «государевых великих дел». Ранг Великого посольства обычно свидетельствовал о широких полномочиях послов и богатстве посольских подарков. Однако никогда прежде не был столь внушителен список стран и дворов, которые предстояло посетить послам: в нем значились австрийский император, английский и датский короли, правители Венеции и Голландии, бранденбургский курфюрст и даже… папа римский. Новым было и число великих послов — три, причем один из них — иностранец. Наконец, штат посольства превышал все прежние великие посольства и требовал для проезда одних только саней почти тысячу штук!

Впрочем, с адресатами посольства, числом великих послов и многочисленностью свиты еще можно было смириться. Смущало другое — твердое намерение царя самому отправиться за границу. Здесь есть над чем задуматься. Предшественники Петра вообще предпочитали не покидать надолго столицу. Не из-за боязни потерять власть, а по убеждению, что православный государь обязан пребывать в центре своего царства. Богомольные поездки царей по окрестным монастырям общей картины не портили. Во-первых, они не были продолжительны, во-вторых, в них проявлялось все то же благочестие московских государей, ни на минуту не забывавших о почитании православных святынь. Иногда цари отправлялись в походы. Происходило это во время войны, да и сами походы не были рядовыми. Покидали столицу ради целей значимых — взятия Казани, возвращения Смоленска. Здесь же все получалось наоборот. Петр оставлял царство в мирное время ради знакомства с протестантскими и католическими странами Запада.

Ехал государь в составе посольства инкогнито, как «Преображенского полка урядник Петр Михайлов». В посольстве, чтобы сохранить тайну «царской персоны», его так и велено было величать. Конечно, за несколько лет правления Петра его окружение привыкло к самым неожиданным и экстравагантным поступкам царя. Но обращаться на людях к государю, которого полагалось почитать земным Богом, «Эй, урядник Петр Михайлов!», было как-то непривычно.

Петра, впрочем, мало заботило самочувствие окружающих. Нет сомнения, что решение об участии в посольстве было принято на основании веских мотивов, к которым прибавилось горячее желание царя ближе познакомиться с Европой. Не случайно перед отъездом он приказал выгравировать на своей печати надпись: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую» — «Я ученик и еду искать учителей». Объяснима и та странная форма участия в посольстве, которую избрал царь. Петру нужна была свобода, но ее невозможно обрести в рамках дипломатического протокола. Инкогнито позволяло обойти эту преграду и вести себя так, как хотел знатный путешественник.

Желание познакомиться с Европой и поучиться у нее у Петра возникло давно. Его особенно поддерживал Лефорт, настойчиво возвращавшийся к идеи поездки на Запад. Однако царь откладывал осуществление сокровенной мечты, пока она не совпала с государственной необходимостью. После взятия Азова следовало ожидать активизации действий со стороны Турции и Крыма. Значит, надо было вдохнуть новые силы в антитурецкую коалицию и попытаться найти новых союзников. Если вдуматься, здесь присутствовала известная доля самообмана. Дипломатическая задача, вставшая перед посольством, вовсе не требовала участия монарха. Однако до 1697 года и такого мотива не было: нельзя же было, в самом деле, отправляться в Европу после первой неудачи под Азовом или еще ранее, ничего не сделав в составе коалиции. Теперь подобные препятствия были упразднены, желание и необходимость совпали, и Петр мог с чистым сердцем собираться в дорогу.

В жизни Петра Великое посольство — событие ключевое. Прежнее, до конца неосознанное стремление изменить страну обрело вполне законченные формы и превратилось в то, что можно назвать политической волей. По возвращении царь уже не желал мириться с тем, что собой представляло его государство. За полтора года он проделал путь, на который в Москве у него могли бы уйти долгие годы. Та самая «вечность» до Полтавы была преодолена настолько, что приобрела вполне приемлемые земные величины, измеряемые во времени годами и в пространстве верстами. Теперь их надо было прожить, пройти и преодолеть, заполняя вполне конкретными делами и поступками.

Есть в этой поездке еще одна сторона, о которой редко говорят. С какими чувствами возвращался домой Петр? Подавленность, рожденная сравнением своего и чужого? Зависть? Настороженность? Об этих чувствах можно лишь догадываться. Тем не менее одно определяющее, всеохватывающее стремление всецело захватило его. Нетерпение — вот что еще привез царь из Европы. Он прямо-таки сгорал от желания немедленно и сразу все переделать, сделать страну похожей на Европу. Цель не просто утопичная, но и, учитывая способы, к которым стал прибегать реформатор, опасная. Государь не просто отвергал и ниспровергал многие прежние ценности. Он делал это в оскорбительной форме, не щадя и не задумываясь о чувствах подданных. Так была задана тональность реформ с ее постоянно растущей эмоциональной внутренней напряженностью в обществе.

Следует обратить внимание на особенность поведения царя в Великом посольстве. Его мало интересовали вопросы социального и политического устройства. Английский парламент для царя — скорее экзотика, нежели разумная форма организации власти. Царь колесил по странам, давно изжившим крепостное право, воочию мог видеть, сколь плодотворен труд свободных людей. В Голландии один крестьянин кормил двух горожан, тогда как в крепостной России 24 земледельца едва содержали одного жителя посада. Но это не занимало царя. Может быть, здесь такое и пригодно, но только не в его государстве и не для его народа. Крепостное право в России было для Петра столь же естественным, как воздух, которым он дышал.

Петровский интерес — это преимущественно прикладной интерес ко всему, что должно было, по его мнению, способствовать преодолению отсталости, превращению России в сильное государство. Главное здесь — ничего не упустить, со всем познакомиться, усвоить, перенять, перенести. Поэтому в центре внимания Петра — мануфактуры, верфи, арсеналы, порты, корабли, крепости, мастерские, монетные дворы, университеты, коллекции, музеи, анатомические театры, школы, дороги, мосты, средства передвижения и т. д. Перечень можно продолжить, но и этого достаточно для того, чтобы понять, насколько далеко ушел долговязый бомбардир Петр Михайлов от своих предшественников и что именно он искал в Европе.

Посольство выехало из Москвы в начале марта 1697 года. В столице Петр оставил нечто вроде правительства, в которое вошли преданные ему люди — дядя Лев Нарышкин, князья Борис Голицын и Петр Прозоровский. Однако реальная власть оказалась в руках Федора Ромодановского. Петр всецело доверял этому похожему на монстра (определение князя Б. Куракина), заплечных дел мастеру. В своих письмах царь именовал Ромодановского «Ваше величество», «Sir», обыгрывая титул «князя-кесаря», полученного Юрием Федоровичем во «Всешутейшем соборе».

Ромодановский был наделен высшими полномочиями, дополненными строгим царским внушением — подавлять в зародыше всякую измену и недовольство. Указывать на это имелись основания. Недовольных хватало. Буквально накануне отъезда были изобличены в намерении убить царя стрелецкий полковник, думный дворянин Иван Цыклер, окольничий А. П. Соковнин и стольник Ф. М. Пушкин.

Стрелецкий полковник Цыклер, который одним из первых переметнулся от Софьи к Петру, считал, по-видимому, что царь недостаточно оценил его заслуги. Петр действительно держал этого честолюбца в отдалении. И не случайно: всезнающий Патрик Гордон писал в своем дневнике, что в первое стрелецкое восстание тот приложил руку к избиению сторонников Нарышкиных. Сын боярина Матвеева, А. Матвеев, подтверждал это обвинение: Цыклер у него уже в 1682 году «на злодейства исполнен был». При Петре полковник несколько лет просидел воеводой в захолустном Верхотурье, а накануне отъезда Великого посольства получил указ отправиться в Таганрог на строительство порта. Раздосадованный Цыклер задумал недоброе — избавиться от царя и вернуть к власти Софью. Зная о любви Петра к пожарам, полковник намеревался устроить поджог, во время которого верные стрельцы должны будут расправиться с приехавшим тушить огонь царем. Стрельцам он якобы даже советовал «изрезать его ножей в пять».

В заговоре принял участие окольничий Соковнин, обиженный на царя за то, что тот обошел его боярским званием. Он вполне разделял планы Цыклера и был крайне сердит на недогадливость стрельцов, которым давно следовало бы покончить с государем. «Что они спят, по се число ничего не учинили!» — возмущался окольничий.

Третий заговорщик — Федор Пушкин. Этот был недоволен всем — и карьерой, и своим положением при дворе, и посылками московских дворян за море. Ворчливый предок великого поэта так и напрашивался на то, чтобы проиллюстрировать высказывание Александра Пушкина об упрямом и мятежном духе, не оставляющем их род…

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.

«Не поладил» — конечно, поэтическое преувеличение. Судя по всему, ни Федор Пушкин, ни Соковнин с Цыклером дальше нападок на Петра пойти не успели. Если и можно говорить о заговоре, то о заговоре, который только созревал, он еще не перешагнул той страшной черты, которая отделяет пустые разговоры от дела. Но и этого было вполне достаточно, чтобы угодить на плаху. Карался сам умысел, сама мысль покуситься на государя. А умысел был как раз налицо — слова произнесены вслух и услышаны.

Петр лично допрашивал обвиняемых, проявив при этом крайнюю жестокость. Он связал заговор с именем Ивана Михайловича Милославского, своего извечного недруга, которого вместе с Софьей считал повинным во всех прежних злоключениях. Потому казнь была устроена жуткая и назидательная: под эшафот поставили выкопанный из земли гроб Милославского, на который стекала кровь заговорщиков. Страшное и странное зрелище, устроенное царем, которому через пять дней предстояло ехать в Европу постигать достижения человеческого гения.

Как водится, пострадала родня преступников. Не избежали наказания также родственники царицы Евдокии Лопухиной. Ее отец был отправлен воеводствовать в Тобольск, братья — по городам. Можно предположить, что заговорщики ссылались на недовольство Лопухиных, а значит, и царицы, поведением царя, который открыто пренебрегал стариной. Ясно и другое: разлад с супругой обрел столь зримые черты, что Петр уже мало считался с родством.

9 марта царь покинул Москву. Две недели спустя посольский поезд пересек русско-швецкую границу близ Псково-Печерского монастыря. Первым крупным городом на пути движения стала Рига. Шведы встретили Великих послов с подобающими почестями. Поскольку посольство угодило в самый ледоход на Западной Двине, то путешественникам поневоле пришлось коротать время в городе. Петр, верный себе, стал с особым пристрастием взирать на рижские бастионы, о которые сорок два года назад споткнулся его отец. И не просто взирать — измерять, записывать и перерисовывать. Что двигало царем? Одно природное любопытство, усиленное вынужденным бездельем? Или далеко идущие цели, вовсе не дружественные по отношению к хозяевам? Если учесть, что отчет о крепостных сооружениях Риги писался симпатическими чернилами, то царя вполне можно обвинить в самом заурядном шпионстве.

72-летний генерал-губернатор Риги Эрик Дальберг оказался в щекотливом положении. На своем долгом веку (губернатор начинал служить еще в Трицатилетную войну) ему пришлось повидать немало венчанных особ. Но чтобы особа столь высокого ранга выступала в роли соглядатая? Вообще-то тогда сам Дальберг исполнял роль «начальника разведки» при короле Карле X. Именно он в 1657 году надоумил короля атаковать будто бы беззащитный с южной стороны Копенгаген. Сведения оказались ошибочными, и шведов встретил такой жестокий огонь, что из трехтысячной колонны штурмующих мало кто уцелел. Теперь генерал-губернатор решил вспомнить старое и как-то прервать шпионскую миссию царя, избегая — таков был наказ из Стокгольма — обострять при этом отношения с Москвою. Пока Дальберг ломал голову над этой трудноразрешимой проблемой, шведские часовые, не особенно мудрствуя, выдворили с бастионов Петра. Причем очень неучтиво, пригрозив в случае неподчинения применить оружие. Разразился грандиозный скандал. Угрожали оружием уряднику Михайлову. Он хоть и инкогнито, но все-таки царь!

Дальбергу пришлось извиняться. Извинения приняли, однако Петр был до глубины души оскорблен. Теперь в Риге его раздражало буквально все. Торговые люди только на вид «зело правдивые» — на самом деле готовы удавиться за полушку. Порядок пребывания посольства уподоблен рабству — ничего толком нельзя осмотреть и потрогать: «Сыты были только зрением».

Всю эту историю можно было бы и забыть. Но несколько лет спустя она была извлечена на свет для оправдания разрыва русской стороной «вечного мира» со Швецией. Мол, шведы в Риге нанесли столь сильное оскорбление его величеству, что ему ничего не остается, как силой защищать свою честь. Конечно, Петр в рижской истории повел себя не лучшим образом. Однако он ни на мгновение не усомнился в своей правоте. Так что этот случай — не просто повод, а и всамделишняя обида, высветившая Петра как человека злопамятного и даже мстительного. Когда в 1710 году русские войска осадили Ригу, Петр принялся лично палить по городу, после чего не без удовлетворения отписал Меншикову: «Так Господь привел увидеть начало нашего отмщения сему проклятому месту».

Дальнейший путь царя протекал без инцидентов. Местные власти устраивали посольству пышные приемы, при этом старательно подыгрывая Петру в его намерении скрыть правду о своей персоне. Из столицы Курляндии, Митавы, Петр морем проследовал в Кёнигсберг. Здесь его встретил бранденбургский курфюрст Фридрих III. Этот правитель, мечтавший увенчать себя королевской короной, давно искал союзников для войны со Швецией, великодержавие которой мешало всем его планам. Курфюрст первым заговорил о необходимости создания союза против грозного балтийского соседа. Царь, связанный войной с Турцией, уклонился от прямых обязательств.

В Кёнигсберге Петр задержался. В Речи Посполитой заканчивалась борьба за освободившийся после смерти Яна Собеского польский престол, которую вели между собой курфюрст саксонский Август Сильный и принц Конти. Принц был ставленником Франции, а Франция — традиционный союзник Швеции и Турции, что, конечно, не устраивало ни Фридриха III, ни Петра. Поддержка Петра и Фридриха, впрочем, совсем не гарантировала победы Августу: польский сейм был переменчив, как флюгер в ветреную погоду. Поэтому пришлось дожидаться результатов выборов, от которых многое зависело в международном раскладе в Восточной и Центральной Европе.

Остановка в Кёнигсберге не тяготила Петра. В городе было что посмотреть. В сопровождении главного инженера прусских крепостей подполковника Штернфельда царь принялся осваивать теорию и практику баллистики. Обучение завершилось вручением аттестата, подтверждавшего мастерство «московского кавалера Петра Михайлова». Царь должен был быть доволен: аттестат предлагал «признавать и почитать» его обладателя «за совершенного в метании бомб, осторожного и искусного огнестрельного художника».

Наконец из Польши пришло долгожданное известие об избрании Августа. Теперь можно было двигаться дальше. Путь лежал в Голландию. Петр оставил свиту и с немногими сопровождающими отправился в дорогу. Ехали быстро, всячески соблюдая секретность, — весть о Петре успела облететь всю Германию, так что масса зевак стремились поглазеть на царя московитов. Раздражение Петра было столь велико, что Берлин он проскочил без остановки, ничего не осматривая и не выглядывая в окно кареты!

Быстрота обернулась неожиданным конфузом. В Берлине царя поджидала супруга Фридриха III, София Шарлотта Бранденбургская, женщина образованная и умная, сумевшая не затеряться даже в Версале. Кюрфюрстина была большая охотница до всякой экзотики и, конечно, никак не могла упустить такое знакомство. А Петр для нее был именно экзотикой, «редким зверем» (слова принцессы), вылезшим из своей берлоги. Ради этого она готова была пойти даже на жертвы. «Хоть я враг нечистоплотности, но на этот раз любопытство берет верх», — признавалась Шарлотта, для которой незнание Петром придворного этикета — об этом ей успели отписать — было синонимом нечистоплотности.

Шарлотта вместе с матерью, вдовой курфюрста ганноверского Софией, кинулась следом за Петром. Настигнуть его удалось в городе Коппенбрюгге. Царю, остановившемуся в местной гостинице, было послано любезное приглашение на обед. Петр неохотно согласился, поставив непременным условием, чтобы за столом присутствовали только самые близкие принцессам люди. Историкам повезло, что на пути царя оказались эти две женщины: обе оставили воспоминания об этой встрече.

Царь, явившийся на встречу в матросском костюме (!), поначалу сильно дичился — краснел и отмалчивался. Чувствовалось, что он не знает, как себя вести со столь знатными особами (это, в конце концов, не жены и дочери купцов и офицеров из Немецкой слободы). В порыве отчаяния Петр даже закрыл лицо руками и пробормотал: «Ich kann nicht sprechen» — «Я не умею говорить по-немецки». Но благовоспитанным дамам удалось успокоить и разговорить высокого гостя. По-видимому, это было неожиданно даже для самого Петра. Он повел себя легко и непринужденно. Обед растянулся на четыре часа и завершился русскими танцами (за музыкантами послали в царский обоз), которые принцессы признали «гораздо лучше польских», и обменом табакерками между царем и молодой хозяйкой.

И старшая, и младшая курфюрстины подчеркнули естественность, непринужденность и живой ум Петра. Отвечал он «всегда умно, кстати и с живостью», заметила Шарлотта. Ганноверская принцесса также отметила удивительную способность царя на лету улавливать суть дела. Не остались без внимания и грубые манеры Петра: он, к примеру, совсем не знал, что делать с салфеткой. Во время беседы царь с гордостью показал мозоли, заработанные на строительстве кораблей (между прочим, это уже были настоящие, вечные мозоли подлинного труженика, которые не сходят после прекращения трудов), и не постеснялся объявить, что для него кораблестроение увлекательнее любой охоты.

Принцессы сумели разглядеть за порывистостью и грубостью Петра человека незаурядного. Старшая, София, именно так написала: «человек необыкновенный», сделав заключение, которое говорит о ее проницательности: «Этот государь одновременно и очень добрый, и очень злой, у него характер — совершенно характер его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, потому что у него много достоинств и бесконечно много природного ума». Словом, ехали смотреть «редкого зверя», а увидели «человека необыкновенного», что, впрочем, не означало отказа курфюрстины от «европейского» восприятия Петра — дикого царя диких московитов.

Стороны разъехались, довольные друг другом. Не особенно щедрый на подарки, Петр на этот раз не стал скупиться и отправил любезным хозяйкам соболей и парчу.

Голландские предпочтения Петра — страница особая. На первый взгляд складывается парадоксальная ситуация. Самодержавный государь бредил страной, некогда отказавшейся от «услуг» испанского короля. Однако Петра не волновали вопросы политического устройства. Это как раз было то немногое, что он не собирался менять. Притягивали не строй, а трудолюбие, ум, ухоженность бюргерской Голландии, ее повседневность, люди, сама атмосфера и течение жизни.

Некогда Голландия была одной из 17 провинций Нидерландов. Часть этих провинций лежали ниже уровня моря, отчего и назывались Нидерландами — низинными землями. Здесь издавна шла борьба человека с водной стихией. Трудолюбивые голландцы отвоевывали у моря и болотистых низменностей земли, с которых затем собирали обильные урожаи. Вода периодически прорывала и размывала земляные дамбы, но голландцы не отчаивались — возвращали утраченное и возобновляли свое наступление. Только за первые два десятилетия XVII века на востоке Нидерландов было создано около 40 тыс. га гольдеров — осушенных и защищенных от наводнений участков плодородной земли, пущенных преимущественно в сельскохозяйственный оборот.

Провинции богатели, превращаясь в крупные ремесленные и торговые центры. Уже в XVI веке здесь насчитывалось около 300 городов — больше, чем в огромной России. Обретение семи северными провинциями независимости способствовало экономическому процветанию Соединенных провинций, или Голландской республики. Ведущие позиции заняла текстильная промышленность, вступившая в мануфактурную стадию развития. Важное место в хозяйстве занимали традиционный лов сельди и китобойный промысел. Сотни ремесленников и рабочих были заняты в бумажной и табачной промышленности. По всей Европе расходился делфтский фаянс, успешно конкурирующей с китайским и японским фарфором. Баснословную прибыль приносило разведение тюльпанов. Впрочем, как ни развита была голландская промышленность, главный источник богатства голландцев — торговля. Республика превратилась в огромный рынок, нити которого тянулись к Амстердаму. Здесь можно было найти все необходимое для посреднической торговли: товары со всего мира, корабли и баржи, развозящие их по бесчисленным каналам, банки, биржи, конторы для фрахта и даже страхования.

С обретением независимости общие дела Соединенных провинций решались на заседании Генеральных штатов, куда провинции направляли своих делегатов. Однако реальная власть этого общего органа была весьма эфемерной — провинции рьяно пеклись о своих интересах и вовсе не стремились к централизации. Тем не менее тон в Генеральных штатах задавали представители самой богатой области Нидерландов — Голландии. Большая доля военной и административной власти принадлежала штатгальтеру (статхаудер) — представителям дома Оранских-Нассау. С 1670-х годов эту должность занял Вильгельм III Оранский, с влиянием и авторитетом которого приходилось считаться всем провинциям.

В конце XVII века, когда Петр ступил на землю Голландии, ее экономическое и торговое могущество клонилось к закату. Первенство перехватила Англия, торговый флот которой еще уступал голландскому (в середине столетия торговый и рыболовный флот Республики насчитывал 22 тыс. судов — больше, чем флоты всех европейских стран, вместе взятые), но военный уже безраздельно господствовал на море. Пройдет немного времени, и Петр сам убедится в этом. Но пока все его мысли были о Голландии и ее верфях. Петр даже не стал останавливаться в Амстердаме. Он предпочел сразу ехать в небольшой городок Саардам. Царь пал жертвой «местечкового патриотизма». Жившие в России голландцы уверили его, что именно со здешних стапелей сходят в воду самые лучшие в мире суда. Действительно, некогда корабелы из Саардама были причастны к созданию нового типа парусных кораблей — знаменитых флейтов, способных пересекать океаны. Но к концу столетия саардамские верфи утратили былую славу. Здесь все измельчало — и суда, и люди.

В Саардаме по рекомендации знакомого еще по немецкой слободе купца Киста Петр снял за семь флоринов дом у его соседки, вдовы. Домик был небольшой, в два окна, по-голландски чистенький, с изразцовой печкой и нишей для постели, столь небольшой, что остается лишь удивляться, как Петр помещался на ней. Но это был как раз тот случай, когда вещи и обстановка лучше всего характеризуют человека. Петр просто не замечал неудобств. Главное для него — верфи. В понедельник, 9 августа, Петр отправился наниматься на верфь. Место его работы — «частные» верфи Линста Рогге.

Короткая саардамская жизнь Петра добавляет несколько ярких черт к его характеристике. Он по-прежнему чрезвычайно любопытен и трудолюбив. Ему до всего надо дойти самому, понять суть. После работы Петр заходит в семьи мастеров, работающих в России. Объяснение визита лаконичное: «Я ведь и сам плотник». Среди тех, кого царь навестил, — вдова плотника, которой после смерти мужа в России Петр послал пятьсот флоринов. Вдова поведала, что часто молилась, чтобы Бог дал ей случай поблагодарить за этот щедрый дар московского царя. Петр растроган. Нам же остается удивляться тому, каким разным бывал царь. Вот он, скорбящий, приказывает послать деньги не известной ему вдове голландского плотника. И он же, как заправский заплечных дел мастер, пытающий Цыклера со товарищами. И еще одно невольное сравнение: чувствуется, что ему много легче находиться в компании простых мастеровых и торговцев, чем в аристократическом обществе. В сравнении со званым обедом с курфюрстинами в Германии он в Саардаме совершенно другой — не скован, весел и общителен. Но из этого вовсе не следует, что царь прост. Он прост в обращении. Как ни странно, свободная манера поведения Петра — обратная сторона российского авторитаризма. Ни один европейский монарх, включая Людовика XIV, не мог позволить себе столь открыто игнорировать церемониал и мнение высшего света. Петр мог.

Инкогнито Петра не долго оставалось тайной. Скоро не только в Саардаме — во всей Голландии заговорили о плотнике Петре Михайлове, который на самом деле был царем далекой и таинственной Московии. Для гостя настали нелегкие времена. Магистрат и купцы всячески досаждали царю своим вниманием. Петр и его спутники заявляли, что они — не знатные персоны, простые «государевы холопы». Но по улице уже нельзя было пройти спокойно — толпа зевак тотчас увязывалась за царем. Однажды назойливые преследователи настолько допекли Петра, что он наградил одного чрезмерно настырного зрителя тумаком. Голландцы пришли в восторг: «Браво! Марсье, тебя посвятили в рыцари!» В другой раз мальчишки забросали царя сливами, так что тот принужден был спасаться в трактире «Три лебедя». Пришлось обращаться за помощью к бургомистру города, который издал престранное распоряжение: «Прибывшим в Заандам знатным господам, кои хотят остаться неизвестными, не делать никаких оскорблений». В конце концов Петр принужден был спасаться от чрезмерно любопытствующих голландцев в… Амстердаме. Мечта о нескольких неделях спокойной работы на саардармских верфях лопнула как мыльный пузырь!

Свое обучение Петр продолжает уже в Амстердаме, на островке Остенбюрхе, в западной части Амстердамского порта, где находилась центральная верфь Ост-Индской компании. В отличие от саардамских верфей здесь строились действительно первоклассные суда. Верфь имела три эллинга, парусную мастерскую и лейнбан — дорожку для свивания каната в пятьсот метров длиной. Царю предоставлялась возможность познакомиться с самыми передовыми достижениями в области кораблестроения в Соединенных провинциях.

Любезность Совета директоров компании не была случайной. Россия являлась слишком важным рынком для голландских купцов. Петр стоил того, чтобы за ним ухаживать. Компания постановила пригласить высокого гостя на верфи с обязательством огородить «инкогнито» от назойливых посетителей. Кроме того, чтобы Петр мог досконально ознакомиться с кораблестроением, решено было заложить новый фрегат с длиной киля в сто или даже сто тридцать футов. Царь пришел в восторг. Все волонтеры были разосланы овладевать морскими ремеслами. Сам же Петр стал учеником у корабельного мастера Геррита Клааса Пооля.

Каждое утро Петр появлялся на верфях, как обыкновенный мастеровой, с инструментами в руках. Обращение к царю было самое простое: «плотник Питер» или «мастер Питер». Петр даже пищу готовил себе сам, отказавшись от слуг. Конечно, это удивительное трудолюбие московского государя шло во многом от его натуры — он просто не мог сидеть без дела. Однако это было, несомненно, одухотворенное чувство. Интересно письмо, написанное Петром в эти месяцы патриарху Андриану.

Оно — о чувстве долга в петровском понимании. Царь писал, что трудится на верфи не по принуждению, «но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли возвратись против врагов имени Иисуса Христа победителями и христиан тамо будущих освободителями благодатиею Его быть, чего до последнего издыхания желать не престану». Здесь невольно возникает параллель с Алексеем Михайловичем. Христосуясь с греческими купцами на Пасху 1650 года, царь обещал, если то будет угодно Богу, освободить от неволи единоверцев. Для этого он готов был принести в жертву войско, казну и даже кровь свою. Но вот сходство и разница лиц и эпох: оба готовы отдать жизни, но Петр еще и трудился на верфи в далекой Голландии, чтобы, «искусясь», побороть неприятеля.

В эти месяцы царь делил свое время между верфью и Амстердамом. В Амстердаме, одном из богатейших городов мира, было на что посмотреть. Только кунсткамер здесь было более 40. Царь посещал мануфактуры, заглядывал в мастерские, ботанические сады и лаборатории. Необычайно широк был круг его общения: военные инженеры, архитекторы, изобретатели, художники. Побывал царь у Левенгука, изобретателя микроскопа, беседа с которым затянулась на два часа. Не забыты были амстердамский Ботанический сад с «врачебным градским огородом» и Ост-Индский двор с «пряными зельями» и коллекциями китайского и ост-индского оружия, картин и карт. У профессора Рюйша царь познакомился с анатомической коллекцией. Увиденное так увлекло Петра, что он принялся за изучение анатомии. Разумеется, полученные им знания были поверхностными, и нужна была немалая доля самоуверенности, помноженная на безответственный оптимизм, чтобы возомнить себя знающим специалистом. Тем не менее царь очень скоро стал считать себя таковым и принялся практиковаться во врачевании, диапазон которого простирался от хирургии до стоматологии.

Именно после Великого посольства у Петра появилась привычка, вызывающая приступы паники у окружающих. Царь стал повсюду возить с собой готовальню и ящик с хирургическими инструментами. Первая нужна была ему для всевозможных измерений и не представляла угрозы для подданных, разве кто по неразумению попадал под руку легкого на расправу царя с… готовальней. Зато хирургический ящик в некоторых случаях таил смертельную опасность. Стоило кому-то по неосторожности сообщить царю о своем недуге, как Петр ненавязчиво предлагал свои услуги, от которых трудно было отказаться. Особенно державному врачевателю нравилось рвать зубы. Петр коллекционировал их, как удачливые охотники — рога подстреленных оленей, держал в специальном мешочке и часто хвастался. Справедливости ради надо признать, что, имея твердую руку, царь выдирал зуб не без шика. Хуже обстояли дела с хирургическими операциями. Дело, однако, не в сомнительных знаниях царя. Правы те исследователи, которые, отказавшись от воспевания необычайных дарований схватывающего все на лету государя (раз — и хирург!) или, напротив, от иронии по поводу смертельной опасности, исходящей от врача-самоучки, обратили внимание на другое: дело не в ремесленнике Петре, а в Петре — государе, осознавшем жизненную необходимость всех этих ремесел и наук для страны. Он уже не ограничивается подобно своим предшественникам одним только приглашением специалистов в Россию. Речь идет о переносе целых отраслей знаний и технологий, создании своих школ и «выращивании» своих специалистов. Прежде главное — воспользоваться чужими знаниями и умениями. Теперь — овладеть ими.

Перед самым отъездом в Англию, в декабре 1697 года царь осмотрел коллекцию антики купца Якоба де Вильде. Можно лишь догадываться, каким образом собрание античных монет и камений подтолкнуло царя к честолюбивой и отчасти даже хвастливой записи в альбоме владельца коллекции: «Петр, бывший здесь ради некоторых предгредущих дел». Похоже, монеты римских и византийских императоров заставили вспомнить о Москве как о Третьем Риме. Монеты напомнили о былом величии Рима Первого и Рима Второго. Надо было соответствовать — возрождать славу.

В Голландии Петру пришлось заняться государственными делами. В Утрехте он встретился с принцем Вильгельмом III Оранским, правителем-штатгальтером Голландии и одновременно королем Англии. К моменту их встречи Вильгем III снискал славу одного из главных противников могущественного французского короля Людовика XIV. Их противостояние продолжалось несколько десятилетий, и, несмотря на огромное превосходство в силах, Людовику XIV и его полководцам не удалось поставить штатгальтера на колени. В 1688 году в жизни принца произошел важный поворот. В результате так называемой славной революции англичане прогнали своего короля-католика, Якова II Стюарта. Парламент предложил освободившийся трон протестанту Вильгельму Оранскому и его супруге, королеве Марии, дочери низвергнутого монарха. Так штатгальтер превратился в нового «Вильгельма-завоевателя», получившего, впрочем, свой престол мирным путем. «Славная революция» свидетельствовала о том, что абсолютизм в Англии как форма правления потерял всякую привлекательность. Вильгельм Оранский как раз был тем хорош для англичан, что не намеревался его возрождать. Он привык договариваться со своими подданными и считаться с их «естественными правами».

Петр, наслушавшись еще в Немецкой слободе восторженных рассказов голландцев о короле-штатгальтере, составил о нем самое высокое мнение. Разумеется, это мнение не распространялось на «Билль о правах», который Вильгельм даровал своим новым подданным. Главное творение «славной революции» ничего, кроме недоумения, у российского самодержца вызвать не могло. Но зато Петр был чрезвычайно доволен последовательной антифранцузской позицией Вильгельма. Кроме того, Петр надеялся привлечь Вильгельма к войне с Османской империей. Надежда призрачная, отчасти свидетельствующая о слабом понимании царем международного расклада в Европе. В канун Войны за испанское наследство Вильгельм вовсе не собирался ввязываться в чуждую для Англии и Голландии войну с Турцией.

Трудно было найти столь внешне не похожих людей, как Петр и Вильгельм III. Английский король был невысок ростом, сутул и меланхоличен. Петр — высок, узкоплеч, порывист. Но на самом деле между двумя монархами было много общего. Оба трудолюбивы, самозабвенно преданы долгу и упорны в достижении целей. Но 25-летний Петр был лишь в начале своего пути, тогда как жизнь Вильгельма приближалась к окончанию. Это печальное обстоятельство, однако, не мешало Вильгельму с одобрением присматриваться к своему гостю, грубость манер которого удручала, а энергия и любознательность обезоруживали. Монархи остались довольны своим мимолетным знакомством.

В Голландии у Петра появилось много знакомых. Особенно охотно он проводил время среди моряков. Адмирал Гиллесон Скей устроил для Петра показательный морской бой. С яхты царь внимательно следил за действиями двух «враждебных» флотилий. Стороны начали бой с орудийной перестрелки, после чего многие суда схватились в абордаже. Петр ничего подобного не видел и пребывал в совершеннейшем восторге.

Петр давно намеревался пригласить на русскую службу настоящего адмирала. Лефорт, хоть и имел это высокое звание, умел лишь ругаться по-адмиральски, во всем остальном он был мало сведущ. Адмирал Скей Петру приглянулся. Ему было предложено огромное жалованье — в 24 тысячи флоринов. Скей отказался, порекомендовав вместо себя адмирала Корнелиса Крюйса. Крюйс не без колебаний — уж больно невысок был престиж России — согласился. Уговорить его помогли сами голландцы, заинтересованные в дружеских отношениях с Петром. Крюйс отправился на русскую службу на Азовское море с задачей сколотить из разрозненных судов настоящий флот.

Между тем работы на Ост-Индской верфи близились к концу. В ноябре 1697 года на воду был спущен фрегат «Святые апостолы Петр и Павел». Голландцы знали, чем можно особенно порадовать своего высокого гостя, и объявили о том, что город Амстердам дарит судно Петру. Царь был страшно доволен неожиданным подарком и тут же переименовал фрегат в «Амстердам».

Завершилось и обучение Петра на верфи. Мастер Пооль распорядился выдать ему диплом о присвоении звания корабельного мастера. Однако Петр остался недоволен уровнем полученных знаний. Удивительно, но человек, не получивший, по европейским меркам, настоящего образования, быстро уловил главный недостаток голландского кораблестроения. Да, оно было поставлено на широкую ногу, высоко организовано. Однако голландцы более полагались на свой огромный кораблестроительный опыт. Придавая судну ту или иную форму и конструкцию, они уверенно и почти безошибочно могли сказать, как будет лучше. Но Петру этого было мало. Он был слишком пытливым учеником. Ему нужно объяснение, почему лучше. Уже тогда Петр понял, что только теоретические знания могут придать опыту крылья. Потому царь все чаще поглядывает в сторону Англии, приемы кораблестроения которой, как он слышал, выгодно отличались от голландских.

Здесь очень полезным оказалось знакомство с Вильгельмом III Оранским. Царь обратился к нему с просьбой устроить неофициальную поездку в Англию. Вильгельм знал, чем обрадовать и как поразить московского гостя. Он послал за царем целую эскадру. В январе 1698 года Петр поднялся на палубу линейного корабля «Йорк». Из всех военных судов, которые он до этих пор видел, «Йорк» был самым крупным. Неудивительно, что в продолжение всего перехода к берегам Альбиона царь облазил корабль от киля до клотика. Позднее, уже в канун возвращения на материк, англичане показали Петру 103-пушечный корабль «Британия» и 96-пушечные «Дюк» и «Триумф». Царственный плотник осматривал все уже наметанным глазом и сразу выделил последнее судно: «Корабль зело изряден».

Для Петра Англия стала еще одним открытием. Лондон поражал своими размерами. Жителей здесь было в 1,5 раза больше, чем в Амстердаме. Впрочем, огромный, богатый, грязный и туманный Лондон не заставил его сердце биться учащенно. Петр остался верен своей привязанности к Амстердаму.

Однако вне зависимости от симпатий и антипатий нельзя было не заметить, какими быстрыми темпами росло могущество Англии. Не за горами было время, когда Голландия, утратив ведущие позиции в заморской торговле, превратится в политическом отношении во второразрядное европейское государство. Едва ли Петр предугадывал столь печальную перспективу для любезной его сердцу страны. Но он интуитивно присматривался к Англии и, пускай не без пристрастия, сравнивал ее с Соединенными провинциями. При этом уже одно сравнение не в пользу Голландии было сделано — кораблестроение.

В Англии Петр несколько раз встретился с Вильгельмом. Король был столь любезен, что первым прибыл с визитом к Петру, остановившемуся в скромной гостинице на берегу Темзы. Два дня спустя Петра уже принимали во дворце, где был устроен бал. Однако куда больше бала и коллекции картин царя заинтересовал прибор для измерения силы ветра. Позднее Петр установит точно такой же у себя в Летнем дворце.

Английскому королю потомки обязаны превосходным портретом молодого русского государя, который, по утверждению современников, очень точно передал черты и характер царя. Петр изображен с выражением благородным и гордым, с блеском ума и красоты. Последнее все же заставляет думать, что художник Готфрид Кнеллер все же польстил своей модели. Впрочем, можно сказать и иначе: Кнеллер следовал не наставлениям своего учителя Рембрандта, сторонника точности изображения натуры, а законам жанра — он писал парадный, то есть льстивый портрет.

Позднее Корнелий де Бруин по этому портрету легко признал царя. «Я приветствовал его с глубочайшим почтением, — писал голландец в своих записках. — Государь, казалось, удивился и спросил меня по-голландски: „Почему признаете вы, кто я? И почему вы меня знаете?“ Я отвечал, что видел изображение его величества в Лондоне у кавалера Готфрида Кнеллера и что оно очень сильно врезалось в мою память… Он, казалось, остался доволен таким ответом».

Но если Кнеллер написал первый (?) живописный портрет, то в чем же заслуга Вильгельма? Именно он уговорил Петра позировать, что было совсем не просто — безделье сильно утомляло царственную «модель». Не случайно один из придворных герцога Антона Ульриха Вольфенбюттельского, наблюдавший московского государя в Кёнигсберге, с сожалением отмечал: «Царь отличается большой… живостью, препятствующей ему оставаться спокойным. Вот почему было так трудно снять с него портрет…» Из тех изображений Петра, которые все же появились в годы Великого посольства, творение Готфрида Кнеллера, несомненно, самое значительное. По крайней мере благодаря этому полотну хорошо видно, каким жаждала видеть просвещенная Европа выучившегося у нее московского государя. Портрет Кнеллера послужил основой для появления множества изображений Петра, включая миниатюры и гравюры, разошедшиеся по европейским дворам. Впрочем, важнее, что практика изображения правящей «персоны», бывшая делом обычным для западноевропейской повседневности, после Великого посольства утверждается в российской действительности. По наблюдению новейших исследователей, за полтора года Великого посольства с Петра I было сделано больше живописных, графических и медальных портретов, чем со всех его предшественников, вместе взятых.

В своем времяпрепровождении в Англии царь верен себе: мастерские, мануфактуры, Гринвичская обсерватория, госпитали, арсеналы — все надо осмотреть, везде надо побывать. Покупая часы, он застревает в часовой мастерской — учится разбирать и собирать механизмы. В Тауэре осматривает арсенал, музей, зверинец и монетный двор. Качество английских монет заставило царя детально познакомиться со всем процессом чеканки. Позднее, затевая денежную реформу, он многое позаимствует у англичан и добьется высокого качества русских денег.

Но, конечно, более всего интересны ему были верфи. Неподалеку от них, в Дептфорте, царю и его свите был предоставлен дом. Его домоправитель так описывал жизнь царя: Петр редко показывался дома, целыми днями пропадая «на Королевской верфи или на реке, одетый как попало». Прилежное поведение государя в порту контрастировало с пребыванием в доме. Хозяин был шокирован. Дом был буквально разгромлен и разграблен: стулья пущены на растопку, картины превращены в мишени для стрельбы, перины и простыни разодраны. Произошедшее довольно точно отражало представление о том, что следует заимствовать. Перенимали знания, усваивали новые технологии и проходили мимо правил поведения, искренне считая, что здесь достаточно натянуть немецкое платье и нахлобучить на голову парик. «Гостеприимство» обошлось английской казне в 350 фунтов и 9 пенсов — то был счет за убытки, который выставил владелец дома правительству.

Особое впечатление на Петра произвели специально устроенный для него смотр флота и учебный бой в проливе Солент. Пальба линейных кораблей, парусные учения и сложные перестроения, исполненные с отменной слаженностью, захватили Петра и заставили о многом задуматься. В сравнение с увиденным многое, что прежде поражало воображение, сильно поблекло. Петр был буквально очарован английским линейным флотом. Как никогда прежде, ему захотелось подняться на палубу трехдечного корабля не почетным гостем, а хозяином, над головой которого ветер полоскал бы российский флаг.

Еще в Амстердаме Петр получил письмо от маркиза Карматена с известием о том, что король Вильгельм подарил ему яхту «Транспорт Рояль», построенную по проекту маркиза. Яхта отличалась изысканностью форм и скоростью. В Англии царь несколько раз выходил на ней в море, оценив ее превосходные морские качества. Тогда же царь познакомился с Карматеном. К его удивлению, известный судостроитель и адмирал оказался молодым человеком, с которым они быстро сошлись на почве общей любви не только к морю, но и к крепким напиткам. Странная пара облюбовала кабак на улице Грейт-Тауэр в Лондоне.

Пьянство было общепризнанным пороком англичан. Во избежание судебных ошибок, вызванных винными парами, был даже издан специальный указ, запрещавший заседание военного трибунала после обеда. Высшие классы во времена Вильгельма пили преимущественно эль и вино — от испанского портвейна до французского кларета. Но Карматен был большим оригиналом. Маркиз пристрастился к перцовке, которая и Петру пришлась по вкусу.

Карматен обратился к царю с просьбой даровать монопольное право продажи табака английским торговцам. Для Петра табак — не просто удовольствие, а символ, нечто противоположное бороде. Если борода — знак старины, то курение, напротив, свидетельство приверженности к новациям. Не случайно, отправляясь в Великое посольство, царь разрешил продажу и курение табака. В новом указе старообрядцы увидели очередное подтверждение неблагочестия царя: он призывал православных людей уподобиться сатане, извергающему огонь и дым.

Продажа табака приносила казне немалый доход. Петр, конечно, понимал, что предложение Карматена в перспективе сократит эти поступления. Но царь остро нуждался в деньгах. За год путешествия было куплено столько товаров, что пришлось фрахтовать десять кораблей. Множество иностранных специалистов были приглашены на царскую службу, включая тех, кого уговорил сам Петр. Теперь все они ожидали выплат жалованья и денег на дорогу. Словом, за все надо было платить, но платить было нечем — привезенные сундуки с пушниной и деньгами давно уже были опустошены. Продажа монопольного права на торговлю табаком сулила некоторую финансовую передышку — английские купцы обязались тут же выплатить часть денег. Весной договор был подписан, и английские суда, трюмы которых были забиты под самую палубу табаком, отплыли в Архангельск.

В Англии, как нигде, проявились своеобразия диалога, который ведут люди, разделенные целой эпохой в развитии и культурными пристрастиями. Приведем один из примеров. Через несколько лет после поездки Петра в России появилась своя первая газета — знаменитые «Московские ведомости». Выпускать ее станут на казенный счет, по случаю, постепенно приучая подданных к новому для них виду информации. Почти одновременно с Россией в Англии стала издаваться ежедневная частная газета. За этим стоит не только факт существования устойчивого рынка новостей и готовность платить за них, но и совершенно другое состояние общества, элита которого участвует в политической жизни страны. Для царя подобная ситуация — экзотика. Когда король Вильгельм пригласил Петра на заседание парламента, тот не пожелал присутствовать в зале и наблюдал за происходящем через окно верхней галереи. Тотчас по Лондону пошла гулять шутка о редком случае в парламенте, когда один монарх сидел на троне, а другой — на крыше.

Шутка англичан сопоставима с шуткой Петра, выразившегося примерно так: «Забавно слышать, как подданные открыто говорят своему государю правду; вот чему надо учиться от англичан!» Не приходится сомневаться, что царь искренен. Однако он даже не задумался, почему государственный строй Англии предоставляет такую возможность. Гражданские права подданных — эта проблема совсем не волновала Петра. Требуя от окружающих говорить правду, он не часто мог ее услышать. Правда, особенно горькая, чаще всего звучала не по убеждению и потребности говорить правду, а по необходимости или из страха. Отсюда и получается это странное, если вдуматься в брошенную царем фразу, сочетание: «забавно слышать [от подданных]… правду» и «вот чему надо учиться». А ведь подобная ситуация проистекала из-за разности политического устройства и положения подданных.

Близкий к царю Андрей Нартов как-то пересказал беседу Петра с Остерманом и Брюсом: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять». Сам того не ведая, Петр привел самодержавный аргумент, который надолго станет краеугольным камнем официальной идеологии. Народ до вольности не дорос, потому европейское «платье не про нас». Но что значит, народ не дорос, и когда он сможет дорасти? У Петра и здесь было свое мнение, разделяемое, впрочем, всем российским дворянством. Когда на исходе царствования в сенате заговорили о создании на местах органов самоуправления по шведскому типу, с участием «простого народа» — крестьянства, последовало убийственное заключение: «…В уездех ис крестьянства умных людей нет».

И в Голландии, и в Англии Петр почти не изменял своим привычкам. Удивительно, что, испытывая неудобство от своих манер (или, точнее, их отсутствия), царь не особенно стремился соблюдать правила этикета. Возможно, потому, что он интуитивно чувствовал — в этих правилах много мишуры и пустого чванства. Петр был слишком самобытен, чтобы слепо следовать образцам. Его еще можно было «обтесать», но «отполировать» было никому не под силу. «Здешний двор весьма доволен Петром, потому что теперь он не так нелюдим, как вначале», — писал в Вену из Лондона имперский посол Хоффман. И тут же жаловался на царскую скупость и внешний вид. Ведет образ жизни, отличный от высшего света: рано ложится спать, встает чуть свет, в четыре часа утра! Везде ходит в матросской одежде, так что посол пребывает в некотором замешательстве — в чем предстанет царь перед императором? Опасения посла были напрасны. В Вене царь скинул матросское платье и стал ходить в платье голландском, повязав на шею поношенный шелковый галстук.

Царь, однако, не спешил покидать Англию. Здесь он нашел столько интересного, что ему пришлось несколько раз переносить дату отъезда. Но всему приходит конец. 18 апреля Петр отдал прощальный визит королю Вильгельму. Это была их последняя встреча, на этот раз довольно холодная: выше симпатий стояли интересы своих стран. Вильгельм сделал все, чтобы в канун Войны за испанское наследство высвободить руки своего вероятного союзника — Австрийской империи. Но это значило бесповоротно разрушить антитурецкую коалицию, а с ней — планы Петра. Царь был в курсе действий Вильгельма. Он огорчен и разочарован. Однако это и была усвоенная им европейская внешняя политика — улыбаться, одаривать, говорить комплименты и делать так, как выгодно и нужно.

Петр вернулся в Голландию, откуда в середине мая Великое посольство отбыло в Вену. По дороге Петр посетил Дрезден — столицу Саксонии, владетельный князь которой при поддержке царя был избран на польский престол. Сам Август в это время находился в Варшаве, однако Петра, союзника короля, встречали подчеркнуто пышно. Не располагая временем, Петр прямо ночью отправился во дворец осматривать кунсткамеру — «кабинет редкостей», в которой помещалось все, что могло поразить воображение человека: от рукотворных диковинок до всевозможных уродцев и ископаемых. Принимавший высокого гостя князь Фюрстенберг позднее писал: он привел Петра в кунскамеру в час ночи, где тот прибыл всю ночь. Особенно большое удовольствие царь выражал «при осмотре математических инструментов и других всяких ремесленных орудий, которых здесь большое количество». Похоже, князь был несколько удивлен «простонародными» предпочтениями Петра. Редкости, диковинки, уродцы — это куда ни шло, но инструменты ремесленников как предмет восхищения — это было выше его понимания. В этом была большая разница между гостем и сопровождающим. Петр был не простой посетитель, охочий до всего необычайного: он осматривал коллекцию со вполне профессиональным и осознанным интересом, прикидывая, что может пригодиться сейчас, что — в будущем, как предмет изучения.

Дрезденская кунсткамера произвела на царя сильное впечатление. Он тут же объявил о намерении создать такую же кунсткамеру у себя на родине. Разумеется, не обошлось без посещения цейхгауза. Петр и здесь удивил хозяев: осматривая пушки, он выступил в роли опытного артиллериста, на ходу обнаруживая достоинства и недостатки показанных орудий. Через день он покинул Дрезден. Хозяева вздохнули с облегчением: импульсивный и непредсказуемый гость держал всех в большом напряжении. Фюрстенберг поспешил сообщить королю: «Я благодарю Бога, что все кончилось благополучно, ибо опасался, что не вполне можно будет угодить этому немного странному господину».

Между тем «немного странному господину» предстояло познакомиться с самим императором Священной Римской империи Леопольдом I. Среди монархов, с которыми Петру пришлось столкнуться во время путешествия, последний имел самое древнее генеалогическое древо. Род Габсбургов в продолжение трех столетий занимал императорский престол, дававший право считать его обладателя верховным светским правителем христианского мира. На деле, конечно, это давно было не так, и на грозные окрики из Вены перестали обращать внимание не только суверенные короли, но даже курфюрсты, номинально подчиненные императору. Тем не менее Габсбурги вели себя в соответствии с ими же созданным имиджем. Их блестящий двор в Вене соперничал с Версалем; старомодные, опиравшиеся на древние традиции церемонии были подчеркнуто консервативны и неизменны.

Леопольд I был типичным представителем древнего рода — с тяжелой челюстью, выпяченной нижней губой и неистребимым снобизмом. К 1698 году императорская корона украшала его голову уже более сорока лет. По складу характера он был спокойным, меланхоличным человеком, любившим богословие и искусство. Воинственностью он никогда не отличался и был даже трусоват. В 1683 году он бежал из Вены, отдав столицу и ее жителей на растерзание турецким полчищам. Впрочем, это не помешало ему после поражения турок под стенами Вены присвоить себе все лавры победителя, которые на самом деле принадлежали храброму польскому королю Яну Собескому и его доблестному войску.

Нерешительность императора привела к большому беспорядку в управлении. Но это не особенно удручало Леопольда I. Его более заботили интересы католической церкви и династии. В известном смысле в просвещенной и по-европейски культурной стране взгляды Леопольда были более архаичными, чем взгляды Петра, приехавшего из «варварской Московии». Со своей динамичностью и стремлением к переменам Петр был больше человеком «нового времени», чем вялый и богобоязненный император.

В свое время иностранцы жаловались на крайне утомительный и малопонятный для них церемониал дипломатических приемов в России. Но оказалось, что европейский церемониал в исполнении императорского двора был еще тяжеловеснее. Следовало иметь в виду, что приехавший царь — частное лицо, к тому же плохо управляемое. Сначала устроители протокола объявили Лефорту, что Леопольд I не может принять российского государя, поскольку, по официальной версии, его просто нет в составе посольства. Начались споры. Наконец договорились о частной встрече во дворце Фаворит, летней резиденции Леопольда близ Вены. Стороны должны были одновременно войти в аудиенц-зал и встретиться ровно посередине — у пятого окна. Встретились. Но совсем не так, как предполагали устроители. Петр первым устремился к хозяину, пройдя через весь зал. Разговор продолжался около пятнадцати минут и свелся к обмену любезностями. Кажется, царь, ожидавший большего, был разочарован. Раздосадованный, он в дворцовом саду увидел пруд с лодкой и отвел душу, несколько раз обойдя на веслах водоем, — вода всегда успокаивала его.

Между тем поступок царя, который привел в ужас хранителей венского церемониала, принес свою пользу. Петр показал, как быстро он учится. Не менее щекотливый в вопросах царской чести, он тем не менее посчитал, что любезность в частной встрече не может уронить его достоинство. Леопольд мог сколько угодно кичиться тем, что царь, пройдя всю залу, как бы признал его первенство. Зато теперь из-за неподвижной маски выглянул человек, который заинтересовался своим гостем, а это было самое главное.

Шедшие параллельно переговоры великих послов с австрийцами успеха не приносили. Винить их в том трудно. Перемена в международной обстановке властно диктовала всем европейским дворам новые ориентиры дипломатических симпатий и антипатий. После того как в битве при Зенте войска знаменитого полководца, принца Евгения Савойского сокрушили армию султана, необходимость в продолжении войны с Турцией для империи отпала. Тем более что в Европе назревал новый конфликт — Война за испанское наследство. Австрийские дипломаты, мечтавшие поскорее высвободить руки, за спиной России уже начали переговоры с османами. Петр был крайне недоволен поведением союзников. Для него Азов и Таганрог — лишь первый шаг к завоеванию выхода в Черное море. Вторым шагом должны были стать захват Керчи и обретение права свободного судоходства по Черному морю. Австрийцы, узнав о планах царя, ничего другого придумать не сумели, как предложить русским завоевать Керчь… до подписания мира. Совет был с издевочкой, с расчетом на простачков: мол, воюйте — нам легче будет договориться с османами. Великие послы молча проглотили обиду и потребовали от союзников подписания мира не иначе как при условии передачи Керчи в царские руки. Австрийцы резонно заметили, что турки не привыкли отдавать крепости без боя. Против этого трудно было что-то возразить. Так что пришлось удовлетвориться лишь обещанием союзной стороны не подписывать мир, не ознакомив царя с его условиями.

Если на дипломатическом фронте дела складывались из рук вон плохо, то в сфере личных контактов двух монархов произошли сдвиги. Прежняя чопорность если не исчезла, то по крайней мере уже не столь мешала общению. Петр был вежлив, сдержан и прост. Двор был даже несколько шокирован, увидев вместо «дикаря» воспитанного человека. Заговорили о необычном государе московитов с «хорошими манерами». Бесспорно, Петр стремился произвести благоприятное впечатление. Но это не значит, что он хитрил и лицемерил. Царь и здесь оставался самим собой, думая прежде всего о деле и интересах страны.

Как и везде, Петр вызывал пристальное внимание окружающих. Суждения были в целом благоприятны. Кардинал Коллиниц, быстро сообразивший, что все надежды обратить царя к католической вере выстроены на песке, тем не менее признал: «У него живой и быстрый ум». Если вспомнить прежние отзывы, то нельзя не признать редкое единодушие их авторов. В наступавшую эпоху Просвещения, столь высоко ставившую ум и образованность, Петр развеял предубеждение о русских, по крайней мере в отношении их интеллектуальных способностей.

Две недели пребывания в Вене отмечены были празднествами. Царь побывал на маскараде, во время которого Леопольд, отчасти перенявший игру Петра, позволил себе пооригинальничать. Не имея возможности прямо провозгласить тост в честь царя, он чокнулся с Петром и произнес: «Если не ошибаюсь, вы знакомы с русским царем, выпьем же за его здоровье».

Выпили, тем более что со здоровьем Петра было все благополучно. Чего нельзя было сказать о положении в стране. Там случился очередной бунт.

Петр решил не задерживаться в Вене. Дальнейший путь лежал в Венецию, к последнему из союзников расползавшейся на глазах коалиции. Уже были отданы последние визиты, упакован багаж, как вдруг 15 июля пришла почта от князя-кесаря с известием о стрелецком бунте. Написано оно было до подавления бунта, точнее, в тот самый день, когда стрельцов под стенами Ново-Иерусалимского монастыря разбили, рассеяли и повязали. Но Федор Ромодановский об этом еще не знал. Так что Петру, получившему сообщение о движении четырех стрелецких полков к столице, оставалось гадать, чем все кончилось: подавлен бунт или нет?

Царь, больше всего не любивший неизвестности и неопределенности, не стал мешкать. Планы были решительно перекроены: решено ехать не в Венецию, а назад, в Москву. Петр наскоро царапает ответ Ромодановскому: «Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в котором ты пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепких; а кроме сего ничем сей огонь угасить не мочно».

«Семя Ивана Михайловича» — это намек на Милославских. Царь еще не в курсе всех событий, но приговор им уже вынесен: Милославские причастны, в том нет сомнения. Причастны и прямо (он уже уверился и в виновности сестры Софьи), причастны и косвенно, некогда дав простор стрелецкому своеволию. Отсюда и призыв быть «крепким» — выкорчевывать «семя» бунта и непослушания самым беспощадным образом. Здесь с Петра слетает весь его европейский лоск. Он вновь превращается в заурядного самодержца, действующего согласно российской ментальности — лучше перегнуть, чем проявить слабость и непозволительное милосердие. Письмо заканчивалось известием о скором возвращении в страну: «Хотя зело жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как [скоро] вы не чаете».

19 июля царь покинул Вену. Началась бешеная гонка с короткими остановками для смены лошадей. Даже спали в карете, благо дороги были не такие, как в России: там «штормило», здесь умеренно «покачивало». Передышку позволили себе лишь на четвертый день, не ведая, что в дороге разминулись с очередным посланцем князя-кесаря. У того в сумке лежала долгожданная грамотка с известием о разгроме мятежников. Так Петр и продолжал мчаться, страдая от неизвестности.

Грамотку Ромодановского вскрыл в Вене третий посол Возницын, оставленный для дальнейших переговоров. Он тотчас направил ее с нарочным вдогонку царю. Тот настиг государя только в Кракове. У Петра отлегло от сердца. Однако намерение вернуться в Москву не было оставлено. Единственное, что позволяет себе успокоившийся царь, — это заняться неотложными дипломатическими делами.

В городке Раве Русской царь наконец встречается с польским королем и саксонским курфюрстом Августом II. Петр еще не знал, что судьба крепко свяжет его с этим государем-бонвиваном с повадками эпикурейца, донжуана и мелкого проныры. В историю Август войдет с определениями Сильный и Красивый. И то и другое относилось к облику короля. Не уступавший силой Августу, Петр красотой похвастаться не мог. Зато в историю войдет как Великий. Впрочем, в конце лета 1698 года оба государя имели равные шансы перед будущим. Август II — сама галантность, обходителен, весел, ловок. Его породистое, грубо слепленное лицо сразу приковывало внимание — голубые глаза, густые брови, крупный нос. Угловатый Петр, хотя и пообтесавшийся в своем заграничном вояже, проигрывал королю по всем статьям. Спасали петровская естественность и увлеченность: за делом царь не особенно задумывался над тем, как он смотрится в сравнении с хозяином.

Петр обладал редким даром разбираться в людях. Но на этот раз интуиция подвела его. Истинную цену своего будущего союзника по Северной войне он поймет не сразу. В 1698 году, во время встречи, он попадет под обаяние Августа, невольно приписав ему то, чего на самом деле не было: — готовность держать слово и твердость воли. Четыре дня прошло в разговорах, пирах и смотре саксонских войск. Со стороны могло показаться, что два молодых монарха только веселятся. Однако наедине разговоры принимали деловой характер. Август по восшествии на польский престол публично поклялся вернуть короне Ригу и шведскую Ливонию. Петр, окончательно убедившийся в невозможности сохранить союз против Турции, также склонялся к борьбе со Швецией, решив добиваться выхода к морю на северо-западе. Таким образом, и у Августа, и у Петра оказывался общий противник. А что еще нужно для союза?

Беседы свои оба государя вели без свидетелей, так что о многом и современникам, и историкам приходилось лишь догадываться. Но, кажется, сошлись они быстро, заручившись заверениями в «крепкой дружбе». Бумаг во избежание преждевременной огласки они никаких не оставили. Петр был связан со Швецией «вечным миром». Обоих «томила» война с Турцией, которая, конечно, стала бы значительно упорнее в переговорах, если бы узнала про планы польского короля и московского царя. Наконец, Август в Речи Посполитой был хозяином номинальным, и ему еще предстояло заручиться поддержкой сейма, чтобы заговорить в Речи Посполитой вслух о войне с северным соседом. Расстались монархи, довольные друг другом. В знак дружбы они обменялись саблями, шляпами и кафтанами. То был редкий случай, когда чужая одежда оказалась впору царю и даже несколько широка в плечах.

Первое путешествие царя за границу продолжалось полтора года. За это время Петром, послами и доверенными лицами были наняты около 900 специалистов. Кого среди них только не было: капитаны, штурманы, офицеры, инженеры, боцманы, матросы, плотники, бомбардиры, толмачи, доктора, корабельных, шлюзных, каменных и иных дел мастера, актеры, цирюльники (между прочим, чтобы брить и стричь бороды) и т. д. Были специалисты и вовсе уникальные: профессор математики с помощниками, таинственный драматург-поэт. Всех их следовало доставить в Россию, выдать жалованье. Но деньги требовались не только на специалистов. Одновременно производились огромные покупки. Приобретались инструменты, чертежи, карты, картины, книги, коллекции, оружие (тысячами), модели, лекарства, полотна и т. д. По самым приблизительным подсчетам, Великое посольство обошлось казне в 236 тысяч рублей, т. е. около 10–12 % всего годового бюджета страны!

Это цифры. Но важнее цифр изменения, которые не поддаются количественному выражению. На царя обрушилась масса новых впечатлений, рожденных, к примеру, такими «диковинками», как колодец в Кёнигштейне глубиной в 900 аршин (634 метра) или огромная бочка, вмещающая более 3300 ведер вина. Однако, как ни потрясало увиденное, оно тут же сменялось вполне деловыми вопросами. Преодолев первое чувство удивления, Петр интересовался практической полезностью того или иного прибора, изобретения, вещи. Такая реакция — свидетельство того, что к моменту приезда посольства в общении с западноевропейской культурой был пройден немалый путь. Конечно, царь открыл для себя новый континент под названием — Западная Европа, в сравнении с которым любимая Немецкая слобода теперь должна была казаться ему жалким осколком этого завораживающего мира. Но «открыли» Западную Европу Петр и его спутники, вовсе не как Колумб Америку, когда все внове, все необычно, все в охотку. Время «курьезов» и «диковинок» если и не прошло, то проходило. Члены посольства и волонтеры приглядывались и приценивались ко всему уже с толком и пониманием. Нужно уже было не абы что, а лучшее. Если искали табак, то непременно хороший, если часы — то английские, вина — не голландские. Это уже стадия вхождения в обыденную культуру.

Поездка дала Петру обильную пищу для размышлений.

Европейцы самоуверенно считали, что все в Европе — самое просвещенное и самое передовое. Основания так думать были. Европа обладала новейшими технологиями, дававшими ей преимущество над всеми народами. Мануфактурная стадия производства превращала Европу в промышленный центр мира, а все вокруг — в периферию, призванную поставлять сырье и покупать готовые европейские товары. Но к концу XVII века понятие «передовое» уже не сводилось к одним экономическим преимуществам. Просвещение и искусство — вот что стало предметом особой гордости. Европейцы исследовали и открывали новые миры не только за океаном, но и вокруг себя — в науках, музыке, живописи, литературе. Страсть к неизведанному и непознанному лихорадит интеллектуалов. Всеобщему осуждению подвергаются невежество и суеверия. Славится Просвещение, которому предначертано превратить приближающееся новое столетие в настоящий век Просвещения. Достижения цивилизации видимы не только в науках и искусстве. Петр сталкивается с совсем иным образом жизни, с другой повседневностью. Особенно бросается в глаза разница в жизни имущих сословий.

Для Петра процветание Голландии, Англии — предмет не одного только восхищения. Это еще и укор, и необходимость ответить на вопрос о причинах российской бедности, отсталости и невежества. Впрочем, Петр не склонен к долгому раздумью над этим вопросом. По тому, как он ведет себя во время Великого посольства, видно, что ответ ему ясен. Чтобы догнать ушедшую вперед Европу, надо прежде всего перенять у европейцев их достижения. Проблема, таким образом, пока сводится им, в основном, к заимствованию.

25 августа царь подъехал к Москве в точности со своим обещанием: «…будем к вам так, как вы не чаете». Это «не чаете» следует понимать в двух смыслах: Петр не оговаривал даты своего появления и не требовал встречи, которую прежде устраивали при возвращении государя в свой стольный град.

До Петра каждое возвращение государя в Москву сопровождалось пышной и торжественной церемонией. Даже кратковременные отъезды на богомолье не были исключением. Петр отбросил традицию, не посчитавшись с тем, что подданные не видели его более года. За всем этим стояли важные изменения в понимании того, что есть государь. Предшественники Петра — земные боги, каждый шаг которых наделен не постижимым для подданных величием. Для Петра величие было заключено не в собственной персоне, а в государстве. Царь трудится для создания величия государства и в этом величии проявляет себя. То, что для Алексея Михайловича было сущностью власти, тем, чем нельзя было поступиться — ее церемониальной величавостью и сакральной магией, — для сына стало обременительной традицией. Традицией же можно было пожертвовать!

Царь не поехал в Кремль, а свернул в Немецкую слободу, к Гордону и Анне Монс.

Анна была дочерью виноторговца и бочарных дел мастера Иоанна Монса, выходца из немецкого города Минделя. К моменту появления царя в Немецкой слободе Монс уже достаточно прочно обжился в России и пользовался всеобщим уважением за свой ровный нрав и бюргерскую честность. Около 1692 года Петр познакомился с семьей виноторговца. Резвая и красивая Анна Монс пленила сердце царя. В глазах Петра она и воспитанием, и характером выгодно отличалась от Евдокии. Вскоре Анна Монс стала фавориткой государя. Напрасно покинутая Евдокия Федоровна тосковала и звала к себе «лапушку свет-Петрушеньку». Тот по возвращении из поездок охотнее сворачивал в слободу к Анне, нежели в кремлевские терема. Так случилось и на этот раз. «Крайне удивительно, — записал австрийский посол Гвариент, — что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезду посетил немку Монс».

Между тем поступок царя говорил о многом. Петр еще за границей решил окончательно порвать с царицей и отправить ее в монастырь. Опала царицы отныне стала явной. Явными стали и предпочтения государя. Его проезд мимо царских теремов и покинутой Евдокии не сулил ничего хорошего.

На следующий день началось паломничество в Преображенское, куда из слободы приехал государь. Входили придворные, согласно обычаю — с большими поклонами и приветственными речами. Встречали их по-новому — ножницами… Петр собственноручно отрезал им бороды.

Борода — признак истинно православного человека. Поступиться бородой означало потерять самого себя. Брадобритие — для иноверцев, «папежников», «лютеров». XVII век со всеми своими новшествами лишь слегка осмелился коснуться «неприкасаемой» бороды — иные модники, преступая церковное осуждение, стали ее подстригать на польский манер. С началом правления Петра рядом с распушенными и подстриженными бородами замелькали голые подбородки. При всех оговорках и то и другое оставалось делом личного выбора. Однако с возвращением Петра из-за границы все изменилось. Выбор был сделан им одним. За всех. Отныне обладатель бороды превращался в противника государя и его начинаний. Борода становилась символом оппозиционности, протеста против крушения основ старой русской жизни.

В числе первых жертв наступившей «эпохи брадобрития» оказались «генералиссимус» Шеин и князь-кесарь Ромодановский. Никакие прежние заслуги в зачет не шли. Ножницы в руках царя работали с завидной быстротой. Очевидно, Петр был так взвинчен контрастом между обритой Европой и бородатой Москвою, что не желал ждать. Он жаждет сравняться с Голландией и Англией хотя бы внешне, бритыми рожами. Поистине, в этом нетерпении обещание «будем к вам так, как не чаете» обретало совершенно иной, не временной, а эпохально-знаковый смысл.

Устав кромсать бороды, царь отдал ножницы шутам. Жест не менее символичный — борода, драгоценный символ православного человека, слетала к ногам, срезанная руками шутов. Тут уж слов не оставалось — одни слезы и воздыхания. Наступление на бороду вскоре дополнилось гонением на русское платье.

В конце 1699 года было осуществлено еще одно новшество. Велено было начинать новый год не с 1 сентября, дня Семена Летопроводца, а с 1 января. Менялось и само летоисчисление. Отныне оно производилось не от Сотворения мира, а, как в Западной Европе, от Рождества Христова. Царь подумывал и о переходе с юлианского календаря на григорианский. Однако подобное решение, затрагивающее исчисление переходящих дат всех церковных праздников, грозило большими осложнениями и невероятным смятением умов. Здесь даже у Петра не хватило на это смелости, и он отступился.

То были ближайшие и явные следствия первого великого путешествия царя за границу. До Полтавы — если считать с момента его возвращения — оставалось чуть меньше одиннадцати лет.

Бунт дал Петру возможность поквитаться со стрельцами. За прежние унижения, пережитый страх, за расправы над родственниками и Артамоном Матвеевым. Конечно, многое из происходившего в мае 1682 года ему было непонятно. Но, прижимаясь к насмерть перепуганной матери, он уже твердо знал, кто его враги. Сначала это недетское знание было сродни ужасу, сотрясавшему конвульсиями тело. Потом, по мере того как Петр взрослел и набирался сил, оно переросло в холодную ненависть. Стрельцы стали для Петра нелюбимыми подданными, один вид которых заставлял его грозно сводить брови. Не случайно в «потешных баталиях» стрельцам чаще всего отводилась роль противной и битой стороны.

Стрельцы платили Петру такой же нелюбовью. Они интуитивно чувствовали, что в петровское будущее они плохо вписывались. Уходили в дымку преданий рассказы старых стрельцов о хлебной московской службе и щедротах благоверного Алексея Михайловича. Идеализация старины — лучший способ всколыхнуть недовольство. Старина всегда лучше, хотя бы потому, что она — старина. Петровская служба воспринималась как нарушение старины, прямое пренебрежение тем, что было установлено и освящено временем. Отныне стрельцы надолго отлучались от дома, а это оборачивалось разорением их хозяйств. После падения Азова четыре стрелецких полка были оставлены в крепости. Год спустя пришел новый приказ, но не о возвращении, а о походе в Луки Великие. Стрельцов мало волновала государственная необходимость в подобной военной акции, направленной на поддержку искателя польского престола, курфюрста Августа. Для них переход с южной границы на западную — новые злоключения и отсрочка надежды увидеться с семьями.

Путь через осенние хляби был нелегок, и едва ли стрельцы сильно преувеличивали (таков жанр) в своих челобитных, когда писали, что «пришли чуть живы». Это вовсе не значит, что пришли — легли и умираем. «Чуть живы» — это во всем недостаток, неустроенность и прозябание. Собственно, требовали они немногого. Кроме кормового и денежного жалованья (кто его не просил?), определиться со сроками возвращения в московские слободы. Терпение истекало — хотелось загнать его в четко отмеренные недели и месяцы служебной лямки.

Под Луками стрельцы прожили с полгода, копя обиды на бояр, которые их «в Москву не пускают», и на уехавшего в неизвестность, «в немцы» царя Петра. В конце мая 1698 года новая весть — поход в Торопец. Явилась надежда, что в бесконечных странствиях это последняя точка перед Москвой. Но оказалось, что впереди стрельцов ждет еще служба в Вязьме, Белой и иных городах. Наступил предел.

6 июня на сходе четырех стрелецких полков, сменив неугодных начальных людей, решили идти в Москву. Было объявлено, что зовет полки сама правительница Софья Алексеевна. Захлебываясь в крике, даже прочитали будто бы от нее присланную грамотку: «Теперь вам худо, а вперед будет еще хуже. Ступайте… Быть вам на Москве, стать табором под Девичьим монастырем и бить мне челом, чтоб я шла по-прежнему на державство».

Писала ли на самом деле эту грамотку Софья или не писала — дело темное. Но вот адрес, откуда надо было вызволять опальную царевну и сажать «на державу», был точный.

Режим пребывания опальной царевны в Новодевичьем монастыре не отличался суровостью. Иноческое платье надевать насильно не заставляли — живи в монастыре, как знаешь, только не мути воду и не мечтай о былом. В монастыре у Софьи была своя прислуга. Из Кремля привозили продукты и лакомства, которые по-прежнему отпускались на содержание царевны по Дворцовому ведомству. Даже библиотека, свидетельство любомудрия правительницы, переехала вместе с ней в монастырские палаты.

Не обделена была царевна и вниманием. Сестры поочередно наезжали в обитель. Заглядывал к царевне и царь Иван. У Софьи, по-видимому, к брату был особый интерес: в случае смерти царя Петра единодержавие Ивана должно было означать для нее освобождение из монастырского заточения. Случилось, однако, обратное: 29 января 1696 года умер не Петр, а Иван, так что надежда вернуться в кремлевские палаты, переступив через гроб Петра, не сбылась.

Да и хотела ли царевна просто вернуться в Кремль? Софья по натуре своей была борцом. Ее честолюбие, жажда власти и уверенность в том, что под ее началом все пойдет не так, как при сводном братце — а при нем все идет вкривь и вкось, — не давали ей примириться со своим положением. Можно лишь догадываться, какие страсти кипели за внешней сдержанностью царевны, когда она узнавала от сестер о происходящем во дворце и в стране.

Потом Петр уехал в Великое посольство. Царевна, как опытный политик, должна была сразу смекнуть, какой это шанс — столица и царский скипетр остались без присмотра. Если вдуматься, это положение чем-то неуловимо походило на ситуацию конца апреля — начала мая 1682 года, когда стрелецкий бунт вознес ее на вершину власти. Так почему бы опять не попробовать? Потом, когда все кончится полной неудачей и кровавым розыском, Софья примется утверждать, что не звала стрельцов в Москву и грамоток к ним не слала. А ежели что и было, то сотворено ее именем чужой рукой — разве в том воровстве она ответствует? Однако та Софья, которая предстает перед нами на страницах истории, несомненно, была способна на подобное. Рискованная игра, закрученная до упора интрига — в ее натуре. Петр, сам не чуждый риска — в этом они с Софьей были равно не похожи на своих пресных братьев и сестер, — не сомневался, что царевна грамотками и обещаниями кружила простодушные стрелецкие головы. Доказать он, однако, этого не смог, хотя и не сомневался в своей правоте.

…Стрельцам не только прочитали грамотку от имени бывшей правительницы. Выкрикнули и «программу» — разорить Немецкую слободу и побить бояр-изменников. Вспоминали 1682 год, когда «все по обычаю своему управили», говорили, что надо, спасая царство, все повторить.

Известие о движении стрельцов к Москве вызвало в столице страшный переполох. Наскоро были собраны силы, отданные под начало боярина Шеина. Вечером 17 июня правительственные войска сошлись со стрельцами под Истрой. После нескольких залпов стрельцы бросились врассыпную. Кинувшаяся следом конница вязала их скопом. Наскоро был организован розыск, в результате которого казнили 130 человек. Среди них оказались «пущие заводчики», признанные руководителями мятежа. Остальных стрельцов развезли по монастырским застенкам и острогам.

Вернувшийся Петр возобновил следствие. Новый розыск был не в пример прежнему — шире и круче. Царя интересовала не степень вины каждого из стрельцов — здесь все они по закону достойны были плахи. Царь искал нити заговора.

Шеину в эти недели лучше было не показываться Петру на глаза. При одном виде незадачливого генералиссимуса государь заходился в гневе. Царь обвинял Шеина в том, что тот слишком быстро лишил «заводчиков выступления» жизни. Они ушли, утаив главное. Впрочем, еще оставалась надежда — десятки недопытанных стрельцов в узилищах. «Я допрошу их покрепче вашего», — пообещал Петр и слово свое сдержал, став завсегдатаем пыточных застенков.

Допросы начались уже в сентябре. В десяти застенках стрельцов поднимали на дыбу, били «с подъему» кнутом, палили огнем. Никого из судей, боявшихся прогневить царя… излишним милосердием, не интересовало, что пережили стрельцы за три года скитальческой службы. Сочувствия не было. Не было и понимания того, что главная причина бунта — отчаяние. «Мы-де всеми полки пошли на смерть, что-де нам по службе умереть и на Москве умереть же», — описывал эту стрелецкую безысходность один из допрашиваемых.

Царь особенно доискивался доказательств виновности Софьи. Должно быть, именно в эти дни в сознании Петра отчетливо всплыло признание Ивана Цыклера о намерении Софьи его зарезать. Тогда, торопясь за границу, царь не довел розыска до конца. Цыклера с товарищами казнили, а про слова Софьи забыли, списали на оговор. Оказалось, зря. Теперь, наученный горьким опытом, Петр во что бы то ни стало намеревался докопаться до истины. Во всех застенках стали задавать один и тот же вопрос: как хотели стрельцы посадить Софью в Кремль — «по какой ведомости, по присылке ль от ней или по письму»?

Кнутобойное усердие судей скоро дало результат: стрелец Василий Алексеев с пытки признался, что в Великие Луки и Торопец им приносили от царевны Софьи письма и Артемий Маслов читал их перед полками. Спросить, однако, у тех, кто приносил грамотки, не было возможности. Они-то как раз и были теми преждевременно оборванными ниточками, вызвавшими царский гнев на Шеина. Но был другой путь: выяснить посредников между царевной и стрельцами.

Судьи принялись перебирать окружение царевны. Прислужница Ульяна Колужина поведала о том, что приезжавшие к Софье сестры секретничали, и это, конечно, подозрительно: «Что меж собою станут говорить, в то число ее, Ульяну, высылают вон». Служанка Васютинская прибавила: слышала, как царевна Марфа Алексеевна сообщила Софье о приходе стрельцов к Москве: «Желают тебя, чтоб ты царствовала».

Новость была не из приятных. Получалось, что в дело, точно в водоворот, затягивало все новых и новых подозреваемых, и на этот раз это — сестры царя. 24 сентября Петр сам допросил царевну Марфу. Та призналась, что сообщила Софье о приходе стрельцов, но обвинение в посредничестве с ними отрицала. Скорее всего, царевна говорила правду: на такое угрожавшее застенком дело надо было решиться, а Марфа смелостью не отличалась.

27 сентября Петр приехал в Новодевичий монастырь, чтобы лично допросить Софью. Брат и сестра не виделись десять лет. Несомненно, они вспоминали друг о друге. Петр — много реже, Софья, должно быть, каждый день. При этом можно не сомневаться, какие это были горькие воспоминания! Опальная царевна держалась стойко. Даже очная ставка со стрельцами, которые читали якобы грамотки Софьи, не изменили ее показаний. Не писала и не звала. А что стрельцы сами приходили и звали ее на державу, «и то-де не по писму от нее, а знатно потому, что она со 190-го году (по допетровскому летоисчислению 7190 г. — Примеч. ред.) была в правительстве». В ходе розыска «всплыли» еще несколько человек, будто бы сновавших между царевной и стрельцами. Но «явную улику» — самого письма или писем Софьи — найти так и не удалось.

Царь, конечно, не сомневался, что все подозрения — чистая истина. Потом в письме к Ромодановскому, в котором он утвердил новый, более строгий режим содержания Софьи, намекнул: она из тех, кто в церкви благочестив, а с паперти «денги наубиство дает». Однако без явных улик прямо осудить сестру не решился. Впрочем, судьба царевны и без того была предрешена. 21 октября в обители появилась новая инокиня — Сусанна. То была Софья, сменившая наряд царевны на черное платье монахини.

На этот раз Петр не ограничился одним только постригом. Его сумеречная, путаная душа каждый раз в столкновении с Софьей оборачивалась самыми темными сторонами. Когда-то он приказал залить кровью Цыклера тронутый тленом гроб Ивана Милославского. Теперь, в конце октября, царь прибавил к этой страшной выдумке трех повешенных стрельцов перед окном Софьиной кельи. Один из них держал привязанную к рукам челобитную, звавшую Софью на царство. За этими тремя вокруг обители висели еще 230 стрельцов. Когда ударили морозы (казненных не снимали пять месяцев), ветер стал раскачивать мертвых и их тела оледенело стучали друг о друга, пугая монахинь.

В сентябре начались казни. Стрельцов вешали, колесовали, рубили головы. Петр в эти дни ходил весь издерганный, неуравновешенный. День проводил в застенках, вечер — с приятелями за столом. Приступы необузданного веселья чередовались с припадками дикой ярости, заставлявшей трепетать окружающих. Что ощущал в эти дни царь? Сомнительно, чтобы его мучило раскаяние. Отправляя на смерть стрельцов, он был уверен в своей правоте. Конечно, Петр помнил, что за пролитую кровь придется отвечать перед Богом. Но спасительной была мысль, что казнил по праву, по закону, радея об Отечестве и о вере. Значит, божественным и человеческим судом он будет оправдан и прощен. Поступать обратно — помиловать и не наказать — для Петра было как раз непростительно. Ведь он отвечал перед Богом не за одних замученных стрельцов, а за всю Россию. Этих не наказать — Россию казнить. Вот его оправдание и его Голгофа.

Сказанно это не для того, чтобы защитить Петра — какое уж здесь оправдание! — а для понимания мотивов, двигавших этим человеком. Последние всегда историчны, т. е. обусловлены нравственными представлениями эпохи, пониманием долга, втиснутого в узкое пространство между добром и злом. Век просвещения, может быть, потому с такой страстностью стал взывать к человеколюбию и милосердию, что вокруг царили жестокость и равнодушие. Средневековая Россия в этом смысле мало отличалась от стран раннего Нового времени. В той же просвещенной Англии преступников продолжали четвертовать, причем каждая казнь превращалась в зрелище для любопытствующей черни и знати. Петр в нравственном отношении остался человеком своего века.

Москва еще долго пребывала в страшном ожерелье мертвых тел. Из бойниц Белого города вместо орудийных жерл торчали засиженные вороньем бревна, на которых гроздями висели мятежники. Нетрудно представить атмосферу этих месяцев, ставших началом преобразований. Резали бороды, меняли долгополое платье на иноземное, в шутовском кривлянии высмеивали все старорусское — и попробуй не сбрей, не поменяй, не посмейся, когда кругом такое! Петр не спрашивал мнения — нравится, не нравится. У него на все был свой, единственный вариант ответа — понравится. Но на самом деле недовольных хватало. Только свою ненависть они научились скрывать. Боясь открыто выступить против нововведений, петровские недруги готовы были душить все начинания нерадением. Петр во все вкладывал душу, они, внешне покорствуя, леденили все равнодушием. Казнями царь преподнес своим противникам урок. И он был усвоен так, что до конца жизни реформатор будет ощущать постоянное и неуловимое сопротивление своим планам. Но уличить таких «супротивников» будет трудно.

После кровавых расправ Петр испытывал потребность в смене обстановки. Едва закончился розыск, как он помчался в Воронеж, на верфи. Октябрьское непогодье превратило дорогу в муку. Даже привыкший ко всему царь признает: «Несказанную нужу принесли от непогодья». Однако о «нуже» сразу было забыто, едва показались верфи и остовы строящихся кораблей. Первое беглое впечатление, как глоток свежего воздуха, — флот «зело во изрядном состоянии». Затем восторженное состояние уступило место более критическому взгляду. Царь стал находить в судах и на верфи множество недостатков. Это, впрочем, значило только одно — после кровавых казней царь пришел в себя.

Знаменитая формула из боярского приговора «Флоту быть!» вызвала настоящий переворот в Воронежском крае, где царская воля должна была обрести свое материальное воплощение. Здесь закладывались и строились казенные корабли и корабли кумпанств. И хотя воронежские судостроители со времен азовской эпопеи обрели немалый опыт, новые задачи были не в пример масштабнее прежних. Строили парусные суда, которые по своим конструкторским особенностям сильно отличались от галер.

Как всегда, ощущалась острая нехватка в знающих людях. Даже Немецкая слобода, эта универсальная палочка-выручалочка Петра, на этот раз мало чем могла помочь. Все мастера давно были приставлены к делу. Приходилось выискивать, где только можно, заграничных мастеров и задумываться об обучении собственных. Однако после школы, пройденной в Голландии и Англии, главному корабелу страны, несомненно, стало легче преодолевать «узкие места» в строительстве. Он уже многое умел. А если не умел, то мог найти грамотные подходы.

Одна из главных трудностей, тормозивших развитие кораблестроения, — отсутствие хорошего леса. Присланные из Москвы иностранцы «для указанья лесов» не только не могли точно сказать, какой лес годен, а какой нет, но и «сколько на те кумпанства лесов отвести надобно, того-де они не знают и отмерить… невозможно». Тогда Петр приказал нарезать участки леса с большим запасом по причине постоянных жалоб, что «лес плох, корявистый, невысокий и не гладкий». Но и с таким заделом кумпанства часто садились «на мель». Вскоре все леса вокруг были истреблены, причем не на одно корабельное строение, а для получения смолы, древесного угля, драницы. К концу 1698 года приходилось сплавлять и подвозить лес в Воронеж за десятки верст. В итоге работы замедлялись, Петр озлоблялся, распекал начальных людей. Те, в свою очередь, обрушивались на подчиненных, и так по цепочке, до последнего мужика, проклинавшего обременительную царскую затейку. Трудности с материалом для строительства судов привели государя к мысли о заповедных местах, где будет подрастать пригодный лес. Это намерение удастся осуществить во второй половине царствования.

Еще одно узкое место — рабочая сила, особенно квалифицированная. Размах кораблестроения был таков, что речь шла о сотнях людей. По обыкновению, начали с тягловых черных людей. Согнали со всего края, но оказалось, что их все равно мало. Тогда взялись за мелкий служилый люд. И все равно людей не хватало, хотя перепуганные строгими царскими указами воеводы пригоняли на верфи «ребятишек самых малых». Люди болели, умирали, убегали. Кое-кому удавалось откупиться от начальных людей, быстро превративших строительство в своеобразный «бизнес» — поднеси требуемое, и тебя тотчас занесут в список заболевших и отпущенных. Воистину флот рождался не только под стук топоров, но и под свист кнута, стоны истязуемых и «аккомпанемент» злоупотреблений. Столь странная, построенная на диссонансах «музыка» станет сопровождать едва ли не каждое начинание Петра, отражая самую суть противоречивой природы новой государственности.

Однако дело двигалось. Без Петра — медленнее, с его приездом — быстрее. На разбросанных по берегу реки Воронеж верфях поднимались остовы кораблей, напоминавшие издали костяки доисторических животных. Это были баркалоны, галеры, бригантины и иные, не знакомые для русского глаза типы кораблей. Сначала закладывали кили — устанавливали брусья на подкладины и сбивали гвоздями; затем поднимали нос и корму, ставили кривули, «дубовые распаря», ладили палубы, обшивали «прибойными досками», конопатили, смолили, сталкивали в воду, ставили мачты, доделывали и отделывали, устанавливали такелаж и оснащали всем, чем было положено, — от слюдяных фонарей до кленовых ложек.

Всего требовалось в немалом количестве. Вот, к примеру, не самый большой корабль — баркалона(«в воде ходу глубину 7 футов»), который предстояло сладить кумпанству боярина М. А. Черкасского. Не говоря уже о множестве деталей из дуба, сосны, липы, березы, клена, нужно было поставить на него 26 орудий разного калибра, 200 ружей для экипажа, компасы, железа на 300 пудов и доброе парусное полотно. В итоге строительство каждого корабля приводило в действие десятки самых разнообразных ремесел и настойчиво подталкивало к созданию мануфактур, ведь для оснащения судна важно было не только количество, но и качество — стандартизация, взаимозаменяемость одинаковых деталей.

К приезду в Воронеж Петра оказались готовыми или почти готовыми несколько судов. Им дали названия: «Колокол», «Лилия», «Барабан», «Сила», «Весы», «Цвет войны» и даже… «Три рюмки». Осмотр далеко не всех судов обрадовал царя: лес был сырой, работа недобросовестна. С такими кумпанствами царь не церемонился и заставлял все переделывать. Не удержался Петр и от того, чтобы самому не поплотничать. В середине ноября он заложил «Гото Предестинацию» — «Божье предвидение». Утверждают, что судно было оснащено килем особой конструкции, специально разработанной Петром для мелководного Дона. Конечно, в этой новизне был свой риск. Однако для чего же тогда Петр ездил учиться? Он ведь хотел не только копировать, но и создавать новое. Проработав две недели на закладке нового судна, царь спешит сообщить в Москву: «Мы здесь зачали корабль, который может носить 60 пушек от 12 до 6 фунтоф».

Как бы освежающе ни действовало на Петра пребывание на верфях, дела настоятельно требовали возвращения в столицу. Царь объявился в Москве в конце декабря. Но, естественно, за всей суетой дел и празднеств, связанных с Рождеством, о воронежском строительстве не забыл и требовал постоянного отчета. К этому времени царские планы, связанные с азовским флотом, претерпевают очередные изменения. Заключенное в Карловичах с турками двухлетнее перемирие побуждает быть сдержаннее в военных демонстрациях на Азовском и Черном морях. Ныне главное — мир с Турцией. Для подкрепления мира эскадра — вещь чрезвычайно полезная. Конечно, затеяв строительство флота, Петр готовил его к войне. Но теперь, с перемещением интересов внешней политики с Черного моря на Балтику, флот должен был прежде всего продемонстрировать туркам морскую мощь России. Считалось, что так будет легче убедить турок в необходимости мира.

В феврале 1699 года Петр вновь засобирался в Воронеж. Бранденбургский посланник, свидетель царского отъезда из дворца Лефорта, так описывал это событие: царь «среди танцев, около 10 часов, простился со всеми теми, которые участвовали в танцах, вышел, сел в сани и поехал в Воронеж». Все сделано в истинно петровской манере, который ухитрялся впрессовать в короткие отрезки времени самые разнообразные и порой совсем не схожие стороны жизни. Вот он из атмосферы шумного веселья, разгоряченный, обняв в последний раз (именно в последний раз!) Лефорта, прямо с крыльца окунается в атмосферу зимней дороги (это уже не октябрьские хляби — морозно и укатано), чтобы затем вновь сменить ее на суету корабельного строительства. Петр живет в бешеном ритме, в калейдоскопе дел и впечатлений. Он устает, жалуется, радуется, гневается — это его жизнь, совсем не похожая на жизнь прежних государей и всех последующих.

Но на этот раз ему пришлось покинуть Воронеж раньше намеченного срока. Из Москвы пришло известие о тяжелой болезни Лефорта. И вновь дорога, вновь тоскливый стон колокольцев. Как ни погонял царь ямщика, болезнь оказалась проворнее. Он застал Лефорта уже лежащим в адмиральском мундире в гробу. После смерти Натальи Кирилловны это для него вторая, самая ощутимая потеря. Даже смерть брата Ивана не так опечалила. Ушел «дебошан французский», друг и единомышленник, научивший многому — и хорошему, и плохому. Большинство историков обвиняют Лефорта в том, что он приохотил молодого государя к вину и иным неистовствам, которые для православного человека — стыд и грех. Несомненно, веселый швейцарец влиял на Петра не столько в смысле умственного развития, сколько в смысле раскрепощения. Ясно и то, что нередко между раскрепощенностью и распущенностью не было границы. Лефорт был не тот учитель, чтобы четко провести нравственную черту, а Петр — не тот ученик, которого она бы остановила. И все же царь горевал не случайно: в своей индивидуальной «европеизации» он был многим обязан этому человеку.

Похоронив Лефорта, Петр вернулся в Воронеж. Главная забота тех дней — спуск «Гото Предестинации». По насаленным брусьям судно легко скользнуло в воду. Еще не достроенное, оно порадовало царя-корабела своими «добрыми пропорциями». После завершения всех работ — одних резных фигур было более ста — к этому впечатлению прибавилась радость и от «изрядного художества». Петр мог гордиться еще двумя обстоятельствами. Во-первых, «Гото Предестинация» — от клотика до киля — его детище. Во-вторых — и это не менее удивительно, — при строительстве обошлись своими силами, «без содействия немецких мастеров». В итоге «Гото Предестинация», как и знаменитый голландский ботик, станет особенно дорога Преобразователю. По сути, «Гото Предестинация» — «выпускная работа» Петра, которая подтвердила истинную ценность всех его знаний, навыков и дипломов. Царя даже не смутит печальная судьба «Гото Предестинации», которая была обречена вместе со всем флотом сначала на прозябание в азовских водах, а затем — на огненное подпаление по условиям несчастного мира с Турцией. «Божье предвидение» оправдало свое название не победами, а той уверенностью в собственных силах, которую оно дало одним фактом своего появления.

Великое посольство не выполнило своей главной дипломатической задачи. Антитурецкий союз не обрел второго дыхания. Более того, стало ясно, что союз находится при последнем издыхании. Однако это была неудача из разряда поучительных. Она всерьез заставила задуматься о будущем. Ответ был найден во время все того же Великого посольства, когда обозначился новый противник — Швеция.

Насколько отчетливо понимал царь, с кем ему предстоит иметь дело? Что знали в Кремле о Швеции и ее возможностях? Насколько эти сведения соответствовали тому, чем в действительности была Швеция?

Швеция давно уже пребывала в ранге европейских тяжеловесов. Этим она была во многом обязана свои правителям, сумевшим в продолжение XVII столетия превратить малонаселенную и небогатую страну в сильнейшую военную державу. Особое место здесь принадлежит королю Густаву II Адольфу. В европейской истории он более известен как выдающийся полководец и военный деятель. Однако масштаб личности этого правителя был много шире. За двадцать лет своего правления Густав-Адольф если и не изменил кардинально Швецию — слишком мало времени! — то придал ей такой вектор движения, результатом которого стало превращение королевства в одну из самых сильных европейских монархий. Для этого королю пришлось выступить в роли реформатора, одного из отцов-создателей «просвещенного абсолютизма». Приступив к экономической модернизации страны, король взял за образец Голландию. Сделать это было ему много легче, чем позднее Петру. Сказались не только близость культур и общность вероисповедания, но и отсутствие предубеждения — Швеция еще до своего стремительного восхождения не была отмечена в европейском мировосприятии печатью «варварства» и «дикости».

Богатая железными и медными рудами, Швеция до XVII века использовала архаичную металлургическую технику. Густав-Адольф зазывает в свою страну голландских негоциантов и предпринимателей, отдавая им в долгосрочную аренду рудные месторождения, шахты и горные заводы. На современном языке это называется — создание условий для иностранных инвестиций, которые обильно потекли в бедную на капиталы Швецию. Среди первых вкладчиков оказался крупнейший голландский финансист Луи де Геер, прибравший к рукам железные рудники Финспанга. С этого времени началась быстрая техническая модернизация шведской металлургии. Из крупнейшего металлургического центра Европы, Льежа, были выписаны мастера, которые построили большие «французские» домны и ввели «валлонскую» ковку. В это время другой голландский предприниматель, Гуверт Силентц, перестроив медные рудники и заводы Фалуна, добился резкого улучшения качества медного литья.

Разумеется, вкладывая деньги в развитие шведской промышленности, голландские негоцианты заботились о собственной прибыли. И Густав-Адольф не препятствовал этому, отлично понимая, что овладение новой технологией требует больших затрат, времени и терпения. Шведское железо и выкованное из него оружие постепенно расползались по всей Европе, и если не зарабатывали репутации самого лучшего, то по крайней мере котировались как надежные и недорогие. Король получал свою долю прибылей в виде аренды и пошлин, но не это было главное. В стране вскоре появились собственные мастера, способные обойтись и без голландцев. К тому же улучшение качества литья дало толчок к созданию нового вооружения, а с ним и к изменению всего военного дела, причем настолько кардинальному, что у историков все произошедшее в этой сфере получило название «военная революция». Эта «революция» позволила Швеции опередить соседние страны в создании постоянной армии (второй после Голландии). Построенная на основе строгой выучки и железной дисциплины, освоившая и творчески переработавшая голландские стратегические и тактические приемы, эта армия за годы Тридцатилетней войны превратилась в грозную силу, с которой принуждены были считаться все участвовавшие в конфликте стороны. Система Густава-Адольфа представляла собой комбинацию огневой и ударной мощи, вскрывавшую боевые порядки неприятеля, как острый нож консервы.

Среди самых известных новаций Густава-Адольфа — широкое использование легкой артиллерии. В прежние времена литье было столь несовершенным, что даже малокалиберные орудия приходилось делать толстостенными. А это, в свою очередь, пагубно сказывалось на весе орудия. Так, французская «3-фунтовая» (стрелявшая ядрами в 3 фунта) пушка весила около 30 пудов и требовала упряжки из 4 лошадей — при том что ее скорострельность и боевая эффективность были очень низкими. Новейшая технология позволяла отливать пушки с меньшим весом и большим калибром. Густав-Адольф быстро соединил одно с другим и занялся созданием чудо-оружия. Король сам инструктировал лучших оружейников Европы, раздавал им технические задания и участвовал в испытании первых образцов. В результате в 1629 году на свет явилось новое оружие — медная «полковая пушка», «regementsstycke», весившая при том же 3-фунтовом калибре всего 7–8 пудов. Такое орудие могли катить по полю несколько артиллеристов, оказывая огневую поддержку пехоте прямо в ее боевых порядках. Правда, из-за тонкости стенок ствола первые «полковые пушки» могли стрелять только картечью, что в ближнем бою следует считать скорее достоинством, чем недостатком.

Для быстрой стрельбы шведские оружейники создали специальный зарядный патрон. В результате сноровистые шведские артиллеристы успевали за одну минуту выстрелить до 5 раз — чаще, чем вооруженные мушкетами пехотинцы!

Нововведения не обошли и ручного вооружения. Густаву-Адольфу удалось добиться уменьшения веса мушкета. Стрелять и заряжать стало легче, благодаря чему произошли изменения в боевых порядках. Мушкетеры Густава-Адольфа стали выстраиваться в три шеренги, пикенеры — в шесть, тогда как главный противник короля, герцог Валленштейн, по-прежнему прибегал к глубоким и малоподвижным построениям. Итог усилий короля — значительное возрастание огневой мощи армии скандинавов, которая стала своеобразной «визитной карточкой» «шведской системы». Правда, самому Густаву-Адольфу, погибшему в 1632 году в сражении при Лютцене, не удалось в полной мере воспользоваться плодами собственных трудов. Зато его преемники не упускали случая обратить в бегство огнем и сокрушительным напором своих противников, тем более что шведские оружейники продолжали совершенствоваться: к середине XVII века на заводах де Геера научились отливать легкие и дешевые чугунные орудия, стрелявшие как ядрами, так и картечью. Благодаря новой технологии выпуск орудий был поставлен, что называется, на поток — до тысячи в год. Швеция на долгие годы превратилась в законодательницу «артиллерийской моды». Типы ее орудий, способы и приемы их применения старательно изучались и копировались в других армиях.

Ограниченность средств, а значит, невозможность иметь крупные наемные формирования, посредством которых выигрывались в те времена войны, побудили Густава-Адольфа искать иные способы комплектования и организации армии. Здесь королю-реформатору помогла сохранившаяся уникальная шведская традиция — всеобщая воинская повинность. Густав-Адольф упорядочил ее исполнение: в армию стали призывать на 20 лет одного из десяти военнообязанных мужчин. За этот срок новобранца успевали приучить к суровой дисциплине и превратить в бывалого и умелого воина. Теперь, не уступая наемным армиям в выучке, шведы превосходили своих врагов сплоченностью и духом. Была создана не просто постоянная армия, а национальная регулярная армия. Ее полки были расквартированы в строго определенных местах, что позволяло в случае опасности быстро и без суеты мобилизовать силы и выступить против врага. Позднее участники Северной коалиции ощутили всю эффективность отлаженной системы: как ни стремились датчане и саксонцы воспользоваться преимуществами внезапного нападения, шведы лишили их этой возможности. Шведская армия была собрана, изготовлена к бою и доставлена на театр военных действий с быстротой, вызвавшей шок у незадачливых союзников.

Параллельно правителям Швеции удалось решить финансовые проблемы содержания армии. Сначала посредством упорядочивания кадастра, введением поземельного налога и чеканкой медной монеты высокого номинала, затем — контрибуциями и эксплуатацией завоеванных территорий. Создание регулярной армии позволило запустить механизм захватнических войн, когда каждая война кормит войну следующую. Первой пришлось расплачиваться, в основном, Германии, 20 тысяч городов и деревень которой были разграблены, сожжены, опустошены за годы Тридцатилетней войны. Деньги позволили добавить к национальному ядру армии наемников. Густав-Адольф заканчивал свой жизненный путь, сколотив огромное по меркам малонаселенной Швеции войско — в 80 тысяч человек. При нем же Швеция встала на путь широкой экспансии, которую не без успеха продолжили его наследники. В продолжение XVII столетия Швеция превратилась в своеобразную «береговую империю», скроенную и сшитую из кусков балтийского побережья. Приобретены они были в бесконечных войнах, в которых Швеции удавалось то выцарапать жалкие клочки земли, то отхватить солидные территории с важными торговыми городами. Так, у Дании были отобраны провинции на юге Скандинавского полуострова (Скания), острова Готланд и Эланд. Речь Посполитая принуждена была уступить Швеции богатую Лифляндию. Из немецких земель шведские короли-воители приобрели часть Померании с городами Висмар, Бремен и Верден. У России были отвоеваны бывшие новгородские владения, включая побережье Финского залива. Благодаря этим завоеваниям под контроль короны перешли устья таких рек, как Одер, Эльба, Везер, Нева, Западная Двина.

Победоносные войны приблизили шведов к тому, чтобы осуществить свою заветную мечту — превратить Балтику в шведское озеро. Впрочем, эта воплощаемая в жизнь мечта была мечтой крайне опасной — растущее шведское могущество вызывало у соседей животный страх за свое будущее. Последствия не заставляли себя ждать. Самые явные из них — вражда и зависть оттесненных от моря стран к «таможенному королевству». Правители Дании, Польши, северогерманских герцогств и княжеств готовы были при малейшей возможности вцепиться в глотку могущественному противнику. И если до поры до времени они прикрывали свои истинные намерения маской миролюбия, то лишь чтобы выиграть время и собраться с силами.

В самом Стокгольме не строили иллюзий относительно подлинных чувств заискивающих соседей. Однако ни о каких уступках говорить не желали. Признавался один аргумент — сила. А последняя, как считали в Стокгольме, всегда должна быть за Швецией. Забегая вперед, заметим, что задача постоянного наращивания военной мощи оказалась для страны непосильной. Швеция просто надорвалась. Однако удивляться следует не факту крушения шведского великодержавия, а тому, как долго скандинавы несли это тяжкое бремя. Ведь Швеция конца XVII столетия — государство с населением в каких-то полтора миллиона человек. И все же источник могущества Швеции понятен — это трудолюбивый, деятельный и храбрый народ, образованное и честолюбивое дворянство и уже упомянутая плеяда энергичных и даровитых правителей. К концу столетия в Швеции окончательно утвердился абсолютизм, позволяющий концентрировать ограниченные ресурсы страны на главных направлениях. При этом абсолютизм не лишал шведское дворянство и простой народ инициативы и самодеятельности.

Главный инструмент шведского великодержавия — армия. К началу Северной войны все прежние наработки, связанные с деятельностью Густава-Адольфа и его ближайших преемников, были не просто сохранены, а приумножены. Отец Карла XII, Карл XI, взяв на себя неброскую роль военного администратора, внес существенные коррективы в систему комплектования армии. При нем была введена так называемая поселенная система комплектования войск. Это позволило возложить основную тяжесть содержания армии на собственников земельных владений, включая крестьянство. Как водится, эта система, просуществовавшая до конца XIX века, имела свои преимущества и недостатки, выступавшие на первый план в зависимости от времени и конкретной ситуации. При Карле XII преимущества перевешивали: вступая на престол, молодой король получил в наследство от отца не только корону и абсолютную власть, но и 60-тысячную армию, не считая милицейских соединений. Кроме того, полки могли быть пополнены и действительно пополнялись рекрутами и наемниками. В военное время численность сухопутной армии могла быть доведена до 150 тысяч человек, то есть достигнуть цифры, сопоставимой с армиями крупнейших европейских государств.

Если исчислять тех, кого призывали под королевские знамена, то вооруженные силы Швеции следует признать многонациональными. Так, отправляясь в Россию, Карл XII навербовал в Германии около 9 тысяч солдат, преимущественно немцев — саксонцев, вестфальцев, померанцев и т. д. Из при балтийских владений под королевские знамена шли служить эстонцы, латыши, литовцы и даже русские, выходцы из ижорской земли. И все же ядро вооруженных сил по-прежнему составляли шведы — свободные крестьяне и горожане. Это, несомненно, положительно отражалось на качестве войск. Шведские формирования отличались храбростью, дисциплиной, выносливостью, доведенной до автоматизма выучкой. Сама же выучка, умноженная на шведское благоразумие и хладнокровие, соединялась с передовыми достижениями тогдашних военных технологий и вооружений. Косность и инертность не получили в шведской армии такого широкого распространениго, как на континенте. Благодаря традициям, заложенным Густавом-Адольфом, шведский генералитет вносил соответствующие изменения в стратегию и тактику, получая каждый раз преимущество над своими потенциальными противниками. С середины XVII столетия соседи скандинавов предпринимали отчаянные попытки догнать «образцовых» шведов, перенимая, копируя, заимствуя их формы организации и приемы ведения боя. Но благодаря постоянному вниманию шведских правителей к армии, высоким требованиям, предъявляемым к офицерскому корпусу и обучению солдат, разрыв не сокращался, а даже возрастал.

Шведская армия исповедовала наступательную тактику. Напор был ее стихией. Военные историки давно заметили связь между наступательной тактикой шведской армии и ее высоким духовным настроем. В новейших исследованиях эта связь обрела законченную формулу: ту тактику, которую исповедовали шведы, невозможно было бы реализовать с армией, не обладавшей подобными волевыми качествами. Одно дополняло и было недостижимо без другого.

Наступательная тактика требовала от командования поддерживать постоянную готовность к решительным действиям и даже риску, способность во всем опережать противника. Но стремление везде и всегда навязывать свою волю могло принести плоды лишь при условии, если оно подкреплялось возможностями армии. И эти возможности у шведов были. Такой документ, как «Регламент ведения батальоном боевых действий новым манером», обязывал шведскую пехоту, к примеру, открывать огонь по неприятелю лишь за 70, а заканчивать за 30 шагов, после чего бросаться в решительное наступление. Это означало, что шведы должны были двигаться под огнем противника, не отвечая ему и не обращая внимания на потери. Столь сомнительная на первый взгляд тактика в действительности была очень эффективна: наступление шведов превращалось в движение уже не людей, скроенных из плоти и крови, а настоящей лавины, которую нельзя было остановить ни свинцом, ни «испанскими рогатками». Там, где любая другая армия давно бы дрогнула и попятилась, шведы оставались несокрушимы и спокойны, их шеренги лишь механически перешагивали через тела павших и шли дальше.

Королевские гвардейцы — брабанты одними из первых взяли на вооружение багинет, а затем и штык, который вскоре стал грозным оружием всей шведской пехоты.

Рукопашный бой, приводивший в замешательство армии многих европейских стран, шведов не страшил. Напротив, они вполне осознанно стремились довести дело до холодного оружия. «Не гнуть, а сокрушать!» — вот что каждый раз выбивали шведские барабаны, призывая батальоны к атаке.

К началу XVIII столетия пехота уже безраздельно господствовала на полях сражений. Однако и оттесненная на второй план кавалерия оставалась грозной силой, особенно опасной тогда, когда пехота приходила в замешательство. Появление в такой момент конницы обыкновенно довершало разгром неприятеля. Но шведы и здесь сказали свое особое слово. Они никак не желали примириться со второстепенной ролью кавалерии. В Швеции было сделано все, чтобы превратить кавалерию в силу, которая не просто довершает, а и обеспечивает разгром противника. Для этого шведы вели атаку полным галопом. Ставка делалась насилу удара, достигнутого благодаря умножению скорости на плотность боевых порядков. Между тем сделать множителями и то, и другое было крайне трудно. В континентальной Европе, выбирая между сохранением строя и скоростью атаки, предпочтение отдавали первому. Пускай шли в бой на рысях, зато выдерживали линию. Выучка шведов позволяла им атаковать более быстрым аллюром, сохраняя при этом строй «колено в колено». Устоять против такого сокрушительного удара не могли вышколенные саксонские всадники. Что уж тут говорить о молодой регулярной русской кавалерии с ее еще не изжитыми повадками поместного войска?

Таков вчерне набросок противника, с которым вознамерился вступить в единоборство царь Петр. Швецию того времени можно сравнить со спринтером. В броске на короткую дистанцию ей, конечно, не было равных. Но случилось так, что Петр вытолкнул «спринтера» на длинную дистанцию. И здесь оказалось, что необъятная Россия с ее ресурсами и необыкновенным умением народа перетерпеть получила свои преимущества^{3}. Однако в начале этого забега Петр и предположить не мог, что ему предстоит. Свойственная человеку привычка быстро забывать о плохом и помнить хорошее, несомненно, подвела московских политиков. Скромная победа под Азовом теснила гордостью грудь; военные суда на Дону, в Азовском и даже Черном морях кружили голову. Шведов побаивались, оттого и обманывали, вступали в тайный сговор, подличали, но реальной их силы все равно не знали, тем более что после последней войны с ними прошло более сорока лет. В связи с этим любопытно найти ответ на риторический вопрос: осмелился ли бы Петр начать Северную войну, зная наперед обо всех поджидавших его трудностях и не ведая об исходе конфликта? Однозначный ответ найти невозможно, даже если попытаться интерпретировать высказывания самого царя. Ведь они в разные годы и при разных обстоятельствах — разные. Тем значительнее представляется принятое им решение начать.

Из Великого посольства царь вернулся убежденным сторонником изменения вектора внешней политики. Война с Турцией отныне воспринималась им как обременительное и малоперспективное занятие — в лучшем случае, можно было прорваться в Черное море. Но куда оно могло вывести? Стиснутое территориями, принадлежавшими Порте, Черное море не могло решить задачу прорыва, о котором мечтал Петр. Иное дело Балтика! Богатые впечатления, вынесенные царем из поездки по Северной и Центральной Европе, подготовили почву. Нашептывания саксонского, бранденбургского курфюрстов и посланцев датского короля о нечаянном везении, подходящем моменте надломить величие шведского льва — только что вступивший на шведский престол король Карл XII молод и неопытен — не пропали даром. Тем более что у России были свои счеты с северо-западным соседом. Продолжительная борьба за земли, некогда принадлежавшие Новгороду, а затем вошедшие в состав Московского государства, завершилась после Смуты их утратой. Попытка царя Алексея Михайловича вернуть прибалтийские «отчины» и «дедины» окончилась неудачей. Кардисский мир 1661 года, пришедший на смену Столбовскому миру 1617 года, по-прежнему отсекал страну от моря. К концу столетия все негативные последствия утраты балтийского побережья стали не просто очевидными — вопрос был повернут в плоскость будущности страны, развитие которой ставилось в прямую зависимость от свободного морского общения с Европой. При этом имелась в виду не только и не столько торговля. В понимании Петра успех в восприятии и насаждении европейской образованности, технологии и культуры был немыслим в условиях некого дозирования извне, ущемления суверенного статуса Русского государства и его правителя.

Теперь могучая энергия Петра получила новое направление.

Антишведская коалиция сколачивалась в большой тайне. В переговорах участвовали Дания, Саксония и Россия. Для Петра и Августа датчане были особенно ценным союзником.

Ведь датчане имели флот, способный противостоять шведскому. Своеобразие ситуации заключалось в том, что саксонский курфюрст Август был «по совместительству» польским королем. Водружая на голову корону Пястов, Август брал на себя обязательство вернуть Речи Посполитой отторгнутые Швецией земли. Однако, чтобы его выполнить, следовало заручиться согласием сейма на вступление в Северный союз. Между тем в Польше мало кто горел желанием сразиться с Карлом XII. Возвращение потерянных земель — это, конечно, хорошо. Но как при этом избежать неизбежных военных тягот? И хорошо, если военные действия развернутся на территории противника, а не так, как случалось в последних войнах, когда Речь Посполитая превращалась в огромное поле боя. Одним словом, подданные польского короля, только что завершившие продолжительную борьбу с османами, и слышать не желали о новых войнах. Августу пришлось ограничиться обещанием со временем втянуть в конфликт Речь Посполитую — и только. Пока же в войну вступала только Саксония.

Закулисная возня не ускользнула от внимания шведов. Правда, стекавшиеся в Стокгольм сведения были фрагментарны и не позволяли сложить мозаику в общую картину. Чтобы разобраться в обстановке, шведский двор предпринял ряд дипломатических шагов. Так, в Россию было снаряжено посольство барона Иоганна Бергенгельма, которому было поручено выяснить намерения Петра. Повод был подходящий: дипломатическая практика того времени предусматривала подтверждение прежних договоров при восшествии на престол нового монарха.

Появление в июле 1699 году в Москве шведского посольства поставило Петра в двусмысленное положение. Ему предстояло подтвердить Кардисский мир тогда, когда он намеревался нарушать его. Уклониться от крестоцелования было равносильно выдаче планов союзников, произнести клятву, заведомо зная, что она — ложная, для верующего человека значило погубить душу.

Петр — не первый монарх, который сталкивался с подобной дилеммой. Решать ее приходилось и его деду, и отцу. И каждый раз выход из подобной ситуации был сопряжен с нравственными мучениями и серьезной дипломатической игрой. Обыкновенно монарха пытались вывести из-под «удара», оправдывая тем, что противная сторона первая нарушала договор. Война — лишь ответная мера, законное возмездие клятвопреступника. Для первых Романовых таким ответным поводом-обвинением было оскорбление государевой чести — умаление царского титула польской стороной и появление печатных пасквилей на Романовых в Речи Посполитой. Тем не менее, когда Михаил Федорович за несколько месяцев до истечения Деулинского перемирия начал войну с Польшей за Смоленск и проиграл ее, даже собственные подданные упрекнули царя в нарушении договора. Поражение было осмыслено как чуть ли не справедливое наказание за тягчайший проступок. Но если такое могло случиться тогда, то не повторится ли это теперь?

Даже Петр с его рациональным складом ума и утилитарным отношением к религии испытывал из-за подобной альтернативы чувство неуверенности. Пришлось действовать с поистине византийской изощренностью. Шведскому посольству был оказан пышный прием. Были подтверждены все прежние договоренности. Но крест целовать царь наотрез отказался. Объяснение было следующее: мол, по восшествии на престол царь уже клялся соблюдать все договоры, а на Руси дважды не клянутся.

Петру и его дипломатам удалось успокоить шведов, пытавшихся избежать обострения отношений с Москвою. В канун Северной войны из Швеции были даже получены 300 орудий для флота. Щедрый дар, естественно, был сделан не без умысла: Россию подталкивали на продолжение борьбы с турками и крымцами. Дар был принят, но какова оказалась благодарность?

В ответ на шведское посольство в Стокгольм направили посольство князя А. Я. Хилкова, которое должно было разговорами о дружбе и вечном мире усыпить бдительность министров Карла XII. Все это выглядело, мягко говоря, не особенно достойно. Позднее прямодушный шведский король обвинил Петра и своего кузена (их матери, датские принцессы, были сестрами) Августа II в вероломстве и взял на себя роль мстителя, которому Бог поручил наказать правителей-клятвопреступников. Среди нескольких версий, объясняющих необычайное упрямство, с каким Карл преследовал своих противников, есть и версия возмездия: возомнив себя орудием Бога, король вопреки собственным интересам уже не мог и не желал остановиться^{4}. Выглядит она вполне правдоподобно: для человека, державшего в кармане портрет Густава II Адольфа, а в изголовье — Евангелие, подобный мотив был очень значим.

…Пока посольские дьяки пытались водить за нос Бергенгельма, в Москве под большим секретом — стороны даже встречались по ночам — начались еще одни, настоящие переговоры с посланцем Августа — генералом Карловичем. Здесь если и пытались надуть, то не в отношении мира или войны, а в смысле возлагаемых друг на друга обязательств и раздела еще не завоеванных, но уже поделенных шведских провинций. Петр потребовал подтверждения своих прав на Ингрию и Карелию, о чем была достигнута устная договоренность еще в Раве Русской. Карлович подтвердил обещание своего государя. Позднее датский посол Хейнс также признал права царя на эти территории. Петр объявил союзникам, что вступит в новую войну только после подписания мира с Турцией. Союзников такое заявление не обрадовало, но царь был настроен решительно, и с этим скрепя сердце пришлось согласиться. Впрочем, в ноябре 1699 года, при подписании русско-саксонского договора царь все же пообещал выступить против Швеции не позднее апреля 1700 года. В декабре Москва и Копенгаген обменялись соглашениями. Северный союз окончательно оформился.

Так кончался 1699 год — последний мирный год в истекающем воинственном XVII столетии. До Полтавы оставалось чуть меньше десяти лет.

Примечания:

Часть вторая

БРЕМЯ ВОЙНЫ

Уроки Нарвы

11 февраля 1700 года саксонская армия под командованием генерала Я. Х. Флемминга перешла границу шведской Лифляндии и устремилась к Риге. Два месяца спустя 20-тысячная датская армия вторглась во владения союзника Швеции, гольштейн-готторпского герцога. Так же, как и его кузен Август, Фредерик IV начал боевые действия без объявления войны, чем, кажется, даже обрадовал Карла XII: перед ним открывался шанс стать не просто героем, а благородным героем, наказывающим еще одного коварного врага.

Однако начавшаяся Северная война сразу же пошла не по сценарию союзников. Саксонцы и датчане увязли: первые под Ригой, взять которую с ходу не удалось, вторые — в Голштинии, под Тённингемом. Это сразу же подняло акции Петра — он стал очень нужен. В июле в Москве объявился посланец саксонского курфюрста, барон Ланген с поручением поторопить царя со вступлением в войну. Но Петр остался верен себе. Да, ничего другого он так не желает, как помочь своим союзникам, но «заключение мира [с турками] задерживается». Он уже приказал своему послу в Константинополе искать мир всеми способами, «даже и к собственной невыгоде», однако известий об успехах пока нет.

Царь не лгал. Послу Емельяну Украинцеву в самом деле было наказано не особенно упорствовать за столом переговоров. Был очерчен и предел уступок — удержать Азов и Таганрог, остальное можно по крайности отдать. Однако Украинцев, дипломат старой школы, с уступками не спешил. Он повел торг столь умело, что смог добиться 30-летнего перемирия с наименьшими потерями. Этот договор в момент памятного разговора царя с бароном был уже подписан (3 июля 1700 г.). Однако дорога из Константинополя была не близкая, так что гонцу Украинцева еще предстояло проплыть и проскакать сотни верст, а Петру еще промучиться в томительной неизвестности.

Лишь 8 августа депеша о мире была доставлена в Москву. По этому случаю вечером был устроен фейерверк. Но народ, глазея на расцвеченное огнями небо, недолго радовался миру. Спустя десять дней, 19 августа с Красного крыльца дворца дьяки прочитали новый государев указ. Это было объявление войны Швеции: «Великий государь указал, за многие неправды свейского короля, и в особенности за то, что во время государева шествия через Ригу, чинились ему многие противности и неприятности, идти на свейские города ратным людям войною». Так буднично началась Северная война, одна из самых продолжительных и тяжелых в истории России.

Получивший долгожданную свободу рук, Петр не подозревал, что по злой иронии судьбы число его союзников уже сократилось. 7 августа, за двенадцать дней до объявления войны Швеции, датский король Фредерик IV подписал в Травентале, замке близ Любека, мир с Карлом XII. Травентальский договор, составленный при участии морских держав, заинтересованных в сохранении статус-кво на Балтике, обязывал Швецию и Данию прекратить военные действия. При этом датский король разрывал союз с саксонцами и сохранял союз… с Петром по той простой причине, что о нем ни шведы, ни гаранты новоиспеченного договора ничего не знали. Беда только в том, что от сохранения союзнических отношений Россия на тот момент ничего не выигрывала: сокрушенная Карлом XII, связанная по рукам и ногам договором, Дания не была готова к возобновлению войны.

В конце августа Петр выехал в Новгород. Следом за ним потянулись обозы с воинским снаряжением и боеприпасами, конные и пешие полки, осадная артиллерия. Многочисленная, сбитая из различных формирований — от дворянских сотен и гвардейских рот до казацких и калмыцких отрядов, — русская армия двинулась на неприятеля.

Европейские войны XVII–XVIII веков были преимущественно «сезонные». Столкновения и передвижения войск обычно начинались весной и продолжались до осени. Затем интенсивные военные действия прекращались, раскисшие от хляби дороги пустели, части распускались по домам или располагались на зимних квартирах. Случалось, однако, что бои шли без пауз, прихватывая осенние и зимние месяцы. Для русского дворянства участие в подобных «зимних походах» служило хорошим поводом предъявить правительству особый счет с солидным реестром требований. Основания для этого были. Ведь служба зимой не просто затратна и тягостна. Это отступление от традиции, когда дворянин, отслужив государю положенное, мог заняться собственными делами. Так что для ведения военных действий в неудобное время нужны были очень веские причины.

Были ли они у Петра, объявившего войну на исходе лета? Или царь пошел на поводу у собственного нетерпения? Доводы Петра кажутся весомыми. Союзники были нужны царю не менее, чем он — союзникам. Доверие же можно было поддерживать, лишь выполняя взятые обязательства. Петр обещал вступить в войну со Швецией сразу же по заключении мира с Османской империей, и, когда это случилось, он, не мешкая, это сделал, выступив к Нарве.

Трудно сосчитать, сколько раз русские армии подступали к этой, некогда возведенной крестоносцами на реке Нарове крепости. Иные из этих подступов были удачными, как в 1558 году, иные заканчивались, перефразируя петровское «азовское невзятие», «невзятием нарвским», как это случилось в 1590 году. Неизвестно, размышлял ли об этом царь. Одно несомненно: он горел желанием помериться силой со шведами, король которых, как оказалось, лишь искусно «притворялся» вздорным и никуда негодным правителем. Уже в дороге Петр получил первое, не вселявшее оптимизма известие о своем противнике. Почерк молодого короля отличался дерзостью и стремительностью. Покуда войска датского короля Фредерика IV неспешно продвигались по дорогам союзного шведам Шлезвиг-Готторп-Гольштейнского герцогства, Карл XII посадил свою армию на корабли, переплыл Эресунн и высадился вблизи Копенгагена. Датским генералам с 4 с половиной тысячами солдат не хватило мужества атаковать шведов в самый подходящий для этого момент, когда те, вымокшие и потерявшие строй, выбирались с лодок на берег. Высадка стоила Карлу XII трех убитых — ничтожная цифра, ошеломившая самих победителей. 21 августа шведы двинулись на Копенгаген. К этому моменту Травентальский договор уже был подписан, но Карл с упрямством, достойным восхищения, игнорировал эту новость и продолжал наступление — он был недоволен тем, что в договор не был внесен пункт об отказе Фредерика IV от союза с Августом II. В конце концов под давлением гарантов Травентальского мира, Англии и Голландии, шведский король уступил и прекратил движение, тем более что датчане приняли его ультиматум. Разумеется, Петр не был в курсе всех этих тонкостей, но главное ему было и без этого понятно — Дания выбывала из войны, а с ней и весь датский флот, столь необходимый союзникам на Балтике. Хотя бы потому, что ни он, Петр, ни Август флота не имели.

Травентальский мир огорчил не одного Петра. Сам победитель посчитал, что англо-голландское вмешательство вкупе с советами собственных дипломатов лишило его победы. По-своему Карл XII был прав: никогда еще шведы не были так близки к тому, чтобы надломить военную мощь своих извечных соперников — датчан, как в августе 1700 года. Вот только чем бы впоследствии обернулось для Швеции столь радикальное изменение сил на Балтике, пугавшее и Англию, и Голландию, и северогерманские герцогства и княжества? Карл XII предпочел об этом не задумываться, решив в дальнейшем полагаться не на доводы дипломатов, а на собственную интуицию. Интуиция же подсказывала ему одну линию поведения: садиться за стол переговоров лишь после того, как удастся сокрушить противника. Иначе говоря, он твердо решил в дальнейшем не торговаться о мире, а диктовать его. Это вполне отвечало характеру шведского короля, предпочитавшему подобно его кумиру, Александру Македонскому, не развязывать, а разрубать межгосударственные узлы.

Саксонский курфюрст продолжал борьбу. Но Петр уже знал, что дела его в Лифляндии шли не лучшим образом. Рига устояла, заставив саксонцев отступить от ее бастионов. Современники не знали, чем объяснить эту неудачу, ведь обстрелы города осадной артиллерией вызвали большие разрушения и толки о капитуляции. Зато перед царем открывался шанс отличиться — прервать череду неудач и взять Нарву.

Петр планировал стянуть под Нарву всю свою полевую армию. Однако подход войск затягивался, и к моменту появления Карла XII под стенами крепости осаждавших в окопах и шанцах было около 35 тысяч человек^{5}. Цифра весомая, а в сравнении с тем, скольких человек привел король для освобождения Нарвы, просто внушительная. Этого должно было с лихвой хватить и на то, чтобы отбиться от войск Карла XII, и на то, чтобы продолжить осаду крепости. Главные силы русской армии составляли два «генеральства», или дивизии, — Автомона Головина и Адама Вейде и гвардейские полки. Ждали также подхода 9 полков «генеральства» Н. Репнина, но князь замешкался и не успел подойти до начала сражения.

Помимо регулярных частей, к Нарве двинулись конные дворянские сотни. По принципам формирования, вооружению, принципам ведения боя их можно с полным основанием отнести к «осколкам» Средневековья. К началу XVIII века дворянское конное ополчение сохранилось в тех немногих странах, которые только вступили на путь создания армии нового типа. Петр принужден был мириться с существованием ополчения, поскольку создание полноценных кавалерийских формирований требовало много времени и денег. Как ни странно это кажется на первый взгляд, в конных сотнях пребывал цвет дворянства — московские чины, для которых служба здесь стала своеобразным убежищем от напора «неразрядных людей». Свою роль имело и материальное положение столичных чинов, позволяющих им явиться на службу «конно, людно и оружно». Всего в дворянских сотнях, отданных под начало Б. П. Шереметева (кроме московского дворянства, значительное число было новгородских и смоленских дворян), было около 6 тысяч человек. К этому стоит добавить огромный артиллерийский парк в 184 орудия, призванных крушить стены и башни крепости.

22 сентября передовые части подошли к Нарве, небольшой гарнизон которой — менее 2 тысяч человек, включая 400 человек жителей, — готовился отразить нападение. Не мешкая, солдаты принялись возводить батареи и шанцы. На случай попытки деблокировать Нарву извне, вокруг русского лагеря были построены укрепления, ключом к которым стали две устроенные на небольших возвышенностях батареи. Ров, вал и «испанские рогатки» довершали внешнюю линию обороны, создавая ощущение относительной безопасности — как-никак русская армия всегда оказывалась сильнее в обороне, нежели в наступлении.

20 октября начался обстрел крепости. Но «бросание бомб» не произвело того эффекта, который ожидался. Несмотря на внушительное число орудий, осадный парк представлял собой бессистемное «сборище» разнокалиберных, нестандартных орудий, отлитых в разное время и по разным технологиям. Так, самое мощное орудие — 40-фунтовая пищаль «Лев» — было отлито за 110 лет до осады знаменитым мастером Андрем Чоховым, создателем знаменитой Царь-пушки. Большие трудности возникли из-за пороха. Он оказался столь низкого качества, что едва добрасывал ядра до крепости. Сказалась и плохая выучка артиллеристов, не имеющих элементарных представлений о баллистике и правилах стрельбы. Огромные усилия, потраченные на то, чтобы подкатить к бастионам Нарвы «большой наряд», оказались затрачены впустую. Спустя десять дней после начала бомбардировки крепости большинство орудий прекратили огонь. Причины — плохой порох, малочисленность зарядов, рассыпавшиеся из-за ветхости станки. Капитану бомбардирской роты Петру Михайлову осталось только сокрушаться: все старое и неисправное…

В конце сентября до осаждавших докатились слухи о высадке шведской армии в Ревеле и Пернау. Слух вскоре подтвердился — 6 октября головной корабль «Вестманланд» с королем на борту бросил якорь в Пярну. Место высадки было выбрано не случайно: от Пярну можно было устремиться и на саксонцев, и на русских, что должно было, хотя бы на время, сбить союзников с толку. Но на самом деле Карл XII уже твердо знал направление удара. К середине осени потребность в немедленной помощи Риги отпала: саксонцы сняли осаду и отошли на зимние квартиры в Курляндию. Таким образом, вызволять надо было Нарву. Петр позднее эту ситуацию прокомментировал в собственноручной приписке к «Истории Северной войны»: король высадился «для сикурсу Риги, но когда услышал, что саксонцы уступили, тогда обратил сие намерение сикурсовать Нарву».

Дав время угодившим в шторм войскам прийти в себя, Карл II устремился к Везенбергу (ныне Ракваре). Тогда же молодой король вернул жителям Ливонии ряд привилегий, отмененных Карлом XI. Как ни преклонялся Карл XII перед своим отцом, который был для него образцом настоящего правителя, в это время он еще прислушивался к разумным советам. Этот неожиданный шаг сразу расположил к нему местное население. Было составлено даже 5-тысячное ополчение, пополнившие слабые гарнизоны городов и крепостей провинции.

Известие о высадке шведов вызвало переполох в царском лагере. К Везенбергу с конными сотнями был отправлен Б. П. Шереметев. 3 октября, двигаясь по Ревельской дороге, он достиг Везенберга, но затем, испугавшись собственной смелости, повернул назад. Позднее, оправдываясь перед царем, Борис Петрович объяснял свой маневр тем, что позиция в Везенберге показалась ему крайне неудобной. А между тем он отступил, не встретив ни одного шведа.

Первое соприкосновение с противником произошло в районе Пурце в конце октября. Ни одна из сторон не добилась решающего успеха, но к Шереметеву попали нескольких пленных, включая двух офицеров. На допросе они заявили о высадке в Лифляндии 30-тысячной армии под началом самого короля. Прозвучавшие цифра сильно озадачила Бориса Петровича. Если бы не строгий приказ Петра I наблюдать за неприятелем, то будущий фельдмаршал, похоже, не задумываясь, устремился бы назад, на соединение с главными силами. Впрочем, страх перед шведами пересилил даже страх перед царем. Шереметев стал пятиться, как рак, забрасывая царя пространными «объяснительными» отписками. В одной из них он сообщал, что покинул позиции у Пюхъяегги (Пихиноша) «не для боязни, для лучшей целости и для промыслу над неприятелем». Далее Шереметев разнообразил оправдания: то «вода колодезная безмерна худа», то «кормов конских нет», то «все пожжено», то негде найти пристанище. Словом, Борис Петрович со своей конницей действовал из рук вон плохо. Он не только не задержал Карла XII в двух чрезвычайно удобных для обороны дефиле у Пюхъяегги и Силламягги, но и не сумел хотя бы приблизительно установить численность неприятеля.

В самый канун появления Карла под Нарвой Петр оставил армию и устремился в Новгород. Перед отъездом на совещании 17 ноября царь назначил командующим фельдмаршала герцога де Круа. Строгий наказ царя слушаться фельдмаршала, «яко самому ему (царскому величеству) под тем же артиклом», цели не достиг дай не мог достигнуть — герцог за два месяца пребывания в России мало что успел понять и узнать. Если вдуматься, то печальная история с де Круа — свидетельство острейшей нужды царя в знающих и опытных военных специалистах. Петр был явно озадачен проблемой командующего, который оказался бы способным повести за собой войска и подчинить генералов, ревниво отстаивавших свою «суверенность». У самого царя к 1700 году таких людей не было. К началу войны всеми уважаемый Патрик Гордон сошел в могилу. Следом за ним ушел из жизни «сердечный друг», адмирал Лефорт. Впрочем, несмотря на высокий чин, Лефорт едва ли годился на должность главнокомандующего: война со шведами — это все же не война с «Ивашкой Хмельницким», в которой знаменитый «дебошан» добился столь впечатляющих «побед», что преждевременно сложил голову.

Из «генерал-фельдмаршалов» у царя оставался еще первый кавалер ордена Андрея Первозванного, Федор Алексеевич Головин. Но он был такой же картонный фельдмаршал и генерал-адмирал, как покойный Лефорт. В действительности опытный Головин нужен был царю не на поле сражения, где от него было мало проку, а за столом переговоров. Оттого, покидая Нарву, государь взял его с собой. Наконец, сам Петр, как известно, ни по своему скромному чину капитана, ни по принципиальным соображениям на должность главнокомандующего не претендовал. Оставался де Круа, нанятый, собственно, для этой цели. Он еще в Голландии в мае 1698 года, напрашиваясь на русскую службу, выложил перед великими послами рекомендательные письма самого императора Леопольда I. В них герцог — «храбрый, опытный генерал» (49 лет службы под знаменами четырех монархов), который обязательно «снискает новую славу под русскими знаменами». Что же еще было нужно после этого? Разве только толику здравого смысла: герцог не рвался к месту новой службы (он добирался до нее почти два года), что, конечно, должно было насторожить царя, которому не следовало спешить с передачей в руки де Круа командования.

Заметим, что это обвинение в адрес Петра — одно из самых мягких. Обыкновенно критика жестче — зачем вообще Петр за огромные деньги взял на службу «ничтожного» и «трусливого» командующего? Критика несправедливая. Фельдмаршал был вовсе не трусливым и ничтожным — он был типичным фельдмаршалом, т. е. в меру знал военное дело, в меру был удачлив, благоразумно осторожен и осторожно смел. Даже постоянные смены «хозяев», которые становятся поводом для упрека, дело для XVII–XVIII веков обычное. Кодекс космополита-наемника, вне зависимости от должности и чина, — это постоянный поиск денег, славы и чести. Так, знаменитый герцог Мальборо, которого упорно и безуспешно пытались переманить на русскую службу, начинал свою карьеру под началом маршала Тюренна и удостоился похвалы самого Людовика XIV. Это, однако, не помешало ему в последующем успешно бить французов. Так что послужной список де Круа никак не смущал царя. Напротив, служил доказательством профессионализма: раз четыре государя брали его на службу, значит, это востребованный полководец.

Сам герцог попытался отказаться от назначения, «отговариваясь недавним прибытием в армию». Действительно, за два с половиной месяца пребывания в русской армии генерал-фельдмаршал мало что мог узнать. Но Петр отказа не принял. Вечером того же дня состоялся военный совет. На нем Шереметев высказался за то, чтобы выйти из-за укреплений в поле и дать противнику сражение. Однако верх взяла другая точка зрения: остаться в траншеях, под прикрытием «испанских рогаток», валов и рвов, и здесь встречать противника. Зная, чем кончится все дело, предложение неожиданно расхрабрившегося Шереметева кажется чуть ли не единственно верным. Между тем возобладало мнение, которое разделяли большая часть участников совета. Осады, маневры и передвижения, призванные перерезать линии снабжения, на худой конец, оборонительные бои на заранее подготовленных позициях были куда предпочтительнее рискованных сражений. Так что едва ли есть основания попрекать старших офицеров и генералитет в трусости. Они действовали так, как в большинстве случаев принято было поступать. Смелость же Бориса Петровича в свете недавних его действий кажется нарочитой, было бы куда больше пользы, если бы он применил ее несколькими днями раньше, заставив Карла развернуть свои силы еще до подхода к Нарве.

Военный совет вместе с новым командующим исходил из того, что Карл XII станет поступать, как принято, то есть неспешно подойдет к русскому лагерю, даст после утомительного перехода отдых войскам, произведет тщательную рекогносцировку и только после всего этого приступит (и приступит ли?) к решительным действиям. Ошибка заключалась в том, что молодой шведский король не считался с устоявшимися правилами. Методичная кордонная система была не для Карла XII. Он, как выяснится под Нарвой, предпочитал поступать вопреки всем правилам и тому, что называлось здравым смыслом. Вот только почему-то к концу первых компаний Северной войны получалось, что здравый смысл оказывался на стороне Карла XII, а не его противников, разбитых и обращенных в бегство, значит, действовавших неразумно. Король не стал ждать отставших, не дал продолжительного отдыха уставшим полкам и предпочел атаковать почти с ходу. Примечательно, что подобного взгляда придерживался не один король, но и многие его генералы. Замысел операции исходил вовсе не от Карла, а от генерал-лейтенанта Реншильда. Это он предложил сделать ставку на внезапность и на сокрушительный напор, что шведы умели лучше всего делать, и получил полную поддержку Карла, который взял на себя всю ответственность за рискованный план.

Это, однако, не значит, что молодой командующий действовал очертя голову. Армия выступила из Везенберга налегке, не обременяя себя обозами, каждый солдат нес с собой запас продовольствия и боеприпасов. Шли скоро, на плечах Шереметева, не обращая внимания на отставших. В последней ночевке перед Нарвой — в поле, под мелким дождем — из списочного состава оказались 8430 человек. Несмотря на дефицит времени, король успел накоротке провести разведку и оценить позиции противника. Удалось даже измерить глубину и ширину рва перед внешними укреплениями (де Круа велел выставить усиленные посты, чтобы помешать разведке, но его приказание в частях просто проигнорировали) и изготовить фашины.

Как уже говорилось выше, внешние, обращенные к шведам укрепления представляли собой непрерывную линию валов и рвов с земляными бастионами в центре и на флангах. Казалось, это должно было дать оборонявшимся немалые преимущества — штурм земляных укреплений был чреват огромными потерями. Но нельзя на протяжении семи километров везде быть одинаково сильным, особенно если вытянуть войска в одну линию и не оставить крупных резервов. Зато, владея инициативой и концентрируя силы на главных направлениях, можно было добиться решительного перевеса над неприятелем в нужном месте и в нужный момент. В этом и заключался замысел задуманной Карлом операции — прорваться, обойти и бить, не давая прийти в себя.

Дав войскам небольшой отдых после тяжелого перехода, король выстроил полки в две штурмовые колонны и утром 19 ноября двинулся на русские позиции. Сам Карл XII в окружении телохранителей-драбантов занял место в центре, откуда было легче следить за тем, как шведская армия^{6} продавит русские позиции. Сражение начала шведская артиллерия — 37 орудий, сосредоточенная в местах прорыва. Русские отвечали, не выказывая никакого желания выйти из окопов и схватиться с неприятелем в поле. Тогда Карл в виду своей армии сошел с лошади, встал на колени и стал молиться о победе. Затем, обняв нескольких ближайших к нему солдат, приказал дать сигнал к штурму — пустить в небо две ракеты.

Было около двух часов пополудни. Под барабанный бой и клич «С нами Бог!» шведы кинулись в атаку. Словно подыгрывая им, в лицо русским солдатам и артиллеристам неожидано ударил заряд снега. Шведские гренадеры, шедшие в головах колонн, закидали рвы фашинами и разметали «испанские рогатки». Суматошный огонь русских — видимость упала до 30 шагов — не остановил атакующих. Быстрота и слаженность сделали свое дело: шведы с ходу преодолели укрепления и обрушились на стоявшие за ними полки И. Ю. Трубецкого. Удар двух колонн был направлен так, чтобы отрезать фланги от центра, что и удалось сделать.

Для любой армии прорыв боевых порядков — тягчайшее испытание. Спасение в одном — в стойкости войск и энергичных ответных мерах. Но такое по плечу лишь закаленным и опытным воинам. Петровская армия ни тем, ни другим похвастаться не могла. Тем более что командование быстро потеряло управление войсками, а растерявшиеся офицеры просто не знали, как следует поступать в подобной ситуации. Однако паника охватила далеко не все части. Там, где удавалось сохранить строй, солдаты продолжали драться; там, где шеренги разламывались и рассыпались пятились и бежали. Пытаясь спастись, некоторые падали и притворялись убитыми. Разгадавшие эту хитрость, разъяренные шведы протыкали штыками и шпагами всех лежавших.

Королю удалось взломать оборону на сравнительно узком участке фронта. Целые полки русских оказались в стороне от боя. Учитывая, что у Карла почти не осталось резервов, вмешательство свежих русских частей могло поставить шведов в трудное положение. Однако отсутствие единого командования, а главное, стремления и воли предпринять что-то решительное, способное переломить сражение, парализовало русскую армию. Когда сбитая с валов дивизия Вейде подалась влево и потеснила конницу Шереметева, последний, вместо того чтобы попытаться зайти шведам во фланг и тыл, повернул к Нарове. Добраться до моста, где уже кипел бой, дворянские сотни не решились. Зато у них хватило храбрости перебраться через реку в том месте, где она, обтекая острова, казалась мельче. Переправа дорого обошлась Борису Петровичу. Утонули до тысячи всадников. Позднее Карл XII признавался, что «смелый маневр» Шереметева вырвал у него вздох облегчения: «Я ничего так не боялся, как русской кавалерии, чтоб она сзади не наступала, однако ж они мне такую любовь сделали, что назад чрез реку на лошадях переплыли».

Левая колонна шведов погнала солдат Трубецкого к единственному мосту через Нарову. Смятение было невероятное. На мосту произошла такая давка, что о каком-то порядке не приходилось и думать. Под тяжестью отступавших настил моста не выдержал и надломился. Известие об этом усилило панику. Казалось, теперь уже нигде нельзя было найти спасение! Кто-то кидался в холодную волу и тонул. Но вскоре шведы наткнулись на боевые порядки двух гвардейских полков, которые в отличие от частей дивизии Трубецкого и Головина не собирались бежать. Огородившись повозками — здесь располагался артиллерийский парк армии, — семеновцы и преображенцы отразили противника. Заслышав сильную перестрелку, Карл XII в одиночестве поскакал на выстрелы и едва не погиб — вместе с лошадью завяз в болоте. Подоспевшие драбанты с трудом вытащили короля, оставившего в болоте шпагу и сапог. Несмотря на это происшествие, Карл примчался к месту боя и в одном сапоге возглавил атаку своих гренадер. Вид его в этот момент был, по-видимому, довольно комичный. Вообще надо признать, что с сапогами Карлу XII сильно не везло. Под Нарвой ему пришлось щеголять в одном сапоге. Накануне Полтавы получить в сапог пулю. После возвращения из Турции в прибалтийские владения Швеции — пересекал Карл Европу в бешеной скачке, почти не покидая седла, — король смог снять сапоги, только их разрезав, так распухли ноги. Словом, между королем и сапогами была явная… несовместимость. А между тем Карл обожал высокие сапоги с большими шпорами, один вид которых должен был подчеркнуть его готовность в любую минуту дня и ночи совершать героические поступки.

Чтобы сломить семеновцев и преображенцев, Карл приказал перебросить с правого фланга гвардейцев. Но и их появление не внесло перелома. Именно тогда прозвучала уважительная фраза короля в адрес своего противника: «Каковы мужики!»

История умалчивает о том, как де Круа пытался руководить сражением. Зато абсолютно точно известно, что вскоре после начала битвы фельдмаршал со своим штабом отправился к королю сдаваться. Очевидцы не преминули поведать, что герцог явился в весьма импозантном виде — в красном плаще, одна нога была обута в щегольской французский сапог, другая — в сапог русский (опять сапоги!). Сколь правдиво это утверждение, иллюстрирующее размеры паники, охватившей войско и его главнокомандующего, трудно сказать. Но любопытно знать, как комментировали бы современники и потомки внешний вид де Круа, окажись он — представим на мгновение невозможное — победителем?

Карл XII встретил фельдмаршала далеко не радушно. Будучи смельчаком, он призирал трусость в любом ее проявлении. Герцог был взят под «жестокий арест». Так уж случилось, что в нашем сознании де Круа никак не ассоциируется с понятием «свой». Между тем формально он — первый в отечественной истории фельдмаршал на русской службе, плененный неприятелем.

Как уже отмечалось, далеко не все части поддались панике. Пример показали уже упомянутые преображенцы и семеновцы. На левом фланге сохранили свою боеспособность полки дивизии генерала Вейде. К вечеру они даже потеснили противника, хотя успех развить не сумели — сказалась не столько усталость, сколько отсутствие связи с другими частями.

Осенние ранние сумерки развели сражавшихся. Не обошлось, однако, без досадного для шведов недоразумения: один из батальонов, «щеголявший» трофейными знаменами, был обстрелян своими же — шведы, не разобравшись, посчитали, что русские перешли в контрнаступление.

Между тем исход сражения, как это ни странно, не был до конца ясен. Несмотря на очевидные успехи, шведский генералитет с большим опасением ждал рассвета. Численность русских казалась неисчерпаемой, тогда как сами победители были на пределе физических возможностей. Что, если завтра русские, не те, что побежали, а те, что сражаются, убедятся в малочисленности неприятеля и воспрянут духом? Беспокойство шведов заметно поубавилось бы, узнай они о настроениях в русском лагере. Здесь царили глубокое уныние и растерянность.

Назывались имена плененных генералов и старших офицеров, число разгромленных частей. Связь с полками Вейде не была установлена, из-за чего все считали и их разбитыми. Так что свои потери казались огромными, мощь шведов неодолимой. Складывалась своеобразная ситуация, когда каждая из сторон преувеличивала возможности противника. В этой ситуации преимущество получал тот, кто владел инициативой. Инициатива была у Карла. Новоявленный «Александр Севера» не стал дожидаться утра. Он приказал затащить орудия на гребни захваченных укреплений и начать обстрел вагенбурга гвардейцев. В русском лагере было признано за лучшее начать переговоры с королем. Но какие могли быть переговоры с человеком, который после Травентальского мира признавал лишь один язык — язык ультиматума? Карл XII продиктовал условия, ни на минуту не дав царским генералам повода усомниться в своем праве поступать таким образом. Русским разрешено было покинуть лагерь со знаменами и стрелковым оружием. Артиллерия, воинские припасы доставались победителю. Условия были приняты, и рано утром по наскоро восстановленному мосту семеновцы и преображенцы вместе с солдатами из дивизии Головина перешли реку Нарову. Поскольку шведы выявили случаи нарушения соглашения, Карл XII приказал отобрать знамена и разоружить двинувшиеся следом части Трубецкого и Вейде. При этом были задержаны все офицеры и генералы — около 700 человек.

Последствия «злосчастной Нарвы» казались катастрофическими. Из 35–40 тысяч человек к своим вырвались около 23 тысяч человек. Потери составили 6–7 тысяч человек, остальные угодили в плен. Шведские данные еще более внушительны. Только в бою русских полегли 8 тысяч человек. В плен попали 18 генералов, в том числе Автомон Головин, Иван Трубецкой, Адам Вейде, князь Василий Долгорукий. Первым двум пришлось ждать своего освобождения до 1718 года, покуда их не обменяли на плененного под Полтавой фельдмаршала, графа Реншильда. Старших офицеров — командиров полков и батальонов — оказалась в плену около 60 человек. К этому стоит добавить колоссальные материальные потери, включая вооружение и всю артиллерию. Собственные потери шведы ограничили куда более скромными цифрами — менее 700 убитых и 1247 раненых.

Престиж России, и без того невысокий, рухнул в одночасье. Шведы и их союзники, в первую очередь французские дипломаты, выжали из нарвской победы все возможное и невозможное. Карл XII был возведен в ранг нового Александра Македонского. Причем не только своими. В неординарных решениях молодого военачальника убеленные ветераны поначалу сомневались — а как же иначе, ведь вел их в бой 18-летний мальчишка, который еще несколько месяцев назад, выбираясь на датский берег, спрашивал про летящие над головой пули: «Что это свистит?» Но все оправдалось, король добился оглушительной победы да и вел себя необычайно храбро, ни на секунду не выказывая робости и не теряя хладнокровия. Когда после боя Карл XII снял галстук, из него вывалилась мушкетная пуля. Несомненно, попала она в него на излете, но надо же было так увлечься боем, чтобы не заметить пули! Между тем Карл именно так и будет вести себя в каждом последующем сражении — с холодной головой горячиться в бою. Прибегая к известной аналогии, уместно даже утверждать, что он находил упоение в бою. Однако, на наш взгляд, все же точнее иное, не столь лестное для «северного героя» сопоставление: в Карле XII шведская история возродила своего последнего викинга-берсеркера.

Перед «очарованием» короля-победителя не устояли даже ученые, проповедовавшие идеалы просвещения. Великий Лейбниц после Нарвы объявил, что Москве уготована участь быть покоренной Швецией, и приветствовал установление власти Карла «в Москве и дальше вплоть до Амура».

Первая Нарва, как никакое другое событие, засвидетельствовала факт отсталости России. Правда, при знакомстве с ходом сражения иногда кажется, что русским просто отчаянно не везло. Но это не так. На самом деле все эти случайности — от несвоевременного отъезда царя до вьюги в лицо — лишь умножили общую слабость и неподготовленность страны и армии к войне в целом. Громкая победа шведов сложилась из мелочей, но таких, которые оттачивались и пригонялись друг к другу долгими годами; мелочей, требовавших образованности и опытности офицеров, обученных до автоматизма солдат. Победа приходила к ним, потому что барабаны вовремя подавали сигналы, посыльные скоро разносили приказы, начальные люди всегда знали, что надо делать, даже тогда, когда было не ясно, что делать. Отлаженная система управления армии превращала ее в идеально настроенный механизм, не знавший сбоев.

Но и этого мало. Нужна была и была вера, скрепленная протестантской суровостью и приправленная спокойной уверенностью в силе шведского штыка и полководческой мудрости короля-мальчишки и его советников. Такое нельзя создать в одночасье. Такое складывается из прошлых и настоящих побед, оказывающихся залогом побед будущих. Такое обеспечивалось общим уровнем развития страны, ее четырьмя университетами, в которых, кстати сказать, учились немало шведских офицеров и генералов.

Что могли этому противопоставить русские? Царь сам позднее определил состояние своего войска как «младенческое… а искусства — ниже вида». Отсюда естественный вывод: «…Какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над таким неискусным сыскать викторию?»

С известными оговорками можно утверждать, что первая Нарва перечеркнула многое из прежних реформаторских усилий, продемонстрировав их поверхностность и ограниченность. С. М. Соловьев в своих известных «Публичных чтениях о Петре Великом» обмолвился, что царь привел под Нарву армию, которая совсем недалеко ушла от армий царей предшествующих — одним словом, «ветхое рубище с новою заплатою». Очевидность того, что в новое время одними «заплатами» обойтись уже никак нельзя, поставила перед Петром вопрос о системности реформ. На первый взгляд это звучит несколько парадоксально: нет ничего более конвульсивного и хаотичного, чем петровские усилия восстановить боеспособность армии после Нарвы. Царь метался по стране, судорожно выискивая деньги, людей, вооружение, продовольствие, припасы. Тем не менее сам масштаб обрушившегося несчастья заставил его заняться многими отраслями хозяйства и вопросами государственной политики. В действиях царя было мало системы, но зато постепенно прорисовывался системный подход. И если, по определению того же С. М. Соловьева, «неудача — проба гения», то Петр здесь оказался гением самой высшей пробы. Оказалось, что для него — чем хуже, тем лучше. Известна оценка Петром Нарвы: «Когда мы сие несчастие (или, лучше сказать, счастие) под Нарвой получили, то неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь прилежать принудила и войну вести с опасением и искусством велела».

Но, может быть, царь лукавит? Ведь это признание прозвучало после Полтавы и Гангута, тогда, когда исход войны был почти бесспорен. А что на самом деле думал битый Петр сразу же после Нарвы? Да почти то же самое, хотя, конечно, Нарву как счастье еще не воспринимал. На двенадцатый день после нарвского побития, посылая Шереметева разорять владения шведов в Ингрии, он писал: «Не годится при несчастии всего лишаться». Из текста видно, что он подразумевает под этим. Нельзя падать духом. Негоже опускать руки. Не следует искать отговорки и оправдания. Надо продолжать трудиться. Вот чему его научила катастрофа 19 ноября.

И еще одно. В оценке Петром Нарвы ощутим личностный момент. Похоже, он не может забыть о своем неосмотрительном отъезде из армии в канун сражения. Дело это действительно темное и для историков не во всем ясное. Крайности сильно разнятся. От обвинений Петра в заурядной трусости — бросил армию на никудышнего герцога де Круа и бежал, до полного оправдания царя — уехал, потому что не ждал сражения, за подкреплениями: 10 тысячами солдат Репнина и 8 тысячами казаков Мазепы, вынашивая планы вместе с саксонцами зайти от Печор в тыл Карлу и т. д. Историки вполне справедливо ссылаются на эпизоды из жизни Петра, когда он проявлял храбрость, не задумываясь, рисковал жизнью. Все так. Но как быть с другими случаями, такими, как паническое бегство из Преображенского в Троицу или бессильное отчаяние в Прутском походе? Известно, и у Петра случались минуты слабости. Один из пристрастных свидетелей — за собственное пленение следовало оправдаться (он сдался вместе с герцогом де Круа) — так описывал царя накануне отъезда из-под Нарвы: тот был растерян, полувменяем, пьян. Вывод прост: если таков государь, то что спрашивать с них, переметнувшихся с первыми выстрелами к шведам? Нет нужды спорить по поводу правдивости этой информации. Как нам кажется, в беспощадной оценке происшедшего под Нарвой, сделанной Петром, — косвенное признание того, что и он сам не без греха, что что-то действительно было.

И это что-то точит и точит его, не давая забыть о собственной слабости. Надо ли после этого кидать в Петра камни? Ведь важно не только, как упал. Еще важнее — как поднялся.

Преодоление

После некоторого колебания — идти «добивать» Петра или нет — Карл XII двинулся в Польшу. Свою роль сыграла амбициозность короля. Какую славу можно было добыть, разгромив «царя варваров»? Иное дело — Август II, курфюрст саксонский и король польский. К тому же, как мы знаем, Карл намеревался примерно проучить своего кузена: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения и презрения всех благомыслящих людей». Карл вознамерился лишить беспутного Августа польского престола.

Амбиции короля были подкреплены вполне здравыми соображениями. Из двух оставшихся союзников в антишведской коалиции самым сильным признавался Август. Его и следовало громить в первую очередь. Упрекнуть Карла в том, что в 1700 году он недооценил Петра, едва ли будет справедливо. В способность России быстро оправиться от поражения не верил никто.

К тому же после блистательной победы сами победители выглядели далеко не лучшим образом. Об этом обстоятельстве как-то забывают, но между тем дело обстояло именно так. Виной тому — не Петр и Август, а вечные спутники всех военных кампаний того времени: болезни, трудности с амуницией, продовольствием и фуражом. Спустя месяц-другой после Нарвы в полках осталась лишь треть личного состава, способного выступить в поход. Испытывала армия большие трудности и в боеприпасах. Казна в спешном порядке вытряхивала из карманов шведских подданных последние кроны и эре, чтобы приобрести для короля порох и свинец. Словом, далеко отрываться от своих баз было рискованно, и даже Карл, поначалу сильно разгоряченный нарвским успехом, на этот раз внял разумному доводу.

После Нарвы царь превратился во всеобщее посмешище. Сидевший в Гааге А. А. Матвеев писал Петру: шведский посол самолично ездил к послам других стран и «с великими ругательствами… не только хулит ваши войска, но и самую вашу особу злословит». Посланник Петра в Вене князь Петр Голицын терпел такие унижения, что впору было плакать. Французский и шведский послы при полном попустительстве императорского двора открыто насмехались над князем. Лишь заинтересованность в канун Войны за испанское наследство в России, которая хоть как-то отвлекала на себя Швецию — традиционного союзника французской короны, заставляла имперских министров цедить слова приветствия при встрече с царским министром. Голицын, впрочем, не обманывался. Он прекрасно видел, что кроится за натянутыми улыбками. «Всяким способом надобно домогать получить над неприятелем победу, — умолял князь. — Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить?.. Непременно нужна нашему государю малая виктория… А теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются».

Каждое слово в письме Голицына прямо-таки кричало о его правоте. Но легко было выпрашивать викторию, хотя бы и малую, а как добыть ее, если войска при одном только имени Карла XII приходили в смятение? Так случилось летом 1701 года, когда Карл форсировал близ Риги Западную Двину и кинулся на саксонского генерала Штейнау. В союзной армии было четыре петровских полка — около 4 тысяч человек, которых царь прислал на помощь Августу. Пользы от них не было никакой, поскольку, еще не вступив в бой, полки обратились в бегство. Казалось, что с такими солдатами ничего нельзя сделать. Еще счастье, что с уходом Карла в Польшу против Петра в Прибалтике остались малочисленные и не самые лучшие неприятельские силы.

Все последствия рокового просчета шведов относительно России станут видимыми лишь несколько лет спустя. В первые же месяцы после Нарвы все представало для Петра и его соратников в самом мрачном свете. Беда заключалась, конечно, не в падении международного престижа России, а в ее отсталости, прежде всего культурной и технологической. Всего нужно было до зарезу, и ничего не было. Петра терзало множество проблем. Где взять после Нарвы регулярное войско? Как снабдить его артиллерией и оружием? Где найти знающих и толковых людей для строительства оружейных и металлургических заводов? Как быть с офицерским корпусом? Кем восполнить плененных офицеров и генералов? И на все нужно было сыскать ответы, и не завтра или послезавтра, а немедленно, сейчас.

Известна способность Петра проявлять необыкновенную энергию и настойчивость в моменты кризисные. Но, говоря об энергии и железной воле царя, многие поневоле забывают о стране, история и культура которой приучили ее население к самопожертвованию. Едва ли какое-то иное общество могло столь терпеливо переносить тяготы и жертвовать благами, как российское. Да, в этом, несомненно, присутствовали известная косность и покорность привыкших к бесправию сословий. Да, для этого общества была свойственна убежденность в том, что именно самодержец имеет право распоряжаться их богатством, трудом и даже жизнью, не спрашивая на то согласия обладателей этой самой жизни. Однако было бы ошибочно объяснять такую позицию лишь одной привычной к слепому повиновению. В продолжение нескольких веков общество отдавало власти скудные ресурсы ради того, чтобы выжить, сохраниться, отстоять веру и себя в этой вере. То была модель взаимоотношений с самодержавной властью, особенно подходящая для кризисных моментов. Модель необычайно затратная, разрушительная для личности и сословий, но одновременно и эффективная с точки зрения достижения общей цели. Ведь то, что для большинства европейских монархов уже тогда было крайностью, недопустимым пределом, за который не дадут шагнуть сами подданные, для русских государей оставалось нормой. Так что мобилизовать ресурсы, обобрать все сословия, напрячь до хруста костей и кровавого пота все общественные группы для российской монархии было делом обычным. Потому и выходило, что не столько России «повезло» с Петром, сколько Петру после Нарвы — с Россией и подданными.

Первая забота царя после поражения — собрать оставшиеся силы. Когда улеглось первое смятение, выяснилось, что не все войска рассеяны. Разжав железную хватку шведов, пришли под своими знаменами семеновцы и преображенцы; вышли с оружием солдаты и офицеры дивизии Головина; пропев последнею бесславную «лебединую песню» поместной армии, приплелись дворянские сотни; кое-кто из полков Трубецкого и Вейде счастливо ускользнул из плена хитростью и бегством. Удача также, что к Нарве не успели подойти полки дивизии Репнина. Соединенные вместе, все эти силы стали ядром новой армии. Впрочем, сам Репнин с частью войск был вскоре отправлен в Курляндию к Августу — царю во что бы то ни стало надо было удержать упавшего духом единственного союзника от мыслей о сепаратном мире.

Одновременно были продолжены новые наборы в армию — пеший рекрут с 50 дворов, конный — со 100. Всех, пожелавших записаться в солдаты добровольно, велено было принимать «без всякой задержки и взяток».

Преимущества новой рекрутской системы набора становились все более очевидными. Надолго, если не навсегда, оторванный от дома и хозяйственных забот, крестьянский сын попадал во власть капралам, сержантам и офицерам, которые методично вколачивали в него суровую военную науку: держи строй, береги от сырости порох, от порчи ружье и амуницию, слушайся и слушай команду. Всякое действие, любой прием повторялись десятки раз. Заряжание кремневого ружья включало 26 приемов (потом их стало 14). Их следовало довести до автоматизма, радуясь, что прежде на то, чтобы зарядить мушкет, надо было 44 движения. Новые приемы стрельбы позволяли хорошо обученным мушкетерам делать до пяти выстрелов в минуту. В боевой обстановке такую скорострельность достичь было невозможно да и не нужно. Но все же палить плутонгами, ничем не уступая противнику, следовало уметь. Из трех рекрутов до обстрелянного солдата — ветерана регулярной армии доживал, в лучшем случае, один. Остальных уже в начале службы укладывали в землю болезни и шведские штыки — страшная плата за создание регулярной армии, о которой если и вспоминают, то как-то мимоходом, вскользь.

Огромные усилия были затрачены на вооружение. Часть оружия поначалу приобреталась за границей. Казне оно обходилось очень дорого, и поэтому стали искать способы снизить расходы. Иностранные ружья разобрали на части и раздали тульским мастерам, как образцы. Свои ружья получались хуже, но зато стоили дешевле. Впрочем, по мере появления ружейных мануфактур собственное стрелковое оружие перестало уступать по качеству иностранному.

Немалые трудности возникли с артиллерией. Поставленный во главе артиллерийского дела Андрей Виниус должен был после первой Нарвы в кратчайшие сроки восполнить огромный недостаток в орудиях разных типов и калибров. «Для Бога поспешайте артиллерию», — писал Петр, предпочитавший в этом случае просить, а не приказывать.

Из-за нехватки металла пустили на переплавку колокольный лом и «лишние» колокола. С испуга собрались снимать даже медную кровлю с кремлевских теремов. Потом все же сообразили, что это лишнее. Колокольной же меди к середине 1701 года навезли около 90 тысяч пудов, а израсходовали только 8 тысяч. Причина — из колокольной меди орудия получались не лучшего качества: были они непрочны, из-за большого процента олова затравочные отверстия скоро прогорали. Приходилось дно орудий заливать металлом и просверливать выше новые запальные отверстия. Это, конечно, отражалось на боевых характеристиках орудий.

Тульские и подмосковные металлургические и металлообрабатывающие заводы и мастерские работали с большим напряжением. Одновременно мастера стали осваивать Урал, где была найдена превосходная руда. С 1701-го по 1704 год здесь было построено семь плавильных заводов. Неудивительно, что нарвскую артиллерийскую прореху удалось залатать очень быстро. К концу зимы 1701 года армия получила около 260 пушек и мортир. Иностранные наблюдатели не без досады должны были признать высокое качество обновленной русской артиллерии. Петр, конечно, по праву мог гордиться достигнутым. Однако он всегда помнил, чего это стоило ему и стране. Поэтому даже в минуту торжества, подобной той, которую переживал после взятия Нотебурга, писал: «Радуюсь, что новая артиллерия, слезами омоченная (выделено нами. — И.А.), разбила крепкий орех» (царь обыгрывал древнерусское название Нотебурга — Орешек. — И.А.).

Слезами омоченная! Лучше не скажешь.

На все это нужны были большие деньги. Знаменитое петровское высказывание, что деньги — суть артерии войны, было, что называется, выстрадано им. В поисках средств приходилось прибегать к давно известным способам пополнения казны и придумывать новые, выказывая чудеса изобретательности и скопидомства. Привычно множатся и растут в размерах разнообразные подати и чрезвычайные обложения. Беспощадно взимаются фискальные задолженности. Немалый доход приносит чеканка новых денег.

Появляется новая должность, с затейливым названием «прибыльщик». Призвание прибыльщика — изыскивать новые способы пополнения казны. Первым прибыльщиком стал крепостной человек Б. П. Шереметева Алексей Курбатов. Он еще до Нарвы предложил «для пополнения казны» ввести в обиход гербовую бумагу. Отныне для того, чтобы осуществить любую сделку или подать челобитную, следовало приобрести клейменую бумагу. Сделок было множество, причин ударить челом — еще больше, и тонкие денежные ручейки от проданной «орленой бумаги» стали стекаться полноводными рублевыми реками в казенные сундуки. Курбатов с товарищами, вдохновленные поддержкой царя, и в дальнейшем изыскивали все новые и новые объекты для обложения, начиная с налогов на рождение и похороны и кончая сборами с ульев и конских дуг. Беда только, что опустошалась казна быстрее, чем пополнялась, — безденежье стало неотъемлемым спутником войны.

Деньги нужны были не только для армии, но и для союзника. Август выказывал воинственность и верность союзу, лишь получая из Москвы денежные вливания и помощь войсками. Переговоры с королем в марте 1701 года в Лифляндской Бирже обошлись Петру в кругленькую сумму: в течение трех лет ему надо было выплачивать курфюрсту наведение войны по 100 тысяч рублей. Это не считая содержания отдельного корпуса, который должен был действовать под началом Августа.

После Нарвы Петр обретал душевное равновесие на свой манер. Уже в начале декабря 1700 года он приказал Шереметеву идти разорять Ливонию и Лифляндию «для лутчего вреда неприятелю». Причем Петр, зная склонность Бориса Петровича не торопиться, заранее ему выговорил: «Не чини отговорки ничем». Первая диверсия Бориса Петровича не принесла ему славы. Но лиха беда — начало. Такие вылазки если и не наносили большого вреда неприятелю, то благотворно действовали на русское войско, оно постепенно приходило в себя.

В 1701 году шведы попытались нанести удар по Архангельску. Карл приказал флоту организовать диверсию: «Сжечь город, корабли, верфи и запасы». Нападение должно было отбить охоту у западноевропейских негоциантов плавать в единственный порт России. А это означало, что в самый ответственный момент Петр лишится потока необходимых товаров. Однако тщательно подготовленная операция провалилась. Шведские корабли с десантом не сумели одолеть Ново-Двинскую крепость. Они потеряли два судна, посаженные на песчаные мели русским рыбаком-лоцманом Иваном Рябовым. Царь был крайне обрадован таким оборотом дела, ставшим для него «нечаянным счастьем».

Однако главные события происходили в Восточной Прибалтике. Здесь против Шереметева действовал шведский отряд численностью 7–8 тысяч человек. Для защиты шведских владений этого было совершенно недостаточно. К тому же составляли этот отряд преимущественно местные жители, не страдавшие избытком шведского патриотизма. Во всяком случае, они не были готовы стоять до последнего ради Швеции, бывшей для них скорее суровой мачехой, чем родной матерью. Командующий корпусом полковник Шлиппенбах, начальник умный и деятельный, хорошо видел недостатки полурегулярных формирований и забрасывал Карла XII и Государственный совет просьбами о подкреплении из коренной территории королевства. В ответ ему было приказано рассчитывать на людские резервы провинции. Карл был по-своему прав — основные силы следовало сосредоточить против главного противника. Ошибка, как мы уже знаем, заключалась в другом — в определении королем этого самого «главного противника».

Помимо корпуса Шлиппенбаха, прибалтийские владения должны были защищать городки-крепости. Но и здесь дела обстояли неважно. Большинство укреплений устарели и находились в плачевном состоянии. Сведущие шведские фортификаторы писали, что они скорее «вредны, чем полезны». Уже знакомый нам генерал-губернатор Лифляндии Дальберг задолго до Северной войны призывал шведские власти обновить укрепления края. Иначе, предупреждал он, русские возьмут их и «получат выход к Балтийскому морю, о котором они мечтали с незапамятных времен». Но Стокгольм совершенно по-русски положился на авось и отказал в просьбе на основании отсутствия средств. Лишь с началом войны кое-что было сделано для ремонта крепостей, но эти меры явно запоздали. Однако не следует думать, что Петру предстояло иметь дело с крепостями, которые можно было разорять с легкостью птичьих гнезд. Даже наскоро подправленные и подновленные, они оставались серьезными препятствиями на пути к Балтике.

Зимой 1700/1701 года в полках Шереметева насчитывалось уже около 30 тысяч человек. Однако Борис Петрович по-прежнему предпочитал действовать мелкими партиями, состоявшими из казаков, татар и калмыков — больших мастеров пограбить и вовремя унести ноги. Такое «нерыцарское» ведение войны Петра совсем не смущало, напротив, признано было полезным для «утомления неприятеля».

Столкновения 1701 года носили локальный характер, что не мешало сторонам иногда превращать их в ожесточенные сражения. Так, у мызы Рыуге небольшой отряд Корсакова был жестоко потрепан солдатами полковника Шлиппенбаха. Тотчас с подачи шведов в европейских газетах появилось сообщение о поражении 100-тысячного войска русских (у Корсакова было менее 4 тысяч человек). Кажется, в собственные побасенки готовы были поверить сами шведы — король тотчас произвел Шлиппенбаха в генералы. Последний смотрел на ситуацию куда критичнее. Поблагодарив короля за производство, Шлиппенбах не без сарказма заметил, что предпочел бы вместо чина получить 7 или 8 тысяч солдат. Запросы, надо заметить, у генерала были весьма скромные, если иметь в виду значение для Швеции защищаемого им края. Но Карл придерживался иного мнения. Последствия не заставили себя ждать.

В конце декабря 1701 года Борис Петрович Шереметев осмелился сойтись с Шлиппенбахом под Эрестфером. Шведские дозоры вовремя обнаружили 13-тысячный отряд Шереметева, но ошиблись в его численности. Шлиппенбаху доложили всего лишь о 3–5 тысячах русских. Шведский генерал устремился навстречу, имея около 4 тысяч солдат и 3 тысяч ополченцев. После упорного 5-часового боя русская пехота сбила неприятеля с позиций и заставила отступить к Дерпту. В качестве трофеев Бориса Петровичу досталось 6 орудий, более 350 пленных и несколько знамен.

Радость по случаю победы была великая. Более чем скромный успех принес генерал-фельдмаршалу Шереметеву орден Андрея Первозванного и царскую, усеянную бриллиантами «персону». На фейерверк, устроенный в честь первой победы, ушло едва ли меньше пороха, чем на само сражение. Любопытно осмысление царем случившегося. Победа оценивалась посредством аллегорий, становившихся благодаря своеобразному петровскому стилю мышления неотъемлемой частью «викторианской практики» XVIII столетия. Голландец де Бруин, оказавшийся свидетелем празднования победы в Москве, оставил их подробное описание. Подбор фигур-аллегорий на первый взгляд кажется неожиданным и даже случайным. Однако на деле все было пронизано глубоким дидактическим смыслом. Петр не просто радовался успеху. Он превращал его в средство обучения неразумных подданных. Побуждая к усвоению языка новой культуры, царь стремился к тому, чтобы одновременно усваивалась безусловная ценность преследуемых им целей. Словом, он вербовал на свой лад единомышленников. Так, во время празднования участники могли лицезреть фигуры Времени и Фортуны с пальмовыми ветвями (напомним, что ветвями вайи народ приветствовал Христа при входе его в Иерусалим). Здесь же картуш с надписью «Наперед поблагодарим Бога!». То были призыв к терпению и уверенность в божественном покровительстве. Изображение бобра (!) с надписью «Грызя постоянно, он искоренит пень!» служило наглядной иллюстрацией поговорки про терпение и труд; настойчивый рефрент темы терпения свидетельствовал о том, что власть была сильно обеспокоена реакцией масс на растущие военные тяготы. Наконец, зритель мог видеть нарисованный древесный ствол с молодой ветвью и море, освещенное солнцем. Аллегория венчалась картушем «Надежда возрождается!». Вся композиция не оставляла уже никаких сомнений в том, как царь воспринял скромную победу графа Шереметева. Хотя и сражались на земле, но за выход к морю; бились вблизи никому не известной мызы, но за давнюю и сокровенную государственную мечту, которая теперь может стать действительностью: «Надежда возрождается!»

Шумно отпраздновав победу — Петр вообще все праздновал шумно, — царь вполне здраво оценил его с практической точки зрения: «Мы дошли до того, что шведов побеждать можем; пока сражались двое против одного, но скоро начнем побеждать и равным числом». До этого, впрочем, было еще далеко.

Как полководец Борис Петрович отличался медлительностью и необычайной осторожностью. «Не испытлив дух имею», — как-то признался он в письме к адмиралу Федору Апраксину, и эта характеристика, как никакая другая, отразила ведущую черту личности новоиспеченного фельдмаршала. Если русская поговорка предлагала семь раз отмерить перед тем, как отрезать, то Борис Петрович отмерял трижды по семь раз и при этом забывал отрезать. Во всех иных случаях подобное качество для полководца едва ли можно было признать положительным. Но после Нарвы оно имело большой плюс. Осмотрительный Шереметев избегал ставить свои полки в ситуацию изменчивую, быстротекущую, когда офицеры терялись и не знали, что им делать, а солдаты от испуга переставали слышать и слушаться команды. Для армии, в которой все учились, это была неплохая школа и, кажется, единственно верная тактика.

Было у Бориса Петровича еще одно качество, очень подходящее ко времени. Шереметев умел, не теряя достоинства, со всеми ладить. Для петровского круга он был свой человек, почти «европеец», носивший не виданное на Руси звание «мальтийского кавалера» (получил его, путешествуя по югу Европы) и побывавший даже у самого папы. Но и для традиционалистов он свой — по манере, аристократическому происхождению, привычкам и жизненному укладу. Московские и провинциальные дворяне охотно служили с ним. Шереметев — не выскочка, не чета безродному Меншикову. Его знатность не ущемляла ничьей чести, осторожность и медлительность воспринимались как здравомыслие. Такой не станет рисоваться и попусту рисковать чужими жизнями. Одним своим мешковатым видом русского барина, лишь по недоразумению остриженного и втиснутого в немецкий кафтан, Борис Петрович привлекал к себе сердца старорусского дворянства. Он сплачивал, вселял покой и уверенность. Именно такой полководец и был нужен в первые годы Северной войны.

В июле 1702 года Шереметев встретился со Шлиппенбахом у мызы Гуммельсгоф. На этот раз победа оказалась много весомее. 7-тысячный шведский корпус (против 18 тысяч фельдмаршала Шереметева) был уничтожен почти полностью. Шведский генерал едва сумел с остатками конницы отойти в Пернов.

В августе на реке Ижоре Ф. М. Апраксин потрепал другой шведский отряд, под началом Кронгиорта. Теперь, если неприятель и мог сопротивляться, то только в крепостях. Восточная Прибалтика начала переходить под власть русских войск.

Успех Шереметева под Гуммельсгофом вновь был громко отпразднован. В этом был свой смысл: под победные залпы на полях сражений и в россыпях огней фейерверка скорее затягивались раны нарвского позора. Петр высоко оценил победу фельдмаршала: «Зело благодарны мы вашим трудам». Обрадованный царской милостью, Борис Петрович тотчас испросил разрешение отлучиться в свои имения: леность и хозяйственная жилка перевешивали в нем даже честолюбие. Петр разрешения не дал. «Труды» фельдмаршала победами под Эрестфером и Гуммельсгофом не окончились. Шереметев был отправлен разорять Ливонию, в чем и преуспел: «От Дерпта и рубежа по сю сторону мыз и деревень ничего не осталось», — доносил фельдмаршал.

Среди разоренных местечек оказался и городок Мариенбург. Подступил к нему Борис Петрович в августе 1702 года. Жители оставили свои дома и по мосту перешли на остров, где возвышался старый замок. Построенный в XIV веке, он не мог устоять против правильной осады. Тем не менее небольшой гарнизон упрямился и не выкидывал белого флага. Наконец удача улыбнулась Шереметеву — бомба угодила в пороховой склад. «Боги Пресвятая Богородица твоим высоким счастьем помиловали… прилетели две бомбы в одно место», — сообщал царю Шереметев, невольно зачисляя Бога и Богородицу в… канониры. Взрыв разнес стену замка, после чего осажденные, не дожидаясь приступа, вступили в переговоры. Солдаты и офицеры гарнизона были объявлены пленными. Жители получили право свободного выхода, однако им не пришлось воспользоваться этой возможностью — несколько смельчаков шведов попытались взорвать крепость. Нарушение условий капитуляции (подобное произошло и при сдаче русских войск под Нарвой) дало повод объявить пленными всех жителей города. Это малозначительное событие в истории Северной войны едва ли стоило бы даже упоминания, не будь среди задержанных жителей некой Марты Скавронской. Благодаря вмешательству его Величества Случая она не ушла в шведскую Прибалтику и не канула в безвестность. Ей предстояла совсем иная судьба — стать женой Петра и императрицей Екатериной I.

Но пока приглянувшаяся сначала драгунам, потом генералу Бауэру, а затем и самому фельдмаршалу Шереметеву Марта стирала белье своим новым господам, ее будущий супруг отправился в Архангельск отражать очередное нападение неприятеля. Слух оказался ложным. Убедившись в безопасности города, Петр решил приступить к тому, о чем давно мечтал, — к освобождению тех «отчин и дедин» по реке Неве и Финскому заливу, которые в начале XVII века шведы отвоевали у Московского государства. Решено было занять крепости, контролирующие полноводную Неву, от Нотебурга до Ниеншанца. Прорыв на этом направлении сулил серьезные стратегические преимущества.

Чтобы начать движение от истоков Невы, следовало вытеснить шведские корабли с Ладожского озера. Кораблей было немного — несколько бригантин и галер. Но Петр и этим похвастаться не мог. Теснили шведов солдаты и казаки, посаженные в лодки. Достаточно было одного ядра, чтобы раскидать такую, с позволения сказать, абордажную партию, однако русские проявляли удивительное хладнокровие. Атакующим должны были помочь две яхты, которые от Белого моря тащили волоком по знаменитой «Осударевой [государевой] дороге». Прорубленная в лесных чащобах, дорога-просека тянулась от поселка Нюхчи до Повенецкого погоста на севере Онежского озера. Затем суда по озеру и Свири устремились к Ладоге.

Настойчивость русских привела в замешательство хозяйничавшего на Ладоге адмирала Нумерса. К тому же приближались осенние шторма, особенно опасные на озере. Адмирал почел за лучшее уйти в Выборг. Это дало возможность Петру подступить в конце сентября 1702 года к Нотебургу.

Нотебург — крепость важная. Тот, кто владел ею, контролировал весь водный путь из Балтики, по Неве, Ладоге и далее, в глубь России. Стратегическое положение крепости хорошо понимали новгородцы, а в последующем московские великие князья и цари. Шведы приложили немало сил, чтобы в годы Смуты завладеть крепостью. С 1611 года на ее башнях стали развеваться королевские знамена. К 1702 году укрепления крепости безнадежно устарели. Недостаточной была и численность гарнизона — 450 человек. Тем не менее стоявший на острове Нотебург оставался сильной крепостью. Стремительное течение полноводной Невы осложняло любую десантную операцию.

Шведы отклонили предложение о капитуляции. 1 октября начался артиллерийский обстрел. Десятки бомб обрушились на крепость. Мирные жители, главным образом жены офицеров, «ради великого безпокойства от огня и дыму» попросили разрешение оставить Нотебург. Ответил сам царь, придавший своему отказу юмористический оттенок. Мол, он, капитан-бомбардир Петр Михайлов, не осмеливается даже передать эту просьбу Шереметеву, «понеже ведает он подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением их опечалити не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих вывесть купно с собою». В сомнительном с точки зрения юмора отказе царя не было стремления к излишнему кровопролитию. То была обычная практика XVIII века, заставлявшая прибегать к любым средствам, ведущим к победе.

Офицерские жены своих «супружников» из Нотебурга «вывести с собою купно» не смогли. Осада продолжилась. 11 октября последовал штурм. Охотники на лодках пристали к острову. Выскочили, облепили лестницами стены — оказались коротки! У трех проломов, пробитых артиллерией, атакующих встретили плотными выстрелами. Петр, наблюдавший за штурмом с берега, велел бить отбой. Но это была уже не та армия, которая показывает спину при первой неудаче. Командир семеновцев, подполковник Михаил Голицын осмелился нарушить приказ. Он велел оттолкнуть от берега лодки, чтобы не было соблазна отступать, и бить барабанщикам приступ. Теперь уже ничего не оставалось, как победить или умереть. Солдаты кинулись на второй штурм. В самый разгар сражения подоспел с подкреплением Меншиков. Исход сражения оставался неясным, когда противник, исчерпав силы, выбросил белые флаги.

Штурм дорого обошелся русской армии. Были убиты и умерли от ран более 500 человек. 22 человека за трусость были повешены.

Взятие Нотебурга завершило третий год войны. Петр, правда, остался верен себе и предложил продолжить «генеральный поход». Но этому решительно воспротивился Шереметев, объявивший, что люди устали «всесовершенно», а «паче же лошади», отошавшие на худых кормах. Лошади — не люди, и против такого аргумента оказался бессилен даже царь. Он приказал отвести полки на зимние квартиры, а сам спешно отправился в столицу. «Сам ведаешь, сколько дела нам на Москве», — сообщил он с дороги Борису Петровичу.

Ранняя весна следующего года застала Петра в армии. Правым лесистым берегом Невы русские полки подошли к Ниеншанцу, небольшой крепости, закупорившей устье реки (примыкавший к крепости городок к этому времени был уже разорен самими шведами). В конце апреля начались осадные работы. Затем последовали штурмы, отраженные неприятелем. Впрочем, исполнив свой долг, защитники крепости согласились начать переговоры. 1 мая гарнизон капитулировал. На следующий день Петр вошел в крепость, дав ей новое название — Шлотбург.

Почти в то же время, ничего не зная о капитуляции, к крепости подошли два судна из эскадры адмирала Нумерса. Они приветствовали гарнизон орудийным залпом. Им наугад ответили, и введенные в заблуждение корабли бросили якоря. Можно представить, как загорелись глаза Петра при ошибке шведов. Позднее в письмах соратникам царь станет ссылаться на Шереметева, который якобы приказал капитану Петру Михайлову и поручику Меншикову взять «на шпагу» фрегаты. Но, конечно, адресаты писем ни на минуту не могли усомниться, кто выступил инициатором дерзкой затеи.

7 мая корабли «Гедан» и «Астрил» были атакованы 30 лодками с солдатами. Половиной лодок командовал Петр, другой — Меншиков. У шведов в сумме было 18 пушек, по 9 орудий на борт — не так уж и мало, чтобы отразить абордажные партии. Однако лодки налетели столь неожиданно, что неприятель не воспользовался выгодами своего положения. Корабли были взяты «на шпагу». Поскольку шведы «пардон зело поздно закричали», сгоряча многих покололи.

Петр был чрезвычайно горд победой. По его приказу Тихон Стрешнев должен был сыскать в архиве Разряда упоминание об аналогичных случаях в отечественной истории. К удовольствию царя, боярин сообщил, что искать «нечево, примеров таких нет». Это было не совсем точно. Чуть меньше пятидесяти лет назад донские казаки именно так захватили недалеко от этого места, у острова Котлина, будущего Кронштадта, шведскую галеру. На Черном море запорожские и донские казаки на своих легкокрылых стругах-чайках также не раз брали на абордаж турецкие каторги. Но сказанное вовсе не умаляет совершенного солдатами и офицерами 7 мая 1703 года. Петр с чистой совестью мог приказать вычеканить памятную медаль с надписью: «Не бываемое бывает».

За захват шведских кораблей Петр и Меншиков получили ордена Андрея Первозванного. «Хоть и недостойны, однако ж от господина фельдмаршала и адмирала мы с господином поручиком (Меншиковым) учинены кавалерами святого Андрея», — писал Петр. Как мы помним, высший орден первым получил Головин. Затем кавалерами стали гетман Мазепа и Шереметев. Что касается царя, то он сам отложил свое награждение «впредь до случая». Теперь случай представился, и царь надел синюю ленту за дело, в котором взаправду рисковал жизнью. В дальнейшем его венценосные преемники станут получать Андрея Первозванного при рождении, только потому, что соизволили появиться на свет в императорском семействе. В этом большая разница. Петр служил и получал заслуженные награды. Его наследники просто награждались.

Май 1703 года оказался богат на события. Устье Невы сразу привлекло внимание царя своим стратегическим положением — самая восточная точка Финского залива, близкая к русским границам. «Господь Бог заключительное место сие даровал», — объявил Петр после взятия Ниеншанца. Теперь он решил закрепиться на этом «заключительном месте». Но где? Ниеншанц был сразу отвергнут. Невелик, далек от моря, «место не гораздо крепко от натуры». Надо было найти что-то получше.

Поиск подходящего места потребовал немалых трудов. Феофан Прокопович позднее сообщал о том, что царь старательно обследовал берега Невы. Не обошлось «без совета и прочих, в деле том искусных». Свой выбор царь остановил на острове Яниссаари, что в переводе с финского значит Заячий остров. Было еще одно название, шведское — Люст-Эйланд — Веселый остров. Если вспомнить, что в казематах построенной здесь Петропавловской крепости станут томиться декабристы и прочие «государственные преступники», то шведский вариант приобретает жутковатый оттенок.

16 мая на острове была заложена крепость, с которой и начнет отсчет своего существования Санкт-Петербург, будущая столица Российской империи. Крепость должна была иметь шесть бастионов, за возведением которых следили А. Д. Меншиков, Н. Ю. Трубецкой, Н. М. Зотов, Г. И. Головкин, К. А. Нарышкин. Едва ли это их обрадовало. Ведь каждому приходилось отвечать за возведение своего бастиона. Сам Петр остался верен себе, взвалив на свои плечи шестую часть работ. Он возводил бастион, названный Государев или Капитанский. Земли под бастионы не хватало, и ее пришлось отвоевывать у Невы и болотистой низменности. Для этого били сваи и ставили вплотную друг к другу срубы. Срубы заполняли камнями и землей, моля Бога, чтобы вода не размыла, а илистая почва не поглотила их. Поистине, Петр приближался к заветной мечте о создании собственной Голландии, жители которой вели постоянную борьбу с водной стихией за жизненное пространство. Вот только голландцы принуждены были это делать из-за малоземелья, чего никак нельзя было сказать о России.

29 июня 1703 года, в день Святых апостолов Петра и Павла город официально получил свое имя — Санкт-Петербург. Это событие дало основание некоторым историкам считать именно 29 июня началом Петербурга. Заметим, что для людей того времени церемония освящения имела несравненно большее значение, чем почитаемая нами дата основания. Название — Петербург — утвердилось не сразу. В первые месяцы в обиходе использовались и другие, «конкурирующие» названия города: Петрополь, Питерполь, S. Петрополис. Сам Петр называл город по-разному, чаще всего на голландский манер — Санкт-Питербурх. История превращения Санкт-Питербурхав Санкт-Петербург, по признанию историков, прослеживается плохо.

В честь кого был назван город? На берегах Невы основывался город Святого Петра. Имя святого приоритетно, хотя привычное для многих толкование Петербурга как города Петра I также имеет под собой почву, ведь апостол Петр был небесным покровителем царя-реформатора. Современники также склонялись к такой «двойственной» трактовке: автор заметки в «Ведомостях» (октябрь 1703 года) писал об основании царем на берегу Невы крепости «на свое государское имянование».

Обращение к апостолу Петру имело глубинные смыслы. Это было напоминание о Риме, что вполне укладывалось в уходящую в прошлое доктрину о Москве — Третьем Риме. Как водится при Петре, традиционализм имел ощутимо новационный привкус. Ведь прежде упор делался все же на Второй Рим, «столицу» православного мира — Константинополь. Первый же Рим более ассоциировался с имперскими традициями, не столь актуальными в предыдущих столетиях. Но времена изменились. Именно имперское начало стало приобретать при Петре доминирующее значение. Петербург в этом движении — то, что следует отнести к началу, провозглашение же Петра императором, а Московское государство Российской империей — апофеоз. Но, опять же, между «началом» и «апофеозом» лежала Полтава, без которой пройти этот путь едва ли было возможно.

Новый город, который шведы не без основания именовали не иначе как «барачным», был уязвим. Особенно большая опасность исходила с моря, на котором безраздельно господствовали шведы. Уже осенью 1703 года, как только устье Невы покинула эскадра шведского адмирала Нумерса, Петр принялся за возведение береговых батарей. Внимание царя привлек остров Котлин — будущий Кронштадт. Но еще до строительства укреплений на Котлине решено было перекрыть фарватер, используя песчаные отмели южного берега Финского залива. Здесь зимой 1703–1704 годов насыпали нечто вроде острова (в ход пошли все те же срубы-ряжи, собранные прямо на льду), на котором выстроили форт Кроншлот. Его 14 пушек вместе с 60 пушками, установленными позднее на Котлине — Кронштадте должны были отваживать от Санкт-Петербурга непрошеных гостей. Петр, по своему обыкновению, итог всех этих усилий свел к афористичной фразе: «Теперь Кронштадт в такое приведен состояние, что неприятель в море близко появиться не смеет. Инако расшибем корабли в щепы. В Петербурге спать будем спокойно».

На самом деле спать спокойно долго не удавалось. Первые месяцы жизни Петербурга протекали под несмолкаемые орудийные залпы. Русские войска продолжали отвоевывать у шведов близлежащие крепости. 27 мая 1704 года пал Ямбург. За ним пришла очередь Копорья. В июле было отражено нападение шведов на Санкт-Петербург и заложена Олонецкая верфь. В итоге небо над Москвою не раз расчерчивалось огнями фейерверков, а кремлевские башни украшались трофейными знаменами. Петр приучал не только к тяготам, но и к победам. Однако в роскошном ожерелье из захваченных крепостей не хватало двух главных жемчужин — Нарвы и Дерпта.

Нарва нужна была Петру не просто для того, чтобы смыть недавний позор. Важнее было закрепиться во вновь завоеванных землях, что трудно было сделать, не овладев этой крепостью и Дерптом. К тому же приходилось спешить из-за тревожных известий, приходящих из Речи Посполитой. Август II мог лишиться польской короны и пойти на мир со шведами. Нетрудно было догадаться, что последует за этим: сам Карл XII пожалует в гости.

В мае 1704 года русские полки подошли к Нарве. Гарнизон встретил их жестоким огнем и вылазками. Но если шведы думали, что имеют дело с прежней армией, то они сильно ошибались. Прозрение наступило достаточно быстро. «Видно было, что они намерены добиться своего, невзирая ни на какие потери», — признался один из шведских офицеров.

Одновременно был осажден Дерпт (теперь хватало сил сразу на две крепости). Приехавший наблюдать за осадой Петр был крайне недоволен деятельностью Шереметева. Вместо того чтобы сосредоточить всю мощь осадных орудий против слабых стен на юге, фельдмаршал обрушил огонь на сильные северные бастионы. Борис Петрович стал оправдываться тем, что при атаке с юга придется преодолевать низменный заболоченный участок, в котором солдаты увязнут. Петр не принял объяснений. План Шереметева был подвергнут резкой критике, об остроте которой можно лишь догадываться по злому письму царя Меншикову «…Все негодно, и туне людей мучили… Зело жаль, что две тысячи уже бомб выметано беспутно».

Осадные батареи были перевезены на новое место. Теперь уже не приходилось говорить, что бомбы метались «беспутно». Через десять дней после приезда Петра, 13 июля, в проломленные в южных стенах бреши устремились колонны штурмующих. Войска не увязли, хотя местами пришлось идти по пояс в воде. Впрочем, и шведы не особо упорствовали — гарнизон быстро капитулировал.

После падения Дерпта к осаждавшим Нарву частям подошли полки Шереметева. 150 пушек и мортир принялись крушить крепость, превращая ее стены и бастионы в груды камня. Шведы упрямились. Возведенный в генералы Горн в 1700 году отбился от русской армии, имея около 2000 тысяч человек. Теперь под его знаменами были 4500 человек и надежда на помощь со стороны Шлиппенбаха. Вот тут-то Горна как раз и поджидало жесточайшее разочарование. Для Петра не остались тайной его надежды на помощь. Два русских полка, переодевшись в синие мундиры, с ружейной и орудийной стрельбой принялись изображать шведский «сикурс» — идущую из Риги подмогу. Обрадованный Горн приказал отворить ворота, чтобы устремиться навстречу Шлиппенбаху. Однако стоило шведским драгунам отойти от крепости, как их дружно атаковали. Итоги сражения едва ли можно было назвать значительными. Но то, каким способом была достигнута победа, вызвало у Петра и его окружения бурный восторг. Шведы, мастера до всяких военных хитростей, сами угодили в ловушку! Петр определил происшествие двумя меткими фразами. Первая, ироничная, «как умных дураки обманули», была, несомненно, из лексикона «Всешутейшего» собора, в котором очень любили высмеивать «умников». Вторая, столь же озорная фраза впоследствии была растиражирована в многочисленных сочинениях о Петре: «Высокопочтенным господам шведам поставлен зело изрядный нос».

Подобные уколы, несмотря на всю их болезненность, не решали главного — судьбы Нарвы. По приказу царя осадная артиллерия сосредоточила огонь по бастионам «Глория», «Гонор» и «Виктория». После десятидневной канонады в укреплениях были пробиты бреши. Горну предложили сдаться. Комендант ответил грубым отказом, сопроводив его «некоторыми хульными словами». 9 августа начался генеральный штурм. Потребовалось меньше часа, чтобы осаждавшие ворвались в крепость. Обозленные упорством защитников Нарвы, солдаты неистовствовали. Начались резня и грабеж. Напрасно трубачи трубили отбой — их никто не слушал. В реляции о взятии крепости было сказано, что солдат пришлось от кровопролития «унимать» крайними мерами.

Виновным в кровопролитии был признан Горн. Петр, в общем-то, стремившийся демонстрировать рыцарское отношение к побежденным, на этот раз не удержался и отвесил коменданту увесистую пощечину. Но едва ли царь был прав в своем негодовании. Горн стремился лишь до конца исполнить свой воинский долг, отлично понимая, что после падения крепости русское половодье затопит шведские владения до самой Риги.

При европейских дворах — не в пример первой Нарве — успех русских остался почти не замеченным. Не потому, что о нем не ведали, — царские послы поспешили сообщить о новой победе русского оружия. Просто в Европе не верили, что эти завоевания всерьез и надолго. Рано или поздно, но «северный герой» обрушится со всей шведской мощью на царя. В исходе столкновения никто не сомневался, оттого и поздравляли царских министров очень сдержанно, памятуя о мстительности Карла XII. Что же касается самого шведского короля, то до сих пор на людях он пренебрежительно отзывался об успехах царя в Прибалтике. Даже отчаянные призывы из Стокгольма обезопасить прибалтийские владения Швеции не могли сокрушить его непробиваемый оптимизм: придет время — и за все будет отплачено русскими с процентами. «Пусть строят, все равно все это будет наше», — небрежно ронял король в ответ на известия о строительстве царем новых крепостей и укреплении старых. Но потеря Нарвы — места его славы — Карла задела. Получив известие о ее падении, он помрачнел и надолго замолчал. Можно лишь догадываться, какие мысли в этот момент одолевали монарха. Быть может, он впервые всерьез задумался о том, что ошибся с выбором главного противника? Отвоеванный у Августа Торн, крепость, куда более сильная, чем Нарва, обошлась ему в 40 убитых. Цифра, конечно, приятная во всех отношениях, но разве так должен сражаться главный враг?

Для Петра вторая Нарва — черта под отрезком жизни длинною в четыре года. В начале этого пути — крушение надежд, стыд и отчаяние. Потом — лихорадочные дни, вмещающие в себя невероятное количество дел; кибитка, служившая одновременно и спальней, и кабинетом; написанные на ходу письма и указы, в неразборчивом почерке которых — все рытвины и ухабы бесконечных российских дорог; мелькание городов, городков и деревень, где любой приличный дом, даже дворец — для него не более чем постоялый двор, временное пристанище. Петр с его государственным умом и умением видеть много дальше своего окружения, несомненно, осознавал значимость произошедшего и радовался. Но, по обыкновению, радость эту выражал иносказательно — шутил и каламбурил. В коротеньком послании Кикину он обыгрывает слова «Нарва» и «нарыв»: «Иного не могу писать, только что Нарву, которая 4 года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало». Между тем, если вдуматься, в этой фразе больше боли, чем радости, ведь в самом деле болело, не переставая, четыре года!

В Нарве — пускай видят его возросшую силу — Петр не отказал себе в удовольствии принять польских и турецких послов. С первыми был заключен союзный договор. Со вторыми дело обстояло сложнее. Турция настойчиво требовала уничтожить в Азовском море русский флот. Несмотря на донесения русского посла в Константинополе П. Толстого о неготовности Порты к большой войне, приходилось считаться с тем, что отказ выполнить это требование обернется ухудшением отношений. Тем не менее Петр и его дипломаты пошли на это. Турецкому послу пришлось довольствоваться лишь словесными заверениями в дружбе.

Польская трясина

Отказавшись от похода в Россию, Карл XII шаг за шагом втягивался в польские дела. И хотя его войска уже маршировали по дорогам Великого княжества Литовского, спеша оказать помощь противникам польского короля, формально Оливский мир между сторонами долго сохранялся. В августе 1701 года Карл распространил по Речи Посполитой обращение с исчислением бед, навлеченных на Польшу королем Августом, и с призывом лишить его престола. Обращение, хотя и породило немалую смуту в головах поляков, к детронизации не привело, что еще более раздосадовало короля-героя. Он, что называется, закусил удила и уже ни под каким видом не собирался отказываться от своей «благородной» цели — наказания недостойного монарха.

В мае 1702 года Карл XII занял Варшаву. Август в это время находился в окрестностях старой столицы Польши — Кракове. Шведский король решил воспользоваться ситуацией и разгромить своего недруга вместе с примкнувшим к саксонцам гетманом Любомирским. Сражение произошло под Клишовом, где объединенные польско-саксонские войска — 22–24 тысячи человек при 53 орудиях — поджидали 12-тысячную шведскую армию. Сражение открыли хоругви Любомирского шумной кавалерийской атакой, завершившейся короткой стычкой с пикинерами и картинным отходом поляков с поля боя. Истинные причины поспешного отступления крылись не в недостатке мужества кавалеристов, а в установке Любомирского не портить отношения ни с Августом II, ни с Карлом XII. Атакуя, поляки формально поддержали своего короля и выступили против вторгнувшихся на территорию страны шведов. Отказываясь сражаться, они сохранили возможность для переговоров со шведским монархом. Но они плохо знали Карла, которого никогда не смущало количество врагов. Что с того, станет ли воевать с ним Речь Посполитая или не станет? Не случайно ломавший голову над необъяснимыми поступками Карла французский посол де Жискар пришел еще в 1701 году к неожиданному заключению: «Я серьезно думаю, что король Швеции боится остаться без врагов, если он заключит мир с Августом. От его предрассудков может вылечить только беда». Забегая вперед, скажем, что и беда масштаба полтавской катастрофы Карлу мало помогла. «Больной» был неизлечим. Что уж здесь говорить про 1702 год, когда болезнь только «прогрессировала», принося не беды, а победы. Враждебная демонстрация поляков дала повод Карлу XII открыть военные действия против Речи Посполитой. Последнее имело два следствия. Во-первых, шведский король отныне мог активнее вмешиваться в польские дела и озаботиться поиском своего кандидата, призванного сменить на престоле Августа. Во-вторых, можно было перестать беспокоиться о снабжении собственного войска и перейти к широким реквизициям, по принципу «война кормит войну». Для Речи Посполитой наступали тяжелые времена, превратившие страну в огромный постоялый двор, посетители которого — иноземные армии — упорно отказывались платить по счету.

…Отступление поляков поставило саксонцев в трудное положение. Август принужден был двинуть пехоту на центр шведских позиций. Одновременно саксонская кавалерия двинулась в обход правого фланга неприятеля. Командовавший здесь Реншильд быстро загнул фронт эскадронов, которые встретили саксонцев «караколем» — переменной стрельбой, а затем кинулась на противника с обнаженными палашами и шпагами. Саксонцы не уступали. Лишь постепенно выявилось превосходство шведов, достигнутое благодаря тесному взаимодействию кавалерии и пехоты. Все закончилось переходом шведов в общее наступление. Шведская кавалерия, выстроившись плугом, обрушилась всей своей массой на противника. Этого саксонцы уже не выдержали. Шеренги их были опрокинуты. Часть кавалерии бежала с поля боя, часть оказалась загнана в болото и там изрублена. Карл одержал блестящую победу, принесшую ему, однако, сомнительные политические дивиденды. Католическая Польша не отступила от своего короля, которому удивительно быстро удалось оправиться от поражения и собрать новую армию.

Началось скучное преследование саксонцев и поляков по дорогам Речи Посполитой. Это преследование иногда заканчивалось схватками, иногда — захватом городов, таких, как Данциг, Краков, Львов, Познань. Но до конечной цели, которую поставил перед собой Карл, по-прежнему было далеко. Своевольная польская шляхта не спешила принять его условия и определиться с судьбой Августа II. Не потому, что питала особую привязанность к своему королю, а из-за ущемленной национальной гордости. Полякам трудно было примириться с тем, что их исконное право выбирать монарха пытается присвоить пришлый государь-протестант. К тому же из-за реквизиций, поборов и грабежей отношение к незваным гостям становилось все более враждебным. Вскоре поляки от угроз перешли к настоящей партизанской войне. У шведов стали безвестно исчезать отставшие от частей солдаты, а то и целые отряды, отправленные для фуражирования.

Ответ последовал незамедлительно. Шведы не церемонились. Действовал принцип коллективной ответственности. Иначе говоря, чинить расправу стали с каждым, кто попадался под горячую руку. Карл XII наставлял Реншильда: «Жителей деревень, которых вы схватите, при малейшем подозрении в неблаговидных против нас поступках следует повесить, чтобы они боялись и знали, что если нас разозлить, то не будет пощады даже для детей в колыбели». Королевское слово не расходилось с делом. «Недавно я приказал сжечь целый город, а его жителей — повесить», — говорит Карл генералу, не удосужившись даже сообщить название несчастного городка (то был город Нешаву), стертого по его приказу с лица земли. Подобные действия «освободителей» от «канальи-саксонца» очень скоро напомнили полякам о самых мрачных временах знаменитого «потопа» — шведского вторжения в Речь Посполитую в 50-е годы XVII столетия.

Всепольский сейм призвал шляхтичей к оружию. Но Карл все же не напрасно пестовал недругов Августа — в ответ на скорую руку была сколочена прошведская конфедерация во главе с познаньским воеводой Станиславом Лещинским. Последнего, пусть и не сразу, Карл стал прочить в польские короли. В конце концов это ему удалось. Однако штык, пускай даже такой острый, как шведский, не мог заменить добрую волю подданных. Первое явление Лещинского на троне оказалось кратковременным. После Полтавы никто из поляков не стал защищать своего марионеточного монарха, и корона Пястов вернулась на голову, или, точнее, пышный парик Августа Сильного (кстати сказать, эту самую корону Август в 1706 году предусмотрительно увез с собой, из-чего Карлу пришлось делать для своего «обворованного» ставленника дубликат).

Впрочем, в 1703 году до всех этих событий было еще далеко. Пока же Август прилагал отчаянные усилия сохранить свой престол, а Карл XII — его отобрать. Последнему это дорого стоило. «Польская трясина» все сильнее засасывала шведского монарха. Такой поворот более всего устраивал Петра I. И дело не столько в завоеваниях, которые он мог сделать в Ингрии и Лифляндии, сколько в возможности получить драгоценное время для военного строительства.

Успехи царя в Прибалтике заставили обеспокоиться членов шведского Государственного совета. Здесь опасались, что оставленный без присмотра царь московитов со своей армией окрепнет настолько, что потом с ним будет трудно справиться. Первый министр, граф Пипер, хорошо осведомленный о царивших в Стокгольме настроениях, умолял короля двинуться на Север: «Для Швеции это гораздо важнее, чем решать вопрос, кому сидеть на польском престоле». Но Карл оставался при своем мнении. Сначала низложение Августа, затем уже вторжение в Россию.

Усилия по сколачиванию антиавгустовской конфедерации постепенно стали давать свои плоды. Видя, с каким упорством Карл XII гоняется за Августом, в Польше пришли к мнению, что единственный способ избавиться от шведов — это избавиться от… саксонского курфюрста. К тому были убедительные доводы: громкие победы шведов, разорение имений сторонников Августа, посулы Лещинского. В Варшаве был собран элективный сейм. Во время его работы в среду шляхтичей-депутатов затесались темные личности в жупанах и венгерских кафтанах. Они почти не говорили по-польски, но зато принимали воинственные позы и кричали «виват!» при имени Станислава Лещинского. Как оказалось, то были шведы, на время облачившиеся в польские одежды. Задача у них была простая — всеми способами внушить депутатам большую «лояльность» к ставленнику Карла XII. Среди прочих и этот немудреный аргумент оказался веским. Мало кто, стоя рядом с такими убедительно ярыми почитателями познаньского воеводы, мог открыто усомниться в достоинствах кандидата на трон. В ноябре 1705 года новоизбранный 27-летний король Станислав Лещинский подписал с Карлом мирный договор, согласно которому, Польша превращалась в союзника Швеции. Для Стокгольма это был несомненный выигрыш. Для Речи Посполитой рокировка королей таковой не была. Теперь ей предстояло под шведскими знаменами воевать с Саксонией и Россией. Впрочем, далеко не все в Речи Посполитой признали законным избрание Станислава Лещинского. Партия Августа II продолжала поддерживать прежнего короля и сотрудничать с царем.

Петр с нарастающей тревогой следил за событиями в Речи Посполитой. Несмотря на военную и финансовую помощь, которую он оказывал Августу, трудно было предсказать, как тот поведет себя в трудную минуту. Царь по-прежнему выказывал Августу внимание, был подчеркнуто предупредителен и любезен, но доверия уже не было: союзник был из тех, кто при подходящем случае только вильнет хвостом — и поминай, как звали. «В короле крепости немного», — предупреждал царя посланник при дворе курфюрста князь Григорий Долгорукий. Петр и сам знал, что в курфюрсте «крепости» мало. Зато он виртуозно умел клянчить и вымогать. «…От короля всегда — дай, дай, деньги, деньги», — в сердцах жаловался на Августа Петр Меншикову. Однако, как ни был плох Август, другого союзника не было и выход его из войны казался чуть ли не катастрофой. Оставалось надеяться на заинтересованность Августа в России да на упрямство Карла, с которым трудно было сговориться. Пока же царь активизировал действия своих войск в Лифляндии: «…чтоб сего Богом данного случая не пропустить». Расчет был прост: пользуясь слабостью шведов, забрать у них побольше городков и местечек, чтобы потом было чем торговаться. Действительно, в эти годы Петр и не заикался о включении всего завоеванного здесь в состав Московского государства. Мечтая об Ингрии, он готов был пожертвовать всеми завоеваниями в Лифляндии. Больше того, он готов был уступить даже часть Ингрии и довольствоваться только одним, главным для него «пристанищем» — Петербургом. Но это были именно мечты — шведский король и слышать ничего не хотел о переговорах с царем.

Эта неуступчивость Карла XII пугала Петра. За этим чувствовалась нечеловеческая уверенность в своих силах. Особенно беспокоился царь за Петербург, оборона которого была ослаблена с уходом лучших полков в Литву и Польшу. Приходилось считаться с возможностью внезапного нападения на город со стороны Выборга и моря. Летом 1705 года шведский адмирал Анкерштерн объявился в Финском заливе. Тягаться на море с его эскадрой, в составе которой было семь линейных кораблей, не приходилось и думать. Оставалось надеяться на финское мелководье, опасное для крупных судов, и береговые батареи, уже выручавшие Санкт-Петербург.

В начале июня 1705 года шведский адмирал предпринял попытку приблизиться к городу. Его остановили огнем орудий и воздвигнутым поперек фарватера «палисадом» из притопленных бревен. По словам датчанина Юста Юля, это была военная хитрость адмирала Корнелия Крюйса. Шведы «купились» — приняли бревна за вбитые в дно сваи, которые грозили проломить днища кораблей. Вражеская эскадра стала поспешно убирать паруса и поворачивать назад. Окончилась неудачей и десантная операция на остров Котлин. Высадившихся на берег морских пехотинцев встретили в штыки солдаты гарнизона. Шведы не выдержали дружного отпора и отступили к своим лодкам.

Неудача не остудила рвения адмирала Анкерштерна. Тем более что Карл, несмотря на свое демонстративное пренебрежение к успехам царя в Восточной Прибалтике, отдал строгий приказ взять и разрушить Петербург. Но и Крюйс не дремал, готовясь отразить неприятельские приступы. На берегу возводились новые батареи. Успешно использовалась узость фарватера, которая сильно затрудняла шведам возможность воспользоваться преимуществами в классе кораблей.

Очередное сражение сразу же пошло под диктовку Крюйса. Атака десанта захлебнулась. К тому же русские артиллеристы на Котлине, ощущая под ногами твердую почву, целились и стреляли лучше шведских канониров. Шведы вновь не выдержали огня и ушли в море. Им не удалось прорваться к Петербургу и вступить в артиллерийскую дуэль с бастионами Петропавловской крепости. Едва ли не единственная в истории Петропавловской крепости возможность выступить в роли, изначально ей предназначенной, так возможностью и осталась. Едва ли первые петербуржцы сетовали по этому поводу. Но невоюющие крепости имеют обыкновение быстро превращаться в застенок. Не избежала этой печальной участи и Петропавловская крепость.

Позднее шведы предприняли еще несколько безуспешных попыток атаки города с суши и моря. Но, сколь ни ожесточенны были эти столкновения, судьба Санкт-Петербурга, как, впрочем, и всего затеянного Петром на Балтике, решалась не в Ингрии и даже не в Лифляндии, а там, где развертывались главные события Северной войны. В 1703–1706 годах этим местом оставалась Речь Посполитая.

Карл XII никак не мог поразить Августа II, которому каждый раз удавалось ускользать от своего неутомимого преследователя. Карл, конечно, мог настигнуть кузена в его наследственных владениях, но это могло привести к столкновению с Веной. Император выступал гарантом неприкосновенности всех немецких земель и княжеств, входивших в состав империи, и идти в тот момент на обострение отношений с Веной Карл и его министры не считали возможным. Потому шведскому королю и приходилось без особого результата гоняться за саксонцами и коронными войсками по всей Польше. Только одну Варшаву королю с генералами пришлось несколько раз «освобождать» от сторонников Августа. Как ни странно это звучит, но Карл XII изъездил и изучил враждебную ему Польшу куда лучше, чем родную Швецию.

Петр прилагал огромные усилия для поддержки единственного союзника. Основные силы русской армии постепенно перемещались в Литву, ближе к Августу. Это открывало возможность при необходимости быстро прийти на помощь к союзнику. Плюс, впрочем, легко превращался в минус. Возросла опасность того, что шведский король настигнет армию Петра. И действительно, зимой 1705–1706 годов Карл решил воспользоваться появившимся шансом. Получив известие, что русская армия расположилась на зимовку в Гродно, король форсированным маршем устремился из Польши в Литву. За 16 суток шведы преодолели 300 километров и вышли к Неману.

Русскому командованию долгое время ничего не было известно о движении неприятеля. Сам Петр, обеспокоенный известием об астраханском мятеже, в декабре 1705 года оставил гродненский лагерь и по зимнику поспешил в столицу. Армия была оставлена на короля Августа, который окружным путем добрался до Гродно и был принят с подчеркнутым почтением. К этому времени Петр окончательно разочаровался в своем союзнике, который проявлял подлинную настойчивость лишь в сердечных баталиях. Но законы дипломатического «политеса» побудили царя ограничиться мягкими упреками за предпочтение Венеры Марсу.

Жест вежливости — передача командования Августу — был сделан еще и потому, что ничего серьезного не предвиделось: считалось, что кампания 1705 года закончилась, а кампания 1706 года еще не начиналась. К тому же появление Августа позволило уладить конфликт между нанятым на русскую службу фельдмаршалом Огильви и Меншиковым. Меншиков был недоволен тем, что фельдмаршал оттеснил его на второй план, и требовал всей полноты власти. Петр щадил самолюбие своего любимца. Перед отъездом он отдал под его начало всю конницу, оставив за Огильви командование пехотой. На деле это означало многовластие, или, если быть совсем точным, безвластие, поскольку Август был командующим номинальным. Но если с этим можно было примириться в спокойной обстановке, то в условиях боевых действий подобный расклад вел к катастрофе.

Известия о приближении шведов пришло в Гродно в первых числах января 1706 года. Но в главной квартире посчитали, что это не более чем слухи, специально распускаемые противником. Особенно самоуверенно повел себя Меншиков, даже не удосужившийся выслать конные партии для разведки. В приближении 20-тысячного шведского войска окончательно уверились только 11 января, когда каролинам оставалось до Гродно всего два-три перехода. Срочно был собран военный совет с единственным вопросом: что делать? Вариант движения навстречу Карлу XII не обсуждался: царь перед отъездом строго-настрого запретил помышлять о генеральной баталии. Огильви предложил обороняться в укрепленном лагере: зимой шведы едва ли смогут оставаться долго на одном месте и отойдут. Русские генералы высказались за отступление, причем скорейшее, пока неприятель не перерезал дороги на Полоцк.

Огильви возразил: во-первых, ему просто претит мысль отступать с армией, вдвое превышающей армию противника; во-вторых, движение в жестокий мороз могло привести к большим потерям, чем пребывание в лагере; в-третьих, из-за нехватки лошадей придется бросить большую часть орудий. Военный совет ни к чему определенному не пришел. Тогда «командующий» Август отрядил гонца Петру, чтобы тот за 450 верст от Гродно принял правильное решение. Этим Август не ограничился. Он объявил о своем намерении привести на помощь саксонскую армию, для чего в ночь на 18 января покинул Гродно, прихватив в качестве конвоя несколько драгунских полков.

Убедившись в том, что русские не собираются выходить в поле, Карл XII принялся осматривать гродненские укрепления. Они оказались на удивление прочными, и король, не имея сильной артиллерии, на штурм не решился. Да и зачем было укладывать в снег прекрасную шведскую пехоту, когда можно было и так запереть русских в Гродно? 15 января шведы двинулись на восток и встали в 70 верстах от Гродно, в местечке Желудки (Жалудки). В результате этого маневра царская армия оказалась отрезана от границ России. Теперь войскам оставалось либо выйди в поле и принять сражение, либо умереть в лагере голодной смертью. Столь мрачная перспектива была вполне реальной: в провианте, фураже и дровах для обогрева скоро обозначилась большая недостача.

Грозная весть о блокаде Гродно застала Петра в Москве. Царь не медлил. Уже 13 января он устремляется назад, к армии. Чувствовал он себя в эти дни как никогда плохо, однако, по своему обыкновению, крепился и даже не стал дожидаться посланного следом доктора. Больше, чем болезнь, донимала государя неизвестность: из Гродно, как назло, не было ни одного нарочного. «Бог ведает, как сокрушаемся о том, что нас при войске нет. Лучше б жестокую рану или болезнь терпели», — сетовал царь, уже готовый к самому худшему известию.

С дороги Петр отправил письмо Репнину, который должен был доложить генералитету следующее: царь соглашался на то, чтобы полки ждали саксонцев в Гродно; однако, если те замешкаются, следовало, «не упуская времени», отступать самой короткой дорогой к своим границам. Главное, что требовал Петр, — сохранить «целость войска». «О пушках тяжелых не размышляйте; ежели за ними трудно отойтить будет, то, оных разорвав, в Неметь (Неман. — И.А.) бросить». Письмо пришло слишком поздно — Карл уже успел сделать свой ход, блокировав русскую армию.

Между тем военно-стратегическая ситуация продолжала ухудшаться. 2 февраля 1706 года 8–9-тысячный корпус Реншильда, оставленный присматривать за почти 30-тысячной саксонской армией (в нее входили также польские и русские части), разгромил ее под Фрауштадтом. Шведы действовали энергично — сначала отступали, заманивая противника и выискивая подходящую для сражения позицию, затем перешли в решительное наступление, не связывая себя даже артиллерией. Петр был крайне раздосадован поведением «саксонских бездельников», обратившихся в бегство после 45 минут боя. Жалко было своих солдат, четыре часа отбивавшихся от неприятеля и брошенных саксонцами, а затем варварски переколотых и застреленных по приказанию Реншильда (эта бойня 500 пленных даже для того времени не имела равных по масштабам и холодному, бесчеловечному расчету); жалко было денег, посланных Августу на содержание войска. «Только дачею денег беду себе купил…» — иронизировал над собой Петр. Но самое главное — в ожидании саксонской помощи упустили время. Гродненское «сидение» превратилось в гродненскую «мышеловку».

После Фрауштадта у Петра не осталось более сомнений относительно того, как надо поступать. Тем более что болезни, холод и недостаток продовольствия все более давали о себе знать. Прорыв и только прорыв мог дать шанс на сохранение «целостности войска». Но теперь его следовало подготовить особенно тщательно, выбрав подходящий момент и направление. Полки выступили из лагеря 22 марта. Двинулись они не на восток, где их ждал Карл XII, а на юго-запад, в сторону Киева, огибая обширные припятские болота. Теперь, чтобы настигнуть русских, королю надо было переправиться на другой берег Немана. Но недаром операция по совету царя была приурочена к ледоходу. Едва шведы навели понтонный мост, как ледяные глыбы снесли его. Лишь через неделю, когда по реке пошло мелкое сало, шведам удалось ступить на правый берег. Но Карл не был бы Карлом, если бы сразу признал свое поражение. Он надеялся настичь противника, двигаясь напрямую через припятские болота. Однако погода преподнесла королю неприятный сюрприз. Ранняя весна сделала дороги совершенно непроходимыми. В непролазной грязи вязло и тонуло все, от орудий до королевской кареты. С трудом достигнув в двадцатых числах апреля Пинска, Карл прекратил бесполезное преследование. «Я вижу, что здесь написано мое „поп plus ultra (предел возможного. — И.А.)“», — объяснил он свое решение окружающим.

Известие о благополучном выходе из гродненской «мышеловки» чрезвычайно обрадовало царя. До сих пор у него, по собственному признанию, «всегда на сердце скребло». Петру не терпелось отправиться к армии, но его не пускали доктора. Обычно несговорчивый, Петр, едва болезнь отпускала, игнорировал их советы. Но на этот раз скрутило так, что пришлось подчиниться. Царь появился в Киеве, где после всего пережитого приходила в себя армия, лишь в начале июля 1706 года.

Гродненская история не прошла даром. Шведы еще раз напомнили о своей разящей силе. К финалу двигалась и эпопея с Августом. Было ясно, что загнанный в угол союзник лишь искал подходящий момент, чтобы хлопнуть дверью. Петр уже не сомневался, что вскоре «…вся война на однех нас обрушается». Между тем случившееся показало, что ни армия, ни офицерский корпус к этому «обрушению» еще окончательно не готовы. За три с лишним года до Полтавы прорех оказалось слишком много, чтобы чувствовать себя спокойно. Следовало воспользоваться оставшимся временем, чтобы укрепить войска и вселить в них уверенность.

Решено было отказаться от услуг фельдмаршала Огильви, который не оправдал связанных с ним больших надежд и еще больших денег. Петру вообще не везло в попытках пригласить на должность главнокомандующего фельдмаршала, чьи знания и опыт полностью устроили бы его. Не имея возможности найти ничего более «стоящего», Петр почти смирился с этим печальным обстоятельством, тем более что принимать окончательное решение выпадало все равно ему. Огильви тем не менее отпустили по-доброму. «Невзирая на все худые поступки, надобно отпустить его с милостью, с ласкою, даже с каким-нибудь подарком, чтоб не хулил государя…» — писал Шафиров Меншикову, не без иронии замечая, что к подаркам фельдмаршал «зело лаком и душу свою готов за них продать». Справедливости ради заметим, что эти высоконравственные рассуждения о склонности фельдмаршала к подаркам звучат довольно комично: если, по Шафирову, Огильви «зело лаком» на подношения, то какие определения следует применять к самому автору письма, едва не угодившему за вымогательство и взяточничество под топор, не говоря уже об адресате?

Существовавшие после Гродно опасения, что по весне Карл двинется на Киев, рассеялись, когда стало известно о возвращении шведских войск на запад. Август II вновь собрал армию, после чего шведский монарх уже не мог идти в Россию без оглядки на свои тылы. К тому же изменившаяся внешнеполитическая ситуация дала наконец возможность Карлу XII без особых для него последствий перенести военные действия на территорию Саксонии. А что могло быть более убедительным для упорствующего Августа, как не вид бравых шведских драгун на улицах Дрездена? В конце августа Карл XII пересек границу имперской Силезии. Демарши императорских министров его на этот раз не пугали — на новую войну Вена не была способна. К тому же в Силезии шведы не задержались. Спустя несколько дней их обозные фуры уже подпрыгивали на брусчатых мостовых саксонских городов.

Вот где шведы сполна узнали, что такое «цивилизованная» страна. В отличие от жителей Речи Посполитой, саксонцы и не помышляли о сопротивлении. Во-первых, потому, что на то не было никаких указаний. Во-вторых, немцы здраво рассудили, что лучше потерять часть, чем все. Иными словами, они изъявили готовность откупиться от шведов контрибуцией. Пребывавший в полном упадке духа Август II был вполне солидарен со своими подданными: надо было мириться с Карлом, мириться любой ценой, пока неугомонный родственничек не додумался лишить его еще и курфюршества. Последовало указание Августа договориться с Карлом XII, для чего камер-президенту А. А. Имхофу и тайному советнику Г. Э. Пфингстену был выдан чистый лист с одной лишь подписью монарха. Такое доверие было сродни капитуляции: при угрозе срыва переговоров саксонские дипломаты должны были просто заполнить под диктовку победителей этот заранее заверенный Августом лист. Против такой сговорчивости даже Карлу XII трудно было что-то возразить.

13 (24) сентября в Альтранштадтском замке, близ Лейпцига, был заключен мир. Август II отказывался от польской короны и признавал права Станислава Лещинского. Саксония прекращала войну со Швецией и разрывала союз с Россией. Победителям выплачивалась контрибуция и предоставлялись зимние квартиры.

Несомненно, это были тяжелые и унизительные условия. Курфюрсту впору было петь песенку про «милого Августина», для которого, как известно, «все прошло, все!». Впрочем, пел ли ее курфюрст или нет, тайна. Зато документально подтверждено, что в продолжение одиннадцати месяцев шведской оккупации песенку охотно распевали подданные Августа, причем в варианте, прямо-таки убийственном для короля. Согласно новой версии, милый Август-Августин потерял все — и Польшу, и Саксонию — и остался ни с чем, «по горло в…» зловонной жиже.

Август в самом деле угодил в сентябре 1706 года в незавидное положение. Будучи во главе саксонского и присланного ему на помощь русского войска, он не смел объявить об Альтранштадтском договоре своему недавнему союзнику. То была тайна, старательно оберегаемая курфюрстом, благо, о тайне десятинедельного перемирия удалось договориться со шведами. Но останавливал Августа не стыд, а страх. Он опасался Петра, боялся реакции стоявшего во главе русского корпуса А. Д. Меншикова. И в самом деле, чего только стоило одно только обязательство передать шведам в плен все русские вспомогательные войска, оказавшиеся в Саксонии! Король принужден был разыгрывать перед Светлейшим настоящий спектакль, то проявляя показную воинственность, то призывая к умеренности и осторожности: надо ударить по шведам наверняка, но… со временем, попозже. Одновременно Август попытался связаться с командующим шведским корпусом генералом А. Мардефельтом и убедить его всеми силами избегать сражения. Аргумент был веский — мир с королем, пускай пока тайный, им уже подписан! Но здесь случился неприятный конфуз. Мардефельт Августу не поверил, посчитав послание короля очередной уловкой. Таким образом, редкая попытка Августа сказать правду завершилась полной неудачей. Король так много лгал, что ему просто перестали верить.

Пока шла эта странная игра в «веришь — неверишь», Мардефельт был настигнут польско-саксонско-русским войском у Калиша. Меншиков рвался в бой, Август, стоявший формально во главе союзных войск, как мог, уклонялся. К этому времени до Александра Даниловича дошли неясные толки о переговорах курфюрста со шведами. Август уверил его, что это наглая ложь. Сдаваться шведам он не собирается и готов «жестокие разорения терпеть». Меншиков успокоился и отписал царю: в тех злых слухах «зело сумневаюсь». С позиций тогдашней дипломатии произошедшее говорит скорее в пользу Августа, нежели Александра Даниловича, любившего кичиться своей прозорливостью. Подобные обманы, если словесно и осуждались, наделе широко применялись. Несколько лет назад Петр также пытался ввести в заблуждение Карла. Но одно дело обманывать самому, другое — быть обманутым другим. Узнав в конце концов об Альтранштатдском мире, Петр будет искренне возмущен поступком своего «друга, брата и соседа».

Надежды Августа, что генерал Мардефельт уклонится от боя, не оправдались. 18 октября 1706 года состоялось сражение. Его исход решили русские части, сумевшие после жестокого боя окружить шведов и заставить их сложить оружие. Меншиков был вне себя от счастья, тем более что успех, бесспорно, принадлежал ему. Победа была славная, добытая в упорном сражении, где обе стороны, по словам Светлейшего, «регулярно бились». Со стороны шведов последнее не было, конечно, новостью. А вот русские войска в тяжелую минуту про «регулярность» могли и забыть. Однако этого не случилось. Иностранные посланники при дворе царя, рассуждая о последствиях Калиша, пришли к выводу: победа придаст больше уверенности русским и «возбудит [стремление] против шведа смелее поступать».

Зато победа сильно испугала Августа. Чувствовал он себя отвратно. Курфюрст только что парафировал мирный договор, который, получается, тут же и разорвал. Надо было оправдаться перед Карлом XII. Но как это сделать? Август выпрашивает у Меншикова всех пленных шведов во главе с Мардефельтом. А затем без всяких условий их отпускает. Одновременно к Карлу пишется письмо, в котором Август клялся в своей непричастности к досадному недоразумению, случившемуся при Калише. Карл XII, разумеется, не поверил ни одному слову «канальи-кузена». Однако признал за лучшее принять извинения. Август был прощен. Альтранштадтский мир устоял.

Шведы выжали из заключенного договора все, что только было можно. И если политически Альтранштадтский мир принес им не только дивиденды, но и «убытки» — резкое усиление влияния Швеции в Центральной Европе напугало многих политиков, то материальная «прибыль» оказалась колоссальной. Король пополнил и «откормил» свою уставшую армию, для чего не стеснялся в средствах, тем более что это были средства поверженного врага. Когда генерал Стенбок, большой мастер по выбиванию контрибуций с побежденных, представил ему «калькуляцию» ежемесячных затрат Августа на содержание оккупационной армии, Карл XII, не мудрствуя, увеличил сумму более чем в два раза — с 240 тысяч до 625 тысяч рейхсталеров. Как известно, король был отменный математик. Но это была уже не математика, а обыкновенный грабеж. В итоге шведская оккупация обошлась Саксонии примерно в 35 млн рейхсталеров. Словом, полностью реализовалось пророчество Петра, который писал, что Карл XII «Саксонию выграбит» и на полученные миллионы «войско зело умножит». Понятно, против кого.

Надо, однако, отдать должное бесстыдному «жизнелюбию» Августа II. Лишившись польской короны с правом по-прежнему называться королем (но не польским), он до поры до времени затаился в ожидании нового счастливого поворота капризной «девки Фортуны». Исподволь Август продолжал поддерживать своих поредевших союзников в Речи Посполитой против Карла и Станислава Лещинского — а вдруг повезет вернуть корону? Одновременно в качестве потомка императора Фридриха II курфюрст предъявил свои права на Неаполь и Испанские Нидерланды. Даже в кругу далеких от скромности европейских монархов неутомимое рвачество Августа — явление выдающееся, заставляющее задуматься о том, насколько можно полагаться на Саксонию как возможного союзника. Альтранштадтский договор в этом смысле окончательно излечил Петра от последних остатков близорукости в отношении бывшего государя-союзника. Он готов был при необходимости заново выстраивать с ним взаимоотношения, но уже без пустых надежд на чувство благодарности и преданности слову.

Альтранштадтский мир — зенит славы Карла XII. Северный союз прекратил свое существование. Из прежних участников коалиции войну продолжал вести лишь Петр I. Формально ему помогали конфедераты, поляки-сандомиряне, не признавшие Лещинского. Но их возможности были крайне ограниченными. Отныне одно слово Карла, подкрепленное закаленной армией в тридцать тысяч человек, могло изменить течение событий на континенте. Связанные Войной за испанское наследство, европейские правители со страхом взирали на победоносного героя, пытались предугадать его намерения. Сам новый австрийский император Иосиф I трепетал перед ним, молчаливо снося одно оскорбление за другим: сначала — пересечение границ империи и оккупация Саксонии, затем — бесцеремонное вмешательство в дела Силезии и вырванное у него обещание ни в чем не стеснять лютеранскую веру. А что еще оставалось делать «бедному» Иосифу I, когда австрийские формирования были скованы французами, а шведы, успевшие привыкнуть за годы Северной войны брать столичные города, стояли не так уж и далеко от Вены? Швеция превратилась в козырную карту, заполучить которую хотели многие или по крайней мере от нее избавиться, но так, чтобы она не досталась никому. Лучшем средством здесь был бы поход шведов на восток, итог которого ни у кого не вызывал сомнения. Даже недавние успехи царя в Прибалтике потеряли свою весомость. Петру просто дали потешиться. Теперь наступал час расплаты. За Нарву, Нотербург, Дерп, Митаву, за основанный Санкт-Петербург и само стремление преодолеть «варварство».

Петр I, как никто другой, считался с перспективой потери всего. После Альтранштадтского мира были предприняты поистине титанические усилия, чтобы дипломатическим путем избежать катастрофу. Усилия прилагались сразу по нескольким направлениям. В первую очередь пытались договориться с самим Карлом XII. Одновременно царь и его дипломаты не отказывались от идеи сколотить новый антишведский союз, появление которого заставит короля хотя бы на время отказаться от планов похода на восток. Шли также поиски нового претендента на корону Пястов, способного пошатнуть положение Станислава Лещинского. По замыслу, эта угроза так же должна была отвлечь Карла XII: не мог же он, в самом деле, оставить на произвол судьбы своего ставленника? Русские дипломаты действовали в Вене, Копенгагене, Люблине, Берлине и даже в Ватикане, при дворе Папы Климента XI. Особые надежды возлагались на посредничество Англии. Расчет строился на том, что усиление Швеции, традиционного союзника Франции, вызовет большое неудовольствие в Лондоне. Не забыт был и коммерческий интерес англичан: нацию мореходов и купцов упорно убеждали в том, что торговлю с Россией куда удобнее вести через Петербург, нежели через отдаленный Архангельск.

К переговорам с Карлом XII решено было привлечь Джона Черчилля, герцога Мальборо, «крайнего фаворита», по определению А. А. Матвеева, королевы Анны. Слава герцога как полководца, победителя французов и их союзников при Рамельи и Ауденарде спорила со славой шведского короля-героя. Считалось, что подобное посредничество будет лестно для Карла. Скуповатый Петр I был даже готов уплатить «милорду Марлборуку» за его посредничество двести тысяч ефимков. Царь, впрочем, усомнился, что такою «дачею» удастся герцога склонить к переговорам, «понеже чрез меру богат». Но сомневался царь совершенно напрасно. Герцог оказался падок на посулы не меньше фельдмаршала Огильви. Тем более что его «чрезмерное богатство» было отягчено «чрезмерными» долгами, которые надо было возвращать вместе с процентами.

Царские дипломаты не скупились на обещания. За мир со Швецией Петр готов был отправить в огонь Войны за испанское наследство целый корпус, 30 тысяч человек. При этом Мальборо мог обещать шведам возвращение большинства завоеванных русскими городов, включая Дерп и Нарву.

Герцог благосклонно выслушивал царское предложение, не забыв выставить свои условия или, точнее, свою цену за предстоящие хлопоты. Барон Генрих Гюйссен, который от имени царя вел с ним переговоры, поспешил сообщить о требованиях лорда Черчилля. Они были «скромны»: титул князя вместе с доходами от «своего» княжества и дорогие подарки. Как ни странно, алчность герцога не отпугнула, а, напротив, обрадовала Петра. Раз много просит, значит, всерьез хочет взяться за дело. Царь предложил достославному вымогателю на выбор три «княжества» — Владимирское, Сибирское и Киевское с пожизненной рентой в 50 тысяч ефимков ежегодно. В придачу были обещаны рубин, каких «зело мало», и орден Андрея Первозванного.

Дальше получилось совершенно по Пушкину относительно того, как легко обмануться, когда «обманываться рад». Мальборо щедро расточал обещания, вовсе не собираясь ввязываться в переговоры со шведским королем. Больше того, удаление Карла XII из Саксонии в далекую Россию было выгодно англичанам и их союзникам. Здесь, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Однако повел себя Черчилль безупречно: обворожил посла в Англии Артамона Артамоновича Матвеева (разъехались «с несказанно какой любовью!»), пообещал «крепко говорить со шведом» и прислал Петру письмо, именуя себя в нем «препокорным, благожелательнейшим и препослушным рабом Иоанном». Похоже, герцог всерьез надеялся при помощи красноречия подлатать свой прохудившийся бюджет.

Петр быстро разобрался с истинными мотивами Черчилля. В международных делах обманывался царь часто, к этому привык, но на этот раз было обидно за потерянное время и растраченные впустую усилия. Уж слишком высока была ставка — спасение Ингрии, Петербурга, всего того, что было сделано и еще предстояло сделать. Впрочем, крах посредничества — естественный результат не просто одной игры Мальборо. Даже если бы тот действительно захотел договориться с Карлом XII, ему все равно этого не удалось бы. Всякий договор — это все же согласие двух сторон. В Альтранштадте Мальборо встретился с королем, который оставался совершенно равнодушен к европейским вопросам, зато вскипал благородным негодованием при имени царя. Да и рабочий стол его, замечал герцог, «покрыт картами России», так что не нужно было прилагать никаких усилий, «чтобы побудить Карла оставить Германию и обратить шведское оружие против России». Словом, задача изначально была нерешаемая, и следует только радоваться, что царь ограничился лишь посулами и подарком собственной «персоны», а не редкостным рубином и денежными подношением в размере содержания нескольких пехотных полков.

Не удалось заключить мир или по крайней мере перемирия со Швецией и при французском посредничестве. Версаль был не против пристегнуть царя к антигабсбургской «упряжке», которую — естественно, в совершенно ином статусе — должен был тянуть и Карл XII. Но шведский король остался глух ко всем воззваниям своего традиционного союзника. Скандинавские исследователи, имея в виду очевидную выгоду от французского посредничества и уступчивости царя, бьются над объяснением столь странного поведения Карла, упустившего едва ли не единственную возможностью сохранить полноценное шведское присутствие на континенте. Обыкновенно в ход идут обвинения Карла в легкомыслии, высокомерии, упрямстве, авантюризме и т. д. Все это так — и все далеко не так. В этом объяснении нет исчерпывающего ответа. Во-первых, потому, что исчисление отрицательных черт личности Карла сомнительно «методологически», ведь пока Карл побеждал, все эти черты имели положительную окраску и совсем иные определения: не высокомерие, а уверенность, не упрямство, а решимость, не авантюризм, а склонность к неожиданным и оригинальным ходам и т. д. Во-вторых, рациональное объяснение, исходящее из знания последующего, совсем необязательно рационально и логично с точки зрения тогдашнего настоящего. И дело здесь не только в твердой уверенности Карла в своем превосходстве, которое разделялось большинством современников. Более важно знание тех глобальных целей, которые шведский монарх ставил перед собой. А он, хотя и мыслил прямолинейно и негибко, никогда не мельчил в своих планах. Его целью было сокрушение Московского государства, причем не столько в смысле достижения победы в отдельной войне, сколько в опрокидывании России в ее прежнее, дремотное состояние. С этих позиций обвинения Карла в иррационализме или, попросту говоря, в недальновидности таковыми не выглядят. Король наметил цель и определил средства, которые казались вполне адекватными и поначалу вполне достижимыми. Другой вопрос — почему из этого ничего не получилось. Но это именно другой вопрос.

Надежды Петра и его окружения сколотить новый антишведский союз быстро рассеялись. И дело не в отсутствии старания, а в сложившемся международном раскладе. Доминирование Швеции казалось состоянием чуть ли не вечным. Во всей Центральной Европе не было правителя, который бы осмелился бросить открытый вызов шведскому королю, обладавшему к тому же долгой и злой памятью. Для этого надо было быть безумцем или… Петром I, которому просто некуда было деваться. Оттого на все призывы русских дипломатов остановить рост шведского могущества следовало или глухое молчание, или ни к чему не обязывающее сочувствие. В итоге ничего не оставалось, как признать полное дипломатическое фиаско. Война неудержимо валилась «на одни русские плечи».

Бремя войны

Бремя войны и реформ давило на всех. Историки, несмотря на целый ряд попыток, до конца так и не могут точно сказать, насколько усилился пресс налогов и повинностей за эти годы. Отчасти это объяснимо. Уж очень неопределенными оказываются слагаемые. Если с прямыми налогами еще можно разобраться, то как учесть разнообразные отработочные повинности и косвенные налоги? Они давили на каждого неравномерно, в зависимости от сословного статуса, места, времени. И как, к примеру, измерить прореху в хозяйстве какого-нибудь крестьянина, принужденного в разгар страды работать на верфи или строительстве канала?

Тем не менее существуют цифры, достаточно красноречиво иллюстрирующие тяжесть войны и реформ. Исходные в них — показатели стремительного роста расходов на армию, вооружение, государственный аппарат, экономическое развитие. Содержание армии в первый год войны обходилось казне в полмиллиона рублей. В 1710 году на армию пришлось истратить уже 2 млн рублей. Это не считая расходов на флот — 444 тыс. рублей против 81 тысячи в 1701 году — и артиллерию — 80 тысяч рублей и 20 тысяч, соответственно. Из крупных расходов можно назвать траты на содержание союзников. В год выхода Августа из войны «саксонским бездельникам» перепало 230 тысяч рублей, о печальной «судьбе» которых, как мы помним, сокрушался Петр. На порядок меньше, но все же достаточно дорого обходилась внешнеполитическая деятельность. Причем пик расходов пришелся на канун Полтавы, когда царь питал надежду предупредить вторжение посредством дипломатии. В 1706 году внешнеполитическое ведомство поглотило почти 24 тысячи рублей, когда как в 1710-м, когда за дружбу с Россией готовы были заплатить многие европейские дворы, внешнеполитическая деятельность обошлась вдвое дешевле — в 12 тысяч.

Многократный рост государственных расходов побуждал к усилиям чрезвычайным. Правительство шло проторенными путями — увеличивало уже существующие и вводило новые налоги и дополнительные чрезвычайные сборы, имевшие особенность превращаться в постоянные. Таким, к примеру, стал сбор десятой деньги с купечества и крестьянства на формирование 10 новых драгунских полков, объявленный в 1701 году. Полки давно уже воевали, были биты шведами и били шведов, а деньги на «формирование» продолжали взимать до 1719 года.

Однако и власти понимали, что возможности тяглового двора не беспредельны. Немало усилий было затрачено на совершенствование косвенного обложения, удобного тем, что позволяло опустошать карманы представителей всех слоев населения. Знаменитые петровские «прибыльщики» проявляли чудеса изобретательности, придумывая все новые и новые разновидности «сборов» и «запросов». Хорошо известный всем гербовый сбор с орленой бумагой — лишь эпизод их неутомимой деятельности. Следом посыпались сборы и новые «оброчные статьи» — на бани, мельницы, рыбные ловли, постоялые дворы, проруби, бортные угодья и т. д. С 1704 года появился налог «на промышленных людей». Не забыты были торговые и таможенные пошлины. Даже взвешивание оптовых партий товара было превращено в источник дохода, равно взимаемого с продавца и покупателя.

Был пополнен список казенных монополий. Этот способ извлечения дохода издавна был знаком царским подданным, давно уже смирившимся с государственным диктатом в отношении самых прибыльных видов товаров. Петр обновил этот список. Злополучная соль, ставшая поводом для знаменитого Московского бунта 1648 года, вновь превратилась в прибыльную казенную монополию. Ее власти продавали населению вдвое дороже, чем покупали у солепромышленников. Так из щепоток соли «складывались» многие петровские нововведения, горькие для народа в прямом и переносном смысле.

Правотворчество приказных деятелей и прибыльщиков бурно фонтанировало в продолжение всего петровского правления. Но были годы, отмеченные истинными рекордами фискального творчества. Апогей пришелся на 1704–1705 годы. Из вышедших в этот период 131 указов 76 вводили новые подати, сборы и «запросы».

Огромный военный бюджет бил по сословиям не только непомерным перенапряжением народных сил. Из хозяйственной жизни изымались физически крепкие работники. Первоначально в армию старались брать преимущественно даточных и «гулящих» людей, избегая привлечения тягловых крестьян. Однако потребность в людях была столь остра, что с 1704 года сети были раскинуты шире — на военную службу стали забирать земледельцев. Первый опыт, проведенный Поместным приказом в Московском уезде, современники назвали «поголовным» — брали «не с дворов, а всех поголовно молодых» крестьян. На следующий год опыт повторили в 16 центральных уездах, отправив в Военный приказ почти 10 тысяч новобранцев. Новая система требовала какой-то упорядоченности, и это было осуществлено по привычным шаблонам подворного исчисления: обычно брали одного рекрута с 20 тягловых дворов. Так в годы Северной войны в жизнь русского крестьянства прочно вошла рекрутчина. Примечательно, что новая повинность не радовала и помещиков, для которых каждая потеря крепких крестьянских рук — урон, трудно восполнимый. Пройдет немного времени, и вербовщики из приказов начнут жаловаться, что помещики на рекрутские станции повезут крестьян «худых, и старых, и в службу не пригодных». Строгие внушения не всегда помогали — помещик, игнорируя угрозы и наказание, упорно твердил свое: «Иных крестьян у меня нет».

Рекрутская система породила множество проблем. Среди них особенно болезненная — побеги. И раньше бегство дворян со службы было вечной головной болью властей. Однако на дворян-нетчиков можно было найти управу. Они рисковали жалованьем, статусом служилого человека и, главное, своим поместьем, которое нельзя было спрятать или унести с собой. Рекрут, взятый из «тягла», ничего не имел. Малорадужными казались и перспективы солдатской службы — смерть или ранение, болезни и муштра. Неудивительно, что масштабы побегов превосходили цифры потерь в боях. Бежали со «станций», из маршевых команд и самих частей. Рекрутов стали клеймить — ставить на руку крест, забивать, точно преступников, «в железа» — мало толку. В ход пошли угрозы пострашнее, вплоть до казни. Не помогло. Пришлось наказание чередовать с объявлением амнистии — прощение давалось тем, кто в назначенный срок добровольно возвращался в свои части. До Полтавы такие амнистии объявляли дважды, и дважды они проваливались — бежали сотни, возвращались единицы. Потому вновь прибегали к привычному средству «вразумления» — смерть и каторга. С 1700-го по 1709 год рекрутские наборы дали армии пополнение порядка 130 тысяч с лишним человек. К этой цифре следует прибавить даточных людей, надолго отрываемых от мест жительства для разнообразных работ.

Растущее давление на тягловые разряды населения неблагоприятно отразилось на демографической ситуации: с 1678 года по 1710 год число попавших в переписные книги дворов сократилось с 791 тысячи до 637 тысяч. Разумеется, не все 154 тысячи убылых дворов падают на первое десятилетие Северной войны. Однако есть все основания говорить, что пик падения связан именно с этим периодом. Известно, что в уездах, расположенных вблизи районов военных действий, число пустующих дворов достигало 40 %. Цифры, сопоставимые с разрухой времен несчастной Ливонской войны.

Если историки ощущают большие трудности с обобщающими цифрами, то в жалобах и в стенаниях современников, эмоционально выражающих свое недовольство, нет недостатка. Особенно если обратиться к таким своеобразным источникам, как челобитные. Изучать историю и делать по ним заключение — все равно что есть клюкву без сахара и удивляться, отчего кисло. Изначально это был жанр преувеличений. И все же к негодующим, протестующим и плачущим голосам нельзя не прислушаться. Это тоже характеристика эпохи, в которой стонут и жалуются все.

Вот отдельные голоса. Крестьяне: «Как Бог его нам на царство послал, так мы и светлых дней не видали. Тягота на мир, рубли да полтины да подводы; отдыху нашей братии крестьянину нет». Дворяне: «Какой он царь? Нашу братью всех выволок на службу, а людей наших и крестьян в рекруты побрал. Никуда от него не уйдешь, все распродали на плотах (судостроении), а сам он ходит в службу, и как это его не убьют? Как бы убили, так бы и служба минулась, и черни бы легче стало».

Кнутобойный характер подобных признаний несомненен. Пожелание смерти государю — преступление из разряда тягчайших. Чтобы произнести вслух подобные слова даже в узком кругу, нужны были причины действительно веские, а недовольство запредельное. Но рост материального бремени и служебных тягот — лишь одна, хотя и немаловажная сторона дела. Не менее болезненным оказался слом привычного уклада жизни. Жернова войны и реформ беспощадно перемалывали все то, что совсем недавно считалось неприкасаемым и незыблемым. Эта структурная ломка серьезно изменяла духовную и социальную составляющую общества. Кризис идентичности, вызванный отказом власти от многих традиционных ценностей, обернулся протестными настроениями и даже протестным поведением. Стрелка на барометре социального самочувствия различных сословий колебалась между надписями «переменно» и «буря». В этих условиях выступления против новшеств и правительственного курса, наконец, против самого инициатора преобразований — Петра I — были неизбежны. Удивляться, скорее, надо их относительной слабости, не сопоставимой с тяжестью и масштабом перемен.

Одним из первых, кто обратил внимание на это противостояние, был С. М. Соловьев. «…На стороне преобразователя были лучшие, сильнейшие люди, — писал он, — отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укорениться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя».

Сколь ни велик авторитет выдающегося историка, одно признание за Петром исторической правды и мощи государственного аппарата («машина… на всем ходу») вовсе не значит, что преобразовательному движению нельзя было воспрепятствовать. Не говоря уже о сомнительной ссылке С. М. Соловьева на присутствие в команде Петра «лучших людей». Уместнее причислить последних все же к людям энергичным, нахрапистым, а иногда и абсолютно бессовестным, о чем не раз писали критически относящиеся к окружению царя современники и позднейшие историки. Все эти качества, несомненно, давали им преимущества перед рефлектирующими противниками преобразований, большей частью ищущих идеал в безвозвратно уходящей старине. Однако едва ли эти обстоятельства объясняют долготерпение сословий. Скорее, более важными были привычка к покорности, восприятие самодержавной власти как власти, всегда и во всем правой и праведной, власти, которой нельзя противиться. Бесспорно, в отечественной истории государственная машина «на всем ходу» — сила огромная, равно созидательная и разрушительная, будь то «каток» Реформатора или Опричника. Но в каждом случае еще важны умонастроение сословий и их способность корректировать это движение. Последним сословия владели плохо или совсем не овладели по причине аморфности и ограниченности легальных механизмов воздействия на власть. Оппозиции, чтобы как-то успешно противостоять замыслам царя, необходима была легитимность. Не случайно антиреформаторские настроения так или иначе замыкались на царевиче Алексее. Только имя наследника давало противникам Петра санкцию на законность. Но это же обстоятельство оборачивалось слабостью оппозиции: Алексей был не той личностью, которого можно было противопоставить отцу. Оставалось одно — ждать, покуда все не переменится, то есть не вернется к исходному естественным путем: Петр сойдет в могилу, Алексей взойдет на престол и все отменит…

Разнообразные формы протеста, с которыми сталкивался Петр, не кажутся случайными. Как и то, что они не имели перспективы слиться в единое целое. Слишком различными, а иногда и прямо противоположными были цели, которые преследовали противники Петра. У каждого из сословий были свои специфические способы и формы протеста, зависимые от статуса, реального положения и менталитета. Труднее всего приходилось низам. Петровское время, несмотря на декларативные заявления о торжестве закона, еще более сузило пространство легального отстаивания тягловым населением своих интересов. Ссылки на старину и традицию меркли перед высшими соображениями «государственной пользы» и «общего блага». Но если легальные способы отстаивания прав и интересов оказывались малоэффективными, то поневоле приходилось прибегать к иным средствам. Едва ли не самой распространенной формой протеста стали побеги.

Еще один способ народного ответа на политику и произвол властей — бунт. Война и реформы вызвали к жизни немало антиправительственных выступлений. Самым крупным и опасным стало движение донских казаков в 1708 году. Казаки были вооружены, организованы, имели немалый боевой опыт. Особенно было опасно их появление в районах развитого помещичьего земледелия и на засечных чертах, жители которых еще не разучились держать оружие. Так случилось при Алексее Михайловиче, когда отряды Степана Разина прорвались в Среднее Поволжье и в города Белгородской и Симбирской черт. Властям пришлось приложить огромные усилия, чтобы унять пламя бунта.

Между тем правительство во многом само было повинно в том, что Дон оказался точкой наивысшего напряжения. Казаки ревниво оберегали свои права и вольности. Одно из этих неписаных прав — с Дона не выдавали беглых. «Мы никого к себе не призываем, но никого не выдаем», — в такой категоричной форме отвечали казаки на все требования выдворить с Дона пришлых людей. Возрастающие давление со стороны Москвы вызывало протесты не только новоприбылых людей. Недовольство проникло в среду старых казаков, старшины, которым не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, чем все может закончиться. Отсюда — фрондирование старшины, заигрывание и науськивание голытьбы против властей, двойная игра. Тот же войсковой атаман Лукьян Максимов «санкционировал» в 1708 году расправу над разыскным отрядом Юрия Долгорукова, призвав казаков «…его, князя, убить, где изъедут». Исподволь раздувая огонь бунта, Лукьян Максимов и не подозревал, что, вступив в схватку с Кондратием Булавиным, сам сгорит в этом пламени. Позднее главный усмиритель восстания князь Василий Долгорукий объяснял двойственное поведение атамана тем, что тот пытался скрыть свои проступки — укрывательство беглых.

При Петре на Дон люди бежали сотнями. Эта ситуация сильно беспокоила власти. В их намерение вовсе не входили задача пополнения вольницы людьми и обеспечение домовитых казаков дешевой рабочей силой. Летом 1707 года на Дон была направлена воинская команда. Ее начальником был назначен подполковник, князь Юрий Владимирович Долгорукий, человек энергичный и скорый на расправу. Князь должен был найти, переписать и выслать всех беглых «в те же городы и места, откуда кто пришел».

Появление Долгорукова с солдатами было встречено сначала с настороженностью, затем — с глухой ненавистью. Максимову удалось не допустить розыска в Черкасске и на Нижнем Дону. Долгорукий был выпровожден в верховые городки. Демонстрируя свою «лояльность», войсковой атаман снарядил в помощь князю представителей старшины. Услуга весомая — изымать по куреням беглых без помощи казаков государевым людям было трудно. Однако одновременно Лукьян Максимов направил в хоперские и верхнедонские городки тайные грамотки с призывом расправиться с сыщиками или, на худой конец, «уходить и хорониться [от них] по лукам».

В двойной игре Максимов показал себя искусным мастером. Князь Долгорукий напрасно доверился ему. Организуя сыск, он повел себя так, будто явился не на Дон с его вольными традициями, а в крепостную российскую глубинку, внимающую насилию с безропотной покорностью. Наезжая на городки, солдаты хватали и вязали новоприбылых людей, «природных» же казаков в отместку за укрывательство беглых вразумляли кнутами. Дон застонал. По всей реке, от верховья до низа, по городкам «запольных» рек заговорили о нарушении коренных прав Войска. Тут же поползли слухи, что творят расправу царевы слуги по воле бояр, прибыльщиков и немцев, а не истинного государя Петра Алексеевича, давно уже изведенного на чужбине. В узком пространстве протестного сознания актуальными были вовсе не проблемы правды или неправды подобных толков; важно, что коллективное сознание получало благодаря им санкцию на антиправительственное выступление. Бунт превращался в правое дело. Защищали не только исконные права Дона, избивали и избавлялись от «государевых изменников».

Само это избавление случилось в ночь на 9 октября 1707 года. Князь остановился с отрядом в пятьдесят человек в Шульгинском городке. Вечером к городку подошел со своими людьми Кондратий Булавин. Казаки, собравшиеся вокруг атамана, были люди тертые, много испытавшие, которых в приказном делопроизводстве обыкновенно называли «ведомые воры».

Многие имели фамилии-прозвища, каждое из которых — характер: Федор Беспалый, Никита Голый, Семен Драный, Иван Лоскут. Последний ходил еще со Стенькой Разиным «лет семь», то есть с самого начала его атаманства, еще до знаменитого похода на Каспий «за зипунами». Такое сообщество могло остудить клокочущую ненависть к карателям только пролитием большой крови. Она и пролилась. Заговорщики смяли караул, перебили поставленных по куреням людей Долгорукова. Сам князь погиб в станичной избе, похоже, не успев ничего толком сообразить. Нападавшие, подступив к окнам и двери, расстреляли всех находившихся внутри куреня.

После расправы над Долгоруким Булавин снискал горячие симпатии вольницы. В городках по Донцу его встречали хлебом-солью. Отряд быстро разросся до тысячи человек. Но своими решительными действиями Булавин поставил старшину перед необходимостью сделать выбор — или отмежеваться от взявших большую силу «воров», или открыто примкнуть к ним. Последнее для Максимова и его единомышленников означало еще попасть в зависимость к Булавину, популярность которого росла с каждым днем. К тому же старшина боялась разрыва с Петром. Предел ее мечтаний — прекращение сыска. Это было достигнуто. Дальше надо было любым способом помириться с царем, даже если этот способ — голова Булавина.

18 октября 1707 года у Закотного городка на речке Айдаре Максимов с верными ему казаками настиг и рассеял отряд Булавина. Известие о разгроме бунтовщиков успокоило царя. «Итак, сие дело милостию Божиею все окончилось», — обрадовал царь Меншикова в ноябре 1707 года.

Радость, однако, оказалась преждевременной. Сбили пламя — углей не затоптали. От наказания ускользнул главный зачинщик бунта — Кондратий Булавин. Он отправился в Запорожье в надежде найти здесь новых сторонников. Буйное низовое войско, не любившее Москву с ее самодержавными традициями и постоянными попытками стеснить их права и вольности, не прочь было тряхнуть царством. Призыв бить бояр, прибыльщиков и приказных особенно пришелся по душе молодым сечевикам. Запорожские гультяи даже лишили власти кошевого атамана Петра Сорочинского, вознамерившегося отказать Булавину. По территории войска пошли гулять булавинские «прелестные письма»: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с… атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным… погулять по чисто полю, красно походить, сладко попить да поесть… то приезжайте на черны вершины самарские»^{7}.

Булавинское красноречие сильно кипятило кровь запорожцев. Но даже сочувствовавший Кондратию Афанасьевичу новый кошевой атаман, Константин Гордиенко предпочел выждать. Булавин покидал Сечь с обещанием атамана примкнуть к выступлению, только если Кондратию удастся привлечь к борьбе калмыков и татар Белгородской и Ногайской орд. Отказано было Булавину и в намерении призвать в поход на Русь крымских татар. Гордиенко посчитал этот шаг не ко времени и просто не пустил в Крым мятежного атамана.

Все это время Петр требовал от Мазепы и запорожцев поимки «вора Кондрашки Булавина». Настойчивость царя легко объяснима: соединение донских и запорожских казаков грозило большими бедами. Запорожцы, в свою очередь, напоминая властям об очередном годовом жалованье, от выдачи Булавина уклонялись — мол, не кого было вязать. В Москве знали, что это неправда: Булавин спокойно передвигался по Сечи, вербуя с разрешения Гордиенко «охотников». Затем он переправился через Днепр и двинулся к Новобогородскому городку. Его войско быстро росло. Но еще быстрее росли притязания атамана, замешанные на желании прихвастнуть и заодно вселить неуверенность недругам. Согласно грамоткам атамана, с ним шли уже семь тысяч донских казаков, шесть тысяч запорожцев, пять тысяч татар. Трудно сказать, что больше напугало властей — завораживающая магия больших цифр или действительные данные, получаемые от лазутчиков. Но воеводы испугались. Лейтмотив их обращений в центр — скорее шлите подмогу. Киевский воевода Д. М. Голицын стал слезно вымаливать у царя хотя бы один полк, потому что «мне без людей одною особую что можно было учинить?». Царь внял голосам воевод и послал против повстанцев… два полка. Нет смысла спорить о том, мало это или много. Важно другое: отныне воевать с Карлом XII приходилось с уроном в два полка.

Между тем атаман Максимов стремился всеми силами отмежеваться от Булавина и заслужить доверие государя. Наскоро собранная посольская станица привезла покаянное послание от Войска. Трудно со всей определенностью сказать, в какой мере в Москве поверили в искренность очередных заверений в преданности. Шатания казаков никогда не были новостью. Но шатания прощались, если они не переходили грань, опасную для существующих порядков. Войско к ней приблизилось, но не переступило. К тому же ситуация не позволяла особенно привередничать. В Москве на многое готовы были закрыть глаза и сделать вид, что не сомневаются в непричастности «природных» казаков к «воровству». За верность и «усердие к успокоению того возмущения» им было даже обещано жалованье. Десять тысяч давались не просто так — с наказом к скорейшему выкорчевыванию остатков бунта и к захвату его заводчиков. Добить булавинцев должна была не армия, а сами казаки.

Максимов на этот раз очень старался. Посланные им станицы во главе с верной старшиной хватали всех заподозренных в бунте. В угоду правительству возобновлен был сыск беглых. К сечевикам отправлена была грамотка, которая должна была опровергнуть утверждение Булавина, будто бы все Донское войско намеревается выступить против Москвы: «Мы царю Петру Алексеевичу служили верно и за православную христианскую веру и за него, великого государя, готовы головы свои положить».

Но еще энергичнее действовал Булавин. В марте 1708 года он объявился в Пристанском городке на Хопре. Войсковой круг повстанцев объявляет Максимова и его сторонников из числа старшины изменниками Дона, которые выдают сыщикам «не токмо новопришлых, но и старожилых казаков». В конце марта Булавин двинулся к Черкасску, по пути пополняя свое войско и хватая тех, кто отказывался примкнуть к восстанию. Бесстрастная логика бунта диктовала свои беспощадные правила противостояния — кто не с нами, тот против нас. При подходе к Нижнему Чиру всех противников Булавина «побили и потопили», отсекая тем самым и своим надежду на примирение.

Тут уж, хочешь — не хочешь, но бейся до последнего и побеждай или терпи поражение и погибай.

В начале апреля пятитысячное войско Булавина встретилось у Красной Дубровны с казаками Максимова. Неожиданное нападение повстанцев в момент, когда стороны, по сути, начали переговоры, решило дело. Застигнутые врасплох сторонники войскового атамана были рассеяны. 26 апреля победители подошли к Черкасску. Окруженный водою и валом, ощетинившись несколькими десятками орудий, Черкасск мог без труда отбиться от восставших. Но крепость городов зависит не только от высоты валов и глубины рвов, но и от отваги и крепкостояния защитников. В Черкасске оказалось мало охотников отдавать жизнь за потерявшего былой авторитет войскового атамана. Город был сдан. Булавин вошел в «казацкую столицу». Максимов и пятеро его ближайших сторонников были выведены на круг и осуждены. В тот же день их «казнили смертью, отсекли головы». 9 мая новым войсковым атаманом стал Кондратий Булавин. Это избрание не было единодушным — противные голоса были заглушены угрозой расправы.

Такой оборот событий стал полной неожиданностью для властей. Сбывались самые мрачные предсказания Александра Меншикова, который призывал не верить казакам: они «заодно», и если «соберутся, то немалой опасности от них надо чаять». И верно, опасность бунта, способного «опрокинуться» на южные и центральные уезды страны, возросла многократно. В руках «легализовавшегося» Булавина оказалась немалая сила. Теперь с призывом встать на защиту исконных прав и вольностей он выступал уже от имени всего Войска. Иной уровень приобретали обращения Булавина к сечевикам и кубанским казакам. Как и раньше, в своих грамотках он густо мешал правду с вымыслом, но приправлял он на этот раз эту смесь авторитетом выборного войскового атамана. В своих посланиях Булавин писал о скором приходе на Дон для разорения городков государевых полков (что было правдой); о намерении царя истребить всех вообще казаков (что было неправдой); о необходимости объединиться и сообща стоять против общего врага: «А во всем вы, атаманы молодцы, войско запорожское, против супостат надейтесь на милость божью, и мы войском донским вам все помощники». Зажигательные универсалы оказали свое действие. Из Сечи на Дон потянулись отряды запорожцев. Петр сразу уловил потенциальную опасность этой взрывной смеси из запорожской и донской вольницы. Царский наказ карателям был короток: «Крепко смотреть о том, чтобы не дать случиться (соединиться) запорожцам с донцами».

Известие о падении Черкасска настигло Петра в конце мая 1708 года. Первая его реакция — самому идти на Дон и гасить пламя: «Необходимая мне нужда месяца на три туды ехать, дабы с помощию Божиею безопасно тот край сочинить». Но разумно ли удаляться на юг в канун решающего столкновения с Карлом? Эта мысль не оставляла царя. Печальный опыт несвоевременных отъездов из-под Нарвы и Гродно был слишком памятен, чтобы пренебрегать им. В конце концов царь отказывается от поездки на Дон. Главное все же — отражение шведов. Тем не менее пожар гасится под его неусыпным присмотром. Для искоренения бунта был найден подходящий человек — князь Василий Владимирович Долгорукий. Он умен, тверд, сведущ в военном деле, но главное, он — родной брат погибшего Юрия Долгорукого. В глазах Петра это было серьезное достоинство: служебное рвение, подогретое жаждой мести, — разве это не гарантия успеха умиротворения мятежных подданных? Пространная инструкция начальнику карательной экспедиции, данная царем еще в апреле, сводилась к простой формуле: «Отправлять свое дело с помощью Божией, не мешкав, дабы сей огонь зараз утушить… ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть». Здесь же исчислены и «средства тушения» — «жечь без остатку», «рубить», «заводчиков на колеса и колья».

Весной-летом 1708 года восстание достигло наивысшей точки. Неудивительно, что этот период вызвал у советских историков наибольший интерес и горячие споры. Суть последних — в оценке характера и уровня движения. Признав его антикрепостническую основу, некоторые исследователи в «методологическом запале» приравняли булавинщину к крестьянской войне. В советской историографии это было равносильно присвоению генеральского звания: возрастали статус проблемы и ее влияние на ход всей истории. К чести большинства исследователей, следует сказать, что соблазн увеличения «масштаба» выступления был преодолен. Восстание, причем преимущественно казацкое, — вот как оно трактовалось в литературе. И в самом деле, Булавин никогда не звал к бунту крепостную Россию. Его цель, по собственному признанию, «чтоб у нас в войску Донском было по-прежнему, как было при дедах и отцах наших».

Время изменило акценты. Сейчас споры о характере восстания совсем не определяющие. На первый план выступили иные проблемы. Фраза Кондратия Булавина, что ему «до черных людей дела… нет», теперь не кажется досадной оговоркой атамана — в ней видится проявление идеологии повстанцев. Исходя из средневековых представлений о «правде», они вовсе не собирались «валить» крепостничество и класть головы за освобождение крестьян. Однако из этого вовсе не следует, что атаман отказывался от приема «черных людей» в войско. Без этого источника пополнения казачество просто утратило бы силу, а с ней вес и значение. Так что прежний статус пришлого человека мало кого интересовал в станицах и городках (что, впрочем, не мешало брать «старым казакам» с них мзду). Достаточно было объявить себя «вольным» или, того лучше, по примеру работных людей Тамбовского и Козловского уездов завести у себя круги и избрать атаманов с есаулами, чтобы получить покровительство восставших. Но именно это обстоятельство и делало движение с точки зрения властей чрезвычайно опасным, причем опасным без всяких антикрепостнических лозунгов. Ведь то, что происходило с частью, не могло не затронуть целое. Оставаясь равнодушным к судьбам крепостных крестьян, казаки, однако, готовы были защитить тех, кто желал «показачиться». Из-за этой альтернативы трещал весь крепостнический уклад. Так было в годы Смуты с его «вольным казачеством», развалом государственности и рухнувшим заповедным и урочным режимами. Так случилось в годы выступления Степана Разина. Так, наконец, стали развиваться события на Украине в период национально-освободительной борьбы против Речи Посполитой, когда тысячи «показачившихся» селян сначала уничтожили «панщину» с ее крепостническими порядками, а затем не дали новым помещикам из числа гетманской и полковой старшины возродить нечто похожее на нее. Словом, не случайно Петр был так раздражен и напуган движением Булавина. На Руси хорошо знали, что степной пожар, гонимый ветром, в одно мгновение мог охватить огромные просторы. Дон же со своими порядками и неукротимой вольницей был подобен запалу: стоит зазеваться, упустить момент — полыхнет так, что мало не покажется.

Один из главных мотивов поступков Булавина — честолюбие. Возносясь, атаман цепко держался за власть и не желал ее терять. Но в переменчивом казацком мире бушевали такие страсти, что сделать это было чрезвычайно трудно. Обыкновенно за атаманом шли, пока ветер удачи дул в его паруса. Стоило ситуации измениться — наступали трудные времена. Грозный атаман понимал: даже отстаивая право и вольности Дона, следовало как-то договариваться с царем. На третий день после своего избрания он отправил Петру и его соратникам несколько посланий, призванных остановить наступление карателей и заслужить прощение царя. Трудно согласиться с теми историками, которые видят в этом лишь простой ход для выигрыша времени. Булавина не оставляла надежда найти компромисс с царем. Ведь для него это был шанс усидеть и уцелеть. Поход же на Москву против «злых бояр и прибыльщиков» припасен как запасной вариант, на случай, если примирение не удастся.

В своих грамотках Булавин объявлял, что Войско Донское от великого государя «не откладывается» и по-прежнему готово ему «служить всеусердно». Казнь Максимова была преподнесена как проявление верноподданнического рвения. Бывший атаман был уличен «во многих неправдах и обидах», ссоривших казаков с государем; он же писал царю заведомые неправды про булавинцев, будто они намерены идти «войною… на государевы городы». Булавин просил Петра сменить гнев на милость, принять их службу и остановить движение полков на Дон. Тон посланий Булавина нельзя назвать покаянным: просьбы перемешивались с угрозами. Петру было объявлено, что если он не остановит Долгорукова, то казаки станут «противитца всеми реками вкупе с кубанцами». Если и это не остановит, то «мы войском реку Дон… ему, великому государю, уступим и на иную реку пойдем». В обращении к царским воеводам этот мотив звучал и того резче — откажут в выполнении их требований, пусть пеняют на себя, поскольку «за то хуже будет».

Едва ли подобная тональность понравилась Петру. Но атаман выбрал подходящее время. Шведская угроза толкала на путь скорейшего преодоления кризиса, пускай даже и разрешенного не совсем так, как того хотелось государю. Петр сам в письме к Меншикову определил главный принцип преодоления донской «замятии»: «Дабы сей огонь… конечно истребить и себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить». Как ни странно, здесь главное для царя не первая часть фразы — «истребление» огня, а вторая — воевать с Карлом XII свободно, не беспокоясь о тыле.

Получив войсковое послание, Петр, несмотря на давление окружения, упорно твердившего, что казакам «верить не надобно», отпустил вины повстанцам. Государственник до мозга костей, царь умел преодолевать чувства и расставлять приоритеты. В конце концов, для него важно было, что он избавлялся от проклятых «оглядок», так тревоживших его в борьбе с Карлом. Царь даже остановил Василия Долгорукого и изменил меру наказания восставшим — уже не кнут и виселица, а прощение при условии полного раскаяния и повиновения. Однако не случайно историки во все времена восторгались и ужасались стихийности народных выступлений. Эта стихийность, между прочим, означала, что вожди движения оказывались заложниками той необузданности, которую сами вызвали к жизни. И дело совсем не в том, что начальники отрядов Булавина с запозданием, уже вступив в бои с правительственными войсками, узнали о царском прощении. Остановились бы здесь, так сорвалось бы в ином месте. Слишком далеко зашло противостояние, больно притягательной была магия вседозволенности, чтобы вот так, сразу и добровольно уняться самим и унять вольницу. Ведь искали волю, а не свободу.

К силовому разрешению конфликта подталкивала и традиция: поиск компромиссов был не свойственен самодержавию, предпочитавшему урок наказания уроку прощения. Пока в июня в Черкасске читали царский указ об отпуске вин казакам, посланный для «бережения» верховых городков отряд Семена Драного разбил на реке Уразовой Сумской казачий полк из состава карательных сил Долгорукого. Были перебиты около шестисот человек — сначала в бою, потом после боя, в отместку за упорное сопротивление. 9 июня о разгроме полка узнал Василий Долгорукий. Тогда же пришли известия о намерении восставших идти громить Азов и Троицкую крепость. Хрупкое умиротворение рухнуло, уступив место новому витку противоборства. В конце июня Долгорукий получил приказ о немедленном движении на Черкасск.

Удача отвернулась от повстанцев. 2 июля полковник Кропотов поразил пятитысячный отряд атамана Семена Драного. Сам атаман погиб, часть его сторонников, донских и запорожских казаков, сумели прорваться к Бахмутскому городку. Однако его укрепления не остановили карателей. Подоспевший бригадир Шидловский захватил городок и перебил всех его защитников.

Поход под Азов также закончился неудачей. Вернувшиеся назад казаки обвинили во всем войскового атамана. Это было на руку противникам Булавина, которые давно искали случая расправиться с атаманом и тем самым заслужить себе прощение. Призыв арестовать Кондратия вызвал горячий отклик. Защищаясь, Булавин принужден был защищаться. Он заперся в атаманском курене. Тогда его недруги пошли на штурм. По одной из версий, Булавин был убит в горячей схватке, по другой — «из пистоли убил себя сам до смерти». Тело погибшего отвезли в Азов, где, надругаясь, подвесили за ногу на перекладину. Позорная казнь должна была подчеркнуть всю тяжесть проступка Булавина — «вора и государева изменника».

С гибелью предводителя восстание пошло наубыль. 27 июля Долгорукий вошел в Черкасск, заставив казаков вновь целовать крест Петру Алексеевичу. Стали размышлять, как наказывать виновных. Чинить в соответствии с обычной процедурой повальный розыск? Но, по верному замечанию Долгорукова, «все кругом виноваты». Да и угрозы массовых казней могли подтолкнуть дончаков к новому выступлению. Решено было лишь сильно припугнуть казаков. Истерзанное тело Булавина вновь привезли в Черкасск, расчленили и «растыкали по кольям» рядом с войсковым кругом. Там же для острастки повесили нескольких нераскаявшихся повстанцев.

К осени 1708 года войска карателей рассеяли основные отряды булавинцев. Тем не менее ситуация на Дону еще долго оставалась взрывоопасной. Когда азовский губернатор Толстой, посчитав, что теперь за верховые городки можно быть спокойным, в августе 1708 года отослал часть войск к Петру на Украину, Василий Долгорукий пришел в отчаяние. Он тотчас отписал Петру, что на Дону и по Донцу все «сплошь воры и готовы к бунту всегда; час от часу то бедство нарастает». И все же движение, перевалив наивысшую точку, выдохлось. Инциденты еще происходили, но в них уже не было прежней энергии. Раскол в казачьей среде усилился. Жители низовых станиц уже не желали рисковать головой ради сомнительных обещаний. В августе упорные бои произошли у станицы Есауловской. Ее защитники надеялись на помощь одного из сторонников Булавина, атамана Игната Некрасова. Но последний предпочел со всеми людьми, семьями и скарбом переправиться через Дон у Нижнего Чира и уйти на Кубань. То было начало известного исхода некрасовцев.

Защитники Есауловской сдались. Последние очаги сопротивления были подавлены. Долгорукий, стараясь преподнести казакам наглядный урок, лютовал необыкновенно. До 200 человек были повешены на плотах, спущенных вниз по Дону. Мрачные символы петровского правления скользили по воде, приводя в трепет свидетелей царского правосудия.

В апреле 1709 года, воспользовавшись паузой в боях со шведами, в Черкасск приехал Петр I. Похоже, в канун решающей схватки он лично хотел убедиться, что теперь можно будет воевать с Карлом XII без «оглядки». Борьба с мятежным Доном дорого обошлась царю. Против восставших пришлось отрядить более 33 тысяч человек. Нетрудно было догадаться, где они были ему нужнее. Да и само использование подобным образом войск не лучшим образом отражалось на боеспособности: из карателей обыкновенно получаются плохие солдаты.

Дон был умиротворен ценой больших жертв. Позднее Василий Долгорукий писал о более чем 23 тысячах казненных и погибших в боях. Многие казачьи городки по верхнему Дону, Донцу, Хопре, Медведице были разорены и сожжены. Причем отличались не только правительственные войска. Булавинцы сами жестоко расправлялись с теми станицами, которые не пожелали примкнуть к ним. И это тоже — цена войны и реформ.

Часть третья

ВТОРЖЕНИЕ

Накануне вторжения: две армии

Что представляли собой армии Швеции и России в канун решающего столкновения? Что можно было сказать об офицерском корпусе каждой из сторон? О состоянии артиллерии, пехоты, кавалерии? Как, наконец, за долгие годы войны изменились те, кто стоял во главе страны и армии, — Карл XII и Петр I? Вопросы наиважнейшие, ответы на которые помогут понять, что произошло за первые годы Северной войны. Ведь не стоит забывать, что под Полтавой Швецию разбила Россия образца 1709-го, а не 1725 года, когда маховик реформ достиг наивысшего размаха и страна поднялась на совсем другие высоты. Между тем в историческом сознании эта хронология событий нарушается и Полтава часто воспринимается как итог реформ, их громкая и победоносная точка. Строго говоря, в таком смещении нет ничего необычного: массовое историческое сознание тяготеет к упрощению. Но упрощение всегда остается упрощением, в котором не остается места для глубокого понимания того, во что на самом деле обошлась стране Полтава. Ведь цена победы — это не только убитые, оставшиеся лежать на полтавских полях, и не только раненые, страдающие, выздоравливающие и умирающие в лазаретах. Истинная стоимость победы складывалась из тех усилий, жертв и тягот, которые обрушились на страну в первые годы Северной эпопеи.

По меркам не только будущих, но и предшествующих войн, Карл XII двинулся в Россию не бог весть с какой силой. В сентябре 1707 года из Саксонии на восток выступили более 32 тысячи тысяч человек, к которым в Познани присоединились около 8 тысяч. Из этих 40 тысяч человек лишь около половины были «природные шведы». В этом смысле армия Карла под Нарвой была даже более «национальной». Дело, однако, не в магии цифр. Да и сами эти цифры требуют комментария. 40 тысяч, а быть может, даже меньше^{8} — это мало или много? Если в 1700 году 8–10 тысяч шведов разгромили 35–40-тысячную русскую армию, то, согласно этой логике, Петру девять лет спустя надо было выставлять против Карла как минимум вчетверо больше — 150–160 тысяч. Такой армии у царя не было. Получалось, 40 тысяч шведов — это очень много.

Можно привести обратные примеры. Дополтавская военная история знает армии куда более многочисленные. Причем речь идет не об ордах кочевников — в поле выходили регулярные формирования, способные к сложным эволюциям.

Значит, мало?

В действительности никогда еще Карл XII не располагал столь многочисленной армией. И уж если ему удавалось победить двух противников, располагая меньшими силами, то следует признать всю весомость цифры в 40 тысяч или около того. Сам Карл XII, осознавая опасность необъятности просторов России, способных растворить эти тысячи, собирался нанести быстрый и сокрушающий удар, позволяющий победителю продиктовать условия мира.

Не менее важна качественная характеристика шведской армии. В поход выступили обстрелянные, привыкшие побеждать части. Даже обилие новобранцев и наемников не сильно сказалось на боевом настрое армии. Для молодых солдат война — долгожданное избавление от грозных окриков офицеров и изнуряющей муштры. Каждый из них мечтал о славе и военной добыче — в конце концов, они видели, как загулявшие ветераны легко расставались в трактирах Саксонии со своим жалованьем. О тогдашних настроениях, царивших в шведской армии, позднее вспоминал лейтенант Ф. К. Вейе. «Никто не сомневался, — писал он, — что, победивши датского, польского и шлезвигского противников, эта армия вскоре победит Москву… Все считали поход таким выгодным, что каждый, кто только имел искру честолюбия, хотел принять в нем участие, полагая, что теперь настал удачный момент получить почести и богатства».

Шведы свято верили в военный гений своего короля. Правда, это не мешало им иногда подтрунивать над нелюдимостью Карла, ворчать по поводу его мальчишеской бравады или осуждать за упрямство. Но… милые бранятся — тешутся. В глубине души каждый гордился своим королем-солдатом, его готовностью разделять наравне со всеми тяготы и опасности войны. Да что наравне — Карл бесстрашно шел первым, норовя обогнать даже собственных драбантов — телохранителей. Кто из монархов был способен на подобное? Вопрос повисал в воздухе: европейские владыки давно объявили, что рисковать — не их монаршее дело. Неприятеля в канун сражения они если и лицезрели, то издалека, через оптику подзорных труб. За храбрость и везение Карлу XII прощались все его дерзкие предприятия, которые, по определению, не могли быть выполнимы, однако ж каким-то необъяснимым образом исполнялись. В итоге армия безоглядно верила в своего короля, будучи твердо убеждена, что того всегда и во всем ведет Божественный Промысел.

Карл умело подогревал эту веру, порождавшую воодушевление и стремление армии через не могу воплощать в реальность его замысел. Ярый сторонник наступательной тактики и сокрушительного удара, он заставил своих солдат и офицеров отказаться от стрельбы за 70 шагов до неприятеля. Для Карла это пустая трата пороха. В своем методическом пособии для полковых командиров он требовал разряжать ружья один-единственный раз, за 30 шагов до шеренг неприятеля, после чего кидаться прямо в дым, на крики и стоны ошарашенного и уже надломленного противника. То была яркая демонстрация тактических принципов ведения боя, исповедуемых Карлом: держать темп, не упускать инициативу, всегда и везде навязывать свою волю.

Репутация шведов парализовала всякую способность к сопротивлению. В ослепительном сиянии непобедимого «нового Александра Македонского» у противников короля истаивала всякая уверенность в себе. В ожидании шведов они судорожно возводили одно укрепление за другим и уже наполовину проигрывали еще не начатое сражение; они были пассивны, скованы, стараясь быть везде сильными, и обязательно оказывались слабыми там, где внезапно появлялся Карл XII. Конечно, случались и неудачи. Король старался не придавать им большое значение. Тем более что пока случались они не с ним, а с его генералами. Репутация непобедимого по-прежнему сопутствовала королю. Маршировавшие под его знаменами к границам России новобранцы и ветераны не сомневались в исходе компании — в сознании каждого король, пока еще не повенчанный ни с кем на земле, на небесах уже давно взял в супруги богиню победы Нику.

Однако, как ни сильна была откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве шведская армия^{9}, ей предстояло столкнуться с совсем другой, нежели это было под Нарвой, силой. Не случайно иностранные наблюдатели предупреждали свои правительства: русские быстро учатся. Суровая «шведская школа», в которой каждый промах оплачивался кровью, и вправду оказалась полезной. Уставы и наставления скандинавов стали настоящими прописями для русской армии, а поражения — стимулом для скорого усвоения «правил правописания» боя. За несколько лет посредственные «ученики» выбились в крепкие «хорошисты». Уже в 1708 году англичанин Джеффрис передавал грустные признания шведов: «Московиты выучили свой урок намного лучше… Они равны саксонцам, а может быть, и превосходят их в дисциплине и доблести, хотя правда и в том, что их кавалерия не управится с нашей, однако их пехота защищается упорно, так что их трудно разъединить или расстроить их порядок, если не атаковать их с мечом в руке».

Впрочем, подобные речи — редкость. Представления о русских времен первой Нарвы продолжали довлеть над королем и его генералами. То, как скоро училась русская пехота, мало кого побуждало всерьез задуматься о характере перемен, происходящих в противном лагере. Между тем взгляд, брошенный из настоящего в XVIII столетие, наводит на еще более фундаментальные наблюдения. Это не просто перемены. В огне Северной войны выковывался булат особой крепости, в котором соединялись лучшие качества национального характера с передовыми военными «технологиями» и «наработками» тогдашней военной науки. Здесь закладывались основы будущих побед русского оружия, сделавших Российскую империю державой, к крепнувшему голосу которой принуждены были прислушиваться все страны. Не случайно шведы, первыми, испытавшие на себе прочность этого выходящего из «имперского тигля» сплава, заговорили о монолитной прочности русского строя. Глубоко укорененные традиции общинной взаимопомощи и товарищества были не просто привиты к армейскому корню. Как оказалось, именно эти качества наиболее полно соответствовали линейной тактике, нуждавшейся не столько в инициативе и индивидуальной выучке воинов, сколько в коллективном послушании и умении перетерпеть, выстоять. Тот, кто обладал этими качествами, кто умел органически соединить их с установками и принципами линейной тактики, тот получал заметное преимущество. Конечно, время Петра — это еще не несокрушимый боевой суворовский порядок. Для этого петровским полкам не хватало спокойной, несуетливой уверенности. Но ведь такая уверенность не с неба падает, а приходит с победами, как раз такими, как Полтава. В военной летописи России это «обретение» придется на середину — вторую половину XVIII века, когда передовая военная мысль отечественных полководцев, помноженная на выучку и вдохновенное мужество «чудо-богатырей», надолго сделает российское оружие непобедимым. От Полтавы до этого времени еще добрых сорок и более лет. Но движение — пока к Полтаве — уже было начато.

Понятно, что в 1707–1708 годах «хорошисты» еще толком не подозревали, на что они способны в действительности. Репутация Карла XII и его непобедимой армии по-прежнему рождала робость. Тем более что редкие столкновения с Карлом оборачивались обидными конфузами. Как пример можно привести печальный инцидент под Гродно в феврале 1708 года. Драгунская бригада Мюленфельса должна была ворваться в город, который заняли с несколькими сотнями кавалеристов Карл XII и фельдмаршал Реншильд. Однако дело до схватки не дошло: выставленные в дозор 15 шведских кавалеристов — остальные беззаботно расположились на ночлег — кинулись на драгун и привели их в смятение. Мюленфельс приказал отступать, упустив шанс пленить короля со всем его штабом^{10}.

Так или иначе, но ощущение исходящей от шведов силы подстегивало Петра. Страх разом потерять все побуждал его прикладывать максимум усилий. Царь считал, что на счастье полагаться «не надлежит, ибо оно всегда непостоянно». Значит, следовало добиться такого перевеса, который бы давал шансы на победоносный исход кампании. Военное строительство не прекращалось ни на день, распадаясь на великое множество дел, объединенных сознанием и волей царя. Петр спешил исправить то, что казалось ему непрочным, и сделать еще лучшим то, что уже успело доказать свою пригодность. Пресловутое заимствование, привлечение иностранных специалистов не освобождали царя от необходимости до мелочей вникать в суть дела, подталкивать, торопить, перестраивать на ходу, подгонять западноевропейские стандарты под угловатую российскую действительность.

Ко времени Полтавы переход к рекрутской системе комплектования армии при всей ее затратности оправдал себя. С 1700-го по 1709 год под ружье были поставлены более 130 тысяч рекрутов. Жесткое обучение быстро превращало их в полноценную пехоту. «Я не видел более прекрасной пехоты, лучше обученной, дисциплинированной, лучше вооруженной и более выносливой во всех трудах войны», — писал позднее принятый на царскую службу генерал д. — Альбон. Этот восторженный отзыв заканчивался весьма грустной и правдивой оговоркой: «Но вред в том, что ее [пехоту. — И.А.] берегут не больше, чем мух». В самом деле, потери от болезней и побегов превышали боевые потери.

С незапамятных времен служба для дворянина была обязательной и бессрочной. Отправившись в первый свой поход, пятнадцатилетний новик начинал тянуть служебную лямку до тех пор, пока мог ее тянуть. Освобождение приносили смерть, тяжелая болезнь или, в лучшем случае, немощная старость. В разрядном делопроизводстве XVII столетия встречаются челобитные шестидесятилетних служилых людей, которые уже и на коня «взойти не могут», и «головой путаются», а от службы все равно еще не отставлены. Само продвижение по службе зависело не столько от личных заслуг, сколько от происхождения и занимаемого родом положения в служилой иерархии. Все это, конечно, мало способствовало выдвижению на первые роли действительно талантливых людей.

Потребность в создании вооруженных сил, отвечающих духу времени, побудила первых Романовых внедрять новые принципы организации службы. И хотя предшественниками Петра в этом направлении было сделано немало, окончательно ступить на тернистый путь кардинального военного реформирования удалось лишь в XVIII веке. И все потому, что ни Алексею Михайловичу, ни Федору Алексеевичу не удалось соединить и закрепить все свои достижения. Были отдельные элементы — обучение строю в «полках нового строя», единообразие в вооружении в солдатских и рейтарских полках, иноземные офицеры-учителя, даже постоянные формирования (выборные полки) и т. д. Но все — не едино, все вроссыпь. Поэтому создание регулярной армии, как одно из важнейших достижений военной реформы, все же связано именно с именем Петра. При нем возникла система, заработавшая на регулярной и постоянной основе.

Один из важнейших элементов этой системы — офицерский корпус. Преобразователь, как никто другой, ощущал потребность в знающих и инициативных командных кадрах. Но, чтобы получить их, следовало создать сеть военных учебных заведений, реорганизовать саму службу, открыв всему дворянскому сословию дорогу к офицерским чинам с перспективами продвижения на основе личных заслуг и выслуг. Острейший дефицит времени и отсутствие толковых учителей не позволяли проделать эту важнейшую работу последовательно и планомерно. При создании офицерского корпуса приходилось делать упор на практику. По возможности учитывался боевой опыт — не случайно унтер— и обер-офицерские должности заполняли старослужилые рейтары и копейщики, солдаты Преображенского и Семеновского полков, познавшие азы с «фундамента солдатского дела». Учились по большей части на ходу, пополняя скромные знания прямо на полях сражений. В канун Полтавы некоторое количество обученных офицеров стали давать военные школы.

Формирование национального офицерского корпуса было немыслимо осуществить без участия иностранных специалистов. И хотя их поведение под Нарвой вселило настороженность, выбирать не приходилось, особенно когда речь заходила о старших офицерах. «Патриотические упреки» в адрес иностранцев до сих пор звучат в исторической литературе. Между тем обвинения иностранцев в корысти и отсутствии патриотизма едва ли справедливы. Что еще можно было ожидать от большинства наемников, продававших свои знания, опыт и чин вовсе не для того, чтобы приобрести новую родину? Иное дело — нарушение ими своеобразного кодекса наемника с указанием того, что можно и чего нельзя было делать, оказавшись на службе у очередного «потентанта». В «варварскую» Московию высокопрофессиональные офицеры-наемники, дорожившие неписаными статьями этого кодекса, попасть особенно не стремились. Зато свой патент охотно предлагали разного рода «плуты» и авантюристы, мало что знавшие и мало чем дорожившие, кроме собственного кошелька. Разоблачить их не всегда удавалось или удавалось, как это случилось с немцем Мюленфельсом, слишком поздно. В русской армии, несмотря на возраставшие строгости при приеме, подобного сброда хватало. И тем не менее это лишь одна сторона вопроса. В новейшей литературе справедливо обращается внимание и на немалые заслуги нанятых на службу генералов и старших офицеров, честно исполнявших свой долг. Вклад их в становление регулярной армии был весом. Именно в общении с ними, командирами полков и батальонов, подрастали национальные кадры, составившие в будущем ядро офицерского корпуса.

К началу Полтавской битвы русские офицеры уже преобладали на обер-офицерских должностях. Немало их было среди командиров полков и даже бригад. Лишь в кавалерии с ее сложностями и спецификой иностранные офицеры занимали преобладающие позиции. В 1708 году иностранцев — командиров драгунских полков стало даже больше, чем в начальный период войны.

Петр озаботился тем, чтобы снабдить своих офицеров уставными документами. Войну встречали, имея на руках своеобразный строевой устав: «Краткое обыкновенное учение с крепчайшим и лучшим растолкованием (в строении пеших полков), как при том поступати и во осмотрении надлежит господам капитанам, прочим начальным и урядникам». Растолкование и в самом деле получилось «лучшим» — здравый смысл, столь высоко ценимый в петровское время, сделал все приемы «Краткого учения» простыми и рациональными.

Здесь не было ничего лишнего — маневрируй, заряжай, прикладывайся, стреляй. Тактические принципы, попавшие в этот первый строевой армейский устав, отличались ясностью и доступностью. «Краткое учение» было дополнено «Кратким положением о учении конного драгунского строя», приучавшим войска к необходимым перестроениям во время боя и правилам стрельбы в линейном порядке.

Опыт, приобретаемый в ходе войны, требовал осмысления. Особенно если это был опыт побитого. Известно, что поражения нередко оказываются более поучительными, нежели победы. Петру на себе, и не один раз, пришлось испытать эту горькую истину. В марте 1708 года, после жестокой головчинской трепки, появилось «Учреждение к бою в настоящем времени», в котором царь попытался обобщить собственное понимание боя. «Учреждение» — плод зрелой мысли, если еще и не лишенное заимствования, то заимствования вполне осознанного, с пониманием того, что пригодно и что не годно для армии. Документ наставлял господ офицеров, «как в бою поступать, то есть справною и неспешною стрельбою, добрым прицеливаньем, справными швекилями (т. е. поворотами, эволюциями. — И.А.), отступлением и наступлением, тянутением линей, захватыванием у неприятеля фланкии, секундированием (т. е. поддержкой. — И.А.) единым, другим и протчим обороты…». Исчислив приемы и основные виды боевых действий, царь потребовал от подчиненных — здесь особенно ощутимы уроки Головчина — твердое знание своих обязанностей и неукоснительное исполнение долга. Именно в этом Реформатор видел одно из условий успеха. В противном случае Петр готов был «неискусного» начальника «сводить на нис, а нижнего наверх», если последний «лутче учинит» своего командира.

Отсутствие самостоятельности, столь характерное для прежней манеры воевать «по наказу», также беспокоило Петра. Ранение или гибель командира при пассивности его подчиненных оборачивались потерей управления и, как следствие, вели к неудаче. Петр потребовал от подчиненных быть готовыми заменить своего прямого начальника: «…Безо всякого указа… оное место взять и командовать».

Требование прозвучало очень своевременно. Петр здесь как в воду смотрел. Растерянность в Полтавском сражении офицеров Новгородского полка, наступившая после гибели командира, едва не привела к печальному результату. Под неудержимым натиском шведов строй был смят. Ситуацию выправил Петр, поступивший согласно своему же «Учреждению» — он прискакал, «взял» освободившиеся «место» и вступил в «командование».

Появление в канун генеральной баталии «Учреждения к бою» было, как никогда, кстати. В нем Петр не побоялся обозначить самые слабые места армии. Точный «диагноз» позволил назначить «лечение», действенность которого была подтверждена Полтавой.

Едва ли будет преувеличением утверждение, что по уровню знаний и квалификации шведский офицерский корпус превосходил русский. Однако к 1709 году каждый из офицеров уже крепко усвоил то, что ему надо усвоить по должности и званию; получив команду, он и выполнял ее, не высокоумничая и не обсуждая решение вышестоящего начальника; команду исполняли потому, что ее следовало исполнять, и потому, что уже крепко знали и умели это делать. Понятия воинского долга, дисциплины стали не отвлеченными, а вполне конкретными понятиями, которыми руководствовались не только по уставу — так должно, но и из моральных побуждений — так надо. Пращуры скромного капитана Тушина, сами того не ведая, становились той неотъемлемой частью русской армии, без которой недостижима ни одна победа, именно они воплощали замыслы генералов в конкретные действия, которые одолевали действия противной стороны.

После нескольких лет войны были найдены оптимальные варианты организации подразделений и частей, соединивших прочность боевых порядков с гибкостью управления. Пехотный полк состоял из двух батальонов по 620 человек, кавалерийский — из 5 эскадронов по 200 человек. Если сначала в пехотном полку было 7 фузелерных рот и 1 гренадерская, то в 1708 году гренадерские роты были изъяты из пехотных и драгунских полков и сведены в отдельные гренадерские полки. Пехотные полки, таким образом, имели 8 единообразно сформированных рот. Еще одна новация — в марте 1708 года полки получили наименования по названиям городов и местностей России.

Все полевые полки получили однотипную организацию и твердые штаты. Полки сводились в бригады, бригады — в дивизии. В зависимости от оперативных задач допускались отступления. В бригады могли входить от двух до пяти полков. При необходимости формировались отдельные корпуса, как это было в канун сражения при Лесной. Тогда для уничтожения частей генерала Левенгаупта был создан знаменитый «корволант», ядром которого стала гвардейская бригада.

Возросшая выучка позволила перейти от шестишережного (шестишеренгового. — Примеч. ред.) строя к четырехшережному. Это вело к меньшим потерям и росту мощи огня, а в сумме — к большим тактическим возможностям. Основное оружие рядовых — кремневые ружье с французским батарейным замком (отсюда второе название — фузея, от французского — ружье) с багинетом. Полагались солдатам шпаги или палаши. В полках еще оставались подразделения, вооруженные 4–5-метровыми пиками и пистолетами. Призваны они были в первую очередь отражать нападение кавалерии. Все пехотные офицеры имели шпаги с широкими клинками и протазаны. Офицеры гренадерских полков вместо протазанов получали фузеи.

Умение шведов маневрировать на поле боя, удерживать инициативу, а главное, наносить сокрушающий удар побудило Петра уделить особое внимание инженерной и огневой подготовке. Это должно было в какой-то мере лишить неприятеля преимущества в этих важных компонентах боя. По сути, кирка и лопата были приравнены царем к фузее и палашу. Уже на первом этапе Полтавского сражения события показали правоту столь прозаического решения: доселе всепреодолевающий шведский натиск если и не расшибся о земляные валы русских редутов, то выдохся настолько, что утратил свою пробивную силу. В свете Полтавы инженерное обеспечение сражения вышло за рамки простого решения проблемы, с которой сталкивались все военачальники, как лишить противника превосходства в том, в чем он сильнее. Но значение происшедшего с точки зрения военного опыта еще весомее: русская армия одолела шведов, потому что готова была пролить и пролила не только больше крови, но и пота: Полтава — это еще и «трудовая победа» армии.

Если русская пехота и особенно кавалерия уступали в выучке и опытности шведам, то артиллерия стала тем родом войск, где армия Петра превзошла противника. Правда, начинал Петр войну с устаревшей артиллерией. Однако царь двигался от худшего к лучшему — он постоянно совершенствовал артиллерию, когда как шведы топтались на месте. К Полтавской битве армия имела мощную полевую артиллерию, сведенную в один артиллерийский полк, а в конных и пехотных полках — полковую артиллерию, способную действовать непосредственно в боевых линейных порядках. К этому времени все орудия были унифицированы. Иными словами, это была уже полноценная артиллерия Нового времени, способная влиять на исход крупных сражений.

Предшественники Карла XII уделяли артиллерии большое внимание. Однако Карл XII пренебрег заветами предков. Возможно, сказалась порывистая натура короля, для которого тяжелые орудия были сродни кандалам. Король-герой не то чтобы пренебрегал артиллерией — он просто предпочитал добиваться победы, всецело полагаясь на подвижность пехоты и быстроту кавалерии. В этом он не был одинок: тот же Реншильд обошелся под Фрауштадтом без пушек. Долгое время это небрежение сходило шведам с рук. Потом под Полтавой отозвалось сторицей. Однако, чтобы это произошло, Петру со своими артиллеристами пришлось приложить колоссальные усилия, ведь поучительные уроки легко не преподносятся. Большая заслуга в этом принадлежала Якову Брюсу, вступившему в должность «главного артиллериста», генерала-фельдцейхмейстера после пленения прежнего, Александра Арчиловича, под Нарвой. Замена оказалась удачной. Обладая обширными знаниями и недюжими организаторскими способностями, Брюс коренным образом реорганизовал артиллерию, сделав ее сильнейшим родом войск русской армии. Умение петровских артиллеристов впечатляет. Во время одной из опытных стрельб из пушек на дистанцию в 130 саженей в мишень угодило 297 ядер из 366. Конечно, в обстановке боя достигнуть такой результат было много труднее. Но ведь и стрелять приходилось чаще всего не по отдельным мишеням, а по плотным шеренгам, где каждое ядро находило себе жертву.

Русское командование прилагало немало усилий для повышения качества кавалерии. Однако достижения здесь в сравнении с другими областями военного строительства были много скромнее. Причина кроется даже не в недостатке средств. Кавалерия — тот род войск, где на создание полноценных формирований требуется куда больше времени, чем было его у Петра. Сложности подстерегали повсеместно: с обучением рядового состава; с малознающими офицерскими кадрами; с конным составом — конные полки остро нуждались в рослых и выносливых лошадях, пригодных к обучению и службе. Шведы превосходили русских кавалеристов по вооружению, выучке, тактике боя. Подвластное им искусство фехтования на всех аллюрах с большим трудом давалось русским драгунам. Куда увереннее они чувствовали себя в пешем бою. И это не случайно, ведь ставка была сделана на формирование драгун, кавалерии, в строгом смысле слова, «неполноценной», пехотинцев на лошадях. Отсюда и стремление встречать неприятеля не в седле, а стоя на земле, выстроившись плутонгами. Преодолевать эту тягу к спешиванию конным генералам приходилось суровыми мерами.

К 1708 году драгунские полки вместо шумной, но малоэффективной стрельбы из пистолетов и драгунских карабинов стали все чаще прибегать к конной атаке «в линию», завершавшейся кровавой рубкой. Первый крупный успех пришел в 1706 году под Калишем, когда, атакуя скорым аллюром, драгуны опрокинули неприятеля. И все же с выучкой и умением шведских всадников приходилось считаться.

Русская армия образца 1708–1709 годов мало походила на то воинство, которое встретило шведов осенью 1700 года под стенами Нарвы. В этом имели возможность убедиться Петр и его генералы. Об этом стали догадываться сами шведы. Однако все дело заключалось в мере. Насколько она стала другой? Способной уже побеждать? Драться на равных? Противостоять самому Карлу XII, объявленному при жизни военным гением, вторым Александром? На все эти мучительные вопросы однозначный ответ можно было получить, только сражаясь и побеждая противника. Естественно, в 1707–1708 годах такой, до донышка обретенной уверенности не было и быть не могло.

Зато всеобщим было мнение, что в решающем столкновении с главной армией русским ни за что не устоять. Исход предрешен, поражение неизбежно. Не случайно министр Людовика XIV Ж.-Б. де Торси, которому посулили за посредничество со Швецией помощь русского корпуса, пренебрежительно отказался от подобной услуги: ну и что, что царь Петр довел свою армию до 80 тысяч человек! Это 80 тысяч трусов, которых обратят в бегство 8 тысяч шведов!

Нужна была Полтава, чтобы раз и навсегда отучить говорить подобное.

Накануне вторжения: два правителя

Сталкивались не только две армии — противостояли и соперничали правители двух враждующих стран. Соперничество Петра I и Карла XII началось не с Полтавы и Полтавой не закончилось. Но одно бесспорно: в этом противостоянии Полтава — точка наивысшая. Многолетний спор правителей получил здесь разрешение, причем не просто как победа одного и поражение другого. В конце концов, подобное уже случалось. Существеннее другое: пораженный Петр сумел после Нарвы подняться. Карлу это не удалось. Дальнейшая его жизнь — скольжение по наклонной, постепенная утрата былого могущества. Карл XII уступил Петру I как государственному деятелю и, возможно, просто как человеку.

Однако итог противостояния вовсе не повод для иронии над шведским монархом. Эта была выдающаяся личность не по своему положению, а по дарованию и личным качествам. Карл XII обладал мужеством инициативы, отвагой принятия решений. Оба — и Петр I, и Карл XII — по рождению были обречены на первенство, но это совсем не значит, что они обязательно должны были иметь его. Сколько до них, при них и после них монархов, восседавших на престоле, с напыщенной важностью выцеживали значительные слова, вложенные в них фаворитами и первыми министрами. Они были самодостаточны, самодержавны, властны по сану и характеру. Причем эта самодостаточность принимала яркие формы во многом из-за соперничества друг с другом, заставлявшие Петра и Карла совершать поступки, едва ли возможные при других обстоятельствах. Так что все попытки осмеять «проигравшего» Карла XII, преподнести все его неоднозначные и неординарные действия лишь как проявление ограниченности, без попытки понять мотивы, им двигавшие, есть не что иное, как невольное принижение не только шведского монарха, но и его вечного оппонента Петра. Мол, с таким стыдно не управиться. Между тем вопрос следует ставить в иной плоскости: как с таким смог управиться?

Для Карла жить — значило воевать. Король чем-то напоминал викингов из прошлого своей страны. Он не просто рвался в бой, он им упивался. При этом Карл никогда не прятался за спины солдат и рисковал, кажется, много больше всех правящих особ, вместе взятых. В Норвегии, в ночном бою у Гёландской мызы, он чуть ли не в одиночку, пока не подоспела помощь, отбивался от датчан и уложил пятерых. Еще ранее в Бендерах король зарубил девятерых янычар, а затем со скромностью предлагал уполовинить эту цифру, поскольку победители всегда преувеличивают. Он не мог жить без бравады, без дерзкого вызова судьбе, пускай и приправленного крепкой верой в Промысел Божий, который, разумеется, всегда на стороне храброго. Петр в эту «рулетку» на шведский манер никогда не играл и рисковал лишь по необходимости. Не из-за трусости — ясного понимания ответственности. Петр — человек осознанного долга перед Отечеством. Карл, тоже не упускавший момента упомянуть о долге, понимал его на свой манер: он служил собственной славе, которую возносил, лелеял и множил. Считалось, что делалось это все к славе Швеции. Вот только выходила она стране как-то боком, отчего гибель короля у подданных вызвала вздох облегчения.

Как полководец Карл скептически относился к бесконечным передвижениям по дорогам с целью выигрыша позиции и завоевания территории, словом, всего того, что высоко ценилось почитателями так называемой кордонной системы. Он отдавал предпочтение быстрому маневру и открытому сражению. Конечно, в отличие от полководцев при государях ему, монарху-полководцу, было легче рисковать и пренебрегать общепризнанными правилами. Но дело не только в высоте королевского сана, ставившего особу Карла выше поражения. Математический склад ума короля подсказывал, что сражение для Швеции с ее ограниченными ресурсами — наилучший выход. Подобно своему великому современнику, принцу Евгению Савойскому Карл предпочитал вести войну не на истощение, а на уничтожение. Он свято верил в преимущество качества перед количеством. А качество для него — его закаленная, вымуштрованная, спаянная протестантской верой и жесткой дисциплиной армия. Для такой армии тянуть со сражением — все равно что разбавлять вино водою. Качество следовало реализовывать немедленно, не откладывая. Тянуть — значит терять качество.

Столь высокие требования к боевой готовности требовали постоянных тренировок и напряженной работы мысли, обобщающей военный опыт. Шведский король, несмотря на молодость, крепко усвоил эту истину. В этом смысле все безумные выходки Карла XII, приводившие в ужас добропорядочных шведов — от сумасшедших скачек по улицам Стокгольма до единоборства с медведем в Кюнгсэре, — были для него проверкой крепости духа и тела. В юном принце, а затем в короле билось сердце победителя — он везде и во всем стремился первенствовать. Был случай, когда в соперничестве с другом-придворным он без раздумья бросился в воду. Потом выяснилось, что юноша не умел плавать. Но разве мог Карл уступить и выказывать слабость?

Король держал в форме и свое войско. Система обучения строилась на том, чтобы довести действия солдата до автоматизма. Уже предшественники достигали в этом совершенства. Карл придал этой методике блеск. Одна из причин — доверие солдат к королю. Многочисленные примеры храбрости короля, помноженные на его заботу об армии, сделали его полновластным распорядителем судеб подчиненных. Ему не просто подчинялись. Ему подчинялись охотно. По словам одного из современников Карла XII, одно его появление пробуждало в солдатах «необычайную охоту к бою». Фраза по-своему замечательная, если иметь в виду, что она равно означала и «охоту побеждать», и «охоту умереть».

Впрочем, забота и щедрость Карла по отношению к подчиненным носили своеобразный характер. Он поступал так не от сердечной широты. Армия была главным орудием удовлетворения его честолюбивых помыслов, отчего здравый смысл побуждал содержать ее в порядке и довольстве. Король равно проявлял заботу, как n равнодушие, относительно своих солдат и офицеров. Постоянно рискуя собственной головой, он никогда не задумывался над тем, что одновременно подставляет под пули чужие. Для него жизнь человека в мундире — мелкая расхожая монета, неизбежная плата в его увлекательном состязании с судьбой. Даже элита его армии — драбанты и гвардейцы — расходовались им с истинно королевской расточительностью, за которой угадывалась непоколебимая уверенность, будто они для того и родились, чтобы умирать рядом и вместо него. Карл XII любил славу, но такую, которая была густо вымазана кровью, причем не только вражеской, а и шведской. Хорошо известно, что и Петр I не особенно задумывался о человеческой цене своих побед и поражений. Но в равнодушии Петра усматривается равнодушие к человеку вообще, столь характерное для политической культуры и ментальности самодержавной власти. У Карла же равнодушие, скорее, эгоцентриста, неисправимого честолюбца. В нем бьется сердце Герострата, сжигающего не храмы, а страны вместе с чужими и своими солдатами.

За свою короткую жизнь Карл победоносно завершил девять кампаний и выиграл четыре крупных сражения — при Нарве (1700), Даугаве (1701), Клишове (1702) и Головчине (1708). Это дало основание военным историкам признать за ним выдающиеся тактические способности. Карл интуитивно чувствовал все недостатки линейной тактики и пытался преодолеть их, нередко пренебрегая общепринятыми правилами и рекомендациями. Военные историки отмечают его постоянное стремление к простоте, которая в исполнении северного героя становилась кратчайшей дорогой к победе. Свои мысли и опыт Карл воплощал в наставлениях. Так, невольное топтание в Сморгони побудило его к разработке дополнений к полковым наставлениям, с которыми шведы вступили в Россию. Сравнение их с петровским «Учреждением к бою» отчетливо выдает разницу в мышлении двух соперников. Карл систематичен, его наставление — сплав опыта, знаний, математического расчета. Не случайно к прозвищу «железная башка» в это время добавилось и более благообразное: «умная голова». Петр в своем «Учреждении» — импульсивнее, лаконичнее и оттого не столь фундаментален. Но и там, и там — одно стремление и одна мысль: как одолеть противника.

Будучи превосходным тактиком, Карл оказался слабым стратегом и еще более плохим политиком и дипломатом. На первых порах это не казалось катастрофическим, особенно на фоне успехов шведской армии. Но стратегия — эта наука побеждать не в одной кампании, а в войне в целом. История показала, что Карл XII как раз в этом не преуспел. Отсюда суровый и не совсем справедливый вердикт Вольтера о короле: «Храбрый, отчаянно храбрый солдат, не более».

Главной ошибкой короля стала недооценка России и Петра. Это еще можно было бы как-то объяснить в самом начале Северной войны. Однако в дальнейшем столь демонстративное пренебрежение к северному исполину уже свидетельствовало о склонности Карла к стереотипам. Король со своей психологией героя стремился переделать реальность, уже не замечая, собственно, самой этой реальности. Итог — реальность подменялась вымыслом. Он желал считать Россию варварским и слабым государством — и считал ее таковым, несмотря на все перемены; он верил, что сможет после Полтавы поправить положение, втянув в войну Турцию, — и «втягивал», потеряв понапрасну массу времени в многомесячном «Бендерском сидении». Для Швеции все это закончилось очень печально, как, впрочем, и для самого Карла.

Люди разных культур, темпераментов, менталитета, Карл и Петр были одновременно удивительно схожи. Но эта схожесть была особого свойства — в непохожести на других. Обрести подобную репутацию в век, когда экстравагантное самовыражение было в моде, — задача нелегкая. Но Петр и Карл преуспели в этом. Их секрет был прост — оба вовсе не стремились к экстравагантности. Они жили без затей, выстраивая свое поведение в соответствии с пониманием своего предназначения. Отсюда многое, что казалось другим столь важным и этикетно необходимым, для них не имело значения.

Небрежение к общепринятому находило свое выражение даже во внешнем виде героев. Оба государя мало беспокоились по поводу того, как они выглядели, во что одевались и какое производили впечатление. Одевались, как удобно, выглядели так, как выглядели, бросив взгляд утром в зеркало, а затем надолго забыв о его существовании. Английский дипломат Томас Вентворт (Уэнтворт) и француз Обри де ля Мотрэ оставили описания «готского героя». Карл XII статен и высок, «но крайне неопрятен и неряшлив». Черты лица тонкие. Волосы светлые, засаленные, не каждый день знавшиеся с гребнем. Любимая одежда — мундир шведского рейтара и высокие сапоги со шпорами. То был вид человека, ежеминутно готового по звуку трубы усесться в седло и двинуться в поход. Однако у этого человека у постели всегда лежит Библия.

Внешний вид Петра I хорошо знаком российскому читателю по многочисленным изображениям и памятникам. Высок, долговяз (оттого не любит ездить верхом), быстр в движении. Взгляд тяжелый. В одежде столь же не взыскателен, как и его визави. Во время поездки во Францию царь явился на прием к пятилетнему Людовику XV в скромном сюртуке из толстого серого баракана (род материи), без галстука, манжет и кружев, в — о ужас! — не напудренном парике. «Экстравагантность» московского гостя так потрясла двор, что на время вошла в моду. Придворные щеголи с месяц смущали придворных дам диковатым с точки зрения французов костюмом, получившим официальное название «наряд дикаря».

Манеры государей не отличались изысканностью. Карл, по замечанию Вентворта, «ест, как конь», размазывая масло по хлебу большими пальцами. Из любимых яств — поджаренное сало и пиво. Вина король не переносил. Сервировка стола была под стать пище: за общим столом подавались серебряные приборы, в одиночестве Карл предпочитал пользоваться жестяной. Впрочем, король не любил есть на людях.

Незамысловатость королевских манер шла от солдатского бивака — любимого места пребывания. Эта казарменная простота импонировала армии. То огромное, почти завораживающее влияние Карла XII на солдат складывалось не только из побед и доблести «северного льва», но и из подобных, греющих армейскую душу грубоватых жестов. То был всеми принятый и понятный знак — я свой, во всем свой. К этому надо добавить щедрость Карла, не скупившегося вознаграждать своих солдат и офицеров. Ни одно победоносное сражение не оставалось неоцененным. Монеты разного достоинства и чеканки сыпались в карманы подчиненных строго в соответствии с чином и проявленной доблестью. И это — помимо жалованья и военной добычи, имевшей свойство прилипать к войскам победоносным, каким долгое время оставались скандинавы (открытое мародерство королем не поощрялось). Ну, как после этого не боготворить такого щедрого и доброго вождя, пребывавшего в постоянной заботе о своих товарищах по оружию? Не случайно, рассеивая в очередной раз даже не планы, а робкие мечты близких женитьбой остепенить неугомонного короля, Карл писал: «…Я должен признаться, что женат на своей армии, на добро и на лихо, на жизнь и на смерть». Несомненно, брак был заключен по любви. Вот только любовь оказалась больно кровавой и, как оказалось, несчастной для «супругов»…

Палитра петровских манер была, кажется, несколько разнообразнее. Ее диапазон — от любезности до невероятной жестокости, давшей повод Л. H. Толстому назвать царя «осатанелым зверем». Между тем Петр — лишь порождение своей эпохи, замешанной на жестокости и грубости. Он, по словам А. С. Пушкина, «совершенно сын своего века в исполнении, в мелочах и в правах». Понятно, что этот аргумент не может быть основанием для оправдательного вердикта. Но здесь по крайней мере присутствует попытка понять, отчего в деяниях монарха-реформатора было так много жестокости, осознаваемой Петром как неотъемлемая часть царственного долга.

В отличие от Петра Карлу не пришлось совершать жестокие поступки, сравнимые с массовыми казнями стрельцов. Шведские историки даже отмечали его решение запретить применять во время судебного следствия пытки — король отказывался верить в достоверность показаний, выбитых силой. Факт примечательный, свидетельствующий о различном состоянии шведского и российского общества. Однако чувство гуманизма в соединении с протестантским максимализмом носило у Карла избранный характер. Оно не мешало ему чинить расправы над русскими пленными — их убивали и калечили, как убивали польских, белорусских, великорусских и украинских крестьян, поднявших руку на захватчиков. Иногда и этой вины не надо было. Могли мучить и казнить для острастки, чтоб другим неповадно было.

Здесь нельзя не вспомнить о казни в октябре 1707 года знаменитого Паткуля, некогда бывшего шведского подданного, одного из инициаторов Северного союза, принятого впоследствии на русскую дипломатическую службу. Паткуля выдал Карлу XII Август. Тот же, съедаемый жаждой мести и желанием уязвить и унизить царя — Паткуль на тот момент был царским послом, — устроил «ругательную [т. е. позорную. — И.А.] казнь». Паткуля сначала колесовали, перебив шестнадцатью ударами позвоночник и конечности, затем в четыре (!) удара отрубили голову. Регламент казни утверждал лично Карл. Поскольку же король хотел заставить несчастного Паткуля как можно дольше страдать — дробить кости следовало неспешно, отрубать понемногу, — то действия распорядителя казни были признаны излишне «милосердными». За это офицера по приказу Карла судили и разжаловали.

Упомянутые факты приведены не для сравнения «жесткосердечия» Петра и Карла XII. Оба хороши! И даже ссылка на нравы эпохи и менталитет народов не может служить им оправданием. Христианское милосердие было вовсе не абстрактной категорией и, если царем и королем прямо не отрицалось, чаще всего отдавалось на заклание понятию долга..

Оценивая поведение двух государей, современники были снисходительнее скорее к Петру, чем к Карлу. От русского монарха иного и не ждали. Грубость, жестокость и бесцеремонность Петра для них — экзотика, которая должна была непременно сопутствовать поведению повелителя «варваров-московитов». С Карлом сложнее. Карл — государь европейской державы. А пренебрежение манерами непростительно даже для короля. Между тем мотивации поведения Петра и Карла, как уже отмечалось, были во многом схожи. Карл отбросил, Петр не перенял то, что им мешало.

Оба отличались трудолюбием. Карл унаследовал это качество от отца, ставшего для юноши идеалом монарха. День Карла XII заполнялся трудами и хлопотами. Чаще всего это были ратные заботы, многотрудная бивачная жизнь. Но даже когда наступало временное затишье, король не позволял себе послаблений. Поднимался рано, разбирал бумаги, а затем отправлялся с инспекцией в полки или учреждения. Привычка Карла не отстегивать шпоры родилась не от невоспитанности, а от готовности в любой момент вскочить на коня и мчаться по делам. Король это не раз доказывал. Самая впечатляющая демонстрация — многочасовая скачка Карла из Бендер к реке Прут, где турки и татары окружили армию Петра. Не вина короля, что ему пришлось довольствоваться известием о подписании русско-турецкого перемирия и столбами пыли над колоннами уходивших восвояси войск Петра. Царю помог случай, или, что, по сути, одно и то же, опоздавшему Карлу не повезло с «капризной девкой Фортуной». Не случайно ее изображали в XVIII столетии с бритым затылком: зазевался, не схватил вовремя за волосы — поминай, как звали!

Трудолюбие Петра стало предметом национальной гордости. Сам Петр придал ему дидактический характер. «Врачую свое тело водами, а подданных — примерами», — объявлял он в Олонце на марциальных источниках, глотая побуревшую от избытка железа воду. Во фразе ударение делалось на воду — Петр был несказанно горд открытием собственного курорта. История справедливо перенесла ударение на вторую часть. Царь в самом деле преподал подданным пример неустанных и бескорыстных трудов на благо Отечества.

В восприятии современников трудолюбие обоих государей, естественно, имело свои оттенки. Карл прежде всего рисовался как король-герой, помыслы и труды которого вращались вокруг войны. Петр разнообразнее, его «имидж» более полифоничен. Приставка «воитель» реже сопутствуют ему. Его интересы шире. Он владеет многими ремеслами — историки даже путаются в их количестве. Он носится по стране, приказывает, объясняет, понукает, бранится, рукоприкладствует, хвалит и наказывает. Кажется, что он постоянно хватается за множество дел, бросает их на полпути, чтобы тут же заняться другими. Однако проходит год-другой, и оказывается, что брошенное дело вовсе и не брошено, оно сдвинулось, обстроилось, обрисовалось контурами. Да, конечно, этих контуров оказывается так много, что они за краткостью человеческой жизни не доводятся Петром до совершенства. Но что делать, если ситуация такова, что нельзя сосредоточиться на чем-то одном и надо хвататься за все сразу? Амплуа Петра — монарх, но монарх многоликий не в смысле лицемерия, а в смысле проявления: он и адмирал, и полководец, и генерал-фельдцейхмейстер, и генерал-провиантмейстер, и корабельный обер-мастер, и даже «крайний судия».

Трудолюбие Петра и Карла — оборотная сторона их природной любознательности. В истории преобразований пытливость царя выступала своеобразным «первотолчком» и одновременно perpetuum mobile — вечным двигателем реформ. Действительно, приходится восхищаться неиссякаемой любознательностью этого человека, не утраченной до самой смерти способностью удивляться.

Любознательность Карла более сдержанна. Она лишена петровской пылкости. Отчасти в этом сказывались различия в образовании. Последние трудно сравнивать, потому что они были отличны по самому типу. Отец Карла XII, лично разрабатывая для сына программу светского и религиозного обучения, руководствовался европейскими образцами. Воспитатель принца — один из самых толковых чиновников, королевский советник Эрик Линдшельд, учителя — будущий епископ, профессор теологии из Упсальского университета Эрик Бенцелиус и профессор латыни Андреас Норкопенсис. Современники отмечали склонность Карла к математическим наукам. Это дарование было кому развивать, ведь наследник шведского престола общался с лучшими математиками.

Образование Петра не могло быть светским европейским образованием. Хотя бы по причине его отсутствия в России. Он, впрочем, не получил полноценного традиционного образования, что имело, по-видимому, положительное значение с точки зрения восприятия монархом новых ценностей. Обширные знания Петра приобретены были им от случая к случаю, в результате самообразования, без строгой системы. Изъян серьезный, восполнять который приходилось здравым смыслом и дорого обходившимся опытом.

В XVII веке шведский трон занимали просвещенные монархи, большинство из которых были выдающимися военными строителями и полководцами. В этом смысле Карл XII, унаследовавший первоклассную армию, был обречен стать полководцем. Петр I был лишен всего этого. Его отец живо интересовался военными делами, участвовал в трех военных походах начала русско-польской и русско-шведской войн, однако к полководцам и военным деятелям не может быть причислен. Еще дальше был от этих занятий хворый царь Федор Алексеевич. Став после майских событий 1682 года «младшим царем», Петр, по мысли придворных, должен был взять на себя ратные дела, тогда как «старший царь», Иван Алексеевич сосредотачивался на внутреннем управлении. Из этих мечтаний царедворцев ничего не вышло. Петр занялся всем, в том числе и военными делами, получая здесь первые навыки не только в играх с «потешными», но и в общении с такими видными специалистами, как генерал Петр Иванович — Патрик Гордон. Конечно, «стартовые» возможности были неравными, военные знания царя уступали знаниям его оппонента. Но Петр прибавил к ним то, чего никогда не удавалось достичь «северному герою» — широту взгляда, умение соединить военное и политическое — и все вместе подчинить главному, определяющему. И здесь вновь приходится возвращаться к тому, о чем уже шла речь выше: в чем-то похожие своей непохожестью на остальных европейских правителей, Карл и Петр сильно расходились в мотивах, ими движимых.

Король любил рисковать. Без риска и опасности для него все было пресно. О последствиях он не задумывался. Риск кипятил кровь и давал ощущение полноты жизни. Какую бы страницу биографии Карла XII мы ни взяли, какой бы большой или малый эпизод ни подвергли пристальному разбору, везде видны безумная храбрость короля-героя, его ненасытное желание проверить себя на прочность. Однако это стремление — стремление эгоцентриста. Он не думал о стране. Он думал о себе. Он бросал вызов судьбе, и если судьба отворачивалась от него, то, по его убеждению, пускай будет хуже… судьбе. Стоит ли удивляться его реакции на Полтаву. «У меня все хорошо. И только совсем недавно случилось по причине одного особого события несчастье, и армия понесла урон, что, я надеюсь, вскоре будет исправлено», — писал он в начале августа 1709 года своей любимой сестре Ульрике Элеоноре. Эти фразы про то, что «все хорошо», за исключением небольшого «несчастья», — о разгроме и пленении всей шведской армии под Полтавой и Перевод очной! Конечно, абсурдность этого послания можно объяснить заботой о сестре. Но Карл XII не пытался объективно оценить случившееся и в других посланиях. И как отличается его поведение от поведения Петра после Нарвы! Карл не пытался вернуться домой и заняться строительством армии. Не позволяла честь. Или, если угодно, спесь. Въехать в родную столицу побежденным… Как можно!

Амплуа Карла — герой. Он герой до такой степени, что его неустрашимость граничит с безрассудством. Петр таким храбрецом не выглядел. Он осмотрительнее и осторожнее. Риск — не его стихия. Известны даже минуты слабости царя, когда он терял голову и впадал в прострацию. Как ни странно, из-за этой слабости Петр становится ближе и понятнее. Он пугается (как в детстве испугался мятежа стрельцов). Он преодолевает слабость. Он — человек долга. Именно последнее побуждало его бросаться в гущу сражения и одолевать страх.

Таков черновой набросок двух армий и двух монархов, стоявших во главе их.

Вторжение

В сентябре 1707 года откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве (это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива, а стояли шведы в Саксонии более года) шведская армия выступила на восток. Вопреки обыкновению войска двигались по Польше и Литве неспешно, болезненно реагируя на любую попытку местных жителей к неповиновению. В Мазурии, где насилия шведов породили настоящую партизанскую войну, приказано было казнить сельчан по малейшему подозрению «к вящему устрашению и дабы ведомо им было: ежели уж за них взялись, то даже младенцу в колыбели пощады не будет». Надо иметь в виду, что это происходило тогда, когда между Швецией и Польшей в лице ее короля Станислава был подписан мир.

Карл XII не спешил поделиться с подчиненными своими планами. Отчасти это было связано с его природной скрытностью, отчасти с тем, что он сам еще до конца не продумал всех деталей вторжения. Из Гродно через Лиду и Ольшаны король двинулся на Сморгонь, где задержался почти на пять недель — с начала февраля до середины марта 1708 года. Из Сморгони главная квартира переместилась на северо-восток, в местечко Радашковичи. Здесь в ожидании, пока будет собран провиант и просохнут дороги — весна оказалась на редкость затяжной, — Карл простоял еще три месяца. Все это время он продолжал размышлять о направлении главного удара. Не свойственные Карлу XII колебания объясняются просто — при множестве переменчивых величин каждый из вариантов имел свои плюсы и минусы, могущие повлиять на исход кампании. Так что «промахнуться» было бы неразумно. В сердцах Карл XII даже высказал Пиперу мысль о решении всех проблем простым вызовом царя на поединок — кто победит, тот пусть и диктует условия мира. Первому министру пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы отговорить короля от столь сумасбродной идеи. В конце концов Карл согласился с графом, удовольствовавшись тем аргументом, что Петр I от вызова с таким мастером рубки, как король, непременно уклонится. Сознания своего превосходства Карлу оказалось достаточно: он смелее, Петр трусливее — что еще надо доказывать?

По-видимому, некоторое время Карл размышлял над предложением генерала-квартирмейстера Юлленкруга о нападении на Псков. В ставке даже появились карты с крепостными сооружениями этого русского города. Но надо было знать характер короля, чтобы предугадать результат подобных обсуждений: освобождение «шведской» Прибалтики и захват Пскова для него, человека крайностей, были бы мерами половинчатыми. Карл XII тяготел к радикальным решениям. А именно это обстоятельство пугало Юлленкруга: последнее означало движение в глубь бескрайней, бездорожной России с не ясным для генерала-квартирмейстера исходом. Юлленкруг даже попытался заручиться поддержкой Реншельда, к мнению которого король прислушивался. Но фельдмаршал давно зарекся не спорить с Карлом. «Король знает, что делает, — заявил он главному квартирмейстеру армии. — Поверьте, Бог на самом деле с ним, и он осуществит свой план более успешно, нежели некоторые думают».

К моменту памятного разговора двух шведских начальников Карл XII уже определился с направлением движения. Плесков, так шведы именовали Псков, перестал его интересовать. Решено было идти в глубь России, на Москву. Это решение было подкреплено движением армии. Из Радошковичей она выступила к Минску, Березину, к Головчину. Беспокоившая Петра и его генералов неопределенность с тем, «в какую сторону наклонен… неприятель» (выражение Апраксина), рассеялась. Теперь следовало приводить в движение все намеченные для этого случая контрмеры.

Здесь следует сделать небольшое отступление относительно планов Карла ХII. Сложности, с которыми сталкиваются исследователи при попытке уяснить их, вовсе не значат, что все было сделано королем на ходу, экспромтом. В известной степени мы сталкиваемся здесь с недопониманием среди самих историков. Весь вопрос в том, о каких планах идет речь. Если о главных, стратегических и политических, то Карл определился с ними достаточно давно и успел «обнародовать» в беседах с соратниками. Сомнения же, отступления, колебания, «долгодумание», которое так ярко проявились во время стояния в Сморгони и Радошковичах, касались планов, скорее, тактических — как, какими путями и средствами достичь целей первых и главных.

Так что же хотел Карл XII? Напомним самое существенное, о чем уже шла вкратце речь выше: король не собирался на этот раз довольствоваться просто военной победой с подписанием мира по типу Кардисского. Угроза, нависшая над Россией, была куда значительнее. Победив, шведский монарх намеревался расчленить Московское царство на мелкие государства и вернуть его в прежнее, допетровское состояние. Иначе говоря, Карл намеревался «разобраться» с восточным соседом радикально — изолировать от передовых европейских технологий, сокрушить военный потенциал, превратить в третьестепенную державу. Сами эти планы если и звучали, то фрагментарно, по случаю. Так, среди правителей, которые должны были прийти на смену Петру, назывался то царевич Алексей, оппозиционность которого к нововведениям не ускользнула от внимания шведов, то Якуб Собесский — петровский кандидат на… польский трон. Но эта неопределенность, недосказанность как раз в духе Карла, не склонного спешить с тем, до чего еще надо было дойти. Главное для него здесь — принципиальное решение об устранении опасного реформатора, «носителя» постоянной угрозы могуществу Швеции. А кто заменит Петра — дело последнее, которое надо решать, когда придет нужный час.

Намерения Карла не были секретом для Петра. О том, что мир ему не получить до тех пор, пока «Москва в такое состояние не будет приведена, что впредь никогда (выделено мной. — И.А) шведам вреду не сможет учинить», писали царю русские дипломаты. Речь, таким образом, шла о будущности страны, ее праве на модернизационный прорыв. Потому борьба с Карлом XII в 1708–1709 годах была больше, чем просто военная кампания. Речь шла о самом праве на суверенное существование, осознаваемом государем-реформатором как обновление.

В свете этого расположение шведских войск в канун и в начале похода не выглядит случайным. Здесь просматривается единый замысел, быть может, не подкрепленный необходимыми людскими и материальными ресурсами. Левый фланг наступления главной армии обеспечивал Лифляндский корпус «профессора-латиниста», генерала Адама Людвига Левенгаупта, готового в любой момент пойти на соединение с королем на Смоленском или даже Псковском направлении. В литературе силы Левенгаупта обычно определяют в 16 тысяч человек.

В новейших исследованиях приводят более скромные цифры — около 12–13 тысяч^{11}.

В Южной Финляндии находился корпус генерала Леклерка с 14 тысячами человек. Угрожая Ингерманландии и Санкт-Петербургу, он оттягивал на себя значительные силы русской армии и, таким образом, косвенно влиял на ситуацию на главном театре военных действий. За Польшей и ее новым королем присматривал корпус генерала Е. Крассау (8–10 тысяч человек). Окончательно управившись с антишведской оппозицией, он должен был вместе с армией Станислава Лещинского (около 16 тысяч) двигаться на помощь Карлу XII. Правда, для этого требовалось довольно много времени и… оговорок. Но, поскольку подобная перспектива существовала, Петр принужден был с ней считаться.

Не следует забывать и о том, что шведы надеялись втянуть в войну турок и крымских татар. Прощупывались настроения украинских казаков. Недовольство части старшины и казачества ущемлением «вольностей» и тяжестью петровского великодержавия не ускользнуло от внимания шведов, тем более что сам гетман Мазепа настойчиво навязывал им свои «услуги». В итоге образовывалась гигантская дуга — от Финляндии до Крыма и Запорожья, охватывающая территорию Московского царства.

Петр не заблуждался относительно опасности, нависшей над страной. Если же на первых порах и оставались какие-то иллюзии относительно возможности договориться с Карлом или хотя бы задержать его выступление, то они скоро рассеялись. Неудачи на дипломатическом фронте имели свою положительную сторону. Они избавляли от иллюзий и давали возможность понять, кто есть кто в международном раскладе. Карл шел за ферзя, тогда как он мог отнести себя, в лучшем случае, к легким фигурам. В начале 1707 года в местечке Жолква близ Львова состоялся генеральный совет, разработавший стратегию отражения шведов. На совете решено было генеральное сражение на территории Польши не давать и «томить» противника «оголоженьем провианта и фуража». «Оголоженье» — это беспощадное разорение территории по пути движения неприятеля. На совете имелась в виду прежде всего Польша, «к чему и польские сенаторы многие в том согласились». В действительности беспощадное уничтожение провианта и фуража должно было продолжиться и продолжилось и дальше — в Великороссии и на Украине. Колебаний не было. Английский посол Витворт, выпытывающий, как поведут себя русские в шведское пришествие, сообщал своему правительству: русские готовы рискнуть и дать сражение. Если проиграют — все равно не сдадутся, войну продолжат по-татарски и не успокоятся, пока не доведут «неприятеля до гибели от голода».

Шведов ждало не только «оголожение» необъятных пространств. Дневные и ночные нападения должны были держать шведов в постоянном напряжении, «обкусывать» королевскую армию по одному солдату, кавалеристу, возчику с подводой. И лишь тогда, когда неприятель серьезно ослабнет, можно было думать о генеральном сражении.

Жолквивский план нередко ставят в упрек Петру. Разработанный замысел — будто бы еще одно весомое доказательство бессердечия и жестокости «варварской» натуры царя. Однако стоит пролистать современную Петру военную историю, чтобы убедиться в обратном: к подобной стратегии широко прибегали и в Европе с поправкой, конечно, на отсутствие здесь должных «просторов» и требований кордонной системы. В Войне за испанское наследство герцог Мальборо опустошил и выжег Баварию, полководцы Людовика XIV — Пфальц. Наступавший гуманный «век Просвещения» вполне мирился с варварской «скифской тактикой», особенно если в этом видели целесообразность. Для русского командования эта целесообразность была бесспорной: едва ли в начале 1708 года кто-то из генералов надеялся выстоять против полнокровных, не изнуренных голодом и тяготами похода шведов.

Больше того, жолквивская тактика была единственно возможной, в смысле — единственно победоносной. Еще в 1702 году, наставляя своего мастера по изъятию ценностей и контрибуции генерала Стенбока, Карл советовал тому как можно решительнее «выжимать, вытаскивать и сгребать». Нет сомнения, что в 1708–1709 годах просто установка не уничтожать, а прятать своего эффекта должного ослабления шведов не дала. Они бы исхитрились и сумели бы «выжать, вытащить и сгрести» столько, сколько нужно было для неголодного похода в глубь России.

Примечательно, что заинтересованные в ослаблении шведов некие голландские политики через А. А. Матвеева принялись поучать Петра I правильной стратегии борьбы с Карлом XII: «…С шведами в генеральную баталию отнюдь не входить и, какими хитростями будет возможно, уклоняться от того, малыми партиями… неприятеля обеспокоивать, чем больше он в своих проходах обветшает в силе войск». Сходство с жолквивским планом несомненное. Но это не заурядное списывание, а лишнее доказательство того, что сложившаяся ситуация почти не оставляла иных вариантов противостояния. Голландцы это понимали лучше других, ведь в свое время они не побоялись поднять затворы шлюзов, чтобы потоками воды смыть не только собственные веси и города, но и вторгшиеся войска Людовика XIV. Такое «оголаживание» земли на «голландский лад» внушало уважение, и, вполне возможно, в Жолкве Петр вспомнил и о нем, и об инициаторе этой беспримерной акции, Вильгельме Оранском. Однако русский вариант предполагал иные действия: плотин, шлюзов и земель, лежащих ниже уровня моря, здесь не было, зато были огромные лесные и открытые просторы, изрезанные реками и дорогами. Отсюда и способы, воплощавшие жолквивский план в жизнь: «дороги засечь» (т. е. завалить деревьями), «провиант и фураж (который нельзя захватить с собой) жечь, чтоб неприятелю в руки не достался» словом, во всем и всячески «чинить неприятелю великую препону».

Проводя параллель жолквивского плана с тем, что происходило во время Войны за испанское наследство, все же подчеркнем принципиальное отличие. Войны раннего Нового времени велись на истощение. Разорение территории неприятеля было одной из стратегических целей. Но именно неприятельской. Петр же осознано шел подобно голландцам в XVII веке на разорение территории собственного государства. Для голландцев, при том что им пришлось несколько десятилетий отстаивать свою независимость от Испании и Габсбургов, подобный образ действий был все же диковинкой.

В канун и во время нашествия была проделана огромная черновая работа, связанная со снабжением, вооружением, формированием новых полков и строительством оборонительных укреплений. Срочно возводились укрепления в Москве, Можайске, Серпухове, Твери. Гарнизон старой столицы был доведен до 13 тысяч человек. Ежедневно сотни москвичей выходили на строительство бастионов. На всякий случай кремлевские ценности и святости приказано было готовить к эвакуации в Белоозеро. Многое из построенного и сделанного даже не пригодилось. Враг не дошел до земляных бастионов и утыканных пушками батарей, не штурмовал и не осаждал готовых к обороне городов. Однако именно из этих, пригодившихся, не очень и совсем не пригодившихся усилий и складывалась будущая виктория. Ведь предусмотрительность и взвешенность придавали чувство уверенности в себе, столь необходимое молодой регулярной русской армии.

Как всегда, большую часть трудов взвалил на себя Петр. Царь много ездил, подгонял, проверял, подталкивал, организовывал, давал указания. «Для Бога, извольте иметь прилежание, дабы полки были готовы к весне и могли бы без нужды ходить, куда случай позовет, чтоб лошади, телеги были, удобно и довольно, також и в прочих амунициях», — наставлял он в январе 1707 года Шереметева. Проходит еще несколько недель — и снова письмо о том же: «…Как в офицерах, так и в солдатах в дополонке и всяком учреждении и приготовлении, ради своего недосугу, полагаюсь и спрашивать буду на вас, в чем, для Бога, как возможно труд свой приложите». Вечно спешивший Петр писал не всегда складно, иногда даже темно, но это потому, что ему действительно было «недосугу»: дел море, а помощники не всегда надежны и расторопны. Тот же Шереметев — с ленцой, за ним нужен присмотр и напоминание, что спрос будет строгий, без скидок на старые заслуги — пусть трудится «для Бога» не покладая рук.

Чем ближе нашествие, тем настойчивее повторяется в царских письмах и указах навязчивый лейтмотив о «случае», который непременно скоро «придет». Звучит эта тема в разных вариантах и в разных интонациях — «понеже время нужное настоит», «понеже время сего требует», «в нужный случай готовы были все» и т. д., но, как бы ни была она прописана, чувствуется, что мысль о грядущем решающем столкновении ни на минуту не отпускает царя. Вокруг нее вращаются все думы и поступки Петра. Можно, к примеру, долго рассуждать о «классовой ненависти» царя к казакам Кондратия Булавина, но на деле Петр был больше всего раздражен временем выступления. Приходилось отвлекаться и тратить средства тогда, когда следовало все сосредоточить против шведов. Булавин и булавинцы для Петра не просто «воры». Они еще и «изменники» в том узком смысле, в котором мы ныне употребляем это слово: изменники — значит предатели, пособники врага. И как бы ни пытались позднее советские историки оправдать вспышку казацкой ярости самодержавной политикой на Дону (что верно), в петровской трактовке восстания также была своя доля правды. Выступление не просто ослабляло царя в его схватке с Карлом. На народное возмущение шведы готовы были сделать ставку, будучи не против раскачать и даже опрокинуть лодку московской государственности разжиганием внутренних противоречий.

Колоссальные физические и духовные усилия не проходили бесследно. Образ Медного всадника, невольно переносимый на Петра, превращает его в нашем сознании в этакого несгибаемого богатыря-царя-труженика. Петр и в самом деле такой — Царь. Но ведь царь Петр еще и человек. Можно лишь догадываться о тяжести его душевных терзаний и переносимых физических нагрузках, которые со временем стали давать о себе знать в хворях и болезнях. Царь часто недомогает. В марте 1708 года, воспользовавшись тем, что Карл застрял в Радошковичах, он мчится в Петербург. Для него этот город — отдохновение, воплотившийся «рай-парадиз», источник силы и энергии. Но на этот раз и Петербург не помог. Петра укладывает в постель жестокая лихорадка. «Как говорят, где Бог сделал церковь, тут и дьявол — алтарь», — мрачно шутит царь по поводу того, что его Парадиз утратил свойства целебного душе— и телолечения. Между тем недомогание было серьезным. Лихорадка в те времена — название для многих болезней. Но, кажется, на этот раз можно поставить более точный диагноз недомогания — государя свалило с ног воспаление легких. В том же письме он жаловался на кашель и «грудную болезнь». Лечили царя интенсивно: натирали ртутью, давали горячее питье. Несмотря на то что от лекарств больной обессилел, «как младенец», он готов, «когда необходимая нужда будет», ехать к армии. Поразительно, что, сообщая об этом решении, царь чувствует некую неловкость. Он почти оправдывается перед своими соратниками, причем не столько в том, что некстати заболел, сколько в том, что дал болезни волю овладеть им. В письме Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал…»; Меншикову: подводы за мной пришли, но «зело прошу о себе… дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость… о его, неприятельском, походе прямо на войско не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни». Видно, что царю и неуютно, и обидно, и трудно смириться с мыслью, что в такой важный момент он не при войске. Понимая разумом, что «без здоровья и силы служить невозможно», Петр все же считает свое болезненное бессилие непростительной слабостью. К счастью, в ожидании, пока подсохнут дороги, Карл оставался на месте и не проявлял активности. Петр получил время оправиться, и, оправившись, он с удвоенной энергией стал готовиться к продолжению борьбы.

В эти предполтавские месяцы царь особенно часто дает потомкам повод упрекнуть его в пристрастии к угрозам и принуждению. Но таков был Петр и таковы были его помощники, привыкшие вдали от недремлющего государева ока многое делать вполсилы, спустя рукава. Требовалось время, чтобы высокое петровское понимание служения Отечеству если не сменило, то хотя бы потеснило прозаическое восприятие службы государю как обременительного и тягостного занятия. Поскольку же этого времени отпущено было мало, в ход шли привычные приемы — угрозы, понукание, окрики, как, впрочем, и обещание наград и придач. Трудно сказать, что помогало больше. Скорее всего, и то, и другое, помноженные на крепнувшее понимание того, что на этот раз в столкновении со шведами решается нечто большее, чем просто судьба приграничных территорий. В итоге к тому моменту, когда «случай позовет», русская армия была приведена в образцовый порядок (если он, конечно, возможен в армии). Против королевской армии Петр выставил 57-тысячную армию под командованием Шереметева. Кроме того, для прикрытия важных направлений были создании отдельные корпуса, которые в зависимости от действий противника могли угрожать его флангам и тылу. Так, между Псковом и Дерптом стоял 16-тысячный (22-тысячный?) корпус Боура. Петербург прикрывал Ф. М. Апраксин (24 500 человек). У Киева располагался корпус М. М. Голицына (12 000 человек), который должен был приглядывать за поляками и турками.

Вне пристального внимания оставался лишь один Мазепа. Царь не сомневался в его лояльности. К тому же старый гетман так тонко вел свою партию, что не давал повода усомниться в себе — все доносы и неприятные для Мазепы слухи о его тайных переговорах с противниками царя преподносились как происки многочисленных врагов и завистников. Петр этому верил. Конечно, его можно упрекнуть в непростительной доверчивости. Но не лучше ли восхититься артистизмом Мазепы, сумевшего обвести вокруг пальца и Яна Казимира, и Петра Дорошенко, и Самойловича, и, наконец, «проницательного» Петра. Гетман был так ловок по части обманов и интриг, что, похоже, умудрился в конце концов перехитрить самого себя. Что бы там ни писали апологеты «борца за самостийную Украину», Мазепа очень скоро покается в своем опрометчивом поступке — переходе на сторону Карла XII. В самом деле, всю жизнь ставил на того, на кого надо было ставить, а здесь незадача — так промахнулся и так проиграл.

Карл повел шведскую армию к так называемым речным воротам России, туда, где Двина и Днепр образуют узкий коридор, позволяющий избежать форсирования полноводных рек. Войска везли с собой трехмесячный запас провианта, с боем выбитый из населения Литвы и Белоруссии. Огромные обозы сильно сковывали движение. На беду, установившаяся было погода сменилась проливными дождями. Подсохшие дороги раскисли. Тут уж окончательно стало ясно, что то, что в России называли дорогами, в Европе называлось бездорожьем, а что плохой дорогой — ее отсутствием. Лошади и люди выбивались из сил, выуживая из липкой грязи полковые фуры и орудия. Сам Карл XII должен был признать в письме сестре Элеоноре, что марш был «довольно трудным как из-за непогоды, так и из-за отвратительных дорог». За жалобой скрывалась досада: все попытки отсечь Шереметева и устроить ему бойню проваливались из-за вынужденной медлительности.

Первое крупное столкновение произошло у Головчина.

Головчин — узел дорог на Староселье, Шклов и Могилев. Было ясно, что даже такому мастеру маневрирования, как Карл, этого пункта никак не обойти. Шереметев и Меншиков решили задержать неприятеля при переправе через речку Бабич, укрепив местность и заранее расставив войска. Светлейший писал Петру о замысле операции: используя трудности местности — река, болота, леса, — «елико возможно, держать» неприятеля и при переправе нанести ему урон; если же он попытается «к главной баталии нас принудить», то за узкими дорогами у него ничего не выйдет — мы успеем отойти.

Войска встречали шведов в следующем порядке. Центр позиции заняла дивизия Шереметева. На правом крыле, при Климочах, стояли солдаты и драгуны Аллатара и Флюка. Левый фланг держала дивизия Репнина — 9 солдатских и 3 драгунских полка. От Шереметева и от расположенной еще левее кавалерии Гольца Репнин был отделен болотами. Наконец, перед выстроившимися войсками в обрамлении топких, заросших осокой и камышом берегов текла речка Бабич.

Шереметев и Меншиков были довольны избранной позицией. Но проводивший рекогносцировку Карл XII сразу же разглядел слабости в расположении русского войска. Позиция растянута. Между центром и левым флангом — болото, затрудняющее передвижение. Русские, несмотря на сильные дожди, превратившие землю в жижу, успели возвести фортификационные сооружения. Это, конечно, усложняло задачу атакующим. Но за долгие годы войны Карл привык к тому, что противник стремился отгородиться от него «испанскими рогатками», окопами и шанцами. В этом была своя положительная сторона: привязанные к укреплениям, противники короля обрекали себя на оборонительную тактику. За инициативу даже не приходилось бороться — выбирай только место в позиции неприятеля, атакуй и побеждай.

Так было и на этот раз. Под рукой у Карла было около 12 тысяч против 38 тысяч фельдмаршала Шереметева. При желании король мог увеличить свое войско, подтянув дополнительные части. Но Карл XII, как выразился один из участников сражения, уже «не мог ждать». Неприятель несколько раз ускользал от него. Следовало незамедлительно воспользоваться моментом, пока Шереметев не передумает и не отступит.

В ночь на 3 июля (14 июня) передовые части под началом самого короля выступили к заболоченной пойме речки Бабич. План был прост, как большинство тактических решений Карла XII. Удар наносился там, где его менее всего ожидали, — через реку и болото, разделявшие дивизии Шереметева и Репнина, с задачей обойти правый фланг последней. Драгунов Гольца должна была сковать кавалерия. Простота не исключала риска: при известной расторопности русские легко могли сбросить шведов в воду.

Форсирование сразу пошло не так, как было задумано. Гренадеры, тащившие понтонный мост, не поспевали — дождь и бездорожье превратили каждую секцию понтона в непосильную ношу. Весь график движения был поставлен под угрозу. Но главное, часовые Репнина подняли тревогу тогда, когда головная колонна лишь вышла к правому берегу реки. А ведь надо было еще переправиться через Бабич и преодолеть заболоченную пойму. Срыв внезапной атаки можно было компенсировать лишь быстрыми и согласованными действиями. Идущие за головной колонной шведские артиллеристы развернули орудия и ударили по позициям Репнина. Гвардейцы, чертыхаясь, полезли за королем в черную воду.

Артиллеристы Репнина ответили беглым огнем. Огонь не отличался меткостью — мешал стоявший над поймой предрассветный туман. Однако звуки разрывавшихся над головой гранат смутили шведов. Увязшие в вязкой прибрежной жиже гвардейцы замешкались. Здесь их настигла вторая волна наступающих. Все смешалось. Если бы Репнин в этот момент решился атаковать противника, то едва ли шведам пришлось бы праздновать победу. Но генерал проявил нерешительность, если не сказать больше. Драгоценное время было упущено. Шведы выбрались на твердую землю. Минуты ушли, чтобы подразделения разобрались и выстроились в линию. И хотя заряды и подсумки у многих оказались подмочены, это никого не смутило. Палаши и багинеты и мокрыми годились в дело. Король, не мешкая, повел гвардейцев в атаку.

Растерявшийся Репнин взывал о помощи. Его адъютанты мчались к Шереметеву и Гольцу с просьбой прислать подкрепления. Фельдмаршал, отчетливо слышавший нарастающий шум боя со стороны дивизии Репнина, пребывал в нерешительности. Не есть ли это ловушка, отвлекающий маневр, до которых был так охоч «король Карлус»? В конце концов Борис Петрович внял призывам Репнина и отрядил на левый фланг генерала Ренне с Ингерманландским полком. Позднее к Репнину направили еще и бригаду Айгустова. Но и Ренне, и тем более Айгустов опоздали.

Репнин не долго цеплялся за раскисший от дождя ретраншемент. Мысль об «отводном бое» быстро овладела им. Робкие попытки контрактовать противника им же самим и были остановлены. Когда полковник Головин повел свои батальоны в штыковую атаку, генерал завернул его, сопроводив свое решение невнятными выкриками: «Что мне делать, коли мочи моей нет, и меня не слушаются, и коли гнев Божий на нас!»

Шведы наседали, не давая времени прийти в себя. Особенно трудно приходилось на правом фланге дивизии, где неприятель действовал особенно напористо. Похоже, что именно здесь подразделения Репнина сбились на простой навал, завершившийся тем, чем и должен был завершиться подобный бой, — беспорядочным отступлением. Впрочем, отступали все же не совсем так, как под Нарвой. Бросали полупики, фузеи, зарядные ящики, оставили даже 6 полковых, увязших в грязи орудий, но не знамена — полотнища срывали с древка, обматывали вокруг туловища и уходили.

Многие роты вели «отводной бой» в полном порядке. То была несомненная заслуга офицеров, сумевших привести в чувство растерявшихся рядовых. Позднее шведы признавались сопровождавшему их армию англичанину Джону Джеффрсу, что если бы русские солдаты «продемонстрировали хотя бы половину того мужества, что их офицеры, то победить их было бы намного труднее».

Во время отступления дивизии наконец подоспели кавалеристы Гольца. Ситуация переменилась — совместная атака драгун и пехоты могла поставить шведов в трудное положение. Но Репнин уже ни о каком контрнаступлении не помышлял. Да и кавалеристы Гольца действовали не лучшим образом. Реншильд, собрав все, что оказалось у него под рукой — немногих драгун и драбантов, всего около 400 человек, — кинулся на русские эскадроны и привел их в замешательство. Затем к шведам подошел Смоландский кавалерийский полк, который заставил русских драгун и вовсе скрыться в лесу.

Покончив с дивизией Репнина, Карл XII стал перебрасывать силы на север с намерением завязать бой с Шереметевым. Однако это потребовало много времени, тем более что короля отвлекло известие о якобы возникших осложнениях на правом фланге. Тревога оказалась ложной. Но темп был потерян, и король остановил войска. Все это дало возможность Борису Петровичу в полном порядке отвести войска за Днепр.

Головчинский бой окончился победой Карла. Сказалось преимущество в выучке, взаимодействии родов войск и умении навязывать противнику свою волю. Довольный король, особенно гордившийся этой победой, приказал выбить памятную медаль с надписью: «Побеждены леса, болота, укрепления и неприятель». По шведским данным, победа обошлась королю в 1200 человек убитых и раненых против 5 тысяч русских. В царском лагере оценили успех шведов скромнее: свои потери исчислили цифрой около 1600 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести против двух тысяч шведов. По всей видимости, в этом случае мы имеем дело с обычным для воюющих сторон стремлением превысить потери противника и преуменьшить или по крайней мере точно обозначить свои. Учитывая итог боя, сомнительно, чтобы шведы понесли большие потери, чем русские. Но и цифра в пять тысяч, составляющая почти половину численности дивизии Репнина, кажется чрезмерной. Шведы, по-видимому, действовали по принципу, позднее афористично сформулированному Суворовым, который в боевом запале мог превысить цифры турецких потерь: «А чего его жалеть, басурмана-то?»

Главное, однако, в нашем случае не споры о потерях победителя и побежденного, а реакция царя на поведение войск. Петру не сразу стала ведома вся правда о сражении. Донесение Шереметева о бое было вполне благоприятным. «Жестокий бой» выдержали, неприятеля, как того желали, потрепали, Репнин успешно отбился и соединился с главными силами «без великого урону». Словом, «кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».

Известие о Головчине Петр получил по пути в армию. Для царя оно было лучшим лекарством. Армия выдержала настоящий бой с Карлом. Однако по приезду, разобравшись в деталях боя, царь изменил свою оценку. Лекарство оказалось горьким. Особенно возмутило царя поведение Репнина, потерявшего управление войсками. На восьмом году войны такое было недопустимо. Насторожило и то, как быстро были расстроены боевые порядки. «Многие полки пришли в конфузию, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те казацким, а не солдатским боем», — заключил царь.

Биться по-казацки — биться наскоком, нерегулярно, когда так требовался «солдатский бой», по правилам линейной тактики. Не случайно царь в «Учреждении к бою» настойчиво внушал, что подразделения обязаны всегда и везде — наступая, обороняясь, двигаясь в отход — непременно держать строй. А тут стоило шведам чуть поднажать, как все уроки и наставления в момент забылись. Петр понял: нужны выводы, строгие и нелицеприятные. Меншикову было приказано «накрепко розыскать виновных, с первого до последняго».

Репнин попытался оправдаться. Ставил себе в заслугу, что держался, пока была возможность; когда же наступил предел, никто «вспоможения» не учинил; что «управлялся везде один», поскольку остальные офицеры были «в управлении искусства» не на высоте. Но царь не внял мольбам генерала. Военный суд — кригсрехт — признал его главным виновником поражения. Приговор был суров: объявили, что сорокалетний Аникита Иванович «достоин быть жития лишен». Однако, принимая во внимание прежние заслуги, князя оставили в живых. Разжалованный в рядовые, Репнин получил в руки тяжелую фузею и отправился в солдатский строй — искупать вину кровью.

Суровую кару понесли солдаты и офицеры, бежавшие с поля боя. Несомненно, Петр сознательно перегибал палку. Драконовские меры должны были привести армию в чувство. Всем, от генерала до рядового, должно было быть ясно, что в момент решающего столкновения спрос со всех будет одинаков — по самой высокой мерке.

Через четыре дня (7 (18) июля) Карл XII стремительным броском занял Могилев. Не пришедшая в себя после головчинского поражения армия Петра дала сбой: Могилев попал в руки шведов с припасами (пускай и незначительными) и не разрушенными переправами через Днепр. Тем не менее Карл не двинулся дальше и простоял в городе и его окрестностях около месяца. Большой нужды в отдыхе не было — войска и без того передвигались короткими бросками. Зато ощущалась острая нужда в провианте, сбором которого занялись партии фуражиров. Однако ни то, что было захвачено в Могилеве, ни то, что удалось собрать или, точнее, наскрести в окрестных деревнях, проблему снабжения решить не могло. Рассылаемые во все стороны команды чаще всего возвращались ни с чем, а то и вовсе бесследно исчезали в белорусских чащобах. «Поизнуженные» шведские солдаты принуждены были собирать и обмолачивать недозревшее зерно и выпекать из него мало пригодный в пищу хлеб. Из-за плохой пищи и непогоды шведов стали донимать болезни. Ветераны печально усмехались по поводу трех «лекарей» — водки, чеснока и смерти, которые «излечивали», каждый на свой манер, раненых и больных.

«Могилевское стояние» не было безмятежным. Отряды казаков, переправляясь через Днепр, постоянно тревожили аванпосты. В одну из таких вылазок в Смольянах был захвачен генерал-адъютант Карла XII, генерал Канифер. Он был привезен в штаб-квартиру в Горках. Генерал, успевший к моменту пленения поменять трех хозяев, в духе кодекса наемника-кондотьера при расспросе не запирался и выложил только что приехавшему в армию царю все, что знал. А знал он немало. Петр получил подтверждение о силах Карла: 30 пушек, 12 полков пехоты и 15 конницы, всего около 30 тысяч человек; личный состав в полках не полный — свирепствуют болезни; наконец, во всем, и особенно в продовольствии, ощутим недостаток. Однако о главном — о планах короля — генерал-адъютант толком ничего не рассказал. И не потому, что не пожелал. О них он просто ничего не знал. «О королевском намерении ничего он подлинно не ведает, для того что король ни с первыми генералами, ни с министрами о том не советуется, а делает все собою…» Эта оговорка говорливого Канифера отчасти «реабилитирует» скрытность шведского короля. Быть может, он был и не так уж неправ, избегая делиться своими замыслами с окружением, включая «первых генералов».

Между тем самому Карлу XII постоянно приходилось корректировать свои планы из-за трудностей со снабжением армии. Это его сильно раздражало. К такой войне он не был готов. Изменить ситуацию мог Левенгаупт.

Граф Адам Левенгаупт принадлежал к редкой для той поры породе военных интеллектуалов. Студент Лундского, Упсальского, а позднее Ростокского университетов, он защищает диссертацию и первоначально избирает для себя дипломатическое поприще. В качестве дипломата 25-летний граф отправляется в 1684 году в составе шведского посольства в Москву. Кажется, «варварская» Московия произвела на него мрачное впечатление. Однако он сумел составить свое мнение о русских — неприхотливых, набожных и смекалистых людях. Карьера дипломата разочаровывает Левенгаупта, и он резко меняет свой жизненный путь, вступая на военную стезю. Поворот свидетельствует о решительном характере будущего генерала: хотя на стороне графа происхождение и родственные связи в верхах шведской элиты, начинает он свое восхождение с волонтера у курфюрста Баварии в достаточно зрелом возрасте, когда ровесники могут похвастаться патентами старших офицеров. Послужив наемником в европейских армиях, Левенгаупт в конце концов возвращается на родину, где с началом Северной войны и для него открываются хорошие перспективы. И он не упускает их. Воевать ему приходится не на глазах короля, что плохо, а в Лифляндии с ее ограниченными воинскими контингентами и второстепенным значением. Но зато здесь много русских войск, спешивших с удалением в Речь Посполитую Карла XII как можно основательнее разорить «шведскую житницу». В марте 1703 года полковник Левенгаупт с 1405 пехотинцами и кавалеристами при 10 орудиях встречает близ курляндского местечка Салаты русско-литовский отряд, насчитывающий около 5200 человек с 11 орудиями. Союзники остаются верны себе и избирают оборонительную тактику: два стрелецких полка и литовская пехота огораживаются телегами и рогатками, по флангам располагают хоругви. Казалось, имея такое преимущество в людях и местности, русско-литовские войска могли быть спокойны. Но Левенгаупт идет в решительную атаку и опрокидывает неприятеля. Литовцы бегут, стрельцы отчаянно отбиваются, но против регулярных солдат устоять не могут. Все заканчивается их избиением. Победителям достаются 11 пушек и масса знамен и значков. Потери Левенгаупта составили менее 300 убитых и раненых. Столь славная победа, к большому удовольствию короля, на время заткнула рты всем, кто был недоволен его удалением от шведской Прибалтики. Левенгаупт получил звание генерал-майора и должность вице-губернатора, а позднее и губернатора Курляндии.

В последующем графу уже не предоставлялась возможность столь же громко заявить о себе, как это было в 1703 году. Сил хватало, только чтобы отбиться от русских. Тем не менее карьера складывалась вполне удачно, и к 1708 году он уже был генералом от инфантерии.

С переносом тяжести военных действий на восток ситуация для Левенгаупта изменилась. Появление здесь самого короля открыло новые возможности отличиться. Правда, Карл XII не особенно жаловал генерала-латиниста, но дисциплинированный Левенгаупт не сетовал и готов был действовать как самостоятельно, так и под началом короля. Оставалось лишь ждать решение Карла. И оно последовало. В начале июля Левенгаупту было приказано идти на соединение с главной армией. Помимо пехоты, кавалерии и 16 орудий, генерал должен был привести с собой восемь тысяч повозок, доверху нагруженных огневыми припасами, воинским снаряжением и продовольствием натри месяца^{12}. Этого должно было хватить на то, чтобы спущенная с короткого поводка армия дошла по «оголоженной» территории до самой Москвы.

Но генерал запаздывал. Причина тому — огромный и неповоротливый обоз, сковывающий по рукам и ногам Левенгаупта. По дорогам Литовского княжества тащились около 32 тысяч обозных лошадей. И это не считая лошадей, находившихся в строевых частях и тащивших полковые обозы. Цифры здесь почти удваиваются, достигая в общей сложности 62 тысяч лошадей. Похоже, что, назначая время рандеву, Карл XII сильно преувеличил возможности Левенгаупта и его корпуса. Он же отчасти сам и стал жертвой собственного заблуждения. «Могилевское стояние» затягивалось. Истекало бесценное летнее время. Саперы уже успели навести мосты через Днепр, фуражиры — опустошить все найденные зерновые ямы. Левенгаупт не появлялся. Запасы продовольствия заканчивались, и с ними — терпение Карла. Чтобы прокормить армию, следовало искать новые, «неопустошенные» места. Стоя в шаге от российских рубежей, Карл и мысли не допускал, что станет искать их позади себя, в уже завоеванной и… союзной Речи Посполитой. В начале августа был отдан приказ о выступлении. Войска перешли Днепр. Теперь Левенгаупту с обозом предстояло догонять армию на марше.

Начался очередной тур погони за русской армией. Казалось, что моментами Карлу удавалось настигнуть своего отступающего преследователя. Шведы врывались в поспешно оставленные русские биваки, где еще дымились кострища, вступали в перестрелку с русскими драгунами, оставленными в арьергарде. Но и тогда разгромить, втоптать в землю, рассеять петровские батальоны им не удавалось. Русские благополучно ускользали, успевая разрушить и запалить все, что могло бы пригодиться наступающим, — от «стоячего в полях хлеба» до «строения всякого… чтоб не было оному [шведам. — И.А.] пристанища».

Переправа через Днепр у Могилева заставила Петра поверить в то, что Карл намеревался идти прямо на Москву. Это не было неожиданностью. Собственно, считаясь с особенностями стратегии Карла, склонного к оптимальным решениям, этого решения более всего ожидали. Города-крепости, лежавшие на смоленском пути, были приготовлены к осадам, гарнизонам в них строго-настрого было приказано «борониться до крайней меры». Но, как водится в подобных случаях, всегда можно было найти упущения. Петр приказывает царевичу Алексею срочно ехать в Дорогобуж и Вязьму и готовить склады продовольствия для армии: это ведь неприятель должен испытывать недостаток, а не его разрушавшая все на пути отступления армия.

Однако Карл не пошел прямо на Смоленск. Стараясь обойти левый фланг русского войска, он все время забирал южнее.

«Неприятельские обороты» не оставались незамеченными. Сделано было все, чтобы опередить неприятеля и сорвать его намерения. Опережая шведов, к реке Сож устремились драгуны Меншикова. На берегах реки начались частые перестрелки. У Черикова в одной из них принял участие король. Меткими выстрелами из мушкета он выбил из седла нескольких драгун. Ему отвечали, но пока кровавая забава сошла Карлу XII с рук. Поскольку русские пули пролетели мимо, тогда как пули короля находили цель, происшедшее было признано веселой потехой, призванной взбодрить заскучавшего без опасностей монарха.

Из Черикова 22 августа шведы резко повернули на север, на Мстиславль-Смоленск. Как бы ни оценивался этот маневр — то ли возвращение к старому плану наступления на Смоленск, то ли как попытка прикрыть Лифляндский корпус, — русское командование тотчас осуществило свои контрмеры, переместив главные силы в район Кричева-Мстиславля.

28 августа (7 сентября) шведы стали лагерем в местечке Молятичи. В трех верстах от главной квартиры разбил свой бивак генерал-майор Росс, под началом которого оказались 4 пехотных и 1 кавалерийский полк (около 5 тыс. человек). Уязвимость позиции Росса — оторванность от армии — не ускользнула от внимания Петра. В царской ставке решено было напасть на генерала. Операция строилась на знании психологии противника — шведы не ожидают нападения — и условиях местности. Конечно, три версты, отделявшие Росса от короля, не бог весть какое расстояние. Однако быстро преодолеть его, когда на пути лежит речушка Черная Натопа с вязкой, вдоволь напоенной дождями поймой, было крайне трудно. Ранним утром 30 августа восемь батальонов генерала М. М. Голицына «по груди в воде» перешли Белую Натопу и обрушились на противника.

Карл Росс был генералом из невезучих — у села Доброе ему придется уступить Голицыну, позднее из Опошни уносить ноги от Меншикова и, наконец, в Полтавском сражении быть первым разбитым и обращенным в бегство шведским генералом. Надо полагать, что цепь этих неудач внушит в конце концов Россу уважение к противнику. Но до 30 августа он явно пренебрегал русскими. Охранение в его отряде было поставлено из рук вон плохо, хотя незадолго до боя перебежчик предупредил его о нападении. Похоже, что генерал просто отмахнулся от этого известия — русские напасть не посмеют.

Посмели. В результате появление батальонов Голицына стало для Росса полной неожиданностью. Шведам еще повезло, что отправленные в обход драгуны Пфлуга увязли в трясине и не сумели навалиться на них с фланга. Тем не менее и без драгун солдаты Голицына «с помоштию Божиею [шведов. — И.А.] с поля збили» (Петр I).

С первыми выстрелами Карл поднял по тревоге полки в Молятичах и кинулся выручать Росса. Однако, как ни хороши были его солдаты, у них не было крыльев, чтобы перелететь через топи. Войска шли скорым шагом, а далеко впереди (!) в окружении своих 40 драбантов — телохранителей скакал Карл XII. То был редкий случай, когда ему ничего не оставалось делать, как в продолжение двух часов жадно прислушиваться к отзвукам близкой канонады и гадать, чем же все кончилось.

Бой с главными силами не входил в планы русского командования. Голицын уклонился от схватки с королем и организованно отошел, прихватив все еще редкие для этой компании трофеи — шесть шведских знамен и три орудия.

По числу участников и напряжению бой при Добром уступал Головчинскому сражению. Тем не менее для Петра действия русских войск пролились целебным бальзамом на свежую рану. Войска проявили себя с наилучшей стороны. «Я, как и почал служить, такого огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видел», — поспешил обрадовать царь Ф. Апраксина. О том же он писал и Екатерине, прибегая, по своему обыкновению, к шутливому тону: «…Я как стал служить, такой игрушки не видал. Аднакож сей танец в очах горячего Карлуса изрядно станцевали».

Петр, конечно, не отказал себя в удовольствии словесно обыграть случившиеся: поскольку русские части выступили из села Доброе, то сражение при Добром было признано первым «добрым» предзнаменованием грядущего разгрома шведов. Шведы по этому поводу придерживались иного мнения. Однако и им пришлось признать, что русские осмелели настолько, что могут напасть на главные силы первыми.

Не один Петр отметил образцовое поведение русских войск в бою. Принятый на русскую дипломатическую службу И. Г. Урбих писал знаменитому философу Лейбницу: шведскому королю, если он не хочет гибели, разумнее всего «подумать о мире, возвратив царю то, что прежде ему принадлежало». Послание завершало невеселое заключение: если Карл опоздает с миром, то «ни его армия, ни он никогда не возвратятся живыми в Швецию». Пророчество сбылось ровно наполовину, причем с точки зрения военного противостояния на половину главную. Карл в Швецию вернулся, но без армии, голым королем.

В сентябре во время наступления на Смоленск Карл XII едва не погиб. У местечка Раевка, следуя во главе Эстьётского кавалерийского полка, он наткнулся на драгун генерала Бауэра. Король тотчас же бросился в атаку, успев только послать адъютанта за подкреплением. Рубка была жаркой. Против обыкновения, русские драгуны не подались назад и приняли удар. Скакавший следом за королем генерал Тюре Хорд был убит, остальные или отстали, или были выбиты из седел. Очень скоро Карлу пришлось в одиночестве отбиваться от наседавших драгун. Не подоспей в последний момент полковник фон Дальдорф со Смоландским полком, дело могло бы кончиться очень печально. Даже перспектива плена кажется проблематичной — Карл XII был не из тех, кто добровольно складывал оружие.

С освобождением короля рубка прекратилась. Дальнейшее генерал Бауэр описывал так: шведские и русские кавалеристы, разделенный речкой, стояли с полчаса друг против друга, причем так близко, что могли пустить в ход пистолеты. Но перестрелки не было: король строил своих людей, Бауэр своих, и… все. Картина получается, совсем не характерная для всегда атакующего Карла XII. Похоже, что случившееся даже его заставило внести коррективы в исповедуемые принципы: надо атаковать русских, когда можно их атаковать.

10 сентября передовые части достигли местечка Стариши. Отсюда до Смоленска оставалось не более двух-трех переходов. Посланные вперед разъезды доносили о выжженных дотла деревнях. Впрочем, об этом нетрудно было догадаться и без этих докладов: густые столбы дыма со всех сторон опоясывали шведскую армию. Двигаться «голодным и разоренным краем» на сильно укрепленный Смоленск, имея проблемы с продовольствием, фуражом и огненными припасами, было просто безумием. Даже Карл заколебался. Кажется, впервые за всю кампанию на прямой вопрос Юленкруга, что делать дальше, король не спрятался за глубокомысленное молчание. Он признался, что «у него нет никакого плана». Это означало, что мысль о наступлении на Смоленск им окончательно оставлена, новый же план пока не созрел. Главное, впрочем, заключалось не в отсутствии планов, а в ограниченном числе вариантов. Пятившиеся русские так стеснили победоносно шествующее королевское войско, что свели возможности выбора до минимума. Карлу оставалось либо ждать Левенгаупта с его огромным и таким нужным обозом, либо прорываться на юг, в еще, быть может, не разоренные места. В последнем случае даже появлялись варианты движения. Первый: на Северскую землю с выходом к Брянску-Калуге, а затем к Москве. Второй: на Украину, где армию должен был встретить дружественный Мазепа, обещавший провиант, огненные припасы и зимние квартиры. Вообще мысль об Украине была Карлу по сердцу. Как мы помним, король мнил себя бичом Божьим, предназначение которого — карать преступных монархов, каким оставался для него Петр.

И все же в сентябре Карл выбрал вариант прорыва в Россию. Он отклонил настойчивые советы генералов вернуться в Могилев, чтобы там дождаться Левенгаупта (а между тем 14 сентября, в момент нового поворота на юг, главную армию отделяло от Лифляндского корпуса расстояние в пять-шесть переходов). В длинной цепи роковых решений, которые привели шведов к Полтаве, этот шаг короля, по мнению скандинавских исследователей, был чуть ли не самым ошибочным. Однако Карл руководствовался вполне здравой логикой. Он исходил из того, что успех предприятия в том, чтобы опередить русских, не дать им превратить эту благодатную землю в «оголоженный» край. Опередить же означало действовать быстрее — первым вырваться на оперативный простор и продиктовать свои условия русским.

Итак, главными стали два фактора — быстрота и секретность. Было приказано найти генерала, чей опыт и характер более всего подходили для такой операции. Выбор пал на Лагеркруна. Карл с кандидатурой согласился, упомянув еще и о таких важных для задуманного качествах генерала, как пунктуальность и исполнительность. Позднее, когда маневр с треском провалится, вспомнят, что Лагеркрун — самовлюбленный хвастун. Но легко было махать кулаками после драки.

Лагеркрун получил под свое начало 2 тысячи пехотинцев, 1 тысячу кавалеристов, 6 орудий и собранное буквально по крошкам продовольствие на две недели — обстоятельство, немаловажное для безостановочного, не прерываемого фуражированием движения. Приказ был предельно ясный: совершив марш-бросок, генерал должен был занять позиции у Мглина. Таким образом, шведы получали контроль над Почепским проходом — протяженной лесной дорогой в Новгород-Северскую землю. При этом принципиально важно было опередить русских, которые теряли возможность занять Северщину раньше шведов.

Отряд Лагеркруна устремился к Мглину. Следом за ним двинулась вся шведская армия. 18 сентября у Кричева войска перешли реку Сож. Дальше дорога пошла глухим лесом. Было странно, что нигде не встречалось следов от шедшего впереди авангарда. Лишь появление гонца от Лагеркруна внесло ясность: тот свернул на дорогу, которая показалась ему много лучше указанной генерал-квартирмейстером. А главное, она быстрее выводила его к заветной цели. Юлленкруг был в недоумении — на его картах такой дороги не было. Несколько же пройденных просек, по его мнению, не могли быть дорогой на Мглин. Армия продолжила движение и достигла местечка Костюковичи, расположенного на половине пути до Мглина. Здесь она встретила арьергард Лагеркруна, который, не ведая об изменении маршрута движения своего отряда, продолжал идти старым путем. Карл XII был сражен наповал: весь его блестящий план срывался из-за того, что самый «пунктуальный и исполнительный» генерал в его армии заблудился. Брошенная сквозь зубы фраза про дурака, которому дали свободу, не сулила ничего хорошего Лагеркруну.

Спасать положение вызвался сам король. Для Карла это было одно из любимейших занятий. Мысль о том, что невозможные дела подвластны только ему, всегда тешила и раззадоривала короля. С небольшим отрядом Карл кинулся нагонять упущенное. За два дня было пройдено 85 километров, форсированы две речки, после которых солдаты и офицеры продолжали двигаться, не отжимая даже одежды. Это был беспримерный бросок, проявление шведами мужества и твердости самой высокой пробы. Однако все оказалось напрасно. 24 сентября Карл вошел в местечко Костеничи. До Мглина оставалось около десяти верст. Но тут пришло известие, что в Мглине уже русские. Почеп также оказался занят Шереметевым. План прорыва на Калужскую дорогу провалился. Следовало вновь менять планы.

Виновником неудачи был признан Лагеркрун. Генерал не исполнил приказа, заблудился да еще вдобавок понес серьезные потери в столкновении с генералом Ифландом, авангардом Шереметева. И все же надо признать, что в срыве замысла Карла XII виноват не случай, представший на этот раз в образе незадачливого генерала. План был обречен изначально по той простой причине, что был разгадан русским командованием. Нередко проигрывая тактически, Петр все чаще и чаще переигрывал шведов стратегически. Отчасти в этом виноват сам «брат Карлус», приучивший царя размышлять даже не о следующем, а последующих шагах неприятеля. Причем Петру было сложнее, чем Карлу. Последний, владея инициативой, из возможных вариантов выбирал тот, который казался ему наилучшим. Игравший «черными» Петр, даже предугадывая ход противной стороны, должен был просчитывать и все возможные в последующем варианты. Разгадать их и своевременно отреагировать — не значило выиграть «партию» в целом. Однако сама победа, в конечном счете, складывалась из множества подобных мелких выигрышей. В сентябре 1708 года Петр предугадал следующий ход Карла. Своевременное выдвижение Шереметева к Почепу (23 сентября 1708 года) — свидетельство того, что, даже если бы генерал Лагеркрун не свернул на злосчастную дорогу, у шведов все равно ничего не получилось бы. Нет, конечно, при желании они могли бы пробиваться к Брянску и Калуге, а затем идти на Москву, но это было бы все то же продвижение в окружении дымов, по разоренной и враждебной местности, все к тому же и наверняка уже другому Полтавскому полю.

Парируя ходы шведского короля, Петр старался не упускать из поля зрения Лифляндский корпус. 10 сентября лазутчики сообщили царю о приближении Левенгаупта к району боевых действий. 13 сентября Петр получил известие о движении генерала к Шклову. На военном совете было принято решение о формировании легкого корпуса — «корволанта», который должен был перехватить неприятеля. Новое соединение включало в себя гвардейскую бригаду и несколько полков драгун — всего около 11с половиной тысяч человек (4830 пехотинцев и 6795 кавалеристов), посаженных для быстроты движения на лошадей. Корпус располагал 19 трехфунтовыми орудиями.

Создание «корволанта» — смелое и своевременное решение. Ведь соединение Левенгаупта с королем усилило бы шведов многократно. Во-первых, численно, во-вторых, столь необходимыми боеприпасами и снаряжением, в-третьих, духом.

Левенгаупт, ничего не зная об изменениях в планах короля, шел к ранее назначенному месту встречи — городу Пропойску. Позднее выяснилось, что Карл XII направил курьеров с известием о перемещении армии к Мглину. Но курьеры явились с большим опозданием. В своих записках, написанных в русском плену, генерал грешил на фельдмаршала Реншильда: тот, завидуя успехам Левенгаупта, будто бы намеренно придержал курьеров с королевскими посланиями. Трудно сказать, насколько это обвинение правдиво. Поражение при Лесной пятном легло на репутацию Левенгаупта, и, похоже, генерал был не прочь оправдаться в глазах современников и потомков. Зависть — объяснение ни чем не хуже, чем любое иное. Оно даже вызывает сочувствие к бедному генералу. Ведь мог же привести корпус, если б не помешали свои!

Чтобы ввести в заблуждение противника, Левенгаупту приходилось идти на уловки. К русским был подослан перебежчик, который поведал о намерении шведов перейти Днепр у Орши. На самом же деле обоз продолжал двигаться к Шклову. Лазутчику поверили. «Корволант» устремился к Орше. Левенгаупт получал шанс оторваться от преследователей. Обман открылся случайно. У Петра и его генералов еще оставалось время догнать противника, ведь, как ни плохи были кони под русскими солдатами, обоз двигался еще медленнее, с трудом одолевая 7–8 верст в сутки. Русские войска устремились вдогонку, оставив позади повешенного лазутчика — законы войны в подобных случаях не знали жалости.

Левенгаупт между тем 19–21 сентября переправился у Шклова через Днепр и выбрался на дорогу к Пропойску. Однако оторваться ему не удалось. Вскоре на хвосте конвоя повисли драгуны Меншикова и Пфлуга. И хотя наскоки русских кавалеристов удавалось легко парировать, было ясно, что с подходом главных сил большого боя не избежать. Вот только где и когда? На марше, будучи застигнутыми внезапной атакой, или на заранее выбранных позициях? Рассудительный Левенгаупт предпочел последний вариант, остановив свой выбор на позицию у деревни Лесной, недалеко от Пропойска.

Обоз был разделен. Большая часть фур под охраной четырех с половиной тысяч человек двинулись дальше. Если бы им удалось перейти у Пропойска через реку Сож, то обоз мог ускользнуть от русских и благополучно добраться до главной армии.

Из оставшихся повозок на берегу речке Леснянка, притоке Сожа, был сооружен «вагенбург». Он должен был придать прочность боевым порядкам шведов, которые, впрочем, не намеревались отсиживаться за укреплениями. Левенгаупт выстроил свои батальоны и кавалерийскую бригаду в две линии, заняв перелесок и поляну перед деревней. В первой линии оказались около 2800 пехотинцев, во второй — 3500 пехотинцев и 2000 кавалеристов. Всего — 8300 человек при поддержке 16 орудий.

Командованию «корволанта» не были известны истинные силы Левенгаупта. Больше того, руководствуясь ранее полученными сведениями, Петр и его генералы исходили из того, что противник имеет численное преимущество. Еще совсем недавно подобное соотношение испугало бы Петра: считалось «нормальным» одерживать победы, имея трехкратное превосходство, как это было не раз в Прибалтике. Но времена изменились. Перспектива атаковать превосходящего в силах неприятеля не смутила царя. Напротив, он рвался в бой. К тому же русские надеялись на помощь — от Кричева к Пропойску спешили драгуны Боура (около 4 тысяч человек), от Чаус — отряд Вендена (Вердена). Но начинать приходилось с тем, что было.

Ближе к полудню 28 сентября русские в двух колоннах — от деревни Лопатичи к Лесной шли две дороги — появились перед неприятелем. Костяк правой колонны, с которой двигался царь, составляла гвардейская бригада, левой, под командой Меншикова, — опытный Ингерманландский пехотный полк. Начало сражения осталось за шведами. Не дожидаясь, пока Ингерманландский и Невский драгунский полки развернутся в боевые порядки, они стремительно атаковали Меншикова. Солдаты и драгуны не устояли и подались назад, оставив неприятелю 4 орудия. В этот драматический момент на помощь ингерманландцам пришли семеновцы. Они успели развернуться в шеренги и теперь по инициативе командира гвардейской бригады Михаила Голицына подперли правый фланг соседей и контратаковали неприятеля. Помощь подоспела вовремя. Шведам не удалось сбить колонну Меншикова с поля, хотя охват ее левого фланга продолжился. Хорошо чувствующий нерв сражения, Левенгаупт двинул в атаку восемь батальонов второй линии. Атаку на правом фланге поддерживали три конных полка.

Завязался тяжелый бой. Шведы опережали русских, которым не хватало ни времени, ни пространства для развертывания. Перелесок спасал от угрозы конной атаки, позволял привести поредевшие части в порядок. По признанию Петра, «ежели б не леса, то б оныя (т. е. шведы. — И.А.) выиграли, понеже их 6 тысяч болше было нас». Помог не только лес, а и возросшая выучка. Войска упрямо вытягивались в шеренги, пятились назад, но не бежали. Особенно отличились преображенцы. Посланные в обход неприятеля, они неожиданно появились на его левом фланге. Несколько залпов вызвали замешательство шведов. Полки Делагарди и Сталя (последний попал в плен) дрогнули и прижались к Хельсенскому полку и полку Левенгаупта. Далее шведские участники свидетельствуют: наседавших преображенцев дважды останавливали огнем, но они «продолжали с упорством идти вперед, и генерал нам приказал отойти назад». В руки преображенцев попало три знамени. И хотя третья атака петровских гвардейцев была в конце концов отбита, главное они сделали: «корвалант» получил столь нужное ему время, чтобы наконец преодолеть перелесок и развернуться всеми силами в боевые порядки. Левенгаупту был навязан огненный бой в линиях.

Несколько часов длилось кровавое противостояние. Удача балансировала на тонкой грани, не зная, к кому склониться. По признанию участников, огонь был такой интенсивности, что отдельных выстрелов не было слышно. Все сливалось в сплошной гул. Солдаты четырежды опустошали и набивали патронные сумы. Кремни крошились и стирались до основания. Железные части ружей раскалялись так, что к ним нельзя было прикоснуться. И шведы, и русские не желали уступать друг другу поле. Репнин, стоя в солдатском ряду, будто бы потребовал от проезжавшего Петра, чтобы тот приказал калмыкам и казакам, стоявшим за регулярными полками, рубить всех, кто дрогнет и побежит. «Я уже не от одного тебя слышу такой совет и чувствую, что мы не проиграем баталии», — ответил царь. За мужество, проявленное в бою, Репнин позднее получил прощение, испрошенное у царя князем М. Голицыным.

Постепенно выявилось превосходство русских, которые стали теснить неприятеля к вагенбургу. Шведы отвечали яростными контратаками, так что, по определению царя, «виктории нельзя было во весь день видеть». К трем часам русские отбили потерянные орудия. Затем к ним добавились еще четыре орудия — уже шведских. Изнемогая, Левенгаупт погнал гонцов к Пропойску за конвоем с приказом бросить фуры и немедленно возвращаться (вот она, расплата за самоуверенность). Но и здесь генерала опередили. Первым на поле боя появился генерал Боур с 8 драгунскими и 8 пехотными полками — всего более 4 тысяч человек. Петр усилил давление. Главные усилия были перенесены на левый фланг неприятеля, прикрывавший дорогу на Пропойск. Целью наступления стал мост. Захват его был для Левенгаупта равносилен катастрофе, ведь он лишался главного пути к отходу. Мост вскоре оказался в руках русских. Но торжество было недолгим: подоспевшие со стороны Пропойска шведские части вернули переправу.

В разгар сражения капризная сентябрьская погода преподнесла сюрприз — пошел дождь со снегом. Но смелым везет, а смелыми — в отличие от первой Нарвы — на этот раз были русские. Снежный заряд ударил в глаза неприятелю. «Ветер гнал нам прямо в лицо снег, дождь и дым, — вспоминал шведский лейтенант Вейе. — Этим в итоге воспользовался противник, наседая на нас всеми своими силами из леса, пронзая наших пиками и штыками раньше, чем они успевали рассмотреть врага». Шведы все-таки не дали себя опрокинуть, но к концу дня их прижали к вагенбургу — последнему месту, где еще можно было отбиться от наседавших русских.

Около 7 часов вечера сражение стало затихать. Окончательное выяснение вопроса, кто кого, переносилось на следующий день. Петр с Меншиковым ждали его с нетерпением. Они по праву были уверены в том, что исход боя, уже склонявшегося в пользу русских, был предрешен. И дело даже не в том, что на следующий день ожидались батальоны Вердена. Хватало и того, что осталось под рукой. Разгром, полный разгром — вот что ждало Левенгаупта.

Но шведского генерала такая перспектива не устраивала. Он понимал, что возобновление сражения выше сил скандинавов. Решено было сжечь фуры, затопить часть боеприпасов и налегке пробиваться к королю. Отдав этот тяжелый приказ, Левенгаупт даже отдаленно не подозревал, какие трудности поджидали его. Дорога к Пропойску была непроходима: разбитая движением войск и обоза, иссеченная дождем вперемешку с мокрым снегом, она превратилась в вязкое месиво непролазной грязи. К тому же наступила черная, беззвездная ночь. Едва шведы выступили из лагеря, как пришлось бросить орудия и те немногие повозки с припасами, которые Левенгаупт приказал захватить с собой, тащить их не было никакой возможности. «Ночь была настолько темной, что нельзя было разглядеть даже протянутую руку, — писал лейтенант Вейе, которому пришлось принять участие в этом кошмарном исходе. — Кроме того, никто из нас не знал местности, и мы должны были блуждать по этим страшным и непроходимым лесам по грязи, при этом или вязли в болотах, или натыкались лбами на деревья и падали на землю».

Утром 29 сентября, обнаружив бегство Левенгаупта, Петр бросил в погоню драгун. У Пропойска были захвачены около полутысячи шведов с фурами, отправленными ранее, до начала сражения. Менее значительные партии были перехвачены, рассеяны и пленены в других местах. Считается, что около семисот человек переловили в лесах калмыки и казаки. Более тысячи человек добрались до Риги. Часть их по приказу короля судили как дезертиров.

Сам Левенгаупт с остатками корпуса избежал плена. Совершив трудный фланговый марш и переправившись через реку Сож у деревни Глинки, он привел к королю 6 с половиной тысяч человек (по другим данным, около 4 тысяч). Карл, по-видимому, испытывал нечто похожие на вину за то, что оставил Лифляндский корпус без прикрытия. Однако не в его правилах было публично признавать свои ошибки. Все, включая Карла, сделали вид, что приняли версию Левенгаупта: на корпус напали русские, корпус все атаки отразил, после чего благополучно соединился с главной армией. В Стокгольм была даже направлена реляция с сообщением об отражении Левенгауптом нападения сорокатысячного (!) царского войска. О потере припасов, амуниции и орудий не было сказано ни слова. Проходит еще немного времени, и Лесная в шведском изложении становится уже не просто сражением, а победоносным сражением, в котором Левенгаупт нанес сокрушительное поражение «московитам». Об этом «всегда победоносный король» поведал в ноябрьском Манифесте, когда сразу же после измены Мазепы объявил, что берет «народ весь малороссийский в оборону нашу». Авторы Манифеста, ни мало сумяще, сообщили украинцам, что бедный, но отважный граф Левенгаупт с небольшим числом людей (оттого и бедный) «наибольшие царские силы не только на себе удержал, но мужественно еще оным отпор учинил, побивши москвы больше, нежели сам бьющихся под хоругвями имел».

Разумеется, доходящее до наглой лжи хвастовство шведов — акция идеологическая. Еще опаснее было прилюдно рвать волосы и убиваться по тому, что уже никак нельзя было возвратить. Так что Левенгаупту повезло, что вверх взяли высшие соображения, приправленные большой толикой непрошибаемой шведской самоуверенности. Тем не менее генералу косвенно дали почувствовать, что он не оправдал возложенных на него надежд. Лифляндский корпус был расформирован, пехотные части пошли на пополнение пока еще победоносных полков главной армии. Самому Левенгаупту, к тайной радости его соперника, фельдмаршала Реншильда, пришлось некоторое время обходиться без подчиненных. Продолжалось это недолго — король испытывал острую нехватку в толковых генералах. В конце концов Левенгаупта, пускай и «подпорченного» университетскими знаниями, нельзя было сравнить с недалеким Лагеркруном.

Каковы же действительные итоги «левенгауптской баталии»? В отечественной литературе существуют известные расхождения в цифрах, восходящие, как уже отмечалось, к разным данным о численности корпуса Левенгаупта. Соответственно, ставится под сомнение цифра шведских потерь. Не 8–9 тысяч убитых, раненых и пленных, а на порядок ниже — около 6 тысяч. Шведские данные еще скромнее — в бою при Лесной Левенгаупт потерял около четырех с небольшим тысяч человек. Кроме того, русскими были захвачены все орудия, 42 знамени и около 2 тысяч повозок (Петр писал, что захватили и спасли от огня 5 тысяч повозок). Потери русских известны и не оспариваются — 1111 убитыми и 2856 ранеными.

Как известно, Петр, будучи уверенным, что он атаковал меньшими силами более многочисленного неприятеля, был чрезвычайно горд победой. Для него это было доказательством того, что русские войска если не превзошли, то сравнялись со шведами качеством. Между тем простой арифметический подсчет показывает, что даже в начале сражения численное превосходство, пускай и небольшое, было на стороне русских. Однако это обстоятельство никак не умаляет случившегося. И не только потому, что русское командование было невольно введено в заблуждение показаниями перебежчиков и пленных. Левенгаупт сам упустил возможность быть сильнее, отрядив непомерно большие силы в состав конвоя обоза. Уверенность, перешедшая в самоуверенность, иногда обходится очень дорого.

Победа в крупном полевом сражении в канун генеральной баталии имела огромное значение. Лесная окончательно смыла позор Головчина. «Первая проба солдатская» (выражение Петра) вселила пошатнувшуюся уверенность в собственных силах. Но царь, обыгрывая девятимесячную разницу между Лесной и Полтавой, вовсе не поэтому назвал сражение при Лесной «матерью Полтавской победы». Сколь ни приятно было смотреть на толпы пленных и на захваченные неприятельские орудия, главное все же заключалось не в этом. Невосполнимый ущерб королевской армии нанесла потеря военных припасов и продовольствия. Полтава началась с тех сотен разбитых, брошенных и сожженных фур, которые так и не добрались до главной армии. В результате после Лесной проблема снабжения армии стала до такой степени важной, что окончательно подчинит себе стратегию шведов. Перспектива, по сути, свелась к двум вариантам: или поспешное отступление к собственным базам, или энергичное движение на Украину. В сознании шведов Украина теперь представлялась страной, истекающей молоком и медом. И этим молоком и медом, а заодно и столь необходимыми боеприпасами и зимними квартирами короля обещал снабдить Мазепа.

Известие о неудаче шведов быстро достигло европейских столиц. В Копенгагене были обрадованы поражением извечного противника. «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписывают к великой славе… царского величества, королю же шведскому к крайней худобе», — доносил посол В. Л. Долгорукий. Надо сказать, что шведские пропагандистские листки с описанием успехов вечно победоносного Карла XII порядком всем надоели. Конфуз с Левенгауптом дал повод поиронизировать над шведами, все прежние успехи шведского оружия теперь можно было поставить под сомнение не в смысле их отсутствия, а результативности: «Стокгольм: играю-играю, все выигрываю, а прибыли не имею». Кажется, сам Карл XII ощутил всю неловкость своего положения. В самом деле, игра продолжалась уже около года, но, как ни бодрились шведы и как ни превращали каждую удачную стычку в крупный успех, война приносила пока лишь одни убытки. Король, по признанию Юлленкруга, в эти дни скорбел, «что все его планы разрушены». На время он даже потерял сон, ночью заходил в палатки своих доверенных людей, садился и тяжело молчал. О чем он думал в этот момент — тайна. Но Юлленкруг высказал подозрение, что король впервые усомнился в правильности своего решения — идти воевать в Россию.

Сентябрь стал для Петра победным месяцем. Еще в середине сентября было получено известие об успешном отражении нападения на Санкт-Петербург Либекера. Враг был сильно потрепан и отогнан от города. Конец месяца завершался разгромом Левенгаупта. Наученный прежними неудачами, царь не в пал в эйфорию. Но настроение в главной квартире было приподнятое. Октябрь все в одночасье переменил, обрушив новое испытание — измену Мазепы.

Борьба на Украине

Иван Степанович Мазепа принадлежит к тем историческим фигурам, вокруг которых периодически разгорались острейшие идеологические баталии. В итоге на современном постсоветском пространстве «существуют» как бы два Мазепы. Один — восходящий чуть ли не к временам Петра с его обличительными указами. Мазепа в них — изменник царю, Российскому государству, клятвопреступник, «враг малороссийского народа». Другой, «украинский Мазепа» — национальный лидер, трагическая и одновременно героическая личность, сторонник создания суверенной и единой Украины, защитник народа и борец с тиранией Петра и «московским гнетом». Само выступление Мазепы трактуется как акт самообороны. Цель Мазепы благородна и не подвергается сомнению; упрек если и звучит в его адрес, то в плане его нерешительности и непоследовательности. Еще Мазепа в украинской панегирической литературе — образованный, свободно владевший латынью человек, не чуждый поэзии, книжник, меценат, покровитель культуры эпохи «украинского барокко». Наконец, он почти романтическая личность, «чаровник» — достаточно здесь вспомнить любовь старого гетмана к Матрене, дочери генерального судьи Василия Кочубея и своей крестнице.

Разность взглядов на одну и ту же личность — явление обычное. Особенно если сам герой оказывается связан с национальными приоритетами и обидами. Здесь всегда оказывается много политики, актуальным становится сегодняшнее, преломляющее прошлое. И все же это не освобождает от необходимости дать взвешенную оценку личности, вписать, а не вырвать его из того исторического контекста, в котором герою довелось жить и действовать. Историческая интерпретация не должна подменяться политической манипуляцией. Надо помнить, что настоящее всегда шире и актуальнее истории. Оно вмещает в себя слишком много, чтобы ограничиваться лишь одним, каким бы оно ни было, плохим или хорошим прошлым. История — не просто память, а ее осмысление и преодоление. Будущее, конечно, можно построить на обидах и претензиях, но только какое это будут будущее?

Новейшая российская историография, справедливо не принимая трактовки Мазепы большинством современных украинских историков, должна все же критически осмыслить и свои исходные позиции. Не следует забывать, что есть Мазепа — реальный исторический герой, и есть Мазепа — символ, олицетворение вполне определенной национальной идеи. И этот второй Мазепа, «оторвавшись» от первого, существует и действует в совсем ином измерении. При этом он тоже вполне «реален» и функционален, хотя, по сути, это знак, национальный символ, воплощенная в образе идея суверенности. Забывать или игнорировать этот факт национального самосознания части украинцев было бы ошибкой. Одним из первых это понял Г. П. Федотов. В своей пророческой статье «Судьба империи», предсказавшей распад СССР задолго до его распада, он писал: «Пробуждение Украины, а особенно сепаратистский характер украинофильства изумил русскую интеллигенцию и до конца остался ей непонятным. Прежде всего потому, что мы любили Украину, ее землю, ее народ, ее песни, считали все это своим, родным. Но еще и потому, что мы преступно мало интересовались прошлым Украины за три-четыре столетия, которые создали ее народность и культуру, отличную от Великороссии. Мы воображали по схемам русских националистов, что малороссы, изнывая под польским гнетом, только и ждали, что воссоединиться с Москвою. Но русские в Польско-Литовском государстве, отталкиваясь от католичества, не были чужаками. Они впитали в себя чрезвычайно много элементов польской культуры и государственности. Когда религиозные мотивы склонили казачество к унии с Москвой, здесь ждали его горькие разочарования». И еще одна цитата, заставляющая задуматься: «Ярче всего наше глубокое непонимание украинского прошлого сказывается на оценке Мазепы…»

Совсем еще недавно, рассказывая об истории «воссоединения» Великороссии и Украины, историки обращали внимание прежде всего на то, что способствовало сближению двух народов: этническое родство, единая вера, культурная близость, общее историческое прошлое. Эти общие черты не были выдумкой «великодержавных историков». О них хорошо были осведомлены современники событий. «У нас одна вера и богослужение, одно происхождение, язык и обычай», — писал за четверть века до присоединения Украины киевский митрополит Иосиф Борецкий. Про «одну кровь и одну веру» говорили в канун Переяславской рады и в Варшаве, высказывая вполне обоснованные опасения по поводу ориентации казачества на «царя восточного». Однако за обстоятельствами, способствующими сближению Украины и Москвы, обыкновенно забывали упомянуть и то, что их разъединяло, особенно если иметь в виду политическую культуру и менталитет элит русского и украинского общества. Старшина давно и настойчиво стремилась врасти в правящее сословие Речи Посполитой, обрести «златые шляхетские вольности» и стать третьей государственной составляющей — вместе с Польшей и Литвою — в Речи Посполитой. Правящие круги Речи Посполитой с не меньшим упорством парировали эти усилия, не отказываясь при этом от беззастенчивой эксплуатации военного потенциала казачества. Эта политика, столь же исторически объяснимая, сколь и близорукая с точки зрения будущности Речи Посполитой, толкала казачество то в сторону Москвы, то к Крыму и султану.

Здесь следует учитывать воздействие двух обстоятельств, упрочивающих московский выбор. Во-первых, огромное значение имел религиозный вопрос, стремление защитить православную веру. Во-вторых, симпатии к Московскому государству низов украинского общества. Мечтая избавиться от ненавистной «панщины», религиозного и национального угнетения, крестьянство вовсе не испытывало того трепета перед шляхетскими правами и польской культурой, который был свойственен старшине. В последующем, когда московское правительство столкнется с постоянными колебаниями верхов казачества, эти устойчивые настроения низов станут одной из опор царского владычества на Украине.

Что бы ни писали позднее историки и как бы ни складывались в последующем русско-украинские отношения, решение Переяславской рады о принятии московского подданства носило характер национального выбора. И даже если Хмельницкий и его преемники обращали свой взгляд на восток в поисках выгод сиюминутных, с легкой готовностью отречься, торгуясь с Москвою Варшавой, а с Варшавой — Москвой, не эти настроения были определяющими. Правда, современные украинские исследователи следом за классиком украинской истории М. Грушевским пишут, что Б. Хмельницкий ставил целью завоевание «полной государственной независимости Украины в ее исторических границах». По их утверждению, эта государственная идея стала главенствующей для украинского народа в последующие десятилетия и даже столетия. Отступление же от нее и компромиссы, такие, как обращения за подданством в Москву, имели целью сохранение государственности и были порождены «неблагоприятными условиями». Спору нет, национально-освободительное движение или даже украинская национальная революция середины XVII столетия (так не без серьезных оснований трактуют многие украинские исследователи эти события) протекала в непростой обстановке. Однако ссылка на «неблагоприятные факторы» — слабое объяснение, почему проект создания независимого Руського (Украинского) государства оказался неосуществим. Причины следует искать все же в самом украинском обществе, причем не только в узкокорыстной позиции старшины, нередко выдаваемой за всеукраинскую позицию, а в предпочтениях и реальном выборе рядового казачества, населения городов и сел.

Украина вошла в состав Московского государства, сохранив за собой широкую автономию — гетманщину. Далее же произошло то, что, собственно, должно было произойти. В одном государстве оказались соединенными элиты, отличные по политической культуре и менталитету. Это не могло не привести к исподволь нарастающим противоречиям и к столкновениям. Уже во время переговоров в Переяславле разность представлений дала о себе знать, когда старшина потребовала от московского посольства царского клятвоцелования, гарантирующего права и вольности Войска. Украинская сторона исходила из практики Речи Посполитой. Но приносить клятву за государя — о таком московские послы и помыслить не могли! В Русском государстве с его тяжелым самодержавным строем сложился иной тип взаимоотношений правителя с подданными: смиренная челобитная «государевых холопов» и в ответ «государевамилость», дарующая те или иные права по царскому разумению и воле. Эта же всемогущая самодержавная воля в любой момент могла изменить, а то и вовсе отобрать права. И если для московских подданных подобный стиль взаимоотношений был нормой, то в глазах новых подданных столь свободная трактовка войсковых вольностей была законным основанием для разрыва всяких отношений. Так был обоснован разрыв с польской короной. Так позднее обосновывали свой разрыв с московскими государями гетманы, с завидным упорством приносившие присягу царям, а затем отступавшие от нее.

Дело, однако, не просто во взаимных обидах. Надо иметь в виду, что самодержавно-имперская логика с трудом уживалась с самим понятием автономии, тем более достигшей такой степени, какую она имела в поздней гетманской Украине. Империя стремится к универсализации, особенно в тех частях, которые считает исконно православными. Оказавшись в составе Московского государства, а затем Российской империи, Украина была «обречена» на утрату автономии. Так что «московское вероломство», о котором писал Федотов, — это прежде всего результат и следствие имперского развития. Взаимные обвинения в нарушении договоренностей, вплоть до того, что Петр, обязанный защищать своего «вассала» — Украину от нашествия, в этом ей отказал (отсюда «законное» право Мазепы искать другого «потентанта» и сюзерена), мало что дают для объяснения, кто прав и кто виноват. Неверна сама постановка вопроса. Москва действовала согласно своей самодержавной логике, нимало не сомневаясь в своем праве так поступать. Когда Карл XII двигался по территории Речи Посполитой, войска методично разоряли чужую страну, претворяя в жизнь жолквивский план. Когда шведы ступили в Великороссию, принялись за свою территорию и разорили бы ее ради ослабления неприятеля до самой Москвы. Но король свернул на Украину — и запылали малороссийские нивы и хаты. Петр не делал различия — вел войну согласно разработанному плану. Действовала логика войны, а не козни против малороссов. Между прочим, в этом заключалось исполнение обязательств защитить территорию, ведь защитить — значило разбить Карла XII. Напомним, что если сюзерен защищает вассала, то вассал верно служит сюзерену. Но присланный в начале Северной войны на театр боевых действий казачий корпус под командованием нежинского полковника Обидовского был возвращен назад. «Лучше умереть, нежели с ними служить, а на добычу и на разоренье таких не слыхано», — жаловался в декабре 1701 года на украинских казаков царю Б. П. Шереметев. Признание красноречивое — Борис Петрович и сам был мастер пограбить, но тут столкнулся с такими мастерами, что не сумел их унять. Но не меньше было жалоб украинцев на начальных русских людей. Стычек было множество: «А что между нашими людьми и приезжими москалями драк бывает, того и описать невозможно».

В плеяде последних гетманов Мазепа — личность, по-своему выдающаяся. Умен, образован, гибок. Но ум и образованность — вовсе не гарантия высоких нравственных качеств. Ведущие черты личности гетмана — эгоцентризм, властолюбие, главные способы их удовлетворения — беспринципность и неразборчивость. Чувство благодарности было мало ведомо Мазепе. Его жизненный путь — бесконечная цепь предательств и интриг. Попытка некоторых украинских исследователей оправдать подобное поведение стремлением гетмана послужить «отчизне» не кажутся убедительными. Напротив, грустной представляется история страны, в которой личности, подобные Мазепе, претендуют на роль национального героя.

Разумеется, в поведении Мазепы отразились тогдашняя политическая культура и нравы, плохо уживавшиеся с божественными заповедями. Правители, государственные деятели совершали поступки, нравственная оценка которых вызывает, в лучшем случае, вздох сожаления. Мазепа — сын своего времени. Чтобы выдвинуться, а затем удержаться, он принужден был постоянно лгать и интриговать, интриговать и лгать. Эти способности он довел до совершенства. Ему удавалось до последнего мгновения пребывать в образе верного подданного и друга с людьми, которых он предавал. Причем даже тогда, когда измена им была вынянчена и нож занесен. Он мог быть душой заговора, как в случае с гетманом Самойловичем, но при этом формально остаться как бы в стороне. Далеко не простодушный, Петр до последнего не верил в бегство гетмана к шведскому королю и требовал неопровержимых доказательств предательства. И вовсе не случайным кажется суровый приговор Мазепе, вынесенный А. С. Пушкиным: «Однако ж какой отвратительный предмет! Ни одного доброго, благородного чувства! Ни одной утешительной черты! Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость…»

Еще раз подчеркнем: образ народного заступника, который, по определению одного украинского поэта, «сердцем боль народа чуял», плохо вяжется с образом Мазепы. Вместе со старшиной гетман вел наступление на права крестьян и рядового казачества, стремясь всеми способами добиться полного «послушества». Инициатива в этом исходила от Мазепы и «бунчукового и значкового товарищества» — генеральной и полковой старшины, а вовсе не от Москвы с ее крепостническо-помещичьим укладом. Распространение «панщины» во время продолжительного гетманства Мазепы, как, между прочим, и его продолжительное служение царю Петру, — одна из несомненных причин нелюбви к нему со стороны народа. В застольных разговорах в корчмах и шинках Мазепа плох, потому что он не свой, он — шляхтич. Этим же современники объясняли и особое пристрастие гетмана к сердюкам и охотским полкам, в которых служило множество наемников. Мазепа имел все основания опасаться за прочность своей власти, что, по-видимому, вполне устраивало и московских правителей: такой гетман не должен был помышлять об измене и плести заговоры.

Историки спорят, когда Мазепа вознамерился отложиться от России. На самом деле не суть уж это и важно. Гетман всегда исходил из возможного. Поводов для разрыва с царем у него всегда было предостаточно, ибо к этому времени о «московском гнете» говорили столь же часто, как некогда о польском. Но выгодно ли было разрывать подданство и к чему это могло привести? Мазепа слишком хорошо знал свои возможности и достаточно трезво оценивал возможности Москвы и Варшавы, чтобы попусту рисковать головою. Оттого-то Мазепа, даже по определению М. Грушевского, «вовсе не был ярким представителем украинской национальной идеи».

Возобновляя время от времени контакты с Крымом и Варшавой, Мазепа в действительности едва ли до войны со шведами всерьез вынашивал планы смены подданства. Его «шатания», скорее, показательны с точки зрения оппозиционных настроений старшины. Служа царю, было нормой в своем кругу выказывать антимосковские настроения. Это, однако, не мешало Мазепе до поры до времени выдавать изменников и их агентов. В 1705 году приехавший к Мазепе Франтишек Вольский с письмом от Лещинского был по его приказу схвачен и выдан царю.

Ситуация изменилась в 1706 году. Низложение Августа и торжество ставленника шведского короля на польском престоле, Станислава Лещинского, громкие победы «всегда победоносного» Карла XII, кажется, сильно смутили старого гетмана. Привыкший всегда выигрывать, гетман оказался перед перспективой оказаться ни с чем. Волей-неволей надо было начинать игру, чтобы вовремя оказаться в стане победителей. Впрочем, разменяв шестой десяток, осторожный Мазепа едва ли стал бы так рисковать из-за Украины, не окажись задеты его собственные интересы. До Ивана Степановича стали доходить упорные слухи, что Меншиков метит на его место. Мазепа был слишком искушенным политиком, хорошо знавшим, кто есть кто при дворе Петра, чтобы пренебречь подобной угрозой. Честолюбивый Меншиков и непредсказуемый Петр — это было серьезно!

Гетман — «искушенная и ношеная птица» (так назвал себя сам Мазепа, «комментируя» одно из писем княгини Дольской, добровольного агента Станислава Лещинского) — решился; началась серьезная и трудная игра, исход которой страшил самого Ивана Степановича. Привыкнув предавать, он мерил всех своим аршином, отчего более всего боялся предательства. Потому его подлинные намерения долгое время были мало кому известны. Да и те немногие доверенные лица находились у него под подозрением. «Смотри, Орлик, щоб если мне держался верности… Я богат, а ты убог, а Москва гроши любит, мне ничего не будет, а ты погибнешь», — грозил гетман генеральному писарю Орлику, одному из немногих людей, оставшихся ему верным до конца.

Каковы были истинные намерения Мазепы? Пишут о его стремлении создать обширную и независимую Украину, о чем он будто бы и договорился с Карлом, о его потаенном желании стать суверенным государем. В глазах апологетов Мазепы эти шаги — «искупление» всех его прежних прегрешений. Но как быть с его договором со Станиславом Лещинским, возвращавшим Украину в польское подданство? Памятуя о жизненном пути гетмана, можно с большой долей вероятности сказать, что он и сам до конца не ведал, чем закончится очередная рокировка: независимой Украиной, созданием княжества в составе Речи Посполитой или еще чем-нибудь? Он всегда действовал по обстановке, руководствуясь личной выгодой, а не принципами. Главным, однако, представляется не столько намерение самого Мазепы «прислониться» к кому-то из государей, сколько реакция на его выступление населения Левобережной Украины. А она такова: народ в целом не поддержал Мазепу. И дело не в страхе перед русскими полками, не в равнодушии или незрелости национального чувства. Такой путь достижения независимости был нравственно отторгнут и не принят. Ценности православного единства перевесили всю тяжесть самодержавия и насилия московских властей. «Изменник в сем народе ни малого приступу не имеет», — заметил по этому поводу Петр.

Как бы ни было оценено выступление Мазепы, в нем отразилась мечта части элиты о создании своего государства. Однако высокая идея оказалась связанной с такой неоднозначной и темной личностью, как Мазепа. Конечно, можно сказать, что другой личности не было. Еще раз повторимся: можно сослаться на тогдашнюю политическую практику, т. е. попытаться оправдать все прежние «измены» гетмана, включая бегство к Карлу XII. Но можно за всем этим увидеть и иное — неготовность казацкой элиты к борьбе за независимость. Ведь такая борьба требовала самоотречения, отказа от узкокорыстных, узкосословных интересов. Этого и в помине не было. Украинский сепаратизм за неимением лучшего долгое время «питался» поступком Мазепы, для чего гетмана наделяли идеальными качествами, а Петра трактовали как воплощение «московского коварства». Такова была логика мифотворения, давшая новую, далекую от действительности биографию «отцу украинской незалежности».

Задумав очередной политический поворот, сам Мазепа с поворотом не спешил. Он предпочитал ходить в образе «верного подданного», оставаясь в стороне до исхода столкновения, чтобы потом наверняка присоединиться к победителю. Эта служба даже не двум (Петру и Карлу XII), а трем господам сразу (еще был и Станислав Лещинский) могла продолжаться очень долго, если бы не появление шведской армии на Украине. Теперь пространство маневра сжалось до расстояния между двумя ставками — царской и королевской. По большому счету, Мазепа сам себя перехитрил. Уверив Карла в своем желании отступиться от Петра, он все же прогнозировал иной сценарий развития событий. Гетман полагал, что король, предпочитавший в войне и политике кратчайшие пути, двинется прямиком на Москву и все решит под Смоленском, Можайском, Москвою, словом, где-то в Великороссии, вдали от Украины. Поворот на юг спутал все карты. «Дьявол его сюда несет! Все мои интересы перевернет!» — в сердцах воскликнул Иван Степанович. Действительно, вся его тонко выстроенная игра сразу летела в тартары! Следом за шведами придет царь с войсками, и уж тут не отговоришься, не потянешь время, не прикинешься вечным смертельно больным…

Огорчение не помешало ему послать к королю верного человека. Мазепа рассыпался в благодарностях перед «освободителями» и обещал предоставить шведскому войску «лучшие города к квартирам и обороне, фураж, провиант и потребную амуницию». Подтверждено было скорое появление казацких полков вместе с крымцами. Одновременно с посланием к королю Мазепа отправил гонца к Головкину с извещением о тяжелой болезни: «Душа, приближавшаяся до врат смертных, понеже больше десяти дней, як ничего не ем, ниже сплю».

Письма Мазепе показалось мало. Гетман улегся в постель, всем своим видом показывая, что он едва ли вообще когда-нибудь поднимется. Для большей убедительности — мало ли царских соглядаев вокруг — слуги переворачивали его с боку на бок. Спектакль вышел на славу. «О скорби вашего сиятельства имею усердное сожаление», — рассочувствовался в ответном письме Головкин.

Извещение о смертельном недуге гетман направил и Меншикову. Но тут случилось непредвиденное: Александр Данилович, посетовав, что болезнь накинулась в такой неподходящий час на «такого доброго человека», решил навестить «больного» в Борзне. Впрочем, примчавшийся полковник Войноровский, родственник гетмана, поведал об ином — будто бы он слышал, что один немецкий офицер поведал другому: «Сжалься, Боже, над этими людьми: завтра они будут в кандалах». Мазепа пришел в ужас. Несомненно, кандалы Меншиков готовит для него! С завидной прытью, забыв про свою «подагру и хирпгру», мнимый больной устремился в Батурин. Здесь гетман посвятил в тайну своего замысла сердюцкого полковника Дмитрия Чечеля и начальника артиллерии Кенигссека. Обоим было приказано держаться в ставке до подхода шведов. Расторопность Мазепы объяснима. Огромные запасы продовольствия и вооружений, скопившиеся в замке, должны были расположить короля к Мазепе и резко поднять его акции.

24 октября Мазепа отправился на встречу с Карлом (встреча состоится в селе Горки 29 октября). Его сопровождали несколько тысяч казаков, которые и понятия не имели о цели поездки. Заговорили даже о вылазке против шведов. Лишь на правом берегу Десны гетман открылся. Он произнес перед полками речь, в которой обвинял царя Петра в насилиях, и призвал обратиться к великодушию шведского короля, который «обязывается уважать наши права и вольности и защищать их против всех тех, которые на них посягают».

Речь была выстроена с учетом настроения казаков. Что случится после разгрома царя, вопрошал гетман, который не сомневался в исходе предстоящего столкновения, ибо шведский король «всегда победоносный». Оратор сам же и давал ответ: царство разрушится, и «тогда мы неминуемо будем приписаны к Польше и преданы в рабство полякам». Подобная альтернатива должна была сильно не понравиться казакам. Как же избежать ее? Упредить события, примкнуть к шведам и завоевать свободу.

Мазепа не скупился на исчисление мнимых и реальных утеснений со стороны Петра. Главный его козырь — царь казаков желает сделать солдатами. «Я, — уверял оратор, — много раз старался отвратить царя от намерений, погибельных для всего народа малороссийского. Но из этого не вышло ничего доброго… Братия! Пришла наша пора… Отомстим москалям за их долговременное насилие над нами, за все совершенные ими жестокости и несправедливости, охраним на будущие времена нашу свободу и права казацкие от их посягательств! Вот когда пришло время свергнуть с себя ненавистное ярмо и сделать нашу Украину страною свободною и ни от кого не зависимою».

Красноречивый гетман говорил о многом. Но многое и утаивал. Так, Мазепа умолчал о том, что ради обретения заветной гетманской булавы именно он поставил в 1687 году свою подпись под так называемыми Коломацкими статьями. Согласно им, Украина признавалась подвластной «не гетманскому регименту, а царского величества самодержавной державе». Теперь это обстоятельство ставилось в вину московскому государю.

Пораженные казаки, слушая Мазепу, не осмелились высказывать вслух свое мнение. Они просто молчали. Но очень скоро стало ясно, что это за молчание! Едва гетман тронулся в путь, как казаки поодиночке и группами стали покидать свои сотни. Исход был столь сильным, что Мазепа, обещавший привести к Карлу тысячи человек, привел, по одним известиям, полторы тысячи, по другим — всего несколько сот человек. Когда-то гетман жаловался Петру, что народ малороссийский склонен к измене и только он, Мазепа, способен держать эту вольницу в узде. Приходилось убеждаться в обратном. Впрочем, оба союзника тешили себя тем, что это лишь не совсем удачное начало и дальше все встанет на свои места.

Известие о предательстве Мазепы прозвучало, как гром среди ясного неба. Первыми из высших чинов убедились в бегстве гетмана Меншиков и киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын. Они не застали «умирающего» в Борзне. Следы гетмана терялись на другом берегу Десны, в расположении шведов. «Теперь уже ясно, что он отъехал к неприятелю», — уверился Светлейший. 26 октября он отписал царю: «…За истинно мы признаем, что конечно он изменил и поехал до короля шведского».

Царь был поражен. «Письмо ваше о не чаянном никогда злом случае измены гетманской мы получили с великим удивлением», — ответил он на следующий день своему любимцу. Удивление Петра легко объяснимо. Он почитал Мазепу как одного из самых исполнительных слуг и нередко ставил в пример другим. Кажется, Петру еще хотелось обмануться: вдруг все же случившееся — недоразумение? 27 октября он издал указ, адресованный Запорожскому войску: «Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа безвестно пропал, и сумневаемся мы того для, не по факциям (проискам) ли каким неприятельским». Всей старшине и полковникам было наказано прибыть в царский обоз «для совета» или, если факт измены подтвердится, для выборов нового гетмана. Государев указ еще не успели разослать, как были получены последние неопровержимые доказательства предательства Мазепы.

Упрекал ли себя Петр в собственной близорукости? Несомненно. По тому, как в последующем он болезненно реагировал на всякое упоминание о Мазепе и без устали требовал его пленения, чувствуется, что собственная промашка, и даже не промашка — ослепление сильно уязвило его. Причем это был не первый случай в его жизни. Так, под Нарвой к шведам бежал его любимец, капитан Ян Гуммерт. Петр долго приходил в себя, затем распорядился перед домом предателя в Москве повесить куклу, изображающую лифляндца. Получилось, что невольно устроил генеральную репетицию позорной «казни» Мазепы, хотя, конечно, масштабы произошедшего в 1700-м и 1708 годах несопоставимы.

Растерянность по поводу бегства гетмана не помешала молниеносно отреагировать на его поступок. Если измена Мазепы может принести большой ущерб, то необходимо свести его до минимума. И главное здесь — Батурин с его складами продовольствия и огневых припасов. Захват его шведами равносилен если не краху, то сотрясающему удару по всей стратегии «оголожения».

Операция была поручена Меншикову. Александр Данилович не мешкал. 2 ноября после двухчасового боя замок был взят. Помогла помощь одного из сотников Прилуцкого полка, И. Носа, указавшего на тайную калитку в ограде замка. Пробравшиеся через нее солдаты ударили в тыл сердюкам. Батурин пал. Поскольку после его взятия сохранилась угроза захвата замка шведами, было принято решение придать огню все запасы, накопленные с таким тщанием хозяйственным Мазепой. Карлу и Мазепе должен был достаться не замок с припасами, а пепел и руины.

Меншиков придал акции устрашающий характер — захват крепости сопровождался поголовным избиением не только защитников, но и мирного населения. Петр одобрил действия Светлейшего. И хотя в те времена не было сформулировано понятие военного преступления, истребление мирных жителей именно таковым и было. Несомненно, карательная акция должна была напугать казаков и заставить их отступиться от своего гетмана. «Батурин в знак изменникам (понеже боронились) другим на приклад сжечь весь», — писал царь. Но дело здесь не просто в ненависти к Мазепе. Так в те времена было принято поступать, нейтрализуя пагубные последствия измен подобного масштаба. Мазепа принял это сразу — а что иное ему следовало ожидать? — выдвинув довод, который в последующем станут тиражировать некоторые историки для оправдания равнодушия украинского народа к судьбе гетмана и его варианту «незалежности». Сраженный известием о разорении «столицы», Мазепа признался Орлику: «Злые и несчастливые наши початки! Знатно, что бог не благословит моего намеренья». После этого горького признания последовало важное добавление: «В нынешнем нашем несчастном состоянии все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, боятися будет едно с нами держаться».

Казаки, и правда, в общей массе не поддержали Мазепу. Тем не менее судьба Батурина вряд ли устрашила бы тех, кто всем сердцем сочувствовал замыслам гетмана. Напротив, расправа должна была породить взрыв народного возмущения. Но этого не случилось. Последующее «малолюдство» Мазепы — следствие не страха перед московскими полками и не «батуринского устрашения», а неприятия народом Украины пути к «освобождению», который им предложил Мазепа. По-видимому, прав украинский историк Д. И. Яворницкий, автор капитального труда по истории Запорожской Сечи, что «идеалом простой казацкой массы было сохранить вольность предков, но под верховенством „доброго и чадолюбивого монарха российского“».

В новейшей украинской историографии «батуринское устрашение» вместе с жесточайшим разорением ряда городков, занятых запорожцами и сторонниками Мазепы, трактуется чуть ли не как свидетельство геноцида в отношении украинцев. Едва ли стоит спорить с подобными высказываниями, сделанными в духе трактовки рядом политиков «голодомора» 1930-х годов. Сколь ни печальна эта страница в русско-украинской истории, украинское казачество и селянство участием в войне со шведами дали исчерпывающий ответ на вопрос о своих приоритетах и предпочтениях. Недоумение вызывает выборочный характер обвинения в небывалой жестокости только одной — русской — стороны. При этом как-то забывается об аналогичных расправах союзника Мазепы, шведов, которые без всякого суда и следствия вешали и насаживали на штыки сначала польских, затем белорусских, великорусских, а позднее и украинских крестьян, заподозренных в нелояльности к незваным пришельцам. Царь Петр, убедившись, что малороссийские подданные не изменили, скоро опомнился и под страхом смерти запретил насилия и грабежи; шведы, напротив, столкнувшись вместо повиновения с сопротивлением, обрушились на население с репрессиями. Так что тезис о «лояльности» и «толерантности» шведов к местному населению, как к подданным союзного правителя, плохо согласуется с фактами. Пастор Даниэль Крман, отправленный «послом» от словацкой евангелической церкви к общему защитнику веры Карлу XII, писал, что король «села и города приказал разорять, а хаты сжигать. Где находил жителей, там убивал их…». Приказ короля выполнялся неукоснительно. Некто полковник Функ, удостоенный чести попасть в летопись похода, в одном только городке Терее перебил больше тысячи человек; он же испепелил несколько деревень и «велел перебить всех, кто повстречался, чтобы внушить страх другим».

Состоявшаяся в начале ноября в Глухове рада лишила Мазепу гетманства. Устроители не отказались от символического жеста — на эшафоте была повешена кукла изменника, с которой предварительно Меншиков и Головкин сорвали ленту ордена Андрея Первозванного. 8 ноября был избран новый гетман, стародубский полковник Иван Ильич Скоропадский. На него указал сам царь. К этому времени Петр получил немало доказательств того, что казаки остались верными присяге. Это умерило его гнев. Без пролития крови, впрочем, не обошлось: на площади в Глухове были четвертованы комендант Батурина Чегель и несколько других сторонников Мазепы. Позднее заработала Лебединская следственная комиссия, с пристрастием допрашивавшая всех заподозренных в сочувствии к замыслам Мазепы.

12 ноября в Троицкой церкви новый гетман принес присягу. Тогда же в церквях провозгласили анафему Мазепе, попавшему в одну «компанию» с Григорием Отрепьевым и Степаном Разиным.

Конец 1708-го — начало 1709 года прошли в «войне универсалов». По всей Левобережной Украине расходились гетманские и королевские обращения с призывами последовать за «ясновельможным гетманом Мазепой» и отложиться от царя. Мазепа особенно муссировал тему разорения и «московской тирании», напирал на непобедимость и благородство шведов. Универсалам противостояли царские указы с разоблачением изменнических замыслов Мазепы, вознамерившего «Малороссийскую землю поработить по-прежнему под владенье польское». Петр не лукавил. Может быть, Мазепа и не против был объявить своим «потентантом» шведского короля, но к этому, похоже, не стремился сам Карл. В силу ничтожной помощи, полученной от гетмана, для него куда важнее было подкрепить авторитет своего ставленника Станислава Лещинского. А что в глазах переменчивых, но алчных подданных Лещинского могло бы возвысить нового польского короля, как не возвращение в объятия Речи Посполитой Украины со всеми ее «маетностями» и «селянством»?

Гетман, памятуя о жгучей ненависти казачества к «панам», старательно скрывал свои связи со Станиславом Лещинским. Но, видно, если не везет, то не везет во всем. Авторитету Мазепе в глазах казачества чрезвычайно повредило перехваченное письмо к польскому правителю. Петр не отказал себе в удовольствии сделать его текст всеобщим достоянием. В письме Мазепа именовал себя не иначе как верным подданным и слугою Станислава Лещинского и призывал его спешить с войском на Украину на помощь шведскому короля. Особенно резало ухо простым казакам утверждение гетмана об Украине, бывшей издавна «достоянием отцов и дедов польских королей». После такого трудно было поверить в искренность заявлений Яна Мазепы — так на польский лад новый подданный подписал свое послание, — будто бы он всерьез вознамерился добиться для Отчизны свободы и независимости. «…И для того указал царское величество во обличении того его злого умысла о запродании малороссийского народа под иго польское. Выдать ко всему малороссийскому народу, дабы ведали, что он изменник неправо в универсалах своих с клятвою писал, обнадеживая будто для пользы и вольностей малороссийского народа он ту измену учинил», — объявлено было по этому поводу в царском указе.

В этой нешуточной пропагандистской войне царские указы теснили гетманские универсалы. Многие казаки, первоначально принявшие сторону Мазепы, стали переезжать назад. Петр подхлестнул эти переезды — в ноябре появились указы, объявлявшие амнистию тем, кто «изменою вора Мазепы заведены были в неприятельские руки». Сам проступок прощался при условии полного раскаяния и возвращения в царское подданство. С той поры бегство из стана Мазепы случалось ежедневно. Свою роль сыграли и жесткие меры против насилия и мародерства. Собственно, о преследовании мародеров было объявлено еще до бегства Мазепы. Поступок гетмана породил кое у кого соблазн безнаказанно поквитаться с «изменниками» — малороссийскими подданными. Петр резко отреагировал на подобные настроения. Примеры не заставили себя ждать. В январе 1709 года было проведено расследование о грабежах и поджогах в Ромнах, учиненных пьяными солдатами и офицерами генерала Алларта. Розыск окончился суровым приговором — виновных приказано было «казнить смертию в страх другим». И это — на фоне политики Мазепы, который должен был согласиться на реквизиции шведами продовольствия в украинских селах. Стоит ли удивляться реакции населения, которое в конце концов отказалось признать в беглом гетмане и в шведском короле своих избавителей от «царского гнета».

Осень 1708-го — зима 1709 года стали для шведов месяцами несбывшихся надежд и разочарований. Вот их перечень: надеялись на Левенгаупта, но он явился из-под Лесной лишь с частью корпуса и без обоза; Мазепа сулил золотые горы, но на поверку они оказались пустыми обещаниями — Украина не поднялась против царя, с гетманом явилось совсем немного казаков; ждали появления Крассау и Станислава Лещинского, но генерал с королем крепко застряли где-то на болотистых берегах реки Сан в Западной Польше; больше того, Крассау вскоре отведет свой корпус в Померанию для защиты шведских территорий; наконец, надеялись на татар и турок, но те рвать мир с Россией пока не спешили: расчет был прост — пускай неверные истребляют друг друга, а там видно будет. При этом шведы оказывались заложниками собственного имиджа. Их репутация была столь высока, что при дворе султана ждали победных реляций от Карла XII, а не наоборот. Более воинственно был настроен крымский хан. Но и его удерживал от выступления категорический запрет султана.

Но вернемся еще раз к началу ноября 1708 года — ко времени батуринского разочарования Карла XII в гетмане Мазепе. Как ни спешили шведы занять Батурин, они опоздали. Когда их части переправились через Десну и подошли к городу, все было кончено. По свидетельству современника, гетман, «видя, что Батурин разорен, зело плакал». Глаза расположившегося в соседней хате Карла XII, без сомнения, остались сухими — король не умел плакать. Но и подъем духа при виде развалин Батурина Карл XII едва ли испытывал. Крах надежд на гетманские запасы, все время ускользающая русская армия, сумевшая тем не менее обложить короля, как волка, загадали сложную загадку: как зимовать в стране, города которой, похоже, не собираются сдаваться, а брать их правильной осадой за недостатком артиллерии и огневых припасов затруднительно, если не невозможно? И если зимовать, то как обеспечить себя всем необходимым, чтобы по весне оказаться способным вести наступательные действия?

Собственные генералы советовали идти к приднестровским берегам, в местность, не разоренную и близкую к польской границе, где удобнее и безопаснее ждать Станислава Лещинского и генерала Крассау. Карл, конечно, ничего не имел против соединения, но предложения генералов отклонил и тем самым решил вопрос о месте зимовки — там, где холода и снега застанут армию, на Украине. Полки расположились в треугольнике Ромны-Гадяч-Нежин, преимущественно в городках и селениях, в самых стесненных условиях, не только потому, что лучшего не было, но и для возможности скорейшего сбора сил в случае нападения. Королевский камергер, историограф похода, Густав Адлерфельд должен был признаться, что такая зимовка стала неожиданно суровым испытанием для шведов. Он писал, что армия вступила «в прелестную страну… полная доверия и радости», с надеждой, что наконец-то сможет «оправиться от всяческой усталости» на хороших зимних квартирах. «И это на самом деле произошло бы», но из-за нападений врагов войска «оказались вынужденными так тесниться друг к друг», что этих самых квартир не получили. Непрерывные нападения изматывали армию, «припасы становились к концу крайне редкими и чудовищно дорогими».

Ладно, русские — они для того и были здесь, чтобы сражаться со шведами. Но на скандинавов навалилась еще и непогода. Прохладные и дождливые лето и осень 1708 года сменились необычайно суровой зимой. Холодное дыхание Арктики было столь сильным, что даже каналы в Венеции покрылись льдом. Что же говорить о продуваемой всеми ветрами Украине? Однако укрыться в теплых домах шведам не всегда удавалось. Зимней одежды не было. Приходилось к летним мундирам подшивать овчину, на ноги надевать лапти и онучи. Можно представить, как это все выглядело и как грело. Тут уж поневоле приходилось реквизировать, или, попросту говоря, отнимать теплые вещи и продовольствие, несмотря на обещания короля Мазепе обходиться с жителями Украины добросердечно и по закону.

В начале декабря в царской ставке в Лебедине на военном совете был разработан план захвата Ромен — главной квартиры Карла XII. Планируемая операция предусматривала несколько вариантов развития событий и даже учитывала психологию Карла XII — человека азартного, склонного к импульсивным поступкам. Согласно замыслу, отвлекающий удар наносился по Гадячу, когда как генерал Алларт должен был подойти к Ромнам и ждать, бросится ли, по своему обыкновению, король на выручку Гадяча или все же останется в Ромнах. Если бросится, Алларту следовало атаковать Ромиы, нет — идти на соединение с главными силами к Гадячу. В любом случае территория, которую контролировали шведы, подвергалась разорению, что должно было болезненно отразиться на неприятельской армии.

Ставка на кураж оправдалась. Едва узнав об угрозе Гадячу, король поднял свое войско и двинулся на выручку гарнизону. Трехдневный марш по жесточайшему морозу (зимние температуры наполеоновского нашествия показались бы шведам ранней весной в сравнении с тем, с чем им пришлось столкнуться на Украине) привел к тяжелым потерям. Дорога оказалась усеянной телами павших лошадей и замерзших людей. Пастор Даниэль Крман не без содрогания вспоминал об ужасах этого перехода: «яростный и леденящий скифский ветер» обрушился на людей, так что многие наутро «были найдены бездыханными на телегах и возах, особенно те, которые заснули после неумеренного поглощения горилки». Досталось, по словам пастора, даже Карлу XII, который разделял с солдатами все тяготы похода: «Его лицо побелело от мороза, но, растертое господином графом Реншильдом с помощью снега, восстановило прежнюю живость». Сам по себе жест Реншильда, который вовремя заметил обморожение и принялся растирать снегом лицо короля, — хорошая иллюстрация к «бивачно-товарищеским» порядкам, царившим в шведском войске. Но заслуга в «спасении» короля все же принадлежит не фельдмаршалу, а самому Карлу, который с юных лет закалял себя физически. Оттого и трудности он переносил легче, успевая приободрить во время перехода замерзающих солдат.

Между тем русских в Гадяче уже не было: получив известие о движении неприятеля, они поспешно отошли. Шведам же пришлось располагаться на ночлег в разоренном, сгоревшем на треть городке, не способном принять такое множество людей. Некоторые части стали на бивак прямо в поле, у костров. Вся эта эпопея обошлась шведам в 4 тысячи человек. Даже такие ярые поклонники Карла XII, как Понятовский, должны были признать бессмысленность этих жертв. Но зато честолюбие короля, добавляет польский мемуарист, было полностью удовлетворено: «Все-таки король прибыл в Гадяч, чтобы заставить московитов удалиться».

Отступление русских войск не принесло шведам долгожданного покоя. Веприк, небольшая крепостица-городок в 12 верстах от Гадяча, стал источником постоянной угрозы для расположившейся на зимние квартиры армии. Карл XII решил вырвать эту досадную «занозу». Операция не представлялась сложной. Прямоугольное укрепление с валом, частоколом и неглубоким рвом едва ли могло оказать упорное сопротивление шведским частям. Правда, в Веприке находился достаточно сильный гарнизон — два батальона Переяславского и один батальон Ивангородского пехотных полков, сотня драгун и 400 казаков. Комендантом крепости и командиром Переяславского полка был полковник Ю. Фермор. Карла XII столь многочисленный гарнизон не пугал. Напротив, он увидел в этом свою положительную сторону: при такой тесноте каждое брошенное ядро (а много бросать ядер из-за нехватки пороха шведы не собирались) должно было обязательно найти жертву. Подавить же осадную артиллерию осажденные никак не могли — в их распоряжении было всего три полковых орудия.

Первые подразделения скандинавов появились у Веприка в конце декабря. Однако из-за отсутствия штурмовых лестниц и артиллерии штурм был отложен. Спустя две недели к городку с 6 пехотными и 2 кавалерийскими полками — всего около 3500 человек — подошел сам король. От плотной бомбардировки города отказались — артиллерия ударила по валу, сбивая защитников с гребня и затрудняя им вести ответный огонь. Затем на Веприк устремились три колонны, по 600 человек в каждой. Здесь шведы столкнулись с первой для себя досадной неудачей: нацеленная на единственные ворота крепости колонна полковника Альбедиля, опередив всех, первой вломилась в крепость. Шведы уже торжествовали победу, но оказалось, что за разбитыми в щепы створами ворот их ждала новая линия обороны из мешков с землей, навозом и… зерном. Воспользовавшись несогласованностью действий шведов, почти весь гарнизон навалился на колонну Альбедиля. Отбив же ее, солдаты успели вернуться на валы и встретить две другие колонны плотными ружейными залпами. Но самой большой неприятностью для штурмующих стали облитые водой валы крепости, превратившиеся в огромные ледяные горки. Ядра их не брали, багинеты отскакивали и обламывались. Люди, штурмовые лестницы — все падало, опрокидывалось, съезжало вниз. Сверху на головы атакующих летели камни, бревна, лились смола и даже, по утверждению стоустой народной молвы… горячий кулеш. Неудачный приступ обошелся королю в 400 убитых и 700 раненых. Среди погибших оказалось много ветеранов. Ранены были генерал-майор Б. О. Стакельберг и любимец короля, восемнадцатилетний полковник Макс Эммануил Вюртембергский (он уже несколько лет тенью следовал за своим кумиром, Карлом XII). Сам Реншильд получил контузию, от которой, как уверяют, не оправился до конца жизни. Потери защитников были на порядок меньше — 175 человек убитыми и 150 ранеными. Если вспомнить, во сколько шведам обошлись Нарва, Клушино, Головчин, то урон, понесенный под Веприком, сопоставим с настоящим сражением. Даже взбешенный упорством русских и украинцев Карл сообразил, что еще один-два таких приступа, и ему не с кем будет идти на Москву весной 1709 года. Гарнизону были предложены на выбор почетная капитуляция или новый штурм и погибель. Фермор, к досаде царя, выбрал первое, оправдываясь тем, что у защитников почти не осталось боеприпасов. Король на этот раз сдержал слово: после сдачи русским пленным сохранили жизнь. А вот украинцев король выдал Мазепе. Тот выместил на соотечественниках всю накопившуюся злость. Сердюки многих, включая женщин, порубили, остальных в жесточайшую стужу побросали в ямы, где их ждала мучительная смерть от холода.

Зимовка 1708–1709 годов дорого обошлась обеим сторонам. Историки считают, что к весне 1709 года армия Карла XII сократилась на четверть. Потери русских остаются неизвестными. Но в любом случае Петр имел возможность если не полностью, то хотя бы частично пополнить свои части, тогда как Карл должен был полагаться только на оставшихся в живых. Правда, по-прежнему оставалась гипотетическая надежда на помощь союзников. Был даже момент, когда, казалось, эта надежда стала сбываться. На помощь Мазепе пришли запорожцы. Несмотря на старые обиды, сечевики на общевойсковой раде решили поддержать Мазепу. В конце марта кошевой атаман Гордиенко привел в шведский лагерь 8 тысяч запорожцев. Еще 7 тысяч остались охранять Сечь, что в перспективе должно было облегчить связь шведов с Крымом и Османской империей.

В начале апреля 1709 года стороны даже подписали союзный договор, по которому Мазепа и запорожцы обязывались снабдить армию Карла XII всем необходимым и пресечь антишведские выступления на местах, а король, в свою очередь, должен был вести борьбу с царем до полного изгнания русских войск с территории гетманщины.

Действия Гордиенко вызвали переполох в царской ставке. Здесь ожидали большие неприятности. Но оказалось, что выбор сечевиков не повлиял серьезно на расклад сил. Известие о соединении их с Мазепой не произвел большого впечатления в Бахчисарае — крымский хан по-прежнему медлил с выступлением. Как военная сила буйные и недисциплинированные «хохлачи» разочаровали Карла XII. Они еще могли сгодиться для преследования или внезапного нападения на лагерь или обоз. Но выстоять в поле против регулярных частей запорожцы не могли. Договор так и не решил проблемы снабжения армии: легко было обещать — труднее сделать. Шведам по-прежнему приходилось больше надеяться на собственных фуражиров, а не на «лояльно» настроенных селян, спешивших в их лагерь со снедью. В довершение всего петровский, энергично действовавший полковник П. Яковлев взял и разорил Сечь. По масштабам этот успех едва ли мог сравниться с разорением Батурина. Тем не менее на запорожцев и Мазепу он подействовал, как удар грома, вызвав новый приступ ненависти и… осознания бессилия. В этой ситуации хуже всего приходилось шведам: устав от бесконечных толков, рождающих то светлые надежды, то горькое разочарование, они принуждены были полагаться только на себя, на свою опытность и храбрость. В королевском лагере о сражении молились, как о спасении, которое избавит всех от опостылевшей походной жизни. «Все желают, чтобы Господь отдал вероломного врага в наши руки, после чего, как мы уповаем, наступит благословенный мир», — писали солдаты и офицеры в письмах домой.

Иначе складывалась обстановка в стане Мазепы. Здесь далеко не все горели желанием сразиться за сомнительное дело, затеянное Иваном Степановичем. Осуждение «ярма московского» и «тирании Петра» быстро сменилось стремлением вернуться в прежнее подданство. Бегство приняло массовый характер, особенно после того, как стало ясно — царь держит свое слово амнистировать «невольных» изменников. Кое-кто вознамерился покинуть тонущий корабль, прихватив в качестве «выкупа» тех, кто оставался верен Мазепе. Это искупление собственной вины головой другого, не успевшего повиниться, было совершенно в духе времени — стоит только вспомнить судьбу Кондратия Булавина. И самым весомым «призом» здесь был бы Иван Степанович. Но не случайно Мазепа пересидел на своем веку стольких гетманов и заодно стольких искателей его гетманской булавы. Как все изменники, он за версту чувствовал опасность. Ведь если те собирались заслужить прощение его персоной (здесь следовало обеспокоиться о своей безопасности, что и было сделано Мазепой), то и Иван Степанович, в свою очередь, вознамерился поправить собственное положение… Карлом XII. Дело казалось выполнимым: король горяч, часто появляется в окружении небольшой свиты, отчего не попытаться схватить его? В намерении Мазепы много остается неясного и темного, естественно, он был очень осторожен — с Карлом XII шутки были плохи. В конце ноябре в царский стан вернулся миргородский полковник Даниил Павлович Апостол, обласканный и награжденный Петром. Похоже, приехал полковник не без ведома Мазепы — именно он передал тайное предложение бывшего гетмана о поимке Карла XII. Чуть позже предложение повторил другой перебежчик, полковник сердюков Игнат Галаган. Трудно с достоверностью судить о том, как Петр воспринял эти предложения. Ясно, что веры Мазепе было мало. Но даже если это была с его стороны игра, то от чего не попробовать, окончательно скомпрометировав, на крайний случай, в глазах Карла Мазепу? Царская ставка потребовала письменных «гарантий» — так по крайней мере отписал своему бывшему благодетелю Даниил Апостол, объясняя сомнения «царского величества»: «Понеже мне от вас на письме подлинно ничего не выражено». Разумеется, умный Иван Степанович подписывать собственноручно себе смертный приговор не стал и от такого предложения уклонился. Стороны продолжили торг, пока Петру не удалось случайно перехватить уже упомянутое выше верноподданническое послание «Яна Мазепы» к Станиславу Лещинскому. Пересылки были прекращены. Политическая целесообразность, разрешавшая тогдашним политикам вступать в переговоры с самим дьяволом, уступила место прозрению. Последние нити были обрублены.

К этой темной истории надо добавить, что, как ни избегал прямодушный Карл XII интриг и заговоров, слабоумием он не страдал. То ли шведы что-то проведали, то ли новый союзник вызвал у короля априори сильное подозрение, но к Ивану Степановичу вскоре был приставлен сильный шведский караул. Это присутствие шведских кавалеристов и офицеров при особе «ясновельможного гетмана» каждый был волен трактовать по-своему: то ли это было сделано для воздания почестей, то ли для охраны от… своих, то ли для… ограничения свободы. Сам Иван Степанович, кажется, относительно последнего не сомневался. «Мазепа почасту в великой скорби и тузе бывает, а временем с плачем и великим воздыханием нарекает свое безумие, что надеялся, что от него Украина не отступит», — сообщал о настроении гетмана той поры один из его приближенных.

В конце апреля 1709 года шведы подошли к Полтаве.

Полтава

Полтава — крепость не из сильных. Прямоугольник, 1000 метров на 600, в окантовке земляных, насыпанных на скорую руку валов. Карл, осмотрев укрепления, решил, что с городом не придется долго возиться. Но это был как раз тот случай, когда слабость укреплений восполнялась силой духа защитников. Последняя величина для короля оставалась не известной. А между тем он уже имел случай столкнуться на Украине с крепостницами, штурм которых обходился необычайно дорого. Полтава была из этого ряда. Гарнизон ее — солдаты и казаки — насчитывал шесть с половиной тысяч человек. Комендантом был полковник Алексей Степанович Келин.

Король приказал начать осаду города. Многие в окружении недоумевали: зачем он это делает? Генерал-квартирмейстер Юлленкруг умолял короля не тратить на осаду последние запасы пороха и уж тем более не устилать полтавские валы превосходной шведской пехотой. «Я вас уверяю, что не потребуется никакого штурма», — объявил Карл. Такой ответ привел Юлленкруга в недоумение: «Но тогда я не понимаю, каким способом будет взят город, если только нам не повезет». — «Да, вот именно, мы должны совершить то, что необыкновенно. От этого мы получим честь и славу». В этом ответе — весь Карл. Необыкновенное, невиданное, сверхчеловеческое — его конек. Думы полководца не просто о славе, а о славе, превосходящей всякую иную славу, славу, приобретенную необычайным путем. Надо признать, что в этом своем величаво мелочном тщеславии король удивительно проигрывает Петру, которого слава заботила менее всего.

Несмотря на обещания, без приступов не обошлось. Однако все они окончились неудачей. Как и при осаде Веприка, шведы принуждены были почти отказаться и от бомбардировки Полтавы — в преддверии большой баталии приходилось беречь заряды. Впрочем, и осажденные испытывали трудности с припасами. Случалось, что стороны перекидывались камнями. А во время одного из приступов в плечо Карла угодила дохлая кошка. По-видимому, именно ее следует отнести к обещанному королем тому самому «необыкновенному» и «необычайному», что ждало шведов под Полтавой.

К Полтаве постепенно подтягивалась и русская армия. 4 июня в главную квартиру прибыл Петр. Царь мог удостовериться, что противостояние достигло своего пика и дело идет к развязке. 7 июня он написал Федору Апраксину, что «в сем месяце» непременно будет «главное дело». Три дня спустя канцлер Головкин в письме русскому послу в Дании В. Л. Долгорукову затронул ту же тему: шведы Полтавы не добыли и ныне сами пребывают «от нас в осаде, нежели оная помянутая крепость от него, а вскоре чаем знатных действ над ним».

Мы помним, как осторожно и взвешенно относился Петр к теме «главного дела». Еще полтора года назад, в канун 1707 года, царь напоминал: «Искание генерального боя зело суть опасно, ибо в один час может все дело опровержено быть». Мог ли он в июне сказать, что опасность погубить «в один час… все дело» исчезла? Конечно, нет. Сколько бы и сам Петр, и его окружение ни прикидывали и ни соотносили численность русских и шведских солдат, кавалеристов, пушек и всего прочего, что стреляло, кололо и рубило, как бы ни радостно и оптимистично выходило все на бумаге и в разговорах, мысль о сокрушительной силе шведов крепко сидела в головах. Вместе с тем было ясно, что оттягивать дальше развязку также было нельзя. Швед ослаб так, как только можно было его ослабить «обложением», непогодой, стычками, болезнями и непрерывными приступами больших и малых «партий». Аргументы сторонников немедленного сражения суммировал Алларт, успевший зарекомендовать себя как энергичный и решительный генерал. Если замешкаться и дать пребывающим «в утеснении и нужде» шведам уйти за Днепр, то война растянется еще на много лет. Словом, прежняя, столь пугавшая всех мысль о сражении становилась привычной. Русский генералитет не мог не видеть — множество преимуществ на их стороне. И терять их — преступление. Однако сражение — всегда сражение, исход которого — результат столкновения воли и решимости одного с волей и решимостью другого. Следовало поставить Карла в такую ситуацию, чтобы не он, а Петр диктовал условия. Например, заставить короля штурмовать заранее подготовленные позиции, при том не тогда и не там, где он желал, а где его ждали петровские полки. Царь никогда не забывал, насколько сильна прямая атака шведов. Но он также помнил, насколько его войска за долгие годы войны поднаторели в обороне.

Но, чтобы навязать свою волю, следовало в первую очередь помочь изнемогающей Полтаве. По решению военного совета с 16 июня с правого берега Ворсклы к крепости стали вести новые апроши. План был прост — установить непосредственную связь с гарнизоном, укрепив его свежими силами и снаряжением. Но замысел сорвался. В заболоченной пойме Ворсклы из-за обилия воды копать траншеи оказалось совершенно невозможно. Оставалось одно — форсировать Ворсклу, чтобы уже с левого берега выручать крепость. Нетрудно было догадаться, что означало подобное решение. Левый берег был «шведским», и, значит, отступить, уклониться от боя со шведами было уже невозможно. В «Гистории Свейской войны» эта ситуация изложена следующем образом: «…Инаго способа нет о выручке города, только что перейтить реку к неприятелю и дать главную баталию». Заметим, что «Гистория», написанная по окончании Северной войны, — источник, далеко не во всем точный. Но в данном случае это решение подтверждено документами полтавского периода. 19 июля, когда операция была уже в самом разгаре, Келин получил от Петра долгожданное известие: «…Пойдем со всем войском к Петровскому мосту и тамо, перешед и осмотрясь, пойдем… на неприятеля искать со оным баталии и чтоб пробитца всем войском к городу». Скромная Ворскла, таким образом, превращалась в русский Рубикон.

Переправа у Петровки была поручена генералу К. Э. Ренне. Несмотря навею сложность положения, поспешали, как и прежде, не спеша. На Карла XII надвигалась не просто армия, а то, что историки назвали «укрепленной наступательно-оборонительной позицией» или проще — «наступающей крепостью». Батальоны, едва вступили на другой берег, принялись возводить укрепления. К 18-му числу шведы насчитали уже 17 редутов, вытянувшихся вдоль реки. А к 20 июня вся полевая армия благополучно перебралась на сторону шведов.

Возможно, реакция последних была бы более энергичной, если бы не печальный инцидент с Карлом. В канун своего дня рождения — королю исполнялось 27 лет — Карл отправился к селу Нижние Млины осматривать позиции противника на другом берегу Ворсклы. Увидев всадников, русские кавалеристы открыли огонь. Одна из пуль насмерть сразила спутника короля. Карл, по своему обыкновению, остался невозмутим. Лишь завершив рекогносцировку, он повернул коня. В этот момент его будто бы и настигла пуля. Рана оказалась крайне неудобной: пуля ударила в пятку, прошила ступню до большого пальца. Король не показал вида, что ранен, и продолжил поездку. Когда же сопровождавшие, увидев кровь, попытались вернуться в лагерь, отмахнулся. Лишь при подъезде к главной квартире от боли и кровотечения обессилел и едва не упал с лошади. Его сняли — он потерял сознание.

Так описывают ранение Карла XII, опираясь на источники, шведские историки. В интерпретации отечественных исследователей случившиеся выглядит менее героически. Король был наказан за браваду. Наткнувшись на казацкую партию (в «Журнале» сказано, что партия «стояла неосторожно, и некоторые из оной казаки сидели при огне»), Карл не утерпел, затеял перестрелку и получил в ответ пулю. Здесь весь инцидент получает совсем другую, чем у шведов, окраску: военачальник в канун генерального сражения (точнее — за 11 дней до Полтавы) попусту рискует, выступая в роли заурядного застрельщика, — не это ли верх легкомыслия?

Но несчастье вовсе не кажется случайностью. Карл с самого начала военной карьеры с упорством азартного игрока раз за разом подставлял себя под пули, причем делая это и тогда, когда в этом была острая необходимость, и тогда, когда рисковать не было никакой нужды. Бравада короля не знала пределов: для него каждый мост был Аркольским, даже если он был перекинут через грязный ручей. Апологеты Карла XII пытаются оправдать его безумное поведение безоглядной верой: мол, если Бог с ним — ас кем же ему еще быть? — то с королем ничего не может произойти плохого. И верно, долго не происходило. Только, видно, и на небесах есть кредит везения. К Полтаве Карл исчерпал его. Подставился — и словил пулю тогда, когда его обессиленная армия особенно нуждалась в его отваге и даровании. Удивительно, что сам Карл и после этой раны, едва не стоившей ему сначала жизни, потом ноги, потом разгрома под Полтавой, не сделал для себя никаких выводов. Все осталось по-старому. Он продолжил свою игру в орлянку, пока наконец его не успокоила ударившая в висок пуля под стенами норвежской крепости Фредериксхаль на исходе 1718 года.

…Прибежавшие на зов хирурги осмотрели рану короля. Кость была раздроблена. Чтобы удалить осколки, надо было сделать глубокий надрез. Это была болезненная операция, тем более что в те времена не было анестезии. В лучшем случае, для того, чтобы заглушить боль, раненому давали вина или водки. Но король не пил крепких напитков. Врачи заколебались. Очнувшийся Карл прикрикнул на них: «Режьте смелее!»

В чем нельзя отказать противнику Петра, это в мужестве. Карл даже сделал то, на что не решились хирурги, — сам обрезал воспаленную кожу по краям раны. Король слишком хорошо знал, что в лагере все будут интересоваться, как вел он себя во время операции. Значит, нельзя было позволить себе ни малейшей слабости. Напротив, та магическая, завораживающая солдат и офицеров сила, исходящая от короля-героя, должна была окрепнуть. Карл был верен себе: он и из раны делал легенду.

Однако на деле быль о мужестве короля оказалась слабым утешением. Утрата была слишком ощутимой. Как раненый ни бодрился, уверяя, что не сегодня завтра поднимется и все станет на свои места, началось воспаление. Врачи втихомолку заговорили об ампутации ноги. С 19-го по 21 июня и эта мера казалась уже бесполезной — Карл лежал в полузабытьи, между жизнью и смертью. Ранение короля сразу отразилось на течении событий. Несомненно, в эти дни в шведском лагере царили растерянность и уныние. Этим немедленно воспользовалась противная сторона. Место для лагеря у Петровского брода было признано непригодным — узко, далеко от Полтавы. Лагерь был перемещен к деревне Семеновка, в 8 верстах от города, и тут же укреплен. Адлерфельт, бесстрастно взиравший на активность царских войск, зафиксировал в своих «анналах»: «Неприятель продолжает беспрестанно окапываться». Новейший исследователь М. А. Кротов на основе краеведческой брошюры, изданной к 200-летию Полтавы, восстановил конфигурацию этого лагеря у Семеновки: то был ретраншемент, обращенный к кручам Ворсклы и прикрытый с запада, со стороны шведов, линией редутов. Учитывая, что только что был оставлен один лагерь, а через несколько дней будет возведен новый, в непосредственной близости от Полтавы, остается только восхититься необыкновенному трудолюбию русского солдата и последовательности Петра I, ни на шаг не отступающего от разработанного плана: на шведов и в самом деле надвигалась «шагающая» земляная крепость, опираясь на которую, можно было отразить столь любимые Карлом XII внезапные нападения и при необходимости развернуть войска для большого сражения.

22 июня кризис, опасный для жизнь короля, был преодолен. В тот же день фельдмаршал Реншильд, вступивший в командование армией, вывел полки в поле. Ждали нападения русских. Однако известие оказалось ложным — русские и не думали выходить за укрепления нового лагеря. Пришлось шведам ни с чем возвращаться к своим бивакам. Камергер Адлерфельд не без торжества записал: «Враг не имел желания напасть». Намерения напасть 22 июня действительно не было. Петр просто методично и последовательно стягивал силы и выискивал наиболее удобную позицию для боя.

Реншильд, несмотря на солидный возраст и бесспорные заслуги, не обладал авторитетом Карла XII и той ясностью, которая отличала тактические решения короля. К тому же он был резок, высокомерен и не терпел возражений. Стоявший во главе пехоты генерал Левенгаупт (Реншильд до ранения короля возглавлял кавалерию) никак не мог найти с ним общий язык. Утонченный аристократ с университетским образованием и вечно недовольный служака фельдмаршал не терпели друг друга. Пока во главе армии стоял король, эта неприязнь сглаживалась. Но с назначением Реншильда равновесие нарушилось. И это было еще одно следствие рокового ранения Карла, давшее в последующем шведским ученым возможность порассуждать об исходе Полтавы в стиле: что бы было, если бы казацкая пуля пролетела мимо. Не следует, впрочем, особенно упрекать в этом шведских историков. Национальное чувство обладает тем странным свойством, что очень долго болит по поводу всякого своего поражения. Мы и сами нередко впадаем в подобный недуг, отчего старательно перебираем реальные и надуманные фатальные обстоятельства, укравшие у наших военачальников очередной шанс на удачу. Наверное, иногда так и случалось. Но только не под Полтавою, где шведам едва ли мог помочь даже вдохновенный гений их воинственного короля. Рвалось, где тонко. А тонкой стала вся мощь шведской армии, заброшенной капризом Карла и извилистыми путями войны на Украину, где правила игры стал диктовать уже не король, а царь.

В целом надо признать, что оценка современных шведских историков Полтавы — взвешенная и далекая от угарного патриотизма, который иногда проскальзывает в работах соотечественников. Они отдают должное мужеству своих солдат и офицеров, их несгибаемому чувству долга. Но они признают почти полную безнадежность положения, по крайней мере на тот момент, когда первые орудийные залпы возвестили о начале генеральной баталии. При этом просчеты объясняются не одним только упрямством короля, с маниакальным упорством идущим навстречу гибели, а и тем, что для шведов было внешним фактором — быстрым ростом могущества России на фоне истощения собственных ресурсов, необыкновенным умением Петра творчески перенимать чужой опыт и т. д. Шведские исследователи давно пришли к выводу, что имперское бремя было не по плечу Швеции. Ее людские и материальные ресурсы не соответствовали масштабам имперских задач. Страна рано или поздно должна была надорваться, и она в самом деле надорвалась, представляя к концу Северной войны печальное зрелище. Полтава в этом смысле — освобождение от изнуряющего имперского бремени, событие, заставившее Швецию изменить вектор своего развития.

По данным шведских историков, в канун сражения в строевых частях насчитывалось чуть больше 24 тысяч человек. Впрочем, население лагеря под Полтавою было значительно больше. На возах, телегах, в палатках обитали еще несколько тысяч человек — то были раненые, инвалиды, военные чиновники, денщики, прислуга, жены и дети офицеров и даже солдат. Первоклассная армия Карла не была свободна от традиции таскать с собой всю эту уйму народу, кочующую вместе с офицерами и солдатами по дорогам войны. Правда, при необходимости король без всяких раздумий бросал обитателей обоза на произвол судьбы.

Этим не исчерпывались силы шведов. Были еще союзнические войска в лице Мазепы и запорожских казаков. Однако Карл, не доверяя казакам, предпочитал держать их подальше от себя.

Лагерь у деревни Семеновки Петр посчитал не отвечающим разработанному стратегическому замыслу — как можно ближе придвинуться и стеснить противника. 25 июня русские части покинули Семеновку и вышли наконец к месту будущего сражения. Новый лагерь был устроен в 5 верстах от Полтавы, у Яковецкого леса. Шведы были так близки, что в стане русских были слышны все их сигналы. В считаные часы были возведены укрепления. Для ускорения работ войска несли заранее изготовленные фашины и «испанские рогатки». Строительство оборонительных сооружений не прекращалось, по сути, до самого начала сражения. На валах, реданах и угловых бастионах, образовавших неровный прямоугольный «транжамент», Брюс расставил около 70 орудий. Последняя запись в дневнике Адлерфельта, который три дня спустя будет сражен ядром в нескольких шагах от королевских носилок, была как раз посвящена этим приготовлениям русских: «Враг сделал великие передвижения, неуклонно приближаясь все более и более и строя земляные укрепления». Королевский «летописец» мог, конечно, сделать акцент на стремление царя отгородиться от шведов валами и редутами. Но если б он был вдумчивым наблюдателем, то мог заметить, что каждая из сторон русского ретраншемента имела несколько выходов. На западной и северной их было по четыре, на южной — семь. Укрепленный лагерь, таким образом, позволял войскам не только отразить неприятеля, но и быстро перейти в наступление. А это свидетельствовало о многом в настрое русских, готовых быстро перейти от обороны к контрнаступлению.

Выдвигаясь на позиции к Яковецкому лесу, Петр не исключал, что Карл XII тотчас двинется в наступление. Г. Головкин в тот день даже писал П. Толстому, что войска, подойдя к месту нового лагеря, выстроились в боевые порядки. Но на этот раз уже шведы остались на месте. Было, однако, ясно, что стороны сблизились настолько, что начало генеральной баталии — вопрос ближайших дней или даже часов. «И тако вскоре главной акции ожидати, в чем дай Вышний щастие», — такими словами заканчивал свое послание Петру Андреевичу канцлер. Не исключался, впрочем, и иной сценарий развития событий, о котором упомянул уже в своем письме А. Д. Меншиков. «Вчерась обоз свой перенесли мы сюда, — писал Светлейший, — и хотя ближе к неприятелю, только зело в удобном месте стали и траншемент построили, и чаем, что неприятель вскоре принужден будет место сие оставить и идти далее, когда надеемся… с городом коммуникацию свободную получить. В прочем у нас… благополучно и опасности никакой нет, понеже… наша армия вся здесь в совокуплении». Несомненно, в этом случае деблокада Полтавы рассматривалась как важная задача. Но еще более важной виделась задача преследования на марше ослабевшего неприятеля.

Перед наскоро возводимым ретраншементом располагалось большое поле — поле будущей битвы. Чтобы выйди к нему, надо было пересечь широкую прогалину между Малобудищенским и Яковецким лесами. Царь с одного взгляда оценил значение этого места. По лесу войскам не пройти. Значит, противник непременно двинется через прогалину. Здесь можно было расположить дозоры, на которые обязательно наткнутся шведы. Но Петру нужно было не просто обнаружить, а задержать противника. Был отдан приказ перегородить прогалину цепью редутов. В плане они повторяли букву «Т»^{13}, «ножка» которой была обращена к неприятелю. «Ножка» получилась усеченной: если горизонтальная перекладина состояла из шести редутов, протянувшихся от одной опушки к другой, то вертикальная — из четырех, из которых два так и не успели отсыпать к началу сражения (их стали строить только в ночь с 26-го на 27 июня). С военной точки зрения это было выдающееся решение. При таком расположении редуты не только рассекали боевой строй неприятеля и срывали внезапную атаку, но и встречали его перекрестным огнем из ружей и орудий (расстояние между редутами равнялось 300–400 шагам). Не случайно 23 года спустя знаменитый полководец Мориц Саксонский так высоко оценил замысел русского командования: «Невозможно было наступать на московскую пехоту, не взяв этих редутов, так как нельзя было ни оставить их позади, ни пройти между ними, не подвергаясь опасности быть уничтоженным их огнем».

Для защиты редутов был выделен отряд из шести пехотных полков — примерно 4700 человек. Позади поперечных редутов выстроились в линию 17 драгунских полков — 10 тысяч сабель — под началом лучших кавалерийских генералов на русской службе: Р. Боура, И. Хейнске и К. фон Ренне.

25 июня вечером был созван военный совет, разработавший план, как пехоте «стать в баталии». На следующий день в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Царь в своем обращении объявлял, что предстоит бороться не за Петра, а «за государство, Петру врученное, зарод свой, за народ Всероссийский…». Приказ завершался замечательными словами: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Шведы вовсе не стремились начать сражение на русских условиях и уж тем более атаковать их укрепленный лагерь, как того хотел Петр. Но, кажется, впервые они оказались в ситуации, когда условия предстоящего сражения приходилось диктовать не им. При этом, отлично понимая все неудобства подобного положения, шведы должны были признать, что дальнейшее промедление лишь еще больше ослабит их. Оттягивать сражение стало невозможно — силы таяли, подмоги ждать было неоткуда, тогда как неприятель усиливался с каждым днем. Но если русские навязывают условия, где и когда сражаться, то по крайней мере шведы не собирались отдавать Петру инициативу, эту «повивальную бабку» всех своих побед. По сути, шведы решили играть ва-банк. Зная, чем окончилась Полтава, легко упрекнуть их в авантюризме. Но, с другой стороны, был ли у них иной выход? Даже такой далекий от военного дела человек, как пастор Крман, признал безвыходность положения и неизбежность сражения: «Король Карл должен был принять это решение вследствие жестокой и крутой необходимости».

Вот так, категорично, без всяких сантиментов — «жестокой и крутой необходимости», во многом, добавим, приуготовленной Петром и русской армией.

Был ли у шведов шанс выиграть? И верили ли они в этот шанс? При всей близости этих вопросов они все же разные. Там — возможность, здесь — вера. Петр ведь не случайно боялся шведов. Он помнил Нарву. Свежа была память о Головчине, когда репнинские полки, оказавшись в неожиданной ситуации, враз забыли все то, чему их учили, и обратились в бегство. У шведов слаба артиллерийская поддержка? Но разве фельдмаршал Реншильд не разгромил 30 тысяч саксонцев, поляков и русских под Фрауштадтом без пушек, одною пехотою и кавалерией? Да и Нарва также обошлась со стороны короля без большой канонады. Все прежние воспоминания наполняли грудь шведов гордостью. Откуда им было знать, что под Полтавою все это канет в Лету и впереди их будут ждать горечь поражений и воздыхание о былом величии? Об этом шведы не думали и не желали думать, а русские, в свою очередь, еще не знали и не могли знать, хотя знать очень хотелось. Петр сделал все возможное, чтобы ослабить противника, довести его до полуобморочного состояния. Приписанная ему фраза о том, что «брат Карл» мнит из себя Александра Македонского, но «не найдет во мне Дария», верна по существу, даже если и не была произнесена им в действительности. Царь пятился, отступал, изнурял шведов, однако кто бы из окружения осмелился сказать ему, что вот настал предел, пройден Рубикон, после которого осталось только толкнуть шведского Колосса, и он падет, как подрубленный? Никто. Мы не ошибаемся и не противоречим тому, о чем писали выше. Ведь признание того, что настало наконец время для генеральной баталии, не есть утверждение, что победа неизбежна. Шанс победить у шведов оставался. Причем тот шанс, который можно было свести на нет не числом выставленных в поле полков и орудий — тут у русских было все благополучно, а тем, что только можно сломить, когда сталкиваешься с отвагою и мужеством, — еще большей отвагой и еще большим мужеством.

Что касается веры шведов в благоприятный исход сражения, то в ней невольно улавливается большая доля отчаяния. Всякая другая воинская арифметика, построенная на сложении и вычитании, давала им одни отрицательные величины. Да им, собственно, и оставалось, что только верить, вскармливая надежду на аналогичных примерах из мировой истории. Может быть, потому столь часты были параллели между древними героями и шведскими генералами, призванными повторить их бессмертные подвиги: Реншильд объявлялся Одиссеем, Левенгаупт — Аяксом, а сам Карл XII — непобедимым Ахиллом. Трудно сказать, насколько велика была в настроениях шведов доля бравады, напускной бодрости или, напротив, подлинной уверенности. Все, что впоследствии об этом было написано, написано было уже после Полтавы. А это уже совсем другой взгляд. Кажется, определенно можно говорить о двух вещах, присутствующих в том, что принято называть духом войска. Это, с одной стороны, вздох облегчения от сознания того, что неясность ситуации, столь долго изводившая всю армию, от рядового до генерала, канет в прошлое, с другой — твердое намерение каждого исполнить свой долг.

Разумеется, решившись на сражение, шведы исходили из своей главной военной доктрины: единственный вид боевых действий, их достойный, — наступление. Было обращено внимание на то, что все преимущества расположения русских легко можно обратить в противоположность. Да, лагерь сильно укреплен, но позади него овраги и широкая обрывистая пойма Ворсклы. Русская армия сама, как под Нарвой, прижалась к реке и ограничилась в маневре. Стоит сбить русских с позиций, как отступление легко обернется сумятицей и паникой. Эта общая посылка требовала дальнейшего уточнения. Вот здесь-то и возникают трудности, поскольку Реншильд не стал утверждать себя детально разработанной диспозицией. Отсюда несколько «версий» плана в литературе. Шведский историк П. Энглунд пишет о намерении фельдмаршала обойти противника и занять позиции на севере, отрезая русских от брода у деревни Петровки. Далее Петру и его генералам представлялся выбор: выходить в поле и сражаться в не удобной для себя позиции или попытаться отсидеться в лагере. Заметим, что подобная «расшифровка» наметок предстоящего сражения вызывает сомнения: в таком трактовке план лишен простоты (в хорошем смысле слова), свойственной большинству решений короля-полководца. Движение в обход, развороты — на все это требовалось много времени, тогда как ставка делалась на быстроту и внезапность. Возможно, уместнее говорить о намерении шведов вырваться на «полтавские поля» и оттуда фронтальной атакой обрушиться на неприятеля. Левенгаупт же сразу по прохождении редутов кинулся атаковать фас русского лагеря, предлагая, таким образом, нам еще одну «версию» — смять противника с ходу, не дать ему развернуть свои боевые порядки.

В любом случае в шведском замысле ощутимо небрежение к противнику, которое не оставляло ни Карла, ни Реншильда, ведь они исходили из того, что Петр будет действовать так, как ему положено действовать в соответствии с их замыслом, то есть почти ничего не делать и послушно ждать, покуда его обойдут, опрокинут и разгромят. Не потому ли Реншильд ограничился поверхностной рекогносцировкой? 26 июня фельдмаршал с генералами издалека осмотрел поперечную линию русских редутов, чем и удовлетворился. Кажется, Реншильд и король положились на военное вдохновение и общие рассуждения, пообещав, что начальники колонн и полковые командиры получат все необходимые распоряжения по ходу битвы. Даже Левенгаупт пребывал в неведении. Приболевшего генерала вообще не пригласили на военный совет, который начался пополудни 26 июня у постели Карла. Да и трудно было это назвать советом — к королю и фельдмаршалу присоединились граф Пипер и командир Далекарлийского полка полковник Сигрот, общий любимец короля и фельдмаршала.

Позднее Левенгаупт, который, быть может, осознанно преуменьшал свою осведомленность о планах командования, писал, что фельдмаршал сообщил ему лишь о решении предпринять ночной марш и наутро дать решительное сражение. На это служака-генерал ответил, что готов исполнить любое приказание короля, и тут же усомнился в возможности быстро и без суеты выстроить в темноте войска для ночного марша. Реншильд оборвал его фразой, что «нельзя выводить полки средь бела дня, если мы хотим застать русских врасплох». Фраза выдает еще один основополагающий элемент шведского замысла: не просто опередить противника в развертывании — сокрушить его внезапным, неожиданным ударом.

Подготовка к сражению шла на скорую руку. Пехота была расписана по четырем колоннам. В частях избавлялись от всего лишнего, способного осложнить движение. Эта «ревизия», впрочем, носила своеобразный характер: все ценное, награбленное и добытое в походе навешивалось, зашивалось, пряталось в одежде, сумках, карманах, навьючивалось на лошадей и т. д. В итоге по окончании сражения у победителей будет немало работы по изъятию лишних и совсем не лишних ценностей, которую они и исполнили без лишних уговоров, раздевая догола иных пленных. Это мародерство, о котором, словно сговорившись, вспоминали мемуаристы, несомненно, бросает тень на победителей. Слабым утешением может служить только то обстоятельство, что подобная практика была повсеместной, а иногда еще и отягчалась поголовным калечением или даже расправой над безоружными пленными. В последнем, как мы знаем, преуспевали сами шведы во главе с Реншильдом, который в свое время приказал простреливать каждому русскому пленному голову.

…Около 11 часов вечера шведская пехота стала строиться в батальонные колонны. Их возглавляли генералы Спарре (5 батальонов), Стаккельберг (5 батальонов), Росс (4 батальона) и Лагеркрун (4 батальона). Начало движения задержалось из-за беспорядка, возникшего при построении. Левенгаупт принялся наводить порядок. Тут же явился разъяренный Реншильд и набросился на генерала: «Где вы, черт возьми, околачиваетесь? Никто вас найти не может, вы что, не видите, что получилась настоящая конфузия?.. Вы не заботитесь ни о чем!»

Наконец порядок был наведен. Далеко за полночь началось богослужение, предшествующее каждому сражению. Всегда сильное по своему эмоциональному воздействию, оно на этот раз умножалось благодаря необычайности обстановки. В густой темноте украинской ночи, в осознании того, что это, может быть, последняя ночь их земной жизни, воины приглушенными голосами (боялись, что услышат русские) пели псалом и повторяли слова специальной «армейской» молитвы: «Дай мне и всем тем, кто будет вместе со мной сражаться против наших неприятелей, прямодушие, удачу и победу, дабы наши неприятели увидели, что Ты, Господь, с нами и сражаешься за тех, кто полагается за Тебя».

Около часа ночи батальоны тяжелой поступью двинулись вперед. Впереди шла пехота. За ней на конных носилках везли Карла. Раненая нога была перевязана, здоровая обута в сапог со шпорой. Под правой рукой короля лежала обнаженная сабля. Присутствие Карла было необходимо для армии. Он был — как живой талисман, внушающий шведам уверенность и мужество. «Когда он сидел на коне перед своей армией и обнажал шпагу, было совсем иное выражение лица, чем в обычном его общении, — вспоминал позднее о короле один из ветеранов шведской армии, ротмистр Петер Шенстрем, — это было выражение, обладавшее почти сверхъестественной силой внушать кураж и желание сражаться…»

Мы можем лишь предполагать, какое выражение было на этот раз у Карла, страстно желавшего, но не способного принять участие в предстоящей битве. Зато известны слова, которыми он незадолго до выступления воодушевлял своих товарищей. Он напоминал о прежних победах и, шутя, приглашал отведать изысканные кушанья у русских: «Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нет нужды заботиться о продольствии — в московском обозе всего много припасено для нас». Шутка, по-видимому, принималась хорошо. Вот только беда, что по окончании сражения она приобрела привкус неуместной бравады. Поздний обед из московских разносолов был действительно устроен, вот только плененные шведы едва ли были рады такому праздничному столу.

…Король ехал в плотном кольце охраны из драбантов и гвардейцев. Надо отдать должное мужеству и чувству долга этих людей. Им не придется воевать. Зато придется — по крайней мере большинству — быть убитыми. Отобранные для того, чтобы ловить своим телом пули, летящие в короля, они в продолжение всего сражения станут исправно и безропотно исполнять это опасное дело. К вечеру из 40 человек охраны на ногах останутся только 6. Трагические цифры, однако, не смутят современников. Разве можно приравнивать бесценную королевскую жизнь к жизни этих обыкновенных шведов? Но нам придется сделать важную поправку в мифе о необычайном везении храброго Карла, которого долго не брали ни ядра, ни пули. Действительно, ему везло, долго везло. Но этому везению король обязан, по крайней мере наполовину, тем, кто своим телом останавливал его пули.

За пехотой и королем выступила разбитая на шесть колонн кавалерия под командой генерала Крейца. В литературе фигурируют разные цифры шведской армии, участвующей в сражении. По шведским данным, в канун сражения в строевых частях королевской армии насчитывалось около 22–24 тысяч человек. Однако далеко не все подразделения приняли участие в сражении. В лагере в Пушкаревке остались артиллеристы и охранение; четыре конных полка были отряжены контролировать дорогу на Переволочину. В траншеях под Полтавой также находились разрозненные части. В итоге новейшие шведские историки считают, что в наступление двинулись порядка 16–17 тысяч человек. Так, П. Энглунд пишет, что в колоннах насчитывалось 8200 пехотинцев и 7800 кавалеристов, всего 10 полков пехоты (18 батальонов) и 14 полков кавалерии. К этим силам шведы иногда добавляют также валахов и казаков Мазепы — от 3 до 8 тысяч человек. Однако этим союзникам шведы, как уже отмечалось, не особенно доверяли. Заметим, что украинские исследователи пишут о пускай и не значительном, но участии на первом этапе этих союзников в сражении. К тому же их присутствие так или иначе воздействовало на Петра и его генералов.

Многие российские и советские исследователи, исходя из численности убитых, раненых и плененных при Полтаве и Переволочной, оперируют цифрами в 28–30 тысяч человек. Понятно, что подобные цифры выглядят более «весомо». Но есть в них немаловажный изъян: они суммируют итоги и Полтавы, и Переволочины. Между тем далеко не все шведы, сложившие оружие на берегу Днепра, сражались на Полтавском поле. Иначе говоря, шведские исследователи все же ближе к истине в исчислении шведской армии. Это признают и некоторые российские исследователи. По их мнению, из королевского лагеря в наступление двинулось войско численностью примерно в 20 тысяч человек. Интересна еще одна цифра, фигурирующая в литературе: Карл XII двинул в бой всего около 75–80 % от боевого состава армии.

…Около двух часов ночи до передовых шведских частей донеслись голоса и стук топоров — рабочие команды русских спешили окончить недостроенные редуты. План сражения предусматривал продолжение движения, но тут выяснилось, что куда-то подевалась кавалерия. Пришлось остановиться. Чтобы русские раньше времени не обнаружили шведских батальонов, солдатам было приказано сесть на землю.

Наступили тягостные минуты ожидания. Реншильд раздраженно выговаривал адъютантам, «потерявшим» генерала Крейца. Вскоре все разъяснилось — в темноте головные эскадроны взяли не то направление и уклонились в сторону. Левая колона чуть было не наскочила на русские караулы на опушке Малобудищенского леса. Но пронесло — удалось тихо развернуться и отойти.

Наконец кавалерийские колонны одна за другой стали подходить к сидевшей пехоте. Подскакавший генерал Крейц стал выяснять у Реншильда как строить конные части — в линию или на флангах пехоты? В вопросе генерала был сокрыт важный подтекст: каков следующий шаг в замысле боя? Ответ разочаровал кавалерийского генерала: «Ждите, вы получите приказ».

Было около четырех часов. Сумеречный рассвет быстро разжижал короткую ночь. В неясных очертаниях растекавшегося тумана проступали контуры русских редутов. Шведы возобновили движение. Они все еще надеялись продвинуться вперед незамеченными. Но всему есть предел. Истории осталось неведомо имя русского караульного, который первым заметил неприятеля. По словам генерала Юлленкрука, то был какой-то русский всадник, неожиданно выскочивший из леса. Прозвучал выстрел. Тотчас началась цепная реакция тревоги. В суматошной дроби зашлись полковые барабаны, раскатисто ударили орудия. Полтавское сражение начиналось, как начиналось немало великих сражений, суетливо и бестолково, будто то, что так давно ждали и к чему готовились, обрушилось нежданно-негаданно.

Начавшиеся сражение вызвало у шведов заминку. Продолжать двигаться в колоннах? Но если их обнаружили и открыли огонь, следует развертываться в боевые порядки, причем в сумерках, в тесноте, теряя драгоценное время. Но это уже будет не попытка проскользнуть, а попытка прорваться! Карл, граф Питер и Реншильд тут же устроили совет: если застать русских врасплох не получилось, стоит ли вообще наступать? Фельдмаршал окликнул Левенгаупта: «Что вы скажете, граф?» Стоявший в отдалении генерал высказался за атаку. «Что ж, с Богом, — согласился Реншильд, — будем продолжать».

Решено было как можно скорее миновать прогалину. Однако осуществить такое под огнем было не так просто. Особенно неприятным сюрпризом стали поперечные редуты. Реншильд принужден был приказать батальонам центра развернуться и атаковать их. Атака должна была, однако, носить, скорее, отвлекающий характер. Остальные должны были продолжить движение в маршевых колоннах.

Наскоро отданный приказ вместо ясности внес в войска еще большую сумятицу. Начальники колонн, не посвященные в детали операции, не говоря уже о полковых и батальонных командирах, не сумели связать его с общим замыслом сражения. Проскочить редуты, когда кто-то рядом, буквально в сотне шагов атаковал их (редуты располагались друг от друга на расстоянии ружейного выстрела), — легко ли такое сделать? И что делать дальше? Ждать отставших? Идти? А если идти, то куда?

В еще более сложном положении оказались командиры, получившие невразумительное указание о штурме редутов. Возможно, Реншильд надеялся на Сигрота, единственного из полковников, участвовавшего в военном совете. Тот должен был скорректировать действия колонн, то есть не допустить потерю темпа и людей. Но Сигрот очень скоро получил смертельное ранение, которое поставило начальника третий колонны Росса в трудное положение — он ничего не знал об общем замысле сражения и руководствовался лишь полученным приказом. При этом, будучи исполнительным генералом, Росс понимал под словом «атаковать» слово «взять». Если надо, любой ценой.

Первый, недостроенный редут был занят с ходу — его никто и не защищал. Зато второй редут встретил неприятеля «добрыми залпами». Это привело шведов в ярость. Один из них позднее рассказывал: ворвавшись в укрепление, они «сокрушили каждую косточку у тех, кто был внутри». О третий редут (по некоторым сведениям, он был больше и лучше укреплен, за что и был назван шведами «большим шанцем») шведские гренадеры споткнулись. Потребовалась еще одна атака, чтобы разметать рогатки и дойти до вала. Но тут по наступающим хлестанули смертоносной картечью. Такое даже солдаты закаленного Нерке-Вермландского полка выдержать не могли. Устилая пространство перед редутом убитыми и ранеными, они подались назад.

Пока в глубине шел бой, идущие в маршевых колоннах части подошли к продольным редутам, перед которыми стояла русская кавалерия. То были драгунские полки, подкрепленные 13 орудиями конной артиллерии. Драгуны выдвинулись вперед по приказу Меншикова, который стремился заставить противника как можно раньше развернуться в боевые порядки.

Драгуны сразу осложнили положение шведов: если бы русская конница устремилась в атаку, то отбиваться бы пришлось в маршевых колоннах — на перестроение в каре просто не оставалось времени. Считалось, что лучше всего отразить удар кавалерии могла… кавалерия. Крики «Кавалерию, вперед! Ради Бога, кавалерию вперед!» покатились в глубь шведских порядков. Призыв был услышан. Эскадрон за эскадроном, с трудом обтекая батальонные колонны, устремились навстречу русским.

По выучке и опыту шведская конница превосходила русскую. Но в сумятице и тесноте боя шведы наскакивали недружно, не выдерживая строя. Вместо сокрушительной атаки получилось нечто вроде свалки, в которой преимущество оказалось на стороне драгун Светлейшего. Им удалось даже отбить несколько эскадронных значков. Есть сведения, что в бою у редутов драгунам оказывали помощь казаки гетмана И. И. Скоропадского.

От первого успеха Александр Данилович впал в «безмерный газард». Светлейший готов был трубить общее наступление. В этот момент прискакал офицер из главной квартиры с приказом отходить. Разгорячившийся Александр Данилович вступил в перепалку: у нас «упадок весьма малой», тогда как потери неприятеля «весьма велики». Если же кавалерия отойдет, то как тогда «без сикурсу» — помощи — редуты устоят? Нужно не отходить, а, напротив, поддержать его пехотой. Но Петр посчитал нецелесообразным ввязываться в сражение в узком дефиле и повторил приказ об отходе. Меншикову пришлось подчиниться — уж ему-то, как никому другому, был известен крутой нрав государя.

Отход грозил большими неприятностями — приходилось поворачивать коней на глазах неприятеля. И действительно, шведские рейтары кинулись преследовать драгун. Раздались радостные возгласы: «Виктория! Победа!» Особенно успешно для шведов стала складываться ситуация на правом фланге. Часть русских эскадронов успели отойти в лагерь, остальные же повернули на север и двинулись вдоль ретрашемента. Разгоряченные шведы кинулись следом, угодив под артиллерийский огонь. Однако это не остановило преследователей. Для драгун Бауэра сложилась критическая ситуация. Времени для того, чтобы развернуться и перестроиться для ответного удара, не оставалось — шведы буквально висели на плечах. Между тем впереди лежала заболоченная низина, по которой уже нельзя было нестись с прежней прытью, за ней — глубокая балка Побыванка. Драгунам грозил неравный бой, могущий превратиться в обыкновенное избиение. Но тут шведы прекратили преследование. Остановил эскадроны К. Крейца Реншильд, опасавшийся, что кавалерия оторвется от пехоты и не сумеет в нужный момент прийти ей на помощь. К тому же сражение только начиналось и конницу следовало не распылять, а держать в кулаке до того момента, когда вся русская армия обратится в бегство. Шведские историки не упускают случая подчеркнуть, что решение фельдмаршала спасло часть русской конницы от разгрома. Признается, однако, что, поскольку подобное развитие событий не укладывалось в запланированный сценарий, Реншильд был «формально прав».

Опытный генерал Бауэр тотчас воспользовался неожиданной передышкой. Эскадроны были приведены в порядок и выстроены для нового боя. Любопытно, что в сознании Петра конное сражение оттеснило на второй план даже бой за редуты. Вечером того же дня в письме Кикину царь начинает описывать баталию именно с этого момента: «Сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армиею конною и пешею атаковал, которая (конница. — И.А.) хотя по достоинству держалась, однакож принуждена была уступить, однакож с великим убытком неприятелю». Заметим, что царская оценка действий драгунских полков, включая и тех, что отступали к балке, в сравнении с выводами шведских историков не столь пессимистична. Остается признать, что либо Петр, возбужденный только что одержанной победой, предпочитал на все смотреть сквозь пальцы, либо шведы преувеличили масштабы успеха своей кавалерии.

Между тем двигавшаяся за кавалерией шведская пехота также миновала поперечные редуты. Одолевали их по-разному. Кто-то обходил укрепления, прижимаясь к лесу и даже проламываясь через лесные завалы, кто-то прорывался между редутами, огрызавшимися частым ружейным и пушечным огнем. Уппландцы и эстергётландцы, штурмовавшие редуты, понесли большие потери. Когда проежавший мимо командира Уппландского полка Шернхёка генерал Юлленкрук поинтересовался ходом дел, тот посетовал, что «своих лучших людей потерял». Генерал-квартирмейстер не нашел ничего лучшего, чем приободрить полковника расхожей фразой о том, что русских это все равно не спасет.

Левенгаупт, оказавшийся во главе батальонов у левого фаса русского лагеря, приказал с ходу атаковать противника. Однако наступление было остановлено Реншильдом, не упустившим случая выговорить Левенгаупту за самоуправство. Генерал подчинился, что не помешало ему позднее говорить о роковой ошибке фельдмаршала, ведь русские будто бы уже начали в панике покидать ретраншемент и увозить орудия! Едва ли, как и в случае с конным преследованием драгун Бауэра, есть смысл опровергать Левенгаупта: хорошо известно, что разбитые генералы любят искать в проигранных сражениях эпизоды, которые могли бы кардинально изменить исход битвы. Особенно если эти эпизоды связаны с ними. Впрочем, захватывающая перспектива кружит головы не одним генералам: шведские историки также не против порассуждать относительно возможных результатов атаки. Примечательно, что в русских источниках это сокрушительное наступление шведов осталось почти не замеченным. Отмечается, что после прохождения редутов неприятель был встречен таким плотным огнем из лагеря, что принужден был к поспешному отступлению. Что касается паники, которую якобы сквозь клубы дым разглядел зоркий Левенгаупт, об этом ни слова. Похоже, что и на этот раз генерал перепутал желаемое с действительностью.

Следом за батальонами прорвался через линию редутов и эскорт Карла XII. При этом не обошлось без приключений. Были моменты, когда жизнь короля, казалось, повисала на волоске. И защитники редутов, и роившиеся вокруг казаки не упускали случая обстрелять столь живописную и непонятно как появившуюся на поле боя группу. Именно в эти моменты драбанты и гвардейцы, выступавшие в роли живого щита Карла XII, понесли свои первые потери.

Эскорт особенно соблазнял жадных до трофеев казаков. Правда, нападать на столь решительно настроенную группу они не решались — искали добычу полегче. Однако трудно было предсказать, как долго будут длиться их колебания. На помощь королю были отряжены лейб-драгуны. Появление драгун на время разрядило обстановку. Казаки убрались восвояси. Но зато король со свитой вышел на линию валов лагеря, о чем немедленно возвестили русские орудия. Одно из ядер поразило лошадь, запряженную в носилки. Дышло надломилось, и Карл XII оказался на земле. Пришлось остановиться и заняться ремонтом носилок, чем незамедлительно воспользовались артиллеристы Петра, сумевшие пристреляться по статично стоявшей группе. Наконец эскорт тронулся дальше. Несмотря на неприятное падение, Карл не терял бодрости духа — боль и опасность лишь раззадоривали его.

Выход к русскому лагерю шведы посчитали за хорошее предзнаменование. «Слава Богу, все идет хорошо, дал бы только Бог, чтобы у нас был настоящий порядок в строю», — молили офицеры. Кое-кто даже поспешил поздравить Карла XII с первым камнем в основании победы. Но в поздравлениях не было привычной бодрости — все пока складывалось совсем не так, как задумывали король и фельдмаршал. Иной диагноз ставили в царской ставке: «Неприятель от прохода своего сквозь редута еще сам в конфузии находится и строится у лесу». Время показало, что последняя оценка была ближе к действительному положению дел. Шведы понесли большой урон, пагубные последствия которого скажутся буквально через несколько часов. Ставка на внезапность также не оправдалась. Но, главное, инициатива, которую шведы, как им до сих пор казалось, прочно держали в своих руках, стала ускользать от них.

Было около шести часов утра, когда шведы двинулись в обход русского лагеря в направлении к Будищенскому лесу. Приближалась решающая фаза сражения. Но тут обнаружилась потеря шести батальонов генерал-майора Росса — трети всей пехоты. Никто толком не мог объяснить Реншильду, как такое могло случиться. Между тем в этом отчасти повинен был сам фельдмаршал и очень сильно — царь Петр со своими редутами и упрямыми русскими, засевшими в них. Не получив точных распоряжений от Реншильда, как действовать в дефиле, Роос поступил в соответствии с единственно полученным приказом. Он развернул батальоны и принялся штурмовать поперечные редуты. Об успешном начале этого наступления говорилось выше. Но все застопорилось, когда дело дошло до 3-го и 4-го (или по иной «классификации» — 7-го и 8-го) редутов. Эти укрепления были закончены и полностью готовы к бою. Подобраться к ним оказалось нелегкой задачей. Потери оказались очень чувствительными, особенно среди офицеров, не прятавшихся за спинами своих солдат. К шести утра в лучшем Далекарлийском полку Сигрота из 21 капитана в строю остались четверо.

История этих потерь следующая: Делакарлийский полк подошел к «большому шанцу», который уже неудачно атаковали батальоны Неркского, Йончёпингского, Вестерботтенского (сильно ослабленного) полков. По описанию свидетелей, момент был драматический. Шведы не атаковали. Русские не стреляли, хотя неприятель стоял в досягаемости орудийных выстрелов. Сигрот вывел всех из этого зыбкого равновесия. По его команде полковые барабаны ударили атаку и делакарлийцы, увлекая остальных, кинулись навалы. Ответный огонь был ужасен. Именно в эту атаку и были выбиты многие офицеры, включая смертельно раненного Сигрота. Напора хватило на то, чтобы немногие уцелевшие взобрались на гребни валов, откуда их защитники сбросили штыками и выстрелами. За первым штурмом последовал второй — с тем же результатом.

Позднее шведские историки признали, что сильные качества офицерского корпуса королевской армии — дисциплина и исполнительность — сыграли со скандинавами злую шутку (надо заметить, очень своеобразный, если не сказать более, упрек). Вместо того чтобы на время — на момент прорыва — лишь отвлечь русских, Роос атаковал и атаковал редуты, заваливая трупами пространство перед укреплениями. Вот только есть ли в том вина Рооса, который привык не догадываться, а выполнять приказания? Это во-первых. Во-вторых, если Реншильд намеревался держать в величайшем секрете даже от собственных генералов общий замысел сражения, то почему он не скорректировал их действий, как обещал, по ходу битвы? Ведь находился фельдмаршал от Рооса не за тридевять земель. Однако ничего этого не было сделано. Или, точнее, коррективы были внесены так неловко и с таким опозданием, что несчастный Роос не сумел ими воспользоваться.

Почему такое стало возможным? Разумеется, первопричина — действия русской армии. Роос не сумел, потому что не успел. В истории с шестью отрезанными и уничтоженными батальонами русские все время опережали шведов. Однако стоит прислушаться и к мнению новейшего биографа Карла XII Б. Григорьева, отметившего, что в военной машине шведов далеко не все оказалось так безупречно отлажено, как принято считать. Во всяком случае, она не была рассчитана на выход из строя истинного главнокомандующего, не исполнителя, а созидателя. Едва такое случилось, как начались системные сбои. Механизмы же, призванные предотвратить или хотя бы смягчить их, оказались малоэффективными: выяснилось, что назначения нового командующего, пускай и осуществленного строго по субординации, абсолютно недостаточно. Пресловутый «квадрат» полководца, в котором, по убеждению Наполеона, воля и ум полководца должны составлять равные стороны, под Полтавой обратились в прямоугольник: воли было много, ума мало. Карл, умевший держать в голове если не все, то по крайней мере главное для успеха сражения, перекос бы, скорее всего, устранил. Реншильд же в истории с очень исполнительным, но не очень умным Роосом этого сделать не сумел. Возможно, потому, что и его полководческая «фигура» была далека от наполеоновского «квадрата».

…Безрезультативные атаки редутов вконец расстроили скандинавов. Дело дошло до того, что лейтенант делакарлийцев Улоф Поммерийн попросил Росса бить отступление. Генерал-майор признал совет лейтенанта здравым. Тем более что было не ясно, куда делись остальные. Поскольку перед Россом маячили так и не взятые редуты, отойти можно было только к Яковецкому лесу, в сторону, противоположную от движения главных сил.

На опушке Росс попытался привести в порядок свои части. Картина обнаружилась безрадостная — потери составили около 40 процентов. Генерал имел под рукой около полутора тысяч деморализованных бойцов. Впрочем, времени на то, чтобы сокрушаться, просто не оставалось. Изоляция от остальной армии грозила большими неприятностями, и надо было, не мешкая, что-то делать, и в первую очередь — искать своих.

Попытался разыскать Росса и Реншильд. Начав с посылки адъютантов, которые вернулись ни с чем, Реншильд наконец отрядил на выручку отставших генерал-майора Спарре с двумя батальонами. Спарре действовал как-то странно: вернулся к редутам, но не пересек их — здесь опять почему-то оказалось слишком много русских; издалека увидел на противоположной стороне прогалины Росса и… повернул назад. Далее уместно дать слово генерал-квартирмейстеру Юлленкругу, свидетелю доклада бравого генерала королю о своем маневре. Спарре заявил, что пробиться к отставшим батальонам нет возможности и, главное, надобности: Росс «находится в лесу и отлично защищается». Юлленкруг резонно заметил, что лучше бы Росс не отбивался, а был на месте. Затем генерал-квартирмейстер усомнился и в последней части доклада — так ли все же успешно отбивается? — на что задетый за живое Спарре резко ответил: если Росс с шестью батальонами не может отбиться от русских, то он ему не помощник. Фраза, примечательная для генерала, который через пару часов угодит в плен, в ней ощутимо все то же высокомерное отношение к противнику, отбиться от которого можно и с шестью батальонами.

Примечательно, что об этой истории с двумя батальонами, отправленными якобы на выручку, опять же упоминают только шведы. Отечественные исследователи об этом маневре Спарре ничего не пишут. Но не по причине невнимательности. Этот робкий маневр, по-видимому, ускользнул от внимания русских и не попал в источники.

…О сосредоточении на опушке Яковецкого леса шведов стало известно и русскому командованию. Решено было, не мешкая, воспользоваться благоприятной ситуацией и покончить с отбившимися частями. Операция была поручена Меншикову. Под начало Светлейшему были отданы пять батальонов Ренцеля и драгунские полки Генскина. По иронии судьбы в тот момент, когда Росс увидел надвигавшиеся шеренги русских, его наконец разыскал адъютант фельдмаршала, граф Нильс Бонде. Но было уже поздно. Условия диктовал Меншиков, а не Реншильд.

Русские — пехота в центре, драгуны и казаки по флангам — наступали на Росса. Шведы с трудом стали строиться к бою. В их рядах уже не было прежней крепости. Дело даже не дошло до доброй рукопашной схватки. Хватило ружейного огня, чтобы сломить сопротивление скандинавов. «После первых залпов… у нас произошла большая конфузия», — вспоминал позднее один из шведов, искусно маскируя словом «конфузия» неблагозвучное слово «бегство».

Из 2600 тысяч человек лишь около 400 человек во главе с Россом сумели прорваться к Полтаве. Но робкая надежда соединиться здесь с частями, оставленными для блокады крепости, не оправдалась. Генерал принужден был искать спасение за укреплениями покинутого Гвардейского шанца близ Крестовоздвиженского монастыря. По признанию Росса, он надеялся отсидеться в шанце «до тех пор, пока не получу какой-либо помощи». Помощи генерал не получил. Зато около 11 часов утра появился Ренцель с известием о разгроме шведов и предложением сложить оружие. Возможно, Росс и рад был не поверить царскому генералу, но у того были весьма весомые аргументы — драгуны, солдаты, артиллеристы и, главное, смолкшая канонада со стороны Полтавского поля. А если она смолкла и пришли не шведы, а русские, исход понятен. Шведы сложили оружие.

Широко известно, что вечером того же дня Петр подымет кубок в честь учителей — шведов. Не важно, что пробормотал в ответ пленный Реншильд относительно того, как ученики отблагодарили своих наставников. Слова Петра — чистая правда. И это ученичество ощутимо даже во время Полтавской баталии, когда после прохождения шведами редутов и разгрома Рооса Петр и Шереметев все еще медлили, точно ждали следующего хода короля и фельдмаршала. Они, как хорошие ученики, уже имея на все ответ, терпеливо ждали нового вопроса «учителя». И так же, как хорошие, «переросшие» учителей ученики, поняли, что надо брать инициативу в свои руки. Около 8 часов утра «положил его царское величество намерение со всею армией… шведскую армию атаковать».

Оборонительное сражение со стороны русских перерастало в наступательное.

Шведы между тем медлили из-за Росса, с исчезновением которого обнаружилась большая «недостача» в пехоте^{14}. В ожидании отставших армия остановилась в небольшой лощине восточнее Будищенского леса, в двух километрах от русского лагеря. Ночной марш и скоротечный прорыв через редуты измотали людей. Солдаты и офицеры повалились прямо на еще мокрую от росы траву. Реншильд нервничал. План сражения трещал по швам. Вместо того чтобы завершать маневр, войска топтались или, точнее, сидели и лежали. Был, правда, еще один вариант — немедленно атаковать русских. Но для этого неплохо было бы иметь под рукой все наличные силы. К тому же очевидной стала необходимость в артиллерийской поддержке. Поскольку первоначальный расчет строился на стремительном движении, то, чтобы не стеснять себя, с собой взяли лишь четыре легких орудия. Остальные пушки, включая крупные, остались в обозе. Теперь приходилось жалеть об этом. В лагерь к артиллерийским начальникам отрядили офицеров с приказом идти на соединение с главными силами. Однако надежды на то, что артиллеристы поспеют к началу сражения, было мало.

Потеря темпа была губительна для шведов. Тем более что задержка не оправдывала себя — Росс словно сквозь землю провалился. Реншильд приказал возобновить движение. В этот момент шведы увидели выдвигавшиеся из-за выступа леса войска. Вздох облегчения пронесся по рядам. Все были уверены, что это долгожданные батальоны «проклятого Росса». Однако оживление быстро сменилось разочарованием: то не Росс — Роос уже никогда не придет, — то русские.

Приближалась развязка многомесячной драмы, подмостками которой стали просторы Белоруссии, России и Украины. Теперь все усилия, все надежды и даже невзгоды сходились на пятачке земли близ небольшого городка, о котором шведы никогда не слышали и едва ли жаждали услышать. Тихое украинское местечко навечно прописывалось в истории двух воюющих держав. Оставалось лишь решить, какой станет тональность этого вхождения в историю — с победным рокотом труб или, напротив, со скорбным воздыханием проигравших.

События развивались по нарастающей. Реншильду сообщили, что русская армия выходит из лагеря и строится для боя. Фельдмаршал не сразу поверил в это. Да хватит ли у царя Петра дерзости?! Но даже Карл XII на этот раз обеспокоился, потребовав немедленно разобраться в обстановке. Реншильд лично отправился на рекогносцировку. Далеко ехать не пришлось. Через несколько минут фельдмаршал убедился в точности донесения. Русские армии, точно вода, прорвавшая в паводок плотину, «вытекали» из ретраншемента и выстраивались в поле «в ордер баталии».

Дерзости хватило! Царь решился!

Но какая существенная разница с тем, что задумывали шведы и что получилось в действительности. Рассеяв батальоны Росса, царь не просто увеличил свое превосходство. Он получил время для того, чтобы без суеты развернуть полки и начать сражение с уже порядком уставшим, обескураженным противником.

Русские батальоны выходили в поле через два прохода, оставленных в ретраншементе. Стоявшие у ворот полковые священники кропили знамена, солдат и офицеров святой водой. Всего вышли 42 батальона, выстроившиеся на поле будущей битвы в две линии: в первой 24 батальона, во второй — 18. В лагере остался резерв — 9 батальонов.

Построение в две линии, возможно, обрекало часть войск на пассивное участие в битве. Но, выбирая между возможностью маневра и созданием устойчивого, глубокого и не очень подвижного строя, командование предпочло последнее первому. Едва ли уместно упрекать в этом Петра и его окружение: выбирали то, что лучше умели делать, а лучше пока получалось действовать по предписанным образцам, избегая сложных перестроений и маневров в ходе сражения, на которые были такие мастера шведы. Как известно, это решение себя полностью оправдало. В критический момент подобное построение лишило шведов возможности повернуть ход сражения в свою сторону. Ведь именно вмешательство батальонов второй линии, окончательно остудив наступательный порыв неприятеля, выправило положение.

Между выстроенными в пять шеренг батальонами были небольшие промежутки, в которых двигались упряжки с трехфунтовыми полковыми орудиями. Всего их было 55. Легкие и подвижные по тогдашним меркам орудия отличались большой скорострельностью. Полуторакилограммовое ядро при точном выстреле могло наделать немало бед, не говоря уже о картечи — «сеченом железе», выкашивающем целые шеренги.

По краям стояли гренадерские батальоны, личный состав которых имел на вооружении гранаты и ручные мортирцы. На флангах располагалась конница. Справа — 45 эскадронов Бауэра, слева — 24 эскадрона Меншикова. Петр вывел в поле не всю регулярную конницу. Изменив первоначальный замысел, он отправил в помощь гетману Скоропадскому несколько полков драгун. Решение царя не у всех вызвало одобрение. Шереметев с Репниным решительно возразили: надежнее «иметь баталию с превосходным числом». «Победа не от множественнаго числа войск, но от помощи Божией и мужества бывает, храброму и искусному вождю довольно и равного числа», — будто бы парировал Петр.

Реншильд приказал строиться к бою. Момент был ответственный — каждая из сторон, чтобы получить преимущество, спешила опередить противника в развертывании. Петр торопил войска, резонно опасаясь отстать, — шведы все же были на марше, что облегчало им построение. Между тем выходившие из лагеря батальоны и эскадроны занимали отведенные места по возможности скоро, но без суеты — сказывались плоды напряженного обучения войск. Наконец Петр, уловив приближение решающего момента, передал командование фельдмаршалу Шереметеву. Напутствие было коротким: «Господин фельдмаршал, вручаю тебе мою армию, изволь командовать и ожидать приближения неприятеля в сем месте», — после чего поскакал к первой дивизии, над которой принял команду. Был государь в этот день в Преображенском мундире, с синей Андреевской лентой через плечо. Цель для шведских стрелков приметная: и по росту, и по одежде, и по властной манере держаться в седле.

Опасение отстать от шведов оказалось напрасным. Шведы, несмотря на свою меньшую численность и движение в колоннах, столкнулись с не меньшими трудностями, чем русские. Они также испытывали дефицит времени и пространства. К тому же местность, на который их застала битва, не была идеальной. Когда Левенгаупт выстроил на правом фланге свои батальоны, то выяснилось, что для кавалерии нет подходящего места. Дальше — болото и лес. Пришлось ставить эскадроны Кройца не на фланге, а позади пехоты. Левенгаупт позднее признался, что у него от такого построения «резануло сердце, точно от удара ножом».

Когда стороны выстроились к бою, стало очевидно преимущество русских. Шведам не удалось продиктовать место и направление атаки. Они не опередили своего противника в развертывании, этом важнейшем тактическом компоненте, в котором до сих пор не имели равных. Пространные рассуждения относительно сил противника теперь воплотились во вполне реальные батальоны и эскадроны, ставившие окончательную точку в том, что затем назовут соотношением сил сторон. И реальность эта была такова, что не одно шведское сердце сжалось в тревожном предчувствии. Шведы стояли в одну линию, русские — в две. Между русскими батальонами были небольшие интервалы, тогда как у шведов они достигали ста и более шагов. При этом интервалы были пусты, тогда как русские разместили между батальонами полковые орудия. Наконец, русский строй растянулся на два с половинной километра, шведский — всего на полтора.

Каким было соотношение сил на втором этапе Полтавской битвы? Отечественные исследователи считают, что Реншильд располагал силами примерно в 18 тысяч человек — около 8 тысяч кавалерии и 10 тысяч пехоты. Петер Энглунд бросает в решительный бой 4 тысячи солдат (это без кавалерии) против 22 тысяч первой линии русских. Цифры для шведов совершенно неутешительные, зато с легкостью объясняющие причины поражения — тонкая синяя линия против стены зеленых мундиров. Между тем совершенно не оправданно отрывать кавалерию от пехоты. Сомнение вызывает и цифра в 4 тысячи человек, заниженная, даже если исходить из выкладок самого шведского ученого: ночью выступили более 8 тысяч пехоты, около трети оказались отрезаны вместе с Роосом, остальные, прорвавшись через редуты, вышли на Полтавское поле. Это, конечно, существенно ниже цифр отечественных историков, но все же — не 4 тысячи. Напомним наконец, что достигнутое превосходство (каким бы оно ни было!) — результат целенаправленных усилий русского командования.

В одном из последних фундаментальных исследований о Полтавской битве В. А. Молтусова обращено внимание на то, что непосредственно в сражении на втором этапе со стороны русских участвовали около 18 тысяч солдат и кавалеристов против 12–14 тысяч. В связи с этим историк ставит под сомнение корректность традиционного тезиса «о большом численном превосходстве русских», поскольку при таком раскладе соотношение по пехоте (1,66:1) и особенно кавалерии (1:1) вовсе не выглядит таким «ужасным». Лишь в артиллерии было достигнуто огромное превосходство — 8:1, и то потому, что шведы ради быстроты и внезапности сознательно отказались от использования своих орудий. Представляется, что в данном случае мы сталкиваемся с другой крайностью. При том, что для победы потребовалось действительно куда меньше сил, чем было стянуто к Полтаве, эти «не участвовавшие» части резерва и второй линии — столь же важный фактор успеха, как и части, опрокинувшие неприятеля. Их так же недопустимо отделять друг от друга, как шведских кавалеристов — от шведских пехотинцев, на том основании, что первые в большинстве своем сумели унести ноги, а последние были перебиты и пленены.

Как ни странно, все эти расхождения в численности сторон на втором этапе битвы — детали. Бесспорно решающее превосходство русских над шведами, причем еще большее, чем до начала сражения. Достигнуто это было в бою за редуты, в результате которого шведы не просто лишились части пехоты, но потеряли темп и инициативу.

…Близость решающей схватки заставила импульсивного Реншильда подавить раздражение, вызванное тем, что все складывалось не так, как было задумано. Да, впрочем, разве все победоносные сражения случаются точно по плану? Фельдмаршал полагался на последний, все исправляющий момент, когда можно все еще повернуть в свою пользу. Реншильд подскакал к Левенгаупту и вполне дружелюбно напутствовал его: «Вам следует атаковать противника. Сослужите же Его Величеству еще одну верную службу, а мы с вами давайте помиримся и будем опять добрыми друзьями и братьями». Левенгаупта не надо было уговаривать — генерал вместе со своими солдатами твердо намеревался исполнить свой долг. Беда в том, что и русские на этот раз преследовали ту же цель. И их настрой, и их возможности были весомей настроя и возможностей всех, вместе взятых, шведов. Левенгаупт, естественно, этого еще не мог знать, извинения фельдмаршала принял и в ответ на приказ атаковать привычно закончил: «Да будет явлена нам милость Господня».

Было около 9 часов утра. С плещущимися по ветру знаменами и ротными значками стороны сближались друг с другом. Сближались медленно — солдаты, мушкетеры, фузилеры шли вольным шагом. Офицеры внимательно следили затем, чтобы строй нигде не изламывался: идеальная прямая — первая заповедь линейной тактики. Еще одна аксиома линейного строя строжайше предписывала затыкать солдатские глотки, ведь за шумом и криком нельзя было расслышать команды. Потому шли молча — уставы даже разрешали офицерам колоть своих кричавших.

Нам не дано знать, о чем думали и что чувствовали в эти, для многих последние минуты жизни солдаты, офицеры и генералы русской и шведской армий. Признания переживших сражение появились позднее. Их достаточно много со шведской стороны и единицы — с русской. Да и не всегда этим, сделанным задним числом откровениям можно верить. Левенгаупт, всматриваясь в монолитную стену зеленых мундиров, неудержимо надвигавшуюся на редкий, как изломанный гребешок, шведский строй, о победе уже не помышлял. По его признанию, он будто бы оглядывал своих солдат, сравнивая их с глупыми и несчастными баранами, идущими на заклание. Родственник первого министра, Г. А. Пипер, удрученный суетой в рядах шведов, молился: «Господь должен сотворить чудо, чтобы нам и на сей раз удалось выпутаться».

Шведская армия всегда была образцовой машиной для наступления. Даже уставшая и надломленная, она оставалась таковой. Реншильд, увидев, что русские двинулись вперед, ответил тем же, и даже энергичнее, не дожидаясь завершения построения и полагаясь именно на умение своих солдат драться холодным оружием. Штыковой бой вопреки представлениям, вынесенным из книг и фильмов, был достаточно редким явлением в тогдашних войнах. Он слишком дорого обходился сторонам и имел массу недостатков с точки зрения военной доктрины, главная из которых — ни в коем случае не терять нитей управления солдатами. Управлять же кем-то в кровавом месиве рукопашной схватки было абсолютно невозможно. Однако именно рукопашный бой, если дело доходило до него, часто решал исход сражения. Национальная армия шведов (по крайней мере ее ядро) была одной из тех немногих армий, которая не боялась и умела управляться холодным оружием. Теперь шведские генералы и офицеры, стараясь забыть о своих страхах и сомнениях, пытались реализовать это ужасное умение — не обращая внимание на огонь, сблизиться с русскими, ударить в штыки и палаши и опрокинуть неприятеля. Тогда даже численное превосходство русских должно было превратиться в преимущество шведов, ведь толпы обезумевших людей лишь множили панику. Впрочем, на этот раз у шведов произошел сбой даже в таком отточенном компоненте боя, как атака. Из-затого, что левый фланг запоздал с развертыванием, а центр и правый фланг уже двинулись навстречу русским, общая линия наступления стала надламываться. Шведы надвигались скорее дугой, чем линией, увеличивая и без того опасные разрывы между батальонами.

За полторы тысячи шагов шедшие впереди русских батальонов полковые командиры и знаменосцы остановились, пропуская вперед шеренги. Тогда же артиллеристы, освободив постромки — упряжки на рысях тут же отводили за вторую линию, — принялись развертывать свои орудия. Десятки полковых пушек, по 3 в каждом интервале между батальонами, уперлись черными провалами орудийных жерл в неприятеля.

Ждать пришлось недолго. Вскоре батареи потонули в клубах дыма. Сначала ударили ядрами, затем хлестанули картечью. Для русской артиллерии наступил ее звездный час, когда каждый выстрел должен был подтвердить, что не напрасно на Урале надрывались, мерзли и умирали возводившие железные рудники и горнорудные заводы работные люди. Доведенная усилиями царя и его первого помощника, шотландца Якова Брюса (Петр за Полтаву поздравил его Андреем Первозванным) почти до совершенства, артиллерия в Полтаве показала себя, как ни в одном из прежних сражений. Лучшие Кальмарский и Уппландский полки после первых, удачно положенных залпов понесли большие потери. Своей сокрушающей мощью артиллерия преподносила тяжелый урок всем, кто подобно Карлу XII недооценивал ее.

За 60–70 шагов первая шеренга зеленых мундиров пала на колено. Раздалась команда: «Плутонг, прикладывайся… Пали!» По словам шведов, плотный огонь русских напоминал «какую-то нескончаемую грозу». «Уму человеческому непосильно вообразить было, что хоть одна душа из нашей, ничем не защищенной пехоты живой выйдет», — писал позднее очевидец. И все же неслучайно шведы славились как воины. Считалось, что истинное проявление мужества — выдержать огонь противника и сделать свой залп последними, почти в упор. Шведы его сделали. Залп получился жиденьким, почти не проредившим густых шеренг царских войск. Но у шведов были еще штыки, до того редко их подводившие. Батальоны скандинавов вломились в боевые порядки русских.

Перечень полков первых батальонов левого фланга русских войск длинен. Здесь сражались полки Казанский, Псковский, Сибирский, Московский, Бутырский, Новгородский. Скоротечность событий не позволяет с точностью сказать, какие именно части замешкались, даже попятились. Как бы то ни было, отдельные части подались назад, оставив шведам четыре знамени и несколько полковых орудий. Одно из них было развернуто капитаном, лейб-гвардейцем Гадде, который успел будто бы даже несколько раз выстрелить в сторону русских.

В наиболее трудном положении оказался батальон новгородцев. Капитаны Л. Тизенстен и Й. Оллер вспоминали, что лейб-гвардейцы в первые минуты схватки успели уложить больше 120 человек, причем среди убитых оказался командир полка Феленгейм. Эти потери кажутся значительными. Но между тем ситуация складывалась критическая. Строй прогнулся и в любой момент мог быть прорван, обрушившись на батальоны второй линии толпами отступающих и преследующих их шведов. Многое теперь зависело от мужества солдат и способности офицеров исполнить долг — удержать нити управления в своих руках. Но, похоже, правы те отечественные историки, которые пишут, что гибель Феленгейма вызвала растерянность. Никто из офицеров Новгородского полка не решился взять на себя инициативу. Всех опередил Петр. Он промчался (!) вдоль фронта семи батальонов, и, взяв на себя команду, повел второй батальон новгородцев в контратаку. Положение было выправлено. «Течь», грозившая превратиться в смертельную пробоину, была «залатана».

Поступок Петра — самой высшей пробы, напрочь отметающий всякого рода обвинения царя в трусости. Он уже не словом, даже не делом — собой доказал, что «ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе». Источники свидетельствуют, что в этот момент Петр был на волосок от смерти. Одна пуля пробила шляпу, другая ударила в седло, третья прогнула крест на груди, некогда подаренный монахами Афонской горы его деду, первому Романову. Трудно представить, что случилось бы, окажись кто-то из шведских стрелков удачливее. Но вот что бесспорно: Петр повел себя, как простой офицер, или, точнее, сделал то, что должны были сделать и не сделали в критический момент старшие офицеры, когда, похоже, ход сражения мог пойти по совсем другому сценарию. Он рисковал, однако как этот риск отличается от бравады Карла XII, обернувшейся нелепым ранением именно тогда, когда он был нужнее всего!

Если шведы имели хоть какой-то успех на своем правом фланге, то на левом дела сразу сложились из рук вон плохо. Не только из-за отставания в развертывании. Губительный огонь русских нанес большие опустошения. Двинувшиеся было в наступление части стали топтаться на месте, потом пятиться, образовав опасный разрыв с центром. Этим немедленно воспользовались русские, устремившись в брешь. Примчавшийся Левенгаупт попытался восстановить положение. Он просил, угрожал, умолял — ничего не помогало. Подвернувшийся генерал Спарре смог лишь развести руками: «Их только сам дьявол может остановить — это невозможно!» Но, видно, в этот день от шведов отвернулся даже дьявол. Самоотверженная попытка шведских кавалеристов задержать русских успеха не принесла: кавалерия хороша при преследовании расстроенных войск и не страшна тем, кто держит строй и полон желания сражаться. Потеряв до 50 человек, шведы отпрянули назад. Наступал перелом. Шведов обходили, обтекали, растаскивали на части. Зеленый цвет русских мундиров, и без того доминировавший на поле сражения, стал поглощать сине-желтый цвет неприятеля.

Цепная реакция распада перекинулась на центр и правый фланг шведского войска. Прогнувшийся было под давлением шведского пресса русский строй устоял, а затем стал медленно и неуклонно выпрямляться. Положение для шведов осложнялось огромной убылью в офицерах. По данным шведских военных историков, из 10 батальонных командиров, участвовавших в атаке, пали семеро. Особенно трагично сложилась судьба Уппландского полка, который и в окружении продолжал яростно сражаться. Полк лег целиком. В плен попали всего 14 человек (число раненых не известно). Между тем за несколько часов до этого на поле битвы ступили 700 уппландцев.

Как и на левом фланге, помочь изнемогавшим батальонам правого фланга могла конница. Но у кавалерийских начальников не было ни времени, ни возможности выстроиться для атаки.

Лишь небольшая часть кавалерии устремилась на русскую пехоту. Наскок не принес результата — выстроившись в каре, петровские солдаты отразили нападение. А затем генералу Кройцу стало не до русской пехоты — он был атакован устремившимися в обход драгунами Меншикова. Вообще хваленая шведская кавалерия действовала на «Полтавских полях» не самым лучшим образом. И если упорно сражавшаяся, особенно на правом фланге, пехота понесла огромные потери, то кавалерия отделалась сравнительно дешево. Некоторым эскадронам даже не пришлось участвовать в боях.

Всему есть предел. В том числе и мужеству. Наступил момент, когда те из шведов, кто мог бежать, побежали. Отступление приняло повальный характер. Немногие уцелевшие офицеры тщетно пытались навести порядок. «Стой!» — кричали они солдатам. «Стой!» — кричали солдаты друг другу. И все, не останавливаясь, продолжали бежать. «Все пропало!» — в отчаянии крикнул графу Пиперу Реншильд. Этот возглас был больше, чем просто признание поражения в сражении. За какие-то полчаса боя надломилось и «пропало» все шведское, столетием воздвигаемое могущество.

Реншильд все же пытался что-то сделать. Он кидался от одного подразделения к другому в бесплодной попытке остановить беглецов. В один из таких моментов главнокомандующий наткнулся на короля. Сообщение генерала было неутешительным: «Наша пехота бежит!» На разговоры, впрочем, не было времени, и фельдмаршал вновь устремился навстречу своим солдатам, напутствовав королевский конвой: «Берегите государя, ребята!» Это была их последняя встреча. Через полчаса Реншильд попадет в плен. Тогда же близ Малобудищенского леса отдали свое шпаги генералы Штакельберг и Гамильтон.

Опасность оказаться в руках русских нависла над самим Карлом XII. В продолжение всего боя он старался ободрить своих солдат. Иногда он даже приказывал нести себя чуть ли не в самую гущу схватки, выказывая готовность разить неприятеля… с носилок. Позднее в русских источниках так описали это метание короля по Полтавскому полю: «…Король швецкий с превеликим гневом на своем колышке (конные носилки. — И.А.), ездя всюду, и всюду скрыжал зубами и топал ногами (так! — И.А.), стучал головою от великого дешператства (отчаяния), но ничем в порядок своей армии привести не мог». Надо признать, что авторы «Гиштории» не поскупились на мрачные цвета для описания поведения шведского государя. Между тем состояние Карла понятно: его сила, его воля, его ум из-за проклятого ранения уже никак не могли влиять на исход сражения, превратив короля в живой и бесполезный символ шведского могущества. С этим было трудно примириться.

Король со своей свитой был заметной и соблазнительной целью. Когда началось повальное бегство, не остановленное ни видом, ни призывами короля, свите ничего не оставалось делать, как под выстрелами двигаться к Малобудищенскому лесу. Карлу везло. Ни одна пуля не поразила его. Но это было везение за счет преданности — вокруг короля, сомкнувшись, по-прежнему стояли драбанты и гвардейцы. За все сражение из 24 драбантов остались на ногах трое — остальные были убиты или ранены.

Падение с носилок разбередило рану Карла. Обессиленный, он тем не менее приказал посадить себя на коня, чтобы приободрить шведов. Ему подвели лошадь, посадили в седло. Но проходит немного времени — и лошадь убита. Королю подводят коня раненого лейтенанта драбантов Юхана Ертте. Самого лейтенанта оставляют на траве — умирать. Но Юхану везет — его находят братья и везут в лагерь. Ертте выжил. В пожалованной позднее королевской грамоте «подвигу» Юхана придадут эпический подтекст: лейтенант сполз с коня «и нам его (Карлу XII. — И.А.) предоставил», тем самым «жизнь свою на милость врагу отдал». Между тем, не без иронии отмечает шведский историк, все было прозаичнее: Карл просто приказал забрать у раненого его коня.

В сутолоке отступления была угроза не найти лагерь. Но здесь шведам невольно помогли их союзники — казаки Мазепы. Один из участников Полтавы писал по этому поводу: «Не думаю, что из казаков гетмана Мазепы в бою участвовало более трех человек. Пока мы сражались, они находились сзади, а когда все побежали, то оказались далеко впереди нас. Впрочем, они оказали нам услугу тем, что показали путь к обозу».

Солнце перевалило через зенит, когда передовые части разбитой армии достигли лагеря. Здесь в тяжелом молчании их встречали приведенные в боевую готовность подразделения, оставленные для охраны артиллерии и обоза, около двух с половиной тысяч человек. Ждали атаки русских. Но русское командование остановило свою пехоту у кромки Малобудищенского леса.

Карла встретили тяжелым молчанием. Тот бодрился: «Ничего, ничего!» — и обещал, что получив подкрепление, поквитается с царем. Карл XII говорил это, искренне веря, что так оно и будет. По какой-то одному ему ведомой логике он готов был признать, что Петр выиграл. Но при этом он, Карл, тоже не проиграл, потому что не он командовал. Как здесь не вспомнить про королевское прозвище, дарованное ему солдатами, — «железная башка»…

Сражение закончилось. Вторая, главная фаза битвы заняла чуть больше 2 часов — в 9-м часу начали, к 11 завершили. Из них решающими оказались 20–30 минут, когда стороны сошлись в жаркой схватке, надломившей хребет великой армии. Но, чтобы эти минуты стали явью, России пришлось пройти трудный путь длиной в 9 лет.

В петровском стане ликовали. Всех захлестывало одно, всепоглощающее чувство радости. Войска были отведены и расставлены так, как они стояли до начала баталии. Петр объезжал войска и благодарил их за победу. Солдаты брали на караул, звучала музыка, склонялись и взлетали вверх полковые знамена. Прямо в поле в шатре отслужили благодарственный молебен. После службы и поздравлений был устроен пир. На него Меншиков привел пленных. Возглавлял невеселую процессию Реншильд с четырьмя генерал-майорами. Позже к ним присоединили графа Пипера, который, перепугавшись дикого вида казаков, поспешил сдаться регулярным частям.

Преклонив колени, генералы и старшие офицеры вручили царю свои шпаги. Символический обряд имел приятную для победителей сторону — возможность проявить благородство. Петр не преминул этим воспользоваться. Шпаги были возвращены. «Вы честный солдат», — объявил царь фельдмаршалу. По-видимому, только крайним возбуждением можно объяснить неожиданную забывчивость государя. Ведь по приказу этого «честного солдаты» три года назад были безжалостно изрублены и переколоты русские пленные под Фрауштадтом!

Петру очень хотелось увидеть среди пленных Карла. Уже на исходе сражения, сгорая от нетерпения, он непрестанно переспрашивал: «Где же мой брат Карл?» В какой-то момент, перепутав, за «брата Карла» приняли захваченного в плен «маленького принца» Максимилиана Эммануила Вюртембергского. Разобрались быстро. Так же быстро, как и «пережили» отсутствие Карла на пиру, — все перекрывала радость победы.

Царь был очень оживлен. Он чувствовал: Полтава — его звездный час. В расшитых богатым узорочьем шатрах Светлейшего Петр не скупился на похвалу. «Перепало» даже приглашенным на пир шведам. Едва ли Реншильд и генералы могли еще утром предположить, что к вечеру им придется вкушать яства и пить вина, налитые в бокал самим царем. Между тем Петр и наливал, и угощал, не упуская, впрочем, возможности подтрунить над самонадеянностью невольных «гостей»: «Господа, брат мой Карл приглашал вас на сегодня к обеду в шатрах моих, но не сдержал королевского слова; мы за него исполним и приглашаем вас с нами откушать».

Тогда же царь завел разговор о самом желанном — о мире. На признание Реншильда и Пипера о том, что они не одиножды советовали королю прекратить войну и заключить мир, Петр воскликнул: «Мир мне паче всех побед, любезнейшие». В этом не было никакой рисовки. Петр в самом деле всем сердцем желал скорейшего окончания войны, чтобы заняться неотложными и, с его точки зрения, более важными делами преобразования страны. Но он искал мира на своих условиях. И откуда ему было знать, что из-за упрямства Карла XII и происков неких «доброжелателей», смертельно испугавшихся растущего могущества России, до мира придется пройти еще долгий и длинный путь — более длинный и более долгий, чем от первой Нарвы до Полтавы.

Конечно, этот пир на поле боя, щедро пропитанный еще не остывшей кровью, пир, во время которого продолжали страдать и умирать тысячи своих и чужих раненых и изувеченных людей, кажется не совсем уместным. Но это кажется нам, а не им. Пир — совершенно в духе времени и даже не дань, как утверждали некоторые историки, древнерусской традиции. Торжествовали те, кто наравне с погибшими и покалеченными рисковал своей жизнью и мог также лежать распростертым на земле или корчиться от боли под пилой полкового хирурга. Значит, не пришел их смертный час, миновало. А раз миновало, то следовало бурно радоваться жизни, так, как должно было радоваться в эпоху барокко с ее тягой к театральности и экзальтированности.

Лишь к ночи, когда усталость стерла первые эмоции, возникла необходимость осмыслить последствия «превеликой виктории». Правда, для полного осмысления нужно было много времени и исторического пространства. И все же главное Петр уловил сразу. Отныне вся история его царствования раскалывается на две половины — до и после Полтавы.

Не приходится сомневаться, что одной из первых «после полтавских» дум царя была дума о Петербурге. Теперь он мог быть твердо уверен не просто в будущности любимого творения, а в его столичном предназначении. Как часто случалось с Петром, последняя мысль была высказана им в весьма своеобразной форме. Из письма царя князь-кесарь узнал, что «заветная» мечта государя о превращении Петербурга в «царствующий град» близка к осуществлению: «Ныне уже без сумнения желание Вашего величества резиденцию вам иметь в Питербурхе совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля». «Конечный упадок» — это про Полтаву. Едва ли Федор Юрьевич при всей своей безграничной преданности к Петру рвался на берега своенравной Невы. Однако он хорошо понимал подобные знаки внимания. Теперь надо собираться в дорогу, отправляться навечно. Для него Полтава-Петербург — новая столица — стали звеньями одной логической цепи в истории строительства Российской империи.

Не была забыта Петром в этот радостный день и Екатерина. В тот же вечер он наскоро написал ей «из лагору»: «Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил, единым словом сказать, что вся неприятельская сила на голову побиты, о чем сами от нас услышите; и для поздравления приезжайте сами сюды. Piter». В праздничной суете почти не заметным осталось еще одно невольное «следствие» Полтавы, свидетельствующее о маленьком сдвиге в личных отношениях государя и его «матки»: Петр впервые обратился напрямую к Екатерине Алексеевне, перестав соединять ее имя с именем ее приставницы Анисьи Толстой.

Цифры потерь не могут передать всю бездну страдания, которую испытали участники сражения. Шведские исследователи исчисляют потери армии Карла XII в 7 тысяч человек. Еще около 2800 оказались в плену. Эти данные несколько расходятся с русскими — 9334 погибших и 2977 взятых в плен. И те, и другие цифры, как ни кощунственно это звучит, не кажутся катастрофическими. Картина сильно меняется, если перевести их из абсолютных в относительные. Получается, что в Полтавской битве у шведов от общего числа сражавшихся погибли и пленены почти половина участвовавших. Статистика впечатляющая даже в сравнении с цифрами новейшей истории с ее совершенной технологией тотального уничтожения. Заметим, что вернувшимся в лагерь шведам удалось пополнить свои силы за счет частей, по тем или иным причинам в сражении не участвующих. Но это не могло переломить ситуацию. После таких процентных потерь армии того времени обыкновенно утрачивали всякую способность к сопротивлению.

Потери русских составили 1345 человек убитыми и более 3 тысяч ранеными. По-видимому, подавляющее число убитых и раненых — результат тех самых 20–30 минут, когда дело дошло до резни холодным оружием. Шведские офицеры даже утверждали, что их батальоны не могли поразить русских выстрелами: от времени и условий хранения порох потерял свою силу. Энергии выстрела будто бы хватало на то, чтобы выбросить пули на несколько десятков шагов. Русские источники ничего не говорят об этом. Огнестрельных ран, во всяком случае, хватало. Несомненно и то, что от пуль, ядер и картечи самих шведов полегло на порядок выше. Солдатам и артиллеристам Петра не приходилось жаловаться ни на силу пороха, ни на его недостачу. За время сражения одна только русская артиллерия сделала почти полторы тысячи выстрелов, из которых треть — картечью.

Для погибших, которых собирали по всему полю, вырыли две братские могилы — отдельно для солдат и офицеров. Социальные различия неукоснительно соблюдались даже после смерти. После панихиды царь трижды поклонился останкам воинов и бросил пригоршню земли. Над могилой насыпали высокий холм. Его называют шведской могилой, хотя на самом деле там лежат русские. Петр собственноручно водрузил на вершине большой деревянный крест с надписью: «Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся. Лета от воплощения Бога Слова 1709 июня 27 дня».

Шведов по совершении погребального обряда протестантскими священниками зарывали под присмотром конвоя пленные. Обыкновенно недалеко от тех мест, где они пали. То была обычная для того времени практика. За поражение приходилось расплачиваться безымянными, скоро стиравшимися с лица земли могилами.

Полтава, как никакое другое сражение, высветила сильные и слабые стороны русской армии. По определению видного русского теоретика и историка военного искусства А. Свечина, вся проведенная кампания свидетельствовала о «стратегической умелости русских»: Петр видел всю картину действий в целом, подчиняя каждый безошибочный ход общему замыслу кампании. С другой стороны, «блестящие стратегические достижения» не мешали действовать «тактически крайне неуверенно». В самом деле, русская армия еще не научилась прочно удерживать в своих руках инициативу, восполняя этот недостаток опорой на укрепления и численное превосходство. Чтобы преодолеть эту «ученическую неполноценность», мало было энергии и воли Петра. Такое приобретается со временем и с победами. «Блестящая победа увенчала действия русских под Полтавой, но этой победе мы обязаны стратегии больше, чем тактике, — писал А. Свечин. — Тактически петровская армия под Полтавой еще не научилась маневрировать в поле; вагенбург поместного московского ополчения еще выглядывает на этом поле сражения сквозь оболочку нового линейного порядка… Но параллельно с этим… стойкость и надежность русской пехоты становятся уже первоклассными, а наша конница сохраняет свое старое умение работать в стратегическом масштабе».

К этому замечанию надо добавить, что при всех тактических недостатках русская армия одолела шведов не на пересеченной местности, а в открытом ровном поле, где прежде Карл и его армия не знали поражений. Шведское качество надломилось под тяжестью русского количества, подкрепленного растущим качеством.

Переволочина

…Вечером 28 июня остатки шведской армии покинули свой лагерь и двинулись к переправе через Днепр у Переволочины.

Всего выступили около 15 тысяч человек, преимущественно кавалерийские части. После всего пережитого король был очень слаб. Он велел позвать к себе Реншильда и графа Пипера. Ему сообщили, что их нигде нет. Командование было отдано Левенгаупту. Генерал понимал, что спасение — в скорейшем отступлении. Однако люди были сильно измучены. Обременителен был и огромный обоз.

Шли в строю, соблюдая порядок, — привычка к дисциплине сделала свое дело. Русская кавалерия, посланная в погоню спохватившимся царем, уже висела на хвосте отступавших шведов. Царь посулил тому, кто пленит короля, — 100 тысяч рублей награды и генеральский чин. Куш был невиданный.

У местечка Кобеляки остатки армии встретил начальник шведского поста. Он заверил, что для переправы достать лодки будет нетрудно. Все вздохнули с облегчением. Тут еще одна приятная находка: в Кишенке, на берегу Ворсклы, близ ее впадения в Днепр, наткнулись на восемь больших паромов. Их тут же погнали к Переволочине.

Во второй половине дня 30 июня измученная армия подошла к Переволочине. Но напрасно солдаты и офицеры напрягали глаза в надежде увидеть тонкую нить спасительного понтонного моста, стягивающего оба берега Днепра. Его не было. Пуст был и берег — лишь несколько десятков лодок лежало на песчаной косе. Это был страшный удар. Рушились всякие надежды на спасение. Отчаяние охватывало войско, измученное, ко всему прочему, еще жарой и голодом.

Окружавшие Карла генералы стали уговаривать его немедленно переправиться через Днепр. Карл упорствовал. Он не только считал ниже своего достоинства бросать армию, но и намеревался в случае необходимости дать при Переволочине новый бой. Слабые возражения о неспособности солдат к сопротивлению были безапелляционно отброшены королем: «Они будут драться, коль скоро я прикажу им!» Однако уговоры и напоминания о королевском долге — пленение короля сделало бы Швецию бессильной — заставили его согласиться на переправу. Однако Карл поставил непременным условие движение армии в Крым, где он непременно встретит и возглавит своих солдат, — король и мысли не допускал о капитуляции. Кроме того, Карл потребовал, чтобы вместе с ним переправили раненых.

Всю ночь между берегами сновали лодки и плоты. Но переправлялись не одни раненые. Спасались, несмотря на запрет оставлять свои части, и здоровые. Шла настоящая борьба за места в лодках, исход которой решали сила и содержимое кошельков.

Карла переправили прямо в коляске, водруженной на две скрепленные барки. Согласно воле короля, дали места и раненым, но то были, в основном, офицеры. Не забыли о себе высшие чины и офицеры. Так сбылось предсказание Нострадамуса, который предвещал некой «северной стране» утрату своего могущества. На этот раз предсказание оказалось удивительно точным: угаданы были три позиции — кто бежит, как бежит и куда бежит.

Король, вдали от родины разбитый,
В долины полумесяца бежит…

Казаки Мазепы переплыли Днепр выше по течению. На правом берегу их ждал старый гетман, более других опасавшийся попасть в руки царя. Мазепе была уготована позорная казнь, первой частью которой должно было стать возложение на него ордена Иуды. Петр как бы исправлял свою ошибку, ведь Мазепа стал одним из первых кавалеров высшего ордена Андрея Первозванного. И тут такой конфуз!^{15} «Кавалер», впрочем, должен был остаться «кавалером», но только нового ордена!

Мазепа ускользнет от погони. Измученный болезнями, а еще более крушением всех замыслов, старый гетман умрет на чужбине, в Бендерах в августе того же года. Всю накопленную злость царь выместит на запорожцах, не сумевших переправиться через Днепр. Их казнили люто и нещадно. Что касается сдавшихся и покаявшихся рядовых малороссийских казаков, Петр вернет их в поспольство, т. е. в крестьянство.

Утром 1 июля, когда солдатам было приказано седлать лошадей, появились русские войска — драгуны, казаки и даже пехота, ядро которой составлял элитный Семеновский полк. Русских было меньше, чем шведов, — около 9 тысяч человек. Но это были русские после Полтавы!

«Мы опоздали. Меншиков уже за высотами», — печально вздыхали шведы, имея в виду прорыв к Крыму. То действительно был Меншиков. Светлейший прибыл в воинственном настроении. Однако боевые порядки шведов и их многочисленность несколько смутили его. Решено было попробовать заставить неприятеля сдаться без боя. Для этого пошли на хитрость: драгуны спешились, их лошадей отвели назад — они должны были изображать полноценные кавалерийские части. Плещущие на ветру знамена, несмолкаемая дробь барабанов, столбы пыли, батальонные колонны — все должно было свидетельствовать о подходе к переправе русской армии.

Начались переговоры. Приехавшие от Левенгаупта офицеры стали выяснять, не расположен ли Светлейший заключить мир на каких-то условиях. Меншиков ответил, что условие одно: капитуляция. Об этом сообщили Левенгаупту. Все смотрели на командующего: что ему сказал при прощании король? Левенгаупт не стал вдаваться в подробности и объявил, что его величество приказал держаться, сколько хватит сил. Однако стоило бросить взгляд на лица солдат, чтобы понять — этих сил уже нет.

Никто не решался произнести первым постыдное слово «капитуляция». Каждый знал: раз обронив его, уже ничем и никогда не смыть позор. Напротив, командиры частей заговорили о необходимости исполнить «свой долг и свои обязательства». Правда, многие тут же прибавляли, что за солдат они не могут ручаться, «понеже испуг и ужас среди них велики и навряд ли удастся управлять ими». Тогда решились на неслыханное — отправились выяснять настроение рядовых! Готовы ли они драться или желают идти в плен? Случай для шведской армии уникальный — этот вопрос задавали солдатам, развернутым в боевые порядки!

Бацилла поражения уже разъедала шведское воинство. Солдаты отвечали уклончиво: «Все будут драться — и мы будем». Появилась еще одна спасительная отговорка — нет пороха и пуль. Чувствовалось, что драться ввиду безнадежности мало кто желает. Многие солдаты, поодиночке и группами, не дожидаясь решения военного совета, уже перебегали к русским.

Левенгаупт снова собрал старших офицеров для вотирования — голосования. Большинство высказались за капитуляцию. В 11 часов к Меншикову прискакал шведский гонец от командующего. Армия принимает условия Светлейшего и складывает оружие.

К почти трем тысячам полтавских пленных прибавились еще 14 299 человек. Победителям достались 34 орудия и 264 знамени. Впрочем, существуют и другие цифры. Говорят о пленении почти 20 тысяч человек, включая сюда нестроевых, прислугу, ремесленников, членов семей офицеров и рядовых. Конечно, Переволочина — лишь ближнее эхо Полтавы. Но она доделала то, что не сумела сделать Полтава, — покончила со всей армией Карла XII.

Эхо Полтавы

Полтавскую победу праздновали шумно и долго. В Москве целую неделю гремели орудийные залпы и гудели колокола. Праздничные столы были поставлены прямо на улицах города. Но не это было апогеем торжества. Впереди была самая важная церемония — вступление победоносных войск в Москву и их прохождение под триумфальными арками. Власть презентовала себя как победителя, а императора — как триумфатора, творца новой России. Так создавался новый светский образ самодержавной власти, облаченной в сияющие доспехи или, если уж быть совсем точным, в скромный Преображенский мундир Петра I.

Щедро посыпались награды и чины. Меншиков был произведен в фельдмаршалы. Шереметев получил новые земельные пожалования. Не забыт был и Петр. Но, скорее, не как государь, а как верный слуга Отечества, своими трудами поднимавшийся по лестнице чинов. Князь-кесарь Федор Ромодановский посчитал нужным отметить заслуги Петра. Он был произведен в контр-адмиральский и генерал-лейтенантский чины. Таким образом, «карьера» царя благодаря Полтаве складывалась вполне благополучно, ведь до сих пор он числился в армии полковником, а во флоте — капитан-лейтенантом. Учитывая, что движение по чиновной лестнице Петру нужно было прежде всего в целях воспитательных — царский пример призван был вдохновлять подданных, — всем было доказано, что старание на службе никогда «забвенно не будет».

Сам Петр с его пристрастием ко всему морскому был особенно доволен новым флотским чином. Это, однако, не помешало ему уловить определенный комизм ситуации — адмиральский мундир он заработал в сухопутной баталии — и подшучивать над этим. Однако очень скоро ему представится возможность подтвердить, что получал он свое контр-адмиральское жалованье не напрасно.

В честь победы слагались оды. 22 июля 1709 года Феофан Прокопович произнес в Киеве в присутствии царя «Панегирикос, или Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе». Проповедник сравнивал царя с Самсоном, одолевшим шведского льва. Эта аллегория в дальнейшем станет одной из самых любимых и перекочует со страниц панегириков в мастерские скульпторов и художников. Похвалы удостоилось и русское воинство. Именно здесь Феофан Прокопович применит формулу, которая навсегда объединит Петра с его армией: «Достоин царь таковаго воинства, а воинство таковаго царя». «Слово» произвело на царя большое впечатление. Он тут же распорядился напечатать его, причем не только на русском, но и на польском и латинском языках.

Между тем надо признать, что в сравнении с шумными прежними празднованиями, за которыми далеко не всегда стояли победы действительно весомые, Полтава того стоила. Она круто меняла всю политическую ситуацию в Восточной Европе. Известие о катастрофе, постигшей Карла XII, поразило всех. Ждали совсем иного. Разгрома варваров-московитов, дробления необъятной Московии, низвержения и даже убийства Петра. Противники Швеции уже ломали голову над тем, как остановить могучую поступь Владычицы Севера, которая подмяла под себя Московию и укротила своевольную Польшу. В одночасье все переменилось. Россия превратилась в богатую невесту, за которой бросились ухаживать европейские «женихи». Никогда еще Петр и его министры-послы при иностранных дворах не сталкивались с таким вниманием, как после «превеликой виктории». Комплименты и заманчивые предложения посыпались, как из рога изобилия. Сам «король-солнце» Людовик XIV, этот образцовый монарх, на которого равнялась половина Европы, изъявил желание породниться с Романовыми. И это после стольких лет пренебрежения и равнодушия! О брачных контактах заговорили владетельные князья Германии.

Изменилось отношение к русским послам. Им стали оказывать внимание, которое поначалу сбивало их с толку — нет ли здесь ошибки? Долгорукий прежде безуспешно пытался возобновить военный союз с Данией, суля ей крупные субсидии — в триста тысяч талеров. Ничего не получалось! Теперь датчане принялись осаждать царского посланника. Договор был заключен, причем «я не дал ничего, ни одного человека, ни одного гроша», хвастался князь. В самом деле, за дружбу теперь не надо было обязательно платить поставкой солдат и золота.

Полтава реанимировала Северный союз. У «усопшего» неожиданно пробился пульс и появилось дыхание. Надежду вернуть свою потерянную корону выказал Август Сильный. Он еще до Полтавы, по удалении Карла из Саксонии, начал антишведскую «пропагандистскую кампанию», добившись от Папы благословения на односторонний разрыв Альтранштадского мира. Однако уверенности в благополучном исходе затеянного не было, потому с объявлением войны курфюрст не спешил. Полтава и тут все переменила. Саксонская армия вновь пересекла границы Речи Посполитой. Польская знать, немало натерпевшаяся от шведского короля, приветствовала возвращение Августа. Трон Лещинского без поддержки шведских штыков рухнул сразу, едва не придавив незадачливого монарха.

В октябре 1709 года Петр встретился в Торне (устье Вислы) с Августом. Царь, конечно, уже не заблуждался в нравственных качествах своего новоиспеченного союзника. Но в отличие от «брата Карла» он готов был совладать со своими чувствами и забыть о прошлом. Это, однако, не означало, что цена союза осталось прежней. Август сильно «подешевел». Во время обеда Петр не упустил случая напомнить ему об этом. Когда-то в знак вечной дружбы они обменялись оружием. Царь похлопал по шпаге, подарку короля, — вот, мол, она всегда при нем. А как мой подарок? Август невнятно ответил, что подарок для него столь дорог, что он хранит его в Дрездене. Если бы завравшийся король знал, что за этим последует! Петр вызвался преподнести ему новый подарок — не оставаться же королю безоружным! — и вручил… ту же самую шпагу. Оказалось, что Карл отобрал царский подарок у Августа, а Петр — у Карла, в обозе под Полтавой. Жаль, что нам не дано узнать, как выглядел в момент вручения оружия Август. Он, конечно, был ушлый пройдоха, но не до такой же степени, чтобы невозмутимо выдержать подобный удар!

Союз был возобновлен. Август вновь вступал в войну со Швецией. Тогда же был подписан оборонительный договор с прусским королем Фридрихом I. Все это свидетельствовало о том, что прежний сковывающий страх перед Швецией уходил в прошлое. Отныне каждый спешил пристроиться к столу победителей, чтобы принять участие в разделе владений если еще не поверженного, то опустившегося на одно колено противника.

Еще в самом начале долгого и, по сути, бесконечного спора о степени предуготовленности петровских реформ С. М. Соловьев нашел далеко не научную, но очень образную формулу ответа на эту проблему: «Народ собрался в дорогу и ждал вождя». Сколь ни высок авторитет великого русского историка, осмелимся в этом случае возразить ему: никуда народ не собирался. XVII столетие, пускай и последнее в средневековой отечественной истории, и даже переходное, оставалось все же столетием с глубоко традиционным обществом и институтами. Это одна из особенностей нашего сознания — вечно подхлестывать отечественную историю — побудила исследователей прошлого скрупулезно выискивать в ней ростки нового. Поневоле скромный урожай новаций представлялся обильной жатвой, робкие трещины в основании традиционного общества — глубокими провалами. Уж очень хотелось если не отстать от Запада, то хотя бы приблизиться к нему, а значит, перенести отметку старта в Новое время в глубь собственной истории.

В настоящее время благодаря расширению нашего исторического знания о XVII веке мы знаем много больше о попытках преобразований и их характере во второй половине столетия. Стремление к новому, несомненно, прослеживается, но оно достаточно слабое. Пульсация если улавливается, то в самых верхах общества, как постепенное осознание необходимости перемен и изменений ценностных ориентиров. Так что если кто и собрался в дорогу, то не народ, а представители этого слоя. В этом утверждении нет ничего унизительного: в большинстве случаев в мировой истории застрельщиками перемен чаще всего выступали интеллектуальная и властная элиты.

В действительности в дорогу собрался Петр. Первым. И уже затем не без понукания — элита, не без палки — народ. Тем не менее итоги этого движения оказались впечатляющими. Особенно на пути к Полтаве.

Примечания

¹ Два года спустя, в октябре 1674 года, по случаю крестин царевны Феодоры, рано умершей сестры Петра, Матвеев вместе с Кириллом Полуэктовичем был пожалован в бояре.

² Так, историк А. П. Богданов считает, что Петр стал обучаться чтению раньше братьев, в конце 1675 года, в возрасте трех с половиной лет. Инициатором и учителем будто бы выступила его мать, царица Наталья Кирилловна, «интуитивная» сторонница так называемой Материнской школы Яна Амоса Коменского. Утверждение кажется нам сомнительным как в оценке «интеллектуальных» возможностей царицы, так и в плане фактического обоснования этого наблюдения.

³ Впрочем, в прежние времена возникло еще одно объяснение печального исхода противоборства. То — рок, судьба, уготованная странам, народам и их правителям. Ведь предсказывал же ровно за 154 года до Полтавы великий Нострадамус то, что произошло… под Полтавой:

Вначале восемнадцатого века
Восток дремучий с помощью луны,
Добившись небывалого успеха,
Отторгнет кус от северной страны.

⁴ Поведение Петра, решившего перехитрить Карла XII, — вполне «нормальное» с точки зрения тогдашней дипломатической практики. Не был царь удручен и трагической судьбой князя Хилкова, главы русского посольства, которому изначально предстояло расплачиваться за обман. Князю не суждено было вернуться домой. С началом войны он был арестован и просидел в Швеции до самой своей смерти — 15 лет! Судьба Хилкова — яркий пример того, когда подданный, даже высокородный, приносился без колебаний в жертву «государственной пользе».

⁵ Как водится, в литературе можно встретить разные данные о численности русского войска, устремившегося к Нарве. Устрялов определяет его численность в 30 тысяч человек, А. Петров — в 33 тысячи человек, Б. Тельпуховский пишет о 35 тысячах, Н. И. Павленко — 40 тысячах. Разночтения связаны с характером привлекаемых источников, методикой подсчета, изменением данных во времени. Бесспорно, однако, что численность подошедших к Нарве формирований была далека от мифических 80 и даже 100 тысяч, которыми оперировали в своих сочинениях шведские историки или Вольтер.

⁶ В русской и советской историографии назывались разные цифры численности шведской армии — от 12 до 30 тысяч человек. Шведские исследователи, в распоряжении которых находятся более достоверные источники, называют цифру в 10 540 человек — 5889 пехотинцев, 4317 кавалеристов и 334 артиллериста. Надо иметь в виду, что во время броска к Нарве какое-то число солдат отстали и не участвовали в сражении. Называется даже цифра в 8000–8400 человек, действительно принявших участие в бою со шведской стороны (Беспалов. С. 79; На пути к регулярной армии России. С. 31.).

⁷ Место рандеву — истоки реки Самары, к месту под названием Черный лес.

⁸ Цифра в 40 тысяч чаще всего встречается в научной и учебной литературе. Однако, учитывая оставленные части в Речи Посполитой, потери от болезней и столкновений, понесенные в боях до момента пересечения границы Московского государства, исследователи уменьшают ее до 32–33 тысяч человек (см. Мышлаевский А. З. Северная война 1708. От реки Уллы и Березины до р. Днепр. СПб., 1901. С. 1–2. Тарле писал о 35 с половиной тысячах человек (Тарле. С. 507). Такой известный исследователь, как П. П. Епифанов, называл цифру в 54 тысячи (См.: Епифанов П. П. Россия в Северной войне. ВИ, 1971, № 7. С. 119.).

⁹ Это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива.

¹⁰ Посаженный Петром в тюрьму за свое «блестящее» командование под Гродно, Мюленфельс каким-то образом выбрался из заключения и перебежал к шведам. Под Полтавой «волонтер» Мюленфельс был пленен, опознан и расстрелян.

¹¹ Расхождения отчасти объяснимы. Известно, к примеру, что Левенгаупт должен был посадить около тысячи солдат править фурами. Следует учитывать и другое обстоятельство: позднее, вступая в бой с Левенгауптом, русские исходили из цифры в 16 тысяч человек, полученной от пленных и перебежчиков. С этим, между прочим, связано бытование приятного для самосознания мифа о победе под Лесной меньшими силами над большими. На самом деле это было не так, хотя главный автор «мифа» — царь Петр — сам оказался жертвой заблуждения.

¹² В русских источниках численность корпуса Левенгаупта обыкновенно определяется цифрой в 16 тысяч человек. Шведские историки, а следом за ними и некоторые отечественные называют цифру в 14 тысяч. Новейший шведский исследователь Петер Энглунд пишет о 12 500 солдат и офицерах. Есть, впрочем, еще более скромные цифры, опиравшиеся на записи одного шведского лейтенанта, — 11 450 человек. Возможно, расхождение в численности можно объяснить тем, что Левенгаупту пришлось посадить за вожжи 1500 строевых солдат. Оставаясь в списках, они реально уже не могли участвовать в сражениях. См.: Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 27; Павленко Н. И., Артамонов В. А. 27 июня 1709 г. С. 172; Энглунд Петер. Указ. соч. С. 45; Беспалов А. В. Сподвижники Карла XII. М., 2003. С. 20–21.; Григорьев. С. 271. Примечание 2.

¹³ М. Кротов, обращаясь к гравюре-плану Полтавской битвы Я. Кайзера, обращает внимание на то, что редуты располагались друг к другу под острым углом, причем передовые редуты шли к правому поперечному редуту, ближнему к Малобудищенскому лесу. Таким образом, воспроизводимое на огромном количестве планов Полтавской битвы расположение редутов в виде буквы «Т» не совсем точное. Во всяком случае, надо признать, что «выведена» была эта буква нетвердой рукой. О том же пишет в своем диссертационном исследовании В. А. Молтусов, справедливо заметивший, что перпендикулярная схема размещения редутов восходит к «Книге Марсовой» (1713), вовсе не ставившей целью документально точно воспроизвести ход сражения.

¹⁴ Шведские исследователи говорят о потери трети пехоты. В. А. Молтусов в новейшем исследовании называет более скромную цифру — около четверти.

¹⁵ Мазепа был вторым, кого лишили ордена Андрея Первозванного. В 1706 году за бегство за границу его потерял французский генерал-инженер на русской службе Жозеф Ламбер. Орден был дан ему в 1703 году по предложению историков за особые заслуги в проектировании и строительстве Петербурга. (См.: Анисимов. Юный град. С. 32.)

Часть третья

ВТОРЖЕНИЕ

Накануне вторжения: две армии

Что представляли собой армии Швеции и России в канун решающего столкновения? Что можно было сказать об офицерском корпусе каждой из сторон? О состоянии артиллерии, пехоты, кавалерии? Как, наконец, за долгие годы войны изменились те, кто стоял во главе страны и армии, — Карл XII и Петр I? Вопросы наиважнейшие, ответы на которые помогут понять, что произошло за первые годы Северной войны. Ведь не стоит забывать, что под Полтавой Швецию разбила Россия образца 1709-го, а не 1725 года, когда маховик реформ достиг наивысшего размаха и страна поднялась на совсем другие высоты. Между тем в историческом сознании эта хронология событий нарушается и Полтава часто воспринимается как итог реформ, их громкая и победоносная точка. Строго говоря, в таком смещении нет ничего необычного: массовое историческое сознание тяготеет к упрощению. Но упрощение всегда остается упрощением, в котором не остается места для глубокого понимания того, во что на самом деле обошлась стране Полтава. Ведь цена победы — это не только убитые, оставшиеся лежать на полтавских полях, и не только раненые, страдающие, выздоравливающие и умирающие в лазаретах. Истинная стоимость победы складывалась из тех усилий, жертв и тягот, которые обрушились на страну в первые годы Северной эпопеи.

По меркам не только будущих, но и предшествующих войн, Карл XII двинулся в Россию не бог весть с какой силой. В сентябре 1707 года из Саксонии на восток выступили более 32 тысячи тысяч человек, к которым в Познани присоединились около 8 тысяч. Из этих 40 тысяч человек лишь около половины были «природные шведы». В этом смысле армия Карла под Нарвой была даже более «национальной». Дело, однако, не в магии цифр. Да и сами эти цифры требуют комментария. 40 тысяч, а быть может, даже меньше^{8} — это мало или много? Если в 1700 году 8–10 тысяч шведов разгромили 35–40-тысячную русскую армию, то, согласно этой логике, Петру девять лет спустя надо было выставлять против Карла как минимум вчетверо больше — 150–160 тысяч. Такой армии у царя не было. Получалось, 40 тысяч шведов — это очень много.

Можно привести обратные примеры. Дополтавская военная история знает армии куда более многочисленные. Причем речь идет не об ордах кочевников — в поле выходили регулярные формирования, способные к сложным эволюциям.

Значит, мало?

В действительности никогда еще Карл XII не располагал столь многочисленной армией. И уж если ему удавалось победить двух противников, располагая меньшими силами, то следует признать всю весомость цифры в 40 тысяч или около того. Сам Карл XII, осознавая опасность необъятности просторов России, способных растворить эти тысячи, собирался нанести быстрый и сокрушающий удар, позволяющий победителю продиктовать условия мира.

Не менее важна качественная характеристика шведской армии. В поход выступили обстрелянные, привыкшие побеждать части. Даже обилие новобранцев и наемников не сильно сказалось на боевом настрое армии. Для молодых солдат война — долгожданное избавление от грозных окриков офицеров и изнуряющей муштры. Каждый из них мечтал о славе и военной добыче — в конце концов, они видели, как загулявшие ветераны легко расставались в трактирах Саксонии со своим жалованьем. О тогдашних настроениях, царивших в шведской армии, позднее вспоминал лейтенант Ф. К. Вейе. «Никто не сомневался, — писал он, — что, победивши датского, польского и шлезвигского противников, эта армия вскоре победит Москву… Все считали поход таким выгодным, что каждый, кто только имел искру честолюбия, хотел принять в нем участие, полагая, что теперь настал удачный момент получить почести и богатства».

Шведы свято верили в военный гений своего короля. Правда, это не мешало им иногда подтрунивать над нелюдимостью Карла, ворчать по поводу его мальчишеской бравады или осуждать за упрямство. Но… милые бранятся — тешутся. В глубине души каждый гордился своим королем-солдатом, его готовностью разделять наравне со всеми тяготы и опасности войны. Да что наравне — Карл бесстрашно шел первым, норовя обогнать даже собственных драбантов — телохранителей. Кто из монархов был способен на подобное? Вопрос повисал в воздухе: европейские владыки давно объявили, что рисковать — не их монаршее дело. Неприятеля в канун сражения они если и лицезрели, то издалека, через оптику подзорных труб. За храбрость и везение Карлу XII прощались все его дерзкие предприятия, которые, по определению, не могли быть выполнимы, однако ж каким-то необъяснимым образом исполнялись. В итоге армия безоглядно верила в своего короля, будучи твердо убеждена, что того всегда и во всем ведет Божественный Промысел.

Карл умело подогревал эту веру, порождавшую воодушевление и стремление армии через не могу воплощать в реальность его замысел. Ярый сторонник наступательной тактики и сокрушительного удара, он заставил своих солдат и офицеров отказаться от стрельбы за 70 шагов до неприятеля. Для Карла это пустая трата пороха. В своем методическом пособии для полковых командиров он требовал разряжать ружья один-единственный раз, за 30 шагов до шеренг неприятеля, после чего кидаться прямо в дым, на крики и стоны ошарашенного и уже надломленного противника. То была яркая демонстрация тактических принципов ведения боя, исповедуемых Карлом: держать темп, не упускать инициативу, всегда и везде навязывать свою волю.

Репутация шведов парализовала всякую способность к сопротивлению. В ослепительном сиянии непобедимого «нового Александра Македонского» у противников короля истаивала всякая уверенность в себе. В ожидании шведов они судорожно возводили одно укрепление за другим и уже наполовину проигрывали еще не начатое сражение; они были пассивны, скованы, стараясь быть везде сильными, и обязательно оказывались слабыми там, где внезапно появлялся Карл XII. Конечно, случались и неудачи. Король старался не придавать им большое значение. Тем более что пока случались они не с ним, а с его генералами. Репутация непобедимого по-прежнему сопутствовала королю. Маршировавшие под его знаменами к границам России новобранцы и ветераны не сомневались в исходе компании — в сознании каждого король, пока еще не повенчанный ни с кем на земле, на небесах уже давно взял в супруги богиню победы Нику.

Однако, как ни сильна была откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве шведская армия^{9}, ей предстояло столкнуться с совсем другой, нежели это было под Нарвой, силой. Не случайно иностранные наблюдатели предупреждали свои правительства: русские быстро учатся. Суровая «шведская школа», в которой каждый промах оплачивался кровью, и вправду оказалась полезной. Уставы и наставления скандинавов стали настоящими прописями для русской армии, а поражения — стимулом для скорого усвоения «правил правописания» боя. За несколько лет посредственные «ученики» выбились в крепкие «хорошисты». Уже в 1708 году англичанин Джеффрис передавал грустные признания шведов: «Московиты выучили свой урок намного лучше… Они равны саксонцам, а может быть, и превосходят их в дисциплине и доблести, хотя правда и в том, что их кавалерия не управится с нашей, однако их пехота защищается упорно, так что их трудно разъединить или расстроить их порядок, если не атаковать их с мечом в руке».

Впрочем, подобные речи — редкость. Представления о русских времен первой Нарвы продолжали довлеть над королем и его генералами. То, как скоро училась русская пехота, мало кого побуждало всерьез задуматься о характере перемен, происходящих в противном лагере. Между тем взгляд, брошенный из настоящего в XVIII столетие, наводит на еще более фундаментальные наблюдения. Это не просто перемены. В огне Северной войны выковывался булат особой крепости, в котором соединялись лучшие качества национального характера с передовыми военными «технологиями» и «наработками» тогдашней военной науки. Здесь закладывались основы будущих побед русского оружия, сделавших Российскую империю державой, к крепнувшему голосу которой принуждены были прислушиваться все страны. Не случайно шведы, первыми, испытавшие на себе прочность этого выходящего из «имперского тигля» сплава, заговорили о монолитной прочности русского строя. Глубоко укорененные традиции общинной взаимопомощи и товарищества были не просто привиты к армейскому корню. Как оказалось, именно эти качества наиболее полно соответствовали линейной тактике, нуждавшейся не столько в инициативе и индивидуальной выучке воинов, сколько в коллективном послушании и умении перетерпеть, выстоять. Тот, кто обладал этими качествами, кто умел органически соединить их с установками и принципами линейной тактики, тот получал заметное преимущество. Конечно, время Петра — это еще не несокрушимый боевой суворовский порядок. Для этого петровским полкам не хватало спокойной, несуетливой уверенности. Но ведь такая уверенность не с неба падает, а приходит с победами, как раз такими, как Полтава. В военной летописи России это «обретение» придется на середину — вторую половину XVIII века, когда передовая военная мысль отечественных полководцев, помноженная на выучку и вдохновенное мужество «чудо-богатырей», надолго сделает российское оружие непобедимым. От Полтавы до этого времени еще добрых сорок и более лет. Но движение — пока к Полтаве — уже было начато.

Понятно, что в 1707–1708 годах «хорошисты» еще толком не подозревали, на что они способны в действительности. Репутация Карла XII и его непобедимой армии по-прежнему рождала робость. Тем более что редкие столкновения с Карлом оборачивались обидными конфузами. Как пример можно привести печальный инцидент под Гродно в феврале 1708 года. Драгунская бригада Мюленфельса должна была ворваться в город, который заняли с несколькими сотнями кавалеристов Карл XII и фельдмаршал Реншильд. Однако дело до схватки не дошло: выставленные в дозор 15 шведских кавалеристов — остальные беззаботно расположились на ночлег — кинулись на драгун и привели их в смятение. Мюленфельс приказал отступать, упустив шанс пленить короля со всем его штабом^{10}.

Так или иначе, но ощущение исходящей от шведов силы подстегивало Петра. Страх разом потерять все побуждал его прикладывать максимум усилий. Царь считал, что на счастье полагаться «не надлежит, ибо оно всегда непостоянно». Значит, следовало добиться такого перевеса, который бы давал шансы на победоносный исход кампании. Военное строительство не прекращалось ни на день, распадаясь на великое множество дел, объединенных сознанием и волей царя. Петр спешил исправить то, что казалось ему непрочным, и сделать еще лучшим то, что уже успело доказать свою пригодность. Пресловутое заимствование, привлечение иностранных специалистов не освобождали царя от необходимости до мелочей вникать в суть дела, подталкивать, торопить, перестраивать на ходу, подгонять западноевропейские стандарты под угловатую российскую действительность.

Ко времени Полтавы переход к рекрутской системе комплектования армии при всей ее затратности оправдал себя. С 1700-го по 1709 год под ружье были поставлены более 130 тысяч рекрутов. Жесткое обучение быстро превращало их в полноценную пехоту. «Я не видел более прекрасной пехоты, лучше обученной, дисциплинированной, лучше вооруженной и более выносливой во всех трудах войны», — писал позднее принятый на царскую службу генерал д. — Альбон. Этот восторженный отзыв заканчивался весьма грустной и правдивой оговоркой: «Но вред в том, что ее [пехоту. — И.А.] берегут не больше, чем мух». В самом деле, потери от болезней и побегов превышали боевые потери.

С незапамятных времен служба для дворянина была обязательной и бессрочной. Отправившись в первый свой поход, пятнадцатилетний новик начинал тянуть служебную лямку до тех пор, пока мог ее тянуть. Освобождение приносили смерть, тяжелая болезнь или, в лучшем случае, немощная старость. В разрядном делопроизводстве XVII столетия встречаются челобитные шестидесятилетних служилых людей, которые уже и на коня «взойти не могут», и «головой путаются», а от службы все равно еще не отставлены. Само продвижение по службе зависело не столько от личных заслуг, сколько от происхождения и занимаемого родом положения в служилой иерархии. Все это, конечно, мало способствовало выдвижению на первые роли действительно талантливых людей.

Потребность в создании вооруженных сил, отвечающих духу времени, побудила первых Романовых внедрять новые принципы организации службы. И хотя предшественниками Петра в этом направлении было сделано немало, окончательно ступить на тернистый путь кардинального военного реформирования удалось лишь в XVIII веке. И все потому, что ни Алексею Михайловичу, ни Федору Алексеевичу не удалось соединить и закрепить все свои достижения. Были отдельные элементы — обучение строю в «полках нового строя», единообразие в вооружении в солдатских и рейтарских полках, иноземные офицеры-учителя, даже постоянные формирования (выборные полки) и т. д. Но все — не едино, все вроссыпь. Поэтому создание регулярной армии, как одно из важнейших достижений военной реформы, все же связано именно с именем Петра. При нем возникла система, заработавшая на регулярной и постоянной основе.

Один из важнейших элементов этой системы — офицерский корпус. Преобразователь, как никто другой, ощущал потребность в знающих и инициативных командных кадрах. Но, чтобы получить их, следовало создать сеть военных учебных заведений, реорганизовать саму службу, открыв всему дворянскому сословию дорогу к офицерским чинам с перспективами продвижения на основе личных заслуг и выслуг. Острейший дефицит времени и отсутствие толковых учителей не позволяли проделать эту важнейшую работу последовательно и планомерно. При создании офицерского корпуса приходилось делать упор на практику. По возможности учитывался боевой опыт — не случайно унтер— и обер-офицерские должности заполняли старослужилые рейтары и копейщики, солдаты Преображенского и Семеновского полков, познавшие азы с «фундамента солдатского дела». Учились по большей части на ходу, пополняя скромные знания прямо на полях сражений. В канун Полтавы некоторое количество обученных офицеров стали давать военные школы.

Формирование национального офицерского корпуса было немыслимо осуществить без участия иностранных специалистов. И хотя их поведение под Нарвой вселило настороженность, выбирать не приходилось, особенно когда речь заходила о старших офицерах. «Патриотические упреки» в адрес иностранцев до сих пор звучат в исторической литературе. Между тем обвинения иностранцев в корысти и отсутствии патриотизма едва ли справедливы. Что еще можно было ожидать от большинства наемников, продававших свои знания, опыт и чин вовсе не для того, чтобы приобрести новую родину? Иное дело — нарушение ими своеобразного кодекса наемника с указанием того, что можно и чего нельзя было делать, оказавшись на службе у очередного «потентанта». В «варварскую» Московию высокопрофессиональные офицеры-наемники, дорожившие неписаными статьями этого кодекса, попасть особенно не стремились. Зато свой патент охотно предлагали разного рода «плуты» и авантюристы, мало что знавшие и мало чем дорожившие, кроме собственного кошелька. Разоблачить их не всегда удавалось или удавалось, как это случилось с немцем Мюленфельсом, слишком поздно. В русской армии, несмотря на возраставшие строгости при приеме, подобного сброда хватало. И тем не менее это лишь одна сторона вопроса. В новейшей литературе справедливо обращается внимание и на немалые заслуги нанятых на службу генералов и старших офицеров, честно исполнявших свой долг. Вклад их в становление регулярной армии был весом. Именно в общении с ними, командирами полков и батальонов, подрастали национальные кадры, составившие в будущем ядро офицерского корпуса.

К началу Полтавской битвы русские офицеры уже преобладали на обер-офицерских должностях. Немало их было среди командиров полков и даже бригад. Лишь в кавалерии с ее сложностями и спецификой иностранные офицеры занимали преобладающие позиции. В 1708 году иностранцев — командиров драгунских полков стало даже больше, чем в начальный период войны.

Петр озаботился тем, чтобы снабдить своих офицеров уставными документами. Войну встречали, имея на руках своеобразный строевой устав: «Краткое обыкновенное учение с крепчайшим и лучшим растолкованием (в строении пеших полков), как при том поступати и во осмотрении надлежит господам капитанам, прочим начальным и урядникам». Растолкование и в самом деле получилось «лучшим» — здравый смысл, столь высоко ценимый в петровское время, сделал все приемы «Краткого учения» простыми и рациональными.

Здесь не было ничего лишнего — маневрируй, заряжай, прикладывайся, стреляй. Тактические принципы, попавшие в этот первый строевой армейский устав, отличались ясностью и доступностью. «Краткое учение» было дополнено «Кратким положением о учении конного драгунского строя», приучавшим войска к необходимым перестроениям во время боя и правилам стрельбы в линейном порядке.

Опыт, приобретаемый в ходе войны, требовал осмысления. Особенно если это был опыт побитого. Известно, что поражения нередко оказываются более поучительными, нежели победы. Петру на себе, и не один раз, пришлось испытать эту горькую истину. В марте 1708 года, после жестокой головчинской трепки, появилось «Учреждение к бою в настоящем времени», в котором царь попытался обобщить собственное понимание боя. «Учреждение» — плод зрелой мысли, если еще и не лишенное заимствования, то заимствования вполне осознанного, с пониманием того, что пригодно и что не годно для армии. Документ наставлял господ офицеров, «как в бою поступать, то есть справною и неспешною стрельбою, добрым прицеливаньем, справными швекилями (т. е. поворотами, эволюциями. — И.А.), отступлением и наступлением, тянутением линей, захватыванием у неприятеля фланкии, секундированием (т. е. поддержкой. — И.А.) единым, другим и протчим обороты…». Исчислив приемы и основные виды боевых действий, царь потребовал от подчиненных — здесь особенно ощутимы уроки Головчина — твердое знание своих обязанностей и неукоснительное исполнение долга. Именно в этом Реформатор видел одно из условий успеха. В противном случае Петр готов был «неискусного» начальника «сводить на нис, а нижнего наверх», если последний «лутче учинит» своего командира.

Отсутствие самостоятельности, столь характерное для прежней манеры воевать «по наказу», также беспокоило Петра. Ранение или гибель командира при пассивности его подчиненных оборачивались потерей управления и, как следствие, вели к неудаче. Петр потребовал от подчиненных быть готовыми заменить своего прямого начальника: «…Безо всякого указа… оное место взять и командовать».

Требование прозвучало очень своевременно. Петр здесь как в воду смотрел. Растерянность в Полтавском сражении офицеров Новгородского полка, наступившая после гибели командира, едва не привела к печальному результату. Под неудержимым натиском шведов строй был смят. Ситуацию выправил Петр, поступивший согласно своему же «Учреждению» — он прискакал, «взял» освободившиеся «место» и вступил в «командование».

Появление в канун генеральной баталии «Учреждения к бою» было, как никогда, кстати. В нем Петр не побоялся обозначить самые слабые места армии. Точный «диагноз» позволил назначить «лечение», действенность которого была подтверждена Полтавой.

Едва ли будет преувеличением утверждение, что по уровню знаний и квалификации шведский офицерский корпус превосходил русский. Однако к 1709 году каждый из офицеров уже крепко усвоил то, что ему надо усвоить по должности и званию; получив команду, он и выполнял ее, не высокоумничая и не обсуждая решение вышестоящего начальника; команду исполняли потому, что ее следовало исполнять, и потому, что уже крепко знали и умели это делать. Понятия воинского долга, дисциплины стали не отвлеченными, а вполне конкретными понятиями, которыми руководствовались не только по уставу — так должно, но и из моральных побуждений — так надо. Пращуры скромного капитана Тушина, сами того не ведая, становились той неотъемлемой частью русской армии, без которой недостижима ни одна победа, именно они воплощали замыслы генералов в конкретные действия, которые одолевали действия противной стороны.

После нескольких лет войны были найдены оптимальные варианты организации подразделений и частей, соединивших прочность боевых порядков с гибкостью управления. Пехотный полк состоял из двух батальонов по 620 человек, кавалерийский — из 5 эскадронов по 200 человек. Если сначала в пехотном полку было 7 фузелерных рот и 1 гренадерская, то в 1708 году гренадерские роты были изъяты из пехотных и драгунских полков и сведены в отдельные гренадерские полки. Пехотные полки, таким образом, имели 8 единообразно сформированных рот. Еще одна новация — в марте 1708 года полки получили наименования по названиям городов и местностей России.

Все полевые полки получили однотипную организацию и твердые штаты. Полки сводились в бригады, бригады — в дивизии. В зависимости от оперативных задач допускались отступления. В бригады могли входить от двух до пяти полков. При необходимости формировались отдельные корпуса, как это было в канун сражения при Лесной. Тогда для уничтожения частей генерала Левенгаупта был создан знаменитый «корволант», ядром которого стала гвардейская бригада.

Возросшая выучка позволила перейти от шестишережного (шестишеренгового. — Примеч. ред.) строя к четырехшережному. Это вело к меньшим потерям и росту мощи огня, а в сумме — к большим тактическим возможностям. Основное оружие рядовых — кремневые ружье с французским батарейным замком (отсюда второе название — фузея, от французского — ружье) с багинетом. Полагались солдатам шпаги или палаши. В полках еще оставались подразделения, вооруженные 4–5-метровыми пиками и пистолетами. Призваны они были в первую очередь отражать нападение кавалерии. Все пехотные офицеры имели шпаги с широкими клинками и протазаны. Офицеры гренадерских полков вместо протазанов получали фузеи.

Умение шведов маневрировать на поле боя, удерживать инициативу, а главное, наносить сокрушающий удар побудило Петра уделить особое внимание инженерной и огневой подготовке. Это должно было в какой-то мере лишить неприятеля преимущества в этих важных компонентах боя. По сути, кирка и лопата были приравнены царем к фузее и палашу. Уже на первом этапе Полтавского сражения события показали правоту столь прозаического решения: доселе всепреодолевающий шведский натиск если и не расшибся о земляные валы русских редутов, то выдохся настолько, что утратил свою пробивную силу. В свете Полтавы инженерное обеспечение сражения вышло за рамки простого решения проблемы, с которой сталкивались все военачальники, как лишить противника превосходства в том, в чем он сильнее. Но значение происшедшего с точки зрения военного опыта еще весомее: русская армия одолела шведов, потому что готова была пролить и пролила не только больше крови, но и пота: Полтава — это еще и «трудовая победа» армии.

Если русская пехота и особенно кавалерия уступали в выучке и опытности шведам, то артиллерия стала тем родом войск, где армия Петра превзошла противника. Правда, начинал Петр войну с устаревшей артиллерией. Однако царь двигался от худшего к лучшему — он постоянно совершенствовал артиллерию, когда как шведы топтались на месте. К Полтавской битве армия имела мощную полевую артиллерию, сведенную в один артиллерийский полк, а в конных и пехотных полках — полковую артиллерию, способную действовать непосредственно в боевых линейных порядках. К этому времени все орудия были унифицированы. Иными словами, это была уже полноценная артиллерия Нового времени, способная влиять на исход крупных сражений.

Предшественники Карла XII уделяли артиллерии большое внимание. Однако Карл XII пренебрег заветами предков. Возможно, сказалась порывистая натура короля, для которого тяжелые орудия были сродни кандалам. Король-герой не то чтобы пренебрегал артиллерией — он просто предпочитал добиваться победы, всецело полагаясь на подвижность пехоты и быстроту кавалерии. В этом он не был одинок: тот же Реншильд обошелся под Фрауштадтом без пушек. Долгое время это небрежение сходило шведам с рук. Потом под Полтавой отозвалось сторицей. Однако, чтобы это произошло, Петру со своими артиллеристами пришлось приложить колоссальные усилия, ведь поучительные уроки легко не преподносятся. Большая заслуга в этом принадлежала Якову Брюсу, вступившему в должность «главного артиллериста», генерала-фельдцейхмейстера после пленения прежнего, Александра Арчиловича, под Нарвой. Замена оказалась удачной. Обладая обширными знаниями и недюжими организаторскими способностями, Брюс коренным образом реорганизовал артиллерию, сделав ее сильнейшим родом войск русской армии. Умение петровских артиллеристов впечатляет. Во время одной из опытных стрельб из пушек на дистанцию в 130 саженей в мишень угодило 297 ядер из 366. Конечно, в обстановке боя достигнуть такой результат было много труднее. Но ведь и стрелять приходилось чаще всего не по отдельным мишеням, а по плотным шеренгам, где каждое ядро находило себе жертву.

Русское командование прилагало немало усилий для повышения качества кавалерии. Однако достижения здесь в сравнении с другими областями военного строительства были много скромнее. Причина кроется даже не в недостатке средств. Кавалерия — тот род войск, где на создание полноценных формирований требуется куда больше времени, чем было его у Петра. Сложности подстерегали повсеместно: с обучением рядового состава; с малознающими офицерскими кадрами; с конным составом — конные полки остро нуждались в рослых и выносливых лошадях, пригодных к обучению и службе. Шведы превосходили русских кавалеристов по вооружению, выучке, тактике боя. Подвластное им искусство фехтования на всех аллюрах с большим трудом давалось русским драгунам. Куда увереннее они чувствовали себя в пешем бою. И это не случайно, ведь ставка была сделана на формирование драгун, кавалерии, в строгом смысле слова, «неполноценной», пехотинцев на лошадях. Отсюда и стремление встречать неприятеля не в седле, а стоя на земле, выстроившись плутонгами. Преодолевать эту тягу к спешиванию конным генералам приходилось суровыми мерами.

К 1708 году драгунские полки вместо шумной, но малоэффективной стрельбы из пистолетов и драгунских карабинов стали все чаще прибегать к конной атаке «в линию», завершавшейся кровавой рубкой. Первый крупный успех пришел в 1706 году под Калишем, когда, атакуя скорым аллюром, драгуны опрокинули неприятеля. И все же с выучкой и умением шведских всадников приходилось считаться.

Русская армия образца 1708–1709 годов мало походила на то воинство, которое встретило шведов осенью 1700 года под стенами Нарвы. В этом имели возможность убедиться Петр и его генералы. Об этом стали догадываться сами шведы. Однако все дело заключалось в мере. Насколько она стала другой? Способной уже побеждать? Драться на равных? Противостоять самому Карлу XII, объявленному при жизни военным гением, вторым Александром? На все эти мучительные вопросы однозначный ответ можно было получить, только сражаясь и побеждая противника. Естественно, в 1707–1708 годах такой, до донышка обретенной уверенности не было и быть не могло.

Зато всеобщим было мнение, что в решающем столкновении с главной армией русским ни за что не устоять. Исход предрешен, поражение неизбежно. Не случайно министр Людовика XIV Ж.-Б. де Торси, которому посулили за посредничество со Швецией помощь русского корпуса, пренебрежительно отказался от подобной услуги: ну и что, что царь Петр довел свою армию до 80 тысяч человек! Это 80 тысяч трусов, которых обратят в бегство 8 тысяч шведов!

Нужна была Полтава, чтобы раз и навсегда отучить говорить подобное.

Накануне вторжения: два правителя

Сталкивались не только две армии — противостояли и соперничали правители двух враждующих стран. Соперничество Петра I и Карла XII началось не с Полтавы и Полтавой не закончилось. Но одно бесспорно: в этом противостоянии Полтава — точка наивысшая. Многолетний спор правителей получил здесь разрешение, причем не просто как победа одного и поражение другого. В конце концов, подобное уже случалось. Существеннее другое: пораженный Петр сумел после Нарвы подняться. Карлу это не удалось. Дальнейшая его жизнь — скольжение по наклонной, постепенная утрата былого могущества. Карл XII уступил Петру I как государственному деятелю и, возможно, просто как человеку.

Однако итог противостояния вовсе не повод для иронии над шведским монархом. Эта была выдающаяся личность не по своему положению, а по дарованию и личным качествам. Карл XII обладал мужеством инициативы, отвагой принятия решений. Оба — и Петр I, и Карл XII — по рождению были обречены на первенство, но это совсем не значит, что они обязательно должны были иметь его. Сколько до них, при них и после них монархов, восседавших на престоле, с напыщенной важностью выцеживали значительные слова, вложенные в них фаворитами и первыми министрами. Они были самодостаточны, самодержавны, властны по сану и характеру. Причем эта самодостаточность принимала яркие формы во многом из-за соперничества друг с другом, заставлявшие Петра и Карла совершать поступки, едва ли возможные при других обстоятельствах. Так что все попытки осмеять «проигравшего» Карла XII, преподнести все его неоднозначные и неординарные действия лишь как проявление ограниченности, без попытки понять мотивы, им двигавшие, есть не что иное, как невольное принижение не только шведского монарха, но и его вечного оппонента Петра. Мол, с таким стыдно не управиться. Между тем вопрос следует ставить в иной плоскости: как с таким смог управиться?

Для Карла жить — значило воевать. Король чем-то напоминал викингов из прошлого своей страны. Он не просто рвался в бой, он им упивался. При этом Карл никогда не прятался за спины солдат и рисковал, кажется, много больше всех правящих особ, вместе взятых. В Норвегии, в ночном бою у Гёландской мызы, он чуть ли не в одиночку, пока не подоспела помощь, отбивался от датчан и уложил пятерых. Еще ранее в Бендерах король зарубил девятерых янычар, а затем со скромностью предлагал уполовинить эту цифру, поскольку победители всегда преувеличивают. Он не мог жить без бравады, без дерзкого вызова судьбе, пускай и приправленного крепкой верой в Промысел Божий, который, разумеется, всегда на стороне храброго. Петр в эту «рулетку» на шведский манер никогда не играл и рисковал лишь по необходимости. Не из-за трусости — ясного понимания ответственности. Петр — человек осознанного долга перед Отечеством. Карл, тоже не упускавший момента упомянуть о долге, понимал его на свой манер: он служил собственной славе, которую возносил, лелеял и множил. Считалось, что делалось это все к славе Швеции. Вот только выходила она стране как-то боком, отчего гибель короля у подданных вызвала вздох облегчения.

Как полководец Карл скептически относился к бесконечным передвижениям по дорогам с целью выигрыша позиции и завоевания территории, словом, всего того, что высоко ценилось почитателями так называемой кордонной системы. Он отдавал предпочтение быстрому маневру и открытому сражению. Конечно, в отличие от полководцев при государях ему, монарху-полководцу, было легче рисковать и пренебрегать общепризнанными правилами. Но дело не только в высоте королевского сана, ставившего особу Карла выше поражения. Математический склад ума короля подсказывал, что сражение для Швеции с ее ограниченными ресурсами — наилучший выход. Подобно своему великому современнику, принцу Евгению Савойскому Карл предпочитал вести войну не на истощение, а на уничтожение. Он свято верил в преимущество качества перед количеством. А качество для него — его закаленная, вымуштрованная, спаянная протестантской верой и жесткой дисциплиной армия. Для такой армии тянуть со сражением — все равно что разбавлять вино водою. Качество следовало реализовывать немедленно, не откладывая. Тянуть — значит терять качество.

Столь высокие требования к боевой готовности требовали постоянных тренировок и напряженной работы мысли, обобщающей военный опыт. Шведский король, несмотря на молодость, крепко усвоил эту истину. В этом смысле все безумные выходки Карла XII, приводившие в ужас добропорядочных шведов — от сумасшедших скачек по улицам Стокгольма до единоборства с медведем в Кюнгсэре, — были для него проверкой крепости духа и тела. В юном принце, а затем в короле билось сердце победителя — он везде и во всем стремился первенствовать. Был случай, когда в соперничестве с другом-придворным он без раздумья бросился в воду. Потом выяснилось, что юноша не умел плавать. Но разве мог Карл уступить и выказывать слабость?

Король держал в форме и свое войско. Система обучения строилась на том, чтобы довести действия солдата до автоматизма. Уже предшественники достигали в этом совершенства. Карл придал этой методике блеск. Одна из причин — доверие солдат к королю. Многочисленные примеры храбрости короля, помноженные на его заботу об армии, сделали его полновластным распорядителем судеб подчиненных. Ему не просто подчинялись. Ему подчинялись охотно. По словам одного из современников Карла XII, одно его появление пробуждало в солдатах «необычайную охоту к бою». Фраза по-своему замечательная, если иметь в виду, что она равно означала и «охоту побеждать», и «охоту умереть».

Впрочем, забота и щедрость Карла по отношению к подчиненным носили своеобразный характер. Он поступал так не от сердечной широты. Армия была главным орудием удовлетворения его честолюбивых помыслов, отчего здравый смысл побуждал содержать ее в порядке и довольстве. Король равно проявлял заботу, как n равнодушие, относительно своих солдат и офицеров. Постоянно рискуя собственной головой, он никогда не задумывался над тем, что одновременно подставляет под пули чужие. Для него жизнь человека в мундире — мелкая расхожая монета, неизбежная плата в его увлекательном состязании с судьбой. Даже элита его армии — драбанты и гвардейцы — расходовались им с истинно королевской расточительностью, за которой угадывалась непоколебимая уверенность, будто они для того и родились, чтобы умирать рядом и вместо него. Карл XII любил славу, но такую, которая была густо вымазана кровью, причем не только вражеской, а и шведской. Хорошо известно, что и Петр I не особенно задумывался о человеческой цене своих побед и поражений. Но в равнодушии Петра усматривается равнодушие к человеку вообще, столь характерное для политической культуры и ментальности самодержавной власти. У Карла же равнодушие, скорее, эгоцентриста, неисправимого честолюбца. В нем бьется сердце Герострата, сжигающего не храмы, а страны вместе с чужими и своими солдатами.

За свою короткую жизнь Карл победоносно завершил девять кампаний и выиграл четыре крупных сражения — при Нарве (1700), Даугаве (1701), Клишове (1702) и Головчине (1708). Это дало основание военным историкам признать за ним выдающиеся тактические способности. Карл интуитивно чувствовал все недостатки линейной тактики и пытался преодолеть их, нередко пренебрегая общепринятыми правилами и рекомендациями. Военные историки отмечают его постоянное стремление к простоте, которая в исполнении северного героя становилась кратчайшей дорогой к победе. Свои мысли и опыт Карл воплощал в наставлениях. Так, невольное топтание в Сморгони побудило его к разработке дополнений к полковым наставлениям, с которыми шведы вступили в Россию. Сравнение их с петровским «Учреждением к бою» отчетливо выдает разницу в мышлении двух соперников. Карл систематичен, его наставление — сплав опыта, знаний, математического расчета. Не случайно к прозвищу «железная башка» в это время добавилось и более благообразное: «умная голова». Петр в своем «Учреждении» — импульсивнее, лаконичнее и оттого не столь фундаментален. Но и там, и там — одно стремление и одна мысль: как одолеть противника.

Будучи превосходным тактиком, Карл оказался слабым стратегом и еще более плохим политиком и дипломатом. На первых порах это не казалось катастрофическим, особенно на фоне успехов шведской армии. Но стратегия — эта наука побеждать не в одной кампании, а в войне в целом. История показала, что Карл XII как раз в этом не преуспел. Отсюда суровый и не совсем справедливый вердикт Вольтера о короле: «Храбрый, отчаянно храбрый солдат, не более».

Главной ошибкой короля стала недооценка России и Петра. Это еще можно было бы как-то объяснить в самом начале Северной войны. Однако в дальнейшем столь демонстративное пренебрежение к северному исполину уже свидетельствовало о склонности Карла к стереотипам. Король со своей психологией героя стремился переделать реальность, уже не замечая, собственно, самой этой реальности. Итог — реальность подменялась вымыслом. Он желал считать Россию варварским и слабым государством — и считал ее таковым, несмотря на все перемены; он верил, что сможет после Полтавы поправить положение, втянув в войну Турцию, — и «втягивал», потеряв понапрасну массу времени в многомесячном «Бендерском сидении». Для Швеции все это закончилось очень печально, как, впрочем, и для самого Карла.

Люди разных культур, темпераментов, менталитета, Карл и Петр были одновременно удивительно схожи. Но эта схожесть была особого свойства — в непохожести на других. Обрести подобную репутацию в век, когда экстравагантное самовыражение было в моде, — задача нелегкая. Но Петр и Карл преуспели в этом. Их секрет был прост — оба вовсе не стремились к экстравагантности. Они жили без затей, выстраивая свое поведение в соответствии с пониманием своего предназначения. Отсюда многое, что казалось другим столь важным и этикетно необходимым, для них не имело значения.

Небрежение к общепринятому находило свое выражение даже во внешнем виде героев. Оба государя мало беспокоились по поводу того, как они выглядели, во что одевались и какое производили впечатление. Одевались, как удобно, выглядели так, как выглядели, бросив взгляд утром в зеркало, а затем надолго забыв о его существовании. Английский дипломат Томас Вентворт (Уэнтворт) и француз Обри де ля Мотрэ оставили описания «готского героя». Карл XII статен и высок, «но крайне неопрятен и неряшлив». Черты лица тонкие. Волосы светлые, засаленные, не каждый день знавшиеся с гребнем. Любимая одежда — мундир шведского рейтара и высокие сапоги со шпорами. То был вид человека, ежеминутно готового по звуку трубы усесться в седло и двинуться в поход. Однако у этого человека у постели всегда лежит Библия.

Внешний вид Петра I хорошо знаком российскому читателю по многочисленным изображениям и памятникам. Высок, долговяз (оттого не любит ездить верхом), быстр в движении. Взгляд тяжелый. В одежде столь же не взыскателен, как и его визави. Во время поездки во Францию царь явился на прием к пятилетнему Людовику XV в скромном сюртуке из толстого серого баракана (род материи), без галстука, манжет и кружев, в — о ужас! — не напудренном парике. «Экстравагантность» московского гостя так потрясла двор, что на время вошла в моду. Придворные щеголи с месяц смущали придворных дам диковатым с точки зрения французов костюмом, получившим официальное название «наряд дикаря».

Манеры государей не отличались изысканностью. Карл, по замечанию Вентворта, «ест, как конь», размазывая масло по хлебу большими пальцами. Из любимых яств — поджаренное сало и пиво. Вина король не переносил. Сервировка стола была под стать пище: за общим столом подавались серебряные приборы, в одиночестве Карл предпочитал пользоваться жестяной. Впрочем, король не любил есть на людях.

Незамысловатость королевских манер шла от солдатского бивака — любимого места пребывания. Эта казарменная простота импонировала армии. То огромное, почти завораживающее влияние Карла XII на солдат складывалось не только из побед и доблести «северного льва», но и из подобных, греющих армейскую душу грубоватых жестов. То был всеми принятый и понятный знак — я свой, во всем свой. К этому надо добавить щедрость Карла, не скупившегося вознаграждать своих солдат и офицеров. Ни одно победоносное сражение не оставалось неоцененным. Монеты разного достоинства и чеканки сыпались в карманы подчиненных строго в соответствии с чином и проявленной доблестью. И это — помимо жалованья и военной добычи, имевшей свойство прилипать к войскам победоносным, каким долгое время оставались скандинавы (открытое мародерство королем не поощрялось). Ну, как после этого не боготворить такого щедрого и доброго вождя, пребывавшего в постоянной заботе о своих товарищах по оружию? Не случайно, рассеивая в очередной раз даже не планы, а робкие мечты близких женитьбой остепенить неугомонного короля, Карл писал: «…Я должен признаться, что женат на своей армии, на добро и на лихо, на жизнь и на смерть». Несомненно, брак был заключен по любви. Вот только любовь оказалась больно кровавой и, как оказалось, несчастной для «супругов»…

Палитра петровских манер была, кажется, несколько разнообразнее. Ее диапазон — от любезности до невероятной жестокости, давшей повод Л. H. Толстому назвать царя «осатанелым зверем». Между тем Петр — лишь порождение своей эпохи, замешанной на жестокости и грубости. Он, по словам А. С. Пушкина, «совершенно сын своего века в исполнении, в мелочах и в правах». Понятно, что этот аргумент не может быть основанием для оправдательного вердикта. Но здесь по крайней мере присутствует попытка понять, отчего в деяниях монарха-реформатора было так много жестокости, осознаваемой Петром как неотъемлемая часть царственного долга.

В отличие от Петра Карлу не пришлось совершать жестокие поступки, сравнимые с массовыми казнями стрельцов. Шведские историки даже отмечали его решение запретить применять во время судебного следствия пытки — король отказывался верить в достоверность показаний, выбитых силой. Факт примечательный, свидетельствующий о различном состоянии шведского и российского общества. Однако чувство гуманизма в соединении с протестантским максимализмом носило у Карла избранный характер. Оно не мешало ему чинить расправы над русскими пленными — их убивали и калечили, как убивали польских, белорусских, великорусских и украинских крестьян, поднявших руку на захватчиков. Иногда и этой вины не надо было. Могли мучить и казнить для острастки, чтоб другим неповадно было.

Здесь нельзя не вспомнить о казни в октябре 1707 года знаменитого Паткуля, некогда бывшего шведского подданного, одного из инициаторов Северного союза, принятого впоследствии на русскую дипломатическую службу. Паткуля выдал Карлу XII Август. Тот же, съедаемый жаждой мести и желанием уязвить и унизить царя — Паткуль на тот момент был царским послом, — устроил «ругательную [т. е. позорную. — И.А.] казнь». Паткуля сначала колесовали, перебив шестнадцатью ударами позвоночник и конечности, затем в четыре (!) удара отрубили голову. Регламент казни утверждал лично Карл. Поскольку же король хотел заставить несчастного Паткуля как можно дольше страдать — дробить кости следовало неспешно, отрубать понемногу, — то действия распорядителя казни были признаны излишне «милосердными». За это офицера по приказу Карла судили и разжаловали.

Упомянутые факты приведены не для сравнения «жесткосердечия» Петра и Карла XII. Оба хороши! И даже ссылка на нравы эпохи и менталитет народов не может служить им оправданием. Христианское милосердие было вовсе не абстрактной категорией и, если царем и королем прямо не отрицалось, чаще всего отдавалось на заклание понятию долга..

Оценивая поведение двух государей, современники были снисходительнее скорее к Петру, чем к Карлу. От русского монарха иного и не ждали. Грубость, жестокость и бесцеремонность Петра для них — экзотика, которая должна была непременно сопутствовать поведению повелителя «варваров-московитов». С Карлом сложнее. Карл — государь европейской державы. А пренебрежение манерами непростительно даже для короля. Между тем мотивации поведения Петра и Карла, как уже отмечалось, были во многом схожи. Карл отбросил, Петр не перенял то, что им мешало.

Оба отличались трудолюбием. Карл унаследовал это качество от отца, ставшего для юноши идеалом монарха. День Карла XII заполнялся трудами и хлопотами. Чаще всего это были ратные заботы, многотрудная бивачная жизнь. Но даже когда наступало временное затишье, король не позволял себе послаблений. Поднимался рано, разбирал бумаги, а затем отправлялся с инспекцией в полки или учреждения. Привычка Карла не отстегивать шпоры родилась не от невоспитанности, а от готовности в любой момент вскочить на коня и мчаться по делам. Король это не раз доказывал. Самая впечатляющая демонстрация — многочасовая скачка Карла из Бендер к реке Прут, где турки и татары окружили армию Петра. Не вина короля, что ему пришлось довольствоваться известием о подписании русско-турецкого перемирия и столбами пыли над колоннами уходивших восвояси войск Петра. Царю помог случай, или, что, по сути, одно и то же, опоздавшему Карлу не повезло с «капризной девкой Фортуной». Не случайно ее изображали в XVIII столетии с бритым затылком: зазевался, не схватил вовремя за волосы — поминай, как звали!

Трудолюбие Петра стало предметом национальной гордости. Сам Петр придал ему дидактический характер. «Врачую свое тело водами, а подданных — примерами», — объявлял он в Олонце на марциальных источниках, глотая побуревшую от избытка железа воду. Во фразе ударение делалось на воду — Петр был несказанно горд открытием собственного курорта. История справедливо перенесла ударение на вторую часть. Царь в самом деле преподал подданным пример неустанных и бескорыстных трудов на благо Отечества.

В восприятии современников трудолюбие обоих государей, естественно, имело свои оттенки. Карл прежде всего рисовался как король-герой, помыслы и труды которого вращались вокруг войны. Петр разнообразнее, его «имидж» более полифоничен. Приставка «воитель» реже сопутствуют ему. Его интересы шире. Он владеет многими ремеслами — историки даже путаются в их количестве. Он носится по стране, приказывает, объясняет, понукает, бранится, рукоприкладствует, хвалит и наказывает. Кажется, что он постоянно хватается за множество дел, бросает их на полпути, чтобы тут же заняться другими. Однако проходит год-другой, и оказывается, что брошенное дело вовсе и не брошено, оно сдвинулось, обстроилось, обрисовалось контурами. Да, конечно, этих контуров оказывается так много, что они за краткостью человеческой жизни не доводятся Петром до совершенства. Но что делать, если ситуация такова, что нельзя сосредоточиться на чем-то одном и надо хвататься за все сразу? Амплуа Петра — монарх, но монарх многоликий не в смысле лицемерия, а в смысле проявления: он и адмирал, и полководец, и генерал-фельдцейхмейстер, и генерал-провиантмейстер, и корабельный обер-мастер, и даже «крайний судия».

Трудолюбие Петра и Карла — оборотная сторона их природной любознательности. В истории преобразований пытливость царя выступала своеобразным «первотолчком» и одновременно perpetuum mobile — вечным двигателем реформ. Действительно, приходится восхищаться неиссякаемой любознательностью этого человека, не утраченной до самой смерти способностью удивляться.

Любознательность Карла более сдержанна. Она лишена петровской пылкости. Отчасти в этом сказывались различия в образовании. Последние трудно сравнивать, потому что они были отличны по самому типу. Отец Карла XII, лично разрабатывая для сына программу светского и религиозного обучения, руководствовался европейскими образцами. Воспитатель принца — один из самых толковых чиновников, королевский советник Эрик Линдшельд, учителя — будущий епископ, профессор теологии из Упсальского университета Эрик Бенцелиус и профессор латыни Андреас Норкопенсис. Современники отмечали склонность Карла к математическим наукам. Это дарование было кому развивать, ведь наследник шведского престола общался с лучшими математиками.

Образование Петра не могло быть светским европейским образованием. Хотя бы по причине его отсутствия в России. Он, впрочем, не получил полноценного традиционного образования, что имело, по-видимому, положительное значение с точки зрения восприятия монархом новых ценностей. Обширные знания Петра приобретены были им от случая к случаю, в результате самообразования, без строгой системы. Изъян серьезный, восполнять который приходилось здравым смыслом и дорого обходившимся опытом.

В XVII веке шведский трон занимали просвещенные монархи, большинство из которых были выдающимися военными строителями и полководцами. В этом смысле Карл XII, унаследовавший первоклассную армию, был обречен стать полководцем. Петр I был лишен всего этого. Его отец живо интересовался военными делами, участвовал в трех военных походах начала русско-польской и русско-шведской войн, однако к полководцам и военным деятелям не может быть причислен. Еще дальше был от этих занятий хворый царь Федор Алексеевич. Став после майских событий 1682 года «младшим царем», Петр, по мысли придворных, должен был взять на себя ратные дела, тогда как «старший царь», Иван Алексеевич сосредотачивался на внутреннем управлении. Из этих мечтаний царедворцев ничего не вышло. Петр занялся всем, в том числе и военными делами, получая здесь первые навыки не только в играх с «потешными», но и в общении с такими видными специалистами, как генерал Петр Иванович — Патрик Гордон. Конечно, «стартовые» возможности были неравными, военные знания царя уступали знаниям его оппонента. Но Петр прибавил к ним то, чего никогда не удавалось достичь «северному герою» — широту взгляда, умение соединить военное и политическое — и все вместе подчинить главному, определяющему. И здесь вновь приходится возвращаться к тому, о чем уже шла речь выше: в чем-то похожие своей непохожестью на остальных европейских правителей, Карл и Петр сильно расходились в мотивах, ими движимых.

Король любил рисковать. Без риска и опасности для него все было пресно. О последствиях он не задумывался. Риск кипятил кровь и давал ощущение полноты жизни. Какую бы страницу биографии Карла XII мы ни взяли, какой бы большой или малый эпизод ни подвергли пристальному разбору, везде видны безумная храбрость короля-героя, его ненасытное желание проверить себя на прочность. Однако это стремление — стремление эгоцентриста. Он не думал о стране. Он думал о себе. Он бросал вызов судьбе, и если судьба отворачивалась от него, то, по его убеждению, пускай будет хуже… судьбе. Стоит ли удивляться его реакции на Полтаву. «У меня все хорошо. И только совсем недавно случилось по причине одного особого события несчастье, и армия понесла урон, что, я надеюсь, вскоре будет исправлено», — писал он в начале августа 1709 года своей любимой сестре Ульрике Элеоноре. Эти фразы про то, что «все хорошо», за исключением небольшого «несчастья», — о разгроме и пленении всей шведской армии под Полтавой и Перевод очной! Конечно, абсурдность этого послания можно объяснить заботой о сестре. Но Карл XII не пытался объективно оценить случившееся и в других посланиях. И как отличается его поведение от поведения Петра после Нарвы! Карл не пытался вернуться домой и заняться строительством армии. Не позволяла честь. Или, если угодно, спесь. Въехать в родную столицу побежденным… Как можно!

Амплуа Карла — герой. Он герой до такой степени, что его неустрашимость граничит с безрассудством. Петр таким храбрецом не выглядел. Он осмотрительнее и осторожнее. Риск — не его стихия. Известны даже минуты слабости царя, когда он терял голову и впадал в прострацию. Как ни странно, из-за этой слабости Петр становится ближе и понятнее. Он пугается (как в детстве испугался мятежа стрельцов). Он преодолевает слабость. Он — человек долга. Именно последнее побуждало его бросаться в гущу сражения и одолевать страх.

Таков черновой набросок двух армий и двух монархов, стоявших во главе их.

Вторжение

В сентябре 1707 года откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве (это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива, а стояли шведы в Саксонии более года) шведская армия выступила на восток. Вопреки обыкновению войска двигались по Польше и Литве неспешно, болезненно реагируя на любую попытку местных жителей к неповиновению. В Мазурии, где насилия шведов породили настоящую партизанскую войну, приказано было казнить сельчан по малейшему подозрению «к вящему устрашению и дабы ведомо им было: ежели уж за них взялись, то даже младенцу в колыбели пощады не будет». Надо иметь в виду, что это происходило тогда, когда между Швецией и Польшей в лице ее короля Станислава был подписан мир.

Карл XII не спешил поделиться с подчиненными своими планами. Отчасти это было связано с его природной скрытностью, отчасти с тем, что он сам еще до конца не продумал всех деталей вторжения. Из Гродно через Лиду и Ольшаны король двинулся на Сморгонь, где задержался почти на пять недель — с начала февраля до середины марта 1708 года. Из Сморгони главная квартира переместилась на северо-восток, в местечко Радашковичи. Здесь в ожидании, пока будет собран провиант и просохнут дороги — весна оказалась на редкость затяжной, — Карл простоял еще три месяца. Все это время он продолжал размышлять о направлении главного удара. Не свойственные Карлу XII колебания объясняются просто — при множестве переменчивых величин каждый из вариантов имел свои плюсы и минусы, могущие повлиять на исход кампании. Так что «промахнуться» было бы неразумно. В сердцах Карл XII даже высказал Пиперу мысль о решении всех проблем простым вызовом царя на поединок — кто победит, тот пусть и диктует условия мира. Первому министру пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы отговорить короля от столь сумасбродной идеи. В конце концов Карл согласился с графом, удовольствовавшись тем аргументом, что Петр I от вызова с таким мастером рубки, как король, непременно уклонится. Сознания своего превосходства Карлу оказалось достаточно: он смелее, Петр трусливее — что еще надо доказывать?

По-видимому, некоторое время Карл размышлял над предложением генерала-квартирмейстера Юлленкруга о нападении на Псков. В ставке даже появились карты с крепостными сооружениями этого русского города. Но надо было знать характер короля, чтобы предугадать результат подобных обсуждений: освобождение «шведской» Прибалтики и захват Пскова для него, человека крайностей, были бы мерами половинчатыми. Карл XII тяготел к радикальным решениям. А именно это обстоятельство пугало Юлленкруга: последнее означало движение в глубь бескрайней, бездорожной России с не ясным для генерала-квартирмейстера исходом. Юлленкруг даже попытался заручиться поддержкой Реншельда, к мнению которого король прислушивался. Но фельдмаршал давно зарекся не спорить с Карлом. «Король знает, что делает, — заявил он главному квартирмейстеру армии. — Поверьте, Бог на самом деле с ним, и он осуществит свой план более успешно, нежели некоторые думают».

К моменту памятного разговора двух шведских начальников Карл XII уже определился с направлением движения. Плесков, так шведы именовали Псков, перестал его интересовать. Решено было идти в глубь России, на Москву. Это решение было подкреплено движением армии. Из Радошковичей она выступила к Минску, Березину, к Головчину. Беспокоившая Петра и его генералов неопределенность с тем, «в какую сторону наклонен… неприятель» (выражение Апраксина), рассеялась. Теперь следовало приводить в движение все намеченные для этого случая контрмеры.

Здесь следует сделать небольшое отступление относительно планов Карла ХII. Сложности, с которыми сталкиваются исследователи при попытке уяснить их, вовсе не значат, что все было сделано королем на ходу, экспромтом. В известной степени мы сталкиваемся здесь с недопониманием среди самих историков. Весь вопрос в том, о каких планах идет речь. Если о главных, стратегических и политических, то Карл определился с ними достаточно давно и успел «обнародовать» в беседах с соратниками. Сомнения же, отступления, колебания, «долгодумание», которое так ярко проявились во время стояния в Сморгони и Радошковичах, касались планов, скорее, тактических — как, какими путями и средствами достичь целей первых и главных.

Так что же хотел Карл XII? Напомним самое существенное, о чем уже шла вкратце речь выше: король не собирался на этот раз довольствоваться просто военной победой с подписанием мира по типу Кардисского. Угроза, нависшая над Россией, была куда значительнее. Победив, шведский монарх намеревался расчленить Московское царство на мелкие государства и вернуть его в прежнее, допетровское состояние. Иначе говоря, Карл намеревался «разобраться» с восточным соседом радикально — изолировать от передовых европейских технологий, сокрушить военный потенциал, превратить в третьестепенную державу. Сами эти планы если и звучали, то фрагментарно, по случаю. Так, среди правителей, которые должны были прийти на смену Петру, назывался то царевич Алексей, оппозиционность которого к нововведениям не ускользнула от внимания шведов, то Якуб Собесский — петровский кандидат на… польский трон. Но эта неопределенность, недосказанность как раз в духе Карла, не склонного спешить с тем, до чего еще надо было дойти. Главное для него здесь — принципиальное решение об устранении опасного реформатора, «носителя» постоянной угрозы могуществу Швеции. А кто заменит Петра — дело последнее, которое надо решать, когда придет нужный час.

Намерения Карла не были секретом для Петра. О том, что мир ему не получить до тех пор, пока «Москва в такое состояние не будет приведена, что впредь никогда (выделено мной. — И.А) шведам вреду не сможет учинить», писали царю русские дипломаты. Речь, таким образом, шла о будущности страны, ее праве на модернизационный прорыв. Потому борьба с Карлом XII в 1708–1709 годах была больше, чем просто военная кампания. Речь шла о самом праве на суверенное существование, осознаваемом государем-реформатором как обновление.

В свете этого расположение шведских войск в канун и в начале похода не выглядит случайным. Здесь просматривается единый замысел, быть может, не подкрепленный необходимыми людскими и материальными ресурсами. Левый фланг наступления главной армии обеспечивал Лифляндский корпус «профессора-латиниста», генерала Адама Людвига Левенгаупта, готового в любой момент пойти на соединение с королем на Смоленском или даже Псковском направлении. В литературе силы Левенгаупта обычно определяют в 16 тысяч человек.

В новейших исследованиях приводят более скромные цифры — около 12–13 тысяч^{11}.

В Южной Финляндии находился корпус генерала Леклерка с 14 тысячами человек. Угрожая Ингерманландии и Санкт-Петербургу, он оттягивал на себя значительные силы русской армии и, таким образом, косвенно влиял на ситуацию на главном театре военных действий. За Польшей и ее новым королем присматривал корпус генерала Е. Крассау (8–10 тысяч человек). Окончательно управившись с антишведской оппозицией, он должен был вместе с армией Станислава Лещинского (около 16 тысяч) двигаться на помощь Карлу XII. Правда, для этого требовалось довольно много времени и… оговорок. Но, поскольку подобная перспектива существовала, Петр принужден был с ней считаться.

Не следует забывать и о том, что шведы надеялись втянуть в войну турок и крымских татар. Прощупывались настроения украинских казаков. Недовольство части старшины и казачества ущемлением «вольностей» и тяжестью петровского великодержавия не ускользнуло от внимания шведов, тем более что сам гетман Мазепа настойчиво навязывал им свои «услуги». В итоге образовывалась гигантская дуга — от Финляндии до Крыма и Запорожья, охватывающая территорию Московского царства.

Петр не заблуждался относительно опасности, нависшей над страной. Если же на первых порах и оставались какие-то иллюзии относительно возможности договориться с Карлом или хотя бы задержать его выступление, то они скоро рассеялись. Неудачи на дипломатическом фронте имели свою положительную сторону. Они избавляли от иллюзий и давали возможность понять, кто есть кто в международном раскладе. Карл шел за ферзя, тогда как он мог отнести себя, в лучшем случае, к легким фигурам. В начале 1707 года в местечке Жолква близ Львова состоялся генеральный совет, разработавший стратегию отражения шведов. На совете решено было генеральное сражение на территории Польши не давать и «томить» противника «оголоженьем провианта и фуража». «Оголоженье» — это беспощадное разорение территории по пути движения неприятеля. На совете имелась в виду прежде всего Польша, «к чему и польские сенаторы многие в том согласились». В действительности беспощадное уничтожение провианта и фуража должно было продолжиться и продолжилось и дальше — в Великороссии и на Украине. Колебаний не было. Английский посол Витворт, выпытывающий, как поведут себя русские в шведское пришествие, сообщал своему правительству: русские готовы рискнуть и дать сражение. Если проиграют — все равно не сдадутся, войну продолжат по-татарски и не успокоятся, пока не доведут «неприятеля до гибели от голода».

Шведов ждало не только «оголожение» необъятных пространств. Дневные и ночные нападения должны были держать шведов в постоянном напряжении, «обкусывать» королевскую армию по одному солдату, кавалеристу, возчику с подводой. И лишь тогда, когда неприятель серьезно ослабнет, можно было думать о генеральном сражении.

Жолквивский план нередко ставят в упрек Петру. Разработанный замысел — будто бы еще одно весомое доказательство бессердечия и жестокости «варварской» натуры царя. Однако стоит пролистать современную Петру военную историю, чтобы убедиться в обратном: к подобной стратегии широко прибегали и в Европе с поправкой, конечно, на отсутствие здесь должных «просторов» и требований кордонной системы. В Войне за испанское наследство герцог Мальборо опустошил и выжег Баварию, полководцы Людовика XIV — Пфальц. Наступавший гуманный «век Просвещения» вполне мирился с варварской «скифской тактикой», особенно если в этом видели целесообразность. Для русского командования эта целесообразность была бесспорной: едва ли в начале 1708 года кто-то из генералов надеялся выстоять против полнокровных, не изнуренных голодом и тяготами похода шведов.

Больше того, жолквивская тактика была единственно возможной, в смысле — единственно победоносной. Еще в 1702 году, наставляя своего мастера по изъятию ценностей и контрибуции генерала Стенбока, Карл советовал тому как можно решительнее «выжимать, вытаскивать и сгребать». Нет сомнения, что в 1708–1709 годах просто установка не уничтожать, а прятать своего эффекта должного ослабления шведов не дала. Они бы исхитрились и сумели бы «выжать, вытащить и сгрести» столько, сколько нужно было для неголодного похода в глубь России.

Примечательно, что заинтересованные в ослаблении шведов некие голландские политики через А. А. Матвеева принялись поучать Петра I правильной стратегии борьбы с Карлом XII: «…С шведами в генеральную баталию отнюдь не входить и, какими хитростями будет возможно, уклоняться от того, малыми партиями… неприятеля обеспокоивать, чем больше он в своих проходах обветшает в силе войск». Сходство с жолквивским планом несомненное. Но это не заурядное списывание, а лишнее доказательство того, что сложившаяся ситуация почти не оставляла иных вариантов противостояния. Голландцы это понимали лучше других, ведь в свое время они не побоялись поднять затворы шлюзов, чтобы потоками воды смыть не только собственные веси и города, но и вторгшиеся войска Людовика XIV. Такое «оголаживание» земли на «голландский лад» внушало уважение, и, вполне возможно, в Жолкве Петр вспомнил и о нем, и об инициаторе этой беспримерной акции, Вильгельме Оранском. Однако русский вариант предполагал иные действия: плотин, шлюзов и земель, лежащих ниже уровня моря, здесь не было, зато были огромные лесные и открытые просторы, изрезанные реками и дорогами. Отсюда и способы, воплощавшие жолквивский план в жизнь: «дороги засечь» (т. е. завалить деревьями), «провиант и фураж (который нельзя захватить с собой) жечь, чтоб неприятелю в руки не достался» словом, во всем и всячески «чинить неприятелю великую препону».

Проводя параллель жолквивского плана с тем, что происходило во время Войны за испанское наследство, все же подчеркнем принципиальное отличие. Войны раннего Нового времени велись на истощение. Разорение территории неприятеля было одной из стратегических целей. Но именно неприятельской. Петр же осознано шел подобно голландцам в XVII веке на разорение территории собственного государства. Для голландцев, при том что им пришлось несколько десятилетий отстаивать свою независимость от Испании и Габсбургов, подобный образ действий был все же диковинкой.

В канун и во время нашествия была проделана огромная черновая работа, связанная со снабжением, вооружением, формированием новых полков и строительством оборонительных укреплений. Срочно возводились укрепления в Москве, Можайске, Серпухове, Твери. Гарнизон старой столицы был доведен до 13 тысяч человек. Ежедневно сотни москвичей выходили на строительство бастионов. На всякий случай кремлевские ценности и святости приказано было готовить к эвакуации в Белоозеро. Многое из построенного и сделанного даже не пригодилось. Враг не дошел до земляных бастионов и утыканных пушками батарей, не штурмовал и не осаждал готовых к обороне городов. Однако именно из этих, пригодившихся, не очень и совсем не пригодившихся усилий и складывалась будущая виктория. Ведь предусмотрительность и взвешенность придавали чувство уверенности в себе, столь необходимое молодой регулярной русской армии.

Как всегда, большую часть трудов взвалил на себя Петр. Царь много ездил, подгонял, проверял, подталкивал, организовывал, давал указания. «Для Бога, извольте иметь прилежание, дабы полки были готовы к весне и могли бы без нужды ходить, куда случай позовет, чтоб лошади, телеги были, удобно и довольно, також и в прочих амунициях», — наставлял он в январе 1707 года Шереметева. Проходит еще несколько недель — и снова письмо о том же: «…Как в офицерах, так и в солдатах в дополонке и всяком учреждении и приготовлении, ради своего недосугу, полагаюсь и спрашивать буду на вас, в чем, для Бога, как возможно труд свой приложите». Вечно спешивший Петр писал не всегда складно, иногда даже темно, но это потому, что ему действительно было «недосугу»: дел море, а помощники не всегда надежны и расторопны. Тот же Шереметев — с ленцой, за ним нужен присмотр и напоминание, что спрос будет строгий, без скидок на старые заслуги — пусть трудится «для Бога» не покладая рук.

Чем ближе нашествие, тем настойчивее повторяется в царских письмах и указах навязчивый лейтмотив о «случае», который непременно скоро «придет». Звучит эта тема в разных вариантах и в разных интонациях — «понеже время нужное настоит», «понеже время сего требует», «в нужный случай готовы были все» и т. д., но, как бы ни была она прописана, чувствуется, что мысль о грядущем решающем столкновении ни на минуту не отпускает царя. Вокруг нее вращаются все думы и поступки Петра. Можно, к примеру, долго рассуждать о «классовой ненависти» царя к казакам Кондратия Булавина, но на деле Петр был больше всего раздражен временем выступления. Приходилось отвлекаться и тратить средства тогда, когда следовало все сосредоточить против шведов. Булавин и булавинцы для Петра не просто «воры». Они еще и «изменники» в том узком смысле, в котором мы ныне употребляем это слово: изменники — значит предатели, пособники врага. И как бы ни пытались позднее советские историки оправдать вспышку казацкой ярости самодержавной политикой на Дону (что верно), в петровской трактовке восстания также была своя доля правды. Выступление не просто ослабляло царя в его схватке с Карлом. На народное возмущение шведы готовы были сделать ставку, будучи не против раскачать и даже опрокинуть лодку московской государственности разжиганием внутренних противоречий.

Колоссальные физические и духовные усилия не проходили бесследно. Образ Медного всадника, невольно переносимый на Петра, превращает его в нашем сознании в этакого несгибаемого богатыря-царя-труженика. Петр и в самом деле такой — Царь. Но ведь царь Петр еще и человек. Можно лишь догадываться о тяжести его душевных терзаний и переносимых физических нагрузках, которые со временем стали давать о себе знать в хворях и болезнях. Царь часто недомогает. В марте 1708 года, воспользовавшись тем, что Карл застрял в Радошковичах, он мчится в Петербург. Для него этот город — отдохновение, воплотившийся «рай-парадиз», источник силы и энергии. Но на этот раз и Петербург не помог. Петра укладывает в постель жестокая лихорадка. «Как говорят, где Бог сделал церковь, тут и дьявол — алтарь», — мрачно шутит царь по поводу того, что его Парадиз утратил свойства целебного душе— и телолечения. Между тем недомогание было серьезным. Лихорадка в те времена — название для многих болезней. Но, кажется, на этот раз можно поставить более точный диагноз недомогания — государя свалило с ног воспаление легких. В том же письме он жаловался на кашель и «грудную болезнь». Лечили царя интенсивно: натирали ртутью, давали горячее питье. Несмотря на то что от лекарств больной обессилел, «как младенец», он готов, «когда необходимая нужда будет», ехать к армии. Поразительно, что, сообщая об этом решении, царь чувствует некую неловкость. Он почти оправдывается перед своими соратниками, причем не столько в том, что некстати заболел, сколько в том, что дал болезни волю овладеть им. В письме Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал…»; Меншикову: подводы за мной пришли, но «зело прошу о себе… дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость… о его, неприятельском, походе прямо на войско не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни». Видно, что царю и неуютно, и обидно, и трудно смириться с мыслью, что в такой важный момент он не при войске. Понимая разумом, что «без здоровья и силы служить невозможно», Петр все же считает свое болезненное бессилие непростительной слабостью. К счастью, в ожидании, пока подсохнут дороги, Карл оставался на месте и не проявлял активности. Петр получил время оправиться, и, оправившись, он с удвоенной энергией стал готовиться к продолжению борьбы.

В эти предполтавские месяцы царь особенно часто дает потомкам повод упрекнуть его в пристрастии к угрозам и принуждению. Но таков был Петр и таковы были его помощники, привыкшие вдали от недремлющего государева ока многое делать вполсилы, спустя рукава. Требовалось время, чтобы высокое петровское понимание служения Отечеству если не сменило, то хотя бы потеснило прозаическое восприятие службы государю как обременительного и тягостного занятия. Поскольку же этого времени отпущено было мало, в ход шли привычные приемы — угрозы, понукание, окрики, как, впрочем, и обещание наград и придач. Трудно сказать, что помогало больше. Скорее всего, и то, и другое, помноженные на крепнувшее понимание того, что на этот раз в столкновении со шведами решается нечто большее, чем просто судьба приграничных территорий. В итоге к тому моменту, когда «случай позовет», русская армия была приведена в образцовый порядок (если он, конечно, возможен в армии). Против королевской армии Петр выставил 57-тысячную армию под командованием Шереметева. Кроме того, для прикрытия важных направлений были создании отдельные корпуса, которые в зависимости от действий противника могли угрожать его флангам и тылу. Так, между Псковом и Дерптом стоял 16-тысячный (22-тысячный?) корпус Боура. Петербург прикрывал Ф. М. Апраксин (24 500 человек). У Киева располагался корпус М. М. Голицына (12 000 человек), который должен был приглядывать за поляками и турками.

Вне пристального внимания оставался лишь один Мазепа. Царь не сомневался в его лояльности. К тому же старый гетман так тонко вел свою партию, что не давал повода усомниться в себе — все доносы и неприятные для Мазепы слухи о его тайных переговорах с противниками царя преподносились как происки многочисленных врагов и завистников. Петр этому верил. Конечно, его можно упрекнуть в непростительной доверчивости. Но не лучше ли восхититься артистизмом Мазепы, сумевшего обвести вокруг пальца и Яна Казимира, и Петра Дорошенко, и Самойловича, и, наконец, «проницательного» Петра. Гетман был так ловок по части обманов и интриг, что, похоже, умудрился в конце концов перехитрить самого себя. Что бы там ни писали апологеты «борца за самостийную Украину», Мазепа очень скоро покается в своем опрометчивом поступке — переходе на сторону Карла XII. В самом деле, всю жизнь ставил на того, на кого надо было ставить, а здесь незадача — так промахнулся и так проиграл.

Карл повел шведскую армию к так называемым речным воротам России, туда, где Двина и Днепр образуют узкий коридор, позволяющий избежать форсирования полноводных рек. Войска везли с собой трехмесячный запас провианта, с боем выбитый из населения Литвы и Белоруссии. Огромные обозы сильно сковывали движение. На беду, установившаяся было погода сменилась проливными дождями. Подсохшие дороги раскисли. Тут уж окончательно стало ясно, что то, что в России называли дорогами, в Европе называлось бездорожьем, а что плохой дорогой — ее отсутствием. Лошади и люди выбивались из сил, выуживая из липкой грязи полковые фуры и орудия. Сам Карл XII должен был признать в письме сестре Элеоноре, что марш был «довольно трудным как из-за непогоды, так и из-за отвратительных дорог». За жалобой скрывалась досада: все попытки отсечь Шереметева и устроить ему бойню проваливались из-за вынужденной медлительности.

Первое крупное столкновение произошло у Головчина.

Головчин — узел дорог на Староселье, Шклов и Могилев. Было ясно, что даже такому мастеру маневрирования, как Карл, этого пункта никак не обойти. Шереметев и Меншиков решили задержать неприятеля при переправе через речку Бабич, укрепив местность и заранее расставив войска. Светлейший писал Петру о замысле операции: используя трудности местности — река, болота, леса, — «елико возможно, держать» неприятеля и при переправе нанести ему урон; если же он попытается «к главной баталии нас принудить», то за узкими дорогами у него ничего не выйдет — мы успеем отойти.

Войска встречали шведов в следующем порядке. Центр позиции заняла дивизия Шереметева. На правом крыле, при Климочах, стояли солдаты и драгуны Аллатара и Флюка. Левый фланг держала дивизия Репнина — 9 солдатских и 3 драгунских полка. От Шереметева и от расположенной еще левее кавалерии Гольца Репнин был отделен болотами. Наконец, перед выстроившимися войсками в обрамлении топких, заросших осокой и камышом берегов текла речка Бабич.

Шереметев и Меншиков были довольны избранной позицией. Но проводивший рекогносцировку Карл XII сразу же разглядел слабости в расположении русского войска. Позиция растянута. Между центром и левым флангом — болото, затрудняющее передвижение. Русские, несмотря на сильные дожди, превратившие землю в жижу, успели возвести фортификационные сооружения. Это, конечно, усложняло задачу атакующим. Но за долгие годы войны Карл привык к тому, что противник стремился отгородиться от него «испанскими рогатками», окопами и шанцами. В этом была своя положительная сторона: привязанные к укреплениям, противники короля обрекали себя на оборонительную тактику. За инициативу даже не приходилось бороться — выбирай только место в позиции неприятеля, атакуй и побеждай.

Так было и на этот раз. Под рукой у Карла было около 12 тысяч против 38 тысяч фельдмаршала Шереметева. При желании король мог увеличить свое войско, подтянув дополнительные части. Но Карл XII, как выразился один из участников сражения, уже «не мог ждать». Неприятель несколько раз ускользал от него. Следовало незамедлительно воспользоваться моментом, пока Шереметев не передумает и не отступит.

В ночь на 3 июля (14 июня) передовые части под началом самого короля выступили к заболоченной пойме речки Бабич. План был прост, как большинство тактических решений Карла XII. Удар наносился там, где его менее всего ожидали, — через реку и болото, разделявшие дивизии Шереметева и Репнина, с задачей обойти правый фланг последней. Драгунов Гольца должна была сковать кавалерия. Простота не исключала риска: при известной расторопности русские легко могли сбросить шведов в воду.

Форсирование сразу пошло не так, как было задумано. Гренадеры, тащившие понтонный мост, не поспевали — дождь и бездорожье превратили каждую секцию понтона в непосильную ношу. Весь график движения был поставлен под угрозу. Но главное, часовые Репнина подняли тревогу тогда, когда головная колонна лишь вышла к правому берегу реки. А ведь надо было еще переправиться через Бабич и преодолеть заболоченную пойму. Срыв внезапной атаки можно было компенсировать лишь быстрыми и согласованными действиями. Идущие за головной колонной шведские артиллеристы развернули орудия и ударили по позициям Репнина. Гвардейцы, чертыхаясь, полезли за королем в черную воду.

Артиллеристы Репнина ответили беглым огнем. Огонь не отличался меткостью — мешал стоявший над поймой предрассветный туман. Однако звуки разрывавшихся над головой гранат смутили шведов. Увязшие в вязкой прибрежной жиже гвардейцы замешкались. Здесь их настигла вторая волна наступающих. Все смешалось. Если бы Репнин в этот момент решился атаковать противника, то едва ли шведам пришлось бы праздновать победу. Но генерал проявил нерешительность, если не сказать больше. Драгоценное время было упущено. Шведы выбрались на твердую землю. Минуты ушли, чтобы подразделения разобрались и выстроились в линию. И хотя заряды и подсумки у многих оказались подмочены, это никого не смутило. Палаши и багинеты и мокрыми годились в дело. Король, не мешкая, повел гвардейцев в атаку.

Растерявшийся Репнин взывал о помощи. Его адъютанты мчались к Шереметеву и Гольцу с просьбой прислать подкрепления. Фельдмаршал, отчетливо слышавший нарастающий шум боя со стороны дивизии Репнина, пребывал в нерешительности. Не есть ли это ловушка, отвлекающий маневр, до которых был так охоч «король Карлус»? В конце концов Борис Петрович внял призывам Репнина и отрядил на левый фланг генерала Ренне с Ингерманландским полком. Позднее к Репнину направили еще и бригаду Айгустова. Но и Ренне, и тем более Айгустов опоздали.

Репнин не долго цеплялся за раскисший от дождя ретраншемент. Мысль об «отводном бое» быстро овладела им. Робкие попытки контрактовать противника им же самим и были остановлены. Когда полковник Головин повел свои батальоны в штыковую атаку, генерал завернул его, сопроводив свое решение невнятными выкриками: «Что мне делать, коли мочи моей нет, и меня не слушаются, и коли гнев Божий на нас!»

Шведы наседали, не давая времени прийти в себя. Особенно трудно приходилось на правом фланге дивизии, где неприятель действовал особенно напористо. Похоже, что именно здесь подразделения Репнина сбились на простой навал, завершившийся тем, чем и должен был завершиться подобный бой, — беспорядочным отступлением. Впрочем, отступали все же не совсем так, как под Нарвой. Бросали полупики, фузеи, зарядные ящики, оставили даже 6 полковых, увязших в грязи орудий, но не знамена — полотнища срывали с древка, обматывали вокруг туловища и уходили.

Многие роты вели «отводной бой» в полном порядке. То была несомненная заслуга офицеров, сумевших привести в чувство растерявшихся рядовых. Позднее шведы признавались сопровождавшему их армию англичанину Джону Джеффрсу, что если бы русские солдаты «продемонстрировали хотя бы половину того мужества, что их офицеры, то победить их было бы намного труднее».

Во время отступления дивизии наконец подоспели кавалеристы Гольца. Ситуация переменилась — совместная атака драгун и пехоты могла поставить шведов в трудное положение. Но Репнин уже ни о каком контрнаступлении не помышлял. Да и кавалеристы Гольца действовали не лучшим образом. Реншильд, собрав все, что оказалось у него под рукой — немногих драгун и драбантов, всего около 400 человек, — кинулся на русские эскадроны и привел их в замешательство. Затем к шведам подошел Смоландский кавалерийский полк, который заставил русских драгун и вовсе скрыться в лесу.

Покончив с дивизией Репнина, Карл XII стал перебрасывать силы на север с намерением завязать бой с Шереметевым. Однако это потребовало много времени, тем более что короля отвлекло известие о якобы возникших осложнениях на правом фланге. Тревога оказалась ложной. Но темп был потерян, и король остановил войска. Все это дало возможность Борису Петровичу в полном порядке отвести войска за Днепр.

Головчинский бой окончился победой Карла. Сказалось преимущество в выучке, взаимодействии родов войск и умении навязывать противнику свою волю. Довольный король, особенно гордившийся этой победой, приказал выбить памятную медаль с надписью: «Побеждены леса, болота, укрепления и неприятель». По шведским данным, победа обошлась королю в 1200 человек убитых и раненых против 5 тысяч русских. В царском лагере оценили успех шведов скромнее: свои потери исчислили цифрой около 1600 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести против двух тысяч шведов. По всей видимости, в этом случае мы имеем дело с обычным для воюющих сторон стремлением превысить потери противника и преуменьшить или по крайней мере точно обозначить свои. Учитывая итог боя, сомнительно, чтобы шведы понесли большие потери, чем русские. Но и цифра в пять тысяч, составляющая почти половину численности дивизии Репнина, кажется чрезмерной. Шведы, по-видимому, действовали по принципу, позднее афористично сформулированному Суворовым, который в боевом запале мог превысить цифры турецких потерь: «А чего его жалеть, басурмана-то?»

Главное, однако, в нашем случае не споры о потерях победителя и побежденного, а реакция царя на поведение войск. Петру не сразу стала ведома вся правда о сражении. Донесение Шереметева о бое было вполне благоприятным. «Жестокий бой» выдержали, неприятеля, как того желали, потрепали, Репнин успешно отбился и соединился с главными силами «без великого урону». Словом, «кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».

Известие о Головчине Петр получил по пути в армию. Для царя оно было лучшим лекарством. Армия выдержала настоящий бой с Карлом. Однако по приезду, разобравшись в деталях боя, царь изменил свою оценку. Лекарство оказалось горьким. Особенно возмутило царя поведение Репнина, потерявшего управление войсками. На восьмом году войны такое было недопустимо. Насторожило и то, как быстро были расстроены боевые порядки. «Многие полки пришли в конфузию, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те казацким, а не солдатским боем», — заключил царь.

Биться по-казацки — биться наскоком, нерегулярно, когда так требовался «солдатский бой», по правилам линейной тактики. Не случайно царь в «Учреждении к бою» настойчиво внушал, что подразделения обязаны всегда и везде — наступая, обороняясь, двигаясь в отход — непременно держать строй. А тут стоило шведам чуть поднажать, как все уроки и наставления в момент забылись. Петр понял: нужны выводы, строгие и нелицеприятные. Меншикову было приказано «накрепко розыскать виновных, с первого до последняго».

Репнин попытался оправдаться. Ставил себе в заслугу, что держался, пока была возможность; когда же наступил предел, никто «вспоможения» не учинил; что «управлялся везде один», поскольку остальные офицеры были «в управлении искусства» не на высоте. Но царь не внял мольбам генерала. Военный суд — кригсрехт — признал его главным виновником поражения. Приговор был суров: объявили, что сорокалетний Аникита Иванович «достоин быть жития лишен». Однако, принимая во внимание прежние заслуги, князя оставили в живых. Разжалованный в рядовые, Репнин получил в руки тяжелую фузею и отправился в солдатский строй — искупать вину кровью.

Суровую кару понесли солдаты и офицеры, бежавшие с поля боя. Несомненно, Петр сознательно перегибал палку. Драконовские меры должны были привести армию в чувство. Всем, от генерала до рядового, должно было быть ясно, что в момент решающего столкновения спрос со всех будет одинаков — по самой высокой мерке.

Через четыре дня (7 (18) июля) Карл XII стремительным броском занял Могилев. Не пришедшая в себя после головчинского поражения армия Петра дала сбой: Могилев попал в руки шведов с припасами (пускай и незначительными) и не разрушенными переправами через Днепр. Тем не менее Карл не двинулся дальше и простоял в городе и его окрестностях около месяца. Большой нужды в отдыхе не было — войска и без того передвигались короткими бросками. Зато ощущалась острая нужда в провианте, сбором которого занялись партии фуражиров. Однако ни то, что было захвачено в Могилеве, ни то, что удалось собрать или, точнее, наскрести в окрестных деревнях, проблему снабжения решить не могло. Рассылаемые во все стороны команды чаще всего возвращались ни с чем, а то и вовсе бесследно исчезали в белорусских чащобах. «Поизнуженные» шведские солдаты принуждены были собирать и обмолачивать недозревшее зерно и выпекать из него мало пригодный в пищу хлеб. Из-за плохой пищи и непогоды шведов стали донимать болезни. Ветераны печально усмехались по поводу трех «лекарей» — водки, чеснока и смерти, которые «излечивали», каждый на свой манер, раненых и больных.

«Могилевское стояние» не было безмятежным. Отряды казаков, переправляясь через Днепр, постоянно тревожили аванпосты. В одну из таких вылазок в Смольянах был захвачен генерал-адъютант Карла XII, генерал Канифер. Он был привезен в штаб-квартиру в Горках. Генерал, успевший к моменту пленения поменять трех хозяев, в духе кодекса наемника-кондотьера при расспросе не запирался и выложил только что приехавшему в армию царю все, что знал. А знал он немало. Петр получил подтверждение о силах Карла: 30 пушек, 12 полков пехоты и 15 конницы, всего около 30 тысяч человек; личный состав в полках не полный — свирепствуют болезни; наконец, во всем, и особенно в продовольствии, ощутим недостаток. Однако о главном — о планах короля — генерал-адъютант толком ничего не рассказал. И не потому, что не пожелал. О них он просто ничего не знал. «О королевском намерении ничего он подлинно не ведает, для того что король ни с первыми генералами, ни с министрами о том не советуется, а делает все собою…» Эта оговорка говорливого Канифера отчасти «реабилитирует» скрытность шведского короля. Быть может, он был и не так уж неправ, избегая делиться своими замыслами с окружением, включая «первых генералов».

Между тем самому Карлу XII постоянно приходилось корректировать свои планы из-за трудностей со снабжением армии. Это его сильно раздражало. К такой войне он не был готов. Изменить ситуацию мог Левенгаупт.

Граф Адам Левенгаупт принадлежал к редкой для той поры породе военных интеллектуалов. Студент Лундского, Упсальского, а позднее Ростокского университетов, он защищает диссертацию и первоначально избирает для себя дипломатическое поприще. В качестве дипломата 25-летний граф отправляется в 1684 году в составе шведского посольства в Москву. Кажется, «варварская» Московия произвела на него мрачное впечатление. Однако он сумел составить свое мнение о русских — неприхотливых, набожных и смекалистых людях. Карьера дипломата разочаровывает Левенгаупта, и он резко меняет свой жизненный путь, вступая на военную стезю. Поворот свидетельствует о решительном характере будущего генерала: хотя на стороне графа происхождение и родственные связи в верхах шведской элиты, начинает он свое восхождение с волонтера у курфюрста Баварии в достаточно зрелом возрасте, когда ровесники могут похвастаться патентами старших офицеров. Послужив наемником в европейских армиях, Левенгаупт в конце концов возвращается на родину, где с началом Северной войны и для него открываются хорошие перспективы. И он не упускает их. Воевать ему приходится не на глазах короля, что плохо, а в Лифляндии с ее ограниченными воинскими контингентами и второстепенным значением. Но зато здесь много русских войск, спешивших с удалением в Речь Посполитую Карла XII как можно основательнее разорить «шведскую житницу». В марте 1703 года полковник Левенгаупт с 1405 пехотинцами и кавалеристами при 10 орудиях встречает близ курляндского местечка Салаты русско-литовский отряд, насчитывающий около 5200 человек с 11 орудиями. Союзники остаются верны себе и избирают оборонительную тактику: два стрелецких полка и литовская пехота огораживаются телегами и рогатками, по флангам располагают хоругви. Казалось, имея такое преимущество в людях и местности, русско-литовские войска могли быть спокойны. Но Левенгаупт идет в решительную атаку и опрокидывает неприятеля. Литовцы бегут, стрельцы отчаянно отбиваются, но против регулярных солдат устоять не могут. Все заканчивается их избиением. Победителям достаются 11 пушек и масса знамен и значков. Потери Левенгаупта составили менее 300 убитых и раненых. Столь славная победа, к большому удовольствию короля, на время заткнула рты всем, кто был недоволен его удалением от шведской Прибалтики. Левенгаупт получил звание генерал-майора и должность вице-губернатора, а позднее и губернатора Курляндии.

В последующем графу уже не предоставлялась возможность столь же громко заявить о себе, как это было в 1703 году. Сил хватало, только чтобы отбиться от русских. Тем не менее карьера складывалась вполне удачно, и к 1708 году он уже был генералом от инфантерии.

С переносом тяжести военных действий на восток ситуация для Левенгаупта изменилась. Появление здесь самого короля открыло новые возможности отличиться. Правда, Карл XII не особенно жаловал генерала-латиниста, но дисциплинированный Левенгаупт не сетовал и готов был действовать как самостоятельно, так и под началом короля. Оставалось лишь ждать решение Карла. И оно последовало. В начале июля Левенгаупту было приказано идти на соединение с главной армией. Помимо пехоты, кавалерии и 16 орудий, генерал должен был привести с собой восемь тысяч повозок, доверху нагруженных огневыми припасами, воинским снаряжением и продовольствием натри месяца^{12}. Этого должно было хватить на то, чтобы спущенная с короткого поводка армия дошла по «оголоженной» территории до самой Москвы.

Но генерал запаздывал. Причина тому — огромный и неповоротливый обоз, сковывающий по рукам и ногам Левенгаупта. По дорогам Литовского княжества тащились около 32 тысяч обозных лошадей. И это не считая лошадей, находившихся в строевых частях и тащивших полковые обозы. Цифры здесь почти удваиваются, достигая в общей сложности 62 тысяч лошадей. Похоже, что, назначая время рандеву, Карл XII сильно преувеличил возможности Левенгаупта и его корпуса. Он же отчасти сам и стал жертвой собственного заблуждения. «Могилевское стояние» затягивалось. Истекало бесценное летнее время. Саперы уже успели навести мосты через Днепр, фуражиры — опустошить все найденные зерновые ямы. Левенгаупт не появлялся. Запасы продовольствия заканчивались, и с ними — терпение Карла. Чтобы прокормить армию, следовало искать новые, «неопустошенные» места. Стоя в шаге от российских рубежей, Карл и мысли не допускал, что станет искать их позади себя, в уже завоеванной и… союзной Речи Посполитой. В начале августа был отдан приказ о выступлении. Войска перешли Днепр. Теперь Левенгаупту с обозом предстояло догонять армию на марше.

Начался очередной тур погони за русской армией. Казалось, что моментами Карлу удавалось настигнуть своего отступающего преследователя. Шведы врывались в поспешно оставленные русские биваки, где еще дымились кострища, вступали в перестрелку с русскими драгунами, оставленными в арьергарде. Но и тогда разгромить, втоптать в землю, рассеять петровские батальоны им не удавалось. Русские благополучно ускользали, успевая разрушить и запалить все, что могло бы пригодиться наступающим, — от «стоячего в полях хлеба» до «строения всякого… чтоб не было оному [шведам. — И.А.] пристанища».

Переправа через Днепр у Могилева заставила Петра поверить в то, что Карл намеревался идти прямо на Москву. Это не было неожиданностью. Собственно, считаясь с особенностями стратегии Карла, склонного к оптимальным решениям, этого решения более всего ожидали. Города-крепости, лежавшие на смоленском пути, были приготовлены к осадам, гарнизонам в них строго-настрого было приказано «борониться до крайней меры». Но, как водится в подобных случаях, всегда можно было найти упущения. Петр приказывает царевичу Алексею срочно ехать в Дорогобуж и Вязьму и готовить склады продовольствия для армии: это ведь неприятель должен испытывать недостаток, а не его разрушавшая все на пути отступления армия.

Однако Карл не пошел прямо на Смоленск. Стараясь обойти левый фланг русского войска, он все время забирал южнее.

«Неприятельские обороты» не оставались незамеченными. Сделано было все, чтобы опередить неприятеля и сорвать его намерения. Опережая шведов, к реке Сож устремились драгуны Меншикова. На берегах реки начались частые перестрелки. У Черикова в одной из них принял участие король. Меткими выстрелами из мушкета он выбил из седла нескольких драгун. Ему отвечали, но пока кровавая забава сошла Карлу XII с рук. Поскольку русские пули пролетели мимо, тогда как пули короля находили цель, происшедшее было признано веселой потехой, призванной взбодрить заскучавшего без опасностей монарха.

Из Черикова 22 августа шведы резко повернули на север, на Мстиславль-Смоленск. Как бы ни оценивался этот маневр — то ли возвращение к старому плану наступления на Смоленск, то ли как попытка прикрыть Лифляндский корпус, — русское командование тотчас осуществило свои контрмеры, переместив главные силы в район Кричева-Мстиславля.

28 августа (7 сентября) шведы стали лагерем в местечке Молятичи. В трех верстах от главной квартиры разбил свой бивак генерал-майор Росс, под началом которого оказались 4 пехотных и 1 кавалерийский полк (около 5 тыс. человек). Уязвимость позиции Росса — оторванность от армии — не ускользнула от внимания Петра. В царской ставке решено было напасть на генерала. Операция строилась на знании психологии противника — шведы не ожидают нападения — и условиях местности. Конечно, три версты, отделявшие Росса от короля, не бог весть какое расстояние. Однако быстро преодолеть его, когда на пути лежит речушка Черная Натопа с вязкой, вдоволь напоенной дождями поймой, было крайне трудно. Ранним утром 30 августа восемь батальонов генерала М. М. Голицына «по груди в воде» перешли Белую Натопу и обрушились на противника.

Карл Росс был генералом из невезучих — у села Доброе ему придется уступить Голицыну, позднее из Опошни уносить ноги от Меншикова и, наконец, в Полтавском сражении быть первым разбитым и обращенным в бегство шведским генералом. Надо полагать, что цепь этих неудач внушит в конце концов Россу уважение к противнику. Но до 30 августа он явно пренебрегал русскими. Охранение в его отряде было поставлено из рук вон плохо, хотя незадолго до боя перебежчик предупредил его о нападении. Похоже, что генерал просто отмахнулся от этого известия — русские напасть не посмеют.

Посмели. В результате появление батальонов Голицына стало для Росса полной неожиданностью. Шведам еще повезло, что отправленные в обход драгуны Пфлуга увязли в трясине и не сумели навалиться на них с фланга. Тем не менее и без драгун солдаты Голицына «с помоштию Божиею [шведов. — И.А.] с поля збили» (Петр I).

С первыми выстрелами Карл поднял по тревоге полки в Молятичах и кинулся выручать Росса. Однако, как ни хороши были его солдаты, у них не было крыльев, чтобы перелететь через топи. Войска шли скорым шагом, а далеко впереди (!) в окружении своих 40 драбантов — телохранителей скакал Карл XII. То был редкий случай, когда ему ничего не оставалось делать, как в продолжение двух часов жадно прислушиваться к отзвукам близкой канонады и гадать, чем же все кончилось.

Бой с главными силами не входил в планы русского командования. Голицын уклонился от схватки с королем и организованно отошел, прихватив все еще редкие для этой компании трофеи — шесть шведских знамен и три орудия.

По числу участников и напряжению бой при Добром уступал Головчинскому сражению. Тем не менее для Петра действия русских войск пролились целебным бальзамом на свежую рану. Войска проявили себя с наилучшей стороны. «Я, как и почал служить, такого огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видел», — поспешил обрадовать царь Ф. Апраксина. О том же он писал и Екатерине, прибегая, по своему обыкновению, к шутливому тону: «…Я как стал служить, такой игрушки не видал. Аднакож сей танец в очах горячего Карлуса изрядно станцевали».

Петр, конечно, не отказал себя в удовольствии словесно обыграть случившиеся: поскольку русские части выступили из села Доброе, то сражение при Добром было признано первым «добрым» предзнаменованием грядущего разгрома шведов. Шведы по этому поводу придерживались иного мнения. Однако и им пришлось признать, что русские осмелели настолько, что могут напасть на главные силы первыми.

Не один Петр отметил образцовое поведение русских войск в бою. Принятый на русскую дипломатическую службу И. Г. Урбих писал знаменитому философу Лейбницу: шведскому королю, если он не хочет гибели, разумнее всего «подумать о мире, возвратив царю то, что прежде ему принадлежало». Послание завершало невеселое заключение: если Карл опоздает с миром, то «ни его армия, ни он никогда не возвратятся живыми в Швецию». Пророчество сбылось ровно наполовину, причем с точки зрения военного противостояния на половину главную. Карл в Швецию вернулся, но без армии, голым королем.

В сентябре во время наступления на Смоленск Карл XII едва не погиб. У местечка Раевка, следуя во главе Эстьётского кавалерийского полка, он наткнулся на драгун генерала Бауэра. Король тотчас же бросился в атаку, успев только послать адъютанта за подкреплением. Рубка была жаркой. Против обыкновения, русские драгуны не подались назад и приняли удар. Скакавший следом за королем генерал Тюре Хорд был убит, остальные или отстали, или были выбиты из седел. Очень скоро Карлу пришлось в одиночестве отбиваться от наседавших драгун. Не подоспей в последний момент полковник фон Дальдорф со Смоландским полком, дело могло бы кончиться очень печально. Даже перспектива плена кажется проблематичной — Карл XII был не из тех, кто добровольно складывал оружие.

С освобождением короля рубка прекратилась. Дальнейшее генерал Бауэр описывал так: шведские и русские кавалеристы, разделенный речкой, стояли с полчаса друг против друга, причем так близко, что могли пустить в ход пистолеты. Но перестрелки не было: король строил своих людей, Бауэр своих, и… все. Картина получается, совсем не характерная для всегда атакующего Карла XII. Похоже, что случившееся даже его заставило внести коррективы в исповедуемые принципы: надо атаковать русских, когда можно их атаковать.

10 сентября передовые части достигли местечка Стариши. Отсюда до Смоленска оставалось не более двух-трех переходов. Посланные вперед разъезды доносили о выжженных дотла деревнях. Впрочем, об этом нетрудно было догадаться и без этих докладов: густые столбы дыма со всех сторон опоясывали шведскую армию. Двигаться «голодным и разоренным краем» на сильно укрепленный Смоленск, имея проблемы с продовольствием, фуражом и огненными припасами, было просто безумием. Даже Карл заколебался. Кажется, впервые за всю кампанию на прямой вопрос Юленкруга, что делать дальше, король не спрятался за глубокомысленное молчание. Он признался, что «у него нет никакого плана». Это означало, что мысль о наступлении на Смоленск им окончательно оставлена, новый же план пока не созрел. Главное, впрочем, заключалось не в отсутствии планов, а в ограниченном числе вариантов. Пятившиеся русские так стеснили победоносно шествующее королевское войско, что свели возможности выбора до минимума. Карлу оставалось либо ждать Левенгаупта с его огромным и таким нужным обозом, либо прорываться на юг, в еще, быть может, не разоренные места. В последнем случае даже появлялись варианты движения. Первый: на Северскую землю с выходом к Брянску-Калуге, а затем к Москве. Второй: на Украину, где армию должен был встретить дружественный Мазепа, обещавший провиант, огненные припасы и зимние квартиры. Вообще мысль об Украине была Карлу по сердцу. Как мы помним, король мнил себя бичом Божьим, предназначение которого — карать преступных монархов, каким оставался для него Петр.

И все же в сентябре Карл выбрал вариант прорыва в Россию. Он отклонил настойчивые советы генералов вернуться в Могилев, чтобы там дождаться Левенгаупта (а между тем 14 сентября, в момент нового поворота на юг, главную армию отделяло от Лифляндского корпуса расстояние в пять-шесть переходов). В длинной цепи роковых решений, которые привели шведов к Полтаве, этот шаг короля, по мнению скандинавских исследователей, был чуть ли не самым ошибочным. Однако Карл руководствовался вполне здравой логикой. Он исходил из того, что успех предприятия в том, чтобы опередить русских, не дать им превратить эту благодатную землю в «оголоженный» край. Опередить же означало действовать быстрее — первым вырваться на оперативный простор и продиктовать свои условия русским.

Итак, главными стали два фактора — быстрота и секретность. Было приказано найти генерала, чей опыт и характер более всего подходили для такой операции. Выбор пал на Лагеркруна. Карл с кандидатурой согласился, упомянув еще и о таких важных для задуманного качествах генерала, как пунктуальность и исполнительность. Позднее, когда маневр с треском провалится, вспомнят, что Лагеркрун — самовлюбленный хвастун. Но легко было махать кулаками после драки.

Лагеркрун получил под свое начало 2 тысячи пехотинцев, 1 тысячу кавалеристов, 6 орудий и собранное буквально по крошкам продовольствие на две недели — обстоятельство, немаловажное для безостановочного, не прерываемого фуражированием движения. Приказ был предельно ясный: совершив марш-бросок, генерал должен был занять позиции у Мглина. Таким образом, шведы получали контроль над Почепским проходом — протяженной лесной дорогой в Новгород-Северскую землю. При этом принципиально важно было опередить русских, которые теряли возможность занять Северщину раньше шведов.

Отряд Лагеркруна устремился к Мглину. Следом за ним двинулась вся шведская армия. 18 сентября у Кричева войска перешли реку Сож. Дальше дорога пошла глухим лесом. Было странно, что нигде не встречалось следов от шедшего впереди авангарда. Лишь появление гонца от Лагеркруна внесло ясность: тот свернул на дорогу, которая показалась ему много лучше указанной генерал-квартирмейстером. А главное, она быстрее выводила его к заветной цели. Юлленкруг был в недоумении — на его картах такой дороги не было. Несколько же пройденных просек, по его мнению, не могли быть дорогой на Мглин. Армия продолжила движение и достигла местечка Костюковичи, расположенного на половине пути до Мглина. Здесь она встретила арьергард Лагеркруна, который, не ведая об изменении маршрута движения своего отряда, продолжал идти старым путем. Карл XII был сражен наповал: весь его блестящий план срывался из-за того, что самый «пунктуальный и исполнительный» генерал в его армии заблудился. Брошенная сквозь зубы фраза про дурака, которому дали свободу, не сулила ничего хорошего Лагеркруну.

Спасать положение вызвался сам король. Для Карла это было одно из любимейших занятий. Мысль о том, что невозможные дела подвластны только ему, всегда тешила и раззадоривала короля. С небольшим отрядом Карл кинулся нагонять упущенное. За два дня было пройдено 85 километров, форсированы две речки, после которых солдаты и офицеры продолжали двигаться, не отжимая даже одежды. Это был беспримерный бросок, проявление шведами мужества и твердости самой высокой пробы. Однако все оказалось напрасно. 24 сентября Карл вошел в местечко Костеничи. До Мглина оставалось около десяти верст. Но тут пришло известие, что в Мглине уже русские. Почеп также оказался занят Шереметевым. План прорыва на Калужскую дорогу провалился. Следовало вновь менять планы.

Виновником неудачи был признан Лагеркрун. Генерал не исполнил приказа, заблудился да еще вдобавок понес серьезные потери в столкновении с генералом Ифландом, авангардом Шереметева. И все же надо признать, что в срыве замысла Карла XII виноват не случай, представший на этот раз в образе незадачливого генерала. План был обречен изначально по той простой причине, что был разгадан русским командованием. Нередко проигрывая тактически, Петр все чаще и чаще переигрывал шведов стратегически. Отчасти в этом виноват сам «брат Карлус», приучивший царя размышлять даже не о следующем, а последующих шагах неприятеля. Причем Петру было сложнее, чем Карлу. Последний, владея инициативой, из возможных вариантов выбирал тот, который казался ему наилучшим. Игравший «черными» Петр, даже предугадывая ход противной стороны, должен был просчитывать и все возможные в последующем варианты. Разгадать их и своевременно отреагировать — не значило выиграть «партию» в целом. Однако сама победа, в конечном счете, складывалась из множества подобных мелких выигрышей. В сентябре 1708 года Петр предугадал следующий ход Карла. Своевременное выдвижение Шереметева к Почепу (23 сентября 1708 года) — свидетельство того, что, даже если бы генерал Лагеркрун не свернул на злосчастную дорогу, у шведов все равно ничего не получилось бы. Нет, конечно, при желании они могли бы пробиваться к Брянску и Калуге, а затем идти на Москву, но это было бы все то же продвижение в окружении дымов, по разоренной и враждебной местности, все к тому же и наверняка уже другому Полтавскому полю.

Парируя ходы шведского короля, Петр старался не упускать из поля зрения Лифляндский корпус. 10 сентября лазутчики сообщили царю о приближении Левенгаупта к району боевых действий. 13 сентября Петр получил известие о движении генерала к Шклову. На военном совете было принято решение о формировании легкого корпуса — «корволанта», который должен был перехватить неприятеля. Новое соединение включало в себя гвардейскую бригаду и несколько полков драгун — всего около 11с половиной тысяч человек (4830 пехотинцев и 6795 кавалеристов), посаженных для быстроты движения на лошадей. Корпус располагал 19 трехфунтовыми орудиями.

Создание «корволанта» — смелое и своевременное решение. Ведь соединение Левенгаупта с королем усилило бы шведов многократно. Во-первых, численно, во-вторых, столь необходимыми боеприпасами и снаряжением, в-третьих, духом.

Левенгаупт, ничего не зная об изменениях в планах короля, шел к ранее назначенному месту встречи — городу Пропойску. Позднее выяснилось, что Карл XII направил курьеров с известием о перемещении армии к Мглину. Но курьеры явились с большим опозданием. В своих записках, написанных в русском плену, генерал грешил на фельдмаршала Реншильда: тот, завидуя успехам Левенгаупта, будто бы намеренно придержал курьеров с королевскими посланиями. Трудно сказать, насколько это обвинение правдиво. Поражение при Лесной пятном легло на репутацию Левенгаупта, и, похоже, генерал был не прочь оправдаться в глазах современников и потомков. Зависть — объяснение ни чем не хуже, чем любое иное. Оно даже вызывает сочувствие к бедному генералу. Ведь мог же привести корпус, если б не помешали свои!

Чтобы ввести в заблуждение противника, Левенгаупту приходилось идти на уловки. К русским был подослан перебежчик, который поведал о намерении шведов перейти Днепр у Орши. На самом же деле обоз продолжал двигаться к Шклову. Лазутчику поверили. «Корволант» устремился к Орше. Левенгаупт получал шанс оторваться от преследователей. Обман открылся случайно. У Петра и его генералов еще оставалось время догнать противника, ведь, как ни плохи были кони под русскими солдатами, обоз двигался еще медленнее, с трудом одолевая 7–8 верст в сутки. Русские войска устремились вдогонку, оставив позади повешенного лазутчика — законы войны в подобных случаях не знали жалости.

Левенгаупт между тем 19–21 сентября переправился у Шклова через Днепр и выбрался на дорогу к Пропойску. Однако оторваться ему не удалось. Вскоре на хвосте конвоя повисли драгуны Меншикова и Пфлуга. И хотя наскоки русских кавалеристов удавалось легко парировать, было ясно, что с подходом главных сил большого боя не избежать. Вот только где и когда? На марше, будучи застигнутыми внезапной атакой, или на заранее выбранных позициях? Рассудительный Левенгаупт предпочел последний вариант, остановив свой выбор на позицию у деревни Лесной, недалеко от Пропойска.

Обоз был разделен. Большая часть фур под охраной четырех с половиной тысяч человек двинулись дальше. Если бы им удалось перейти у Пропойска через реку Сож, то обоз мог ускользнуть от русских и благополучно добраться до главной армии.

Из оставшихся повозок на берегу речке Леснянка, притоке Сожа, был сооружен «вагенбург». Он должен был придать прочность боевым порядкам шведов, которые, впрочем, не намеревались отсиживаться за укреплениями. Левенгаупт выстроил свои батальоны и кавалерийскую бригаду в две линии, заняв перелесок и поляну перед деревней. В первой линии оказались около 2800 пехотинцев, во второй — 3500 пехотинцев и 2000 кавалеристов. Всего — 8300 человек при поддержке 16 орудий.

Командованию «корволанта» не были известны истинные силы Левенгаупта. Больше того, руководствуясь ранее полученными сведениями, Петр и его генералы исходили из того, что противник имеет численное преимущество. Еще совсем недавно подобное соотношение испугало бы Петра: считалось «нормальным» одерживать победы, имея трехкратное превосходство, как это было не раз в Прибалтике. Но времена изменились. Перспектива атаковать превосходящего в силах неприятеля не смутила царя. Напротив, он рвался в бой. К тому же русские надеялись на помощь — от Кричева к Пропойску спешили драгуны Боура (около 4 тысяч человек), от Чаус — отряд Вендена (Вердена). Но начинать приходилось с тем, что было.

Ближе к полудню 28 сентября русские в двух колоннах — от деревни Лопатичи к Лесной шли две дороги — появились перед неприятелем. Костяк правой колонны, с которой двигался царь, составляла гвардейская бригада, левой, под командой Меншикова, — опытный Ингерманландский пехотный полк. Начало сражения осталось за шведами. Не дожидаясь, пока Ингерманландский и Невский драгунский полки развернутся в боевые порядки, они стремительно атаковали Меншикова. Солдаты и драгуны не устояли и подались назад, оставив неприятелю 4 орудия. В этот драматический момент на помощь ингерманландцам пришли семеновцы. Они успели развернуться в шеренги и теперь по инициативе командира гвардейской бригады Михаила Голицына подперли правый фланг соседей и контратаковали неприятеля. Помощь подоспела вовремя. Шведам не удалось сбить колонну Меншикова с поля, хотя охват ее левого фланга продолжился. Хорошо чувствующий нерв сражения, Левенгаупт двинул в атаку восемь батальонов второй линии. Атаку на правом фланге поддерживали три конных полка.

Завязался тяжелый бой. Шведы опережали русских, которым не хватало ни времени, ни пространства для развертывания. Перелесок спасал от угрозы конной атаки, позволял привести поредевшие части в порядок. По признанию Петра, «ежели б не леса, то б оныя (т. е. шведы. — И.А.) выиграли, понеже их 6 тысяч болше было нас». Помог не только лес, а и возросшая выучка. Войска упрямо вытягивались в шеренги, пятились назад, но не бежали. Особенно отличились преображенцы. Посланные в обход неприятеля, они неожиданно появились на его левом фланге. Несколько залпов вызвали замешательство шведов. Полки Делагарди и Сталя (последний попал в плен) дрогнули и прижались к Хельсенскому полку и полку Левенгаупта. Далее шведские участники свидетельствуют: наседавших преображенцев дважды останавливали огнем, но они «продолжали с упорством идти вперед, и генерал нам приказал отойти назад». В руки преображенцев попало три знамени. И хотя третья атака петровских гвардейцев была в конце концов отбита, главное они сделали: «корвалант» получил столь нужное ему время, чтобы наконец преодолеть перелесок и развернуться всеми силами в боевые порядки. Левенгаупту был навязан огненный бой в линиях.

Несколько часов длилось кровавое противостояние. Удача балансировала на тонкой грани, не зная, к кому склониться. По признанию участников, огонь был такой интенсивности, что отдельных выстрелов не было слышно. Все сливалось в сплошной гул. Солдаты четырежды опустошали и набивали патронные сумы. Кремни крошились и стирались до основания. Железные части ружей раскалялись так, что к ним нельзя было прикоснуться. И шведы, и русские не желали уступать друг другу поле. Репнин, стоя в солдатском ряду, будто бы потребовал от проезжавшего Петра, чтобы тот приказал калмыкам и казакам, стоявшим за регулярными полками, рубить всех, кто дрогнет и побежит. «Я уже не от одного тебя слышу такой совет и чувствую, что мы не проиграем баталии», — ответил царь. За мужество, проявленное в бою, Репнин позднее получил прощение, испрошенное у царя князем М. Голицыным.

Постепенно выявилось превосходство русских, которые стали теснить неприятеля к вагенбургу. Шведы отвечали яростными контратаками, так что, по определению царя, «виктории нельзя было во весь день видеть». К трем часам русские отбили потерянные орудия. Затем к ним добавились еще четыре орудия — уже шведских. Изнемогая, Левенгаупт погнал гонцов к Пропойску за конвоем с приказом бросить фуры и немедленно возвращаться (вот она, расплата за самоуверенность). Но и здесь генерала опередили. Первым на поле боя появился генерал Боур с 8 драгунскими и 8 пехотными полками — всего более 4 тысяч человек. Петр усилил давление. Главные усилия были перенесены на левый фланг неприятеля, прикрывавший дорогу на Пропойск. Целью наступления стал мост. Захват его был для Левенгаупта равносилен катастрофе, ведь он лишался главного пути к отходу. Мост вскоре оказался в руках русских. Но торжество было недолгим: подоспевшие со стороны Пропойска шведские части вернули переправу.

В разгар сражения капризная сентябрьская погода преподнесла сюрприз — пошел дождь со снегом. Но смелым везет, а смелыми — в отличие от первой Нарвы — на этот раз были русские. Снежный заряд ударил в глаза неприятелю. «Ветер гнал нам прямо в лицо снег, дождь и дым, — вспоминал шведский лейтенант Вейе. — Этим в итоге воспользовался противник, наседая на нас всеми своими силами из леса, пронзая наших пиками и штыками раньше, чем они успевали рассмотреть врага». Шведы все-таки не дали себя опрокинуть, но к концу дня их прижали к вагенбургу — последнему месту, где еще можно было отбиться от наседавших русских.

Около 7 часов вечера сражение стало затихать. Окончательное выяснение вопроса, кто кого, переносилось на следующий день. Петр с Меншиковым ждали его с нетерпением. Они по праву были уверены в том, что исход боя, уже склонявшегося в пользу русских, был предрешен. И дело даже не в том, что на следующий день ожидались батальоны Вердена. Хватало и того, что осталось под рукой. Разгром, полный разгром — вот что ждало Левенгаупта.

Но шведского генерала такая перспектива не устраивала. Он понимал, что возобновление сражения выше сил скандинавов. Решено было сжечь фуры, затопить часть боеприпасов и налегке пробиваться к королю. Отдав этот тяжелый приказ, Левенгаупт даже отдаленно не подозревал, какие трудности поджидали его. Дорога к Пропойску была непроходима: разбитая движением войск и обоза, иссеченная дождем вперемешку с мокрым снегом, она превратилась в вязкое месиво непролазной грязи. К тому же наступила черная, беззвездная ночь. Едва шведы выступили из лагеря, как пришлось бросить орудия и те немногие повозки с припасами, которые Левенгаупт приказал захватить с собой, тащить их не было никакой возможности. «Ночь была настолько темной, что нельзя было разглядеть даже протянутую руку, — писал лейтенант Вейе, которому пришлось принять участие в этом кошмарном исходе. — Кроме того, никто из нас не знал местности, и мы должны были блуждать по этим страшным и непроходимым лесам по грязи, при этом или вязли в болотах, или натыкались лбами на деревья и падали на землю».

Утром 29 сентября, обнаружив бегство Левенгаупта, Петр бросил в погоню драгун. У Пропойска были захвачены около полутысячи шведов с фурами, отправленными ранее, до начала сражения. Менее значительные партии были перехвачены, рассеяны и пленены в других местах. Считается, что около семисот человек переловили в лесах калмыки и казаки. Более тысячи человек добрались до Риги. Часть их по приказу короля судили как дезертиров.

Сам Левенгаупт с остатками корпуса избежал плена. Совершив трудный фланговый марш и переправившись через реку Сож у деревни Глинки, он привел к королю 6 с половиной тысяч человек (по другим данным, около 4 тысяч). Карл, по-видимому, испытывал нечто похожие на вину за то, что оставил Лифляндский корпус без прикрытия. Однако не в его правилах было публично признавать свои ошибки. Все, включая Карла, сделали вид, что приняли версию Левенгаупта: на корпус напали русские, корпус все атаки отразил, после чего благополучно соединился с главной армией. В Стокгольм была даже направлена реляция с сообщением об отражении Левенгауптом нападения сорокатысячного (!) царского войска. О потере припасов, амуниции и орудий не было сказано ни слова. Проходит еще немного времени, и Лесная в шведском изложении становится уже не просто сражением, а победоносным сражением, в котором Левенгаупт нанес сокрушительное поражение «московитам». Об этом «всегда победоносный король» поведал в ноябрьском Манифесте, когда сразу же после измены Мазепы объявил, что берет «народ весь малороссийский в оборону нашу». Авторы Манифеста, ни мало сумяще, сообщили украинцам, что бедный, но отважный граф Левенгаупт с небольшим числом людей (оттого и бедный) «наибольшие царские силы не только на себе удержал, но мужественно еще оным отпор учинил, побивши москвы больше, нежели сам бьющихся под хоругвями имел».

Разумеется, доходящее до наглой лжи хвастовство шведов — акция идеологическая. Еще опаснее было прилюдно рвать волосы и убиваться по тому, что уже никак нельзя было возвратить. Так что Левенгаупту повезло, что вверх взяли высшие соображения, приправленные большой толикой непрошибаемой шведской самоуверенности. Тем не менее генералу косвенно дали почувствовать, что он не оправдал возложенных на него надежд. Лифляндский корпус был расформирован, пехотные части пошли на пополнение пока еще победоносных полков главной армии. Самому Левенгаупту, к тайной радости его соперника, фельдмаршала Реншильда, пришлось некоторое время обходиться без подчиненных. Продолжалось это недолго — король испытывал острую нехватку в толковых генералах. В конце концов Левенгаупта, пускай и «подпорченного» университетскими знаниями, нельзя было сравнить с недалеким Лагеркруном.

Каковы же действительные итоги «левенгауптской баталии»? В отечественной литературе существуют известные расхождения в цифрах, восходящие, как уже отмечалось, к разным данным о численности корпуса Левенгаупта. Соответственно, ставится под сомнение цифра шведских потерь. Не 8–9 тысяч убитых, раненых и пленных, а на порядок ниже — около 6 тысяч. Шведские данные еще скромнее — в бою при Лесной Левенгаупт потерял около четырех с небольшим тысяч человек. Кроме того, русскими были захвачены все орудия, 42 знамени и около 2 тысяч повозок (Петр писал, что захватили и спасли от огня 5 тысяч повозок). Потери русских известны и не оспариваются — 1111 убитыми и 2856 ранеными.

Как известно, Петр, будучи уверенным, что он атаковал меньшими силами более многочисленного неприятеля, был чрезвычайно горд победой. Для него это было доказательством того, что русские войска если не превзошли, то сравнялись со шведами качеством. Между тем простой арифметический подсчет показывает, что даже в начале сражения численное превосходство, пускай и небольшое, было на стороне русских. Однако это обстоятельство никак не умаляет случившегося. И не только потому, что русское командование было невольно введено в заблуждение показаниями перебежчиков и пленных. Левенгаупт сам упустил возможность быть сильнее, отрядив непомерно большие силы в состав конвоя обоза. Уверенность, перешедшая в самоуверенность, иногда обходится очень дорого.

Победа в крупном полевом сражении в канун генеральной баталии имела огромное значение. Лесная окончательно смыла позор Головчина. «Первая проба солдатская» (выражение Петра) вселила пошатнувшуюся уверенность в собственных силах. Но царь, обыгрывая девятимесячную разницу между Лесной и Полтавой, вовсе не поэтому назвал сражение при Лесной «матерью Полтавской победы». Сколь ни приятно было смотреть на толпы пленных и на захваченные неприятельские орудия, главное все же заключалось не в этом. Невосполнимый ущерб королевской армии нанесла потеря военных припасов и продовольствия. Полтава началась с тех сотен разбитых, брошенных и сожженных фур, которые так и не добрались до главной армии. В результате после Лесной проблема снабжения армии стала до такой степени важной, что окончательно подчинит себе стратегию шведов. Перспектива, по сути, свелась к двум вариантам: или поспешное отступление к собственным базам, или энергичное движение на Украину. В сознании шведов Украина теперь представлялась страной, истекающей молоком и медом. И этим молоком и медом, а заодно и столь необходимыми боеприпасами и зимними квартирами короля обещал снабдить Мазепа.

Известие о неудаче шведов быстро достигло европейских столиц. В Копенгагене были обрадованы поражением извечного противника. «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписывают к великой славе… царского величества, королю же шведскому к крайней худобе», — доносил посол В. Л. Долгорукий. Надо сказать, что шведские пропагандистские листки с описанием успехов вечно победоносного Карла XII порядком всем надоели. Конфуз с Левенгауптом дал повод поиронизировать над шведами, все прежние успехи шведского оружия теперь можно было поставить под сомнение не в смысле их отсутствия, а результативности: «Стокгольм: играю-играю, все выигрываю, а прибыли не имею». Кажется, сам Карл XII ощутил всю неловкость своего положения. В самом деле, игра продолжалась уже около года, но, как ни бодрились шведы и как ни превращали каждую удачную стычку в крупный успех, война приносила пока лишь одни убытки. Король, по признанию Юлленкруга, в эти дни скорбел, «что все его планы разрушены». На время он даже потерял сон, ночью заходил в палатки своих доверенных людей, садился и тяжело молчал. О чем он думал в этот момент — тайна. Но Юлленкруг высказал подозрение, что король впервые усомнился в правильности своего решения — идти воевать в Россию.

Сентябрь стал для Петра победным месяцем. Еще в середине сентября было получено известие об успешном отражении нападения на Санкт-Петербург Либекера. Враг был сильно потрепан и отогнан от города. Конец месяца завершался разгромом Левенгаупта. Наученный прежними неудачами, царь не в пал в эйфорию. Но настроение в главной квартире было приподнятое. Октябрь все в одночасье переменил, обрушив новое испытание — измену Мазепы.

Борьба на Украине

Иван Степанович Мазепа принадлежит к тем историческим фигурам, вокруг которых периодически разгорались острейшие идеологические баталии. В итоге на современном постсоветском пространстве «существуют» как бы два Мазепы. Один — восходящий чуть ли не к временам Петра с его обличительными указами. Мазепа в них — изменник царю, Российскому государству, клятвопреступник, «враг малороссийского народа». Другой, «украинский Мазепа» — национальный лидер, трагическая и одновременно героическая личность, сторонник создания суверенной и единой Украины, защитник народа и борец с тиранией Петра и «московским гнетом». Само выступление Мазепы трактуется как акт самообороны. Цель Мазепы благородна и не подвергается сомнению; упрек если и звучит в его адрес, то в плане его нерешительности и непоследовательности. Еще Мазепа в украинской панегирической литературе — образованный, свободно владевший латынью человек, не чуждый поэзии, книжник, меценат, покровитель культуры эпохи «украинского барокко». Наконец, он почти романтическая личность, «чаровник» — достаточно здесь вспомнить любовь старого гетмана к Матрене, дочери генерального судьи Василия Кочубея и своей крестнице.

Разность взглядов на одну и ту же личность — явление обычное. Особенно если сам герой оказывается связан с национальными приоритетами и обидами. Здесь всегда оказывается много политики, актуальным становится сегодняшнее, преломляющее прошлое. И все же это не освобождает от необходимости дать взвешенную оценку личности, вписать, а не вырвать его из того исторического контекста, в котором герою довелось жить и действовать. Историческая интерпретация не должна подменяться политической манипуляцией. Надо помнить, что настоящее всегда шире и актуальнее истории. Оно вмещает в себя слишком много, чтобы ограничиваться лишь одним, каким бы оно ни было, плохим или хорошим прошлым. История — не просто память, а ее осмысление и преодоление. Будущее, конечно, можно построить на обидах и претензиях, но только какое это будут будущее?

Новейшая российская историография, справедливо не принимая трактовки Мазепы большинством современных украинских историков, должна все же критически осмыслить и свои исходные позиции. Не следует забывать, что есть Мазепа — реальный исторический герой, и есть Мазепа — символ, олицетворение вполне определенной национальной идеи. И этот второй Мазепа, «оторвавшись» от первого, существует и действует в совсем ином измерении. При этом он тоже вполне «реален» и функционален, хотя, по сути, это знак, национальный символ, воплощенная в образе идея суверенности. Забывать или игнорировать этот факт национального самосознания части украинцев было бы ошибкой. Одним из первых это понял Г. П. Федотов. В своей пророческой статье «Судьба империи», предсказавшей распад СССР задолго до его распада, он писал: «Пробуждение Украины, а особенно сепаратистский характер украинофильства изумил русскую интеллигенцию и до конца остался ей непонятным. Прежде всего потому, что мы любили Украину, ее землю, ее народ, ее песни, считали все это своим, родным. Но еще и потому, что мы преступно мало интересовались прошлым Украины за три-четыре столетия, которые создали ее народность и культуру, отличную от Великороссии. Мы воображали по схемам русских националистов, что малороссы, изнывая под польским гнетом, только и ждали, что воссоединиться с Москвою. Но русские в Польско-Литовском государстве, отталкиваясь от католичества, не были чужаками. Они впитали в себя чрезвычайно много элементов польской культуры и государственности. Когда религиозные мотивы склонили казачество к унии с Москвой, здесь ждали его горькие разочарования». И еще одна цитата, заставляющая задуматься: «Ярче всего наше глубокое непонимание украинского прошлого сказывается на оценке Мазепы…»

Совсем еще недавно, рассказывая об истории «воссоединения» Великороссии и Украины, историки обращали внимание прежде всего на то, что способствовало сближению двух народов: этническое родство, единая вера, культурная близость, общее историческое прошлое. Эти общие черты не были выдумкой «великодержавных историков». О них хорошо были осведомлены современники событий. «У нас одна вера и богослужение, одно происхождение, язык и обычай», — писал за четверть века до присоединения Украины киевский митрополит Иосиф Борецкий. Про «одну кровь и одну веру» говорили в канун Переяславской рады и в Варшаве, высказывая вполне обоснованные опасения по поводу ориентации казачества на «царя восточного». Однако за обстоятельствами, способствующими сближению Украины и Москвы, обыкновенно забывали упомянуть и то, что их разъединяло, особенно если иметь в виду политическую культуру и менталитет элит русского и украинского общества. Старшина давно и настойчиво стремилась врасти в правящее сословие Речи Посполитой, обрести «златые шляхетские вольности» и стать третьей государственной составляющей — вместе с Польшей и Литвою — в Речи Посполитой. Правящие круги Речи Посполитой с не меньшим упорством парировали эти усилия, не отказываясь при этом от беззастенчивой эксплуатации военного потенциала казачества. Эта политика, столь же исторически объяснимая, сколь и близорукая с точки зрения будущности Речи Посполитой, толкала казачество то в сторону Москвы, то к Крыму и султану.

Здесь следует учитывать воздействие двух обстоятельств, упрочивающих московский выбор. Во-первых, огромное значение имел религиозный вопрос, стремление защитить православную веру. Во-вторых, симпатии к Московскому государству низов украинского общества. Мечтая избавиться от ненавистной «панщины», религиозного и национального угнетения, крестьянство вовсе не испытывало того трепета перед шляхетскими правами и польской культурой, который был свойственен старшине. В последующем, когда московское правительство столкнется с постоянными колебаниями верхов казачества, эти устойчивые настроения низов станут одной из опор царского владычества на Украине.

Что бы ни писали позднее историки и как бы ни складывались в последующем русско-украинские отношения, решение Переяславской рады о принятии московского подданства носило характер национального выбора. И даже если Хмельницкий и его преемники обращали свой взгляд на восток в поисках выгод сиюминутных, с легкой готовностью отречься, торгуясь с Москвою Варшавой, а с Варшавой — Москвой, не эти настроения были определяющими. Правда, современные украинские исследователи следом за классиком украинской истории М. Грушевским пишут, что Б. Хмельницкий ставил целью завоевание «полной государственной независимости Украины в ее исторических границах». По их утверждению, эта государственная идея стала главенствующей для украинского народа в последующие десятилетия и даже столетия. Отступление же от нее и компромиссы, такие, как обращения за подданством в Москву, имели целью сохранение государственности и были порождены «неблагоприятными условиями». Спору нет, национально-освободительное движение или даже украинская национальная революция середины XVII столетия (так не без серьезных оснований трактуют многие украинские исследователи эти события) протекала в непростой обстановке. Однако ссылка на «неблагоприятные факторы» — слабое объяснение, почему проект создания независимого Руського (Украинского) государства оказался неосуществим. Причины следует искать все же в самом украинском обществе, причем не только в узкокорыстной позиции старшины, нередко выдаваемой за всеукраинскую позицию, а в предпочтениях и реальном выборе рядового казачества, населения городов и сел.

Украина вошла в состав Московского государства, сохранив за собой широкую автономию — гетманщину. Далее же произошло то, что, собственно, должно было произойти. В одном государстве оказались соединенными элиты, отличные по политической культуре и менталитету. Это не могло не привести к исподволь нарастающим противоречиям и к столкновениям. Уже во время переговоров в Переяславле разность представлений дала о себе знать, когда старшина потребовала от московского посольства царского клятвоцелования, гарантирующего права и вольности Войска. Украинская сторона исходила из практики Речи Посполитой. Но приносить клятву за государя — о таком московские послы и помыслить не могли! В Русском государстве с его тяжелым самодержавным строем сложился иной тип взаимоотношений правителя с подданными: смиренная челобитная «государевых холопов» и в ответ «государевамилость», дарующая те или иные права по царскому разумению и воле. Эта же всемогущая самодержавная воля в любой момент могла изменить, а то и вовсе отобрать права. И если для московских подданных подобный стиль взаимоотношений был нормой, то в глазах новых подданных столь свободная трактовка войсковых вольностей была законным основанием для разрыва всяких отношений. Так был обоснован разрыв с польской короной. Так позднее обосновывали свой разрыв с московскими государями гетманы, с завидным упорством приносившие присягу царям, а затем отступавшие от нее.

Дело, однако, не просто во взаимных обидах. Надо иметь в виду, что самодержавно-имперская логика с трудом уживалась с самим понятием автономии, тем более достигшей такой степени, какую она имела в поздней гетманской Украине. Империя стремится к универсализации, особенно в тех частях, которые считает исконно православными. Оказавшись в составе Московского государства, а затем Российской империи, Украина была «обречена» на утрату автономии. Так что «московское вероломство», о котором писал Федотов, — это прежде всего результат и следствие имперского развития. Взаимные обвинения в нарушении договоренностей, вплоть до того, что Петр, обязанный защищать своего «вассала» — Украину от нашествия, в этом ей отказал (отсюда «законное» право Мазепы искать другого «потентанта» и сюзерена), мало что дают для объяснения, кто прав и кто виноват. Неверна сама постановка вопроса. Москва действовала согласно своей самодержавной логике, нимало не сомневаясь в своем праве так поступать. Когда Карл XII двигался по территории Речи Посполитой, войска методично разоряли чужую страну, претворяя в жизнь жолквивский план. Когда шведы ступили в Великороссию, принялись за свою территорию и разорили бы ее ради ослабления неприятеля до самой Москвы. Но король свернул на Украину — и запылали малороссийские нивы и хаты. Петр не делал различия — вел войну согласно разработанному плану. Действовала логика войны, а не козни против малороссов. Между прочим, в этом заключалось исполнение обязательств защитить территорию, ведь защитить — значило разбить Карла XII. Напомним, что если сюзерен защищает вассала, то вассал верно служит сюзерену. Но присланный в начале Северной войны на театр боевых действий казачий корпус под командованием нежинского полковника Обидовского был возвращен назад. «Лучше умереть, нежели с ними служить, а на добычу и на разоренье таких не слыхано», — жаловался в декабре 1701 года на украинских казаков царю Б. П. Шереметев. Признание красноречивое — Борис Петрович и сам был мастер пограбить, но тут столкнулся с такими мастерами, что не сумел их унять. Но не меньше было жалоб украинцев на начальных русских людей. Стычек было множество: «А что между нашими людьми и приезжими москалями драк бывает, того и описать невозможно».

В плеяде последних гетманов Мазепа — личность, по-своему выдающаяся. Умен, образован, гибок. Но ум и образованность — вовсе не гарантия высоких нравственных качеств. Ведущие черты личности гетмана — эгоцентризм, властолюбие, главные способы их удовлетворения — беспринципность и неразборчивость. Чувство благодарности было мало ведомо Мазепе. Его жизненный путь — бесконечная цепь предательств и интриг. Попытка некоторых украинских исследователей оправдать подобное поведение стремлением гетмана послужить «отчизне» не кажутся убедительными. Напротив, грустной представляется история страны, в которой личности, подобные Мазепе, претендуют на роль национального героя.

Разумеется, в поведении Мазепы отразились тогдашняя политическая культура и нравы, плохо уживавшиеся с божественными заповедями. Правители, государственные деятели совершали поступки, нравственная оценка которых вызывает, в лучшем случае, вздох сожаления. Мазепа — сын своего времени. Чтобы выдвинуться, а затем удержаться, он принужден был постоянно лгать и интриговать, интриговать и лгать. Эти способности он довел до совершенства. Ему удавалось до последнего мгновения пребывать в образе верного подданного и друга с людьми, которых он предавал. Причем даже тогда, когда измена им была вынянчена и нож занесен. Он мог быть душой заговора, как в случае с гетманом Самойловичем, но при этом формально остаться как бы в стороне. Далеко не простодушный, Петр до последнего не верил в бегство гетмана к шведскому королю и требовал неопровержимых доказательств предательства. И вовсе не случайным кажется суровый приговор Мазепе, вынесенный А. С. Пушкиным: «Однако ж какой отвратительный предмет! Ни одного доброго, благородного чувства! Ни одной утешительной черты! Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость…»

Еще раз подчеркнем: образ народного заступника, который, по определению одного украинского поэта, «сердцем боль народа чуял», плохо вяжется с образом Мазепы. Вместе со старшиной гетман вел наступление на права крестьян и рядового казачества, стремясь всеми способами добиться полного «послушества». Инициатива в этом исходила от Мазепы и «бунчукового и значкового товарищества» — генеральной и полковой старшины, а вовсе не от Москвы с ее крепостническо-помещичьим укладом. Распространение «панщины» во время продолжительного гетманства Мазепы, как, между прочим, и его продолжительное служение царю Петру, — одна из несомненных причин нелюбви к нему со стороны народа. В застольных разговорах в корчмах и шинках Мазепа плох, потому что он не свой, он — шляхтич. Этим же современники объясняли и особое пристрастие гетмана к сердюкам и охотским полкам, в которых служило множество наемников. Мазепа имел все основания опасаться за прочность своей власти, что, по-видимому, вполне устраивало и московских правителей: такой гетман не должен был помышлять об измене и плести заговоры.

Историки спорят, когда Мазепа вознамерился отложиться от России. На самом деле не суть уж это и важно. Гетман всегда исходил из возможного. Поводов для разрыва с царем у него всегда было предостаточно, ибо к этому времени о «московском гнете» говорили столь же часто, как некогда о польском. Но выгодно ли было разрывать подданство и к чему это могло привести? Мазепа слишком хорошо знал свои возможности и достаточно трезво оценивал возможности Москвы и Варшавы, чтобы попусту рисковать головою. Оттого-то Мазепа, даже по определению М. Грушевского, «вовсе не был ярким представителем украинской национальной идеи».

Возобновляя время от времени контакты с Крымом и Варшавой, Мазепа в действительности едва ли до войны со шведами всерьез вынашивал планы смены подданства. Его «шатания», скорее, показательны с точки зрения оппозиционных настроений старшины. Служа царю, было нормой в своем кругу выказывать антимосковские настроения. Это, однако, не мешало Мазепе до поры до времени выдавать изменников и их агентов. В 1705 году приехавший к Мазепе Франтишек Вольский с письмом от Лещинского был по его приказу схвачен и выдан царю.

Ситуация изменилась в 1706 году. Низложение Августа и торжество ставленника шведского короля на польском престоле, Станислава Лещинского, громкие победы «всегда победоносного» Карла XII, кажется, сильно смутили старого гетмана. Привыкший всегда выигрывать, гетман оказался перед перспективой оказаться ни с чем. Волей-неволей надо было начинать игру, чтобы вовремя оказаться в стане победителей. Впрочем, разменяв шестой десяток, осторожный Мазепа едва ли стал бы так рисковать из-за Украины, не окажись задеты его собственные интересы. До Ивана Степановича стали доходить упорные слухи, что Меншиков метит на его место. Мазепа был слишком искушенным политиком, хорошо знавшим, кто есть кто при дворе Петра, чтобы пренебречь подобной угрозой. Честолюбивый Меншиков и непредсказуемый Петр — это было серьезно!

Гетман — «искушенная и ношеная птица» (так назвал себя сам Мазепа, «комментируя» одно из писем княгини Дольской, добровольного агента Станислава Лещинского) — решился; началась серьезная и трудная игра, исход которой страшил самого Ивана Степановича. Привыкнув предавать, он мерил всех своим аршином, отчего более всего боялся предательства. Потому его подлинные намерения долгое время были мало кому известны. Да и те немногие доверенные лица находились у него под подозрением. «Смотри, Орлик, щоб если мне держался верности… Я богат, а ты убог, а Москва гроши любит, мне ничего не будет, а ты погибнешь», — грозил гетман генеральному писарю Орлику, одному из немногих людей, оставшихся ему верным до конца.

Каковы были истинные намерения Мазепы? Пишут о его стремлении создать обширную и независимую Украину, о чем он будто бы и договорился с Карлом, о его потаенном желании стать суверенным государем. В глазах апологетов Мазепы эти шаги — «искупление» всех его прежних прегрешений. Но как быть с его договором со Станиславом Лещинским, возвращавшим Украину в польское подданство? Памятуя о жизненном пути гетмана, можно с большой долей вероятности сказать, что он и сам до конца не ведал, чем закончится очередная рокировка: независимой Украиной, созданием княжества в составе Речи Посполитой или еще чем-нибудь? Он всегда действовал по обстановке, руководствуясь личной выгодой, а не принципами. Главным, однако, представляется не столько намерение самого Мазепы «прислониться» к кому-то из государей, сколько реакция на его выступление населения Левобережной Украины. А она такова: народ в целом не поддержал Мазепу. И дело не в страхе перед русскими полками, не в равнодушии или незрелости национального чувства. Такой путь достижения независимости был нравственно отторгнут и не принят. Ценности православного единства перевесили всю тяжесть самодержавия и насилия московских властей. «Изменник в сем народе ни малого приступу не имеет», — заметил по этому поводу Петр.

Как бы ни было оценено выступление Мазепы, в нем отразилась мечта части элиты о создании своего государства. Однако высокая идея оказалась связанной с такой неоднозначной и темной личностью, как Мазепа. Конечно, можно сказать, что другой личности не было. Еще раз повторимся: можно сослаться на тогдашнюю политическую практику, т. е. попытаться оправдать все прежние «измены» гетмана, включая бегство к Карлу XII. Но можно за всем этим увидеть и иное — неготовность казацкой элиты к борьбе за независимость. Ведь такая борьба требовала самоотречения, отказа от узкокорыстных, узкосословных интересов. Этого и в помине не было. Украинский сепаратизм за неимением лучшего долгое время «питался» поступком Мазепы, для чего гетмана наделяли идеальными качествами, а Петра трактовали как воплощение «московского коварства». Такова была логика мифотворения, давшая новую, далекую от действительности биографию «отцу украинской незалежности».

Задумав очередной политический поворот, сам Мазепа с поворотом не спешил. Он предпочитал ходить в образе «верного подданного», оставаясь в стороне до исхода столкновения, чтобы потом наверняка присоединиться к победителю. Эта служба даже не двум (Петру и Карлу XII), а трем господам сразу (еще был и Станислав Лещинский) могла продолжаться очень долго, если бы не появление шведской армии на Украине. Теперь пространство маневра сжалось до расстояния между двумя ставками — царской и королевской. По большому счету, Мазепа сам себя перехитрил. Уверив Карла в своем желании отступиться от Петра, он все же прогнозировал иной сценарий развития событий. Гетман полагал, что король, предпочитавший в войне и политике кратчайшие пути, двинется прямиком на Москву и все решит под Смоленском, Можайском, Москвою, словом, где-то в Великороссии, вдали от Украины. Поворот на юг спутал все карты. «Дьявол его сюда несет! Все мои интересы перевернет!» — в сердцах воскликнул Иван Степанович. Действительно, вся его тонко выстроенная игра сразу летела в тартары! Следом за шведами придет царь с войсками, и уж тут не отговоришься, не потянешь время, не прикинешься вечным смертельно больным…

Огорчение не помешало ему послать к королю верного человека. Мазепа рассыпался в благодарностях перед «освободителями» и обещал предоставить шведскому войску «лучшие города к квартирам и обороне, фураж, провиант и потребную амуницию». Подтверждено было скорое появление казацких полков вместе с крымцами. Одновременно с посланием к королю Мазепа отправил гонца к Головкину с извещением о тяжелой болезни: «Душа, приближавшаяся до врат смертных, понеже больше десяти дней, як ничего не ем, ниже сплю».

Письма Мазепе показалось мало. Гетман улегся в постель, всем своим видом показывая, что он едва ли вообще когда-нибудь поднимется. Для большей убедительности — мало ли царских соглядаев вокруг — слуги переворачивали его с боку на бок. Спектакль вышел на славу. «О скорби вашего сиятельства имею усердное сожаление», — рассочувствовался в ответном письме Головкин.

Извещение о смертельном недуге гетман направил и Меншикову. Но тут случилось непредвиденное: Александр Данилович, посетовав, что болезнь накинулась в такой неподходящий час на «такого доброго человека», решил навестить «больного» в Борзне. Впрочем, примчавшийся полковник Войноровский, родственник гетмана, поведал об ином — будто бы он слышал, что один немецкий офицер поведал другому: «Сжалься, Боже, над этими людьми: завтра они будут в кандалах». Мазепа пришел в ужас. Несомненно, кандалы Меншиков готовит для него! С завидной прытью, забыв про свою «подагру и хирпгру», мнимый больной устремился в Батурин. Здесь гетман посвятил в тайну своего замысла сердюцкого полковника Дмитрия Чечеля и начальника артиллерии Кенигссека. Обоим было приказано держаться в ставке до подхода шведов. Расторопность Мазепы объяснима. Огромные запасы продовольствия и вооружений, скопившиеся в замке, должны были расположить короля к Мазепе и резко поднять его акции.

24 октября Мазепа отправился на встречу с Карлом (встреча состоится в селе Горки 29 октября). Его сопровождали несколько тысяч казаков, которые и понятия не имели о цели поездки. Заговорили даже о вылазке против шведов. Лишь на правом берегу Десны гетман открылся. Он произнес перед полками речь, в которой обвинял царя Петра в насилиях, и призвал обратиться к великодушию шведского короля, который «обязывается уважать наши права и вольности и защищать их против всех тех, которые на них посягают».

Речь была выстроена с учетом настроения казаков. Что случится после разгрома царя, вопрошал гетман, который не сомневался в исходе предстоящего столкновения, ибо шведский король «всегда победоносный». Оратор сам же и давал ответ: царство разрушится, и «тогда мы неминуемо будем приписаны к Польше и преданы в рабство полякам». Подобная альтернатива должна была сильно не понравиться казакам. Как же избежать ее? Упредить события, примкнуть к шведам и завоевать свободу.

Мазепа не скупился на исчисление мнимых и реальных утеснений со стороны Петра. Главный его козырь — царь казаков желает сделать солдатами. «Я, — уверял оратор, — много раз старался отвратить царя от намерений, погибельных для всего народа малороссийского. Но из этого не вышло ничего доброго… Братия! Пришла наша пора… Отомстим москалям за их долговременное насилие над нами, за все совершенные ими жестокости и несправедливости, охраним на будущие времена нашу свободу и права казацкие от их посягательств! Вот когда пришло время свергнуть с себя ненавистное ярмо и сделать нашу Украину страною свободною и ни от кого не зависимою».

Красноречивый гетман говорил о многом. Но многое и утаивал. Так, Мазепа умолчал о том, что ради обретения заветной гетманской булавы именно он поставил в 1687 году свою подпись под так называемыми Коломацкими статьями. Согласно им, Украина признавалась подвластной «не гетманскому регименту, а царского величества самодержавной державе». Теперь это обстоятельство ставилось в вину московскому государю.

Пораженные казаки, слушая Мазепу, не осмелились высказывать вслух свое мнение. Они просто молчали. Но очень скоро стало ясно, что это за молчание! Едва гетман тронулся в путь, как казаки поодиночке и группами стали покидать свои сотни. Исход был столь сильным, что Мазепа, обещавший привести к Карлу тысячи человек, привел, по одним известиям, полторы тысячи, по другим — всего несколько сот человек. Когда-то гетман жаловался Петру, что народ малороссийский склонен к измене и только он, Мазепа, способен держать эту вольницу в узде. Приходилось убеждаться в обратном. Впрочем, оба союзника тешили себя тем, что это лишь не совсем удачное начало и дальше все встанет на свои места.

Известие о предательстве Мазепы прозвучало, как гром среди ясного неба. Первыми из высших чинов убедились в бегстве гетмана Меншиков и киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын. Они не застали «умирающего» в Борзне. Следы гетмана терялись на другом берегу Десны, в расположении шведов. «Теперь уже ясно, что он отъехал к неприятелю», — уверился Светлейший. 26 октября он отписал царю: «…За истинно мы признаем, что конечно он изменил и поехал до короля шведского».

Царь был поражен. «Письмо ваше о не чаянном никогда злом случае измены гетманской мы получили с великим удивлением», — ответил он на следующий день своему любимцу. Удивление Петра легко объяснимо. Он почитал Мазепу как одного из самых исполнительных слуг и нередко ставил в пример другим. Кажется, Петру еще хотелось обмануться: вдруг все же случившееся — недоразумение? 27 октября он издал указ, адресованный Запорожскому войску: «Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа безвестно пропал, и сумневаемся мы того для, не по факциям (проискам) ли каким неприятельским». Всей старшине и полковникам было наказано прибыть в царский обоз «для совета» или, если факт измены подтвердится, для выборов нового гетмана. Государев указ еще не успели разослать, как были получены последние неопровержимые доказательства предательства Мазепы.

Упрекал ли себя Петр в собственной близорукости? Несомненно. По тому, как в последующем он болезненно реагировал на всякое упоминание о Мазепе и без устали требовал его пленения, чувствуется, что собственная промашка, и даже не промашка — ослепление сильно уязвило его. Причем это был не первый случай в его жизни. Так, под Нарвой к шведам бежал его любимец, капитан Ян Гуммерт. Петр долго приходил в себя, затем распорядился перед домом предателя в Москве повесить куклу, изображающую лифляндца. Получилось, что невольно устроил генеральную репетицию позорной «казни» Мазепы, хотя, конечно, масштабы произошедшего в 1700-м и 1708 годах несопоставимы.

Растерянность по поводу бегства гетмана не помешала молниеносно отреагировать на его поступок. Если измена Мазепы может принести большой ущерб, то необходимо свести его до минимума. И главное здесь — Батурин с его складами продовольствия и огневых припасов. Захват его шведами равносилен если не краху, то сотрясающему удару по всей стратегии «оголожения».

Операция была поручена Меншикову. Александр Данилович не мешкал. 2 ноября после двухчасового боя замок был взят. Помогла помощь одного из сотников Прилуцкого полка, И. Носа, указавшего на тайную калитку в ограде замка. Пробравшиеся через нее солдаты ударили в тыл сердюкам. Батурин пал. Поскольку после его взятия сохранилась угроза захвата замка шведами, было принято решение придать огню все запасы, накопленные с таким тщанием хозяйственным Мазепой. Карлу и Мазепе должен был достаться не замок с припасами, а пепел и руины.

Меншиков придал акции устрашающий характер — захват крепости сопровождался поголовным избиением не только защитников, но и мирного населения. Петр одобрил действия Светлейшего. И хотя в те времена не было сформулировано понятие военного преступления, истребление мирных жителей именно таковым и было. Несомненно, карательная акция должна была напугать казаков и заставить их отступиться от своего гетмана. «Батурин в знак изменникам (понеже боронились) другим на приклад сжечь весь», — писал царь. Но дело здесь не просто в ненависти к Мазепе. Так в те времена было принято поступать, нейтрализуя пагубные последствия измен подобного масштаба. Мазепа принял это сразу — а что иное ему следовало ожидать? — выдвинув довод, который в последующем станут тиражировать некоторые историки для оправдания равнодушия украинского народа к судьбе гетмана и его варианту «незалежности». Сраженный известием о разорении «столицы», Мазепа признался Орлику: «Злые и несчастливые наши початки! Знатно, что бог не благословит моего намеренья». После этого горького признания последовало важное добавление: «В нынешнем нашем несчастном состоянии все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, боятися будет едно с нами держаться».

Казаки, и правда, в общей массе не поддержали Мазепу. Тем не менее судьба Батурина вряд ли устрашила бы тех, кто всем сердцем сочувствовал замыслам гетмана. Напротив, расправа должна была породить взрыв народного возмущения. Но этого не случилось. Последующее «малолюдство» Мазепы — следствие не страха перед московскими полками и не «батуринского устрашения», а неприятия народом Украины пути к «освобождению», который им предложил Мазепа. По-видимому, прав украинский историк Д. И. Яворницкий, автор капитального труда по истории Запорожской Сечи, что «идеалом простой казацкой массы было сохранить вольность предков, но под верховенством „доброго и чадолюбивого монарха российского“».

В новейшей украинской историографии «батуринское устрашение» вместе с жесточайшим разорением ряда городков, занятых запорожцами и сторонниками Мазепы, трактуется чуть ли не как свидетельство геноцида в отношении украинцев. Едва ли стоит спорить с подобными высказываниями, сделанными в духе трактовки рядом политиков «голодомора» 1930-х годов. Сколь ни печальна эта страница в русско-украинской истории, украинское казачество и селянство участием в войне со шведами дали исчерпывающий ответ на вопрос о своих приоритетах и предпочтениях. Недоумение вызывает выборочный характер обвинения в небывалой жестокости только одной — русской — стороны. При этом как-то забывается об аналогичных расправах союзника Мазепы, шведов, которые без всякого суда и следствия вешали и насаживали на штыки сначала польских, затем белорусских, великорусских, а позднее и украинских крестьян, заподозренных в нелояльности к незваным пришельцам. Царь Петр, убедившись, что малороссийские подданные не изменили, скоро опомнился и под страхом смерти запретил насилия и грабежи; шведы, напротив, столкнувшись вместо повиновения с сопротивлением, обрушились на население с репрессиями. Так что тезис о «лояльности» и «толерантности» шведов к местному населению, как к подданным союзного правителя, плохо согласуется с фактами. Пастор Даниэль Крман, отправленный «послом» от словацкой евангелической церкви к общему защитнику веры Карлу XII, писал, что король «села и города приказал разорять, а хаты сжигать. Где находил жителей, там убивал их…». Приказ короля выполнялся неукоснительно. Некто полковник Функ, удостоенный чести попасть в летопись похода, в одном только городке Терее перебил больше тысячи человек; он же испепелил несколько деревень и «велел перебить всех, кто повстречался, чтобы внушить страх другим».

Состоявшаяся в начале ноября в Глухове рада лишила Мазепу гетманства. Устроители не отказались от символического жеста — на эшафоте была повешена кукла изменника, с которой предварительно Меншиков и Головкин сорвали ленту ордена Андрея Первозванного. 8 ноября был избран новый гетман, стародубский полковник Иван Ильич Скоропадский. На него указал сам царь. К этому времени Петр получил немало доказательств того, что казаки остались верными присяге. Это умерило его гнев. Без пролития крови, впрочем, не обошлось: на площади в Глухове были четвертованы комендант Батурина Чегель и несколько других сторонников Мазепы. Позднее заработала Лебединская следственная комиссия, с пристрастием допрашивавшая всех заподозренных в сочувствии к замыслам Мазепы.

12 ноября в Троицкой церкви новый гетман принес присягу. Тогда же в церквях провозгласили анафему Мазепе, попавшему в одну «компанию» с Григорием Отрепьевым и Степаном Разиным.

Конец 1708-го — начало 1709 года прошли в «войне универсалов». По всей Левобережной Украине расходились гетманские и королевские обращения с призывами последовать за «ясновельможным гетманом Мазепой» и отложиться от царя. Мазепа особенно муссировал тему разорения и «московской тирании», напирал на непобедимость и благородство шведов. Универсалам противостояли царские указы с разоблачением изменнических замыслов Мазепы, вознамерившего «Малороссийскую землю поработить по-прежнему под владенье польское». Петр не лукавил. Может быть, Мазепа и не против был объявить своим «потентантом» шведского короля, но к этому, похоже, не стремился сам Карл. В силу ничтожной помощи, полученной от гетмана, для него куда важнее было подкрепить авторитет своего ставленника Станислава Лещинского. А что в глазах переменчивых, но алчных подданных Лещинского могло бы возвысить нового польского короля, как не возвращение в объятия Речи Посполитой Украины со всеми ее «маетностями» и «селянством»?

Гетман, памятуя о жгучей ненависти казачества к «панам», старательно скрывал свои связи со Станиславом Лещинским. Но, видно, если не везет, то не везет во всем. Авторитету Мазепе в глазах казачества чрезвычайно повредило перехваченное письмо к польскому правителю. Петр не отказал себе в удовольствии сделать его текст всеобщим достоянием. В письме Мазепа именовал себя не иначе как верным подданным и слугою Станислава Лещинского и призывал его спешить с войском на Украину на помощь шведскому короля. Особенно резало ухо простым казакам утверждение гетмана об Украине, бывшей издавна «достоянием отцов и дедов польских королей». После такого трудно было поверить в искренность заявлений Яна Мазепы — так на польский лад новый подданный подписал свое послание, — будто бы он всерьез вознамерился добиться для Отчизны свободы и независимости. «…И для того указал царское величество во обличении того его злого умысла о запродании малороссийского народа под иго польское. Выдать ко всему малороссийскому народу, дабы ведали, что он изменник неправо в универсалах своих с клятвою писал, обнадеживая будто для пользы и вольностей малороссийского народа он ту измену учинил», — объявлено было по этому поводу в царском указе.

В этой нешуточной пропагандистской войне царские указы теснили гетманские универсалы. Многие казаки, первоначально принявшие сторону Мазепы, стали переезжать назад. Петр подхлестнул эти переезды — в ноябре появились указы, объявлявшие амнистию тем, кто «изменою вора Мазепы заведены были в неприятельские руки». Сам проступок прощался при условии полного раскаяния и возвращения в царское подданство. С той поры бегство из стана Мазепы случалось ежедневно. Свою роль сыграли и жесткие меры против насилия и мародерства. Собственно, о преследовании мародеров было объявлено еще до бегства Мазепы. Поступок гетмана породил кое у кого соблазн безнаказанно поквитаться с «изменниками» — малороссийскими подданными. Петр резко отреагировал на подобные настроения. Примеры не заставили себя ждать. В январе 1709 года было проведено расследование о грабежах и поджогах в Ромнах, учиненных пьяными солдатами и офицерами генерала Алларта. Розыск окончился суровым приговором — виновных приказано было «казнить смертию в страх другим». И это — на фоне политики Мазепы, который должен был согласиться на реквизиции шведами продовольствия в украинских селах. Стоит ли удивляться реакции населения, которое в конце концов отказалось признать в беглом гетмане и в шведском короле своих избавителей от «царского гнета».

Осень 1708-го — зима 1709 года стали для шведов месяцами несбывшихся надежд и разочарований. Вот их перечень: надеялись на Левенгаупта, но он явился из-под Лесной лишь с частью корпуса и без обоза; Мазепа сулил золотые горы, но на поверку они оказались пустыми обещаниями — Украина не поднялась против царя, с гетманом явилось совсем немного казаков; ждали появления Крассау и Станислава Лещинского, но генерал с королем крепко застряли где-то на болотистых берегах реки Сан в Западной Польше; больше того, Крассау вскоре отведет свой корпус в Померанию для защиты шведских территорий; наконец, надеялись на татар и турок, но те рвать мир с Россией пока не спешили: расчет был прост — пускай неверные истребляют друг друга, а там видно будет. При этом шведы оказывались заложниками собственного имиджа. Их репутация была столь высока, что при дворе султана ждали победных реляций от Карла XII, а не наоборот. Более воинственно был настроен крымский хан. Но и его удерживал от выступления категорический запрет султана.

Но вернемся еще раз к началу ноября 1708 года — ко времени батуринского разочарования Карла XII в гетмане Мазепе. Как ни спешили шведы занять Батурин, они опоздали. Когда их части переправились через Десну и подошли к городу, все было кончено. По свидетельству современника, гетман, «видя, что Батурин разорен, зело плакал». Глаза расположившегося в соседней хате Карла XII, без сомнения, остались сухими — король не умел плакать. Но и подъем духа при виде развалин Батурина Карл XII едва ли испытывал. Крах надежд на гетманские запасы, все время ускользающая русская армия, сумевшая тем не менее обложить короля, как волка, загадали сложную загадку: как зимовать в стране, города которой, похоже, не собираются сдаваться, а брать их правильной осадой за недостатком артиллерии и огневых припасов затруднительно, если не невозможно? И если зимовать, то как обеспечить себя всем необходимым, чтобы по весне оказаться способным вести наступательные действия?

Собственные генералы советовали идти к приднестровским берегам, в местность, не разоренную и близкую к польской границе, где удобнее и безопаснее ждать Станислава Лещинского и генерала Крассау. Карл, конечно, ничего не имел против соединения, но предложения генералов отклонил и тем самым решил вопрос о месте зимовки — там, где холода и снега застанут армию, на Украине. Полки расположились в треугольнике Ромны-Гадяч-Нежин, преимущественно в городках и селениях, в самых стесненных условиях, не только потому, что лучшего не было, но и для возможности скорейшего сбора сил в случае нападения. Королевский камергер, историограф похода, Густав Адлерфельд должен был признаться, что такая зимовка стала неожиданно суровым испытанием для шведов. Он писал, что армия вступила «в прелестную страну… полная доверия и радости», с надеждой, что наконец-то сможет «оправиться от всяческой усталости» на хороших зимних квартирах. «И это на самом деле произошло бы», но из-за нападений врагов войска «оказались вынужденными так тесниться друг к друг», что этих самых квартир не получили. Непрерывные нападения изматывали армию, «припасы становились к концу крайне редкими и чудовищно дорогими».

Ладно, русские — они для того и были здесь, чтобы сражаться со шведами. Но на скандинавов навалилась еще и непогода. Прохладные и дождливые лето и осень 1708 года сменились необычайно суровой зимой. Холодное дыхание Арктики было столь сильным, что даже каналы в Венеции покрылись льдом. Что же говорить о продуваемой всеми ветрами Украине? Однако укрыться в теплых домах шведам не всегда удавалось. Зимней одежды не было. Приходилось к летним мундирам подшивать овчину, на ноги надевать лапти и онучи. Можно представить, как это все выглядело и как грело. Тут уж поневоле приходилось реквизировать, или, попросту говоря, отнимать теплые вещи и продовольствие, несмотря на обещания короля Мазепе обходиться с жителями Украины добросердечно и по закону.

В начале декабря в царской ставке в Лебедине на военном совете был разработан план захвата Ромен — главной квартиры Карла XII. Планируемая операция предусматривала несколько вариантов развития событий и даже учитывала психологию Карла XII — человека азартного, склонного к импульсивным поступкам. Согласно замыслу, отвлекающий удар наносился по Гадячу, когда как генерал Алларт должен был подойти к Ромнам и ждать, бросится ли, по своему обыкновению, король на выручку Гадяча или все же останется в Ромнах. Если бросится, Алларту следовало атаковать Ромиы, нет — идти на соединение с главными силами к Гадячу. В любом случае территория, которую контролировали шведы, подвергалась разорению, что должно было болезненно отразиться на неприятельской армии.

Ставка на кураж оправдалась. Едва узнав об угрозе Гадячу, король поднял свое войско и двинулся на выручку гарнизону. Трехдневный марш по жесточайшему морозу (зимние температуры наполеоновского нашествия показались бы шведам ранней весной в сравнении с тем, с чем им пришлось столкнуться на Украине) привел к тяжелым потерям. Дорога оказалась усеянной телами павших лошадей и замерзших людей. Пастор Даниэль Крман не без содрогания вспоминал об ужасах этого перехода: «яростный и леденящий скифский ветер» обрушился на людей, так что многие наутро «были найдены бездыханными на телегах и возах, особенно те, которые заснули после неумеренного поглощения горилки». Досталось, по словам пастора, даже Карлу XII, который разделял с солдатами все тяготы похода: «Его лицо побелело от мороза, но, растертое господином графом Реншильдом с помощью снега, восстановило прежнюю живость». Сам по себе жест Реншильда, который вовремя заметил обморожение и принялся растирать снегом лицо короля, — хорошая иллюстрация к «бивачно-товарищеским» порядкам, царившим в шведском войске. Но заслуга в «спасении» короля все же принадлежит не фельдмаршалу, а самому Карлу, который с юных лет закалял себя физически. Оттого и трудности он переносил легче, успевая приободрить во время перехода замерзающих солдат.

Между тем русских в Гадяче уже не было: получив известие о движении неприятеля, они поспешно отошли. Шведам же пришлось располагаться на ночлег в разоренном, сгоревшем на треть городке, не способном принять такое множество людей. Некоторые части стали на бивак прямо в поле, у костров. Вся эта эпопея обошлась шведам в 4 тысячи человек. Даже такие ярые поклонники Карла XII, как Понятовский, должны были признать бессмысленность этих жертв. Но зато честолюбие короля, добавляет польский мемуарист, было полностью удовлетворено: «Все-таки король прибыл в Гадяч, чтобы заставить московитов удалиться».

Отступление русских войск не принесло шведам долгожданного покоя. Веприк, небольшая крепостица-городок в 12 верстах от Гадяча, стал источником постоянной угрозы для расположившейся на зимние квартиры армии. Карл XII решил вырвать эту досадную «занозу». Операция не представлялась сложной. Прямоугольное укрепление с валом, частоколом и неглубоким рвом едва ли могло оказать упорное сопротивление шведским частям. Правда, в Веприке находился достаточно сильный гарнизон — два батальона Переяславского и один батальон Ивангородского пехотных полков, сотня драгун и 400 казаков. Комендантом крепости и командиром Переяславского полка был полковник Ю. Фермор. Карла XII столь многочисленный гарнизон не пугал. Напротив, он увидел в этом свою положительную сторону: при такой тесноте каждое брошенное ядро (а много бросать ядер из-за нехватки пороха шведы не собирались) должно было обязательно найти жертву. Подавить же осадную артиллерию осажденные никак не могли — в их распоряжении было всего три полковых орудия.

Первые подразделения скандинавов появились у Веприка в конце декабря. Однако из-за отсутствия штурмовых лестниц и артиллерии штурм был отложен. Спустя две недели к городку с 6 пехотными и 2 кавалерийскими полками — всего около 3500 человек — подошел сам король. От плотной бомбардировки города отказались — артиллерия ударила по валу, сбивая защитников с гребня и затрудняя им вести ответный огонь. Затем на Веприк устремились три колонны, по 600 человек в каждой. Здесь шведы столкнулись с первой для себя досадной неудачей: нацеленная на единственные ворота крепости колонна полковника Альбедиля, опередив всех, первой вломилась в крепость. Шведы уже торжествовали победу, но оказалось, что за разбитыми в щепы створами ворот их ждала новая линия обороны из мешков с землей, навозом и… зерном. Воспользовавшись несогласованностью действий шведов, почти весь гарнизон навалился на колонну Альбедиля. Отбив же ее, солдаты успели вернуться на валы и встретить две другие колонны плотными ружейными залпами. Но самой большой неприятностью для штурмующих стали облитые водой валы крепости, превратившиеся в огромные ледяные горки. Ядра их не брали, багинеты отскакивали и обламывались. Люди, штурмовые лестницы — все падало, опрокидывалось, съезжало вниз. Сверху на головы атакующих летели камни, бревна, лились смола и даже, по утверждению стоустой народной молвы… горячий кулеш. Неудачный приступ обошелся королю в 400 убитых и 700 раненых. Среди погибших оказалось много ветеранов. Ранены были генерал-майор Б. О. Стакельберг и любимец короля, восемнадцатилетний полковник Макс Эммануил Вюртембергский (он уже несколько лет тенью следовал за своим кумиром, Карлом XII). Сам Реншильд получил контузию, от которой, как уверяют, не оправился до конца жизни. Потери защитников были на порядок меньше — 175 человек убитыми и 150 ранеными. Если вспомнить, во сколько шведам обошлись Нарва, Клушино, Головчин, то урон, понесенный под Веприком, сопоставим с настоящим сражением. Даже взбешенный упорством русских и украинцев Карл сообразил, что еще один-два таких приступа, и ему не с кем будет идти на Москву весной 1709 года. Гарнизону были предложены на выбор почетная капитуляция или новый штурм и погибель. Фермор, к досаде царя, выбрал первое, оправдываясь тем, что у защитников почти не осталось боеприпасов. Король на этот раз сдержал слово: после сдачи русским пленным сохранили жизнь. А вот украинцев король выдал Мазепе. Тот выместил на соотечественниках всю накопившуюся злость. Сердюки многих, включая женщин, порубили, остальных в жесточайшую стужу побросали в ямы, где их ждала мучительная смерть от холода.

Зимовка 1708–1709 годов дорого обошлась обеим сторонам. Историки считают, что к весне 1709 года армия Карла XII сократилась на четверть. Потери русских остаются неизвестными. Но в любом случае Петр имел возможность если не полностью, то хотя бы частично пополнить свои части, тогда как Карл должен был полагаться только на оставшихся в живых. Правда, по-прежнему оставалась гипотетическая надежда на помощь союзников. Был даже момент, когда, казалось, эта надежда стала сбываться. На помощь Мазепе пришли запорожцы. Несмотря на старые обиды, сечевики на общевойсковой раде решили поддержать Мазепу. В конце марта кошевой атаман Гордиенко привел в шведский лагерь 8 тысяч запорожцев. Еще 7 тысяч остались охранять Сечь, что в перспективе должно было облегчить связь шведов с Крымом и Османской империей.

В начале апреля 1709 года стороны даже подписали союзный договор, по которому Мазепа и запорожцы обязывались снабдить армию Карла XII всем необходимым и пресечь антишведские выступления на местах, а король, в свою очередь, должен был вести борьбу с царем до полного изгнания русских войск с территории гетманщины.

Действия Гордиенко вызвали переполох в царской ставке. Здесь ожидали большие неприятности. Но оказалось, что выбор сечевиков не повлиял серьезно на расклад сил. Известие о соединении их с Мазепой не произвел большого впечатления в Бахчисарае — крымский хан по-прежнему медлил с выступлением. Как военная сила буйные и недисциплинированные «хохлачи» разочаровали Карла XII. Они еще могли сгодиться для преследования или внезапного нападения на лагерь или обоз. Но выстоять в поле против регулярных частей запорожцы не могли. Договор так и не решил проблемы снабжения армии: легко было обещать — труднее сделать. Шведам по-прежнему приходилось больше надеяться на собственных фуражиров, а не на «лояльно» настроенных селян, спешивших в их лагерь со снедью. В довершение всего петровский, энергично действовавший полковник П. Яковлев взял и разорил Сечь. По масштабам этот успех едва ли мог сравниться с разорением Батурина. Тем не менее на запорожцев и Мазепу он подействовал, как удар грома, вызвав новый приступ ненависти и… осознания бессилия. В этой ситуации хуже всего приходилось шведам: устав от бесконечных толков, рождающих то светлые надежды, то горькое разочарование, они принуждены были полагаться только на себя, на свою опытность и храбрость. В королевском лагере о сражении молились, как о спасении, которое избавит всех от опостылевшей походной жизни. «Все желают, чтобы Господь отдал вероломного врага в наши руки, после чего, как мы уповаем, наступит благословенный мир», — писали солдаты и офицеры в письмах домой.

Иначе складывалась обстановка в стане Мазепы. Здесь далеко не все горели желанием сразиться за сомнительное дело, затеянное Иваном Степановичем. Осуждение «ярма московского» и «тирании Петра» быстро сменилось стремлением вернуться в прежнее подданство. Бегство приняло массовый характер, особенно после того, как стало ясно — царь держит свое слово амнистировать «невольных» изменников. Кое-кто вознамерился покинуть тонущий корабль, прихватив в качестве «выкупа» тех, кто оставался верен Мазепе. Это искупление собственной вины головой другого, не успевшего повиниться, было совершенно в духе времени — стоит только вспомнить судьбу Кондратия Булавина. И самым весомым «призом» здесь был бы Иван Степанович. Но не случайно Мазепа пересидел на своем веку стольких гетманов и заодно стольких искателей его гетманской булавы. Как все изменники, он за версту чувствовал опасность. Ведь если те собирались заслужить прощение его персоной (здесь следовало обеспокоиться о своей безопасности, что и было сделано Мазепой), то и Иван Степанович, в свою очередь, вознамерился поправить собственное положение… Карлом XII. Дело казалось выполнимым: король горяч, часто появляется в окружении небольшой свиты, отчего не попытаться схватить его? В намерении Мазепы много остается неясного и темного, естественно, он был очень осторожен — с Карлом XII шутки были плохи. В конце ноябре в царский стан вернулся миргородский полковник Даниил Павлович Апостол, обласканный и награжденный Петром. Похоже, приехал полковник не без ведома Мазепы — именно он передал тайное предложение бывшего гетмана о поимке Карла XII. Чуть позже предложение повторил другой перебежчик, полковник сердюков Игнат Галаган. Трудно с достоверностью судить о том, как Петр воспринял эти предложения. Ясно, что веры Мазепе было мало. Но даже если это была с его стороны игра, то от чего не попробовать, окончательно скомпрометировав, на крайний случай, в глазах Карла Мазепу? Царская ставка потребовала письменных «гарантий» — так по крайней мере отписал своему бывшему благодетелю Даниил Апостол, объясняя сомнения «царского величества»: «Понеже мне от вас на письме подлинно ничего не выражено». Разумеется, умный Иван Степанович подписывать собственноручно себе смертный приговор не стал и от такого предложения уклонился. Стороны продолжили торг, пока Петру не удалось случайно перехватить уже упомянутое выше верноподданническое послание «Яна Мазепы» к Станиславу Лещинскому. Пересылки были прекращены. Политическая целесообразность, разрешавшая тогдашним политикам вступать в переговоры с самим дьяволом, уступила место прозрению. Последние нити были обрублены.

К этой темной истории надо добавить, что, как ни избегал прямодушный Карл XII интриг и заговоров, слабоумием он не страдал. То ли шведы что-то проведали, то ли новый союзник вызвал у короля априори сильное подозрение, но к Ивану Степановичу вскоре был приставлен сильный шведский караул. Это присутствие шведских кавалеристов и офицеров при особе «ясновельможного гетмана» каждый был волен трактовать по-своему: то ли это было сделано для воздания почестей, то ли для охраны от… своих, то ли для… ограничения свободы. Сам Иван Степанович, кажется, относительно последнего не сомневался. «Мазепа почасту в великой скорби и тузе бывает, а временем с плачем и великим воздыханием нарекает свое безумие, что надеялся, что от него Украина не отступит», — сообщал о настроении гетмана той поры один из его приближенных.

В конце апреля 1709 года шведы подошли к Полтаве.

Полтава

Полтава — крепость не из сильных. Прямоугольник, 1000 метров на 600, в окантовке земляных, насыпанных на скорую руку валов. Карл, осмотрев укрепления, решил, что с городом не придется долго возиться. Но это был как раз тот случай, когда слабость укреплений восполнялась силой духа защитников. Последняя величина для короля оставалась не известной. А между тем он уже имел случай столкнуться на Украине с крепостницами, штурм которых обходился необычайно дорого. Полтава была из этого ряда. Гарнизон ее — солдаты и казаки — насчитывал шесть с половиной тысяч человек. Комендантом был полковник Алексей Степанович Келин.

Король приказал начать осаду города. Многие в окружении недоумевали: зачем он это делает? Генерал-квартирмейстер Юлленкруг умолял короля не тратить на осаду последние запасы пороха и уж тем более не устилать полтавские валы превосходной шведской пехотой. «Я вас уверяю, что не потребуется никакого штурма», — объявил Карл. Такой ответ привел Юлленкруга в недоумение: «Но тогда я не понимаю, каким способом будет взят город, если только нам не повезет». — «Да, вот именно, мы должны совершить то, что необыкновенно. От этого мы получим честь и славу». В этом ответе — весь Карл. Необыкновенное, невиданное, сверхчеловеческое — его конек. Думы полководца не просто о славе, а о славе, превосходящей всякую иную славу, славу, приобретенную необычайным путем. Надо признать, что в этом своем величаво мелочном тщеславии король удивительно проигрывает Петру, которого слава заботила менее всего.

Несмотря на обещания, без приступов не обошлось. Однако все они окончились неудачей. Как и при осаде Веприка, шведы принуждены были почти отказаться и от бомбардировки Полтавы — в преддверии большой баталии приходилось беречь заряды. Впрочем, и осажденные испытывали трудности с припасами. Случалось, что стороны перекидывались камнями. А во время одного из приступов в плечо Карла угодила дохлая кошка. По-видимому, именно ее следует отнести к обещанному королем тому самому «необыкновенному» и «необычайному», что ждало шведов под Полтавой.

К Полтаве постепенно подтягивалась и русская армия. 4 июня в главную квартиру прибыл Петр. Царь мог удостовериться, что противостояние достигло своего пика и дело идет к развязке. 7 июня он написал Федору Апраксину, что «в сем месяце» непременно будет «главное дело». Три дня спустя канцлер Головкин в письме русскому послу в Дании В. Л. Долгорукову затронул ту же тему: шведы Полтавы не добыли и ныне сами пребывают «от нас в осаде, нежели оная помянутая крепость от него, а вскоре чаем знатных действ над ним».

Мы помним, как осторожно и взвешенно относился Петр к теме «главного дела». Еще полтора года назад, в канун 1707 года, царь напоминал: «Искание генерального боя зело суть опасно, ибо в один час может все дело опровержено быть». Мог ли он в июне сказать, что опасность погубить «в один час… все дело» исчезла? Конечно, нет. Сколько бы и сам Петр, и его окружение ни прикидывали и ни соотносили численность русских и шведских солдат, кавалеристов, пушек и всего прочего, что стреляло, кололо и рубило, как бы ни радостно и оптимистично выходило все на бумаге и в разговорах, мысль о сокрушительной силе шведов крепко сидела в головах. Вместе с тем было ясно, что оттягивать дальше развязку также было нельзя. Швед ослаб так, как только можно было его ослабить «обложением», непогодой, стычками, болезнями и непрерывными приступами больших и малых «партий». Аргументы сторонников немедленного сражения суммировал Алларт, успевший зарекомендовать себя как энергичный и решительный генерал. Если замешкаться и дать пребывающим «в утеснении и нужде» шведам уйти за Днепр, то война растянется еще на много лет. Словом, прежняя, столь пугавшая всех мысль о сражении становилась привычной. Русский генералитет не мог не видеть — множество преимуществ на их стороне. И терять их — преступление. Однако сражение — всегда сражение, исход которого — результат столкновения воли и решимости одного с волей и решимостью другого. Следовало поставить Карла в такую ситуацию, чтобы не он, а Петр диктовал условия. Например, заставить короля штурмовать заранее подготовленные позиции, при том не тогда и не там, где он желал, а где его ждали петровские полки. Царь никогда не забывал, насколько сильна прямая атака шведов. Но он также помнил, насколько его войска за долгие годы войны поднаторели в обороне.

Но, чтобы навязать свою волю, следовало в первую очередь помочь изнемогающей Полтаве. По решению военного совета с 16 июня с правого берега Ворсклы к крепости стали вести новые апроши. План был прост — установить непосредственную связь с гарнизоном, укрепив его свежими силами и снаряжением. Но замысел сорвался. В заболоченной пойме Ворсклы из-за обилия воды копать траншеи оказалось совершенно невозможно. Оставалось одно — форсировать Ворсклу, чтобы уже с левого берега выручать крепость. Нетрудно было догадаться, что означало подобное решение. Левый берег был «шведским», и, значит, отступить, уклониться от боя со шведами было уже невозможно. В «Гистории Свейской войны» эта ситуация изложена следующем образом: «…Инаго способа нет о выручке города, только что перейтить реку к неприятелю и дать главную баталию». Заметим, что «Гистория», написанная по окончании Северной войны, — источник, далеко не во всем точный. Но в данном случае это решение подтверждено документами полтавского периода. 19 июля, когда операция была уже в самом разгаре, Келин получил от Петра долгожданное известие: «…Пойдем со всем войском к Петровскому мосту и тамо, перешед и осмотрясь, пойдем… на неприятеля искать со оным баталии и чтоб пробитца всем войском к городу». Скромная Ворскла, таким образом, превращалась в русский Рубикон.

Переправа у Петровки была поручена генералу К. Э. Ренне. Несмотря навею сложность положения, поспешали, как и прежде, не спеша. На Карла XII надвигалась не просто армия, а то, что историки назвали «укрепленной наступательно-оборонительной позицией» или проще — «наступающей крепостью». Батальоны, едва вступили на другой берег, принялись возводить укрепления. К 18-му числу шведы насчитали уже 17 редутов, вытянувшихся вдоль реки. А к 20 июня вся полевая армия благополучно перебралась на сторону шведов.

Возможно, реакция последних была бы более энергичной, если бы не печальный инцидент с Карлом. В канун своего дня рождения — королю исполнялось 27 лет — Карл отправился к селу Нижние Млины осматривать позиции противника на другом берегу Ворсклы. Увидев всадников, русские кавалеристы открыли огонь. Одна из пуль насмерть сразила спутника короля. Карл, по своему обыкновению, остался невозмутим. Лишь завершив рекогносцировку, он повернул коня. В этот момент его будто бы и настигла пуля. Рана оказалась крайне неудобной: пуля ударила в пятку, прошила ступню до большого пальца. Король не показал вида, что ранен, и продолжил поездку. Когда же сопровождавшие, увидев кровь, попытались вернуться в лагерь, отмахнулся. Лишь при подъезде к главной квартире от боли и кровотечения обессилел и едва не упал с лошади. Его сняли — он потерял сознание.

Так описывают ранение Карла XII, опираясь на источники, шведские историки. В интерпретации отечественных исследователей случившиеся выглядит менее героически. Король был наказан за браваду. Наткнувшись на казацкую партию (в «Журнале» сказано, что партия «стояла неосторожно, и некоторые из оной казаки сидели при огне»), Карл не утерпел, затеял перестрелку и получил в ответ пулю. Здесь весь инцидент получает совсем другую, чем у шведов, окраску: военачальник в канун генерального сражения (точнее — за 11 дней до Полтавы) попусту рискует, выступая в роли заурядного застрельщика, — не это ли верх легкомыслия?

Но несчастье вовсе не кажется случайностью. Карл с самого начала военной карьеры с упорством азартного игрока раз за разом подставлял себя под пули, причем делая это и тогда, когда в этом была острая необходимость, и тогда, когда рисковать не было никакой нужды. Бравада короля не знала пределов: для него каждый мост был Аркольским, даже если он был перекинут через грязный ручей. Апологеты Карла XII пытаются оправдать его безумное поведение безоглядной верой: мол, если Бог с ним — ас кем же ему еще быть? — то с королем ничего не может произойти плохого. И верно, долго не происходило. Только, видно, и на небесах есть кредит везения. К Полтаве Карл исчерпал его. Подставился — и словил пулю тогда, когда его обессиленная армия особенно нуждалась в его отваге и даровании. Удивительно, что сам Карл и после этой раны, едва не стоившей ему сначала жизни, потом ноги, потом разгрома под Полтавой, не сделал для себя никаких выводов. Все осталось по-старому. Он продолжил свою игру в орлянку, пока наконец его не успокоила ударившая в висок пуля под стенами норвежской крепости Фредериксхаль на исходе 1718 года.

…Прибежавшие на зов хирурги осмотрели рану короля. Кость была раздроблена. Чтобы удалить осколки, надо было сделать глубокий надрез. Это была болезненная операция, тем более что в те времена не было анестезии. В лучшем случае, для того, чтобы заглушить боль, раненому давали вина или водки. Но король не пил крепких напитков. Врачи заколебались. Очнувшийся Карл прикрикнул на них: «Режьте смелее!»

В чем нельзя отказать противнику Петра, это в мужестве. Карл даже сделал то, на что не решились хирурги, — сам обрезал воспаленную кожу по краям раны. Король слишком хорошо знал, что в лагере все будут интересоваться, как вел он себя во время операции. Значит, нельзя было позволить себе ни малейшей слабости. Напротив, та магическая, завораживающая солдат и офицеров сила, исходящая от короля-героя, должна была окрепнуть. Карл был верен себе: он и из раны делал легенду.

Однако на деле быль о мужестве короля оказалась слабым утешением. Утрата была слишком ощутимой. Как раненый ни бодрился, уверяя, что не сегодня завтра поднимется и все станет на свои места, началось воспаление. Врачи втихомолку заговорили об ампутации ноги. С 19-го по 21 июня и эта мера казалась уже бесполезной — Карл лежал в полузабытьи, между жизнью и смертью. Ранение короля сразу отразилось на течении событий. Несомненно, в эти дни в шведском лагере царили растерянность и уныние. Этим немедленно воспользовалась противная сторона. Место для лагеря у Петровского брода было признано непригодным — узко, далеко от Полтавы. Лагерь был перемещен к деревне Семеновка, в 8 верстах от города, и тут же укреплен. Адлерфельт, бесстрастно взиравший на активность царских войск, зафиксировал в своих «анналах»: «Неприятель продолжает беспрестанно окапываться». Новейший исследователь М. А. Кротов на основе краеведческой брошюры, изданной к 200-летию Полтавы, восстановил конфигурацию этого лагеря у Семеновки: то был ретраншемент, обращенный к кручам Ворсклы и прикрытый с запада, со стороны шведов, линией редутов. Учитывая, что только что был оставлен один лагерь, а через несколько дней будет возведен новый, в непосредственной близости от Полтавы, остается только восхититься необыкновенному трудолюбию русского солдата и последовательности Петра I, ни на шаг не отступающего от разработанного плана: на шведов и в самом деле надвигалась «шагающая» земляная крепость, опираясь на которую, можно было отразить столь любимые Карлом XII внезапные нападения и при необходимости развернуть войска для большого сражения.

22 июня кризис, опасный для жизнь короля, был преодолен. В тот же день фельдмаршал Реншильд, вступивший в командование армией, вывел полки в поле. Ждали нападения русских. Однако известие оказалось ложным — русские и не думали выходить за укрепления нового лагеря. Пришлось шведам ни с чем возвращаться к своим бивакам. Камергер Адлерфельд не без торжества записал: «Враг не имел желания напасть». Намерения напасть 22 июня действительно не было. Петр просто методично и последовательно стягивал силы и выискивал наиболее удобную позицию для боя.

Реншильд, несмотря на солидный возраст и бесспорные заслуги, не обладал авторитетом Карла XII и той ясностью, которая отличала тактические решения короля. К тому же он был резок, высокомерен и не терпел возражений. Стоявший во главе пехоты генерал Левенгаупт (Реншильд до ранения короля возглавлял кавалерию) никак не мог найти с ним общий язык. Утонченный аристократ с университетским образованием и вечно недовольный служака фельдмаршал не терпели друг друга. Пока во главе армии стоял король, эта неприязнь сглаживалась. Но с назначением Реншильда равновесие нарушилось. И это было еще одно следствие рокового ранения Карла, давшее в последующем шведским ученым возможность порассуждать об исходе Полтавы в стиле: что бы было, если бы казацкая пуля пролетела мимо. Не следует, впрочем, особенно упрекать в этом шведских историков. Национальное чувство обладает тем странным свойством, что очень долго болит по поводу всякого своего поражения. Мы и сами нередко впадаем в подобный недуг, отчего старательно перебираем реальные и надуманные фатальные обстоятельства, укравшие у наших военачальников очередной шанс на удачу. Наверное, иногда так и случалось. Но только не под Полтавою, где шведам едва ли мог помочь даже вдохновенный гений их воинственного короля. Рвалось, где тонко. А тонкой стала вся мощь шведской армии, заброшенной капризом Карла и извилистыми путями войны на Украину, где правила игры стал диктовать уже не король, а царь.

В целом надо признать, что оценка современных шведских историков Полтавы — взвешенная и далекая от угарного патриотизма, который иногда проскальзывает в работах соотечественников. Они отдают должное мужеству своих солдат и офицеров, их несгибаемому чувству долга. Но они признают почти полную безнадежность положения, по крайней мере на тот момент, когда первые орудийные залпы возвестили о начале генеральной баталии. При этом просчеты объясняются не одним только упрямством короля, с маниакальным упорством идущим навстречу гибели, а и тем, что для шведов было внешним фактором — быстрым ростом могущества России на фоне истощения собственных ресурсов, необыкновенным умением Петра творчески перенимать чужой опыт и т. д. Шведские исследователи давно пришли к выводу, что имперское бремя было не по плечу Швеции. Ее людские и материальные ресурсы не соответствовали масштабам имперских задач. Страна рано или поздно должна была надорваться, и она в самом деле надорвалась, представляя к концу Северной войны печальное зрелище. Полтава в этом смысле — освобождение от изнуряющего имперского бремени, событие, заставившее Швецию изменить вектор своего развития.

По данным шведских историков, в канун сражения в строевых частях насчитывалось чуть больше 24 тысяч человек. Впрочем, население лагеря под Полтавою было значительно больше. На возах, телегах, в палатках обитали еще несколько тысяч человек — то были раненые, инвалиды, военные чиновники, денщики, прислуга, жены и дети офицеров и даже солдат. Первоклассная армия Карла не была свободна от традиции таскать с собой всю эту уйму народу, кочующую вместе с офицерами и солдатами по дорогам войны. Правда, при необходимости король без всяких раздумий бросал обитателей обоза на произвол судьбы.

Этим не исчерпывались силы шведов. Были еще союзнические войска в лице Мазепы и запорожских казаков. Однако Карл, не доверяя казакам, предпочитал держать их подальше от себя.

Лагерь у деревни Семеновки Петр посчитал не отвечающим разработанному стратегическому замыслу — как можно ближе придвинуться и стеснить противника. 25 июня русские части покинули Семеновку и вышли наконец к месту будущего сражения. Новый лагерь был устроен в 5 верстах от Полтавы, у Яковецкого леса. Шведы были так близки, что в стане русских были слышны все их сигналы. В считаные часы были возведены укрепления. Для ускорения работ войска несли заранее изготовленные фашины и «испанские рогатки». Строительство оборонительных сооружений не прекращалось, по сути, до самого начала сражения. На валах, реданах и угловых бастионах, образовавших неровный прямоугольный «транжамент», Брюс расставил около 70 орудий. Последняя запись в дневнике Адлерфельта, который три дня спустя будет сражен ядром в нескольких шагах от королевских носилок, была как раз посвящена этим приготовлениям русских: «Враг сделал великие передвижения, неуклонно приближаясь все более и более и строя земляные укрепления». Королевский «летописец» мог, конечно, сделать акцент на стремление царя отгородиться от шведов валами и редутами. Но если б он был вдумчивым наблюдателем, то мог заметить, что каждая из сторон русского ретраншемента имела несколько выходов. На западной и северной их было по четыре, на южной — семь. Укрепленный лагерь, таким образом, позволял войскам не только отразить неприятеля, но и быстро перейти в наступление. А это свидетельствовало о многом в настрое русских, готовых быстро перейти от обороны к контрнаступлению.

Выдвигаясь на позиции к Яковецкому лесу, Петр не исключал, что Карл XII тотчас двинется в наступление. Г. Головкин в тот день даже писал П. Толстому, что войска, подойдя к месту нового лагеря, выстроились в боевые порядки. Но на этот раз уже шведы остались на месте. Было, однако, ясно, что стороны сблизились настолько, что начало генеральной баталии — вопрос ближайших дней или даже часов. «И тако вскоре главной акции ожидати, в чем дай Вышний щастие», — такими словами заканчивал свое послание Петру Андреевичу канцлер. Не исключался, впрочем, и иной сценарий развития событий, о котором упомянул уже в своем письме А. Д. Меншиков. «Вчерась обоз свой перенесли мы сюда, — писал Светлейший, — и хотя ближе к неприятелю, только зело в удобном месте стали и траншемент построили, и чаем, что неприятель вскоре принужден будет место сие оставить и идти далее, когда надеемся… с городом коммуникацию свободную получить. В прочем у нас… благополучно и опасности никакой нет, понеже… наша армия вся здесь в совокуплении». Несомненно, в этом случае деблокада Полтавы рассматривалась как важная задача. Но еще более важной виделась задача преследования на марше ослабевшего неприятеля.

Перед наскоро возводимым ретраншементом располагалось большое поле — поле будущей битвы. Чтобы выйди к нему, надо было пересечь широкую прогалину между Малобудищенским и Яковецким лесами. Царь с одного взгляда оценил значение этого места. По лесу войскам не пройти. Значит, противник непременно двинется через прогалину. Здесь можно было расположить дозоры, на которые обязательно наткнутся шведы. Но Петру нужно было не просто обнаружить, а задержать противника. Был отдан приказ перегородить прогалину цепью редутов. В плане они повторяли букву «Т»^{13}, «ножка» которой была обращена к неприятелю. «Ножка» получилась усеченной: если горизонтальная перекладина состояла из шести редутов, протянувшихся от одной опушки к другой, то вертикальная — из четырех, из которых два так и не успели отсыпать к началу сражения (их стали строить только в ночь с 26-го на 27 июня). С военной точки зрения это было выдающееся решение. При таком расположении редуты не только рассекали боевой строй неприятеля и срывали внезапную атаку, но и встречали его перекрестным огнем из ружей и орудий (расстояние между редутами равнялось 300–400 шагам). Не случайно 23 года спустя знаменитый полководец Мориц Саксонский так высоко оценил замысел русского командования: «Невозможно было наступать на московскую пехоту, не взяв этих редутов, так как нельзя было ни оставить их позади, ни пройти между ними, не подвергаясь опасности быть уничтоженным их огнем».

Для защиты редутов был выделен отряд из шести пехотных полков — примерно 4700 человек. Позади поперечных редутов выстроились в линию 17 драгунских полков — 10 тысяч сабель — под началом лучших кавалерийских генералов на русской службе: Р. Боура, И. Хейнске и К. фон Ренне.

25 июня вечером был созван военный совет, разработавший план, как пехоте «стать в баталии». На следующий день в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Царь в своем обращении объявлял, что предстоит бороться не за Петра, а «за государство, Петру врученное, зарод свой, за народ Всероссийский…». Приказ завершался замечательными словами: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Шведы вовсе не стремились начать сражение на русских условиях и уж тем более атаковать их укрепленный лагерь, как того хотел Петр. Но, кажется, впервые они оказались в ситуации, когда условия предстоящего сражения приходилось диктовать не им. При этом, отлично понимая все неудобства подобного положения, шведы должны были признать, что дальнейшее промедление лишь еще больше ослабит их. Оттягивать сражение стало невозможно — силы таяли, подмоги ждать было неоткуда, тогда как неприятель усиливался с каждым днем. Но если русские навязывают условия, где и когда сражаться, то по крайней мере шведы не собирались отдавать Петру инициативу, эту «повивальную бабку» всех своих побед. По сути, шведы решили играть ва-банк. Зная, чем окончилась Полтава, легко упрекнуть их в авантюризме. Но, с другой стороны, был ли у них иной выход? Даже такой далекий от военного дела человек, как пастор Крман, признал безвыходность положения и неизбежность сражения: «Король Карл должен был принять это решение вследствие жестокой и крутой необходимости».

Вот так, категорично, без всяких сантиментов — «жестокой и крутой необходимости», во многом, добавим, приуготовленной Петром и русской армией.

Был ли у шведов шанс выиграть? И верили ли они в этот шанс? При всей близости этих вопросов они все же разные. Там — возможность, здесь — вера. Петр ведь не случайно боялся шведов. Он помнил Нарву. Свежа была память о Головчине, когда репнинские полки, оказавшись в неожиданной ситуации, враз забыли все то, чему их учили, и обратились в бегство. У шведов слаба артиллерийская поддержка? Но разве фельдмаршал Реншильд не разгромил 30 тысяч саксонцев, поляков и русских под Фрауштадтом без пушек, одною пехотою и кавалерией? Да и Нарва также обошлась со стороны короля без большой канонады. Все прежние воспоминания наполняли грудь шведов гордостью. Откуда им было знать, что под Полтавою все это канет в Лету и впереди их будут ждать горечь поражений и воздыхание о былом величии? Об этом шведы не думали и не желали думать, а русские, в свою очередь, еще не знали и не могли знать, хотя знать очень хотелось. Петр сделал все возможное, чтобы ослабить противника, довести его до полуобморочного состояния. Приписанная ему фраза о том, что «брат Карл» мнит из себя Александра Македонского, но «не найдет во мне Дария», верна по существу, даже если и не была произнесена им в действительности. Царь пятился, отступал, изнурял шведов, однако кто бы из окружения осмелился сказать ему, что вот настал предел, пройден Рубикон, после которого осталось только толкнуть шведского Колосса, и он падет, как подрубленный? Никто. Мы не ошибаемся и не противоречим тому, о чем писали выше. Ведь признание того, что настало наконец время для генеральной баталии, не есть утверждение, что победа неизбежна. Шанс победить у шведов оставался. Причем тот шанс, который можно было свести на нет не числом выставленных в поле полков и орудий — тут у русских было все благополучно, а тем, что только можно сломить, когда сталкиваешься с отвагою и мужеством, — еще большей отвагой и еще большим мужеством.

Что касается веры шведов в благоприятный исход сражения, то в ней невольно улавливается большая доля отчаяния. Всякая другая воинская арифметика, построенная на сложении и вычитании, давала им одни отрицательные величины. Да им, собственно, и оставалось, что только верить, вскармливая надежду на аналогичных примерах из мировой истории. Может быть, потому столь часты были параллели между древними героями и шведскими генералами, призванными повторить их бессмертные подвиги: Реншильд объявлялся Одиссеем, Левенгаупт — Аяксом, а сам Карл XII — непобедимым Ахиллом. Трудно сказать, насколько велика была в настроениях шведов доля бравады, напускной бодрости или, напротив, подлинной уверенности. Все, что впоследствии об этом было написано, написано было уже после Полтавы. А это уже совсем другой взгляд. Кажется, определенно можно говорить о двух вещах, присутствующих в том, что принято называть духом войска. Это, с одной стороны, вздох облегчения от сознания того, что неясность ситуации, столь долго изводившая всю армию, от рядового до генерала, канет в прошлое, с другой — твердое намерение каждого исполнить свой долг.

Разумеется, решившись на сражение, шведы исходили из своей главной военной доктрины: единственный вид боевых действий, их достойный, — наступление. Было обращено внимание на то, что все преимущества расположения русских легко можно обратить в противоположность. Да, лагерь сильно укреплен, но позади него овраги и широкая обрывистая пойма Ворсклы. Русская армия сама, как под Нарвой, прижалась к реке и ограничилась в маневре. Стоит сбить русских с позиций, как отступление легко обернется сумятицей и паникой. Эта общая посылка требовала дальнейшего уточнения. Вот здесь-то и возникают трудности, поскольку Реншильд не стал утверждать себя детально разработанной диспозицией. Отсюда несколько «версий» плана в литературе. Шведский историк П. Энглунд пишет о намерении фельдмаршала обойти противника и занять позиции на севере, отрезая русских от брода у деревни Петровки. Далее Петру и его генералам представлялся выбор: выходить в поле и сражаться в не удобной для себя позиции или попытаться отсидеться в лагере. Заметим, что подобная «расшифровка» наметок предстоящего сражения вызывает сомнения: в таком трактовке план лишен простоты (в хорошем смысле слова), свойственной большинству решений короля-полководца. Движение в обход, развороты — на все это требовалось много времени, тогда как ставка делалась на быстроту и внезапность. Возможно, уместнее говорить о намерении шведов вырваться на «полтавские поля» и оттуда фронтальной атакой обрушиться на неприятеля. Левенгаупт же сразу по прохождении редутов кинулся атаковать фас русского лагеря, предлагая, таким образом, нам еще одну «версию» — смять противника с ходу, не дать ему развернуть свои боевые порядки.

В любом случае в шведском замысле ощутимо небрежение к противнику, которое не оставляло ни Карла, ни Реншильда, ведь они исходили из того, что Петр будет действовать так, как ему положено действовать в соответствии с их замыслом, то есть почти ничего не делать и послушно ждать, покуда его обойдут, опрокинут и разгромят. Не потому ли Реншильд ограничился поверхностной рекогносцировкой? 26 июня фельдмаршал с генералами издалека осмотрел поперечную линию русских редутов, чем и удовлетворился. Кажется, Реншильд и король положились на военное вдохновение и общие рассуждения, пообещав, что начальники колонн и полковые командиры получат все необходимые распоряжения по ходу битвы. Даже Левенгаупт пребывал в неведении. Приболевшего генерала вообще не пригласили на военный совет, который начался пополудни 26 июня у постели Карла. Да и трудно было это назвать советом — к королю и фельдмаршалу присоединились граф Пипер и командир Далекарлийского полка полковник Сигрот, общий любимец короля и фельдмаршала.

Позднее Левенгаупт, который, быть может, осознанно преуменьшал свою осведомленность о планах командования, писал, что фельдмаршал сообщил ему лишь о решении предпринять ночной марш и наутро дать решительное сражение. На это служака-генерал ответил, что готов исполнить любое приказание короля, и тут же усомнился в возможности быстро и без суеты выстроить в темноте войска для ночного марша. Реншильд оборвал его фразой, что «нельзя выводить полки средь бела дня, если мы хотим застать русских врасплох». Фраза выдает еще один основополагающий элемент шведского замысла: не просто опередить противника в развертывании — сокрушить его внезапным, неожиданным ударом.

Подготовка к сражению шла на скорую руку. Пехота была расписана по четырем колоннам. В частях избавлялись от всего лишнего, способного осложнить движение. Эта «ревизия», впрочем, носила своеобразный характер: все ценное, награбленное и добытое в походе навешивалось, зашивалось, пряталось в одежде, сумках, карманах, навьючивалось на лошадей и т. д. В итоге по окончании сражения у победителей будет немало работы по изъятию лишних и совсем не лишних ценностей, которую они и исполнили без лишних уговоров, раздевая догола иных пленных. Это мародерство, о котором, словно сговорившись, вспоминали мемуаристы, несомненно, бросает тень на победителей. Слабым утешением может служить только то обстоятельство, что подобная практика была повсеместной, а иногда еще и отягчалась поголовным калечением или даже расправой над безоружными пленными. В последнем, как мы знаем, преуспевали сами шведы во главе с Реншильдом, который в свое время приказал простреливать каждому русскому пленному голову.

…Около 11 часов вечера шведская пехота стала строиться в батальонные колонны. Их возглавляли генералы Спарре (5 батальонов), Стаккельберг (5 батальонов), Росс (4 батальона) и Лагеркрун (4 батальона). Начало движения задержалось из-за беспорядка, возникшего при построении. Левенгаупт принялся наводить порядок. Тут же явился разъяренный Реншильд и набросился на генерала: «Где вы, черт возьми, околачиваетесь? Никто вас найти не может, вы что, не видите, что получилась настоящая конфузия?.. Вы не заботитесь ни о чем!»

Наконец порядок был наведен. Далеко за полночь началось богослужение, предшествующее каждому сражению. Всегда сильное по своему эмоциональному воздействию, оно на этот раз умножалось благодаря необычайности обстановки. В густой темноте украинской ночи, в осознании того, что это, может быть, последняя ночь их земной жизни, воины приглушенными голосами (боялись, что услышат русские) пели псалом и повторяли слова специальной «армейской» молитвы: «Дай мне и всем тем, кто будет вместе со мной сражаться против наших неприятелей, прямодушие, удачу и победу, дабы наши неприятели увидели, что Ты, Господь, с нами и сражаешься за тех, кто полагается за Тебя».

Около часа ночи батальоны тяжелой поступью двинулись вперед. Впереди шла пехота. За ней на конных носилках везли Карла. Раненая нога была перевязана, здоровая обута в сапог со шпорой. Под правой рукой короля лежала обнаженная сабля. Присутствие Карла было необходимо для армии. Он был — как живой талисман, внушающий шведам уверенность и мужество. «Когда он сидел на коне перед своей армией и обнажал шпагу, было совсем иное выражение лица, чем в обычном его общении, — вспоминал позднее о короле один из ветеранов шведской армии, ротмистр Петер Шенстрем, — это было выражение, обладавшее почти сверхъестественной силой внушать кураж и желание сражаться…»

Мы можем лишь предполагать, какое выражение было на этот раз у Карла, страстно желавшего, но не способного принять участие в предстоящей битве. Зато известны слова, которыми он незадолго до выступления воодушевлял своих товарищей. Он напоминал о прежних победах и, шутя, приглашал отведать изысканные кушанья у русских: «Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нет нужды заботиться о продольствии — в московском обозе всего много припасено для нас». Шутка, по-видимому, принималась хорошо. Вот только беда, что по окончании сражения она приобрела привкус неуместной бравады. Поздний обед из московских разносолов был действительно устроен, вот только плененные шведы едва ли были рады такому праздничному столу.

…Король ехал в плотном кольце охраны из драбантов и гвардейцев. Надо отдать должное мужеству и чувству долга этих людей. Им не придется воевать. Зато придется — по крайней мере большинству — быть убитыми. Отобранные для того, чтобы ловить своим телом пули, летящие в короля, они в продолжение всего сражения станут исправно и безропотно исполнять это опасное дело. К вечеру из 40 человек охраны на ногах останутся только 6. Трагические цифры, однако, не смутят современников. Разве можно приравнивать бесценную королевскую жизнь к жизни этих обыкновенных шведов? Но нам придется сделать важную поправку в мифе о необычайном везении храброго Карла, которого долго не брали ни ядра, ни пули. Действительно, ему везло, долго везло. Но этому везению король обязан, по крайней мере наполовину, тем, кто своим телом останавливал его пули.

За пехотой и королем выступила разбитая на шесть колонн кавалерия под командой генерала Крейца. В литературе фигурируют разные цифры шведской армии, участвующей в сражении. По шведским данным, в канун сражения в строевых частях королевской армии насчитывалось около 22–24 тысяч человек. Однако далеко не все подразделения приняли участие в сражении. В лагере в Пушкаревке остались артиллеристы и охранение; четыре конных полка были отряжены контролировать дорогу на Переволочину. В траншеях под Полтавой также находились разрозненные части. В итоге новейшие шведские историки считают, что в наступление двинулись порядка 16–17 тысяч человек. Так, П. Энглунд пишет, что в колоннах насчитывалось 8200 пехотинцев и 7800 кавалеристов, всего 10 полков пехоты (18 батальонов) и 14 полков кавалерии. К этим силам шведы иногда добавляют также валахов и казаков Мазепы — от 3 до 8 тысяч человек. Однако этим союзникам шведы, как уже отмечалось, не особенно доверяли. Заметим, что украинские исследователи пишут о пускай и не значительном, но участии на первом этапе этих союзников в сражении. К тому же их присутствие так или иначе воздействовало на Петра и его генералов.

Многие российские и советские исследователи, исходя из численности убитых, раненых и плененных при Полтаве и Переволочной, оперируют цифрами в 28–30 тысяч человек. Понятно, что подобные цифры выглядят более «весомо». Но есть в них немаловажный изъян: они суммируют итоги и Полтавы, и Переволочины. Между тем далеко не все шведы, сложившие оружие на берегу Днепра, сражались на Полтавском поле. Иначе говоря, шведские исследователи все же ближе к истине в исчислении шведской армии. Это признают и некоторые российские исследователи. По их мнению, из королевского лагеря в наступление двинулось войско численностью примерно в 20 тысяч человек. Интересна еще одна цифра, фигурирующая в литературе: Карл XII двинул в бой всего около 75–80 % от боевого состава армии.

…Около двух часов ночи до передовых шведских частей донеслись голоса и стук топоров — рабочие команды русских спешили окончить недостроенные редуты. План сражения предусматривал продолжение движения, но тут выяснилось, что куда-то подевалась кавалерия. Пришлось остановиться. Чтобы русские раньше времени не обнаружили шведских батальонов, солдатам было приказано сесть на землю.

Наступили тягостные минуты ожидания. Реншильд раздраженно выговаривал адъютантам, «потерявшим» генерала Крейца. Вскоре все разъяснилось — в темноте головные эскадроны взяли не то направление и уклонились в сторону. Левая колона чуть было не наскочила на русские караулы на опушке Малобудищенского леса. Но пронесло — удалось тихо развернуться и отойти.

Наконец кавалерийские колонны одна за другой стали подходить к сидевшей пехоте. Подскакавший генерал Крейц стал выяснять у Реншильда как строить конные части — в линию или на флангах пехоты? В вопросе генерала был сокрыт важный подтекст: каков следующий шаг в замысле боя? Ответ разочаровал кавалерийского генерала: «Ждите, вы получите приказ».

Было около четырех часов. Сумеречный рассвет быстро разжижал короткую ночь. В неясных очертаниях растекавшегося тумана проступали контуры русских редутов. Шведы возобновили движение. Они все еще надеялись продвинуться вперед незамеченными. Но всему есть предел. Истории осталось неведомо имя русского караульного, который первым заметил неприятеля. По словам генерала Юлленкрука, то был какой-то русский всадник, неожиданно выскочивший из леса. Прозвучал выстрел. Тотчас началась цепная реакция тревоги. В суматошной дроби зашлись полковые барабаны, раскатисто ударили орудия. Полтавское сражение начиналось, как начиналось немало великих сражений, суетливо и бестолково, будто то, что так давно ждали и к чему готовились, обрушилось нежданно-негаданно.

Начавшиеся сражение вызвало у шведов заминку. Продолжать двигаться в колоннах? Но если их обнаружили и открыли огонь, следует развертываться в боевые порядки, причем в сумерках, в тесноте, теряя драгоценное время. Но это уже будет не попытка проскользнуть, а попытка прорваться! Карл, граф Питер и Реншильд тут же устроили совет: если застать русских врасплох не получилось, стоит ли вообще наступать? Фельдмаршал окликнул Левенгаупта: «Что вы скажете, граф?» Стоявший в отдалении генерал высказался за атаку. «Что ж, с Богом, — согласился Реншильд, — будем продолжать».

Решено было как можно скорее миновать прогалину. Однако осуществить такое под огнем было не так просто. Особенно неприятным сюрпризом стали поперечные редуты. Реншильд принужден был приказать батальонам центра развернуться и атаковать их. Атака должна была, однако, носить, скорее, отвлекающий характер. Остальные должны были продолжить движение в маршевых колоннах.

Наскоро отданный приказ вместо ясности внес в войска еще большую сумятицу. Начальники колонн, не посвященные в детали операции, не говоря уже о полковых и батальонных командирах, не сумели связать его с общим замыслом сражения. Проскочить редуты, когда кто-то рядом, буквально в сотне шагов атаковал их (редуты располагались друг от друга на расстоянии ружейного выстрела), — легко ли такое сделать? И что делать дальше? Ждать отставших? Идти? А если идти, то куда?

В еще более сложном положении оказались командиры, получившие невразумительное указание о штурме редутов. Возможно, Реншильд надеялся на Сигрота, единственного из полковников, участвовавшего в военном совете. Тот должен был скорректировать действия колонн, то есть не допустить потерю темпа и людей. Но Сигрот очень скоро получил смертельное ранение, которое поставило начальника третий колонны Росса в трудное положение — он ничего не знал об общем замысле сражения и руководствовался лишь полученным приказом. При этом, будучи исполнительным генералом, Росс понимал под словом «атаковать» слово «взять». Если надо, любой ценой.

Первый, недостроенный редут был занят с ходу — его никто и не защищал. Зато второй редут встретил неприятеля «добрыми залпами». Это привело шведов в ярость. Один из них позднее рассказывал: ворвавшись в укрепление, они «сокрушили каждую косточку у тех, кто был внутри». О третий редут (по некоторым сведениям, он был больше и лучше укреплен, за что и был назван шведами «большим шанцем») шведские гренадеры споткнулись. Потребовалась еще одна атака, чтобы разметать рогатки и дойти до вала. Но тут по наступающим хлестанули смертоносной картечью. Такое даже солдаты закаленного Нерке-Вермландского полка выдержать не могли. Устилая пространство перед редутом убитыми и ранеными, они подались назад.

Пока в глубине шел бой, идущие в маршевых колоннах части подошли к продольным редутам, перед которыми стояла русская кавалерия. То были драгунские полки, подкрепленные 13 орудиями конной артиллерии. Драгуны выдвинулись вперед по приказу Меншикова, который стремился заставить противника как можно раньше развернуться в боевые порядки.

Драгуны сразу осложнили положение шведов: если бы русская конница устремилась в атаку, то отбиваться бы пришлось в маршевых колоннах — на перестроение в каре просто не оставалось времени. Считалось, что лучше всего отразить удар кавалерии могла… кавалерия. Крики «Кавалерию, вперед! Ради Бога, кавалерию вперед!» покатились в глубь шведских порядков. Призыв был услышан. Эскадрон за эскадроном, с трудом обтекая батальонные колонны, устремились навстречу русским.

По выучке и опыту шведская конница превосходила русскую. Но в сумятице и тесноте боя шведы наскакивали недружно, не выдерживая строя. Вместо сокрушительной атаки получилось нечто вроде свалки, в которой преимущество оказалось на стороне драгун Светлейшего. Им удалось даже отбить несколько эскадронных значков. Есть сведения, что в бою у редутов драгунам оказывали помощь казаки гетмана И. И. Скоропадского.

От первого успеха Александр Данилович впал в «безмерный газард». Светлейший готов был трубить общее наступление. В этот момент прискакал офицер из главной квартиры с приказом отходить. Разгорячившийся Александр Данилович вступил в перепалку: у нас «упадок весьма малой», тогда как потери неприятеля «весьма велики». Если же кавалерия отойдет, то как тогда «без сикурсу» — помощи — редуты устоят? Нужно не отходить, а, напротив, поддержать его пехотой. Но Петр посчитал нецелесообразным ввязываться в сражение в узком дефиле и повторил приказ об отходе. Меншикову пришлось подчиниться — уж ему-то, как никому другому, был известен крутой нрав государя.

Отход грозил большими неприятностями — приходилось поворачивать коней на глазах неприятеля. И действительно, шведские рейтары кинулись преследовать драгун. Раздались радостные возгласы: «Виктория! Победа!» Особенно успешно для шведов стала складываться ситуация на правом фланге. Часть русских эскадронов успели отойти в лагерь, остальные же повернули на север и двинулись вдоль ретрашемента. Разгоряченные шведы кинулись следом, угодив под артиллерийский огонь. Однако это не остановило преследователей. Для драгун Бауэра сложилась критическая ситуация. Времени для того, чтобы развернуться и перестроиться для ответного удара, не оставалось — шведы буквально висели на плечах. Между тем впереди лежала заболоченная низина, по которой уже нельзя было нестись с прежней прытью, за ней — глубокая балка Побыванка. Драгунам грозил неравный бой, могущий превратиться в обыкновенное избиение. Но тут шведы прекратили преследование. Остановил эскадроны К. Крейца Реншильд, опасавшийся, что кавалерия оторвется от пехоты и не сумеет в нужный момент прийти ей на помощь. К тому же сражение только начиналось и конницу следовало не распылять, а держать в кулаке до того момента, когда вся русская армия обратится в бегство. Шведские историки не упускают случая подчеркнуть, что решение фельдмаршала спасло часть русской конницы от разгрома. Признается, однако, что, поскольку подобное развитие событий не укладывалось в запланированный сценарий, Реншильд был «формально прав».

Опытный генерал Бауэр тотчас воспользовался неожиданной передышкой. Эскадроны были приведены в порядок и выстроены для нового боя. Любопытно, что в сознании Петра конное сражение оттеснило на второй план даже бой за редуты. Вечером того же дня в письме Кикину царь начинает описывать баталию именно с этого момента: «Сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армиею конною и пешею атаковал, которая (конница. — И.А.) хотя по достоинству держалась, однакож принуждена была уступить, однакож с великим убытком неприятелю». Заметим, что царская оценка действий драгунских полков, включая и тех, что отступали к балке, в сравнении с выводами шведских историков не столь пессимистична. Остается признать, что либо Петр, возбужденный только что одержанной победой, предпочитал на все смотреть сквозь пальцы, либо шведы преувеличили масштабы успеха своей кавалерии.

Между тем двигавшаяся за кавалерией шведская пехота также миновала поперечные редуты. Одолевали их по-разному. Кто-то обходил укрепления, прижимаясь к лесу и даже проламываясь через лесные завалы, кто-то прорывался между редутами, огрызавшимися частым ружейным и пушечным огнем. Уппландцы и эстергётландцы, штурмовавшие редуты, понесли большие потери. Когда проежавший мимо командира Уппландского полка Шернхёка генерал Юлленкрук поинтересовался ходом дел, тот посетовал, что «своих лучших людей потерял». Генерал-квартирмейстер не нашел ничего лучшего, чем приободрить полковника расхожей фразой о том, что русских это все равно не спасет.

Левенгаупт, оказавшийся во главе батальонов у левого фаса русского лагеря, приказал с ходу атаковать противника. Однако наступление было остановлено Реншильдом, не упустившим случая выговорить Левенгаупту за самоуправство. Генерал подчинился, что не помешало ему позднее говорить о роковой ошибке фельдмаршала, ведь русские будто бы уже начали в панике покидать ретраншемент и увозить орудия! Едва ли, как и в случае с конным преследованием драгун Бауэра, есть смысл опровергать Левенгаупта: хорошо известно, что разбитые генералы любят искать в проигранных сражениях эпизоды, которые могли бы кардинально изменить исход битвы. Особенно если эти эпизоды связаны с ними. Впрочем, захватывающая перспектива кружит головы не одним генералам: шведские историки также не против порассуждать относительно возможных результатов атаки. Примечательно, что в русских источниках это сокрушительное наступление шведов осталось почти не замеченным. Отмечается, что после прохождения редутов неприятель был встречен таким плотным огнем из лагеря, что принужден был к поспешному отступлению. Что касается паники, которую якобы сквозь клубы дым разглядел зоркий Левенгаупт, об этом ни слова. Похоже, что и на этот раз генерал перепутал желаемое с действительностью.

Следом за батальонами прорвался через линию редутов и эскорт Карла XII. При этом не обошлось без приключений. Были моменты, когда жизнь короля, казалось, повисала на волоске. И защитники редутов, и роившиеся вокруг казаки не упускали случая обстрелять столь живописную и непонятно как появившуюся на поле боя группу. Именно в эти моменты драбанты и гвардейцы, выступавшие в роли живого щита Карла XII, понесли свои первые потери.

Эскорт особенно соблазнял жадных до трофеев казаков. Правда, нападать на столь решительно настроенную группу они не решались — искали добычу полегче. Однако трудно было предсказать, как долго будут длиться их колебания. На помощь королю были отряжены лейб-драгуны. Появление драгун на время разрядило обстановку. Казаки убрались восвояси. Но зато король со свитой вышел на линию валов лагеря, о чем немедленно возвестили русские орудия. Одно из ядер поразило лошадь, запряженную в носилки. Дышло надломилось, и Карл XII оказался на земле. Пришлось остановиться и заняться ремонтом носилок, чем незамедлительно воспользовались артиллеристы Петра, сумевшие пристреляться по статично стоявшей группе. Наконец эскорт тронулся дальше. Несмотря на неприятное падение, Карл не терял бодрости духа — боль и опасность лишь раззадоривали его.

Выход к русскому лагерю шведы посчитали за хорошее предзнаменование. «Слава Богу, все идет хорошо, дал бы только Бог, чтобы у нас был настоящий порядок в строю», — молили офицеры. Кое-кто даже поспешил поздравить Карла XII с первым камнем в основании победы. Но в поздравлениях не было привычной бодрости — все пока складывалось совсем не так, как задумывали король и фельдмаршал. Иной диагноз ставили в царской ставке: «Неприятель от прохода своего сквозь редута еще сам в конфузии находится и строится у лесу». Время показало, что последняя оценка была ближе к действительному положению дел. Шведы понесли большой урон, пагубные последствия которого скажутся буквально через несколько часов. Ставка на внезапность также не оправдалась. Но, главное, инициатива, которую шведы, как им до сих пор казалось, прочно держали в своих руках, стала ускользать от них.

Было около шести часов утра, когда шведы двинулись в обход русского лагеря в направлении к Будищенскому лесу. Приближалась решающая фаза сражения. Но тут обнаружилась потеря шести батальонов генерал-майора Росса — трети всей пехоты. Никто толком не мог объяснить Реншильду, как такое могло случиться. Между тем в этом отчасти повинен был сам фельдмаршал и очень сильно — царь Петр со своими редутами и упрямыми русскими, засевшими в них. Не получив точных распоряжений от Реншильда, как действовать в дефиле, Роос поступил в соответствии с единственно полученным приказом. Он развернул батальоны и принялся штурмовать поперечные редуты. Об успешном начале этого наступления говорилось выше. Но все застопорилось, когда дело дошло до 3-го и 4-го (или по иной «классификации» — 7-го и 8-го) редутов. Эти укрепления были закончены и полностью готовы к бою. Подобраться к ним оказалось нелегкой задачей. Потери оказались очень чувствительными, особенно среди офицеров, не прятавшихся за спинами своих солдат. К шести утра в лучшем Далекарлийском полку Сигрота из 21 капитана в строю остались четверо.

История этих потерь следующая: Делакарлийский полк подошел к «большому шанцу», который уже неудачно атаковали батальоны Неркского, Йончёпингского, Вестерботтенского (сильно ослабленного) полков. По описанию свидетелей, момент был драматический. Шведы не атаковали. Русские не стреляли, хотя неприятель стоял в досягаемости орудийных выстрелов. Сигрот вывел всех из этого зыбкого равновесия. По его команде полковые барабаны ударили атаку и делакарлийцы, увлекая остальных, кинулись навалы. Ответный огонь был ужасен. Именно в эту атаку и были выбиты многие офицеры, включая смертельно раненного Сигрота. Напора хватило на то, чтобы немногие уцелевшие взобрались на гребни валов, откуда их защитники сбросили штыками и выстрелами. За первым штурмом последовал второй — с тем же результатом.

Позднее шведские историки признали, что сильные качества офицерского корпуса королевской армии — дисциплина и исполнительность — сыграли со скандинавами злую шутку (надо заметить, очень своеобразный, если не сказать более, упрек). Вместо того чтобы на время — на момент прорыва — лишь отвлечь русских, Роос атаковал и атаковал редуты, заваливая трупами пространство перед укреплениями. Вот только есть ли в том вина Рооса, который привык не догадываться, а выполнять приказания? Это во-первых. Во-вторых, если Реншильд намеревался держать в величайшем секрете даже от собственных генералов общий замысел сражения, то почему он не скорректировал их действий, как обещал, по ходу битвы? Ведь находился фельдмаршал от Рооса не за тридевять земель. Однако ничего этого не было сделано. Или, точнее, коррективы были внесены так неловко и с таким опозданием, что несчастный Роос не сумел ими воспользоваться.

Почему такое стало возможным? Разумеется, первопричина — действия русской армии. Роос не сумел, потому что не успел. В истории с шестью отрезанными и уничтоженными батальонами русские все время опережали шведов. Однако стоит прислушаться и к мнению новейшего биографа Карла XII Б. Григорьева, отметившего, что в военной машине шведов далеко не все оказалось так безупречно отлажено, как принято считать. Во всяком случае, она не была рассчитана на выход из строя истинного главнокомандующего, не исполнителя, а созидателя. Едва такое случилось, как начались системные сбои. Механизмы же, призванные предотвратить или хотя бы смягчить их, оказались малоэффективными: выяснилось, что назначения нового командующего, пускай и осуществленного строго по субординации, абсолютно недостаточно. Пресловутый «квадрат» полководца, в котором, по убеждению Наполеона, воля и ум полководца должны составлять равные стороны, под Полтавой обратились в прямоугольник: воли было много, ума мало. Карл, умевший держать в голове если не все, то по крайней мере главное для успеха сражения, перекос бы, скорее всего, устранил. Реншильд же в истории с очень исполнительным, но не очень умным Роосом этого сделать не сумел. Возможно, потому, что и его полководческая «фигура» была далека от наполеоновского «квадрата».

…Безрезультативные атаки редутов вконец расстроили скандинавов. Дело дошло до того, что лейтенант делакарлийцев Улоф Поммерийн попросил Росса бить отступление. Генерал-майор признал совет лейтенанта здравым. Тем более что было не ясно, куда делись остальные. Поскольку перед Россом маячили так и не взятые редуты, отойти можно было только к Яковецкому лесу, в сторону, противоположную от движения главных сил.

На опушке Росс попытался привести в порядок свои части. Картина обнаружилась безрадостная — потери составили около 40 процентов. Генерал имел под рукой около полутора тысяч деморализованных бойцов. Впрочем, времени на то, чтобы сокрушаться, просто не оставалось. Изоляция от остальной армии грозила большими неприятностями, и надо было, не мешкая, что-то делать, и в первую очередь — искать своих.

Попытался разыскать Росса и Реншильд. Начав с посылки адъютантов, которые вернулись ни с чем, Реншильд наконец отрядил на выручку отставших генерал-майора Спарре с двумя батальонами. Спарре действовал как-то странно: вернулся к редутам, но не пересек их — здесь опять почему-то оказалось слишком много русских; издалека увидел на противоположной стороне прогалины Росса и… повернул назад. Далее уместно дать слово генерал-квартирмейстеру Юлленкругу, свидетелю доклада бравого генерала королю о своем маневре. Спарре заявил, что пробиться к отставшим батальонам нет возможности и, главное, надобности: Росс «находится в лесу и отлично защищается». Юлленкруг резонно заметил, что лучше бы Росс не отбивался, а был на месте. Затем генерал-квартирмейстер усомнился и в последней части доклада — так ли все же успешно отбивается? — на что задетый за живое Спарре резко ответил: если Росс с шестью батальонами не может отбиться от русских, то он ему не помощник. Фраза, примечательная для генерала, который через пару часов угодит в плен, в ней ощутимо все то же высокомерное отношение к противнику, отбиться от которого можно и с шестью батальонами.

Примечательно, что об этой истории с двумя батальонами, отправленными якобы на выручку, опять же упоминают только шведы. Отечественные исследователи об этом маневре Спарре ничего не пишут. Но не по причине невнимательности. Этот робкий маневр, по-видимому, ускользнул от внимания русских и не попал в источники.

…О сосредоточении на опушке Яковецкого леса шведов стало известно и русскому командованию. Решено было, не мешкая, воспользоваться благоприятной ситуацией и покончить с отбившимися частями. Операция была поручена Меншикову. Под начало Светлейшему были отданы пять батальонов Ренцеля и драгунские полки Генскина. По иронии судьбы в тот момент, когда Росс увидел надвигавшиеся шеренги русских, его наконец разыскал адъютант фельдмаршала, граф Нильс Бонде. Но было уже поздно. Условия диктовал Меншиков, а не Реншильд.

Русские — пехота в центре, драгуны и казаки по флангам — наступали на Росса. Шведы с трудом стали строиться к бою. В их рядах уже не было прежней крепости. Дело даже не дошло до доброй рукопашной схватки. Хватило ружейного огня, чтобы сломить сопротивление скандинавов. «После первых залпов… у нас произошла большая конфузия», — вспоминал позднее один из шведов, искусно маскируя словом «конфузия» неблагозвучное слово «бегство».

Из 2600 тысяч человек лишь около 400 человек во главе с Россом сумели прорваться к Полтаве. Но робкая надежда соединиться здесь с частями, оставленными для блокады крепости, не оправдалась. Генерал принужден был искать спасение за укреплениями покинутого Гвардейского шанца близ Крестовоздвиженского монастыря. По признанию Росса, он надеялся отсидеться в шанце «до тех пор, пока не получу какой-либо помощи». Помощи генерал не получил. Зато около 11 часов утра появился Ренцель с известием о разгроме шведов и предложением сложить оружие. Возможно, Росс и рад был не поверить царскому генералу, но у того были весьма весомые аргументы — драгуны, солдаты, артиллеристы и, главное, смолкшая канонада со стороны Полтавского поля. А если она смолкла и пришли не шведы, а русские, исход понятен. Шведы сложили оружие.

Широко известно, что вечером того же дня Петр подымет кубок в честь учителей — шведов. Не важно, что пробормотал в ответ пленный Реншильд относительно того, как ученики отблагодарили своих наставников. Слова Петра — чистая правда. И это ученичество ощутимо даже во время Полтавской баталии, когда после прохождения шведами редутов и разгрома Рооса Петр и Шереметев все еще медлили, точно ждали следующего хода короля и фельдмаршала. Они, как хорошие ученики, уже имея на все ответ, терпеливо ждали нового вопроса «учителя». И так же, как хорошие, «переросшие» учителей ученики, поняли, что надо брать инициативу в свои руки. Около 8 часов утра «положил его царское величество намерение со всею армией… шведскую армию атаковать».

Оборонительное сражение со стороны русских перерастало в наступательное.

Шведы между тем медлили из-за Росса, с исчезновением которого обнаружилась большая «недостача» в пехоте^{14}. В ожидании отставших армия остановилась в небольшой лощине восточнее Будищенского леса, в двух километрах от русского лагеря. Ночной марш и скоротечный прорыв через редуты измотали людей. Солдаты и офицеры повалились прямо на еще мокрую от росы траву. Реншильд нервничал. План сражения трещал по швам. Вместо того чтобы завершать маневр, войска топтались или, точнее, сидели и лежали. Был, правда, еще один вариант — немедленно атаковать русских. Но для этого неплохо было бы иметь под рукой все наличные силы. К тому же очевидной стала необходимость в артиллерийской поддержке. Поскольку первоначальный расчет строился на стремительном движении, то, чтобы не стеснять себя, с собой взяли лишь четыре легких орудия. Остальные пушки, включая крупные, остались в обозе. Теперь приходилось жалеть об этом. В лагерь к артиллерийским начальникам отрядили офицеров с приказом идти на соединение с главными силами. Однако надежды на то, что артиллеристы поспеют к началу сражения, было мало.

Потеря темпа была губительна для шведов. Тем более что задержка не оправдывала себя — Росс словно сквозь землю провалился. Реншильд приказал возобновить движение. В этот момент шведы увидели выдвигавшиеся из-за выступа леса войска. Вздох облегчения пронесся по рядам. Все были уверены, что это долгожданные батальоны «проклятого Росса». Однако оживление быстро сменилось разочарованием: то не Росс — Роос уже никогда не придет, — то русские.

Приближалась развязка многомесячной драмы, подмостками которой стали просторы Белоруссии, России и Украины. Теперь все усилия, все надежды и даже невзгоды сходились на пятачке земли близ небольшого городка, о котором шведы никогда не слышали и едва ли жаждали услышать. Тихое украинское местечко навечно прописывалось в истории двух воюющих держав. Оставалось лишь решить, какой станет тональность этого вхождения в историю — с победным рокотом труб или, напротив, со скорбным воздыханием проигравших.

События развивались по нарастающей. Реншильду сообщили, что русская армия выходит из лагеря и строится для боя. Фельдмаршал не сразу поверил в это. Да хватит ли у царя Петра дерзости?! Но даже Карл XII на этот раз обеспокоился, потребовав немедленно разобраться в обстановке. Реншильд лично отправился на рекогносцировку. Далеко ехать не пришлось. Через несколько минут фельдмаршал убедился в точности донесения. Русские армии, точно вода, прорвавшая в паводок плотину, «вытекали» из ретраншемента и выстраивались в поле «в ордер баталии».

Дерзости хватило! Царь решился!

Но какая существенная разница с тем, что задумывали шведы и что получилось в действительности. Рассеяв батальоны Росса, царь не просто увеличил свое превосходство. Он получил время для того, чтобы без суеты развернуть полки и начать сражение с уже порядком уставшим, обескураженным противником.

Русские батальоны выходили в поле через два прохода, оставленных в ретраншементе. Стоявшие у ворот полковые священники кропили знамена, солдат и офицеров святой водой. Всего вышли 42 батальона, выстроившиеся на поле будущей битвы в две линии: в первой 24 батальона, во второй — 18. В лагере остался резерв — 9 батальонов.

Построение в две линии, возможно, обрекало часть войск на пассивное участие в битве. Но, выбирая между возможностью маневра и созданием устойчивого, глубокого и не очень подвижного строя, командование предпочло последнее первому. Едва ли уместно упрекать в этом Петра и его окружение: выбирали то, что лучше умели делать, а лучше пока получалось действовать по предписанным образцам, избегая сложных перестроений и маневров в ходе сражения, на которые были такие мастера шведы. Как известно, это решение себя полностью оправдало. В критический момент подобное построение лишило шведов возможности повернуть ход сражения в свою сторону. Ведь именно вмешательство батальонов второй линии, окончательно остудив наступательный порыв неприятеля, выправило положение.

Между выстроенными в пять шеренг батальонами были небольшие промежутки, в которых двигались упряжки с трехфунтовыми полковыми орудиями. Всего их было 55. Легкие и подвижные по тогдашним меркам орудия отличались большой скорострельностью. Полуторакилограммовое ядро при точном выстреле могло наделать немало бед, не говоря уже о картечи — «сеченом железе», выкашивающем целые шеренги.

По краям стояли гренадерские батальоны, личный состав которых имел на вооружении гранаты и ручные мортирцы. На флангах располагалась конница. Справа — 45 эскадронов Бауэра, слева — 24 эскадрона Меншикова. Петр вывел в поле не всю регулярную конницу. Изменив первоначальный замысел, он отправил в помощь гетману Скоропадскому несколько полков драгун. Решение царя не у всех вызвало одобрение. Шереметев с Репниным решительно возразили: надежнее «иметь баталию с превосходным числом». «Победа не от множественнаго числа войск, но от помощи Божией и мужества бывает, храброму и искусному вождю довольно и равного числа», — будто бы парировал Петр.

Реншильд приказал строиться к бою. Момент был ответственный — каждая из сторон, чтобы получить преимущество, спешила опередить противника в развертывании. Петр торопил войска, резонно опасаясь отстать, — шведы все же были на марше, что облегчало им построение. Между тем выходившие из лагеря батальоны и эскадроны занимали отведенные места по возможности скоро, но без суеты — сказывались плоды напряженного обучения войск. Наконец Петр, уловив приближение решающего момента, передал командование фельдмаршалу Шереметеву. Напутствие было коротким: «Господин фельдмаршал, вручаю тебе мою армию, изволь командовать и ожидать приближения неприятеля в сем месте», — после чего поскакал к первой дивизии, над которой принял команду. Был государь в этот день в Преображенском мундире, с синей Андреевской лентой через плечо. Цель для шведских стрелков приметная: и по росту, и по одежде, и по властной манере держаться в седле.

Опасение отстать от шведов оказалось напрасным. Шведы, несмотря на свою меньшую численность и движение в колоннах, столкнулись с не меньшими трудностями, чем русские. Они также испытывали дефицит времени и пространства. К тому же местность, на который их застала битва, не была идеальной. Когда Левенгаупт выстроил на правом фланге свои батальоны, то выяснилось, что для кавалерии нет подходящего места. Дальше — болото и лес. Пришлось ставить эскадроны Кройца не на фланге, а позади пехоты. Левенгаупт позднее признался, что у него от такого построения «резануло сердце, точно от удара ножом».

Когда стороны выстроились к бою, стало очевидно преимущество русских. Шведам не удалось продиктовать место и направление атаки. Они не опередили своего противника в развертывании, этом важнейшем тактическом компоненте, в котором до сих пор не имели равных. Пространные рассуждения относительно сил противника теперь воплотились во вполне реальные батальоны и эскадроны, ставившие окончательную точку в том, что затем назовут соотношением сил сторон. И реальность эта была такова, что не одно шведское сердце сжалось в тревожном предчувствии. Шведы стояли в одну линию, русские — в две. Между русскими батальонами были небольшие интервалы, тогда как у шведов они достигали ста и более шагов. При этом интервалы были пусты, тогда как русские разместили между батальонами полковые орудия. Наконец, русский строй растянулся на два с половинной километра, шведский — всего на полтора.

Каким было соотношение сил на втором этапе Полтавской битвы? Отечественные исследователи считают, что Реншильд располагал силами примерно в 18 тысяч человек — около 8 тысяч кавалерии и 10 тысяч пехоты. Петер Энглунд бросает в решительный бой 4 тысячи солдат (это без кавалерии) против 22 тысяч первой линии русских. Цифры для шведов совершенно неутешительные, зато с легкостью объясняющие причины поражения — тонкая синяя линия против стены зеленых мундиров. Между тем совершенно не оправданно отрывать кавалерию от пехоты. Сомнение вызывает и цифра в 4 тысячи человек, заниженная, даже если исходить из выкладок самого шведского ученого: ночью выступили более 8 тысяч пехоты, около трети оказались отрезаны вместе с Роосом, остальные, прорвавшись через редуты, вышли на Полтавское поле. Это, конечно, существенно ниже цифр отечественных историков, но все же — не 4 тысячи. Напомним наконец, что достигнутое превосходство (каким бы оно ни было!) — результат целенаправленных усилий русского командования.

В одном из последних фундаментальных исследований о Полтавской битве В. А. Молтусова обращено внимание на то, что непосредственно в сражении на втором этапе со стороны русских участвовали около 18 тысяч солдат и кавалеристов против 12–14 тысяч. В связи с этим историк ставит под сомнение корректность традиционного тезиса «о большом численном превосходстве русских», поскольку при таком раскладе соотношение по пехоте (1,66:1) и особенно кавалерии (1:1) вовсе не выглядит таким «ужасным». Лишь в артиллерии было достигнуто огромное превосходство — 8:1, и то потому, что шведы ради быстроты и внезапности сознательно отказались от использования своих орудий. Представляется, что в данном случае мы сталкиваемся с другой крайностью. При том, что для победы потребовалось действительно куда меньше сил, чем было стянуто к Полтаве, эти «не участвовавшие» части резерва и второй линии — столь же важный фактор успеха, как и части, опрокинувшие неприятеля. Их так же недопустимо отделять друг от друга, как шведских кавалеристов — от шведских пехотинцев, на том основании, что первые в большинстве своем сумели унести ноги, а последние были перебиты и пленены.

Как ни странно, все эти расхождения в численности сторон на втором этапе битвы — детали. Бесспорно решающее превосходство русских над шведами, причем еще большее, чем до начала сражения. Достигнуто это было в бою за редуты, в результате которого шведы не просто лишились части пехоты, но потеряли темп и инициативу.

…Близость решающей схватки заставила импульсивного Реншильда подавить раздражение, вызванное тем, что все складывалось не так, как было задумано. Да, впрочем, разве все победоносные сражения случаются точно по плану? Фельдмаршал полагался на последний, все исправляющий момент, когда можно все еще повернуть в свою пользу. Реншильд подскакал к Левенгаупту и вполне дружелюбно напутствовал его: «Вам следует атаковать противника. Сослужите же Его Величеству еще одну верную службу, а мы с вами давайте помиримся и будем опять добрыми друзьями и братьями». Левенгаупта не надо было уговаривать — генерал вместе со своими солдатами твердо намеревался исполнить свой долг. Беда в том, что и русские на этот раз преследовали ту же цель. И их настрой, и их возможности были весомей настроя и возможностей всех, вместе взятых, шведов. Левенгаупт, естественно, этого еще не мог знать, извинения фельдмаршала принял и в ответ на приказ атаковать привычно закончил: «Да будет явлена нам милость Господня».

Было около 9 часов утра. С плещущимися по ветру знаменами и ротными значками стороны сближались друг с другом. Сближались медленно — солдаты, мушкетеры, фузилеры шли вольным шагом. Офицеры внимательно следили затем, чтобы строй нигде не изламывался: идеальная прямая — первая заповедь линейной тактики. Еще одна аксиома линейного строя строжайше предписывала затыкать солдатские глотки, ведь за шумом и криком нельзя было расслышать команды. Потому шли молча — уставы даже разрешали офицерам колоть своих кричавших.

Нам не дано знать, о чем думали и что чувствовали в эти, для многих последние минуты жизни солдаты, офицеры и генералы русской и шведской армий. Признания переживших сражение появились позднее. Их достаточно много со шведской стороны и единицы — с русской. Да и не всегда этим, сделанным задним числом откровениям можно верить. Левенгаупт, всматриваясь в монолитную стену зеленых мундиров, неудержимо надвигавшуюся на редкий, как изломанный гребешок, шведский строй, о победе уже не помышлял. По его признанию, он будто бы оглядывал своих солдат, сравнивая их с глупыми и несчастными баранами, идущими на заклание. Родственник первого министра, Г. А. Пипер, удрученный суетой в рядах шведов, молился: «Господь должен сотворить чудо, чтобы нам и на сей раз удалось выпутаться».

Шведская армия всегда была образцовой машиной для наступления. Даже уставшая и надломленная, она оставалась таковой. Реншильд, увидев, что русские двинулись вперед, ответил тем же, и даже энергичнее, не дожидаясь завершения построения и полагаясь именно на умение своих солдат драться холодным оружием. Штыковой бой вопреки представлениям, вынесенным из книг и фильмов, был достаточно редким явлением в тогдашних войнах. Он слишком дорого обходился сторонам и имел массу недостатков с точки зрения военной доктрины, главная из которых — ни в коем случае не терять нитей управления солдатами. Управлять же кем-то в кровавом месиве рукопашной схватки было абсолютно невозможно. Однако именно рукопашный бой, если дело доходило до него, часто решал исход сражения. Национальная армия шведов (по крайней мере ее ядро) была одной из тех немногих армий, которая не боялась и умела управляться холодным оружием. Теперь шведские генералы и офицеры, стараясь забыть о своих страхах и сомнениях, пытались реализовать это ужасное умение — не обращая внимание на огонь, сблизиться с русскими, ударить в штыки и палаши и опрокинуть неприятеля. Тогда даже численное превосходство русских должно было превратиться в преимущество шведов, ведь толпы обезумевших людей лишь множили панику. Впрочем, на этот раз у шведов произошел сбой даже в таком отточенном компоненте боя, как атака. Из-затого, что левый фланг запоздал с развертыванием, а центр и правый фланг уже двинулись навстречу русским, общая линия наступления стала надламываться. Шведы надвигались скорее дугой, чем линией, увеличивая и без того опасные разрывы между батальонами.

За полторы тысячи шагов шедшие впереди русских батальонов полковые командиры и знаменосцы остановились, пропуская вперед шеренги. Тогда же артиллеристы, освободив постромки — упряжки на рысях тут же отводили за вторую линию, — принялись развертывать свои орудия. Десятки полковых пушек, по 3 в каждом интервале между батальонами, уперлись черными провалами орудийных жерл в неприятеля.

Ждать пришлось недолго. Вскоре батареи потонули в клубах дыма. Сначала ударили ядрами, затем хлестанули картечью. Для русской артиллерии наступил ее звездный час, когда каждый выстрел должен был подтвердить, что не напрасно на Урале надрывались, мерзли и умирали возводившие железные рудники и горнорудные заводы работные люди. Доведенная усилиями царя и его первого помощника, шотландца Якова Брюса (Петр за Полтаву поздравил его Андреем Первозванным) почти до совершенства, артиллерия в Полтаве показала себя, как ни в одном из прежних сражений. Лучшие Кальмарский и Уппландский полки после первых, удачно положенных залпов понесли большие потери. Своей сокрушающей мощью артиллерия преподносила тяжелый урок всем, кто подобно Карлу XII недооценивал ее.

За 60–70 шагов первая шеренга зеленых мундиров пала на колено. Раздалась команда: «Плутонг, прикладывайся… Пали!» По словам шведов, плотный огонь русских напоминал «какую-то нескончаемую грозу». «Уму человеческому непосильно вообразить было, что хоть одна душа из нашей, ничем не защищенной пехоты живой выйдет», — писал позднее очевидец. И все же неслучайно шведы славились как воины. Считалось, что истинное проявление мужества — выдержать огонь противника и сделать свой залп последними, почти в упор. Шведы его сделали. Залп получился жиденьким, почти не проредившим густых шеренг царских войск. Но у шведов были еще штыки, до того редко их подводившие. Батальоны скандинавов вломились в боевые порядки русских.

Перечень полков первых батальонов левого фланга русских войск длинен. Здесь сражались полки Казанский, Псковский, Сибирский, Московский, Бутырский, Новгородский. Скоротечность событий не позволяет с точностью сказать, какие именно части замешкались, даже попятились. Как бы то ни было, отдельные части подались назад, оставив шведам четыре знамени и несколько полковых орудий. Одно из них было развернуто капитаном, лейб-гвардейцем Гадде, который успел будто бы даже несколько раз выстрелить в сторону русских.

В наиболее трудном положении оказался батальон новгородцев. Капитаны Л. Тизенстен и Й. Оллер вспоминали, что лейб-гвардейцы в первые минуты схватки успели уложить больше 120 человек, причем среди убитых оказался командир полка Феленгейм. Эти потери кажутся значительными. Но между тем ситуация складывалась критическая. Строй прогнулся и в любой момент мог быть прорван, обрушившись на батальоны второй линии толпами отступающих и преследующих их шведов. Многое теперь зависело от мужества солдат и способности офицеров исполнить долг — удержать нити управления в своих руках. Но, похоже, правы те отечественные историки, которые пишут, что гибель Феленгейма вызвала растерянность. Никто из офицеров Новгородского полка не решился взять на себя инициативу. Всех опередил Петр. Он промчался (!) вдоль фронта семи батальонов, и, взяв на себя команду, повел второй батальон новгородцев в контратаку. Положение было выправлено. «Течь», грозившая превратиться в смертельную пробоину, была «залатана».

Поступок Петра — самой высшей пробы, напрочь отметающий всякого рода обвинения царя в трусости. Он уже не словом, даже не делом — собой доказал, что «ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе». Источники свидетельствуют, что в этот момент Петр был на волосок от смерти. Одна пуля пробила шляпу, другая ударила в седло, третья прогнула крест на груди, некогда подаренный монахами Афонской горы его деду, первому Романову. Трудно представить, что случилось бы, окажись кто-то из шведских стрелков удачливее. Но вот что бесспорно: Петр повел себя, как простой офицер, или, точнее, сделал то, что должны были сделать и не сделали в критический момент старшие офицеры, когда, похоже, ход сражения мог пойти по совсем другому сценарию. Он рисковал, однако как этот риск отличается от бравады Карла XII, обернувшейся нелепым ранением именно тогда, когда он был нужнее всего!

Если шведы имели хоть какой-то успех на своем правом фланге, то на левом дела сразу сложились из рук вон плохо. Не только из-за отставания в развертывании. Губительный огонь русских нанес большие опустошения. Двинувшиеся было в наступление части стали топтаться на месте, потом пятиться, образовав опасный разрыв с центром. Этим немедленно воспользовались русские, устремившись в брешь. Примчавшийся Левенгаупт попытался восстановить положение. Он просил, угрожал, умолял — ничего не помогало. Подвернувшийся генерал Спарре смог лишь развести руками: «Их только сам дьявол может остановить — это невозможно!» Но, видно, в этот день от шведов отвернулся даже дьявол. Самоотверженная попытка шведских кавалеристов задержать русских успеха не принесла: кавалерия хороша при преследовании расстроенных войск и не страшна тем, кто держит строй и полон желания сражаться. Потеряв до 50 человек, шведы отпрянули назад. Наступал перелом. Шведов обходили, обтекали, растаскивали на части. Зеленый цвет русских мундиров, и без того доминировавший на поле сражения, стал поглощать сине-желтый цвет неприятеля.

Цепная реакция распада перекинулась на центр и правый фланг шведского войска. Прогнувшийся было под давлением шведского пресса русский строй устоял, а затем стал медленно и неуклонно выпрямляться. Положение для шведов осложнялось огромной убылью в офицерах. По данным шведских военных историков, из 10 батальонных командиров, участвовавших в атаке, пали семеро. Особенно трагично сложилась судьба Уппландского полка, который и в окружении продолжал яростно сражаться. Полк лег целиком. В плен попали всего 14 человек (число раненых не известно). Между тем за несколько часов до этого на поле битвы ступили 700 уппландцев.

Как и на левом фланге, помочь изнемогавшим батальонам правого фланга могла конница. Но у кавалерийских начальников не было ни времени, ни возможности выстроиться для атаки.

Лишь небольшая часть кавалерии устремилась на русскую пехоту. Наскок не принес результата — выстроившись в каре, петровские солдаты отразили нападение. А затем генералу Кройцу стало не до русской пехоты — он был атакован устремившимися в обход драгунами Меншикова. Вообще хваленая шведская кавалерия действовала на «Полтавских полях» не самым лучшим образом. И если упорно сражавшаяся, особенно на правом фланге, пехота понесла огромные потери, то кавалерия отделалась сравнительно дешево. Некоторым эскадронам даже не пришлось участвовать в боях.

Всему есть предел. В том числе и мужеству. Наступил момент, когда те из шведов, кто мог бежать, побежали. Отступление приняло повальный характер. Немногие уцелевшие офицеры тщетно пытались навести порядок. «Стой!» — кричали они солдатам. «Стой!» — кричали солдаты друг другу. И все, не останавливаясь, продолжали бежать. «Все пропало!» — в отчаянии крикнул графу Пиперу Реншильд. Этот возглас был больше, чем просто признание поражения в сражении. За какие-то полчаса боя надломилось и «пропало» все шведское, столетием воздвигаемое могущество.

Реншильд все же пытался что-то сделать. Он кидался от одного подразделения к другому в бесплодной попытке остановить беглецов. В один из таких моментов главнокомандующий наткнулся на короля. Сообщение генерала было неутешительным: «Наша пехота бежит!» На разговоры, впрочем, не было времени, и фельдмаршал вновь устремился навстречу своим солдатам, напутствовав королевский конвой: «Берегите государя, ребята!» Это была их последняя встреча. Через полчаса Реншильд попадет в плен. Тогда же близ Малобудищенского леса отдали свое шпаги генералы Штакельберг и Гамильтон.

Опасность оказаться в руках русских нависла над самим Карлом XII. В продолжение всего боя он старался ободрить своих солдат. Иногда он даже приказывал нести себя чуть ли не в самую гущу схватки, выказывая готовность разить неприятеля… с носилок. Позднее в русских источниках так описали это метание короля по Полтавскому полю: «…Король швецкий с превеликим гневом на своем колышке (конные носилки. — И.А.), ездя всюду, и всюду скрыжал зубами и топал ногами (так! — И.А.), стучал головою от великого дешператства (отчаяния), но ничем в порядок своей армии привести не мог». Надо признать, что авторы «Гиштории» не поскупились на мрачные цвета для описания поведения шведского государя. Между тем состояние Карла понятно: его сила, его воля, его ум из-за проклятого ранения уже никак не могли влиять на исход сражения, превратив короля в живой и бесполезный символ шведского могущества. С этим было трудно примириться.

Король со своей свитой был заметной и соблазнительной целью. Когда началось повальное бегство, не остановленное ни видом, ни призывами короля, свите ничего не оставалось делать, как под выстрелами двигаться к Малобудищенскому лесу. Карлу везло. Ни одна пуля не поразила его. Но это было везение за счет преданности — вокруг короля, сомкнувшись, по-прежнему стояли драбанты и гвардейцы. За все сражение из 24 драбантов остались на ногах трое — остальные были убиты или ранены.

Падение с носилок разбередило рану Карла. Обессиленный, он тем не менее приказал посадить себя на коня, чтобы приободрить шведов. Ему подвели лошадь, посадили в седло. Но проходит немного времени — и лошадь убита. Королю подводят коня раненого лейтенанта драбантов Юхана Ертте. Самого лейтенанта оставляют на траве — умирать. Но Юхану везет — его находят братья и везут в лагерь. Ертте выжил. В пожалованной позднее королевской грамоте «подвигу» Юхана придадут эпический подтекст: лейтенант сполз с коня «и нам его (Карлу XII. — И.А.) предоставил», тем самым «жизнь свою на милость врагу отдал». Между тем, не без иронии отмечает шведский историк, все было прозаичнее: Карл просто приказал забрать у раненого его коня.

В сутолоке отступления была угроза не найти лагерь. Но здесь шведам невольно помогли их союзники — казаки Мазепы. Один из участников Полтавы писал по этому поводу: «Не думаю, что из казаков гетмана Мазепы в бою участвовало более трех человек. Пока мы сражались, они находились сзади, а когда все побежали, то оказались далеко впереди нас. Впрочем, они оказали нам услугу тем, что показали путь к обозу».

Солнце перевалило через зенит, когда передовые части разбитой армии достигли лагеря. Здесь в тяжелом молчании их встречали приведенные в боевую готовность подразделения, оставленные для охраны артиллерии и обоза, около двух с половиной тысяч человек. Ждали атаки русских. Но русское командование остановило свою пехоту у кромки Малобудищенского леса.

Карла встретили тяжелым молчанием. Тот бодрился: «Ничего, ничего!» — и обещал, что получив подкрепление, поквитается с царем. Карл XII говорил это, искренне веря, что так оно и будет. По какой-то одному ему ведомой логике он готов был признать, что Петр выиграл. Но при этом он, Карл, тоже не проиграл, потому что не он командовал. Как здесь не вспомнить про королевское прозвище, дарованное ему солдатами, — «железная башка»…

Сражение закончилось. Вторая, главная фаза битвы заняла чуть больше 2 часов — в 9-м часу начали, к 11 завершили. Из них решающими оказались 20–30 минут, когда стороны сошлись в жаркой схватке, надломившей хребет великой армии. Но, чтобы эти минуты стали явью, России пришлось пройти трудный путь длиной в 9 лет.

В петровском стане ликовали. Всех захлестывало одно, всепоглощающее чувство радости. Войска были отведены и расставлены так, как они стояли до начала баталии. Петр объезжал войска и благодарил их за победу. Солдаты брали на караул, звучала музыка, склонялись и взлетали вверх полковые знамена. Прямо в поле в шатре отслужили благодарственный молебен. После службы и поздравлений был устроен пир. На него Меншиков привел пленных. Возглавлял невеселую процессию Реншильд с четырьмя генерал-майорами. Позже к ним присоединили графа Пипера, который, перепугавшись дикого вида казаков, поспешил сдаться регулярным частям.

Преклонив колени, генералы и старшие офицеры вручили царю свои шпаги. Символический обряд имел приятную для победителей сторону — возможность проявить благородство. Петр не преминул этим воспользоваться. Шпаги были возвращены. «Вы честный солдат», — объявил царь фельдмаршалу. По-видимому, только крайним возбуждением можно объяснить неожиданную забывчивость государя. Ведь по приказу этого «честного солдаты» три года назад были безжалостно изрублены и переколоты русские пленные под Фрауштадтом!

Петру очень хотелось увидеть среди пленных Карла. Уже на исходе сражения, сгорая от нетерпения, он непрестанно переспрашивал: «Где же мой брат Карл?» В какой-то момент, перепутав, за «брата Карла» приняли захваченного в плен «маленького принца» Максимилиана Эммануила Вюртембергского. Разобрались быстро. Так же быстро, как и «пережили» отсутствие Карла на пиру, — все перекрывала радость победы.

Царь был очень оживлен. Он чувствовал: Полтава — его звездный час. В расшитых богатым узорочьем шатрах Светлейшего Петр не скупился на похвалу. «Перепало» даже приглашенным на пир шведам. Едва ли Реншильд и генералы могли еще утром предположить, что к вечеру им придется вкушать яства и пить вина, налитые в бокал самим царем. Между тем Петр и наливал, и угощал, не упуская, впрочем, возможности подтрунить над самонадеянностью невольных «гостей»: «Господа, брат мой Карл приглашал вас на сегодня к обеду в шатрах моих, но не сдержал королевского слова; мы за него исполним и приглашаем вас с нами откушать».

Тогда же царь завел разговор о самом желанном — о мире. На признание Реншильда и Пипера о том, что они не одиножды советовали королю прекратить войну и заключить мир, Петр воскликнул: «Мир мне паче всех побед, любезнейшие». В этом не было никакой рисовки. Петр в самом деле всем сердцем желал скорейшего окончания войны, чтобы заняться неотложными и, с его точки зрения, более важными делами преобразования страны. Но он искал мира на своих условиях. И откуда ему было знать, что из-за упрямства Карла XII и происков неких «доброжелателей», смертельно испугавшихся растущего могущества России, до мира придется пройти еще долгий и длинный путь — более длинный и более долгий, чем от первой Нарвы до Полтавы.

Конечно, этот пир на поле боя, щедро пропитанный еще не остывшей кровью, пир, во время которого продолжали страдать и умирать тысячи своих и чужих раненых и изувеченных людей, кажется не совсем уместным. Но это кажется нам, а не им. Пир — совершенно в духе времени и даже не дань, как утверждали некоторые историки, древнерусской традиции. Торжествовали те, кто наравне с погибшими и покалеченными рисковал своей жизнью и мог также лежать распростертым на земле или корчиться от боли под пилой полкового хирурга. Значит, не пришел их смертный час, миновало. А раз миновало, то следовало бурно радоваться жизни, так, как должно было радоваться в эпоху барокко с ее тягой к театральности и экзальтированности.

Лишь к ночи, когда усталость стерла первые эмоции, возникла необходимость осмыслить последствия «превеликой виктории». Правда, для полного осмысления нужно было много времени и исторического пространства. И все же главное Петр уловил сразу. Отныне вся история его царствования раскалывается на две половины — до и после Полтавы.

Не приходится сомневаться, что одной из первых «после полтавских» дум царя была дума о Петербурге. Теперь он мог быть твердо уверен не просто в будущности любимого творения, а в его столичном предназначении. Как часто случалось с Петром, последняя мысль была высказана им в весьма своеобразной форме. Из письма царя князь-кесарь узнал, что «заветная» мечта государя о превращении Петербурга в «царствующий град» близка к осуществлению: «Ныне уже без сумнения желание Вашего величества резиденцию вам иметь в Питербурхе совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля». «Конечный упадок» — это про Полтаву. Едва ли Федор Юрьевич при всей своей безграничной преданности к Петру рвался на берега своенравной Невы. Однако он хорошо понимал подобные знаки внимания. Теперь надо собираться в дорогу, отправляться навечно. Для него Полтава-Петербург — новая столица — стали звеньями одной логической цепи в истории строительства Российской империи.

Не была забыта Петром в этот радостный день и Екатерина. В тот же вечер он наскоро написал ей «из лагору»: «Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил, единым словом сказать, что вся неприятельская сила на голову побиты, о чем сами от нас услышите; и для поздравления приезжайте сами сюды. Piter». В праздничной суете почти не заметным осталось еще одно невольное «следствие» Полтавы, свидетельствующее о маленьком сдвиге в личных отношениях государя и его «матки»: Петр впервые обратился напрямую к Екатерине Алексеевне, перестав соединять ее имя с именем ее приставницы Анисьи Толстой.

Цифры потерь не могут передать всю бездну страдания, которую испытали участники сражения. Шведские исследователи исчисляют потери армии Карла XII в 7 тысяч человек. Еще около 2800 оказались в плену. Эти данные несколько расходятся с русскими — 9334 погибших и 2977 взятых в плен. И те, и другие цифры, как ни кощунственно это звучит, не кажутся катастрофическими. Картина сильно меняется, если перевести их из абсолютных в относительные. Получается, что в Полтавской битве у шведов от общего числа сражавшихся погибли и пленены почти половина участвовавших. Статистика впечатляющая даже в сравнении с цифрами новейшей истории с ее совершенной технологией тотального уничтожения. Заметим, что вернувшимся в лагерь шведам удалось пополнить свои силы за счет частей, по тем или иным причинам в сражении не участвующих. Но это не могло переломить ситуацию. После таких процентных потерь армии того времени обыкновенно утрачивали всякую способность к сопротивлению.

Потери русских составили 1345 человек убитыми и более 3 тысяч ранеными. По-видимому, подавляющее число убитых и раненых — результат тех самых 20–30 минут, когда дело дошло до резни холодным оружием. Шведские офицеры даже утверждали, что их батальоны не могли поразить русских выстрелами: от времени и условий хранения порох потерял свою силу. Энергии выстрела будто бы хватало на то, чтобы выбросить пули на несколько десятков шагов. Русские источники ничего не говорят об этом. Огнестрельных ран, во всяком случае, хватало. Несомненно и то, что от пуль, ядер и картечи самих шведов полегло на порядок выше. Солдатам и артиллеристам Петра не приходилось жаловаться ни на силу пороха, ни на его недостачу. За время сражения одна только русская артиллерия сделала почти полторы тысячи выстрелов, из которых треть — картечью.

Для погибших, которых собирали по всему полю, вырыли две братские могилы — отдельно для солдат и офицеров. Социальные различия неукоснительно соблюдались даже после смерти. После панихиды царь трижды поклонился останкам воинов и бросил пригоршню земли. Над могилой насыпали высокий холм. Его называют шведской могилой, хотя на самом деле там лежат русские. Петр собственноручно водрузил на вершине большой деревянный крест с надписью: «Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся. Лета от воплощения Бога Слова 1709 июня 27 дня».

Шведов по совершении погребального обряда протестантскими священниками зарывали под присмотром конвоя пленные. Обыкновенно недалеко от тех мест, где они пали. То была обычная для того времени практика. За поражение приходилось расплачиваться безымянными, скоро стиравшимися с лица земли могилами.

Полтава, как никакое другое сражение, высветила сильные и слабые стороны русской армии. По определению видного русского теоретика и историка военного искусства А. Свечина, вся проведенная кампания свидетельствовала о «стратегической умелости русских»: Петр видел всю картину действий в целом, подчиняя каждый безошибочный ход общему замыслу кампании. С другой стороны, «блестящие стратегические достижения» не мешали действовать «тактически крайне неуверенно». В самом деле, русская армия еще не научилась прочно удерживать в своих руках инициативу, восполняя этот недостаток опорой на укрепления и численное превосходство. Чтобы преодолеть эту «ученическую неполноценность», мало было энергии и воли Петра. Такое приобретается со временем и с победами. «Блестящая победа увенчала действия русских под Полтавой, но этой победе мы обязаны стратегии больше, чем тактике, — писал А. Свечин. — Тактически петровская армия под Полтавой еще не научилась маневрировать в поле; вагенбург поместного московского ополчения еще выглядывает на этом поле сражения сквозь оболочку нового линейного порядка… Но параллельно с этим… стойкость и надежность русской пехоты становятся уже первоклассными, а наша конница сохраняет свое старое умение работать в стратегическом масштабе».

К этому замечанию надо добавить, что при всех тактических недостатках русская армия одолела шведов не на пересеченной местности, а в открытом ровном поле, где прежде Карл и его армия не знали поражений. Шведское качество надломилось под тяжестью русского количества, подкрепленного растущим качеством.

Переволочина

…Вечером 28 июня остатки шведской армии покинули свой лагерь и двинулись к переправе через Днепр у Переволочины.

Всего выступили около 15 тысяч человек, преимущественно кавалерийские части. После всего пережитого король был очень слаб. Он велел позвать к себе Реншильда и графа Пипера. Ему сообщили, что их нигде нет. Командование было отдано Левенгаупту. Генерал понимал, что спасение — в скорейшем отступлении. Однако люди были сильно измучены. Обременителен был и огромный обоз.

Шли в строю, соблюдая порядок, — привычка к дисциплине сделала свое дело. Русская кавалерия, посланная в погоню спохватившимся царем, уже висела на хвосте отступавших шведов. Царь посулил тому, кто пленит короля, — 100 тысяч рублей награды и генеральский чин. Куш был невиданный.

У местечка Кобеляки остатки армии встретил начальник шведского поста. Он заверил, что для переправы достать лодки будет нетрудно. Все вздохнули с облегчением. Тут еще одна приятная находка: в Кишенке, на берегу Ворсклы, близ ее впадения в Днепр, наткнулись на восемь больших паромов. Их тут же погнали к Переволочине.

Во второй половине дня 30 июня измученная армия подошла к Переволочине. Но напрасно солдаты и офицеры напрягали глаза в надежде увидеть тонкую нить спасительного понтонного моста, стягивающего оба берега Днепра. Его не было. Пуст был и берег — лишь несколько десятков лодок лежало на песчаной косе. Это был страшный удар. Рушились всякие надежды на спасение. Отчаяние охватывало войско, измученное, ко всему прочему, еще жарой и голодом.

Окружавшие Карла генералы стали уговаривать его немедленно переправиться через Днепр. Карл упорствовал. Он не только считал ниже своего достоинства бросать армию, но и намеревался в случае необходимости дать при Переволочине новый бой. Слабые возражения о неспособности солдат к сопротивлению были безапелляционно отброшены королем: «Они будут драться, коль скоро я прикажу им!» Однако уговоры и напоминания о королевском долге — пленение короля сделало бы Швецию бессильной — заставили его согласиться на переправу. Однако Карл поставил непременным условие движение армии в Крым, где он непременно встретит и возглавит своих солдат, — король и мысли не допускал о капитуляции. Кроме того, Карл потребовал, чтобы вместе с ним переправили раненых.

Всю ночь между берегами сновали лодки и плоты. Но переправлялись не одни раненые. Спасались, несмотря на запрет оставлять свои части, и здоровые. Шла настоящая борьба за места в лодках, исход которой решали сила и содержимое кошельков.

Карла переправили прямо в коляске, водруженной на две скрепленные барки. Согласно воле короля, дали места и раненым, но то были, в основном, офицеры. Не забыли о себе высшие чины и офицеры. Так сбылось предсказание Нострадамуса, который предвещал некой «северной стране» утрату своего могущества. На этот раз предсказание оказалось удивительно точным: угаданы были три позиции — кто бежит, как бежит и куда бежит.

Король, вдали от родины разбитый,
В долины полумесяца бежит…

Казаки Мазепы переплыли Днепр выше по течению. На правом берегу их ждал старый гетман, более других опасавшийся попасть в руки царя. Мазепе была уготована позорная казнь, первой частью которой должно было стать возложение на него ордена Иуды. Петр как бы исправлял свою ошибку, ведь Мазепа стал одним из первых кавалеров высшего ордена Андрея Первозванного. И тут такой конфуз!^{15} «Кавалер», впрочем, должен был остаться «кавалером», но только нового ордена!

Мазепа ускользнет от погони. Измученный болезнями, а еще более крушением всех замыслов, старый гетман умрет на чужбине, в Бендерах в августе того же года. Всю накопленную злость царь выместит на запорожцах, не сумевших переправиться через Днепр. Их казнили люто и нещадно. Что касается сдавшихся и покаявшихся рядовых малороссийских казаков, Петр вернет их в поспольство, т. е. в крестьянство.

Утром 1 июля, когда солдатам было приказано седлать лошадей, появились русские войска — драгуны, казаки и даже пехота, ядро которой составлял элитный Семеновский полк. Русских было меньше, чем шведов, — около 9 тысяч человек. Но это были русские после Полтавы!

«Мы опоздали. Меншиков уже за высотами», — печально вздыхали шведы, имея в виду прорыв к Крыму. То действительно был Меншиков. Светлейший прибыл в воинственном настроении. Однако боевые порядки шведов и их многочисленность несколько смутили его. Решено было попробовать заставить неприятеля сдаться без боя. Для этого пошли на хитрость: драгуны спешились, их лошадей отвели назад — они должны были изображать полноценные кавалерийские части. Плещущие на ветру знамена, несмолкаемая дробь барабанов, столбы пыли, батальонные колонны — все должно было свидетельствовать о подходе к переправе русской армии.

Начались переговоры. Приехавшие от Левенгаупта офицеры стали выяснять, не расположен ли Светлейший заключить мир на каких-то условиях. Меншиков ответил, что условие одно: капитуляция. Об этом сообщили Левенгаупту. Все смотрели на командующего: что ему сказал при прощании король? Левенгаупт не стал вдаваться в подробности и объявил, что его величество приказал держаться, сколько хватит сил. Однако стоило бросить взгляд на лица солдат, чтобы понять — этих сил уже нет.

Никто не решался произнести первым постыдное слово «капитуляция». Каждый знал: раз обронив его, уже ничем и никогда не смыть позор. Напротив, командиры частей заговорили о необходимости исполнить «свой долг и свои обязательства». Правда, многие тут же прибавляли, что за солдат они не могут ручаться, «понеже испуг и ужас среди них велики и навряд ли удастся управлять ими». Тогда решились на неслыханное — отправились выяснять настроение рядовых! Готовы ли они драться или желают идти в плен? Случай для шведской армии уникальный — этот вопрос задавали солдатам, развернутым в боевые порядки!

Бацилла поражения уже разъедала шведское воинство. Солдаты отвечали уклончиво: «Все будут драться — и мы будем». Появилась еще одна спасительная отговорка — нет пороха и пуль. Чувствовалось, что драться ввиду безнадежности мало кто желает. Многие солдаты, поодиночке и группами, не дожидаясь решения военного совета, уже перебегали к русским.

Левенгаупт снова собрал старших офицеров для вотирования — голосования. Большинство высказались за капитуляцию. В 11 часов к Меншикову прискакал шведский гонец от командующего. Армия принимает условия Светлейшего и складывает оружие.

К почти трем тысячам полтавских пленных прибавились еще 14 299 человек. Победителям достались 34 орудия и 264 знамени. Впрочем, существуют и другие цифры. Говорят о пленении почти 20 тысяч человек, включая сюда нестроевых, прислугу, ремесленников, членов семей офицеров и рядовых. Конечно, Переволочина — лишь ближнее эхо Полтавы. Но она доделала то, что не сумела сделать Полтава, — покончила со всей армией Карла XII.

Эхо Полтавы

Полтавскую победу праздновали шумно и долго. В Москве целую неделю гремели орудийные залпы и гудели колокола. Праздничные столы были поставлены прямо на улицах города. Но не это было апогеем торжества. Впереди была самая важная церемония — вступление победоносных войск в Москву и их прохождение под триумфальными арками. Власть презентовала себя как победителя, а императора — как триумфатора, творца новой России. Так создавался новый светский образ самодержавной власти, облаченной в сияющие доспехи или, если уж быть совсем точным, в скромный Преображенский мундир Петра I.

Щедро посыпались награды и чины. Меншиков был произведен в фельдмаршалы. Шереметев получил новые земельные пожалования. Не забыт был и Петр. Но, скорее, не как государь, а как верный слуга Отечества, своими трудами поднимавшийся по лестнице чинов. Князь-кесарь Федор Ромодановский посчитал нужным отметить заслуги Петра. Он был произведен в контр-адмиральский и генерал-лейтенантский чины. Таким образом, «карьера» царя благодаря Полтаве складывалась вполне благополучно, ведь до сих пор он числился в армии полковником, а во флоте — капитан-лейтенантом. Учитывая, что движение по чиновной лестнице Петру нужно было прежде всего в целях воспитательных — царский пример призван был вдохновлять подданных, — всем было доказано, что старание на службе никогда «забвенно не будет».

Сам Петр с его пристрастием ко всему морскому был особенно доволен новым флотским чином. Это, однако, не помешало ему уловить определенный комизм ситуации — адмиральский мундир он заработал в сухопутной баталии — и подшучивать над этим. Однако очень скоро ему представится возможность подтвердить, что получал он свое контр-адмиральское жалованье не напрасно.

В честь победы слагались оды. 22 июля 1709 года Феофан Прокопович произнес в Киеве в присутствии царя «Панегирикос, или Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе». Проповедник сравнивал царя с Самсоном, одолевшим шведского льва. Эта аллегория в дальнейшем станет одной из самых любимых и перекочует со страниц панегириков в мастерские скульпторов и художников. Похвалы удостоилось и русское воинство. Именно здесь Феофан Прокопович применит формулу, которая навсегда объединит Петра с его армией: «Достоин царь таковаго воинства, а воинство таковаго царя». «Слово» произвело на царя большое впечатление. Он тут же распорядился напечатать его, причем не только на русском, но и на польском и латинском языках.

Между тем надо признать, что в сравнении с шумными прежними празднованиями, за которыми далеко не всегда стояли победы действительно весомые, Полтава того стоила. Она круто меняла всю политическую ситуацию в Восточной Европе. Известие о катастрофе, постигшей Карла XII, поразило всех. Ждали совсем иного. Разгрома варваров-московитов, дробления необъятной Московии, низвержения и даже убийства Петра. Противники Швеции уже ломали голову над тем, как остановить могучую поступь Владычицы Севера, которая подмяла под себя Московию и укротила своевольную Польшу. В одночасье все переменилось. Россия превратилась в богатую невесту, за которой бросились ухаживать европейские «женихи». Никогда еще Петр и его министры-послы при иностранных дворах не сталкивались с таким вниманием, как после «превеликой виктории». Комплименты и заманчивые предложения посыпались, как из рога изобилия. Сам «король-солнце» Людовик XIV, этот образцовый монарх, на которого равнялась половина Европы, изъявил желание породниться с Романовыми. И это после стольких лет пренебрежения и равнодушия! О брачных контактах заговорили владетельные князья Германии.

Изменилось отношение к русским послам. Им стали оказывать внимание, которое поначалу сбивало их с толку — нет ли здесь ошибки? Долгорукий прежде безуспешно пытался возобновить военный союз с Данией, суля ей крупные субсидии — в триста тысяч талеров. Ничего не получалось! Теперь датчане принялись осаждать царского посланника. Договор был заключен, причем «я не дал ничего, ни одного человека, ни одного гроша», хвастался князь. В самом деле, за дружбу теперь не надо было обязательно платить поставкой солдат и золота.

Полтава реанимировала Северный союз. У «усопшего» неожиданно пробился пульс и появилось дыхание. Надежду вернуть свою потерянную корону выказал Август Сильный. Он еще до Полтавы, по удалении Карла из Саксонии, начал антишведскую «пропагандистскую кампанию», добившись от Папы благословения на односторонний разрыв Альтранштадского мира. Однако уверенности в благополучном исходе затеянного не было, потому с объявлением войны курфюрст не спешил. Полтава и тут все переменила. Саксонская армия вновь пересекла границы Речи Посполитой. Польская знать, немало натерпевшаяся от шведского короля, приветствовала возвращение Августа. Трон Лещинского без поддержки шведских штыков рухнул сразу, едва не придавив незадачливого монарха.

В октябре 1709 года Петр встретился в Торне (устье Вислы) с Августом. Царь, конечно, уже не заблуждался в нравственных качествах своего новоиспеченного союзника. Но в отличие от «брата Карла» он готов был совладать со своими чувствами и забыть о прошлом. Это, однако, не означало, что цена союза осталось прежней. Август сильно «подешевел». Во время обеда Петр не упустил случая напомнить ему об этом. Когда-то в знак вечной дружбы они обменялись оружием. Царь похлопал по шпаге, подарку короля, — вот, мол, она всегда при нем. А как мой подарок? Август невнятно ответил, что подарок для него столь дорог, что он хранит его в Дрездене. Если бы завравшийся король знал, что за этим последует! Петр вызвался преподнести ему новый подарок — не оставаться же королю безоружным! — и вручил… ту же самую шпагу. Оказалось, что Карл отобрал царский подарок у Августа, а Петр — у Карла, в обозе под Полтавой. Жаль, что нам не дано узнать, как выглядел в момент вручения оружия Август. Он, конечно, был ушлый пройдоха, но не до такой же степени, чтобы невозмутимо выдержать подобный удар!

Союз был возобновлен. Август вновь вступал в войну со Швецией. Тогда же был подписан оборонительный договор с прусским королем Фридрихом I. Все это свидетельствовало о том, что прежний сковывающий страх перед Швецией уходил в прошлое. Отныне каждый спешил пристроиться к столу победителей, чтобы принять участие в разделе владений если еще не поверженного, то опустившегося на одно колено противника.

Еще в самом начале долгого и, по сути, бесконечного спора о степени предуготовленности петровских реформ С. М. Соловьев нашел далеко не научную, но очень образную формулу ответа на эту проблему: «Народ собрался в дорогу и ждал вождя». Сколь ни высок авторитет великого русского историка, осмелимся в этом случае возразить ему: никуда народ не собирался. XVII столетие, пускай и последнее в средневековой отечественной истории, и даже переходное, оставалось все же столетием с глубоко традиционным обществом и институтами. Это одна из особенностей нашего сознания — вечно подхлестывать отечественную историю — побудила исследователей прошлого скрупулезно выискивать в ней ростки нового. Поневоле скромный урожай новаций представлялся обильной жатвой, робкие трещины в основании традиционного общества — глубокими провалами. Уж очень хотелось если не отстать от Запада, то хотя бы приблизиться к нему, а значит, перенести отметку старта в Новое время в глубь собственной истории.

В настоящее время благодаря расширению нашего исторического знания о XVII веке мы знаем много больше о попытках преобразований и их характере во второй половине столетия. Стремление к новому, несомненно, прослеживается, но оно достаточно слабое. Пульсация если улавливается, то в самых верхах общества, как постепенное осознание необходимости перемен и изменений ценностных ориентиров. Так что если кто и собрался в дорогу, то не народ, а представители этого слоя. В этом утверждении нет ничего унизительного: в большинстве случаев в мировой истории застрельщиками перемен чаще всего выступали интеллектуальная и властная элиты.

В действительности в дорогу собрался Петр. Первым. И уже затем не без понукания — элита, не без палки — народ. Тем не менее итоги этого движения оказались впечатляющими. Особенно на пути к Полтаве.

Примечания

¹ Два года спустя, в октябре 1674 года, по случаю крестин царевны Феодоры, рано умершей сестры Петра, Матвеев вместе с Кириллом Полуэктовичем был пожалован в бояре.

² Так, историк А. П. Богданов считает, что Петр стал обучаться чтению раньше братьев, в конце 1675 года, в возрасте трех с половиной лет. Инициатором и учителем будто бы выступила его мать, царица Наталья Кирилловна, «интуитивная» сторонница так называемой Материнской школы Яна Амоса Коменского. Утверждение кажется нам сомнительным как в оценке «интеллектуальных» возможностей царицы, так и в плане фактического обоснования этого наблюдения.

³ Впрочем, в прежние времена возникло еще одно объяснение печального исхода противоборства. То — рок, судьба, уготованная странам, народам и их правителям. Ведь предсказывал же ровно за 154 года до Полтавы великий Нострадамус то, что произошло… под Полтавой:

Вначале восемнадцатого века
Восток дремучий с помощью луны,
Добившись небывалого успеха,
Отторгнет кус от северной страны.

⁴ Поведение Петра, решившего перехитрить Карла XII, — вполне «нормальное» с точки зрения тогдашней дипломатической практики. Не был царь удручен и трагической судьбой князя Хилкова, главы русского посольства, которому изначально предстояло расплачиваться за обман. Князю не суждено было вернуться домой. С началом войны он был арестован и просидел в Швеции до самой своей смерти — 15 лет! Судьба Хилкова — яркий пример того, когда подданный, даже высокородный, приносился без колебаний в жертву «государственной пользе».

⁵ Как водится, в литературе можно встретить разные данные о численности русского войска, устремившегося к Нарве. Устрялов определяет его численность в 30 тысяч человек, А. Петров — в 33 тысячи человек, Б. Тельпуховский пишет о 35 тысячах, Н. И. Павленко — 40 тысячах. Разночтения связаны с характером привлекаемых источников, методикой подсчета, изменением данных во времени. Бесспорно, однако, что численность подошедших к Нарве формирований была далека от мифических 80 и даже 100 тысяч, которыми оперировали в своих сочинениях шведские историки или Вольтер.

⁶ В русской и советской историографии назывались разные цифры численности шведской армии — от 12 до 30 тысяч человек. Шведские исследователи, в распоряжении которых находятся более достоверные источники, называют цифру в 10 540 человек — 5889 пехотинцев, 4317 кавалеристов и 334 артиллериста. Надо иметь в виду, что во время броска к Нарве какое-то число солдат отстали и не участвовали в сражении. Называется даже цифра в 8000–8400 человек, действительно принявших участие в бою со шведской стороны (Беспалов. С. 79; На пути к регулярной армии России. С. 31.).

⁷ Место рандеву — истоки реки Самары, к месту под названием Черный лес.

⁸ Цифра в 40 тысяч чаще всего встречается в научной и учебной литературе. Однако, учитывая оставленные части в Речи Посполитой, потери от болезней и столкновений, понесенные в боях до момента пересечения границы Московского государства, исследователи уменьшают ее до 32–33 тысяч человек (см. Мышлаевский А. З. Северная война 1708. От реки Уллы и Березины до р. Днепр. СПб., 1901. С. 1–2. Тарле писал о 35 с половиной тысячах человек (Тарле. С. 507). Такой известный исследователь, как П. П. Епифанов, называл цифру в 54 тысячи (См.: Епифанов П. П. Россия в Северной войне. ВИ, 1971, № 7. С. 119.).

⁹ Это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива.

¹⁰ Посаженный Петром в тюрьму за свое «блестящее» командование под Гродно, Мюленфельс каким-то образом выбрался из заключения и перебежал к шведам. Под Полтавой «волонтер» Мюленфельс был пленен, опознан и расстрелян.

¹¹ Расхождения отчасти объяснимы. Известно, к примеру, что Левенгаупт должен был посадить около тысячи солдат править фурами. Следует учитывать и другое обстоятельство: позднее, вступая в бой с Левенгауптом, русские исходили из цифры в 16 тысяч человек, полученной от пленных и перебежчиков. С этим, между прочим, связано бытование приятного для самосознания мифа о победе под Лесной меньшими силами над большими. На самом деле это было не так, хотя главный автор «мифа» — царь Петр — сам оказался жертвой заблуждения.

¹² В русских источниках численность корпуса Левенгаупта обыкновенно определяется цифрой в 16 тысяч человек. Шведские историки, а следом за ними и некоторые отечественные называют цифру в 14 тысяч. Новейший шведский исследователь Петер Энглунд пишет о 12 500 солдат и офицерах. Есть, впрочем, еще более скромные цифры, опиравшиеся на записи одного шведского лейтенанта, — 11 450 человек. Возможно, расхождение в численности можно объяснить тем, что Левенгаупту пришлось посадить за вожжи 1500 строевых солдат. Оставаясь в списках, они реально уже не могли участвовать в сражениях. См.: Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 27; Павленко Н. И., Артамонов В. А. 27 июня 1709 г. С. 172; Энглунд Петер. Указ. соч. С. 45; Беспалов А. В. Сподвижники Карла XII. М., 2003. С. 20–21.; Григорьев. С. 271. Примечание 2.

¹³ М. Кротов, обращаясь к гравюре-плану Полтавской битвы Я. Кайзера, обращает внимание на то, что редуты располагались друг к другу под острым углом, причем передовые редуты шли к правому поперечному редуту, ближнему к Малобудищенскому лесу. Таким образом, воспроизводимое на огромном количестве планов Полтавской битвы расположение редутов в виде буквы «Т» не совсем точное. Во всяком случае, надо признать, что «выведена» была эта буква нетвердой рукой. О том же пишет в своем диссертационном исследовании В. А. Молтусов, справедливо заметивший, что перпендикулярная схема размещения редутов восходит к «Книге Марсовой» (1713), вовсе не ставившей целью документально точно воспроизвести ход сражения.

¹⁴ Шведские исследователи говорят о потери трети пехоты. В. А. Молтусов в новейшем исследовании называет более скромную цифру — около четверти.

¹⁵ Мазепа был вторым, кого лишили ордена Андрея Первозванного. В 1706 году за бегство за границу его потерял французский генерал-инженер на русской службе Жозеф Ламбер. Орден был дан ему в 1703 году по предложению историков за особые заслуги в проектировании и строительстве Петербурга. (См.: Анисимов. Юный град. С. 32.)

Примечания

¹ Два года спустя, в октябре 1674 года, по случаю крестин царевны Феодоры, рано умершей сестры Петра, Матвеев вместе с Кириллом Полуэктовичем был пожалован в бояре.

² Так, историк А. П. Богданов считает, что Петр стал обучаться чтению раньше братьев, в конце 1675 года, в возрасте трех с половиной лет. Инициатором и учителем будто бы выступила его мать, царица Наталья Кирилловна, «интуитивная» сторонница так называемой Материнской школы Яна Амоса Коменского. Утверждение кажется нам сомнительным как в оценке «интеллектуальных» возможностей царицы, так и в плане фактического обоснования этого наблюдения.

³ Впрочем, в прежние времена возникло еще одно объяснение печального исхода противоборства. То — рок, судьба, уготованная странам, народам и их правителям. Ведь предсказывал же ровно за 154 года до Полтавы великий Нострадамус то, что произошло… под Полтавой:

Вначале восемнадцатого века
Восток дремучий с помощью луны,
Добившись небывалого успеха,
Отторгнет кус от северной страны.

⁴ Поведение Петра, решившего перехитрить Карла XII, — вполне «нормальное» с точки зрения тогдашней дипломатической практики. Не был царь удручен и трагической судьбой князя Хилкова, главы русского посольства, которому изначально предстояло расплачиваться за обман. Князю не суждено было вернуться домой. С началом войны он был арестован и просидел в Швеции до самой своей смерти — 15 лет! Судьба Хилкова — яркий пример того, когда подданный, даже высокородный, приносился без колебаний в жертву «государственной пользе».

⁵ Как водится, в литературе можно встретить разные данные о численности русского войска, устремившегося к Нарве. Устрялов определяет его численность в 30 тысяч человек, А. Петров — в 33 тысячи человек, Б. Тельпуховский пишет о 35 тысячах, Н. И. Павленко — 40 тысячах. Разночтения связаны с характером привлекаемых источников, методикой подсчета, изменением данных во времени. Бесспорно, однако, что численность подошедших к Нарве формирований была далека от мифических 80 и даже 100 тысяч, которыми оперировали в своих сочинениях шведские историки или Вольтер.

⁶ В русской и советской историографии назывались разные цифры численности шведской армии — от 12 до 30 тысяч человек. Шведские исследователи, в распоряжении которых находятся более достоверные источники, называют цифру в 10 540 человек — 5889 пехотинцев, 4317 кавалеристов и 334 артиллериста. Надо иметь в виду, что во время броска к Нарве какое-то число солдат отстали и не участвовали в сражении. Называется даже цифра в 8000–8400 человек, действительно принявших участие в бою со шведской стороны (Беспалов. С. 79; На пути к регулярной армии России. С. 31.).

⁷ Место рандеву — истоки реки Самары, к месту под названием Черный лес.

⁸ Цифра в 40 тысяч чаще всего встречается в научной и учебной литературе. Однако, учитывая оставленные части в Речи Посполитой, потери от болезней и столкновений, понесенные в боях до момента пересечения границы Московского государства, исследователи уменьшают ее до 32–33 тысяч человек (см. Мышлаевский А. З. Северная война 1708. От реки Уллы и Березины до р. Днепр. СПб., 1901. С. 1–2. Тарле писал о 35 с половиной тысячах человек (Тарле. С. 507). Такой известный исследователь, как П. П. Епифанов, называл цифру в 54 тысячи (См.: Епифанов П. П. Россия в Северной войне. ВИ, 1971, № 7. С. 119.).

⁹ Это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива.

¹⁰ Посаженный Петром в тюрьму за свое «блестящее» командование под Гродно, Мюленфельс каким-то образом выбрался из заключения и перебежал к шведам. Под Полтавой «волонтер» Мюленфельс был пленен, опознан и расстрелян.

¹¹ Расхождения отчасти объяснимы. Известно, к примеру, что Левенгаупт должен был посадить около тысячи солдат править фурами. Следует учитывать и другое обстоятельство: позднее, вступая в бой с Левенгауптом, русские исходили из цифры в 16 тысяч человек, полученной от пленных и перебежчиков. С этим, между прочим, связано бытование приятного для самосознания мифа о победе под Лесной меньшими силами над большими. На самом деле это было не так, хотя главный автор «мифа» — царь Петр — сам оказался жертвой заблуждения.

¹² В русских источниках численность корпуса Левенгаупта обыкновенно определяется цифрой в 16 тысяч человек. Шведские историки, а следом за ними и некоторые отечественные называют цифру в 14 тысяч. Новейший шведский исследователь Петер Энглунд пишет о 12 500 солдат и офицерах. Есть, впрочем, еще более скромные цифры, опиравшиеся на записи одного шведского лейтенанта, — 11 450 человек. Возможно, расхождение в численности можно объяснить тем, что Левенгаупту пришлось посадить за вожжи 1500 строевых солдат. Оставаясь в списках, они реально уже не могли участвовать в сражениях. См.: Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 27; Павленко Н. И., Артамонов В. А. 27 июня 1709 г. С. 172; Энглунд Петер. Указ. соч. С. 45; Беспалов А. В. Сподвижники Карла XII. М., 2003. С. 20–21.; Григорьев. С. 271. Примечание 2.

¹³ М. Кротов, обращаясь к гравюре-плану Полтавской битвы Я. Кайзера, обращает внимание на то, что редуты располагались друг к другу под острым углом, причем передовые редуты шли к правому поперечному редуту, ближнему к Малобудищенскому лесу. Таким образом, воспроизводимое на огромном количестве планов Полтавской битвы расположение редутов в виде буквы «Т» не совсем точное. Во всяком случае, надо признать, что «выведена» была эта буква нетвердой рукой. О том же пишет в своем диссертационном исследовании В. А. Молтусов, справедливо заметивший, что перпендикулярная схема размещения редутов восходит к «Книге Марсовой» (1713), вовсе не ставившей целью документально точно воспроизвести ход сражения.

¹⁴ Шведские исследователи говорят о потери трети пехоты. В. А. Молтусов в новейшем исследовании называет более скромную цифру — около четверти.

¹⁵ Мазепа был вторым, кого лишили ордена Андрея Первозванного. В 1706 году за бегство за границу его потерял французский генерал-инженер на русской службе Жозеф Ламбер. Орден был дан ему в 1703 году по предложению историков за особые заслуги в проектировании и строительстве Петербурга. (См.: Анисимов. Юный град. С. 32.)

Примечания

¹ Два года спустя, в октябре 1674 года, по случаю крестин царевны Феодоры, рано умершей сестры Петра, Матвеев вместе с Кириллом Полуэктовичем был пожалован в бояре.

² Так, историк А. П. Богданов считает, что Петр стал обучаться чтению раньше братьев, в конце 1675 года, в возрасте трех с половиной лет. Инициатором и учителем будто бы выступила его мать, царица Наталья Кирилловна, «интуитивная» сторонница так называемой Материнской школы Яна Амоса Коменского. Утверждение кажется нам сомнительным как в оценке «интеллектуальных» возможностей царицы, так и в плане фактического обоснования этого наблюдения.

³ Впрочем, в прежние времена возникло еще одно объяснение печального исхода противоборства. То — рок, судьба, уготованная странам, народам и их правителям. Ведь предсказывал же ровно за 154 года до Полтавы великий Нострадамус то, что произошло… под Полтавой:

Вначале восемнадцатого века
Восток дремучий с помощью луны,
Добившись небывалого успеха,
Отторгнет кус от северной страны.

⁴ Поведение Петра, решившего перехитрить Карла XII, — вполне «нормальное» с точки зрения тогдашней дипломатической практики. Не был царь удручен и трагической судьбой князя Хилкова, главы русского посольства, которому изначально предстояло расплачиваться за обман. Князю не суждено было вернуться домой. С началом войны он был арестован и просидел в Швеции до самой своей смерти — 15 лет! Судьба Хилкова — яркий пример того, когда подданный, даже высокородный, приносился без колебаний в жертву «государственной пользе».

sci_history Игорь Львович Андреев 56446688-d487-102c-9016-83017859559f На пути к Полтаве

Полтавская битва стала крупнейшим сражением Северной войны, предрешившим дальнейшую судьбу России и Швеции. К этой блестящей победе Петр шел долгим и трудным путем. Жестокая борьба за власть, преобразование государства и армии, два Азовских похода, Константинопольский мирный договор и… проигранная битва при Нарве — все это вехи истории России и становления Петра I как государственного деятеля и полководца.

Книга рассказывает о его победах и поражениях, соратниках и недругах, о предыстории и ходе Северной войны.

2009 ru oberst_ FictionBook Editor Release 2.5 07 February 2011 42F925F5-B51D-4D25-917A-9C91771BB21F 1.0

v 1.0 — создание файла

На пути к Полтаве Вече Москва 2009 978-5-9533-3866-0

Игорь Львович Андреев

На пути к Полтаве

>

Часть первая

В НАЧАЛЕ ПУТИ

>

Первые годы

Второй царь из династии Романовых, Алексей Михайлович, вступил на престол в 1645 году в возрасте 16 лет. Так уж случилось, что в продолжение всего XVII века какой-то злой рок преследовал новую династию и все ее цари, начиная с Михаила Федоровича и кончая Петром, оказывались на престоле в весьма юном возрасте. Обстоятельство, между прочим, немаловажное, — ведь они могли царствовать, но не править. А это значило, что от их имени управлял страной кто-то из окружения, временщик, главная забота которого чаще всего — сохранение и упрочение своего положения. При этом если и вспоминали о государственных интересах, то в последнюю очередь, удовлетворив прежде всего собственные.

В первые годы царствования Алексея Михайловича таким временщиком был его воспитатель, «дядька», боярин Борис Иванович Морозов. Он быстро прибрал к своим рукам не только все дела, но и молодого царя, который, во всем полагаясь на боярина, с легкой душой доверил ему управление страной. При этом нельзя сказать, что второй Романов вовсе устранился от дел. Он старательно выполнял то, что составляло обязательную, церемониальную сторону жизни монарха: принимал и отпускал послов, участвовал в многочисленных церковных праздниках, иногда сидел в Боярской думе — учился править. Однако в проблемы управления страной особенно не вникал, предпочитая проводить время в богомольных походах — царь был очень набожен — и на охоте.

Охота была любимым занятием Алексея Михайловича. При этом он вопреки представлениям, рожденным позднейшими его портретами, с которых на нас смотрит тучный, одутловатый человек, в поле был неутомим и подвижен. Хороший всадник, мастерски владел оружием и будто бы в одиночку даже хаживал на волков и медведей. Особенно любима была им «красная соколиная охота». Чтобы «потешиться» стремительным полетом кречетов и соколов, второй Романов готов был выезжать в поле по нескольку раз на день. Эту страстную увлеченность к тому, что по сердцу, позднее унаследует и Петр. Однако сердце его никогда не лежало к охоте. Скорее, он был к ней совершенно равнодушен. Позднее Петр приведет в замешательство не одну высокопоставленную персону, собравшуюся достойно развлечь русского монарха, ведь охота издревле считалась истинно королевским занятием. Но для Петра охота — не более чем пустая трата времени. У него иная страсть — страсть ко всему, что приносит пользу Отечеству.

Но вернемся от Петра к его отцу, царю Алексею Михайловичу. Морозов, не особенно веровавший в прочность человеческих привязанностей, но хорошо знавший, сколь изощрены в кознях его противники, решил сделать свое положение неуязвимым. Для этого боярин задумал породниться с государем. Сестры Милославские, Мария и Анна, должны были связать родством царя и Бориса Ивановича. Боярин даже не пощадил красавицу Всеволожскую, которую во время смотра невест в 1647 году выбрал его воспитанник. Нареченная царицей, Афимья Всеволожская была взята во дворец — место, чрезвычайно опасное для тех, кто метит в царицы, но еще не стал ею. Ведь здесь будущая супруга государя была лишена опеки родственников и нередко попадала во власть враждебных сил, для которых царский выбор — кость в горле. Разумеется, мы не знаем всех перипетий морозовского заговора. Однако стоит задаться вопросом: кому было выгодно устранить Всеволожскую? Морозов с ее родными не столковался. Да, похоже, и не хотел столковываться. Потому и стал той враждебной силой, которая ломает и крушит человеческие судьбы. Причем даже царские.

Молва предписала Морозову, что будто бы по его наущению прислуга в канун венчания перетянула Афимье волосы, отчего та упала в обморок. Пошли разговоры о недомогании невесты и ее непригодности к детородию. Нареченную царевну свезли сначала из царицыных теремов на московское подворье, а потом со всей семьей, в ссылку, в далекую и завьюженную Тюмень.

Заранее составленный свадебный чин пришлось за ненужностью отставить — царственный жених остался без суженой.

Вот после этой интриги на сцену и выступили красавицы Милославские. Царю понравилась старшая, Мария Ильинична. В январе 1648 года была сыграна свадьба. Две недели спустя Морозов венчался с младшей, Анной Милославской. Так боярин угодил в свояки к царю. По возрасту жених более подходил Анне не в мужья, а в деды, но согласия у девушки никто не спрашивал. Напротив, все Милославские, породнившиеся через сестер с царем и временщиком, были чрезвычайно довольны. Позднее молва донесла до одного из иноземцев, что Борису Ивановичу пришлось смирять свою молодую жену плетью в косу толщиной.

Темная история с Афимьей Всеволожской была предана забвению. Однако не настолько, чтобы о ней навсегда забыть. Пройдет двадцать с небольшим лет, и она отзовется эхом, предопределив, быть может, уже судьбу… Петра.

От брака с Марией Милославской у Алексея Михайловича родились 12 детей — 7 дочерей и 5 сыновей. Почти все царевны отличались отменным здоровьем, а вот с царевичами Алексею Михайловичу не везло. Они были хворыми и слабыми. Двое умерли в младенческом возрасте, много обещавший царевич Алексей Алексеевич — не достигнув 16 лет. Оставшиеся два сына, Федор и Иван, пережили отца и даже царствовали, но что это было за царствование! Царь Федор в продолжение всех пятнадцати лет до воцарения и неполных шести после постоянно балансировал между жизнью и смертью. Иван Алексеевич прожил дольше — почти до 30 лет, но он не просто недомогал — нес черты вырождения. Таким образом, палаты, отведенные вторым Романовым для сыновей, хотя и не пустовали, но по странному стечению обстоятельств не были источником уверенности в будущности династии. Ее судьба зависела от множества случайностей: будет ли жить хворый царевич или не будет; сможет ли он править или не сможет; успеет ли обзавестись семьей или не успеет; появится ли у него наследник или не появится… Этот перечень можно продолжить, но и из него уже видно, что династия Романовых в иные моменты буквально висела на волоске.

3 марта 1669 года царица Мария Ильинична скончалась. Смерть супруги, к которой Алексей Михайлович был сильно привязан, повергла государя в уныние. По-видимому, в память о Марии Ильиничне появилась новая редакция «Сказания об Успении Богородицы», в создании которого царь принял непосредственное участие. Однако жизнь брала свое, тем более часть этой жизни была связана с управлением страной, не желавшей мириться с утратами в царской семье. К этому времени второй Романов приобрел уже немалый опыт в государственных делах и правил самодержавно. Фавориты, правда, при дворе не перевелись, но они уже не шли ни в какое сравнение с давно сошедшим со сцены Морозовым. Прежде молодой государь смотрел, по определению современников, Морозову в рот; ныне царь, даже одаривая, помыкал фаворитами. Изменилась и сама роль фаворита: чтобы удержаться, тот должен был не только образцово исполнять волю Алексея Михайловича, но и предугадывать царские желания.

В конце 1660-х годов в окружении Алексея Михайловича все больший вес стал набирать Артамон Сергеевич Матвеев.

Царь давно отмечал Артамона. Однако, будучи человеком незнатным — Матвеев происходил из семьи дьяка, — он не мог надеяться на стремительную карьеру, а потому исправно тянул служебную лямку, медленно карабкаясь вверх по чиновной лестнице. Если с ним и считались, то долгое время не из-за его чинов, а из-за близости к государю. Матвеев побывал даже в стрелецких головах — не самое лучшее прошлое для тех, кому уготованы высшие государственные должности. В 1654 году, во время осады Смоленска, Артамон Сергеевич испросил у царя разрешения принять участие в штурме города. Алексей Михайлович лично следил за действиями любимца. Но даже одобрительный взгляд царя не помог стрелецкому голове одолеть неприятеля. Как и остальные войска, полк Матвеева не сумел перевалить через смоленские стены. Впрочем, месяц спустя потерявшие всякую надежду на помощь короля «осадные сидельцы» сдались сами, поставив последнею точку в многовековом споре Москвы с литовцами и поляками за Смоленск.

Честолюбие Артамона Сергеевича не могло удовлетвориться занимаемым местом. Он был сметлив, исполнителен и со временем сумел стать незаменимым для царя. Рано стал вхож в комнаты — внутренние покои дворца, куда была открыта дорога лишь для узкого круга доверенных лиц. В 60-е годы Алексей Михайлович обнаружил еще один талант Матвеева. Бывший стрелецкий голова оказался неплохим дипломатом. Конечно, у царя были более опытные дипломаты, такие как Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, которого иностранцы называли «русским Ришелье». Ордин глубоко и масштабно мыслил, предугадывал исход многих международных событий.

Но вот беда, оригинальный его ум был слишком самостоятельным. Он осмеливался спорить с царем, отстаивая свои представления о приоритетных направлениях внешней политики страны. Афанасий Лаврентьевич считал, что главное — это борьба со Швецией и поиск выхода к морю, ради чего следует идти на сближение с Речью Посполитой, даже ценою территориальных уступок. Однако Алексей Михайлович уступать не хотел, особенно в вопросе о Киеве, который по Андрусовскому перемирию следовало все же отдать. Царь искал любой повод, чтобы обойти неудобные статьи договора и сохранить за собой древнюю столицу. К слову сказать, позиция второго Романова в большей степени отвечала интересам Московского государства, нежели позиция главы Посольского приказа. Ордин-Нащокин отстаивал будущее, игнорируя настоящее. Алексей Михайлович боролся за настоящее ради будущего: в борьбе за Украину слишком много было затрачено сил и средств, чтобы так просто отказываться от приобретенного в пользу соседа, доброжелательность которого не выдержала испытания временем.

Царь, ценя Ордин-Нащокина, терпел возражения старого дипломата, иногда просто не замечая его ворчания, иногда гневно выговаривая за самоуправство. Однако долго так продолжаться не могло, тем более что рядом находился Матвеев. Этот не утомлял государя встречным словом. К тому же он был в прекрасных отношениях с казацкой старшиной и мог поддерживать порядок в склонной к шатанию Левобережной — вошедшей в состав Российского государства — Украине. Алексей Михайлович доверил Матвееву Малороссийский приказ. А в 1671 году Ордин-Нащокин подал в отставку, и царь принял ее. На дворцовом небосклоне закатилась еще одна звезда. Но место не осталось пусто. Посольский приказ получил под свое управление Артамон Матвеев.

«Дружище Артамон» — так Алексей Михайлович называл в своих письмах Матвеева — стал доверенным лицом царя, почти другом. Он одним из первых узнал о желании государя найти себе новую спутницу жизни. Здесь мы ступаем на зыбкую почву предположений и домыслов. Ведь царская женитьба — дело темное. Интриги, надежды, везение и невезение — все сплеталось в тугой клубок, который разрубался выбором государя. Этот выбор можно было просто ждать, а можно было направлять, как это сделал в свое время боярин Морозов. Матвеев, его сторонники и оппоненты при дворе так же предпочли последнее.

В доме Матвеева жила Наталья Кирилловна Нарышкина. По свидетельству современников, девица была статная и красивая. Курляндец Рентенфельс спустя несколько лет так описал мать Петра: «Это — женщина во цвете лет, роста выше среднего, с черными глазами навыкате, лицо у нее кругловатое и приятное, лоб большой и высокий, и вся фигура красива… голос, приятно звучащий, и все манеры крайне изящны».

К красоте Натальи Кирилловны надо прибавить неробкий, веселый характер. Последнее качество для барышень XVII столетия не считалось достоинством — ценились скромность и послушание. Наталья Кирилловна была, несомненно, и скромна, и послушна, но в той мере, какая не сковывала ее бойкого нрава. К тому же Артамон Сергеевич, не являясь сторонником суровых домостроевских порядков, был не особенно строг со своей воспитанницей. Он держал открытый дом, даже завел у себя нечто вроде оркестра и потчевал гостей музыкой и беседой. Его жена не слыла затворницей. Да и трудно было шотландку по происхождению приучить к московским порядкам. Скорее, напротив, она активно соучаствовала в маленькой домашней «обиходной революции», свидетельствовавшей о переменах в жизни элиты: под напором новшеств стала сдаваться самая консервативная и неприступная цитадель старой Руси — уклад жизни.

Источники повествуют, что царь заприметил Наталью Кирилловну в доме Матвеева. Скучающему Алексею Михайловичу бойкость девушки пришлась по нраву. Остальное уже можно домыслить, памятуя о том, что это лишь версия. Женщины вышли приветствовать высокого гостя — это было в обычае (однако далеко не всегда с женской половины вместе с хозяйкой являлись дочери и воспитанницы), после чего Наталье Кирилловне пришлось отвечать на вопросы. Вот тут она не только могла, но и должна была заробеть. Однако не заробела, обратила на себя внимание. Позднее один из сподвижников Петра, князь Куракин, человек проницательный и желчный, заметил, что покойная царица была «легкого ума». Его, в свою очередь, в невольном споре попытался опровергнуть другой сподвижник реформатора, сын Артамона Сергеевича Андрей Матвеев, назвавший Наталью Кирилловну «мужемудреной» женщиной. Поступки и дела второй супруги Алексея Михайловича говорят в пользу Куракина. Его характеристика хоть и злее, но, кажется, точнее. Однако не стоит забывать, что Алексей Михайлович искал не ум, а приятную наружность и добрый веселый нрав. Тот же Куракин должен был признать, что мать Петра обладала «добродетельным темпераментом».

Существует еще одна, просто фантастическая версия встречи Нарышкиной с царем в доме Матвеева. Ее в XVIII веке поведала академику Якобу Штелину внучка А. С. Матвеева, графиня М. А. Румянцева. Будто бы Наталья Кирилловна так понравилась государю, что тот, прощаясь с Артамоном Сергеевичем, поинтересовался, не ищут ли родители мужа для этой девицы. Хозяин подтвердил — да, ищут, и посетовал на то, что небольшое приданое отпугивает женихов. Тогда царь призрачно намекнул, что есть люди, которые красоту и достоинство девушки ставят много выше размеров приданого, и пообещал помочь своему любимцу в поисках. Спустя некоторое время Матвеев пожаловался царю на молодых людей, которые приходят полюбоваться красотой воспитанницы, не помышляя при этом о женитьбе. Алексей Михайлович успокоил его: «Я оказался удачливее тебя и нашел жениха, который, возможно, придется ей по вкусу. Это весьма почтенный человек и мой добрый знакомый… Он полюбил твою подопечную и хотел бы жениться на ней и составить ее счастье. Хотя он еще не открыл ей своих чувств, она его знает и, надо думать, не отвергнет его предложения».

В полном соответствии с жанром галантного «осьмнадцатого столетия» тугодум Матвеев и после этого не мог угадать имя жениха. Однако воспитанница, объявил он, захочет узнать, кто же сватается, и «против этого, по-моему, трудно возражать». Царь наконец открылся: «Что ж, скажи ей, что это я сам».

Бессмысленно в этом семейном предании пытаться отделить правду от вымысла. В истории, записанной Штелиным со слов графини, слишком много от XVIII века и очень мало от века XVII. На самом деле Наталья Кирилловна приглянулась Алексею Михайловичу, но, похоже, вовсе не сразила его.

Во всяком случае, царь не стал нарушать на этот раз традицию и отказываться от выбора невест. Похоже, решил еще присмотреться. Но не тянуть. И не только потому, что еще не старому вдовцу государю было тягостно в одиночестве. К мысли о новом браке и законных детях подталкивали семейные неурядицы — слабое здоровье царевичей. Многочисленность романовского семейства никого не могла обмануть — династия могла повторить судьбу царственной ветви Рюриковичей, прекратив свое существование во втором колене. В самом деле, следом за Марией Милославской смерть уносит шестилетнего царевича Симеона (14 июня 1669 года). Не успели оправиться от этого удара, как заговорили о неизлечимой болезни наследника Алексея Алексеевича.

Смотрины невест начались поздней осенью 1669 года, в тяжелой атмосфере ожидания близкого конца старшего царевича. 17 января столь много обещавший 15-летний Алексей Алексеевич умер. Должно быть, в эти скорбные дни царь с болью оглядывал своих хворых сыновей — Федора и Ивана. Умри он сейчас, и судьба династии повиснет на волоске. Новая женитьба государя должна была стать выходом из династического тупика, пускай еще и не вполне явного, но возможного. Не дожидаясь истечения траура, царь возобновляет смотрины. За пять месяцев — с конца ноября 1669 года по апрель 1670 года — перед его глазами предстали 70 красавиц. Это были дочери дворян, которых привозили во дворец не только из столичных теремов, но из Великого Новгорода, Владимира, Рязани, Костромы и Суздаля. Нарышкину привезли в «середке» смотра — 1 февраля. Кольца и платка — знаков царского выбора — в тот день она не получила и вместе с тремя другими девицами, представленными государю, была отпущена домой.

Последней в середине апреля 1670 года из суздальского Вознесенского женского монастыря привезли Авдотью Беляеву. Девушку сопровождали родной дядя, Иван Шихарев, и бабка, старица Ираида, под присмотром которой, по-видимому, девушка-сирота воспитывалась в обители. О Беляевой упомянуто не случайно. Она стала главной соперницей Нарышкиной.

18 апреля прошел новый смотр. Привезли тех, кто особенно запомнился Алексею Михайловичу. Царь, однако, и на этот раз не объявил о своем решении. Красноречивая пауза, похоже, вдохновила многих. Царь колеблется — нельзя ли его как-то подтолкнуть в нужном направлении? Особенно суетился дядя Беляевой, Иван Шихарев, пытавшийся всеми способами склонить царя к выбору племянницы. Кто-то шепнул, что у Авдотьи боярин Хитрово нашел «изъян» — худые руки. Расторопный Шихарев попытался столковаться с «дохтуром Стефаном», чтобы тот опроверг столь опасное мнение. Он даже придумал, как доктор узнает племянницу: девица должна была «перстом за руку придавить». Для верности Шихарев подпустил слезу: мол, племянница его — «беззаступная сирота». Соответствующим образом им был истолкован апрельский смотр невест. Царь, мол, взял во дворец Авдотью, а Наталью Нарышкину велел отослать. Значит, быть Беляевой царицей!

Суета Шихарева не была случайной. Чем меньше становилась претенденток, тем туже закручивалась интрига. Слишком уж многое ставилось на карту, чтобы так просто отдать Нарышкиным такое счастье. Да и не в Нарышкиных было дело. Многие не без основания опасались усиления позиций Матвеева. По-видимому, срочно привезенная из Суздаля Беляева должна была стать главным «средством» подрыва влияния Артамона Сергеевича. При этом за Авдотьей и ее дядей стояли влиятельные силы — Голицыны, Бутурлины и, похоже, даже Одоевские. Не обошлось без участия и Милославских, к этому времени оттесненных и разосланных по городам. Люди окольничего Ивана Богдановича Милославского говорили о скором появлении последнего при дворе на месте боярина и оружейничего Б. М. Хитрово. Если вспомнить, что союзник А. Матвеева Хитрово хотел не допустить Беляеву из-за худобы рук к смотру, то ясно, против кого были направлены эти слухи.

Наконец, был еще один человек, не желавший видеть рядом с царем Наталью Кирилловну. То была царевна Ирина Михайловна, старшая сестра Тишайшего, несостоявшаяся невеста датского принца Вальдемара. Алексей Михайлович почитал и любил ее, уважительно называя в письмах «матушка». Влияние Ирины Михайловны никак нельзя недооценивать. И если в конце концов вышло не так, как она того желала, то причина могла быть только одна — привязанность Алексея Михайловича к Нарышкиной перевесила привязанность к «матушке».

Неудивительно, что при таком раскладе свадьбу могли расстроить лишь серьезные обвинения вроде «измены», «воровства», «колдовства». 22 апреля в Кремле было поднято два подметных письма. Текст писем не сохранился. Приказные предпочли передать содержание иносказательно, как часто делалось при изложении «воровских», «непригожих» слов о государе. «Такого воровства и при прежних государях не бывало, чтобы такие воровские письма подметывать в их государских хоромах, а писаны непристойные [слова]…» (Конца нет.) Похоже, что в подметных грамотках фигурировали и «корешки». Позднее Артамон Сергеевич вспоминал о них в послании к царю Федору Алексеевичу: противники «хотели учинить Божьей воле и отца твоего государева намерению и к супружеству второму браку препону, а написали в письме коренья». Корешки — это уже колдовство, извечное «ботаническое» проклятие российской истории, попытка с помощью темной силы подчинить волю самого государя. Тогда «корешков» все боялись, а Романовы — вдвойне. В свое время гонение Бориса Годунова на клан Романовых началось именно с «корешков», обнаруженных в доме Александра Никитича Романова.

Алексей Михайлович принял случившееся очень близко к сердцу. Но вовсе не версию «корешков» и колдовства, а само «воровство» — подброшенные подметные письма. Первое подозрение пало на Ивана Шихарева. Тем более что в его доме при обыске нашли… травы. Царь приказал боярам допросить Шихарева. Последний отмел все обвинения — писем не писал и не подметывал. Но тут выплыли на поверхность все его проделки с избранием Авдотьи и хвастовство о том, будто его племянницу уже взяли во дворец, тогда как Нарышкину, напротив, из дворца свезли. Иначе говоря, он уже все решил за царя.

Поскольку расспросы Шихарева о происхождении писем ясности не внесли, подозреваемого отдали в руки заплечных дел мастеров — жечь и стегать кнутом. Шихарев держался крепко и стоял на своем — не виновен. Следствие зашло в тупик. Однако подметные грамотки «с измышлениями» сильно распалили Алексея Михайловича. Теперь он совсем не походил на того боязливого юношу из 1647 года, который до такой степени доверился Морозову, что безропотно пожертвовал милой его сердцу Всеволожской. Ныне такое случиться не должно было.

Тишайший решился преподать всем урок, как противиться его воле.

Дело стали раскручивать с другого конца. 24 апреля принялись сличать почерки подьячих и дьяков с почерком подметных писем. Для этого приказным велено было написать несколько слов, взятых из писем. Слова специально подобрали так, чтобы смысл посланий остался для окружающих темен. Тем не менее кое-что уловить и предположить можно. Приказные под диктовку писали: «…Рад бы я сам объяви(ть) и у него письма вынел и к иным великим делам», — т. е. подметчик намекает на известные ему еще какие-то преступления, помимо уже объявленного «великого дела» (о царской женитьбе?), причем не голословно, для доказательства есть некие документы — письма.

Далее следовало вывести слово «Артемошка», которое, кажется, и было ключом ко всей интриге. Ведь «Артемошка» — это Артамон Сергеевич, покровитель Нарышкиной. Получалось — вроде бы целились в Наталью Кирилловну, но стреляли в Матвеева!

Однако сличение почерков успеха не принесло. Признано было, что иные «почерком понаходят», но «впрямь» ни один «не сходится». Смятение не улеглось. Всем было понятно, что дело здесь нечистое и замешаны люди, вхожие в государевы комнаты. Ясно было и то, что в передрягу с названием «царские смотрины» со своими раскрасавицами дочерьми без сильного заступника лучше не соваться — затопчут. Петр Кокорев в сердцах даже посоветовал всем дворянам дочерей-невест «в воду пересажать, нежели их Верх к смотру привозить».

Между тем разгневанный Алексей Михайлович не унимался. 26 апреля прибегли к последнему средству. С Красного крыльца московским дворянам были показаны подметные послания и объявлено о большой награде тому, кто назовет или приведет их автора. Не помогло и это. Награда осталась невостребованной. Так история с подметными письмами ничем и не окончилась, перейдя со временем в разряд неразгаданных исторических загадок. Но, однако, из каких случайностей сплетается история! Нашлись бы силы, сумевшие переубедить царя, заставить поверить в изъяны Натальи Кирилловны, как это случилось со Всеволожской, и не было бы брака с ней, и не родился бы царь Петр. Дальше это «не» должно выстраиваться длинной цепочкой, возможно, где-то и прерывающейся. Тем не менее у страны получилась бы совсем другая история — без Петра Великого.

О свадьбе царь объявил неожиданно. 21 января собрал бояр и ближних людей и обратился к ним с речью: после смерти царицы он и его чада другой год пребывают в печали. Однако больше он не может «слышати плача и рыдания» детей и желает «посягнути ко второму браку». В речи названа избранница — «дщерь Кирила Поллуехтовича Нарышкина девица Наталья Кирилловна». Этикетная формула потребовала этикетной реакции. Бояре от царского решения «радости неизреченныя наполнишася». В тот же день невесту взяли из дома Матвеева во дворец и нарекли царевною.

Поспешность, с какой сладили все дело — свадьба была назначена на 22 января, — косвенно свидетельствует о напряженной атмосфере, сложившейся при дворе. Все, включая самого Алексея Михайловича, опасались новых подвохов и неприятностей. Венчали молодых в Успенском соборе. После венчания последовал свадебный пир. Посаженым отцом стал князь Н. И. Одоевский, посаженой матерью — его супруга Авдотья Федоровна. Артамон Матвеев стоял у сенника — почивальни новобрачных. Место в свадебном чине не самое высокое, но свидетельствующее о степени доверия государя.

Неожиданное превращение Натальи Кирилловны Нарышкиной из дочери скромного московского дворянина в царицу породило немало завистников. Недоброжелатели царицы не упускали случая опорочить ее. Дело это, правда, было небезопасное, поэтому злословили с оглядкой, без указания обратного адреса. Пустили слух, что по бедности при отце своем, Кирилле Полуэктовиче, служившем одно время в Смоленске стрелецким головою, Наталья Кирилловна бегала по городу в одних лапотках. Конечно, это было преувеличением хотя бы потому, что даже беднейшие слои городских жителей в лаптях по улицам не хаживали. Лапти — обувь деревенская. Однако дворянский род Нарышкиных на самом деле не мог похвастаться ни высоким положением, ни большими чинами. Нарышкины издавна тянули службу, и их родословное дворянское древо, как родословные древа тех, кто был им «в версту», было унизано ветвями тупиковыми, обрубленными — сгинул, умер от ран, убит. Так, дед Натальи Кирилловны, прадед Петра Великого, Полуэкт Борисович, вместе со своим братом Поликарпом благополучно пережили Смуту. В 20-е годы Полуэкт значится по тарусской десятне (служебной росписи) со средней дачей выборного дворянина в 414 четвертей. Погиб он под Смоленском, в полках М. Б. Шеина, успев записать своих детей жильцами. Угодив в московский список, Нарышкины смогли быстрее двигаться по служебной лестнице. Дед Петра, Кирилл Полуэктович, до счастливой перемены в своей жизни — свадьбы дочери — дослужился до стольника. Тем бы его карьера, скорее всего, и окончилась. Но судьба сделала неожиданный зигзаг, и Кириллу Полуэктовичу досталось со временем боярство «по кике» — головному убору замужней женщины. Так называли бояр, оказавшихся на думской скамье благодаря родственным связям с царицей.

Скромное положение родни Петра по линии матери вполне искупается теми семейными качествами, которые унаследовал будущий реформатор. В Нарышкиных ощутимы огромная тяга к жизни, жажда успеха. Они предприимчивы и энергичны. Нарышкинское желание преуспевать переплавилось в Петре в стремление перестроить. То было качество реформатора.

Алексей Михайлович души не чаял в молодой супруге. Чтобы развлечь Наталью Кирилловнову, охочую до всяких забав и хитростей, царь выискивал по всей Москве музыкантов, певчих, карликов и дурочек. Появление придворного театра также связано с царицей. Правда, первая попытка устроить комедийные действа относилась еще к 60-м годам, но она не удалась, и затею оставили. Теперь царь вернулся к ней, поручив дело все тому же Артамону Матвееву. Наталья Кирилловна вместе с царевнами присутствовала на представлениях, отделенная от зала решетчатой перегородкой. Так своеобразно переплеталось новое и старое — театр и церемониал. Примечательно, что первая пьеса придворного театра, «Артаксеркское действо», по предположению исследователей, имело прямое отношение к истории второй царской женитьбы. Там также действовал некий злодей, пытавшийся оклеветать целомудренную и верную Юдифь. Сам же царь Артаксеркс, совсем как Алексей Михайлович, клевете не поверил, в результате чего правда восторжествовала.

Положение Натальи Кирилловны в царской семье было непрочным. Дети от первого брака должны были почитать ее как мать, но трудно было ожидать от них этого. Старшая дочь Алексея Михайловича, царевна Евдокия, была на год старше своей мачехи, царевны Марфа и Анна — почти ровесницы. Даже Софья, будущая регентша и ярая противница Нарышкиных, была моложе царицы всего на шесть лет. Однако от косых взглядов и враждебных выпадов Наталью Кирилловну оберегала царская любовь. Нет сомнений, что несколько лет жизни с Алексеем Михайловичем были для нее самыми памятными.

30 мая 1672 года у Натальи Кирилловны родился первенец — будущий царь Петр I. Алексей Михайлович был вне себя от радости — рождение крепкого и здорового царевича давало надежду на прочное будущее династии. Младенца нарекли в честь апостола Петра. В роду Романовых это был первый младенец с таким именем. По обычаю заказали икону святого в «меру» новорожденного. Ее длина составила 19 с четвертью дюймов.

Рождение было отпраздновано очень пышно. Родильный и крестильный столы ломились от яств. Царская милость посыпалась как из рога изобилия. Думный дворянин А. С. Матвеев вместе с отцом царицы был пожалован чином окольничего^{1}.

Крестным отцом Петра стал наследник престола Федор Алексеевич, крестной матерью — царевна Ирина Михайловна. В выборе царя был свой расчет: в последние годы он прихварывал и поневоле задумывался о том, что будет с родившимся царевичем. Наследник Федор мог обидеть сводного брата, но крестника, за которого он ответствовал перед Богом, едва ли. Алексей Михайлович надеялся на мир в своем разросшемся семействе — при нем и без него.

О первых годах жизни Петра известно мало. Как, впрочем, о детстве всех царевичей. До 5–6 лет все они пребывали на женской половине дворца, под опекой матери, кормилиц и нянек. Затем царевича передавали «дядьке» — воспитателю. Это была ответственная и одновременно почетная должность. Не случайно назначеным в воспитатели обыкновенно жаловался боярский чин. «Дядька» должен был следить за обучением и воспитанием царевича.

Петр развивался очень быстро. Рано пошел — в семь месяцев. Вместе с матерью сопровождал отца в богомольных походах и поездках по подмосковным дворцовым усадьбам. Царское семейство выезжало в позолоченных каретах, специально приобретенных за границей (царский и царицын поезда, впрочем, двигались порознь). Сообразительный Матвеев тут же подарил Петру «потешную» карету, которая пользовалась у москвичей неизменным успехом — не часто можно было увидеть карликовых лошадей и лилипутов на запятках.

Однако как формировался внутренний мир Петра, каковы были его самые первые впечатления — загадка. Документы отразили то, что можно отнести к внешним проявлениям уклада детской жизни. Покои царевича были завалены игрушками — свидетельство неизбывной родительской любви. Особенно много было игрушек, призванных воспитать воина: луки, доспехи, сабельки, пистолеты, ружья, пики, деревянные лошадки, седла, уздечки, барабаны, трубы, пушечки, солдатики и т. д. Сам по себе этот перечень приоткрывает истоки любви Петра к военному делу. Однако было бы ошибкой думать, что Алексей Михайлович и его окружение делали упор именно на эту сторону воспитания. В свое время детские покои Алексея Михайловича также ломились от подобных игрушек. Даже послы и посланники везли в подарок царевичу игрушечное и настоящее оружие.

Безмятежное счастье оборвала неожиданная смерть Алексея Михайловича. Шел январь 1676 года. Царь был весел и здоров. В эти дни он принял послов из Голландии, слушал с царевнами и придворными музыку. 23 января явились признаки простуды. Царь поначалу лечился сам. Во всяком случае, доктора позднее утверждали, что государь отказался от их услуг. Лечение было своеобразным, если не сказать — самоубийственным. Весь в жару, царь требовал холодного кваса, на живот клал толченый лед. Через неделю положение стало безнадежным — пришло скорбное время «нашествия облака смертного», когда правитель «оставляет царство временное и отходит в жизнь вечную».

29 января царь благословил на царство сына Федора. Одно из последних и традиционных волеизъявлений умирающего — освободить из темниц узников и уплатить долги за должников. В ночь на 30-е наступила агония.

Утром гроб был поставлен в Архангельском соборе. За гробом в кресле несли Федора Алексеевича. Новый царь серьезно недомогал, так что придворные не были уверены в том, что им не придется вскоре повторять печальное шествие. Сумеречная атмосфера скорби едва ли коснулась сознания четырехлетнего Петра. Между тем в его жизни наступала полоса важных перемен.

>

Воцарение

Со смертью Алексея Михайловича Наталья Кирилловна стала вдовствующей царицей. Как ни высок был этот сан, он обрекал ее, молодую, двадцатипятилетнюю женщину, на жизнь, сильно отличную от прежней. Изменялось и сокращалось все — содержание, возможности, двор, образ жизни, отношение. Оставался один свет в окошке — ненаглядный Петруша. Однако и на его будущее ложился налет неопределенности. До сих пор он был горячо любимым царевичем, которого отец пестовал и оберегал. Но что будет, когда к власти придут новые люди, вовсе не питавшие к Наталье Кирилловне и ее сыну симпатий? Конечно, наследник Федор Алексеевич хорошо относился к крестнику, но он сам был еще слишком молод, чтобы жить своим умом.

То был рок всех первых Романовых, начиная с основателя династии. Федор Алексеевич не стал исключением. Он занял престол в 14 лет. Воцарение прошло спокойно. Тело Алексея Михайловича еще не было погребено, как думные и придворные чины стали приносить присягу юному государю. В подобной поспешности не было ничего необычного — именно так обеспечивались преемственность власти и правопорядок. Опасным было именно промедление — свидетельство о сомнениях в законности прав наследника.

Сомнения, впрочем, были, однако совсем иного свойства. Внушало опасение состояние здоровья Федора Алексеевича. Как долго он протянет? По свидетельству князя Б. И. Куракина, старший сын второго Романова был «отягчен болезнями с младенчества своего». «Есть также большая вероятность, что теперешний царь, с детских лет совсем больной и меланхоличный, долго не проживет», — доносил в Копенгаген датский резидент.

По воцарению Федора был созван консилиум иностранных врачей. «Ево государская болезнь не от внешнего случая и ни от какой порчи, но от ево царского величества природы… та-де цынга была отца ево государева… в персоне», — гласило вселявшее надежды заключение с описанием способов лечения и общим приговором: полное излечение возможно «только исподволь, а не скорым временем».

Физическая немощь и неопытность молодого царя вносили серьезные поправки в жизнь двора. Они делали монарха, как никогда, зависимым от окружения. Возрастало значение Боярской думы, в которой развернулась упорнейшая борьба за влияние и должности. Эта борьба, не затихая, продолжалась до самой смерти Федора, исподволь подготавливая апрельско-майские события 1682 года.

Полюсы противостояния вовсе не сводились к антитезе Нарышкины-Милославские. Это, скорее, один из мифов, которыми так изобилует история. Вообще если и можно говорить об этих двух враждующих «партиях» царских родственников, то очень условно, как о неких точках притяжения, разделивших интересы царедворцев. На самом деле при дворе существовали разнообразные и вполне самостоятельные группировки-кланы, которые, скорее, манипулировали Милославскими и Нарышкиными, а не наоборот.

О «партии Нарышкиных» в 1676 году вообще трудно вести речь. Вся она, собственно, сводилась к Артамону Сергеевичу Матвееву. Из новой царской родни в боярах ходил один отец царицы, К. П. Нарышкин. Однако большого веса он не имел. Даже три финансовых приказа получены им были за две недели до кончины Алексея Михайловича. Остальные Нарышкины занимали скромные придворные чины или пребывали в таких юных летах, что их следует сбросить со счетов придворной борьбы.

Положение Милославских было определеннее. Во-первых, в жилах нового царя текла доля их крови. Во-вторых, за двадцать лет жизни царицы Марии Ильиничны они успели прочно обосноваться в придворной среде и обрасти связями. Это имело свои преимущества, как, впрочем, и недостатки: Милославские всем надоели, и их уход в тень после второй женитьбы царя не многих огорчил. Боярина И. Б. Милославского отправили «корыстоваться» воеводой в Казань, а окольничий Иван Михайлович Милославский, самый тщеславный и злопамятный, поехал на ту же должность в далекую Астрахань. Удаление из Москвы было не без основания отнесено Милославскими на счет Матвеева и Нарышкиных. Поквитаться с первым в перспективе становилось делом чести, возможностью показать всем возвращенную силу. Но при жизни Алексея Михайловича это сделать было невозможно. Оставалось копить ненависть и ждать подходящего случая.

Кто же тогда определял ход событий в 1676 году? Ни Милославские и уж тем более не Нарышкины, а Боярская дума, в которой выделилось несколько аристократических группировок. Прочные позиции при дворе занимали Одоевские во главе с одним из «отцов» Соборного уложения, князем Н. И. Одоевским, а также Долгорукие, особенно князь Юрий Алексеевич. Влиятелен был боярин Б. М. Хитрово, сын которого, Иван Богданович, был «дядькой» молодого государя. Большинство Долгоруких, Одоевских, Хитрово ходили при Алексее Михайловиче в «ближних людях» и сидели на думских скамьях. Их окружали многочисленные родственники и свойственники. Эти боярские кланы ревниво следили друг за другом и стремились не допустить чрезмерного усиления соперников. Но при необходимости они умели объединяться.

Смерть Алексея Михайловича открыла возможности для перераспределения сфер влияния. Первым пострадал А. С. Матвеев. Уже 1 февраля он передал Аптекарский приказ князю Н. И. Одоевскому. В этом была своя символика: не царский родственник и не фаворит, а самый старый и авторитетный представитель думы отныне ответствовал за приказ, который ведал драгоценным здоровьем монарха.

Отстранение Матвеева от Аптекарского приказа — еще не крушение. Худородного Матвеева ставила на «место» аристократия. Но те же родовитые кланы вовсе не спешили с возвращением из Астрахани всеми не любимого И. М. Милославского. Удар как бы наносился по старой и новой родне покойного государя, чрезмерные претензии которой вызывали у знати сильные опасения. В этом смысле Матвеев, как соперник И. М. Милославского, был даже необходим придворным группировкам. Он уравновешивал Милославских, служил своеобразным громоотводом, принимающим на себя все их удары. В итоге, хоть и стесненный, Артамон Сергеевич остался у власти, но не из-за симпатий или признания его выдающихся способностей, а по причине прозаического политического расчета — так было до поры до времени выгодно.

О переменах в Кремле тотчас узнали иностранные дипломаты. В начале февраля голландский посол Кленк поспешил известить свое правительство, что «кредит господина государственного канцлера (А. Матвеева. — И.А.) сильно уменьшился» и «наибольшее влияние между господами государственными советниками» приобрел Ю. А. Долгорукий. Впрочем, Долгорукий вовсе не собирался сильно теснить Матвеева, с которым у него были дружеские отношения. Вскоре голландский посол проведал, что управление останется без изменений и при Федоре. Это значит, что аристократические группировки предпочли сохранить статус-кво, которое установилось еще при втором Романове.

Ситуация изменилась лишь через полгода. По-видимому, откладывать возвращение в Москву родственника царя, И. М. Милославского, стало просто невозможно. Появление же его при дворе сломало сложившееся равновесие. Пожалованный в бояре, Иван Михайлович претендовал на власть и жаждал отмщения Матвееву и Нарышкиным. Самым естественным для придворных партий в этой ситуации оказалось пожертвовать Матвеевым. Уход его с политической арены успокаивал Милославских и одновременно освобождал для них приказы.

В то же время дума вовсе не хотела пролития крови «великого Артемона». 4 июля 1676 года Матвеев был назначен воеводой в далекий, захолустный сибирский городок Верхотурье. Можно лишь только догадываться, что пережила по этому поводу царица Наталья Кирилловна. Конечно, здесь было и сочувствие ставшему почти родным Матвееву, и страх за себя.

Но оказалось, что настоящие страхи еще впереди. Такое падение любимца Алексея Михайловича никак не устраивало мстительного И. М. Милославского. Ему надо было полное крушение своего недруга. В думе начались борьба за Матвеева и… обуздание его гонителя. Ю. А. Долгоруков поднимал вопрос о возвращении опального канцлера. Милославские, которые нашли поддержку у Б. М. Хитрово, выступали против. При этом они искали способ, с помощью которого можно было навсегда заставить замолчать защитников Артамона. Так появились доносы о чернокнижии Матвеева.

Чернокнижие, магия, колдовство относились к тем обвинениям, которые вызывали животный страх. Здесь все было непонятно и одновременно понятно — всякое недомогание, болезнь разом получали объяснение и надежду на исцеление, ведь против происков нечистого, с которым связано чернокнижие, существовала всемогущая божественная помощь. Для Матвеева обвинение в чернокнижии было тем более опасно, что еще совсем недавно он отвечал за здоровье государя и его семейства. Может, оттого постоянно и недомогает нынешний государь, что прежний глава Аптекарского приказа не желал ему добра?

Перед таким обвинением даже Долгоруким пришлось умолкнуть. В мае 1677 года последовал новый приговор: Матвеев отправлялся уже не на воеводство, а в ссылку в Пустозерск — место, где под всполохами северного сияния сходились и вели нескончаемые богословские споры знаменитые «пустозерские узники»: протопоп Аввакум и его товарищи.

Опала настигла и Нарышкиных. Братья царицы, Иван и Афанасий, были обвинены в намерении отравить Федора Алексеевича и приговорены к смертной казни, которую царь заменил ссылкой. Пострадали и другие родственники Натальи Кирилловны. Однако полного торжества у Милославских все же не получилось. Нашлись защитники, которые не допустили того, чтобы имя Матвеева было вычеркнуто из боярских списков. Оно повторялось ежегодно с соответствующей пометой на полях об опале.

И. М. Милославский получил под свое начало приказы, которыми руководили Матвеев и К. П. Нарышкин. Больше того, вскоре к нему перешли Иноземный (Иноземческий) и Рейтарский приказы. В итоге в руках Ивана Михайловича сосредоточилось десять приказов! Казалось, что родственник царя, а с ним и вся «партия Милославских» овладели основными рычагами центральной власти. Но не тут-то было! Передавая Ивану Михайловичу приказы, аристократические группировки не просто откупались от него, а одновременно готовили его падение. В полученных приказах сидели враждебные Милославским люди, которые тотчас же, по словам историка В. Н. Татищева, «хитростью к жалобам на него дорогу готовить начали, чрез что вскоре явились к государю жалобы». Интрига имела успех. Милославский с репутацией не справившегося приказного судьи был оттеснен новыми фаворитами. К 1680 году он потерял почти все свои приказы.

Короткое правление Федора Алексеевича не принесло стабильности. Острым оставался вопрос о преемнике болезненного государя. Надежды на рождение наследника не сбывались. В июле 1681 года умерли от родов первая супруга Федора, царица Агафья и новорожденный царевич Илья. Удар для Федора Алексеевича был столь сильным, что он слег. Тотчас заговорили о преемнике. Кого избрать? Родного брата царя, царевича Ивана, который к физической немощи сыновей Милославской добавил еще немощь умственную? Или бойкого Петра Алексеевича, за спиной которого стояли униженные и оттого покладистые Нарышкины? Шведские источники доносят, что в Москве симпатии склонялись на сторону Петра, а «сторонники Ивана и сами называли последнего не иначе как неуклюжим бревном».

Предсказывал победу Петру и голландский резидент Келлер. Он доносил в июне 1681 года, что в случае смерти царя, очевидно, «произойдут большие изменения в управлении» и Петр, «молодой человек больших надежд и сильно любимый, займет трон». Первым следствием этого должно было стать, по предсказанию голландского дипломата, возвращение Матвеева.

Судьба, однако, отпустила Федору еще неполный год жизни. Он оправился от смерти любимой супруги. Больше того, его фавориты, неродовитые Языковы-Лихачевы затеяли в середине февраля 1682 года новую женитьбу царя, на Марфе Апраксиной, крестнице Матвеева. Так через Апраксиных они пытались сблизиться с Нарышкиными и Матвеевым и в случае очередного династического кризиса удержаться на плаву. Из этой затеи получилась одна из самых трагикомических царских свадеб в отечественной истории. Венчание проходило в затворенном Кремле, при отсутствии многих высших думных и придворных чинов. Сам немощный жених не мог стоять. Стоит ли удивляться, что очень скоро свадебные торжества сменились царскими похоронами?

Последние месяцы жизни царя Федора двор провел при новой расстановке сил. Кратковременный взлет И. М. Милославского сменился падением. Еще большее влияние приобрели Долгорукие. Приказчик В. В. Голицына Михаил Боев, человек осведомленный, доносил своему боярину о ситуации в Кремле: «…В верху что приговорит князь Юрья Алексеевич (Ю. А. Долгорукий. — И.А.), то и так нихто ему не спорит делом ли приговорит или и не делом».

Вместе с сыном, боярином М. Ю. Долгоруким, Юрий Алексеевич сосредоточил в своих руках управление всеми военными и некоторыми финансовыми приказами. Одоевские прибавили к числу контролируемых ими приказов приказ Большого дворца, освободившийся со смертью Б. М. Хитрово. Картину дополняла группа царских фаворитов, разобравших по преимуществу придворные должности. В этом был свой смысл: слабость позиций в государственном аппарате компенсировалась близостью к царю. И все же положение этой группировки было чрезвычайно уязвимо из-за неопределенного будущего.

Развязка наступила в феврале-апреле 1682 года. После новой свадьбы здоровье царя резко ухудшилось. Тотчас бояре заторопились с возвращением «без малейшего замедления» из ссылки Матвеева. Но в марте наступило улучшение, как оказалось, последнее, и «нет больше вопроса о возвращении старого имперского канцлера Артамона Сергеевича». В середина апреля Федор Алексеевич опять слег. Разумеется, тут же дума и царские любимцы вспомнили о Матвееве. В движении последнего к Москве уже выявилась трагическая закономерность: чем хуже становилось здоровье несчастного царя, тем меньше верст отделяло Матвеева от столицы.

20-летний Федор Алексеевич скончался 27 апреля 1682 года. Его смерть положила начало политическому кризису. За отсутствием наследника у умершего царя престол должен был занять царевич Иван. Но его немощь дала основание обойти традиционный порядок престолонаследия. Верхи двора предпочли поддержать Нарышкиных. Исследователи по-разному объясняют этот выбор. Отмечалось, что при слабых Нарышкиных аристократия надеялась сохранить и упрочить свое влияние.

Дореволюционные исследователи, менее склонные подчеркивать узкокорыстные устремления боярства, писали об опасениях, которые внушала личность царевича Ивана Алексеевича. Ситуация будто бы грозила повторением мрачных времен «боярского правления» в малолетство Ивана IV. Многих к тому же пугала перспектива прорыва Милославских к власти. По-видимому, в той или иной мере в поведении правящей элиты присутствовали все эти мотивы — личные, корпоративные, государственные.

Велика была и роль патриарха Иоакима. Источники единодушно приписывают ему инициативу избрания Петра. Именно он вместе князем Б. А. Голицыным вывел Петра в Крестовую палату к боярам для крестоцелования.

Мы мало что знаем о процедуре избрания. Согласно правительственному объявлению о воцарении Петра, патриарх с духовенством и боярами стали совещаться, кому из братьев наследовать престол, и, «советовавше, положили, что тому избранию быти общим согласием всех чинов Московского государства людей». После этого участники совещания вышли на крыльцо к собравшимся московским чинам испрашивать их мнение. Все склонились в пользу младшего царевича, что якобы дало основание объявить его избрание с «общего… согласия». Конечно, этому официальному сообщению не во всем следует доверять. Оно подчеркивает редкое единодушие, которого на самом деле не было. Не случайно Долгорукие и Голицыны надели под платья панцири. Уже не раз цитируемый князь Борис Куракин уточнял: «Стало быть несогласие как в боярах, так и в площадных: одни поддерживали одного, а другие — другого. Однако ж, большая часть, как из бояр и из знатных и других площадных, так же и патриарх, явились склонны избрать меньшого царевича». Известны и примеры этого «несогласия». Дворянин Максим Сумбулов «продерзливо кричал… что по первенству надлежит быть на царстве» Ивану. Крики, однако, криками и остались, дело же решила позиция верхних страт двора и патриарха.

Избрание девятилетнего Петра на престол в одночасье изменило положение Нарышкиных. Произошедшее даже превосходило то, что случилось в 1671 году. Тогда Нарышкины и их родственники, оставляя далеко позади всю равную им «братию», возносились высоко вверх. Однако это чудесное превращение было, скорее, царской милостью, наградой за родство с царицей. Теперь же они по праву родства с царем могли претендовать на большее. От такого везения у них голова пошла кругом. Хотелось получить все и сразу. Похоже, потеряла ощущение реальности и Наталья Кирилловна. Совсем недавно она прозябала без всяких перспектив — нелюбимая мачеха и мать младшего царевича. Что могло ждать ее в будущем, кроме вдовьей доли и, возможно, монастырской кельи? И тут — такой поворот! Казалось, вернулись прежние времена. Правда, она уже не супруга правящего государя. Зато она мать царя, перед которой вновь заискивают и ищут милостыни.

Наталья Кирилловна спешит насладиться успехом. Всякие приличия были забыты. Ладно, младшие братья царевны стали спальниками. 7 мая чином боярина и оружейничего был пожалован 22-летний Иван Нарышкин. Столь стремительное возвышение брата царицы задело даже аристократических сторонников Петра.

Воцарение Петра обрекало Милославских на роль, еще недавно предназначавшуюся Нарышкиным. Однако далеко не все из них были согласны с этим. В числе первых такому повороту судьбы воспротивилась сводная сестра царя, царевна Софья Алексеевна.

Среди невыразительных персонажей царского семейства Софья — фигура выдающаяся. Даже противники вынуждены были признать ее незаурядность. Сын Артамона Матвеева, Андрей Матвеев, оставивший интересные записки о начале царствования Петра, отзывался о способностях и уме Софьи в превосходных степенях. Она у него — «мужеского ума исполненная дева».

Появление Софьи в самом центре политической борьбы кажется полной неожиданностью. Но если присмотреться внимательнее, то это неожиданно скорее для нас, нежели для современников. Последние не выказывали удивления. Все это свидетельствовало о переменах в понимании дозволенного и недозволенного. И хотя речь идет о женщине, принадлежавшей к царскому семейству, то был огромный сдвиг. Отныне допустимым стало присутствие во власти не только вдовой царицы, матери правителя, что, собственно, случалось и в прошлом, но и царевны, дочери покойного государя. С легкой руки книжников Софью стали сравнивать с царевной Пульхерией, которая правила Византийской империей при своем брате, императоре Феодосии. Пример был нужен для подкрепления прав царевны, ставшей регентшей при братьях. Важно, однако, что в аналоге на первый план выдвинулась мудрость правительницы: подобно Пульхерии Софья своей прозорливостью обеспечит Российской державе славу, а подданным — процветание.

Избрание на царство в обход Ивана Петра для честолюбивой Софьи было настоящей катастрофой. Царевна отлично понимала, что при Нарышкиных ей придется жить так, как жили ее многочисленные тетки и сестры. Без мужа, ибо за своих «холопов» выдавать царских дочерей было зазорно, а православных царевичей за отсутствием православных царств просто не было. Оставалось — или класть поклоны перед иконами в золоченой клетке теремов, или беситься с карлами, дураками и фаворитами, на цыпочках крадущимися в спальни царевен. Софья не желала мириться с такой участью. Со своим умом и характером она оказалась способной на поступок. Царевна возвышает голос против избрания царем Петра в обход старшего брата: «Сей выбор несправедлив».

На похоронах Федора Софья появилась в нарушение всех обычаев — открыто, не пряча скорбного лица, взывая ко всем о защите. Демонстрация царевны подтолкнула Наталью Кирилловну на ответный ход. Не дожидаясь окончания печальной церемонии, она удалилась с Петром во дворец. Позднее ей пришлось оправдывать свой поступок усталостью девятилетнего царя. Но промах был явный: небрежение к покойному государю давало повод к осуждению, умело подогретому сторонниками Софьи. Не без их участия в Москве передавали слова Ивана Нарышкина, который, недолго думая, брякнул: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». В понимании Нарышкина мертвые — это все Милославские, которым при Петре уже не подняться.

Ход царевны позднее повторит Екатерина II, которая в отличие от Петра III, пренебрежительно отнесшегося к памяти почившей тетки, императрицы Елизаветы Петровны, выказывала неподдельную скорбь. Это запомнилось. И так же, как царевне Софье, скоро воздалось: обе достигли своих целей, прорвавшись к власти, хотя у первой эта власть осталась до конца жизни, а у второй выпала из рук. Надо, однако, иметь в виду, что именно Софья протоптала тропинку к женскому правлению в следующем, XVIII веке. В каком-то смысле и обе Екатерины, и Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна были обязаны ей своим возвышением: после регентства Софьи то, что во главе государства может оказаться персона женского пола, уже не казалось невозможным.

После похорон Софья на две недели пропадает… из источников. О том, что делает, о чем думает, — молчание. Но, не зная деталей, мы знаем главное — вместе со своими сторонниками она готовит переворот. По отдельным фрагментам можно восстановить его контуры. Сторонники Милославских зачастили в стрелецкие слободы, где обхаживали влиятельных стрельцов, слово которых в полках было весомо. Среди тех, кто был в «пересылках», оказались братья Иван и Петр Толстые, «в уме зело острые и великого пронырства и мрачного зла в тайнах исполненных»; подполковник Иван Цыклер, «коварный, злокозненный человек», новгородский дворянин Иван Озеров. Имена Цыклера и особенно П. А. Толстого, предка наших великих писателей, стоит запомнить. Они еще отметятся в истории петровского правления.

Помимо обещаний, заговорщики щедро раздают выборным стрельцам деньги. Тут ниточка тянется прямо к царевне, потому как текут серебряные ручейки через руки ее постельницы. Словом, за стрельцами всячески ухаживают, потому что стрельцы — последняя надежда Милославских. Будучи в меньшинстве в думе и при дворе, они отлично понимали, что для исполнения их замысла — захвата власти — нужна третья сила, способная разом изменить ситуацию.

К удаче Милославских, «московское стрелечество» очень подходило для отведенной ему роли. Словно по заказу, многочисленные стрелецкие слободы превратились в большие пороховые погреба, к которым осталось только подвести фитили и запалить их. Причин для подобного скопления «горючего материала» было несколько. Здесь и давние, копившиеся десятилетиями обиды, и обиды новые, взращенные недалекими Нарышкиными. Не может не удивить и близорукость придворных пропетровских «партий», чья самоуверенность по отношению к стрельцам превзошла все допустимые пределы.

На московских стрельцов издавна возлагалось несколько важных функций. Им была доверена охрана государя и его семейства. Ежедневно два стрелецких приказа — полка — заступали на охрану Кремля. Стрельцы выполняли также полицейские и военные функции. Им даже приходилось иногда покидать столицу и «годовать» в городах, безопасностью которых особенно дорожило правительство. Подобные длительные «командировки» в мирные годы не были частыми, тем более что постоянно растущее число московских стрелецких полков позволяло чередовать этот вид службы. Несколько труднее приходилось стрельцам во время войны. Но и тогда далеко не все стрелецкие приказы расписывались по воеводским полкам — нужно же было кому-то поддерживать порядок в столице и нести караул у кремлевских башен.

Положение московского стрельца было элитарным. Это, конечно, не мешало стрельцам при случае жаловаться на трудную долю и клянчить у государей подарки и корма. Но в целом служба оставляла время для занятий промыслами и торгами, превращавшими многих стрельцов в зажиточных горожан. Известная двойственность положения иногда побуждала их поддерживать требования посадских людей. Именно так случилось во время июньского восстания в Москве в 1648 году. Стрельцы отказались защищать царского «дядьку» и главу правительства, боярина Б. И. Морозова, громогласно объявив, что они не желают выступать против «простого народа». Урок, преподанный стрельцами, не пропал даром. Молодой царь Алексей Михайлович усвоил его и в продолжение всего своего правления старательно ухаживал за московскими стрельцами. Дело доходило до смешного. Когда один подьячий дворцового ведомства предложил попотчевать луженые желудки стрельцов забродившим пивом — не пропадать же добру! — возмущенный царь приписал на полях: «Сам пей!»

Едва ли стрельцы считали, что время второго Романова было для них самым лучшим. Недовольных и недовольства всегда хватало. Однако на деле это было именно так. Царю Федору не пришлось испытать шок от народных волнений, поэтому он был ровен со стрельцами, то есть обращал на них внимания столько, сколько следовало обращать — или не обращать. Впрочем, главная причина падения стрелецкого статуса заключалась не только в отсутствии трепета у Федора Алексеевича перед московским гарнизоном. С формированием солдатских и рейтарских полков роль стрельцов как военной силы сходила на нет. Ни по своей выучке, ни по психологии они не могли поспорить с созданными по новому образцу формированиями, такими, как Выборные московские полки. Стрельцами перестали дорожить. Уже без прежней осмотрительности их гнали на войну, не особенно заботясь о вознаграждении и тяжести выпавших на их долю служебных передряг.

Чигиринские походы опустошили стрелецкие слободы. Стрелецкие вдовы голосили по своим порубленным янычарами мужьям. Под такой аккомпанемент сердца оставшихся в живых налились злобой. Как водится, гнев персонифицировался — стрельцы принялись искать главных виновников своих несчастий. Первым угодил в этот список князь Г. Г. Ромодановский. Он был большим воеводой во время Чигиринских походов и «не берег на боях стрельцов». Следом назывались чины поменьше — бывшие стрелецкие головы, по новым временам возведенные в чин полковников, которые немилосердно притесняли своих подчиненных — присваивали часть кормов и жалованья стрельцов, заставляли их работать на себя.

С конца 1681 года насилия полковников переполнили чашу терпения стрельцов. Из полков посыпались челобитные, заставившие даже нерасторопное правительство Федора Алексеевича обратить внимание на злоупотребления полковников. Замять дело «доброхотам» последних не удалось. Некоторые полковники были признаны виновными и должны были держать ответ — имуществом и ободранной кнутом спиной.

В те времена физическое наказание страшило не столь сильно, как материальное. Собственную спину полковникам было, конечно, жалко, но еще больше было жалко нажитых правдами и неправдами денег, часть которых следовало нести в Стрелецкий приказ. Под давлением ответчиков исполнение приговоров откладывалось. Стрельцы заволновались, справедливо усмотрев в этом стремление переменить все дело. Этим обстоятельством и воспользовалась Софья, сразу смекнувшая, какой шанс ей дает судьба. Нужно было лишь разжечь стрелецкий гнев и направить его в нужную сторону.

Сами Нарышкины, потерявшие голову от счастья, подлинные масштабы грозивших им неприятностей оценить не могли. Да что они! Не обеспокоились даже изощренные в интригах верхи. Ворчание стрелецких слобод мало кем воспринималось всерьез. Возможно, если бы глава Стрелецкого приказа, боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий не прихварывал, агитация Милославских была бы не столь удачной: углядели бы угрозу, пресекли агитацию, утихомирили бы стрельцов. Но старый боярин делами в эти дни не занимался — недомогал. Ведавший же вместе с отцом Стрелецким приказом Михаил Долгорукий был слишком заносчив, чтобы обращать внимание на настроения стрельцов. Так заговор и вызревал — в сплетении текущих обстоятельств и случайностей, помноженных на злую и целенаправленную волю Софьи и ее сторонников.

Агитация Софьи строилась не на одних стрелецких обидах. Появился аргумент и повесомее. То, о чем говорила царевна вслух на похоронах брата — о несправедливом устранении от престола наследника Ивана, — оказалось как нельзя кстати. Один из летописных источников донес до нас разговоры в полках: как могло случиться, задавались вопросом стрельцы, чтобы «чрез болынаго брата… выбрали на царство меншаго»? Конечно, такое произошло не без злого умысла: все сделано «по совету бояр, которые дружны Артемону (А. С. Матвееву. — И.А.) и Нарышкиным, дабы царствовать меньшему брату… а государством владети бы и людми мять им, бояром».

Такое осмысление событий было чрезвычайно близко низам с их традиционной антитезой: добрый государь — злые слуги. Софья давала стрельцам возможность выступить в роли судий, «выводящих из царства изменников», чем, конечно, подняла их в собственных глазах. Брожение усилилось. Стрельцы собирали круги, горячо обсуждая происшедшее. Явились слухи, подтверждавшие родившиеся подозрения: во дворце «измена». Говорили: государя Федора Алексеевича извели доктора по приказу Нарышкиных. Теперь они собираются извести царевича Ивана. Иван Кириллович Нарышкин будто был недоволен доставшейся ему боярской шапкой и уже украдкой примерял венец своего племянника. Зачем это было делать Ивану Нарышкину? Никто этим вопросом и не задавался. Но бунт всегда замешивался на иррациональном и смутном.

Заговорщики спешили. Со дня на день в Москве ждали приезда Матвеева. Опытный царедворец, он мог резко усилить партию Нарышкиных. Но даже появившийся Матвеев, кажется, был усыплен. Его возвращение из ссылки напоминало триумф. Славословие лилось рекой. С 11 мая, едва Артамон Сергеевич переступил порог своего дома, его стали осаждать многочисленные просители и гости, спешившие засвидетельствовать свое почтение. 14 мая Артамон Сергеевич имел душевную беседу с патриархом и «старшими боярами», которые ему «с великою любовию честь учинили». Вечером Матвеев отправился навестить старого друга, заболевшего Ю. А. Долгорукова.

Приезд Матвеева внес успокоение в душу вдовой царицы. Привыкшая с юных лет во всем полагаться на него, она уже считала, что все опасности позади. Как здесь не вспомнить ироничную фразу князя Куракина о легкомыслии Натальи Кирилловны, не любившей отягчать себя тревогами. В действительности положение только осложнялось. Заговорщики заторопились. Голландский резидент Келлер писал: «…Ожидаются большие бедствия, и не без причины, потому что силы стрельцов велики, а противопоставить им нечего». Признание удивительное. Получалось, кто хотел знать об обстановке в столице — знали, кто не хотел — надевал на глаза повязку…

>

Бунташные времена

Утром 15 мая стрельцы были подняты слухами о гибели царевича Ивана от рук Нарышкиных. Под колокольный всполох и барабанный бой они устремились в Кремль. Опередивший мятежников князь Федор Урусов принес во дворец страшное известие о бунте. Ответные меры, предпринятые Матвеевым, запоздали — стрельцы уже ворвались в Кремль и заполонили Соборную площадь. Оставалось одно — начать переговоры. Как ни тревожно складывалась ситуация, но, пока не пролилась первая кровь, у Матвеева имелись шансы «утешить бунт». Тем более что слухи о гибели Ивана были ложными.

На Красное крыльцо в сопровождении патриарха, бояр, царицы Натальи Кирилловны вышли царь Петр и царевич Иван. Матвеев обратился к стрельцам с увещеванием: все в добром здравии и в Кремле нет изменников. Вас обманули! Старый боярин не зря начинал свою карьеру стрелецким головою. Он знал, как говорить со стрельцами. Его спокойная речь и вид двух мальчиков заметно поубавили мятежный пыл. Самые дерзкие подступали к царевичу Ивану: «Ты и вправду Иван Алексеевич?.. Точно?» Сомнение восставших объяснимо: царских сыновей до их совершеннолетия скрывали от любопытных глаз. Так что опасения подмены имели под собой основания. Но перепуганный царевич, хотя и через силу, отвечал на все вопросы: да, он Иван Алексеевич, настоящий, не подменный.

Стрельцы растерялись. Они пришли карать изменников, но оказалось, что карать некого. Измены и изменников нет. Есть царь Петр, царевич Иван, патриарх и Боярская дума. Это был момент, крайне опасный для организаторов мятежа. По-видимому, никто из них не предвидел подобного поворота с лицезрением целехонького царского семейства и умиротворяющими речами Матвеева и патриарха. Чаши весов бунта зависли в зыбком равновесии. И тогда в события вмешался случай, оказавшийся на стороне Софьи. Наталья Кирилловна увела во дворец сына и пасынка. На первый план выступил боярин Михаил Долгорукий. В отличие от Артамона Сергеевича он, похоже, знал лишь один язык общения с чернью — крики да угрозы. Настроение стрельцов мгновенно изменилось. Унявшаяся было ярость вновь вскипела. Князь был схвачен и под одобрительные крики толпы: «Режь его на куски!» — растерзан.

Теперь уже не приходилось надеяться на прощение. Первая кровь была пролита. Отныне стрельцам оставалось одно — расправиться со всеми, кто мог впоследствии устроить над ними судилище. Следующей жертвой стал Матвеев. Его обнаружили в сенях. На глазах Петра царицу и старого князя Черкасского, которые пытались заслонить Артамона Сергеевича, отбросили в сторону. Боярин был опрокинут, выволочен на Красное крыльцо и сверху прямо через каменные перила сброшен на копья.

Убийства и погромы прокатились по всей столице. Однако они не были случайны. В перечне жертв — большинство противников Милославских. Правда, сами стрельцы, ослепленные сознанием собственной силы, готовы были вознести себя до орудия Божественного Промысла. Но в действительности они были не более чем марионетками, не всегда послушными, но тем не менее отзывчивыми на натяжение нитей пальцами кукловодов — Софьи и ее единомышленников. И эти кукловоды умело направляли гнев восставших против своих заклятых недругов.

Еще накануне восстания в стрелецких слободах ходили списки с именами «изменников». Это было, несомненно, совместное «творчество» организаторов заговора и стрельцов. В списки угодили стрелецкие обидчики. Но основу их составили главные противники Милославских — Нарышкины и близкие к ним приказные и придворные деятели, а также фавориты умершего Федора Алексеевича. Преступив черту, стрельцы в поисках «изменников» кинулись в кремлевские терема, заглядывая даже в святая святых — личные покои членов царского семейства. Свидетелем всего этого невиданного неистовства — с расправой над Матвеевым и дядьями, с насмерть перепуганной, отброшенной грубой толпой в угол Столовой палаты матерью, со злорадно торжествующими Милославскими — стал девятилетний царь-мальчик. Такое не просто впечаталось в память — потрясло и надломило. До сих пор жизнь мальчика была наполнена любовью отца, ласками матери, угодливостью слуг. И в одночасье — обвал, кровавая потеха стрельцов. По точному определению одного историка, с этой поры Петр «научился бояться».

Страх и ненависть к стрельцам, к Софье, ко всем противникам, навсегда зачеркнувшим его прежнее восприятие жизни, — вот что врезалось даже не в сознание, а в подсознание будущего преобразователя. Современники, а следом за ними и историки свяжут с майским бунтом неустойчивую психику Петра, его возбудимость, переменчивость, нервический тик лицевых мускулов — предвестник приступа необузданного гнева. Возможно, к этому следует прибавить и жестокость Петра, выходившую за границы даже для того, далекого от гуманизма времени. Чувствуется, что Петром часто руководил не разум, а обыкновенный страх, который ему не под силу одолеть и который превращал его в злобного и мелкого мстителя. Это сказано вовсе не для оправдания Петра — какое уж тут может быть оправдание! Это, скорее, попытка понять корни необычайного жестокосердия царя. Майский бунт изломал и опалил Петра, лишив его душевного здоровья. Психологически здесь лежит объяснение главной особенности петровского реформирования как решительного разрыва не просто с прошлым, а с глубоко ненавистным прошлым.

Бунт бушевал несколько дней. Мало кому из противников Софьи и стрельцов удалось уцелеть. 17-летнего Афанасия Нарышкина за волосы вытащили из алтаря Воскресенской церкви и зарубили. Боярина Г. Г. Ромодановского схватили у Чудова монастыря, побитого и ободранного, приволокли на Соборную площадь, где и подняли на пики в отместку за Чигирин. Так гордому воеводе аукнулись слезы стрелецких вдов. В собственном доме был растерзан «большой» боярин Ю. А. Долгорукий.

23-летнему боярину Ивану Нарышкину удалось в первый день восстания ускользнуть от стрельцов. Но столь велика была к нему ненависть, столь много возвели на него вин мятежники, что на ночь по всему Кремлю были выставлены караулы — чтобы, не дай бог, виновный не ушел от возмездия. Конечно, все приписанное стрельцами и Милославскими Ивану было напраслиной. Царя Федора он не травил и царского венца не примерял. Вся «вина» его заключалась разве в том, что он сразу был пожалован в бояре, чем, конечно, вызвал зависть и раздражение. Боярская шапка превратила Ивана в крайнего — не могли же бунтовщики отыгрываться на царице или царе Петре!

Ивана Нарышкина вместе с тремя младшими братьями и отцом скрывали сначала в комнате восьмилетней царевны Натальи Алексеевны, затем в покоях царицы Марфы Апраксиной, вдовы царя Федора. Возможно, в Кремле с его многочисленными комнатами, сенями и переходами игру в прятки можно было вести бесконечно. Но стрельцы не были расположены к долгим играм. Их гнев, умело подогреваемый Милославскими, не остужался, они просто перестали шарить по темным углам и подступили с ультиматумом к патриарху и царице Наталье — выдайте нам «изменников». В противном случае мятежники грозились взяться за всех бояр и даже за царское семейство.

Наталья Кирилловна была в растерянности. Никто не желал поддержать ее, решать приходилось самой. Едва ли не впервые за все эти дни вышла из тени Софья и произнесла вслух то, о чем думали все: «Братцу твоему не отбыть от стрельцов. Не погибать же нам всем из-за него». Должно быть, для матери Петра это была одна из самых тяжелых минут жизни. Она велела позвать брата. Тот явился. Потом, после разговора с сестрой, пошел в домовую церковь причаститься и собороваться. Не теряя все же надежды умерить кровожадность стрельцов, царица вручила брату икону. Но все было напрасно! Если бунтовщики не испугались пролить кровь в самой церкви, то мог ли их остановить образ Богоматери? Наталья Кирилловна заколебалась. Прощание затягивалось, стрельцы выражали нетерпение. Теперь уже к царице подошел боярин Яков Одоевский: «Долго ли, государыня, будешь ты держать своего брата? Пора уж его отдать. Ступай скорее, Иван Кириллович, не дай нам всем из-за тебя пропасть».

Бояре, конечно, не пропали. Пропал молодой Нарышкин. На глазах вскрикнувшей царицы его за ноги поволокли в пыточную Константино-Елецкую башню. Стрельцам очень хотелось добиться от него признания вины, а значит — своих заслуг. Но неожиданно Иван Кириллович проявил твердость духа — стойко перенес все мучения и вины не признавал. Тогда полумертвого, истерзанного Нарышкина потащили на Красную площадь — казнить.

Со смертью Ивана Нарышкина стрельцы наконец насытились. Тела убитых — шести бояр, двух дьяков, четырех стольников и других, — «взем за ноги и вонзя копия в тело», бросили на Красной площади, близ Лобного места. Лишь неделю спустя родственникам разрешено было забрать останки, чтобы предать их земле.

Стрельцы объявили о прекращении казней. Они извели главных «изменников», оставшихся должны были судить государь с боярами. Правительству пришлось срочно удовлетворять требования стрельцов, которые поспешили к своим старым требованиям прибавить новые. Отныне стрельцов стали называть полками «надворной пехоты», что, по-видимому, в их понимании означало постоянное пребывание при дворе. Им было выдано жалованье. В память о майских событиях, «чтоб впредь иныя, помня… чинили правду», на Красной площади воздвигли своеобразный памятник — «столп» с медными пластинами, на которых были перечислены вины убиенных «изменников». «Столп» призван был окончательно реабилитировать стрельцов и навсегда пресечь одно только намерение упрекнуть их в «неправедном убойстве».

Еще до возведения «столпа» в Грановитой палате стали устраивать столы для стрельцов. Эта форма отличия не была новостью. Подобное случалось и раньше. Однако на этот раз угощали не избранных и не отдельные полки, а всех стрельцов. Полки приглашались поочередно. К пирующим выходила сама Софья и жаловала чарками с водкой — привечала и хвалила за верность. Старалась царевна не зря. С утешением бунта вовсе не был окончательно решен вопрос о власти. Партия Нарышкиных была сокрушена, царица Наталья Кирилловна раздавлена обрушившимися на нее несчастьями, но Петр по-прежнему оставался царем, а Софья и ее брат Иван — лишь членами царского семейства. 23 мая из стрелецких полков пришла челобитная с требованием возвести Ивана на царство.

Боярская дума не осмелилась противиться. Софье, впрочем, и этого было мало. Последовало новое требование, и убогого Ивана признали старшим царем, что, конечно, должно было в дальнейшем упрочить положение Милославских.

Губительное соправительство, о неприятии которого еще совсем недавно говорил патриарх Иоаким, стало фактом. Но теперь приходилось делать хорошую мину при плохой игре. В соправительстве были найдены положительные стороны: государи подрастут, один станет воевать с недругами, другой займется управлением государства, и все придет в совершенство.

29 мая стрельцы явились с новым требованием: поскольку оба государя еще не совершеннолетние, правительницей при них должна стать сестра, царевна Софья Алексеевна. Нетрудно было догадаться, откуда дует ветер. Но, как и прежде, перечить в думе никто не осмелился. «Матушке» Наталье Кирилловне пришлось пережить очередное унижение и уступить первенство регентше Софье Алексеевне.

25 июня состоялась церемония венчания Ивана и Петра на царство. Чины царского венчания, включая речи участников, были своеобразным воплощением самодержавной идеологии. В чинах выражались представления об истоках, основах и пределах власти, миссии самодержца, поэтому всякие новации здесь — свидетельства важных перемен как в идеологии, так и в раскладе политических сил. В случае с Петром и Иваном последнее обстоятельство наложило на процедуру венчания след самый заметный. Ведь прежде в истории Русского государства никогда не случалось, чтобы на трон всходили сразу два человека. Эта растерянная торопливость нашла свое вещественное воплощение. Так, поскольку времени на изготовление двойного трона не было, трон Алексея Михайловича просто… разделили перегородкой. Возникли сложности и с шапкой Мономаха. Ее в отличие от трона нельзя было разделить. Но не случайно Милославские разделили братьев на «старшего» и «младшего». Венчали их по очереди, водружая заветную шапку на каждого. По окончании церемонии, когда самодержцы устроились на отцовском троне, на «старшего царя», Ивана, надели Мономахов венец, на младшего — его наскоро сделанную копию.

Особенность ситуации отразилась и на смысловой стороне венчания сводных братьев. Если прежде чины венчания старательно подчеркивали завещательный мотив — умирающий монарх «благословлял царством» своего наследника, то в 1682 году от этого пришлось отказаться. По окончательной версии, Федор ничего никому «не завещал», а просто «оставил… царство». Братья же «восприняли обще» скипетр и державу и «учинилися» на царстве по «Божьей воли». Подобная интерпретация — своеобразный компромисс противоборствующих сил. Но, возможно, здесь заключался и более глубинный смысл, к которому была причастна царевна Софья, ведь она сама подумывала о венчании на царство, потому для нее вовсе не нужна была завещательная воля брата Федора как лишнее препятствие, еще один возможный аргумент против ее сокровенного желания.

Подчеркнем, что последнее — не более чем предположение, пускай и подтвержденное последующими шагами честолюбивой правительницы. В 1682 году она и без того достигла многого, отстранив от власти мачеху и братьев. И все же торжество Софьи не было полным. Стрельцы — вот кто теперь вязал по рукам и ногам новое правительство. Каждый шаг приходилось делать с оглядкой на них. Опьяневшие от крови и безнаказанности, они забыли, кем и чем они были в действительности. Получив статус чуть ли не спасителей царства, они всерьез вознамерились играть самостоятельную роль и диктовать свою волю правительнице. Отчасти царевна была сама повинна в подобной ситуации. Подстрекая бунт, она льстила и превозносила стрельцов, легко уверовавших в свою высокую миссию. Конечно, стрельцы, не имея политической программы, едва ли представляли опасность, но ими могли воспользоваться соперники Софьи.

И в самом деле, охотники потеснить царевну нашлись скоро. В своих целях попытались использовать стрельцов противники церковной реформы Никона. Идея ударить челом государю для восстановления старой веры исходила еще от Аввакума с его пустозерскими соузниками. После их казни в апреле 1682 года эта затея не была забыта. Напротив, наступившая анархия подхлестнула расколоучителей, вселив надежду на благоприятный исход «всенародного челобитья». Казалось, многое тому способствует: растерянность и слабость правительства, открытое сочувствие стрельцов и самого боярина, князя Ивана Андреевича Хованского, который возглавил Стрелецкий приказ после гибели Долгоруких. В свое время гордый боярин был даже бит батогами за приверженность к древнему обряду. С тех пор он стал осторожнее, ходил в никонианскую церковь, но в среде старообрядцев почитался своим.

Именно близкие к староверам стрельцы подали челобитную с требованием «старую православную веру восстановити». На 5 июля был назначен публичный диспут. Любопытно, что Наталья Кирилловна, совсем недавно пострадавшая от стрелецкого буйства, поспешила предупредить стрельцов о возможности ареста их вождей в царских палатах. У придворной борьбы свои правила, и теперь уже вдовствующая царица была не против столкнуть стрельцов с правительницей.

Спор со староверческими вождями состоялся в Грановитой палате в присутствии бояр, духовенства, царевен Софьи Алексеевны, Татьяны Михайловны и царицы Натальи Кирилловны. Вдовая царица была посажена ниже царевен, что должно было показать всем, кто есть кто при московском дворе. Ревнители старины явились в Кремль в сопровождении возбужденного народа, с крестом, Новым Заветом и иконой Страшного суда. Но «пря» — диспут как таковой не получился. Да он и не мог получиться. То был спор глухого со слепым, ведь в действительности никто и не желал слушать друг друга.

Патриарх Иоаким встретил вошедших вопросом: чего они добиваются? Суздальский протопоп, старообрядец Никита Пустосвят гордо ответил: мы пришли бить челом об исправлении веры. Расколоучителя нападали, патриарх защищался, отвергая один их аргумент за другим. Софья решительно поддерживала Иоакима. Расколоучителя в ответ кричали о неодолимости своего богословия. Временами дело доходило до рукоприкладства. Распалившись, Никита Пустосвят полез в драку с холмогорским архиепископом Афанасием, некогда числившимся в рядах старообрядцев.

В подобных прениях чрезвычайно важно общее впечатление. Упорство и страсть инициаторов спора давали им все преимущества. Софья первой уловила опасность и прервала диспут, обвинив Никиту в оскорблении царей, будто бы утративших благочестие. Брошенные в гневе слова много значили — обвинение в столь тяжком проступке давало в руки властей грозное оружие.

Старообрядцы же посчитали такое завершение диспута своей победой. Они выскочили на заполненную народом Соборную площадь с криками «Тако слагайте персты!», «Перепрехом, победихом!» (т. е. переспорили и победили). На самом деле не было ни того, ни другого. Оказалось, что вся сила ушла в разговоры. В полках не нашлось охотников ссориться из-за веры с правительницей. Софья вновь прибегла к тактике уговоров, обещаний и наград, внося раскол в стрелецкую среду. Потому, когда ее люди схватили староверов во главе с Никитой, никто за них не вступился. 11 июля голова неистового Пустосвята скатилась с плахи.

Победа над староверами радовала, но желаемой свободы не приносила. Софья по-прежнему пребывала в зависимости от «надворной пехоты». Ситуация осложнялась трениями Софьи с Хованскими, в первую очередь с князем Иваном Андреевичем. Последние не выдвигали никаких политических проектов — борьба шла за влияние, власть, первенство в думе. У современников Иван Андреевич Хованский заслужил прозвище Тараруй — хвастун, пустомеля. Он и в правду не отличался большим умом, зато был необычайно спесив и упрям. Царь Алексей Михайлович часто выговаривал ему за это и в сердцах прямо называл дураком. Однако и обойтись без него не мог, давая ответственные воеводские должности. Похоже, Тишайшего привлекала в Хованском храбрость. Правда, то была скорее безоглядная храбрость простого воина, чем мудрая отвага полководца. Зато она толкала Хованского к действию, порождала инициативу — черту, редкую для военачальников того времени. За эту чаще всего безответственную инициативу Хованского поляки и шведы не раз жестоко били, но и он не оставался внакладе, даже побеждал, заработав репутацию «человека смелого, внушающего отвагу и другим».

Как всякий авантюрист, Хованский был склонен к простым схемам: все трепещут перед стрельцами, стрельцы прислушиваются к нему, значит, все должны трепетать и считаться с ним. Когда царевна Софья распорядилась отставить одного стрелецкого подполковника, Хованский расшумелся, между тем прежде подобное чинить не смели. В запале Иван Андреевич даже пригрозил, «что еще копьям время не прошло». Скорее всего, про копья говорено было без умысла, для острастки. Если бы про это князь думал всерьез, то, разумеется, язык бы придержал. Но с претензиями неуправляемого Хованского приходилось считаться. Тем более что в думе сидели шестеро Хованских. В глазах придворных Иван Андреевич со стрельцами стал олицетворять смертельно опасную стихию, которая неведомо на кого и когда может обрушиться. Жить же в вечном страхе совсем не хотелось.

Правительница воспользовалась подобными настроениями, чтобы положить конец хованщине. Действовала она коварно и расчетливо. В начале сентября царевна вместе с обоими царями покинула столицу. Это сразу же поставило «надворную пехоту» в невыгодное положение. Почувствовав себя вдали от стрелецких слобод в безопасности, Софья осмелела. Она исподволь стала собирать силы для «очищения… царствующего нашего града Москвы» от мятежников, живущих «во всяком безстрашном самоволстве». Одновременно готовился удар и по Хованскому, оставленному на время отсутствия царей управлять столицей.

В середине сентября якобы для встречи посланца украинского гетмана Самойловича правительница вызвала из Москвы в Троицу Ивана Андреевича с сыном Андреем. Схваченные порознь на Московской дороге, они были обезоружены и привезены в село Вознесенское близ монастыря. Суд был скорый, с загодя заготовленным приговором из семнадцати пунктов. Хованские оказались повинны во множестве преступлений, включая такие «великие и страшные дела… чево не только говорить, и мыслить страшно» (это был намек на династические планы Хованских, связанные с желанием «Московским царством овладеть»). Словом, обвинений для смертного приговора оказалось с избытком. Не мешкая, на площади близ Путевого дворца Хованским снесли головы. Произошло это 17 сентября, в именины Софьи. Так царевна отпраздновала свое двадцатипятилетие, получив самый дорогой «подарок» — головы Хованских.

Гибель Хованских вызвала растерянность среди стрельцов. В страхе перед наказанием они раскрыли арсеналы и втащили на стены пушки — приготовились к осаде. Софья в ответ стала собирать дворянское ополчение. Роли переменились. Стрельцы из спасителей царства превратились в бунтовщиков. Теперь уже не они, а правительство прибегло к языку ультиматума. От «надворной пехоты» потребовали разоружения и полного подчинения, после чего «вины их им будут отданы». Стрельцы капитулировали. В декабре правительница с царями вернулась в Москву. Была перевернута последняя страница в затянувшейся истории с воцарением Петра и его брата Ивана.

Победа была закреплена назначениями, отдавшими власть в руки царевны и ее сторонников. Правой рукой правительницы стал князь Василий Васильевич Голицын. Выдвинулся он еще при царе Федоре Алексеевиче с репутацией западника и реформатора. Самого Голицына нельзя было отнести к ярым сторонникам Милославских. Напротив, с И. М. Милославским у него были натянутые отношения, тогда как с могущественным боярским кланом Долгоруких — родственные и дружественные. Но Софья перетянула боярина на свою сторону. Голицын получил в свое ведение Посольский приказ, став, по определению иноземцев, канцлером — главою правительства. Им же принадлежат восторженные отзывы о князе: умен, образован, речист.

Голицыну вместе с Софьей удалось постепенно оттеснить от власти И. М. Милославского, сыгравшего столь важную роль в майских событиях. Обиженный боярин громогласно обвинил Василия Васильевича в корыстолюбии: «За деньги продаст не только государство, но и душу». Досталось и племяннице, которая растрачивала на своего фаворита казну. В конце концов Иван Михайлович даже попытался сыграть сольную партию, затеяв женитьбу царя Ивана. Но влияние старого боярина сошло на нет. Ему не удалось одолеть регентшу. Вскоре он сошел в могилу, оставив о себе печальную память и жгучую ненависть царя Петра, считавшего Милославского главным виновником майского бунта.

Смерть Милославского избавила В. В. Голицына от опасного конкурента. Теперь он мог оправдать те надежды, которые на него возлагались. Но оказалось, что хвалебные голоса преувеличивали таланты Василия Васильевича. Историки назвали его «канцлером предпетровской эпохи», намекая тем самым на признание боярином необходимости преобразований и даже на их начало. Но одно дело — идеи и разговоры, другое — умение все организовывать, находить подходящих людей, проявлять политическую волю, видеть главную цель и промежуточные рубежи, словом, делать все то, что должен уметь выдающийся государственный деятель. Между тем строить планы у Голицына получалось лучше, чем претворять их в жизнь.

Современники Голицына отзывались о нем с большой долей скептицизма. В 1697 г., после провала заговора против Петра, один из его участников, А. П. Соковнин признался на допросе: «Чаю, они, стрельцы, возьмут по-прежнему царевну (т. е. вызволят ее из Новодевичьего монастыря и поставят правительницей. — И.А.), а царевна… возьмет Василия Голицына, а князь станет по-прежнему орать (выделено нами. — И.А.)». Это — о стиле руководства канцлера.

Еще одна опора правительницы — Федор Федорович Шакловитый. Этот человек не мог похвастаться происхождением. Зато все, чего он достиг, — результат его собственных усилий, цепкого ума и ненасытного честолюбия, делавшего его абсолютно не разборчивым в средствах. Именно такой «мастер на все руки» был особенно нужен Софье. После падения Хованских Шакловитому был отдан Стрелецкий приказ. Бывший подьячий Тайного приказа должен был приструнить распоясавшихся стрельцов. Он справился. При нем стрельцов взяли в такой оборот, что они не смели пикнуть. Все полученные ими после майских событий привилегии и пожалования, включая звучное название «надворная пехота», канули в Лету вместе со «столпом» на Красной площади, который снесли по приказу правительницы Софьи.

>

Преображенское

Опасность, исходившая от регентши и ее окружения, побуждала Наталью Кирилловну к поиску безопасного убежища — подальше от Кремля, поближе к немногим верным людям, осмелившимся открыто демонстрировать свою привязанность ко двору младшего царя. Эта тревога не осталась не замеченной Петром. Он с детства опасался сводной сестры и рос под вечным психологическим прессом — отравят, изведут, убьют. В эти годы привычным местом обитания Петра стало подмосковное дворцовое село Преображенское.

Преображенское было летней резиденцией царской семьи. Сюда приезжали для отдыха и охоты. После смерти супруга в селе подолгу жила Наталья Кирилловна. И хотя царь Федор мачехи из Кремля не выживал, переезд в Преображенское случился, по-видимому, ко взаимному удовольствию. Воцарение Петра должно было привести село к запустению — в подмосковной резиденции царь жил наездами. Но Софья со стрельцами внесла свои коррективы. Преображенское стало уже не просто местом обитания вдовствующей царицы с царевичем Петром, а своеобразным убежищем для младшего царя и его матери. Именно здесь пройдут его детство и отрочество. Между тем если вдуматься, то название этого места в контексте петровского царствования придало ему символический характер. Многое, если не все, началось с Преображенского. И становление Реформатора. И дорога к Полтаве. И само преображение России в купели преобразований.

Пребывание в Преображенском вовсе не значит, что юный Петр совсем не появлялся в Кремле. Существовало множество церковных и придворных церемоний, требовавших присутствия монарха. Так, в 1683 году Петр и Иван принимали посольство шведского короля Карла XI. Секретарь посольства Энгельберт Кампфер оставил описание этой аудиенции. Заметим, что взялся секретарь за перо не из праздного любопытства. Это — прямая обязанность дипломатов, бывших в силу своего профессионального занятия неплохими физиономистами и психологами. Вглядываясь в братьев, Кампфер пытался определить характер, темперамент монархов, предугадать их будущность и будущность страны под их властью.

Первое, что поразило секретаря посольства, — несхожесть сводных братьев. На приеме Иван сидел, «надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя… почти неподвижно». Иначе вел себя Петр: «Младший смотрел на всех; лицо у него открытое, красивое; молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью… Живость его приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верящую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Петр, не дав времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил со своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил скороговоркой обычный привет: „Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский по здорову ль?“»

Поведение двух братьев в самом деле сильно разнилось. Правда, нельзя сказать, что в неподвижности и опущенном взгляде Ивана ощутима его ограниченность. В этом случае он вел себя, как подобает государю, важно и степенно, как и наказывали требовавшие послушания наставники. Несомненно, о послушании не единожды напоминали и Петру. Но он слишком непосредственен, чтобы помнить о наставлениях. Вся церемония ему очень интересна, и он даже не пытается скрыть это. Кажется, здесь можно разглядеть нечто большее, чем просто детское любопытство. В этом подвижном, как ртуть, одиннадцатилетнем мальчике уже присутствует та внутренняя самостоятельность в поступках и суждениях, без которой Петр не стал бы Петром Великим.

В дальнейшем иностранцы не упускали случая присмотреться к Петру. При этом все в один голос отмечали его живой ум и энергию, столь отличавшие его от косноязычного Ивана. Отмечен был рано проснувшийся интерес младшего царя к военному делу. Голландский резидент Келлер пророчествовал в 1685 году: «…Когда он достигнет зрелости, мы можем с уверенностью ожидать от него смелых поступков и героических деяний».

Быстрое взросление Петра радовало близких и пугало Софью. Еще немного, и Петр предъявит свои неоспоримые права на власть. Дело отчасти могла поправить женитьба Ивана. В 1684 году Софья сосватала брату Прасковью Салтыкову. Свадьба привела двор младшего царя в уныние: было ясно, что из цепких рук правительницы семейство царя Ивана с будущими чадами-наследниками едва ли вырвется. Похоже, регентша намеревалась править вечно! Один только Петр остался равнодушен к произошедшему. Во-первых, он хорошо относился к Ивану и даже жалел его. Во-вторых, молодой Петр вовсе не стремился быть в курсе всех перипетий придворной борьбы. Он, конечно, стал рано разделять неприязнь, которую питала царица к своей падчерице. Но его одолевали совсем другие заботы. Пребывание в Преображенском открыло перед ним такие возможности, о которых едва ли можно было помыслить в кремлевских хоромах. Здесь было, где развернуться. К тому же материнский догляд не был слишком строгим. Петр не преминул воспользоваться свободой, отдавшись всецело любимому делу — военным упражнениям.

По тогдашним представлениям, война — занятие, достойное государя. Военное воспитание Петра начал еще отец. Выше уже говорилось о том, что чадолюбивый Алексей Михайлович заполнил покои сына потешными лошадками, карабинцами, барабанцами, пистолями и иным игрушечным оружием. Он же успел приставить к сыну полковника Менезиуса, начав, таким образом, военное обучение сына раньше «науки книжного научения». Трудно представить, что мог преподать маленькому Петру шотландский полковник. Но, во всяком случае, от военных потех он мальчика не отвадил. Напротив, по уверению Крекшина, одного из первых биографов царя, мальчик ничем иным и не интересовался.

У Петра еще при жизни Федора появились несколько «живых солдат» — товарищей по играм, с которыми он занимался военными упражнениями. Обычно круг общения царевича — дети царедворцев, спальников, стряпчих, стольников, которые взрослели вместе с ним и со временем могли оказаться в числе самых доверенных слуг. Так по крайней мере было с Алексеем Михайловичем. Петр многое переиначил. Его «робятки», конечно, были при случае слугами, но более — солдатами.

«Потешные робятки» начинали скромно, с деревянных пушек, сабель и ружей. Но очень скоро Петру вся эта бутафория надоела. Летом 1683 года он потребовал сменить деревянные пушки на настоящие. Затем он решил увеличить число «потешных». По его требованию на солдатскую службу к царю отправили сокольничих, которые после смерти Алексея Михайловича оказались не у дел, и молодых дворян. Но и этого Петру показалось мало. В «потешные» стали брать людей из солдатских полков. В первую очередь из расположенного рядом с Преображенским Бутырского полка. Постепенно царское увлечение разрослось до нешуточных размеров. Играли уже всерьез. С приступами и боями «наступательной и заступательной войны». Под барабанный бой ходили в походы по ближайшим монастырям и селам. В 1685 году заложили для овладения искусством осады и обороны крепостей Пресбург.

Крепостица была «потешной», однако бастионы и рвы — самые настоящие, так что при возникновении реальной опасности в ней даже можно было отсидеться.

Итог петровских игр известен. Из «потешных» выросли два коренных полка гвардии — преображенцы и семеновцы (впервые это название было употреблено в 1692 году). К концу 80-х годов их организация, выучка и вооружение были таковы, что они стали пригодны для настоящего дела. Разумеется, по численности «потешные» сильно уступали стрельцам, но в Преображенском спали спокойнее, зная о караулах, стерегущих Московскую дорогу. Так позднее правнук Петра, будущий император Павел I отгородился своими гатчинцами от Царского Села, подозревая «большой двор» Екатерины II в намерениии золировать и лишить его престола.

Младший царь с головой окунулся в военные упражнения. С чисто петровским упорством он принялся осваивать военное дело с самого «фундамента» — солдатского ремесла. Позднее, когда император погнал дворянство в казармы, он имел полное право сказать, что сам вкусил горький солдатский хлеб. Если вдуматься, то здесь Петр загадал для потомков одну из самых трудных своих загадок: что заставило его так поступать? Конечно, у Петра позднее можно найти ответ: мол, он хотел быть образцом, «лечил подданных примером». Но ведь это говорил взрослый Петр! Трудно представить, чтобы тринадцатилетний, пускай и не по летам развитый подросток заглядывал так далеко. Быть может, одно из объяснений — неизбывная любознательность этого государя, для которого познать уже тогда означало еще и испытать?

Но легко быть любопытным и упорным в деле, которое в охотку. А как быть с тем, что обычно отпугивало детей, с «книжным научением»?

Традиционно обучение на Руси начиналось с пяти-шестилетнего возраста. Так, отец Петра был посажен за букварь, когда ему было чуть больше пяти лет. Обучение проходило по Часовнику, Псалтыри и Апостолу и было, по сути, религиозным. Старшие сыновья Алексея Михайловича уже не ограничивались курсом традиционного «начального обучения». Царевичи Алексей и Федор изучали грамматику, риторику, диалектику, геометрию и иные дисциплины, входившие в перечень «семи свободных художеств». Преподавали им и языки — латынь, польский, возможно, греческий. Казалось, при таком понимании роли образования Петр должен был пройти обновленные «университеты», быть может, даже более продвинутые в сравнении с образованием старших братьев. Однако смерть отца и последовавшие за ней события изменили ситуацию. Возобладали иные настроения. Петр уже не получил таких учителей, какие были у Алексея и Федора.

К обучению Петра приступили в марте 1677 года^{2}. Инициатором будто бы выступил царь Федор, объявивший Наталье Кирилловне: «Пора, государыня, учить крестника». Сразу возникла проблема учителя. Обыкновенно его подыскивали в приказной среде. Требования были достаточно суровые. Обращали внимание не столько на профессионализм, сколько на нравственные качества претендента. Он должен был быть «тих» — благочестив и «не бражник». Обычно первым учителем Петра считают Никиту Моисеевича Зотова.

Учеба давалась Петру легко. Скоро овладев чтением, перешли к письму. Обучался Петр по роскошной скорописной азбуке.

Однако образцы скорописи царевича не особенно впечатляли. Причина тому — темперамент. Там, где были нужны сообразительность и запоминание, больших трудностей не возникало — цепкая память мальчика схватывала все на лету. Но если обучение требовало прилежания, монотонного и однообразного повторения, с непоседливым учеником возникали большие проблемы. Во всяком случае, грамматика и почерк Петра приводят в отчаяние — если не современников, то историков, читающих документы, написанные и правленные царем.

При обучении Петра широко использовались так называемые потешные книги и тетради. Это было, по сути, воплощение в жизнь дидактических принципов наглядного обучения — разглядывание картинок и гравюр с устными пояснениями учителя и бесконечными вопросами ученика. Известно, что первую такую книгу разрисовывали для Петра костромские иконописцы еще в мае 1673 года, когда царевичу не исполнилось и года. Впоследствии, по крайней мере еще трижды, царевичу на заказ делали «потешные книги и тетради». Любопытно, что 29 апреля 1682 года, сразу же по восшествии Петра на престол, Т. Н. Стрешнев преподнес ему «сто листов фряжских». Подарок был, по-видимому, со смыслом — стольник хорошо знал, чем можно угодить юному монарху. Наконец, по книгам «с кунтушами» — картинками учил Петра и Никита Зотов.

«Кунтуши», «фряжские листы», даже «потешные тетради», выполненные русскими живописцами, по исполнению, перспективе, самой постановке и трактовке сюжета поневоле приучали к западноевропейскому восприятию действительности. Это иное видение мира проникало в сознание ученика, будило воображение. Особенно увлекали мальчика батальные сцены, виды городов, географические и астрономические карты. В учебной комнате Петра появился глобус, у постели — модель корабля. Быть может, именно здесь и следует искать истоки увлечения морем, кораблями, Западом?

С завершением «начального курса» образования Петра никто не поставил вопроса о его продолжении. Причины разные: царь Федор позаботиться об этом просто не успел; царевна Софья образованием сводного братца не занималась; Наталья Кирилловна и ее окружение едва ли об этом задумывались. Больше того, приходится говорить о том, что даже традиционное «начальное» обучение Петра имело пробелы. Среди многочисленных рассказов-анекдотов о Петре Великом есть и такой: царь привязывал к дереву своего учителя Зотова и убегал к «потешным». При этом, чтобы Никита Моисеевич не скучал и не жаловался царице, царь оставлял ему штоф с зельем. Так «благодарный ученик» будто бы пристрастил «не бражника» — учителя к пьянству. Разумеется, исторические анекдоты — источник своеобразный. В нем факты переплетались с вымыслом, для того чтобы поразить слушателя и создать запоминающийся, почти мифический образ героя рассказа. Тем не менее в этом анекдоте, по-видимому, отразились некоторые особенности обучения Петра в Преображенском или, точнее, отсутствие систематического обучения.

Следует отметить еще одну особенность образования молодого Петра. Он был равнодушен к знаниям отвлеченным, зато знания практические, приносившие пользу, вызывали у него огромный интерес. Чтобы овладеть ими, он проявлял удивительную настойчивость и трудолюбие. Лучшее доказательство этого — ставший уже классическим случай с астролябией. В 1687 году отправлявшийся во Францию Яков Долгорукий упомянул об инструменте, с помощью которого можно было, не сходя с места, измерять расстояние между двумя точками. Загоревшийся Петр наказал князю, чтобы он непременно привез его из поездки. По возвращении Долгорукий вручил Петру астролябию. Поскольку никто не знал, как ею пользоваться, послали в Немецкую слободу за голландцем Францем Тиммерманом. Голландец произвел необходимые вычисления. Петр отправил слуг проверить их точность. Результат привел его в восторг. Он тотчас оценил практическое значение прибора. Но тут выяснилось, что будущий кораблестроитель и фортификатор прибором воспользоваться не может, поскольку имел самые смутные представления об арифметике и геометрии. Пришлось возобновить занятия. Но на этот раз у Петра имелся мощный стимул — ему были нужны эти знания.

Парадоксально, но то, что будущий реформатор оказался хуже образован, чем его старшие братья, имело, по-видимому, свою положительную сторону. В знаниях братьев присутствовала немалая доля схоластики, отвлеченности. Это было образование, по сути, традиционное, тогда как Петр тянулся к знаниям более утилитарным, светским. В результате ум Петра оказался «свободным», открытым для восприятия нового.

Петр всю жизнь учился, причем с большой охотой. Разумеется, отсутствие систематического образования давало о себе знать в том, как царь решал многие проблемы. Но то, чего он достиг самообразованием, впечатляет. Пытливый ум Петра, помноженный на необычайные упорство и любознательность, сделали его человеком образованным, способным на равных вести диалог с людьми знающими, специалистами и учеными.

Пребывание в Преображенском наложило отпечаток не только на образование Петра. Оно создало совершенно особую атмосферу формирования личности будущего реформатора. Здесь, в Преображенском, ему удалось ускользнуть от тотального диктата слепой силы, имя которой — церемониал. Тяжеловесный, выстроенный на византийский лад церемониал не просто сковывал и предписывал. Он иссушал ум и сдавливал душу. Едва ли Петр, перетертый жерновами средневекового церемониала, стал бы таким, каким мы его знаем. Ни о какой «всеобъемлющей душе» «вечного работника на троне» (А. С. Пушкин) не могло бы быть тогда и речи. В самом деле, невозможно представить существование «потешных» с их военными упражнениями и боями в окружении царских, патриарших и боярских палат, кремлевских соборов и святынь. Это несовместимо. Декорациями могли быть только Преображенские поля, но не кремлевские тупики.

Если вдуматься, то все происходящее в эти годы с Петром резко контрастировало с тем, что должно было происходить с царевичем, а затем — с православным монархом. Петр взрослел в стороне от традиций, вне пределов положенного и должного. То, что для отца и брата Федора было нормой, неизменной и единственно возможной моделью царского поведения, для Петра становилось чем-то малопонятным и ненужным.

Неподалеку от села Преображенского расположилась Немецкая слобода. То был совсем другой мир, «осколок» западной Европы, возникший на берегах Яузы. Опасаясь пагубного влияния на православных жителей Москвы, церковные власти добились в середине XVII столетия выселения сюда всех иноземцев, состоявших на службе у государя или промышлявших ремеслом и торговлей. Но если традиционалисты надеялись таким образом предотвратить проникновение чужеродной культуры в Россию, то они просчитались. Напротив, средоточие европейского образа жизни на клочке подмосковной территории оказалось чрезвычайно привлекательным. Очень скоро Немецкая слобода стала притягивать русскую знать. Дорожка сюда была протоптана ею задолго до царя-реформатора. Точно неизвестно, когда Петр впервые появился в слободе. Однако в любом случае это уже был знак, свидетельство важных перемен в сознании и поведении государя.

Уклад жизни Немецкой слободы поразил Петра. Здесь все было непривычно, все иначе. Вместо чинного застолья с заздравными тостами — вольная беседа, музыка и разгоряченные танцами пары. Вместо хозяина, выказывающего свое уважение подобострастным служением знатным гостям, — ровный голос гостеприимного, знающего себе цену хозяина. За столом — женщины и девицы, ведущие беседы наравне с мужчинами. Появившись здесь впервые, царь дичился, боясь показаться смешным и неловким. Но освоился он быстро, с той бесцеремонностью, которую в Европе позднее приняли за невоспитанность и грубость. В дневнике шотландца Патрика Гордона, генерала на русской службе, замелькали записи о появлении в слободе царя с друзьями.

В Немецкой слободе молодой Петр скоро сошелся со швейцарцем Францем Лефортом. К моменту знакомства Лефорту было за тридцать лет. Явился он в Россию в 1675 году в группе офицеров под началом полковника Якова Фростена, которые решились на свой страх и риск предложить отцу будущего Преобразователя свои знания и шпаги. Именно — на свой страх и риск, поскольку сошли они в Архангельске со сходней голландского корабля незваными, чем поставили здешнего воеводу в затруднительное положение: отослать назад — страшно, держать у себя — накладно, отпустить в Москву без разрешения — самоуправно. Судьба капитана «Фрянса Лафорта» повисла на волоске, поскольку вполне реальной была перспектива бесславного возвращения в Европу, что, разумеется, означало и его «выпадение» из русской истории. Пикантность ситуации заключалась в том, что «вышибать» знаменитого «дебошана» должен был двоюродный дед Петра по матери, тот самый архангельский воевода, думный дьяк Федор Полуэктович Нарышкин. В октябре пришел ответ на воеводскую грамотку из столицы: в приезжих нет надобности. Можно представить всю меру отчаяния капитана: деньги на исходе, иностранные корабли ушли… Последовала слезная челобитная, составленная, надо думать, с помощью расторопного стряпчего, знающего науку размягчения черствых приказных сердец. В Москве смиловались, разрешили полковнику с товарищами ехать ко двору. Лефорт устремился к месту будущей службы. Но надо было знать особенности московского делоделанья, когда «да» легко оборачивалось в «нет». На этот раз злым гонителем Лефорта чуть не выступил… Артамон Сергеевич Матвеев: 4 апреля 1676 года «сшед с Верху, в Посольском приказе», он объявил «выезжим иноземцом… указ, что они ему, Великому Государю, в службу не годны и указал их Великий Государь отпустить в свою землю за море». Трудно сказать, что побудило «канцлера» отклонить предложение заезжих вояк: война с Крымом и стоящей за ним Портой, по сути, уже полыхала на южных рубежах, и нужда в офицерах была немалая. Тогда Яков Фростен пошел на подлог — объявил себя «индженером», после чего был приписан к Пушкарскому приказу. Как поступил Лефорт — неизвестно. Однако спустя некоторое время и он был взят на службу. Зацепившись, он сумел отличиться в первую и вторую войну с Портой и даже подняться в чинах до полковника, но не в этом было его главное счастье. Умение нравиться — вот был его истинный талант. Обворожительный и, кажется, все знающий Лефорт поразил молодого царя. С ним было легко и интересно. Он не напоминал подобно матушке о том, как следует вести себя православному государю. Увлечения же царя военным и морским делом всячески поддерживал и поощрял, с охотой участвуя во всех «потешных» затеях. В июне 1690 года при штурме крепости ему даже сильно опалило лицо, но неунывающий швейцарец лишь смеялся. Возможно, со временем повзрослевший Петр сумел бы разглядеть в своем друге множество недостатков, главные из которых — легкомысленность и поверхностность. Но Лефорт рано ушел из жизни. До этого Петр, делавший только первые шаги на своем великом поприще, многое воспринимал его глазами. И без того скептически настроенный к старорусским порядкам, он не без участия «дебошана»-швейцарца стал к ним еще более нетерпимым.

>

Морской человек

Страстность и увлеченность Петра — черты наследственные. Его отец, царь Алексей Михайлович, с такой же жадностью вглядывался в стремительный полет соколов, с какой Петр будет следить за эволюциями кораблей. В этом они оба, отец и сын, удивительно похожи друг на друга. Однако на этом сходство заканчивалось. Дальше идут различия. Петр придал своим увлечениям государственный характер, совместил удовольствие с пользой. Из его «потешных» выросла гвардия, из ботика — флот, из собрания «уродцев» — первый музей. От увлечения соколиной охотой Алексея Михайловича осталось совсем другое — восторженные упоминания современников о царской охоте да знаменитая книга «Урядник сокольничего пути», написанная при участии второго Романова. Это впечатляет, но, понятно, не идет ни в какое сравнение с содеянным Петром. Алексей Михайлович, увлекаясь, развлекался, Петр — созидал.

Отметим, что это было обоюдное созидание. Увлечения Петра не только изменили Россию, они оказали огромное влияние на формирование личности самого реформатора, расширили его кругозор и обогатили знаниями. Этого рукастого, знающего в совершенстве дюжину ремесел государя трудно было обвести вокруг пальца, выдать дурное за хорошее. Историки говорят о трех главных увлечениях царя. О первом уже речь шла выше. Военное дело во всех его проявлениях едва ли не с самого детства занимало Петра. Любовь к военному делу привела его к мысли о необходимости коренных преобразований в армии: военная реформа не просто свелась к восприятию достижений западноевропейской военной науки и технологии, а стала действенным средством европеизации страны.

Совсем неожиданными и необъяснимыми кажутся два других увлечения Петра. С ранних лет он стал проявлять интерес к ремеслам. Уже в Преображенском у младшего царевича появились инструменты каменщика, плотника, столяра и кузнеца. С годами странные предпочтения государя не исчезли, разве только налет игры уступил место вполне серьезному отношению к ремеслам. Для мастеровитого государя труд — не забава, а потребность. И еще — предмет гордости. На заработанные во время Великого посольства деньги он купил башмаки, которые демонстрировал своим подданным: «Вот, заработал молотом в поте лица».

Но еще более загадочен интерес Петра к морю и кораблям. Исходная точка этого неожиданного увлечения — знаменитая история с английским ботом. Будучи в селе Измайлово, Петр обнаружил на хозяйственном дворе лодку, заметно отличавшуюся от тех, что он видел раньше. Неугомонный подросток потребовал разъяснения. Среди жителей Немецкой слободы нашли корабельного мастера Тиммермана. Тот осмотрел находку и коротко пояснил: это английский бот, способный ходить как по ветру, так и против — галсами. Петр тут же загорелся, ему не терпелось опробовать находку. Однако пришлось ждать, пока подновят корпус и заменят подгнившие паруса и снасти. Наконец судно было спущено в измайловский пруд. Но здесь было мало места. Бот перетащили на Яузу. Сдавленная берегами речушка не давала возможности ходить крутыми галсами. Кто-то вспомнил про огромное Плещеево озеро под Переславлем-Залесским. Петра расположение озера очень устраивало: неподалеку находился Троице-Сергиев монастырь, и на озеро можно было улизнуть под предлогом богомольного похода.

Бот был отвезен на Плещеево озеро. Теперь уже не приходилось жаловаться на тесноту. По озеру ходили вздутые ветром волны, берега терялись в белой дымке. Но зато очень скоро стало тесно… самому Петру. Ему уже мало бота, он бредит яхтами, галерами, фрегатами. На озере наскоро возводится самая настоящая верфь. На ней под присмотром «кокуйских мастеров» трудятся «потешные» и работные люди. Начинали скромно, с яхты и небольшой бригантины, но зато в великой спешке, подгоняемые нетерпением царя. Сам Петр — среди мастеровых, «в работе пребывающий». Пока его еще плохо слушается топор и нет крепости в плечах. Но сила и мастерство скоро придут через огромное трудолюбие и упорство.

Царь так увлечен, что вырвать его с верфей становится настоящей проблемой. А ведь во многих случаях его присутствие в Москве было необходимо, особенно после падения правительницы Софьи. Царя уговаривают, умоляют, страшат материнским словом. Петр каждый раз покидал озеро с большой неохотой. Но, даже окунувшись в водоворот государственных дел, он обязательно выкраивал время, чтобы подогнать нерадивых поставщиков и строителей. Для него уже давно стук топоров на верфи и упругий хлопок вздувшегося паруса — наилучшая музыка.

Все это были симптомы странной и не понятной для русских людей болезни под названием «любовь к морю». И даже не болезни — настоящей горячки, которая не пройдет и не ослабнет с годами. Уже повзрослевшему, разменявшему четвертый десяток Петру будут сниться, как мальчишке, корабли. «Сон видел: (корабль) в зеленых флагах в Петербурге», «Сон видел… что был я на галиоте, на котором мачты с парусы были не по препорции…». Зрелость, конечно, чувствуется в этих «морских сновидениях» Петра. Выверенный взгляд корабела даже во сне покоробит отсутствие должных пропорций в галиоте. Но ведь все равно сны его — корабли, вода и море!

Для современников и потомков так и осталось тайной рождение этой всепоглощающей, неизбывной царской страсти, которая, кажется, была самой сильной из всех его привязанностей. И в самом деле, откуда у Петра, до двадцати одного года не видевшего настоящего моря, монарха сухопутной державы, появилась эта склонность? Как могло случиться, что тринадцатилетний подросток, видевший только струги и нескладные насады на Москве-реке, начнет донимать жителей Немецкой слободы расспросами об иноземных флотах, а затем вознамерится построить свой собственный? И не просто вознамерится — построит! Конечно, нельзя сказать, что в поисках ответов на эти вопросы ничего не сделано. Не одно поколение историков просеивало через «исследовательское сито» слова и поступки Петра. Однако надо признать, что исчерпывающей полноты в их разъяснениях нет. И не может быть. Ведь мы имеем дело едва ли не с самым трудным и сокровенным в истории — с тайной становления личности. Эта тайна до конца была известна лишь одному Петру, и с Петром же она навсегда ушла.

Страсть Петра к морю и флоту обернулась во благо России. «Нептуновы потехи» завершились победами на Балтике. «Потешные» суда превратились в линейные корабли, а само кораблестроение, воплощавшее в XVII–XVIII веках передовые достижения промышленности и научно-технической мысли, вызвало развитие новых отраслей производства и дало толчок к образованию. Скромный кораблик окажется в основании огромного общенационального дела, и не случайно Петр, умевший ценить то малое, что становилось истоком великого, присвоит ботику почетное звание «дедушки русского флота». Так что, когда в 1721 году ботик, за рулем которого сидел сам царь, а на веслах — адмиралы, обойдет салютующий ему грозный строй балтийской эскадры, почести эти будут вполне заслуженны. С ботика в самом деле все началось.

>

В борьбе за власть

За семь лет своего правления царевна Софья доказала, что она умела не только плести заговоры и интриговать. Ее регентство было отмечено важными политическими и культурными достижениями. При ней была открыта Славяно-греколатинская академия. Речь Посполитая пошла на подписание «вечного мира» с Россией (1686 год), отказавшись от своих претензий на Киев и признав границы, очерченные Андрусовом. Правда, платой за признание новых границ стал разрыв «вечного докончания» с Портой и вступление в антитурецкую коалицию. Но даже этот шаг свидетельствовал о повышении международного статуса России. Ведь еще совсем недавно ее интересами открыто пренебрегали. Ныне же Россию, как богатую невесту, всячески обхаживали. Имперские дипломаты ради расширения антитурецкого союза оказывали давление на своего традиционного союзника, Польшу, побуждая смириться с потерей Киева.

Возможно, успехи правительницы были бы весомее, окажись у нее развязанными руки. Но Софье постоянно приходилось помнить, что ее правление ограничено временем взросления братьев, или, точнее, сводного брата Петра. Восседая ли на алмазном троне при приеме посольства, величая ли себя самодержицей, она, конечно, хорошо знала, что все это непрочно и зыбко — поднимется Петр, предъявит свои неоспоримые права, и ей придется уступить, уйти в небытие. Цепляясь за власть, Софья принуждена была подчинять свои действия не государственной целесообразности, а логике временщика. Она должна была всем нравиться, всех привлекать, формировать с помощью реальных дел или мифов — годилось и то, и другое — образ удачливого и щедрого правителя. Ей позарез нужны были великие свершения, могущие прославить ее имя.

Был, впрочем, еще один способ решения проблемы, на котором настаивал Федор Шакловитый. Во всяком случае, розыск, проведенный после падения правительницы, приписал именно ему намерение расправиться со «старой медведицей» и «медвежонком» — царицей Натальей Кирилловной и Петром. Здесь не место рассуждать о том, почему эти замыслы оказались неосуществленными и в какой мере к ним была причастна царевна. Но на Софью подозрения наложили черное, несмываемое пятно.

Надежды на великие свершения не оправдались. Особенно пагубными для Софьи и ее сторонников оказались результаты Крымских походов. Эти походы в 1687 и 1689 годах были платой за «вечный мир» с Польшей, вкладом Москвы в борьбу с общим врагом. Уже изначально обязательство В. В. Голицына идти воевать крымского хана вызывало в верхах острую критику. Многие посчитали, что многомудрый Василий Васильевич, инициатор сближения с антитурецкой коалицией, сам себя перехитрил — «купил» у Польши то, что уже давно было куплено. Действительно, к 1686 году Москва удерживала Киев всеми правдами и неправдами более двадцати лет. Таким образом, «канцлера» обвиняли в том, что он переплатил, втянув страну в совсем не нужную ей войну с могущественной Турцией.

По объявлении похода в Крым возникли трудности с назначением главнокомандующего. Как ни привлекательна была должность «большого воеводы», правительство не могло найти подходящую кандидатуру. Пришлось Василию Васильевичу самому возглавить армии. «Канцлеру» не хотелось надолго оставлять столицу, но делать было нечего: сказавшись груздем, пришлось лезть в кузов.

Поход 1687 года не принес ни победы, ни поражения. Полки два месяца двигались по безводной, местами выгоревшей степи, а затем, не дойдя шестидесяти верст до Перекопа, повернули обратно. Отступление объяснили происками неприятеля: что татары выжгли степи и, если двигаться дальше, вглубь, кони падут от бескормицы; что где-то со своими ордами кочует крымский царь, поджидающий подходящий момент для решительного нападения. На деле все ограничилось редкими схватками, во время которых войско толком не успевало сообразить, в кого палит — то ли в налетавших лавиной степняков, то ли в поднятую ими пыльную тучу.

Занести первый Крымский поход в свой актив правительству регентши было трудно. Отсутствие явного успеха давало широкий простор для всевозможных толков и измышлений. Неожиданно выручил писарь Запорожского войска Иван Мазепа. Он помог Голицыну найти еще одного «виновника» неудачи. Им стали не крымский хан и недальновидные русские военачальники, а гетман Иван Самойлович. Всем было известно, что гетман — ярый противник «вечного мира» с Польшей. Он считал, что «ляхам» верить нельзя, как нельзя рвать мир с султаном и ханом. Вступление России в антитурецкую коалицию заставило гетмана смириться с обстоятельствами. Однако он неохотно собирал казачьи полки, не спешил на соединение с Голицыным. Теперь эту неохоту и «пришили» к делу. Украинская старшина подала донос: мол, степь жгли не татары, а по указке Самойловича сами казаки. Оставшееся без кормов войско принуждено было повернуть, отчего и была упущена «верная победа». Лукавый Мазепа, организатор интриги, рассчитал точно: загнанному в угол Голицыну ничего не оставалось делать, как хвататься за соломинку. Доносу был дан ход. Самойловича арестовали и лишили гетманской булавы. На Раде новым гетманом выкрикнули Ивана Мазепу. Московские государи с регентшей избрание утвердили, и Василий Васильевич вручил Мазепе гетманские клейноды — символы власти.

В Москве после истории с Самойловичем вздохнули свободнее. Однако разоблачения «виновника» было явно недостаточно. Ситуация требовала чего-нибудь более значительного. Поэтому правительство прибегло к мистификации: поход был объявлен… успешным — мол, крымский царь бежал за Перекоп. Получалось, что без большой крови до смерти напугали басурман и помогли союзникам. А что еще надо дворянству, постоянно твердившему о своем горячем желании «государю послужить, сабли не вынимая»? Соответственно с новым статусом победоносного похода последовали и награды, призванные сгладить неприятные воспоминания.

Щедрые награды заставили умолкнуть противников Софьи и Голицына. Однако у подобного способа привлечения подданных были свои недостатки. Награды ни за что действовали на служилых людей развращающе. Для них неоправданная щедрость свидетельствовала скорее о слабости правительства, нежели о его силе. Так что торжество сторонников регентши над недоброжелателями было не полным — до первой неудачи.

Между тем проблема сохранения власти становилась для Софьи все более острой. Не случайно именно со второй половины 1680-х годов в Кремле вынашивали планы превращения власти правительницы из временной в постоянную. В августе 1687 года Софья велела Федору Шакловитому расспросить стрельцов, как они отнесутся к тому, что она «изволит венчатца царским венцом». Глава Стрелецкого приказа собрал доверенных стрельцов у себя дома и поведал им о планах царевны. Стрельцы заявили, что они тому делу «помогать рады» и готовы подать челобитную. Однако челобитной так и не последовало. Шакловитый объяснил это тем, что царевна сама отказалась от нее, «чтоб то не было братьям ее государским, великим государям, во гнев и в бесчестье». Последние слова — не более как стремление Федора Леонтьевича выгородить царевну и себя перед судьями. «Честь» братьев менее всего беспокоила регентшу. Главная причина отказа — более чем прохладное отношение к ее планам стрельцов. Ведь одно — разговор в доме Шакловитого с прикормленными стрельцами и совсем другое — обсуждение планов венчания в стрелецких слободах. А здесь хорошо помнили о том, как регентша расплатилась со стрельцам за все, что они сделали для нее в дни майского бунта.

Была еще одна причина, заставившая Софью отложить диалог со стрельцами. Софья понимала, что вопрос о царском венце придется решать не только в полках. Чтобы превратить свои мечты в реальность, ей необходимо было заручиться поддержкой элиты. В этом направлении и были продолжены усилия.

В конце 1688 года к Константинопольскому патриарху отправили грамоту с просьбой поддержать венчание царевны на царство. Обращение было отчасти вынужденное — свои Софье отказали. Патриарх Иоаким, узнавший о намерении правительницы, заявил, что «не по правилам Святых Апостол и Святых отец, чтобы при живых двух царях и третью особу женского пола на царство короновать».

Позиция патриарха, симпатии которого склонялись на сторону младшего царя, была серьезным препятствием для планов царевны. Ее сторонники грозились: «Мы от сего нашего патриарха ни благословения, ни клятвы не ищем, плюнь-де на него», — но ничего поделать не могли, ведь патриарх благословлял и венчал на царство. Осталось только обойти Иоакима, обратившись к восточным патриархам. Но и здесь Софью поджидала неудача. Ни один из восточных патриархов не пожелал рисковать — просчет грозил обернуться утратой щедрых милостыней, получаемых из Москвы. Разумнее казалось дождаться исхода борьбы царевны с братом. Возможно, награда в этом случае будет и не столь значительной — трудно ли присоединиться к победителю? — зато игра получалась беспроигрышной.

Уклончивая позиция лукавых греков заставила забыть о венце. Но это не значит, что правительница от него отказалась навсегда. Просто усилия были вновь перенаправлены на другое — подготовку нового похода в Крым.

На этот раз были учтены печальные уроки похода 1687 года. По маршруту движения армии были устроены склады с провиантом и снаряжением. Чтобы не допустить поджоги, выступили раньше, до того, как степное солнце выжжет траву. Поэтому ратных людей подняли на службу ранней весною, по талому снегу, что всегда вызывало недовольство и ропот. Тем не менее в начале апреля 1689 года армия, возглавляемая все тем же Голицыным, выступила в поход. Уже с мая начались первые столкновения с крымскими ордами. От наскоков степняков отбивались строем, «испанскими рогатками» и дружной стрельбой. 20 мая дошли до Перекопа — земляной крепости, перерезавшей Крымский перешеек. Здесь и произошли события, вызвавшие у многих участников похода недоумение и, главное, во многом предопределившие падение царевны Софьи. Потоптавшись несколько дней перед Перекопом, Голицын неожиданно повернул обратно. Случившееся требовало объяснений. Они появились — от официальных до неофициальных, или, попросту, слухов. Главный из них, очень убедительный для русского уха — подкуп боярина: будто бы Крымский хан прислал Голицыну бочонок золота, который и решил все дело.

Современные историки не склонны верить этому оговору. Чаще всего выдвигается другое объяснение странностей в действиях «великого канцлера». Избегавший риска Василий Васильевич предпочел переговоры сомнительным по своему исходу боевым действиям. Он потребовал от крымцев освобождения русских пленных, прекращения набегов и отказа от ежегодных поминков (подарков), трактуемых в Бахчисарае как выход-дань. Голицын считал, что выполнения этих требований достаточно для того, чтобы презентовать себя в Москве как победителя «басурман». Крымцы на посольские пересылки пошли, но, как оказалось, лишь для того, чтобы выиграть время. А время неумолимо работало на них. Изнуряющая жара вкупе с отсутствием пресной воды — колодцы были предусмотрительно завалены мертвечиной — превращали перекопский лагерь в черноморский филиал ада. Пока ждали исхода переговоров, люди теряли силы, болели от солоноватой воды (той было в изобилии). Каждый день ослаблял русско-украинское войско. В итоге, потеряв напрасно время в бессодержательных разговорах, Голицын повернул назад. Исход второго Крымского похода вновь оказался не таким, каким его желали видеть в Кремле. Разумеется, окружение правительницы и на этот раз поспешило выдать черное за белое. Однако сделать это было много труднее, и не только потому, что воспоминания о ранах и тяготах похода были еще свежи в памяти его участников. На этот раз сторонники Петра поспешили обрушиться с обвинениями: чтобы свалить или хотя бы пошатнуть положение правительницы, они готовы были даже преувеличить масштабы неудачи.

Преображенское давно жило в ожидании неизбежного столкновения с Софьей. И не просто жило, готовилось, вербуя сторонников — всех обиженных и обойденных, собирая случаи злоупотреблений правительства, злорадно муссируя слухи о романах царевны. Иногда дело доходило даже до стычек, инициатором которых выступал Петр. Его особенно уязвляло участие Софьи в придворных и церковных церемониях. Ранее это было совершенно немыслимо для царевен. Софья же не просто участвовала, она, к возмущению сводного брата, стремилась занять место, отведенное в церемонии монарху. Петр усмотрел в этом намерение присвоить не принадлежавшие правительнице царские прерогативы. Подозрение было близко к истине. Софья вполне сознательно ломала старые стереотипы, приучая подданных к тому, что она, соправительница, наравне с царями участвует в придворных и церковных торжествах.

Самое значительное столкновение произошло 8 июля 1689 года. Не сумев отстранить Софью от участия в крестном ходе, негодующий Петр умчался в Коломенское. Конфликт, в котором царь в очередной раз уступил царевне, произошел на глазах придворных, высветив всю меру ненависти между родственниками. История тут же разошлась в бесконечных пересказах, обросла подробностями, заставив задуматься о будущем: было очевидно, что Петр и Софья вместе не уживутся.

В конце 1688 года старая царица решила женить Петра. Два обстоятельства подтолкнули ее к этому. Наталья Кирилловна все с большей тревогой смотрела на времяпрепровождение сына. По ее представлению, в нем было мало «царского». Конечно, «Марсовы» и даже «Нептуновы потехи» могут быть достойными занятиями и для государя, но не так, как это делал Петр: шагающий, стреляющий, работающий, получающий наравне со всеми ссадины и синяки.

Настораживали Наталью Кирилловну и частые отлучки сына в Немецкую слободу. Взрослевший Петр явно отбивался от рук. Против такой беды на Руси издавна имелось радикальное средство — женитьба. Не случайно говорили: «Жениться — перемениться». Вот Наталья Кирилловна и вознамерилась с помощью свадебного венца остепенить Петра. Намерение по-человечески понятное, но свидетельствовавшее о том, что царица плохо знала своего сына.

Была, впрочем, еще одна, более веская причина, побуждавшая поторопиться со свадьбой. Для Нарышкиных не были тайной честолюбивые замыслы Софьи. Одна только перемена в титуле правительницы, которая стала писаться в государственных актах вместе с братьями и со словом «самодержец», свидетельствовала о серьезности намерений царевны. «Для чего она стала писаться с великими государями вместе? — возмущалась уязвленная Наталья Кирилловна. И тут же грозилась: — У нас люди есть, и они того дела не покинут». Люди и в самом деле были. Но пока их было слишком мало, чтобы тягаться с людьми Софьи: власть и деньги, которыми обладала регентша, обладали куда более притягательной силой, нежели угрозы старой «медведицы».

Вызывали опасения в Преображенском и намерения Софьи получить согласие на венчание у восточных патриархов. Дело это было на первый взгляд несбыточное, но разве Софья не доказывала обратного, превращая невозможное в возможное? Словом, следовало опередить правительницу. Потому и нужна была царская свадьба, означавшая, что Петр пришел в «полный возраст» и ему уже нет нужды опираться на кого-нибудь. Так что перезвон свадебных колоколов призван был, по мысли устроителей, звучать как погребальный звон для Софьи и ее регентства.

Невесту сыну Наталья Кирилловна нашла в своем окружении. Ее избранница — Евдокия Лопухина происходила из второразрядного дворянского рода. Царица так торопилась, что предпочла обойтись без традиционного смотра невест. Это также косвенно свидетельствовало об остроте момента: на смотр обычно уходил не один месяц, и Бог ведает, что за это время могла предпринять Софья.

Но Наталья Кирилловна — не враг собственному сыну. Она была уверена, что угодила своим выбором. Евдокия была послушна, благонравна, воспитана, как и положено будущей рачительной хозяйке и доброй жене, в страхе Божьем. Увы, ко всем этим качествам Евдокии Петр остался равнодушным. Очень скоро выяснилось, что жена была чужда ему по духу. Недалекая и неумная, она никогда не пыталась понять мужа, но зато всегда желала укоротить его пыл и жить, как было от веков положено — благочинно и степенно. Так, самочинно устраивая судьбу сына, Наталья Кирилловна невольно уготовила трагедию, которая вырвется за пределы царственной семьи и горько отзовется по всей стране.

Свадьба была сыграна в январе 1689 года. Семейная жизнь не «образумила» Петра. Уже в апреле он оставил молодую жену и умчался в Переславль на верфь. Духовная разность супругов видна из писем. Послания Евдокии — письма несчастной, забытой жены, которая никак не может понять причины равнодушия мужа. Ведь он для нее и «лапушка», и «радость моя», и «свет мой». Все как положено, как во всех грамотках, какие испокон веку писали дворянские жены своим супругам, оставившим их по делам службы. Евдокии невдомек было, что такие послания лишь отталкивали Петра. Ему было нужно как раз иное: чтобы в письмах интересовались делами — галиотами, крепостями и пушками; чтобы не звали домой, а, напротив, сообщали о скором приезде к нему. Так позднее станет делать вторая супруга Петра, будущая императрица Екатерина I, которая могла, не мешкая, отправиться в военный поход или ступить на шаткую палубу корабля. Тем не менее женитьба Петра стала переломным моментом в настроении его приверженцев. С их точки зрения власть регентши исчерпала себя.

Цари выросли, обзавелись семьями. Пришло время для самостоятельного царствования, без Софьи.

Возвращение Голицына из второго Крымского похода резко накалило обстановку. Нарышкины стремились выжать все возможное из благоприятного момента и в какой-то мере сами провоцировали столкновение. Когда правительница попыталась выдать результаты похода за очередную блестящую победу Голицына, Петр демонстративно отказался принять в Коломенском усмирителя «басурман». В ход пошли уговоры, которые в конце концов «сломили» царя. Однако уступка Петра была вовсе не уступкой регентше: во время церемонии Петр принимал, помимо большого воеводы, начальных людей, которых, по-видимому, Нарышкины решили не отталкивать царской немилостью.

Инцидент дал возможность Софье попугать стрельцов: мол, если мы не годны, мы государство оставим, воля ваша, а если годны, «и вы за нас стойте». То была, конечно, поза. Софья слишком любила власть, чтобы отдавать ее добровольно. На самом деле она лихорадочно готовилась к решающему столкновению. Стрельцам раздавали деньги. Шакловитый, собрав верных людей из стрелецких слобод, обещал отдать на разграбление имущество приверженцев Петра, поскольку «сыску никакого не будет».

Не брезговали прямыми провокациями. Выдававший себя за Льва Кирилловича Нарышкина (дядю Петра), один из сторонников Софьи — подьячий Матвей Шорин — по вечерам наезжал на караульных стрельцов и бил их. При этом ряженый Лже-Нарышкин грозил: «Заплачу-де им смерть братей своих!» Побои должны были вразумить сомневающихся: это все цветочки, а вот какие ягодки посыпятся с приходом к власти Петра.

К началу августа отношения между враждующими партиями уподобились туго натянутой струне. Неудивительно, что достаточно было легкого усилия, чтобы она лопнула.

Версия победивших, Петра и Нарышкиных, такова: верные стрельцы из Стремянного полка в ночь на 8 августа в караульном помещении у Никольских ворот Кремля натолкнулись на толпу стрельцов. Те сообщили, что во дворце учинился какой-то «шум», что петровского спальника Федора Плещеева задержали и отвели на допрос к Шакловитому и теперь надо ждать набат. Стремянные стрельцы набата ждать не стали, а кинулись в Преображенское предупреждать государя об опасности. Их ночное появление смертельно испугало Петра, и он, забыв обо всем, кинулся под защиту стен Троицкого монастыря.

Если прибавить, что при этом он бросил мать и жену с младенцем, то картина получается не очень приглядная. Между тем объясняется это просто: скорее всего, в памяти перепуганного царя всплыли кровавые картины стрелецкого бунта 1682 года. Преодолеть эту психологическую травму Петр не сумел. Приступы страха, лишавшие царя на время сил и способности рассуждать здраво, будут преследовать его всю жизнь.

Утром 8 августа Петр появился в Троице-Сергиевом монастыре. Опомнившись, он и его советники, среди которых тон задавал Борис Алексеевич Голицын, тотчас принялись стягивать в монастырь силы. Но даже после появления у стен обители «потешных» ресурсы Петра были ничтожны в сравнении с ресурсами противной стороны. Под началом Софьи оставались московский гарнизон, вся исполнительная власть, дума, двор. В Москве находился и старший царь, Иван.

Однако численное соотношение не отражало всей полноты картины. На стороне повзрослевшего Петра было легитимное, а значит, и моральное право на самостоятельную власть. За него стоял патриарх, давно уже враждебно настроенный к царевне-правительнице и ее окружению. Как это ни странно звучит, для ортодоксально настроенного Иоакима Софья была идейным противником, поскольку проводила умеренную «западническую» политику. Ее низвержение означало возведение препятствия на пути сомнительных новшеств с «горьким» привкусом католическо-польской культуры. По мысли главы церкви, с приходом Петра восторжествует грекофильствующая старина с налетом изоляционизма — не случайно Иоаким умолял царя не допускать православных «общения в содружестве творити» с иноверцами. Если бы патриарх знал, как он жестоко ошибается, способствуя приходу к власти молодого реформатора!

Наконец, для многих регентство Софьи — это свежие, кровоточащие обиды, на фоне которых правление Петра казалось многообещающим и сытым будущим.

Исход противостояния зависел еще от тех, кто все эти годы выжидал и стоял в стороне от схватки. И если ранее окружение Петра ничего не имело против подобной тактики, то теперь было сделано все, чтобы «нейтральные» не уклонились и поддержали младшего царя. Из Троицы Петр разослал думным и придворным чинам приказ немедленно ехать в монастырь. Многие и поехали, предусмотрительно заручившись разрешением… регентши. Получалось, что они ничьей воли не нарушили и никого не ослушались. То был не выбор — очередная уловка.

Софья, в свою очередь, всеми силами старалась вернуть Петра в Москву. Формально это означало бы примирение с братом и продолжение прежней, «подковерной» борьбы, в которой у регентши были свои преимущества. Но Петр наотрез отказался уезжать из обители. Посредники Софьи вернулись ни с чем. Пришлось царевне просить патриарха о помощи. Она, конечно, была прекрасно осведомлена о симпатиях Иоакима, но ничего другого не оставалось, как прибегнуть к авторитету первосвятителя, обещавшего привезти мир. 21 августа Иоаким приехал в Троицу. Но он не только не привез мира, но и сам остался при молодом государе. А это уже был знак всем — пора покидать тонущий корабль царевны.

Настал черед московского гарнизона. В стрелецкие полки были отправлены царские грамоты с приказом идти в Троицу. Там отреагировали не сразу — раздумывали. От 25 августа сохранилась помета, сообщавшая о том, что в монастырь «против грамот» никто не пришел. 27 августа всем 18 стрелецким полковникам под страхом казни было вновь приказано явиться к царю. На всякий случай через головы полковников послали грамоты прямо стрельцам — велено было идти в монастырь всем начальным людям, до десятников включительно, прихватив с собой еще до десяти рядовых выборных стрельцов. Такая постановка вопроса загоняла полковников в угол: отговориться нечем, а вот голову потерять можно. Вот тут и выяснилось, что деньги решают далеко не все. Стрельцы дрогнули.

Чувствуя, что земля уходит из-под ног, в Троицу отправилась сама Софья. Но начать переговоры с Петром ей не дали. 30 августа в том самом Воздвиженском, где когда-то слетели головы Хованских, правительницу остановил боярин И. Б. Троекуров. Царевне приказано было поворачивать домой и ждать указа. К этому было прибавлено: если она не подчинится, то с ней поступят «нечестно». Эти слова прозвучали для Софьи как приговор. Ее уже не боялись, не брали под стражу — просто возвращали назад. За всем этим чувствовались уверенность и сила. И в самом деле, в этот день в Троицу пришли сразу 14 стрелецких полковников со стрельцами.

Тогда же были оглашены первые результаты розыска о Шакловитом. Все «изветы» о намерении Федора Леонтьевича поджечь Преображенское и убить государя приобрели характер официального обвинения. У Боярской думы потребовали выдачу преступника. Не успевшим приехать в Троицу думным чинам пришлось спешно доказывать свою лояльность Петру уже в кремлевских палатах.

3 сентября дума приговорила «вора Федку Шакловитова с товарищами» выдать государю. Федора Леонтьевича посадили на телегу и под конвоем повезли в Троицу. Возобновившийся розыск поставил судей в трудное положение. Сколь ни ненавистна была партии Нарышкиных царевна Софья, она все же принадлежала к царской семье. Выясняя правду, приходилось быть осторожными. Свой интерес преследовал и один из судей, Борис Голицын, двоюродный брат Василия Васильевича Голицына. Любимцу Петра очень хотелось вывести из-под удара своего родственника, по крайней мере освободить от обвинений в подготовке покушения на жизнь царя. Руководствовался Борис Алексеевич вовсе не привязанностью к рухнувшему «канцлеру». Обвинение грозило обесчестить весь род Голицыных. Все это означало, что главным ответчиком станет Шакловитый. Он изначально был обречен. Оставалось лишь уточнить статьи обвинения.

Федор Шакловитый на допросах и очных ставках признавался только в очевидном. Да, 7–8 августа стрельцов созывал, но не для того, чтобы поднять бунт, а для охраны Софьи, собравшейся идти в Донской монастырь. Нет, государя убить, а патриарха сместить не собирался, то злой оговор. Упорствовал он до тех пор, пока один из допрашиваемых стрельцов не упомянул про письмо, в котором речь шла «о перемене патриарха». Шакловитый повинился: такое письмо было, и он читал его стрельцам вслух, но в нем говорилось лишь о венчании на царство «великой государыни царевны».

Упорство Шакловитого побудило судей прибегнуть к пытке. Кнут хорошо развязывал языки. Шакловитый не выдержал и стал признавать предъявленные ему обвинения. Однако и здесь бывший глава Стрелецкого приказа не упускал случая подчеркнуть, что он всего лишь исполнитель чужих планов.

Многие признания Шакловитого могли стать гибельными для его бывших соратников. После первой пытки он дал кнутобойные показания о Василии Голицыне. Тот будто бы горевал, что старую царицу в 1682 году не убили: «…Есть ли б ее в то время уходили, ничего бы не было». Борису Голицыну пришлось проявить немалую изворотливость, чтобы оправдаться перед Петром и не дать хода страшному обвинению. Ценой больших усилий это удалось сделать. В приговоре В. В. Голицыну ничего не было сказано о его причастности к августовскому заговору и намерению извести царя и его семейство. В вину было поставлено только то, что он «о всяких делех мимо их великих государей докладывали сестре их» и во втором Крымском походе «промыслу никакого не учинил и отступил прочь», отчего казне «великие убытки… государству разорение и людем тягость». В результате фаворита царевны лишили боярства, имений вотчины и отправили в вечную ссылку на Север, из которой он уже не вернулся.

Выдача Шакловитого, не говоря уже о его казни, означала полное поражение Софьи. Пришло время решать и ее судьбу. Для этого Петру надо было достигнуть соглашения с братом. Царевна напрасно надеялась на Ивана. Возможно, при других обстоятельствах ей бы удалось заставить его замолвить слово в свою пользу. Но здесь в события вмешалась родня царицы Прасковьи, которая была не особенно расположена к правительнице. Салтыковы также выжидали исхода конфликта с тайной надеждой, что Петр устранит Софью. В десятых числах сентября боярин П. И. Прозоровский привез царю Ивану письмо от Петра с обвинениями в адрес царевны. Петр писал о том, что пришло «время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего». Конечно, каков из «государя братца» Ивана правитель, Петр хорошо знал. Но форму следовало соблюдать. Главное же было сказано в конце письма: Софья отстранялась от «росправы» — управления государством и более не упоминалась в царских титлах. Объявленная «зазорным лицом», она должна была отправиться в заточение в Новодевичий монастырь. Пока без пострижения — разве только своею охотою. Но желания постричься Софья не высказала. Она проиграла, но вовсе не была сломлена.

Победа была закреплена новыми назначениями в правительстве. Дьяки и подьячие, тесно связанные с прежним правящим кругом, были отставлены. Многих отправили в провинцию. Другим пришлось начинать все заново — выслуживаться и завоевывать доверие у «новых господ». Приказы возглавили сторонники Нарышкиных, внесшие изменения в курс правительства. Нуждаясь в поддержке, оно стало более отзывчивым к требованиям дворянства.

В чем причина победы Петра? Думается, самое важное заключалось в том, что в понимании современников Софья исчерпала свою легитимность. Ее претензии на соправительство при братьях-царях на том основании, что она — «дочь царя Алексея Михайловича», казались неестественными и беззаконными. Не случайно все ее мечты о венчании не шли дальше разговоров в узком кругу — стоило ей попытаться выйти за его пределы, как все стопорилось.

Софья пала. До Полтавы оставалось 18 лет 10 месяцев — целая вечность.

>

Азовские походы

Устранение Софьи означало начало самостоятельного царствования братьев. Пришло время им самим «владеть царством». Соблюдая старшинство, Петр даже обещал в этом соправительстве почитать «государя брата, яко отца». Это, конечно, был обыкновенный жест вежливости. На самом деле Петр уже мало кого слушался. Исключение составляла разве только Наталья Кирилловна, к которой он был горячо привязан. Парадоксальность ситуации, однако, заключалась в том, что сам 17-летний Петр вовсе не рвался править. Необходимость сидеть с думными чинами, разбирать множество дел, слушать доклады глав приказов, читать воеводские отписки — все это наводило на него смертельную скуку. Похоже, победа над сестрой-соперницей обрадовала его не только тем, что ушел в прошлое страх перед злыми кознями правительницы: отныне ничто не должно было ограничивать его в «Марсовых» и «Нептуновых потехах». Все, что он потребует, станут поставлять без промедления, по всесильному царскому слову. Разумеется, Петр принужден был чаще участвовать в церемониях и выходах, где без государя никак нельзя было обойтись. Но что касается рутины управления, то ее он возложил на доверенных лиц, включая родного дядю царя, боярина Л. К. Нарышкина, и боярина, князя Б. А. Голицына.

О первом современники отзывались с большой долей скептицизма. Он не блистал умом, был заносчив и, «хотя не злодей, токмо не склончивый и добро многим делать без резону». Лев Кириллович не упускал случая подставить ножку своему сопернику Голицыну, влияние которого на царя вызывало у него большие опасения. Б. А. Голицын, напротив, отличался большим умом, опытностью, был не чужд интереса к западной культуре. Однако положение Голицына пошатнуло заступничество за двоюродного брата, В. В. Голицына. Мешало Борису Алексеевичу и чрезвычайное пристрастие к крепким напиткам. Попросту говоря, он был пьяницей. Это пагубное увлечение не могло не отразиться на результатах его государственной деятельности. К тому же Голицын страдал общим для большинства вельмож пороком — был нечист на руку. К слову сказать, не меньшим корыстолюбием отличался и Лев Кириллович. Так что приход к власти новой группировки для огромной массы населения России остался совершенно не замеченным. Как раньше гнули и обирали, так и продолжали гнуть и обирать. Кроме того, появились новые повинности, связанные с причудами царя.

В эти годы больший вес приобрел и князь Федор Юрьевич Ромодановский. Петр ценил его за необыкновенную преданность и исполнительность. Будучи главой Преображенского приказа, князь ведал политическим сыском — одним из столпов петровского режима. Одна только мысль о свидании со свирепым Федором Юрьевичем приводила в трепет подданных, поскольку с кнутобойными мастерами, какие были в его приказе, вину всегда можно было сыскать, был бы только человек, а у человека — спина.

В «Марсовых потехах» Федор Юрьевич в «звании генералиссимуса Фридриха» командовал одной из армий, в составе которой обыкновенно «сражался» сам царь — ротмистр Петр Алексеев. Противную сторону, куда обыкновенно включали стрелецкие полки, возглавлял «генералиссимус» И. И. Бутурлин. Маневры и потешные бои, естественно, заканчивались полным «разгромом» стрельцов и пленением Бутурлина. Мирились стороны за столом. Здесь уже и победители, и проигравшие открывали совместные боевые действия против «Ивашки Хмельницкого», то есть предавались безудержному и пагубному пьянству. Молодой государь ничем не уступал своим товарищам-собутыльникам. Все это, конечно, свидетельствовало о нравственных изъянах Петра и его окружения. Огромная энергия царя находила свое выражение в действиях созидательных, однако пристрастие к питию трудно к ним причислить.

Сухопутные бои чередовались с «морскими» сражениями и кораблестроением. Петр загорелся мыслью о создании настоящей «потешной флотилии». Царь работал сам, уже лихо управляясь с топором и кузнечным молотом; учился у иностранных мастеров, руководивших строительством; торопил нерадивых поставщиков; подстегивал городовых воевод и приказных судей, которые мешкали с присылкой мастеровых и необходимого для постройки материала. По обыкновению, торопясь и распекая, Петр не замечал того, что из-за его частых отлучек из Москвы во многих государственных делах наступил застой. Так, приехавший персидский посол не мог править посольство, пока не состоится аудиенция у государей. Но вызволить Петра из Переславля было делом непосильным. Все призывы и напоминания пропадали втуне. Кончилось тем, что в Переславль, заручившись строгим материнским словом, отправились Нарышкин с Голицыным. Лишь после этого царь уступил. Но, должно быть, на приеме он взирал на посланца шаха с большим неудовольствием.

Летом 1693 года Петр собрался на Север. Это была его первая поездка к настоящему морю. Намерение сына привело Наталью Кирилловну в смятение. Ей, по-видимому, хватило одного вида Плещеева озера с завитками волн, чтобы смертельно испугаться за Петра. Источники не донесли до нас высказываний царицы на этот счет. Есть, однако, признание другого человека, старца Авраамия. Он сопровождал царя на Плещеево озеро и видел, как тот «лазит безопасно на щоглы (мачты. — И.А.), и опущаетца, о чем ево старцово сердце страху исполнилось». Не приходится сомневаться, что сердце Натальи Кирилловны «исполнилось страху» еще более сильного. Царица категорически потребовала от сына не ходить в море. Петр обещал. Однако, ступив на архангельскую землю, об обещании тут же забыл. При первой возможности царь отправился в море, а вернувшись, вознамерился строить верфь. Его планы разрастались, приобретая уже совсем не «потешный» размах. Ведь Архангельск — не Переславль на берегу срединного озера, а морские ворота России.

В эти месяцы 1693 года Петр редко вспоминал о матери. Писал нечасто, хотя и укорял себя, «недостойного Петрушку», за невнимание к «дражайшей моей матушьке». Тем не менее его коротенькие письма дышат сдержанной любовью в ответ на ту заботу, которая буквально изливается из посланий царицы. Он всячески успокаивает мать, прибегая к высшим «авторитетам». «Да о единой милости прошу: чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией; такого пастыря имеючи, почто печаловать?» — писал он 14 августа, оборачивая в свою пользу заступничество Богородицы, к которой взывала в своих молитвах Наталья Кирилловна.

Беспокойство старой царицы не было случайным. Ее по-своему нелегкая, со стремительными взлетами и оглушительными падениями жизнь протекала в тревогах за сына и в приступах раннего недомогания. Жить Наталье Кирилловне оставалось несколько месяцев. Петр вернулся в самом конце сентября 1693 года. Тут же окунулся в дела, связанные с приготовлением нового похода по Белому морю. Дела эти требовали частых отлучек. В середине января 1694 года пришло тревожное известие о болезни матери. Болезнь оказалась скоротечной. 25 января, на 42-м году жизни, царица скончалась. Петр не любил переживать на людях. Он затворился со своей печалью в одиночестве, по сути, бежал ото всех. О глубине его скорби можно судить по короткому посланию Апраксину. «Федор Матвеевич! — писал царь двинскому воеводе. — Беду свою и последную печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу». В этом признании царь прописал себе рецепт одоления «невозвратного». Для него это — «живое», необходимое дело, которое следует, несмотря ни на что, торопить и двигать. Тогда этим делом было задуманное плавание по Белому морю, позднее — всякие иные дела, в которых у Петра никогда недостатка не было, а была всего лишь одна проблема — какое дело самое наипервейшее?

И все же в этой печальной истории прощания сына с матерью есть свои темные стороны. Петр бежал от своего горя и от страданий умирающей Натальи Кирилловны, даже не подумав о том, что, быть может, очнувшись, она пожелает в последний миг своей земной жизни увидеть его. Мы не знаем, была ли царица в памяти или без памяти в свои последние часы. Зато точно знаем, что ее взгляд не мог найти среди скорбящих ненаглядного Петрушу. «Но все-таки сыну оставлять умирающую мать — противно чувству!» — не удержавшись, воскликнул один из первых биографов Петра, историк М. П. Погодин.

В мае 1694 года Петр отправился в путешествие по морю на Соловки. Во время плавания яхту настигла буря. Ветер был такой силы, что моряки не надеялись остаться в живых. Петр причастился. Но судьба хранила путешественников — вывернулись, проскользнули в Унскую губу, где волны бесновались не с такой силой. В память о спасении царь собственноручно поставил на берегу крест.

В 1630 году недалеко от места высадки Петра водрузил подобный крест анзерский иеромонах Никон. Водрузил по причине своего еще более невероятного спасения: в бурю угодила не яхта — лодка, чудом добравшаяся до пустынного кийского берега. Крест был обетный: старец обещал основать на месте спасения обитель и слово сдержал. Став патриархом, Никон, а это был именно он, построил здесь знаменитый Крестный монастырь.

Петр монастырь заложить не обещал да и число монахов множить не собирался. Потому обошелся крестом в прославление Спасителя. Впрочем, без петровского своеобразия не обошлось — крест украшала надпись на голландском языке, без упоминания царского имени: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694».

По возвращении из Соловков на воду был спущен корабль «Святой Павел». Несколько позже в Архангельск пришел купленный в Голландии фрегат «Святое пророчество». Теперь уже царь мог встречать и провожать иностранные торговые суда под собственными стягом. Событие для Петра было архиважным, и он не скрывал радости: «Что давно желали, ныне совершилось». В завершение навигации 1694 года русская эскадра из трех кораблей проводила торговцев до Канина (Святого) Носа. Петр не отказал себе в удовольствии попрощаться с негоциантами орудийным залпом.

Государственные заботы, быть может, даже помимо воли все более одолевали Петра. Время потех заканчивалось. Игры царя перерастали в серьезные начинания. Осенью 1694 года случилась последняя крупная «потеха» под Кожуховом. «Генералиссимус Фридрих Ромодановский» с «потешными» и выборными полками нападал на «польского короля» Ивана Бутурлина. Всего в столкновении участвовали семь с половиной тысяч человек. Бутурлин, которому по сценарию полагалось проиграть баталию, упорствовал. Сначала не хотел сдать крепость, затем засел в укрепленном лагере. Но ничего не помогло, пришлось сдаться. Конечно, бои не предполагали смертоубийства. Но игры с порохом и пушками, призванные дать войскам необходимую выучку, были занятием опасным. Имелись раненые и убитые.

Кожуховские баталии стали генеральной репетицией перед куда более серьезной премьерой — штурмом Азова. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть едем», — в обычной для себя манере говорить о серьезном несерьезно прокомментировал связь между маневрами и предстоящим походом Петр. Возможно, с надеждой, что войска заберутся на стены Азова стой же легкостью, с какой влезали навалы «потешных» укреплений. Но не сбылось. В 1695 году царю пришлось испытать большое разочарование, тем более чувствительное, что еще совсем недавно он насмехался над «большим воеводой» Василием Голицыным за куда меньшую неудачу.

Азов, точно наглухо вбитая в узкое горлышко бутылки пробка, накрепко закупоривал Азовское море. После знаменитого «азовского сидения», когда донские казаки выбили турок из крепости и просидели в ней пять лет, отбиваясь от громадных орд султана, турки всерьез занялись укреплением стен и башен города. В дополнение они возвели на берегах Дона две каланчи, перегородившие реку цепями. Нельзя сказать, чтобы путь казаков в Азовское и Черное море был полностью перекрыт. Дончаки правдами и неправдами прорывались на большую воду. Но потери возросли многократно. Конечно, это был удар по Донскому войску, для которого военная добыча являлась важной статьей дохода. Поневоле пришлось искать новые направления для грабительских экспедиций — «походов за зипунами». Мудрствовать долго не приходилось. Вспомнили про Каспий с богатыми персидскими городами. Но Каспий — это еще и Волга с купеческими, боярскими, патриаршими и даже царскими насадами — кораблями, полными всевозможного добра. Как тут удержаться, не погулять и не пограбить? Начали с малого — принялись разбивать торговые караваны посреди реки, кончили большим — «тряхнули» всем царством, да так, что набатный всполох разинской вольницы прокатился от низовьев Волги почти до ее истоков. Вот и получалось, что между крепостью Азов и движением Разина, пускай не прямо, пускай косвенно, существовала связь: замысловатыми тропинками одна история привела к истории другой.

Разумеется, Петр об этом не задумывался. Им двигали совсем иные мотивы. Азов — это возможность ограничить, урезать могущество Турции в Причерноморье. Правда, с этим можно было и поспорить. Не лучше ли было идти прежним путем, поражая Крым, противника, куда более опасного, нежели азовский паша? Но здесь к государственным соображениям Петр прибавил личные, которые в силу того, что Петр — царь, естественно, тут же превратились в государственные! «Шкипер не пойдет в степной поход», — так определил психологию выбирающего Петра С. М. Соловьев. И в самом деле, после Плещеева озера и Белого моря идти выгоревшей степью к Перекопу, по следам незадачливого Василия Голицына у Петра не было никакого желания. Было другое намерение: спуститься водою к устью Днепра и Дона, взять здешние, затворявшие выход к морю крепости, и, таким образом, прорваться на морские просторы.

К походу — все равно, в какую сторону — подталкивали и союзники. Они были чрезвычайно недовольны бездействием царя Петра. Ведь после второго Крымского похода военные столкновения на севере приобрели локальный характер и мало влияли на ход войны в Европе. Польский король Ян Собеский грозил сепаратным миром, заключенным помимо Москвы, ведь Москва самоустранилась от общей борьбы!

Петр был совсем не против того, чтобы испытать себя и свое войско. В конце концов, разве не для войны он сжег в «потехах» столько пороху? Пора было показать себя.

Первым в поход выступил воевода Борис Петрович Шереметев. Его армия двигалась к устью Днепра, во-первых, для того, чтобы усыпить бдительность азовского гарнизона, во-вторых, чтобы связать крымские орды. Из-за полков Шереметева крымский хан не мог помочь ни Азову, где наносился главный удар, ни султану, воюющему на Балканах против австрийцев.

К осаде Азова приступили в июне 1695 года. С самого начала все пошло вкривь и вкось. Все трое командующих — Гордон, Головин и Лефорт — действовали разрозненно. Виноват в этом Петр. Он не стал назначать главнокомандующего, понадеявшись на то, что все решения удастся принять и выполнить совместно. Это оказалось роковой ошибкой. Генералы, надеясь опередить друг друга, действовали на свой страх и риск. Все приступы отражались азовским гарнизоном. Но не столько благодаря мужеству защищавшихся, сколько из-за несогласованности в действиях русских. Случалось так, что одни шли на приступ, тогда как другие уже пятились назад.

Не удалось добиться и полной блокады Азова. Бреши были солидные, особенно со стороны Дона. Турки беспрепятственно поднимались на судах вверх по реке и подвозили осажденным свежее подкрепление и припасы. Такая картина Петру была особенно тягостна. Нужны были корабли.

Патрик Гордон настаивал на правильной осаде. Петр, умом понимавший правоту старого генерала, сгорал от нетерпения. Хотелось победы без томления в долгой осаде. Лефорт и Головин, завидовавшие авторитетному Гордону, уговаривали царя: к чему тратить силы на строительство траншей, если можно решить дело молодецкой атакой? 15 августа пошли на штурм и… захлебнулись собственной кровью, пока бежали по открытому пространству к азовским рвам. Гордон оставил в своем дневнике укоризненную запись об этом дне: «Вот итог этого несвоевременного и поспешного предприятия. В четырех полках убиты полторы тысячи человек, не считая офицеров. Около 9 часов Его Величество послал за мной и за другими офицерами. Кругом были одни сердитые взгляды и унылые физиономии».

Так в бесполезном топтании под Азовом пролетело лето. Ощутимым единственным успехом стало взятие каланчей. Удача Петру запомнилась: позднее, выстраивая свой послужной список, он сделает их чуть ли не «географической точкой» начала своей службы. В материалах к «Гистории Свейской войны» он собственноручно напишет: «…Начал служить с первого Азовского походу бомбардиром, когда каланчи взяты».

Осада подошла к концу осенью. Съестные припасы кончились, зарядили такие дожди, что нельзя было разжечь огонь. Ненастье и болезни заставили покинуть окопы. Возвращение стало настоящей катастрофой. Обессиленные люди умирали прямо в степи. «По дороге я видел, какие большие потери понесла армия во время своего марша… — писал один из иностранцев, свидетель отступления. — Нельзя было без слез видеть, как по всей степи на протяжении 800 верст лежали трупы людей и лошадей, наполовину объеденные волками».

«Игра» с Азовом получилась бесславной. Петр, правда, попытался обмануть и обмануться: войска вошли в Москву с триумфом, ведя с собой… одного турка. Такое окончание кампании должно было навсегда покрыть царя позором. Но этого не случилось! Причиной тому сам царь. После первого Азова в нем впервые во всей полноте проявилась та черта характера, которая, собственно, сделала Петра — ПЕТРОМ. Оказалось, чтобы стать Великим, Петру надо было споткнуться! Парадоксально, но у него получалось все наоборот: чем хуже, тем лучше. Неудачи — и тогда, и после — только подстегивали царя. В нем пробуждались железная воля и неиссякаемая, все преодолевающая энергия. Поражение оказывалось стартовой площадкой будущего успеха. Но между поражением и успехом не пустота — огромный, непосильный, подъяремный труд десятков тысяч людей.

Следовало найти главные причины «азовского невзятия» и устранить их. Ими были признаны: отсутствие флота, необходимого для блокады крепости; отсутствие единоначалия; недостатки подготовки войск, особенно инженерной; пробелы в снабжении. Решено было на следующий год вновь подступаться к Азову под началом одного командующего, генералиссимуса Шеина, с подготовленной армией и отстроенными кораблями.

Шеин, поднаторевший преимущественно в битвах с «Ивашкой Хмельницким», был командующий номинальный. Но к нему уже привыкли все генералы, включая Гордона, и, значит, больших обид не будет. К тому же все знали, что реальная власть у бомбардира Петра Михайлова. Отчасти так было и во время первого похода на Азов. Но Петр образца 1696 года сильно отличался от Петра 1695 года. Он стал обладателем бесценного опыта битого, который, как известно, чрезвычайно способствует просветлению головы.

Труднее было с речным флотом. Правда, благодаря «Нептуновым забавам» на Плещеевом озере начинать приходилось не с нуля: появились навыки, известная опытность. Однако в сравнении со сроками и масштабом строительства начальная величина все равно была столь ничтожной, что поневоле опускались руки. Возможно ли такое осилить к маю 1696 года? Здесь без Петра с его верой и волей никак нельзя было обойтись.

В Воронеже на песчаном берегу барабанной дробью застучали топоры. Согнанные из уездов работные люди строили верфь и закладывали на ней первые галеры. За образец была взята купленная в Голландии галера, которую разобрали на части и перевезли из Архангельска в Москву. По этим образцам на Переславской верфи рубили части судов, а потом санями везли в Воронеж. Здесь галеры собирали, как кубики. «Кубики», впрочем, выходили неважные: сырое дерево выгибалось, корпуса пугали своими щелями. Щели конопатили и смолили, но было заведомо ясно, что сделанные из невыдержанного дерева суда получатся худые. Однако на подобные «мелочи» никто не обращал внимания.

Петр разрывался между Воронежем и Москвой. Ничто так завораживающе не действовало на него, как рождавшиеся из хаоса деталей строгие очертания кораблей. Но и Москва не отпускала. Потому и приходилось ему вихрем влетать в столицу, наскоро разгребать накопившиеся дела, чтобы потом, выкроив время, вновь валиться в возок и нестись по заснеженным дорогам на юг, в Воронеж.

В Воронеже, чтобы не тратить время попусту, царь поселился рядом с верфью. На ней же и работал простым плотником. Труд был столь тяжелым, что на память приходили слова Бога, изгонявшего из рая Адама и Еву. Царь о том и писал в письмах: «По приказу Божию к прадеду нашему Адаму, в поте лица своего едим хлеб свой».

Наконец в прозрачную от холода воду стали сталкивать первые галеры. Дальше — больше. «Да нынче же зачали делать на прошлых неделях два галеаса», — хвастался Федору Ромодановскому державный плотник.

Конечно, все построенное в месяцы воронежской кораблестроительной лихорадки можно назвать флотом с очень большой натяжкой. Но ведь и швейцарец Лефорт, познания которого о флоте были весьма смутными, также не был настоящим адмиралом, хотя по воле Петра уже более двух лет носил этот морской чин. Бутафорный адмирал при речном флоте — что, кажется, может быть абсурднее? Но в этом абсурде — своеобразие эпохи, когда, объявив о невозможном, царь вопреки всем сомнениям великими трудами, понуканием и кровью превращал несбыточное в сбывшееся. На первый взгляд царь делает все наоборот, все не так: у него появлялись генералиссимус и адмиралы еще до того, как были созданы настоящая регулярная армия и флот. Но ведь и армию, и флот он строит с этими бутафорскими генералиссимусами, фельдмаршалами и адмиралами, большинство из которых сначала мало что умели, но потом дорастали до своего наперед пожалованного чина, как дорастает подросток до одежды, купленной на вырост. Таков метод Петра. Очень странный. Очень затратный. Но в итоге — результативный.

Появление в мае 1696 года в низовьях Дона царских галер и стругов стало неприятной неожиданностью для турок. Последние, как и положено победителям, пребывали в состоянии эйфории. Они даже поленились засыпать окопы, брошенные русскими. Подошедшим войскам осталось только занять их, подправить и расширить, чтобы затем заняться обстрелом крепости. Первый бомбардир принял самое живое участие в огненной потехе — заряжал, наводил, палил, не обращая внимания на опасности. Царевна Наталья Алексеевна, хорошо знавшая характер родного братца, пыталась его предостеречь.

Напрасно. Петр, как всегда, балагурил: «По письму твоему я к ядрам и пулькам близко не хожу, а они ко мне ходят. Прикажи им, чтоб не ходили. Однако, хотя и ходят, только по ся поры вежливо».

«Вежливо» — это, значит, не ранят, не калечат, не убивают. Зная, что впереди у Петра еще почти тридцать лет жизни, мы как-то забываем, что сам Петр об этом не знал. Рисковал по-настоящему, хотя мог этого не делать. Но Петр уже служит Отечеству, потому не бережется — ему все следует понять, испытать самому. Это уже не «потеха» с заведомо известным исходом, это жизнь, где пульки пока «ходят» мимо, но могут и ударить. Не случайно время своей службы Петр станет исчислять с Азовских походов!

Очень скоро стало ясно, что подневольные русские люди не напрасно ломались в изнурительной работе на воронежской верфи. Стоявшие в устье Дона турецкие суда со свежим подкреплением и припасами не решились проламываться через русские галеры, казацкие струги и возведенные в низовьях небольшие форты. Это дало возможность Петру со всех сторон блокировать крепость.

Осадные работы задерживались из-за нехватки инженеров. Наконец в середине июля появились австрийцы, присланные союзником, императором Леопольдом. Здесь выяснилось, что они не спешили под Азов, поскольку в Посольском приказе им объявили о намерении царя идти к крепости в конце лета. Виновник — глава приказа, думный дьяк Емельян Украинцев, который ввел в заблуждение инженеров вполне осознанно: а вдруг те проболтаются туркам? «Государственный подход» многоумного дьяка вызвал у Петра приступ ярости. Емельяну еще повезло, что между ним и петровским кулаком пролегли сотни верст. Весь гнев выплеснулся на бумагу. Ему «о государственном поверено… — ярился царь. — А что все ведают, закрыто (т. е. скрывает всем известные сроки осады)!». Петр верен себе и подкрепляет разнос вразумляющей сентенцией «…Чего он (Украинцев.-И.Я.) не допишет на бумаге, то я допишу ему на спине».

Стесненные со всех сторон, а главное, лишенные всякой надежды на скорую помощь, азовцы уже не выказывали прежней прыти. В крепости царили страх и уныние. Дело даже не дошло до генерального штурма — гарнизон объявил о своем намерении сдаться.

20 июля, преклонив знамена перед подбоченившимся Шейным, турки оставили Азов. Петр вышел к своему первому, пускай, как потом оказалось, пока еще без будущего морю. Азовскому. Впрочем, Азов — это еще не море. Выходу в море мешала мелководная дельта Дона. Целую неделю Петр обследовал побережье в поисках удобной бухты. Наконец в тридцати милях от устья Дона было найдено подходящее место. Казаки называли его на татарский манер — Таган-Рог. Здесь по приказу царя и была заложена первая в истории России военно-морская база — Таганрог.

Победу праздновали по-европейски. То был «реванш» прошлогоднему «азовскому невзятию», включая несчастное шествие с одним несчастным пленным турком. Пленных, впрочем, и на этот раз было негусто. Но то было совсем другое: турок отпустили своей охотою, по договоренности.

Войска торжественно прошествовали под триумфальной аркой с изображением опечаленных турок. Свод и фронтон арки поддерживали Геркулес и Марс. И арка, и изображение античных богов свидетельствовали о намерении Петра создать новый образ монарха, который являл свою богоугодность не в тихих молитвах, а в громких победоносных деяниях. Не случайно арку украшала евангелическая фраза: «Достоин делатель мзды своея». Царь утверждал свое самодержавное право подвигами на бранном поле и трудами на верфи. То был европейский метафорический взгляд на монарха — героя и бога одновременно.

Прежние государи, возвращаясь из победоносных походов, спешили припасть к «святостям» и тем самым продемонстрировать неразрывную связь между православным царством и православием. Петр все переиначил. Шествие объявляло о новой роли государя. Царь выступал в нем не как земной Бог, идущий к Богу небесному, а как человек, который служит Отечеству. Чины у этого служилого человека были еще не велики, и оттого шел он пешком через всю столицу следом за адмиралом Лефортом, в толпе таких же, как и он, капитанов галер.

В стилистику праздника вплетался образ сокрушенного, опечаленного турка: «Ах! Азов мы потеряли и тем бедство себе достали». Здесь же, на арке, обосновался царь морей Нептун: «Се и аз поздравляю взятием Азова и вам покоряюсь». Несомненно, Нептуново «признание» было более всего по сердцу Петру. Ведь на самом деле до покорения морей было еще очень далеко. Но уж очень этого хотелось.

Довольный Франц Лефорт писал про торжества: «Никогда Москва не видела такой великолепной церемонии». Как иностранец, он мерил происходящее на свой манер, по степени торжественности и театральности. Такой светский спектакль был близок и понятен ему. Иное впечатление должно было остаться у большинства соотечественников Петра. Вместо привычных икон и стягов с изображением святых они видели идолов из древнегреческой и римской мифологии, не говоря уже о затерявшемся в толпе государе. Сторонникам старины оставалось лишь плеваться и вспоминать о мрачных пророчествах про скорое пришествие антихриста.

Триумфальные светские шествия, заменив богомольные царские выходы, становились главными церемониями царствования. Это был важный знак. Вечно спешивший Петр, еще не приступив к своим знаменитым реформам, сигнализировал подданным о своем намерении сменить культурные ориентиры.

Возвращение Петра в Москву было отмечено появлением указов, которые повергли многих в уныние. Царь вознамерился заселить завоеванные моря кораблями, для чего объявил подданным о создании кумпанств. Предназначение кумпанств — строительство и оснащение кораблей. Участие казны — корабельным лесом и спросом. Участие подданных — в соответствии с достатком — деньгами, материалами и людьми. Возражения и отказы не принимались. Когда купечество, посчитав, что возложенные на него обязательства чрезмерны, попросило о послаблении, ему было предписано спустить на воду вместо двенадцати кораблей четырнадцать. Понятно, что такая «арифметическая реакция» царя на жалобу отбила у остальных всякую охоту к протестам.

С конца 1696 года произошли перемены в службе. Раньше служба — это ежегодные отлучки из дома для исполнения военных, придворных или административных обязанностей. Теперь же она стала означать еще и обязанность учиться. Причем не дома, а в долгой разлуке с родными, за границей. Речь, правда, пока касалась лишь немногих представителей московского дворянства, но дорог — или, точнее, страшен — был сам царский почин.

В ноябре 1696 года пятидесяти отпрыскам из аристократических семейств было велено собираться волонтерами в Англию, Голландию и Венецию для изучения «наук полезных» и «гражданского жития». Среди наук, естественно, на первом месте шли науки морские. Их следовало постигать с азов, а по завершении учения стажироваться на кораблях с самых низших чинов, покуда не будет получен диплом, открывающий дорогу домой.

Одним из первых вызвался ехать Петр Андреевич Толстой. На роль новика, отправляющегося за науками, он подходил мало по той простой причине, что было ему за пятьдесят и ходил он уже в дедушках. Но Толстой — человек живой, любопытствующий и честолюбивый. К тому же царь не мог простить ему близость к царевне Софье и В. В. Голицыну. Обычными способами одолеть это неприятие было невозможно, и Толстой напросился в волонтеры, угадав тем самым верный способ достижения царской милости: отныне удачливый придворный — не просто безропотно верный, а знающий и умелый человек.

За первой партией волонтеров последовали другие. В последующем из этого своеобразного «налога на людей» выросла всеобщая для всех дворянских недорослей обязанность учиться. Священникам было даже запрещено венчать необученных дворян. Знаменитый возглас фонвизинского Митрофанушки «Не хочу учиться, а хочу жениться!» восходит именно к этому петровскому начинанию, которое обрекло великовозрастных детинушек на «грамматическую каторгу».

>

Великое посольство

В конце 1696 года было объявлено о посылке в Европу Великого посольства. Послами были назначены генералы Лефорт, Головин и думный дьяк Прокофий Возницын. Сами по себе великие посольства случались и прежде. Их снаряжали для решения особо важных «государевых великих дел». Ранг Великого посольства обычно свидетельствовал о широких полномочиях послов и богатстве посольских подарков. Однако никогда прежде не был столь внушителен список стран и дворов, которые предстояло посетить послам: в нем значились австрийский император, английский и датский короли, правители Венеции и Голландии, бранденбургский курфюрст и даже… папа римский. Новым было и число великих послов — три, причем один из них — иностранец. Наконец, штат посольства превышал все прежние великие посольства и требовал для проезда одних только саней почти тысячу штук!

Впрочем, с адресатами посольства, числом великих послов и многочисленностью свиты еще можно было смириться. Смущало другое — твердое намерение царя самому отправиться за границу. Здесь есть над чем задуматься. Предшественники Петра вообще предпочитали не покидать надолго столицу. Не из-за боязни потерять власть, а по убеждению, что православный государь обязан пребывать в центре своего царства. Богомольные поездки царей по окрестным монастырям общей картины не портили. Во-первых, они не были продолжительны, во-вторых, в них проявлялось все то же благочестие московских государей, ни на минуту не забывавших о почитании православных святынь. Иногда цари отправлялись в походы. Происходило это во время войны, да и сами походы не были рядовыми. Покидали столицу ради целей значимых — взятия Казани, возвращения Смоленска. Здесь же все получалось наоборот. Петр оставлял царство в мирное время ради знакомства с протестантскими и католическими странами Запада.

Ехал государь в составе посольства инкогнито, как «Преображенского полка урядник Петр Михайлов». В посольстве, чтобы сохранить тайну «царской персоны», его так и велено было величать. Конечно, за несколько лет правления Петра его окружение привыкло к самым неожиданным и экстравагантным поступкам царя. Но обращаться на людях к государю, которого полагалось почитать земным Богом, «Эй, урядник Петр Михайлов!», было как-то непривычно.

Петра, впрочем, мало заботило самочувствие окружающих. Нет сомнения, что решение об участии в посольстве было принято на основании веских мотивов, к которым прибавилось горячее желание царя ближе познакомиться с Европой. Не случайно перед отъездом он приказал выгравировать на своей печати надпись: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую» — «Я ученик и еду искать учителей». Объяснима и та странная форма участия в посольстве, которую избрал царь. Петру нужна была свобода, но ее невозможно обрести в рамках дипломатического протокола. Инкогнито позволяло обойти эту преграду и вести себя так, как хотел знатный путешественник.

Желание познакомиться с Европой и поучиться у нее у Петра возникло давно. Его особенно поддерживал Лефорт, настойчиво возвращавшийся к идеи поездки на Запад. Однако царь откладывал осуществление сокровенной мечты, пока она не совпала с государственной необходимостью. После взятия Азова следовало ожидать активизации действий со стороны Турции и Крыма. Значит, надо было вдохнуть новые силы в антитурецкую коалицию и попытаться найти новых союзников. Если вдуматься, здесь присутствовала известная доля самообмана. Дипломатическая задача, вставшая перед посольством, вовсе не требовала участия монарха. Однако до 1697 года и такого мотива не было: нельзя же было, в самом деле, отправляться в Европу после первой неудачи под Азовом или еще ранее, ничего не сделав в составе коалиции. Теперь подобные препятствия были упразднены, желание и необходимость совпали, и Петр мог с чистым сердцем собираться в дорогу.

В жизни Петра Великое посольство — событие ключевое. Прежнее, до конца неосознанное стремление изменить страну обрело вполне законченные формы и превратилось в то, что можно назвать политической волей. По возвращении царь уже не желал мириться с тем, что собой представляло его государство. За полтора года он проделал путь, на который в Москве у него могли бы уйти долгие годы. Та самая «вечность» до Полтавы была преодолена настолько, что приобрела вполне приемлемые земные величины, измеряемые во времени годами и в пространстве верстами. Теперь их надо было прожить, пройти и преодолеть, заполняя вполне конкретными делами и поступками.

Есть в этой поездке еще одна сторона, о которой редко говорят. С какими чувствами возвращался домой Петр? Подавленность, рожденная сравнением своего и чужого? Зависть? Настороженность? Об этих чувствах можно лишь догадываться. Тем не менее одно определяющее, всеохватывающее стремление всецело захватило его. Нетерпение — вот что еще привез царь из Европы. Он прямо-таки сгорал от желания немедленно и сразу все переделать, сделать страну похожей на Европу. Цель не просто утопичная, но и, учитывая способы, к которым стал прибегать реформатор, опасная. Государь не просто отвергал и ниспровергал многие прежние ценности. Он делал это в оскорбительной форме, не щадя и не задумываясь о чувствах подданных. Так была задана тональность реформ с ее постоянно растущей эмоциональной внутренней напряженностью в обществе.

Следует обратить внимание на особенность поведения царя в Великом посольстве. Его мало интересовали вопросы социального и политического устройства. Английский парламент для царя — скорее экзотика, нежели разумная форма организации власти. Царь колесил по странам, давно изжившим крепостное право, воочию мог видеть, сколь плодотворен труд свободных людей. В Голландии один крестьянин кормил двух горожан, тогда как в крепостной России 24 земледельца едва содержали одного жителя посада. Но это не занимало царя. Может быть, здесь такое и пригодно, но только не в его государстве и не для его народа. Крепостное право в России было для Петра столь же естественным, как воздух, которым он дышал.

Петровский интерес — это преимущественно прикладной интерес ко всему, что должно было, по его мнению, способствовать преодолению отсталости, превращению России в сильное государство. Главное здесь — ничего не упустить, со всем познакомиться, усвоить, перенять, перенести. Поэтому в центре внимания Петра — мануфактуры, верфи, арсеналы, порты, корабли, крепости, мастерские, монетные дворы, университеты, коллекции, музеи, анатомические театры, школы, дороги, мосты, средства передвижения и т. д. Перечень можно продолжить, но и этого достаточно для того, чтобы понять, насколько далеко ушел долговязый бомбардир Петр Михайлов от своих предшественников и что именно он искал в Европе.

Посольство выехало из Москвы в начале марта 1697 года. В столице Петр оставил нечто вроде правительства, в которое вошли преданные ему люди — дядя Лев Нарышкин, князья Борис Голицын и Петр Прозоровский. Однако реальная власть оказалась в руках Федора Ромодановского. Петр всецело доверял этому похожему на монстра (определение князя Б. Куракина), заплечных дел мастеру. В своих письмах царь именовал Ромодановского «Ваше величество», «Sir», обыгрывая титул «князя-кесаря», полученного Юрием Федоровичем во «Всешутейшем соборе».

Ромодановский был наделен высшими полномочиями, дополненными строгим царским внушением — подавлять в зародыше всякую измену и недовольство. Указывать на это имелись основания. Недовольных хватало. Буквально накануне отъезда были изобличены в намерении убить царя стрелецкий полковник, думный дворянин Иван Цыклер, окольничий А. П. Соковнин и стольник Ф. М. Пушкин.

Стрелецкий полковник Цыклер, который одним из первых переметнулся от Софьи к Петру, считал, по-видимому, что царь недостаточно оценил его заслуги. Петр действительно держал этого честолюбца в отдалении. И не случайно: всезнающий Патрик Гордон писал в своем дневнике, что в первое стрелецкое восстание тот приложил руку к избиению сторонников Нарышкиных. Сын боярина Матвеева, А. Матвеев, подтверждал это обвинение: Цыклер у него уже в 1682 году «на злодейства исполнен был». При Петре полковник несколько лет просидел воеводой в захолустном Верхотурье, а накануне отъезда Великого посольства получил указ отправиться в Таганрог на строительство порта. Раздосадованный Цыклер задумал недоброе — избавиться от царя и вернуть к власти Софью. Зная о любви Петра к пожарам, полковник намеревался устроить поджог, во время которого верные стрельцы должны будут расправиться с приехавшим тушить огонь царем. Стрельцам он якобы даже советовал «изрезать его ножей в пять».

В заговоре принял участие окольничий Соковнин, обиженный на царя за то, что тот обошел его боярским званием. Он вполне разделял планы Цыклера и был крайне сердит на недогадливость стрельцов, которым давно следовало бы покончить с государем. «Что они спят, по се число ничего не учинили!» — возмущался окольничий.

Третий заговорщик — Федор Пушкин. Этот был недоволен всем — и карьерой, и своим положением при дворе, и посылками московских дворян за море. Ворчливый предок великого поэта так и напрашивался на то, чтобы проиллюстрировать высказывание Александра Пушкина об упрямом и мятежном духе, не оставляющем их род…

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.

«Не поладил» — конечно, поэтическое преувеличение. Судя по всему, ни Федор Пушкин, ни Соковнин с Цыклером дальше нападок на Петра пойти не успели. Если и можно говорить о заговоре, то о заговоре, который только созревал, он еще не перешагнул той страшной черты, которая отделяет пустые разговоры от дела. Но и этого было вполне достаточно, чтобы угодить на плаху. Карался сам умысел, сама мысль покуситься на государя. А умысел был как раз налицо — слова произнесены вслух и услышаны.

Петр лично допрашивал обвиняемых, проявив при этом крайнюю жестокость. Он связал заговор с именем Ивана Михайловича Милославского, своего извечного недруга, которого вместе с Софьей считал повинным во всех прежних злоключениях. Потому казнь была устроена жуткая и назидательная: под эшафот поставили выкопанный из земли гроб Милославского, на который стекала кровь заговорщиков. Страшное и странное зрелище, устроенное царем, которому через пять дней предстояло ехать в Европу постигать достижения человеческого гения.

Как водится, пострадала родня преступников. Не избежали наказания также родственники царицы Евдокии Лопухиной. Ее отец был отправлен воеводствовать в Тобольск, братья — по городам. Можно предположить, что заговорщики ссылались на недовольство Лопухиных, а значит, и царицы, поведением царя, который открыто пренебрегал стариной. Ясно и другое: разлад с супругой обрел столь зримые черты, что Петр уже мало считался с родством.

9 марта царь покинул Москву. Две недели спустя посольский поезд пересек русско-швецкую границу близ Псково-Печерского монастыря. Первым крупным городом на пути движения стала Рига. Шведы встретили Великих послов с подобающими почестями. Поскольку посольство угодило в самый ледоход на Западной Двине, то путешественникам поневоле пришлось коротать время в городе. Петр, верный себе, стал с особым пристрастием взирать на рижские бастионы, о которые сорок два года назад споткнулся его отец. И не просто взирать — измерять, записывать и перерисовывать. Что двигало царем? Одно природное любопытство, усиленное вынужденным бездельем? Или далеко идущие цели, вовсе не дружественные по отношению к хозяевам? Если учесть, что отчет о крепостных сооружениях Риги писался симпатическими чернилами, то царя вполне можно обвинить в самом заурядном шпионстве.

72-летний генерал-губернатор Риги Эрик Дальберг оказался в щекотливом положении. На своем долгом веку (губернатор начинал служить еще в Трицатилетную войну) ему пришлось повидать немало венчанных особ. Но чтобы особа столь высокого ранга выступала в роли соглядатая? Вообще-то тогда сам Дальберг исполнял роль «начальника разведки» при короле Карле X. Именно он в 1657 году надоумил короля атаковать будто бы беззащитный с южной стороны Копенгаген. Сведения оказались ошибочными, и шведов встретил такой жестокий огонь, что из трехтысячной колонны штурмующих мало кто уцелел. Теперь генерал-губернатор решил вспомнить старое и как-то прервать шпионскую миссию царя, избегая — таков был наказ из Стокгольма — обострять при этом отношения с Москвою. Пока Дальберг ломал голову над этой трудноразрешимой проблемой, шведские часовые, не особенно мудрствуя, выдворили с бастионов Петра. Причем очень неучтиво, пригрозив в случае неподчинения применить оружие. Разразился грандиозный скандал. Угрожали оружием уряднику Михайлову. Он хоть и инкогнито, но все-таки царь!

Дальбергу пришлось извиняться. Извинения приняли, однако Петр был до глубины души оскорблен. Теперь в Риге его раздражало буквально все. Торговые люди только на вид «зело правдивые» — на самом деле готовы удавиться за полушку. Порядок пребывания посольства уподоблен рабству — ничего толком нельзя осмотреть и потрогать: «Сыты были только зрением».

Всю эту историю можно было бы и забыть. Но несколько лет спустя она была извлечена на свет для оправдания разрыва русской стороной «вечного мира» со Швецией. Мол, шведы в Риге нанесли столь сильное оскорбление его величеству, что ему ничего не остается, как силой защищать свою честь. Конечно, Петр в рижской истории повел себя не лучшим образом. Однако он ни на мгновение не усомнился в своей правоте. Так что этот случай — не просто повод, а и всамделишняя обида, высветившая Петра как человека злопамятного и даже мстительного. Когда в 1710 году русские войска осадили Ригу, Петр принялся лично палить по городу, после чего не без удовлетворения отписал Меншикову: «Так Господь привел увидеть начало нашего отмщения сему проклятому месту».

Дальнейший путь царя протекал без инцидентов. Местные власти устраивали посольству пышные приемы, при этом старательно подыгрывая Петру в его намерении скрыть правду о своей персоне. Из столицы Курляндии, Митавы, Петр морем проследовал в Кёнигсберг. Здесь его встретил бранденбургский курфюрст Фридрих III. Этот правитель, мечтавший увенчать себя королевской короной, давно искал союзников для войны со Швецией, великодержавие которой мешало всем его планам. Курфюрст первым заговорил о необходимости создания союза против грозного балтийского соседа. Царь, связанный войной с Турцией, уклонился от прямых обязательств.

В Кёнигсберге Петр задержался. В Речи Посполитой заканчивалась борьба за освободившийся после смерти Яна Собеского польский престол, которую вели между собой курфюрст саксонский Август Сильный и принц Конти. Принц был ставленником Франции, а Франция — традиционный союзник Швеции и Турции, что, конечно, не устраивало ни Фридриха III, ни Петра. Поддержка Петра и Фридриха, впрочем, совсем не гарантировала победы Августу: польский сейм был переменчив, как флюгер в ветреную погоду. Поэтому пришлось дожидаться результатов выборов, от которых многое зависело в международном раскладе в Восточной и Центральной Европе.

Остановка в Кёнигсберге не тяготила Петра. В городе было что посмотреть. В сопровождении главного инженера прусских крепостей подполковника Штернфельда царь принялся осваивать теорию и практику баллистики. Обучение завершилось вручением аттестата, подтверждавшего мастерство «московского кавалера Петра Михайлова». Царь должен был быть доволен: аттестат предлагал «признавать и почитать» его обладателя «за совершенного в метании бомб, осторожного и искусного огнестрельного художника».

Наконец из Польши пришло долгожданное известие об избрании Августа. Теперь можно было двигаться дальше. Путь лежал в Голландию. Петр оставил свиту и с немногими сопровождающими отправился в дорогу. Ехали быстро, всячески соблюдая секретность, — весть о Петре успела облететь всю Германию, так что масса зевак стремились поглазеть на царя московитов. Раздражение Петра было столь велико, что Берлин он проскочил без остановки, ничего не осматривая и не выглядывая в окно кареты!

Быстрота обернулась неожиданным конфузом. В Берлине царя поджидала супруга Фридриха III, София Шарлотта Бранденбургская, женщина образованная и умная, сумевшая не затеряться даже в Версале. Кюрфюрстина была большая охотница до всякой экзотики и, конечно, никак не могла упустить такое знакомство. А Петр для нее был именно экзотикой, «редким зверем» (слова принцессы), вылезшим из своей берлоги. Ради этого она готова была пойти даже на жертвы. «Хоть я враг нечистоплотности, но на этот раз любопытство берет верх», — признавалась Шарлотта, для которой незнание Петром придворного этикета — об этом ей успели отписать — было синонимом нечистоплотности.

Шарлотта вместе с матерью, вдовой курфюрста ганноверского Софией, кинулась следом за Петром. Настигнуть его удалось в городе Коппенбрюгге. Царю, остановившемуся в местной гостинице, было послано любезное приглашение на обед. Петр неохотно согласился, поставив непременным условием, чтобы за столом присутствовали только самые близкие принцессам люди. Историкам повезло, что на пути царя оказались эти две женщины: обе оставили воспоминания об этой встрече.

Царь, явившийся на встречу в матросском костюме (!), поначалу сильно дичился — краснел и отмалчивался. Чувствовалось, что он не знает, как себя вести со столь знатными особами (это, в конце концов, не жены и дочери купцов и офицеров из Немецкой слободы). В порыве отчаяния Петр даже закрыл лицо руками и пробормотал: «Ich kann nicht sprechen» — «Я не умею говорить по-немецки». Но благовоспитанным дамам удалось успокоить и разговорить высокого гостя. По-видимому, это было неожиданно даже для самого Петра. Он повел себя легко и непринужденно. Обед растянулся на четыре часа и завершился русскими танцами (за музыкантами послали в царский обоз), которые принцессы признали «гораздо лучше польских», и обменом табакерками между царем и молодой хозяйкой.

И старшая, и младшая курфюрстины подчеркнули естественность, непринужденность и живой ум Петра. Отвечал он «всегда умно, кстати и с живостью», заметила Шарлотта. Ганноверская принцесса также отметила удивительную способность царя на лету улавливать суть дела. Не остались без внимания и грубые манеры Петра: он, к примеру, совсем не знал, что делать с салфеткой. Во время беседы царь с гордостью показал мозоли, заработанные на строительстве кораблей (между прочим, это уже были настоящие, вечные мозоли подлинного труженика, которые не сходят после прекращения трудов), и не постеснялся объявить, что для него кораблестроение увлекательнее любой охоты.

Принцессы сумели разглядеть за порывистостью и грубостью Петра человека незаурядного. Старшая, София, именно так написала: «человек необыкновенный», сделав заключение, которое говорит о ее проницательности: «Этот государь одновременно и очень добрый, и очень злой, у него характер — совершенно характер его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, потому что у него много достоинств и бесконечно много природного ума». Словом, ехали смотреть «редкого зверя», а увидели «человека необыкновенного», что, впрочем, не означало отказа курфюрстины от «европейского» восприятия Петра — дикого царя диких московитов.

Стороны разъехались, довольные друг другом. Не особенно щедрый на подарки, Петр на этот раз не стал скупиться и отправил любезным хозяйкам соболей и парчу.

Голландские предпочтения Петра — страница особая. На первый взгляд складывается парадоксальная ситуация. Самодержавный государь бредил страной, некогда отказавшейся от «услуг» испанского короля. Однако Петра не волновали вопросы политического устройства. Это как раз было то немногое, что он не собирался менять. Притягивали не строй, а трудолюбие, ум, ухоженность бюргерской Голландии, ее повседневность, люди, сама атмосфера и течение жизни.

Некогда Голландия была одной из 17 провинций Нидерландов. Часть этих провинций лежали ниже уровня моря, отчего и назывались Нидерландами — низинными землями. Здесь издавна шла борьба человека с водной стихией. Трудолюбивые голландцы отвоевывали у моря и болотистых низменностей земли, с которых затем собирали обильные урожаи. Вода периодически прорывала и размывала земляные дамбы, но голландцы не отчаивались — возвращали утраченное и возобновляли свое наступление. Только за первые два десятилетия XVII века на востоке Нидерландов было создано около 40 тыс. га гольдеров — осушенных и защищенных от наводнений участков плодородной земли, пущенных преимущественно в сельскохозяйственный оборот.

Провинции богатели, превращаясь в крупные ремесленные и торговые центры. Уже в XVI веке здесь насчитывалось около 300 городов — больше, чем в огромной России. Обретение семи северными провинциями независимости способствовало экономическому процветанию Соединенных провинций, или Голландской республики. Ведущие позиции заняла текстильная промышленность, вступившая в мануфактурную стадию развития. Важное место в хозяйстве занимали традиционный лов сельди и китобойный промысел. Сотни ремесленников и рабочих были заняты в бумажной и табачной промышленности. По всей Европе расходился делфтский фаянс, успешно конкурирующей с китайским и японским фарфором. Баснословную прибыль приносило разведение тюльпанов. Впрочем, как ни развита была голландская промышленность, главный источник богатства голландцев — торговля. Республика превратилась в огромный рынок, нити которого тянулись к Амстердаму. Здесь можно было найти все необходимое для посреднической торговли: товары со всего мира, корабли и баржи, развозящие их по бесчисленным каналам, банки, биржи, конторы для фрахта и даже страхования.

С обретением независимости общие дела Соединенных провинций решались на заседании Генеральных штатов, куда провинции направляли своих делегатов. Однако реальная власть этого общего органа была весьма эфемерной — провинции рьяно пеклись о своих интересах и вовсе не стремились к централизации. Тем не менее тон в Генеральных штатах задавали представители самой богатой области Нидерландов — Голландии. Большая доля военной и административной власти принадлежала штатгальтеру (статхаудер) — представителям дома Оранских-Нассау. С 1670-х годов эту должность занял Вильгельм III Оранский, с влиянием и авторитетом которого приходилось считаться всем провинциям.

В конце XVII века, когда Петр ступил на землю Голландии, ее экономическое и торговое могущество клонилось к закату. Первенство перехватила Англия, торговый флот которой еще уступал голландскому (в середине столетия торговый и рыболовный флот Республики насчитывал 22 тыс. судов — больше, чем флоты всех европейских стран, вместе взятые), но военный уже безраздельно господствовал на море. Пройдет немного времени, и Петр сам убедится в этом. Но пока все его мысли были о Голландии и ее верфях. Петр даже не стал останавливаться в Амстердаме. Он предпочел сразу ехать в небольшой городок Саардам. Царь пал жертвой «местечкового патриотизма». Жившие в России голландцы уверили его, что именно со здешних стапелей сходят в воду самые лучшие в мире суда. Действительно, некогда корабелы из Саардама были причастны к созданию нового типа парусных кораблей — знаменитых флейтов, способных пересекать океаны. Но к концу столетия саардамские верфи утратили былую славу. Здесь все измельчало — и суда, и люди.

В Саардаме по рекомендации знакомого еще по немецкой слободе купца Киста Петр снял за семь флоринов дом у его соседки, вдовы. Домик был небольшой, в два окна, по-голландски чистенький, с изразцовой печкой и нишей для постели, столь небольшой, что остается лишь удивляться, как Петр помещался на ней. Но это был как раз тот случай, когда вещи и обстановка лучше всего характеризуют человека. Петр просто не замечал неудобств. Главное для него — верфи. В понедельник, 9 августа, Петр отправился наниматься на верфь. Место его работы — «частные» верфи Линста Рогге.

Короткая саардамская жизнь Петра добавляет несколько ярких черт к его характеристике. Он по-прежнему чрезвычайно любопытен и трудолюбив. Ему до всего надо дойти самому, понять суть. После работы Петр заходит в семьи мастеров, работающих в России. Объяснение визита лаконичное: «Я ведь и сам плотник». Среди тех, кого царь навестил, — вдова плотника, которой после смерти мужа в России Петр послал пятьсот флоринов. Вдова поведала, что часто молилась, чтобы Бог дал ей случай поблагодарить за этот щедрый дар московского царя. Петр растроган. Нам же остается удивляться тому, каким разным бывал царь. Вот он, скорбящий, приказывает послать деньги не известной ему вдове голландского плотника. И он же, как заправский заплечных дел мастер, пытающий Цыклера со товарищами. И еще одно невольное сравнение: чувствуется, что ему много легче находиться в компании простых мастеровых и торговцев, чем в аристократическом обществе. В сравнении со званым обедом с курфюрстинами в Германии он в Саардаме совершенно другой — не скован, весел и общителен. Но из этого вовсе не следует, что царь прост. Он прост в обращении. Как ни странно, свободная манера поведения Петра — обратная сторона российского авторитаризма. Ни один европейский монарх, включая Людовика XIV, не мог позволить себе столь открыто игнорировать церемониал и мнение высшего света. Петр мог.

Инкогнито Петра не долго оставалось тайной. Скоро не только в Саардаме — во всей Голландии заговорили о плотнике Петре Михайлове, который на самом деле был царем далекой и таинственной Московии. Для гостя настали нелегкие времена. Магистрат и купцы всячески досаждали царю своим вниманием. Петр и его спутники заявляли, что они — не знатные персоны, простые «государевы холопы». Но по улице уже нельзя было пройти спокойно — толпа зевак тотчас увязывалась за царем. Однажды назойливые преследователи настолько допекли Петра, что он наградил одного чрезмерно настырного зрителя тумаком. Голландцы пришли в восторг: «Браво! Марсье, тебя посвятили в рыцари!» В другой раз мальчишки забросали царя сливами, так что тот принужден был спасаться в трактире «Три лебедя». Пришлось обращаться за помощью к бургомистру города, который издал престранное распоряжение: «Прибывшим в Заандам знатным господам, кои хотят остаться неизвестными, не делать никаких оскорблений». В конце концов Петр принужден был спасаться от чрезмерно любопытствующих голландцев в… Амстердаме. Мечта о нескольких неделях спокойной работы на саардармских верфях лопнула как мыльный пузырь!

Свое обучение Петр продолжает уже в Амстердаме, на островке Остенбюрхе, в западной части Амстердамского порта, где находилась центральная верфь Ост-Индской компании. В отличие от саардамских верфей здесь строились действительно первоклассные суда. Верфь имела три эллинга, парусную мастерскую и лейнбан — дорожку для свивания каната в пятьсот метров длиной. Царю предоставлялась возможность познакомиться с самыми передовыми достижениями в области кораблестроения в Соединенных провинциях.

Любезность Совета директоров компании не была случайной. Россия являлась слишком важным рынком для голландских купцов. Петр стоил того, чтобы за ним ухаживать. Компания постановила пригласить высокого гостя на верфи с обязательством огородить «инкогнито» от назойливых посетителей. Кроме того, чтобы Петр мог досконально ознакомиться с кораблестроением, решено было заложить новый фрегат с длиной киля в сто или даже сто тридцать футов. Царь пришел в восторг. Все волонтеры были разосланы овладевать морскими ремеслами. Сам же Петр стал учеником у корабельного мастера Геррита Клааса Пооля.

Каждое утро Петр появлялся на верфях, как обыкновенный мастеровой, с инструментами в руках. Обращение к царю было самое простое: «плотник Питер» или «мастер Питер». Петр даже пищу готовил себе сам, отказавшись от слуг. Конечно, это удивительное трудолюбие московского государя шло во многом от его натуры — он просто не мог сидеть без дела. Однако это было, несомненно, одухотворенное чувство. Интересно письмо, написанное Петром в эти месяцы патриарху Андриану.

Оно — о чувстве долга в петровском понимании. Царь писал, что трудится на верфи не по принуждению, «но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли возвратись против врагов имени Иисуса Христа победителями и христиан тамо будущих освободителями благодатиею Его быть, чего до последнего издыхания желать не престану». Здесь невольно возникает параллель с Алексеем Михайловичем. Христосуясь с греческими купцами на Пасху 1650 года, царь обещал, если то будет угодно Богу, освободить от неволи единоверцев. Для этого он готов был принести в жертву войско, казну и даже кровь свою. Но вот сходство и разница лиц и эпох: оба готовы отдать жизни, но Петр еще и трудился на верфи в далекой Голландии, чтобы, «искусясь», побороть неприятеля.

В эти месяцы царь делил свое время между верфью и Амстердамом. В Амстердаме, одном из богатейших городов мира, было на что посмотреть. Только кунсткамер здесь было более 40. Царь посещал мануфактуры, заглядывал в мастерские, ботанические сады и лаборатории. Необычайно широк был круг его общения: военные инженеры, архитекторы, изобретатели, художники. Побывал царь у Левенгука, изобретателя микроскопа, беседа с которым затянулась на два часа. Не забыты были амстердамский Ботанический сад с «врачебным градским огородом» и Ост-Индский двор с «пряными зельями» и коллекциями китайского и ост-индского оружия, картин и карт. У профессора Рюйша царь познакомился с анатомической коллекцией. Увиденное так увлекло Петра, что он принялся за изучение анатомии. Разумеется, полученные им знания были поверхностными, и нужна была немалая доля самоуверенности, помноженная на безответственный оптимизм, чтобы возомнить себя знающим специалистом. Тем не менее царь очень скоро стал считать себя таковым и принялся практиковаться во врачевании, диапазон которого простирался от хирургии до стоматологии.

Именно после Великого посольства у Петра появилась привычка, вызывающая приступы паники у окружающих. Царь стал повсюду возить с собой готовальню и ящик с хирургическими инструментами. Первая нужна была ему для всевозможных измерений и не представляла угрозы для подданных, разве кто по неразумению попадал под руку легкого на расправу царя с… готовальней. Зато хирургический ящик в некоторых случаях таил смертельную опасность. Стоило кому-то по неосторожности сообщить царю о своем недуге, как Петр ненавязчиво предлагал свои услуги, от которых трудно было отказаться. Особенно державному врачевателю нравилось рвать зубы. Петр коллекционировал их, как удачливые охотники — рога подстреленных оленей, держал в специальном мешочке и часто хвастался. Справедливости ради надо признать, что, имея твердую руку, царь выдирал зуб не без шика. Хуже обстояли дела с хирургическими операциями. Дело, однако, не в сомнительных знаниях царя. Правы те исследователи, которые, отказавшись от воспевания необычайных дарований схватывающего все на лету государя (раз — и хирург!) или, напротив, от иронии по поводу смертельной опасности, исходящей от врача-самоучки, обратили внимание на другое: дело не в ремесленнике Петре, а в Петре — государе, осознавшем жизненную необходимость всех этих ремесел и наук для страны. Он уже не ограничивается подобно своим предшественникам одним только приглашением специалистов в Россию. Речь идет о переносе целых отраслей знаний и технологий, создании своих школ и «выращивании» своих специалистов. Прежде главное — воспользоваться чужими знаниями и умениями. Теперь — овладеть ими.

Перед самым отъездом в Англию, в декабре 1697 года царь осмотрел коллекцию антики купца Якоба де Вильде. Можно лишь догадываться, каким образом собрание античных монет и камений подтолкнуло царя к честолюбивой и отчасти даже хвастливой записи в альбоме владельца коллекции: «Петр, бывший здесь ради некоторых предгредущих дел». Похоже, монеты римских и византийских императоров заставили вспомнить о Москве как о Третьем Риме. Монеты напомнили о былом величии Рима Первого и Рима Второго. Надо было соответствовать — возрождать славу.

В Голландии Петру пришлось заняться государственными делами. В Утрехте он встретился с принцем Вильгельмом III Оранским, правителем-штатгальтером Голландии и одновременно королем Англии. К моменту их встречи Вильгем III снискал славу одного из главных противников могущественного французского короля Людовика XIV. Их противостояние продолжалось несколько десятилетий, и, несмотря на огромное превосходство в силах, Людовику XIV и его полководцам не удалось поставить штатгальтера на колени. В 1688 году в жизни принца произошел важный поворот. В результате так называемой славной революции англичане прогнали своего короля-католика, Якова II Стюарта. Парламент предложил освободившийся трон протестанту Вильгельму Оранскому и его супруге, королеве Марии, дочери низвергнутого монарха. Так штатгальтер превратился в нового «Вильгельма-завоевателя», получившего, впрочем, свой престол мирным путем. «Славная революция» свидетельствовала о том, что абсолютизм в Англии как форма правления потерял всякую привлекательность. Вильгельм Оранский как раз был тем хорош для англичан, что не намеревался его возрождать. Он привык договариваться со своими подданными и считаться с их «естественными правами».

Петр, наслушавшись еще в Немецкой слободе восторженных рассказов голландцев о короле-штатгальтере, составил о нем самое высокое мнение. Разумеется, это мнение не распространялось на «Билль о правах», который Вильгельм даровал своим новым подданным. Главное творение «славной революции» ничего, кроме недоумения, у российского самодержца вызвать не могло. Но зато Петр был чрезвычайно доволен последовательной антифранцузской позицией Вильгельма. Кроме того, Петр надеялся привлечь Вильгельма к войне с Османской империей. Надежда призрачная, отчасти свидетельствующая о слабом понимании царем международного расклада в Европе. В канун Войны за испанское наследство Вильгельм вовсе не собирался ввязываться в чуждую для Англии и Голландии войну с Турцией.

Трудно было найти столь внешне не похожих людей, как Петр и Вильгельм III. Английский король был невысок ростом, сутул и меланхоличен. Петр — высок, узкоплеч, порывист. Но на самом деле между двумя монархами было много общего. Оба трудолюбивы, самозабвенно преданы долгу и упорны в достижении целей. Но 25-летний Петр был лишь в начале своего пути, тогда как жизнь Вильгельма приближалась к окончанию. Это печальное обстоятельство, однако, не мешало Вильгельму с одобрением присматриваться к своему гостю, грубость манер которого удручала, а энергия и любознательность обезоруживали. Монархи остались довольны своим мимолетным знакомством.

В Голландии у Петра появилось много знакомых. Особенно охотно он проводил время среди моряков. Адмирал Гиллесон Скей устроил для Петра показательный морской бой. С яхты царь внимательно следил за действиями двух «враждебных» флотилий. Стороны начали бой с орудийной перестрелки, после чего многие суда схватились в абордаже. Петр ничего подобного не видел и пребывал в совершеннейшем восторге.

Петр давно намеревался пригласить на русскую службу настоящего адмирала. Лефорт, хоть и имел это высокое звание, умел лишь ругаться по-адмиральски, во всем остальном он был мало сведущ. Адмирал Скей Петру приглянулся. Ему было предложено огромное жалованье — в 24 тысячи флоринов. Скей отказался, порекомендовав вместо себя адмирала Корнелиса Крюйса. Крюйс не без колебаний — уж больно невысок был престиж России — согласился. Уговорить его помогли сами голландцы, заинтересованные в дружеских отношениях с Петром. Крюйс отправился на русскую службу на Азовское море с задачей сколотить из разрозненных судов настоящий флот.

Между тем работы на Ост-Индской верфи близились к концу. В ноябре 1697 года на воду был спущен фрегат «Святые апостолы Петр и Павел». Голландцы знали, чем можно особенно порадовать своего высокого гостя, и объявили о том, что город Амстердам дарит судно Петру. Царь был страшно доволен неожиданным подарком и тут же переименовал фрегат в «Амстердам».

Завершилось и обучение Петра на верфи. Мастер Пооль распорядился выдать ему диплом о присвоении звания корабельного мастера. Однако Петр остался недоволен уровнем полученных знаний. Удивительно, но человек, не получивший, по европейским меркам, настоящего образования, быстро уловил главный недостаток голландского кораблестроения. Да, оно было поставлено на широкую ногу, высоко организовано. Однако голландцы более полагались на свой огромный кораблестроительный опыт. Придавая судну ту или иную форму и конструкцию, они уверенно и почти безошибочно могли сказать, как будет лучше. Но Петру этого было мало. Он был слишком пытливым учеником. Ему нужно объяснение, почему лучше. Уже тогда Петр понял, что только теоретические знания могут придать опыту крылья. Потому царь все чаще поглядывает в сторону Англии, приемы кораблестроения которой, как он слышал, выгодно отличались от голландских.

Здесь очень полезным оказалось знакомство с Вильгельмом III Оранским. Царь обратился к нему с просьбой устроить неофициальную поездку в Англию. Вильгельм знал, чем обрадовать и как поразить московского гостя. Он послал за царем целую эскадру. В январе 1698 года Петр поднялся на палубу линейного корабля «Йорк». Из всех военных судов, которые он до этих пор видел, «Йорк» был самым крупным. Неудивительно, что в продолжение всего перехода к берегам Альбиона царь облазил корабль от киля до клотика. Позднее, уже в канун возвращения на материк, англичане показали Петру 103-пушечный корабль «Британия» и 96-пушечные «Дюк» и «Триумф». Царственный плотник осматривал все уже наметанным глазом и сразу выделил последнее судно: «Корабль зело изряден».

Для Петра Англия стала еще одним открытием. Лондон поражал своими размерами. Жителей здесь было в 1,5 раза больше, чем в Амстердаме. Впрочем, огромный, богатый, грязный и туманный Лондон не заставил его сердце биться учащенно. Петр остался верен своей привязанности к Амстердаму.

Однако вне зависимости от симпатий и антипатий нельзя было не заметить, какими быстрыми темпами росло могущество Англии. Не за горами было время, когда Голландия, утратив ведущие позиции в заморской торговле, превратится в политическом отношении во второразрядное европейское государство. Едва ли Петр предугадывал столь печальную перспективу для любезной его сердцу страны. Но он интуитивно присматривался к Англии и, пускай не без пристрастия, сравнивал ее с Соединенными провинциями. При этом уже одно сравнение не в пользу Голландии было сделано — кораблестроение.

В Англии Петр несколько раз встретился с Вильгельмом. Король был столь любезен, что первым прибыл с визитом к Петру, остановившемуся в скромной гостинице на берегу Темзы. Два дня спустя Петра уже принимали во дворце, где был устроен бал. Однако куда больше бала и коллекции картин царя заинтересовал прибор для измерения силы ветра. Позднее Петр установит точно такой же у себя в Летнем дворце.

Английскому королю потомки обязаны превосходным портретом молодого русского государя, который, по утверждению современников, очень точно передал черты и характер царя. Петр изображен с выражением благородным и гордым, с блеском ума и красоты. Последнее все же заставляет думать, что художник Готфрид Кнеллер все же польстил своей модели. Впрочем, можно сказать и иначе: Кнеллер следовал не наставлениям своего учителя Рембрандта, сторонника точности изображения натуры, а законам жанра — он писал парадный, то есть льстивый портрет.

Позднее Корнелий де Бруин по этому портрету легко признал царя. «Я приветствовал его с глубочайшим почтением, — писал голландец в своих записках. — Государь, казалось, удивился и спросил меня по-голландски: „Почему признаете вы, кто я? И почему вы меня знаете?“ Я отвечал, что видел изображение его величества в Лондоне у кавалера Готфрида Кнеллера и что оно очень сильно врезалось в мою память… Он, казалось, остался доволен таким ответом».

Но если Кнеллер написал первый (?) живописный портрет, то в чем же заслуга Вильгельма? Именно он уговорил Петра позировать, что было совсем не просто — безделье сильно утомляло царственную «модель». Не случайно один из придворных герцога Антона Ульриха Вольфенбюттельского, наблюдавший московского государя в Кёнигсберге, с сожалением отмечал: «Царь отличается большой… живостью, препятствующей ему оставаться спокойным. Вот почему было так трудно снять с него портрет…» Из тех изображений Петра, которые все же появились в годы Великого посольства, творение Готфрида Кнеллера, несомненно, самое значительное. По крайней мере благодаря этому полотну хорошо видно, каким жаждала видеть просвещенная Европа выучившегося у нее московского государя. Портрет Кнеллера послужил основой для появления множества изображений Петра, включая миниатюры и гравюры, разошедшиеся по европейским дворам. Впрочем, важнее, что практика изображения правящей «персоны», бывшая делом обычным для западноевропейской повседневности, после Великого посольства утверждается в российской действительности. По наблюдению новейших исследователей, за полтора года Великого посольства с Петра I было сделано больше живописных, графических и медальных портретов, чем со всех его предшественников, вместе взятых.

В своем времяпрепровождении в Англии царь верен себе: мастерские, мануфактуры, Гринвичская обсерватория, госпитали, арсеналы — все надо осмотреть, везде надо побывать. Покупая часы, он застревает в часовой мастерской — учится разбирать и собирать механизмы. В Тауэре осматривает арсенал, музей, зверинец и монетный двор. Качество английских монет заставило царя детально познакомиться со всем процессом чеканки. Позднее, затевая денежную реформу, он многое позаимствует у англичан и добьется высокого качества русских денег.

Но, конечно, более всего интересны ему были верфи. Неподалеку от них, в Дептфорте, царю и его свите был предоставлен дом. Его домоправитель так описывал жизнь царя: Петр редко показывался дома, целыми днями пропадая «на Королевской верфи или на реке, одетый как попало». Прилежное поведение государя в порту контрастировало с пребыванием в доме. Хозяин был шокирован. Дом был буквально разгромлен и разграблен: стулья пущены на растопку, картины превращены в мишени для стрельбы, перины и простыни разодраны. Произошедшее довольно точно отражало представление о том, что следует заимствовать. Перенимали знания, усваивали новые технологии и проходили мимо правил поведения, искренне считая, что здесь достаточно натянуть немецкое платье и нахлобучить на голову парик. «Гостеприимство» обошлось английской казне в 350 фунтов и 9 пенсов — то был счет за убытки, который выставил владелец дома правительству.

Особое впечатление на Петра произвели специально устроенный для него смотр флота и учебный бой в проливе Солент. Пальба линейных кораблей, парусные учения и сложные перестроения, исполненные с отменной слаженностью, захватили Петра и заставили о многом задуматься. В сравнение с увиденным многое, что прежде поражало воображение, сильно поблекло. Петр был буквально очарован английским линейным флотом. Как никогда прежде, ему захотелось подняться на палубу трехдечного корабля не почетным гостем, а хозяином, над головой которого ветер полоскал бы российский флаг.

Еще в Амстердаме Петр получил письмо от маркиза Карматена с известием о том, что король Вильгельм подарил ему яхту «Транспорт Рояль», построенную по проекту маркиза. Яхта отличалась изысканностью форм и скоростью. В Англии царь несколько раз выходил на ней в море, оценив ее превосходные морские качества. Тогда же царь познакомился с Карматеном. К его удивлению, известный судостроитель и адмирал оказался молодым человеком, с которым они быстро сошлись на почве общей любви не только к морю, но и к крепким напиткам. Странная пара облюбовала кабак на улице Грейт-Тауэр в Лондоне.

Пьянство было общепризнанным пороком англичан. Во избежание судебных ошибок, вызванных винными парами, был даже издан специальный указ, запрещавший заседание военного трибунала после обеда. Высшие классы во времена Вильгельма пили преимущественно эль и вино — от испанского портвейна до французского кларета. Но Карматен был большим оригиналом. Маркиз пристрастился к перцовке, которая и Петру пришлась по вкусу.

Карматен обратился к царю с просьбой даровать монопольное право продажи табака английским торговцам. Для Петра табак — не просто удовольствие, а символ, нечто противоположное бороде. Если борода — знак старины, то курение, напротив, свидетельство приверженности к новациям. Не случайно, отправляясь в Великое посольство, царь разрешил продажу и курение табака. В новом указе старообрядцы увидели очередное подтверждение неблагочестия царя: он призывал православных людей уподобиться сатане, извергающему огонь и дым.

Продажа табака приносила казне немалый доход. Петр, конечно, понимал, что предложение Карматена в перспективе сократит эти поступления. Но царь остро нуждался в деньгах. За год путешествия было куплено столько товаров, что пришлось фрахтовать десять кораблей. Множество иностранных специалистов были приглашены на царскую службу, включая тех, кого уговорил сам Петр. Теперь все они ожидали выплат жалованья и денег на дорогу. Словом, за все надо было платить, но платить было нечем — привезенные сундуки с пушниной и деньгами давно уже были опустошены. Продажа монопольного права на торговлю табаком сулила некоторую финансовую передышку — английские купцы обязались тут же выплатить часть денег. Весной договор был подписан, и английские суда, трюмы которых были забиты под самую палубу табаком, отплыли в Архангельск.

В Англии, как нигде, проявились своеобразия диалога, который ведут люди, разделенные целой эпохой в развитии и культурными пристрастиями. Приведем один из примеров. Через несколько лет после поездки Петра в России появилась своя первая газета — знаменитые «Московские ведомости». Выпускать ее станут на казенный счет, по случаю, постепенно приучая подданных к новому для них виду информации. Почти одновременно с Россией в Англии стала издаваться ежедневная частная газета. За этим стоит не только факт существования устойчивого рынка новостей и готовность платить за них, но и совершенно другое состояние общества, элита которого участвует в политической жизни страны. Для царя подобная ситуация — экзотика. Когда король Вильгельм пригласил Петра на заседание парламента, тот не пожелал присутствовать в зале и наблюдал за происходящем через окно верхней галереи. Тотчас по Лондону пошла гулять шутка о редком случае в парламенте, когда один монарх сидел на троне, а другой — на крыше.

Шутка англичан сопоставима с шуткой Петра, выразившегося примерно так: «Забавно слышать, как подданные открыто говорят своему государю правду; вот чему надо учиться от англичан!» Не приходится сомневаться, что царь искренен. Однако он даже не задумался, почему государственный строй Англии предоставляет такую возможность. Гражданские права подданных — эта проблема совсем не волновала Петра. Требуя от окружающих говорить правду, он не часто мог ее услышать. Правда, особенно горькая, чаще всего звучала не по убеждению и потребности говорить правду, а по необходимости или из страха. Отсюда и получается это странное, если вдуматься в брошенную царем фразу, сочетание: «забавно слышать [от подданных]… правду» и «вот чему надо учиться». А ведь подобная ситуация проистекала из-за разности политического устройства и положения подданных.

Близкий к царю Андрей Нартов как-то пересказал беседу Петра с Остерманом и Брюсом: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять». Сам того не ведая, Петр привел самодержавный аргумент, который надолго станет краеугольным камнем официальной идеологии. Народ до вольности не дорос, потому европейское «платье не про нас». Но что значит, народ не дорос, и когда он сможет дорасти? У Петра и здесь было свое мнение, разделяемое, впрочем, всем российским дворянством. Когда на исходе царствования в сенате заговорили о создании на местах органов самоуправления по шведскому типу, с участием «простого народа» — крестьянства, последовало убийственное заключение: «…В уездех ис крестьянства умных людей нет».

И в Голландии, и в Англии Петр почти не изменял своим привычкам. Удивительно, что, испытывая неудобство от своих манер (или, точнее, их отсутствия), царь не особенно стремился соблюдать правила этикета. Возможно, потому, что он интуитивно чувствовал — в этих правилах много мишуры и пустого чванства. Петр был слишком самобытен, чтобы слепо следовать образцам. Его еще можно было «обтесать», но «отполировать» было никому не под силу. «Здешний двор весьма доволен Петром, потому что теперь он не так нелюдим, как вначале», — писал в Вену из Лондона имперский посол Хоффман. И тут же жаловался на царскую скупость и внешний вид. Ведет образ жизни, отличный от высшего света: рано ложится спать, встает чуть свет, в четыре часа утра! Везде ходит в матросской одежде, так что посол пребывает в некотором замешательстве — в чем предстанет царь перед императором? Опасения посла были напрасны. В Вене царь скинул матросское платье и стал ходить в платье голландском, повязав на шею поношенный шелковый галстук.

Царь, однако, не спешил покидать Англию. Здесь он нашел столько интересного, что ему пришлось несколько раз переносить дату отъезда. Но всему приходит конец. 18 апреля Петр отдал прощальный визит королю Вильгельму. Это была их последняя встреча, на этот раз довольно холодная: выше симпатий стояли интересы своих стран. Вильгельм сделал все, чтобы в канун Войны за испанское наследство высвободить руки своего вероятного союзника — Австрийской империи. Но это значило бесповоротно разрушить антитурецкую коалицию, а с ней — планы Петра. Царь был в курсе действий Вильгельма. Он огорчен и разочарован. Однако это и была усвоенная им европейская внешняя политика — улыбаться, одаривать, говорить комплименты и делать так, как выгодно и нужно.

Петр вернулся в Голландию, откуда в середине мая Великое посольство отбыло в Вену. По дороге Петр посетил Дрезден — столицу Саксонии, владетельный князь которой при поддержке царя был избран на польский престол. Сам Август в это время находился в Варшаве, однако Петра, союзника короля, встречали подчеркнуто пышно. Не располагая временем, Петр прямо ночью отправился во дворец осматривать кунсткамеру — «кабинет редкостей», в которой помещалось все, что могло поразить воображение человека: от рукотворных диковинок до всевозможных уродцев и ископаемых. Принимавший высокого гостя князь Фюрстенберг позднее писал: он привел Петра в кунскамеру в час ночи, где тот прибыл всю ночь. Особенно большое удовольствие царь выражал «при осмотре математических инструментов и других всяких ремесленных орудий, которых здесь большое количество». Похоже, князь был несколько удивлен «простонародными» предпочтениями Петра. Редкости, диковинки, уродцы — это куда ни шло, но инструменты ремесленников как предмет восхищения — это было выше его понимания. В этом была большая разница между гостем и сопровождающим. Петр был не простой посетитель, охочий до всего необычайного: он осматривал коллекцию со вполне профессиональным и осознанным интересом, прикидывая, что может пригодиться сейчас, что — в будущем, как предмет изучения.

Дрезденская кунсткамера произвела на царя сильное впечатление. Он тут же объявил о намерении создать такую же кунсткамеру у себя на родине. Разумеется, не обошлось без посещения цейхгауза. Петр и здесь удивил хозяев: осматривая пушки, он выступил в роли опытного артиллериста, на ходу обнаруживая достоинства и недостатки показанных орудий. Через день он покинул Дрезден. Хозяева вздохнули с облегчением: импульсивный и непредсказуемый гость держал всех в большом напряжении. Фюрстенберг поспешил сообщить королю: «Я благодарю Бога, что все кончилось благополучно, ибо опасался, что не вполне можно будет угодить этому немного странному господину».

Между тем «немного странному господину» предстояло познакомиться с самим императором Священной Римской империи Леопольдом I. Среди монархов, с которыми Петру пришлось столкнуться во время путешествия, последний имел самое древнее генеалогическое древо. Род Габсбургов в продолжение трех столетий занимал императорский престол, дававший право считать его обладателя верховным светским правителем христианского мира. На деле, конечно, это давно было не так, и на грозные окрики из Вены перестали обращать внимание не только суверенные короли, но даже курфюрсты, номинально подчиненные императору. Тем не менее Габсбурги вели себя в соответствии с ими же созданным имиджем. Их блестящий двор в Вене соперничал с Версалем; старомодные, опиравшиеся на древние традиции церемонии были подчеркнуто консервативны и неизменны.

Леопольд I был типичным представителем древнего рода — с тяжелой челюстью, выпяченной нижней губой и неистребимым снобизмом. К 1698 году императорская корона украшала его голову уже более сорока лет. По складу характера он был спокойным, меланхоличным человеком, любившим богословие и искусство. Воинственностью он никогда не отличался и был даже трусоват. В 1683 году он бежал из Вены, отдав столицу и ее жителей на растерзание турецким полчищам. Впрочем, это не помешало ему после поражения турок под стенами Вены присвоить себе все лавры победителя, которые на самом деле принадлежали храброму польскому королю Яну Собескому и его доблестному войску.

Нерешительность императора привела к большому беспорядку в управлении. Но это не особенно удручало Леопольда I. Его более заботили интересы католической церкви и династии. В известном смысле в просвещенной и по-европейски культурной стране взгляды Леопольда были более архаичными, чем взгляды Петра, приехавшего из «варварской Московии». Со своей динамичностью и стремлением к переменам Петр был больше человеком «нового времени», чем вялый и богобоязненный император.

В свое время иностранцы жаловались на крайне утомительный и малопонятный для них церемониал дипломатических приемов в России. Но оказалось, что европейский церемониал в исполнении императорского двора был еще тяжеловеснее. Следовало иметь в виду, что приехавший царь — частное лицо, к тому же плохо управляемое. Сначала устроители протокола объявили Лефорту, что Леопольд I не может принять российского государя, поскольку, по официальной версии, его просто нет в составе посольства. Начались споры. Наконец договорились о частной встрече во дворце Фаворит, летней резиденции Леопольда близ Вены. Стороны должны были одновременно войти в аудиенц-зал и встретиться ровно посередине — у пятого окна. Встретились. Но совсем не так, как предполагали устроители. Петр первым устремился к хозяину, пройдя через весь зал. Разговор продолжался около пятнадцати минут и свелся к обмену любезностями. Кажется, царь, ожидавший большего, был разочарован. Раздосадованный, он в дворцовом саду увидел пруд с лодкой и отвел душу, несколько раз обойдя на веслах водоем, — вода всегда успокаивала его.

Между тем поступок царя, который привел в ужас хранителей венского церемониала, принес свою пользу. Петр показал, как быстро он учится. Не менее щекотливый в вопросах царской чести, он тем не менее посчитал, что любезность в частной встрече не может уронить его достоинство. Леопольд мог сколько угодно кичиться тем, что царь, пройдя всю залу, как бы признал его первенство. Зато теперь из-за неподвижной маски выглянул человек, который заинтересовался своим гостем, а это было самое главное.

Шедшие параллельно переговоры великих послов с австрийцами успеха не приносили. Винить их в том трудно. Перемена в международной обстановке властно диктовала всем европейским дворам новые ориентиры дипломатических симпатий и антипатий. После того как в битве при Зенте войска знаменитого полководца, принца Евгения Савойского сокрушили армию султана, необходимость в продолжении войны с Турцией для империи отпала. Тем более что в Европе назревал новый конфликт — Война за испанское наследство. Австрийские дипломаты, мечтавшие поскорее высвободить руки, за спиной России уже начали переговоры с османами. Петр был крайне недоволен поведением союзников. Для него Азов и Таганрог — лишь первый шаг к завоеванию выхода в Черное море. Вторым шагом должны были стать захват Керчи и обретение права свободного судоходства по Черному морю. Австрийцы, узнав о планах царя, ничего другого придумать не сумели, как предложить русским завоевать Керчь… до подписания мира. Совет был с издевочкой, с расчетом на простачков: мол, воюйте — нам легче будет договориться с османами. Великие послы молча проглотили обиду и потребовали от союзников подписания мира не иначе как при условии передачи Керчи в царские руки. Австрийцы резонно заметили, что турки не привыкли отдавать крепости без боя. Против этого трудно было что-то возразить. Так что пришлось удовлетвориться лишь обещанием союзной стороны не подписывать мир, не ознакомив царя с его условиями.

Если на дипломатическом фронте дела складывались из рук вон плохо, то в сфере личных контактов двух монархов произошли сдвиги. Прежняя чопорность если не исчезла, то по крайней мере уже не столь мешала общению. Петр был вежлив, сдержан и прост. Двор был даже несколько шокирован, увидев вместо «дикаря» воспитанного человека. Заговорили о необычном государе московитов с «хорошими манерами». Бесспорно, Петр стремился произвести благоприятное впечатление. Но это не значит, что он хитрил и лицемерил. Царь и здесь оставался самим собой, думая прежде всего о деле и интересах страны.

Как и везде, Петр вызывал пристальное внимание окружающих. Суждения были в целом благоприятны. Кардинал Коллиниц, быстро сообразивший, что все надежды обратить царя к католической вере выстроены на песке, тем не менее признал: «У него живой и быстрый ум». Если вспомнить прежние отзывы, то нельзя не признать редкое единодушие их авторов. В наступавшую эпоху Просвещения, столь высоко ставившую ум и образованность, Петр развеял предубеждение о русских, по крайней мере в отношении их интеллектуальных способностей.

Две недели пребывания в Вене отмечены были празднествами. Царь побывал на маскараде, во время которого Леопольд, отчасти перенявший игру Петра, позволил себе пооригинальничать. Не имея возможности прямо провозгласить тост в честь царя, он чокнулся с Петром и произнес: «Если не ошибаюсь, вы знакомы с русским царем, выпьем же за его здоровье».

Выпили, тем более что со здоровьем Петра было все благополучно. Чего нельзя было сказать о положении в стране. Там случился очередной бунт.

>

Возвращение

Петр решил не задерживаться в Вене. Дальнейший путь лежал в Венецию, к последнему из союзников расползавшейся на глазах коалиции. Уже были отданы последние визиты, упакован багаж, как вдруг 15 июля пришла почта от князя-кесаря с известием о стрелецком бунте. Написано оно было до подавления бунта, точнее, в тот самый день, когда стрельцов под стенами Ново-Иерусалимского монастыря разбили, рассеяли и повязали. Но Федор Ромодановский об этом еще не знал. Так что Петру, получившему сообщение о движении четырех стрелецких полков к столице, оставалось гадать, чем все кончилось: подавлен бунт или нет?

Царь, больше всего не любивший неизвестности и неопределенности, не стал мешкать. Планы были решительно перекроены: решено ехать не в Венецию, а назад, в Москву. Петр наскоро царапает ответ Ромодановскому: «Письмо твое, июня 17 день писанное, мне отдано, в котором ты пишешь, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет, в чем прошу быть вас крепких; а кроме сего ничем сей огонь угасить не мочно».

«Семя Ивана Михайловича» — это намек на Милославских. Царь еще не в курсе всех событий, но приговор им уже вынесен: Милославские причастны, в том нет сомнения. Причастны и прямо (он уже уверился и в виновности сестры Софьи), причастны и косвенно, некогда дав простор стрелецкому своеволию. Отсюда и призыв быть «крепким» — выкорчевывать «семя» бунта и непослушания самым беспощадным образом. Здесь с Петра слетает весь его европейский лоск. Он вновь превращается в заурядного самодержца, действующего согласно российской ментальности — лучше перегнуть, чем проявить слабость и непозволительное милосердие. Письмо заканчивалось известием о скором возвращении в страну: «Хотя зело жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как [скоро] вы не чаете».

19 июля царь покинул Вену. Началась бешеная гонка с короткими остановками для смены лошадей. Даже спали в карете, благо дороги были не такие, как в России: там «штормило», здесь умеренно «покачивало». Передышку позволили себе лишь на четвертый день, не ведая, что в дороге разминулись с очередным посланцем князя-кесаря. У того в сумке лежала долгожданная грамотка с известием о разгроме мятежников. Так Петр и продолжал мчаться, страдая от неизвестности.

Грамотку Ромодановского вскрыл в Вене третий посол Возницын, оставленный для дальнейших переговоров. Он тотчас направил ее с нарочным вдогонку царю. Тот настиг государя только в Кракове. У Петра отлегло от сердца. Однако намерение вернуться в Москву не было оставлено. Единственное, что позволяет себе успокоившийся царь, — это заняться неотложными дипломатическими делами.

В городке Раве Русской царь наконец встречается с польским королем и саксонским курфюрстом Августом II. Петр еще не знал, что судьба крепко свяжет его с этим государем-бонвиваном с повадками эпикурейца, донжуана и мелкого проныры. В историю Август войдет с определениями Сильный и Красивый. И то и другое относилось к облику короля. Не уступавший силой Августу, Петр красотой похвастаться не мог. Зато в историю войдет как Великий. Впрочем, в конце лета 1698 года оба государя имели равные шансы перед будущим. Август II — сама галантность, обходителен, весел, ловок. Его породистое, грубо слепленное лицо сразу приковывало внимание — голубые глаза, густые брови, крупный нос. Угловатый Петр, хотя и пообтесавшийся в своем заграничном вояже, проигрывал королю по всем статьям. Спасали петровская естественность и увлеченность: за делом царь не особенно задумывался над тем, как он смотрится в сравнении с хозяином.

Петр обладал редким даром разбираться в людях. Но на этот раз интуиция подвела его. Истинную цену своего будущего союзника по Северной войне он поймет не сразу. В 1698 году, во время встречи, он попадет под обаяние Августа, невольно приписав ему то, чего на самом деле не было: — готовность держать слово и твердость воли. Четыре дня прошло в разговорах, пирах и смотре саксонских войск. Со стороны могло показаться, что два молодых монарха только веселятся. Однако наедине разговоры принимали деловой характер. Август по восшествии на польский престол публично поклялся вернуть короне Ригу и шведскую Ливонию. Петр, окончательно убедившийся в невозможности сохранить союз против Турции, также склонялся к борьбе со Швецией, решив добиваться выхода к морю на северо-западе. Таким образом, и у Августа, и у Петра оказывался общий противник. А что еще нужно для союза?

Беседы свои оба государя вели без свидетелей, так что о многом и современникам, и историкам приходилось лишь догадываться. Но, кажется, сошлись они быстро, заручившись заверениями в «крепкой дружбе». Бумаг во избежание преждевременной огласки они никаких не оставили. Петр был связан со Швецией «вечным миром». Обоих «томила» война с Турцией, которая, конечно, стала бы значительно упорнее в переговорах, если бы узнала про планы польского короля и московского царя. Наконец, Август в Речи Посполитой был хозяином номинальным, и ему еще предстояло заручиться поддержкой сейма, чтобы заговорить в Речи Посполитой вслух о войне с северным соседом. Расстались монархи, довольные друг другом. В знак дружбы они обменялись саблями, шляпами и кафтанами. То был редкий случай, когда чужая одежда оказалась впору царю и даже несколько широка в плечах.

Первое путешествие царя за границу продолжалось полтора года. За это время Петром, послами и доверенными лицами были наняты около 900 специалистов. Кого среди них только не было: капитаны, штурманы, офицеры, инженеры, боцманы, матросы, плотники, бомбардиры, толмачи, доктора, корабельных, шлюзных, каменных и иных дел мастера, актеры, цирюльники (между прочим, чтобы брить и стричь бороды) и т. д. Были специалисты и вовсе уникальные: профессор математики с помощниками, таинственный драматург-поэт. Всех их следовало доставить в Россию, выдать жалованье. Но деньги требовались не только на специалистов. Одновременно производились огромные покупки. Приобретались инструменты, чертежи, карты, картины, книги, коллекции, оружие (тысячами), модели, лекарства, полотна и т. д. По самым приблизительным подсчетам, Великое посольство обошлось казне в 236 тысяч рублей, т. е. около 10–12 % всего годового бюджета страны!

Это цифры. Но важнее цифр изменения, которые не поддаются количественному выражению. На царя обрушилась масса новых впечатлений, рожденных, к примеру, такими «диковинками», как колодец в Кёнигштейне глубиной в 900 аршин (634 метра) или огромная бочка, вмещающая более 3300 ведер вина. Однако, как ни потрясало увиденное, оно тут же сменялось вполне деловыми вопросами. Преодолев первое чувство удивления, Петр интересовался практической полезностью того или иного прибора, изобретения, вещи. Такая реакция — свидетельство того, что к моменту приезда посольства в общении с западноевропейской культурой был пройден немалый путь. Конечно, царь открыл для себя новый континент под названием — Западная Европа, в сравнении с которым любимая Немецкая слобода теперь должна была казаться ему жалким осколком этого завораживающего мира. Но «открыли» Западную Европу Петр и его спутники, вовсе не как Колумб Америку, когда все внове, все необычно, все в охотку. Время «курьезов» и «диковинок» если и не прошло, то проходило. Члены посольства и волонтеры приглядывались и приценивались ко всему уже с толком и пониманием. Нужно уже было не абы что, а лучшее. Если искали табак, то непременно хороший, если часы — то английские, вина — не голландские. Это уже стадия вхождения в обыденную культуру.

Поездка дала Петру обильную пищу для размышлений.

Европейцы самоуверенно считали, что все в Европе — самое просвещенное и самое передовое. Основания так думать были. Европа обладала новейшими технологиями, дававшими ей преимущество над всеми народами. Мануфактурная стадия производства превращала Европу в промышленный центр мира, а все вокруг — в периферию, призванную поставлять сырье и покупать готовые европейские товары. Но к концу XVII века понятие «передовое» уже не сводилось к одним экономическим преимуществам. Просвещение и искусство — вот что стало предметом особой гордости. Европейцы исследовали и открывали новые миры не только за океаном, но и вокруг себя — в науках, музыке, живописи, литературе. Страсть к неизведанному и непознанному лихорадит интеллектуалов. Всеобщему осуждению подвергаются невежество и суеверия. Славится Просвещение, которому предначертано превратить приближающееся новое столетие в настоящий век Просвещения. Достижения цивилизации видимы не только в науках и искусстве. Петр сталкивается с совсем иным образом жизни, с другой повседневностью. Особенно бросается в глаза разница в жизни имущих сословий.

Для Петра процветание Голландии, Англии — предмет не одного только восхищения. Это еще и укор, и необходимость ответить на вопрос о причинах российской бедности, отсталости и невежества. Впрочем, Петр не склонен к долгому раздумью над этим вопросом. По тому, как он ведет себя во время Великого посольства, видно, что ответ ему ясен. Чтобы догнать ушедшую вперед Европу, надо прежде всего перенять у европейцев их достижения. Проблема, таким образом, пока сводится им, в основном, к заимствованию.

25 августа царь подъехал к Москве в точности со своим обещанием: «…будем к вам так, как вы не чаете». Это «не чаете» следует понимать в двух смыслах: Петр не оговаривал даты своего появления и не требовал встречи, которую прежде устраивали при возвращении государя в свой стольный град.

До Петра каждое возвращение государя в Москву сопровождалось пышной и торжественной церемонией. Даже кратковременные отъезды на богомолье не были исключением. Петр отбросил традицию, не посчитавшись с тем, что подданные не видели его более года. За всем этим стояли важные изменения в понимании того, что есть государь. Предшественники Петра — земные боги, каждый шаг которых наделен не постижимым для подданных величием. Для Петра величие было заключено не в собственной персоне, а в государстве. Царь трудится для создания величия государства и в этом величии проявляет себя. То, что для Алексея Михайловича было сущностью власти, тем, чем нельзя было поступиться — ее церемониальной величавостью и сакральной магией, — для сына стало обременительной традицией. Традицией же можно было пожертвовать!

Царь не поехал в Кремль, а свернул в Немецкую слободу, к Гордону и Анне Монс.

Анна была дочерью виноторговца и бочарных дел мастера Иоанна Монса, выходца из немецкого города Минделя. К моменту появления царя в Немецкой слободе Монс уже достаточно прочно обжился в России и пользовался всеобщим уважением за свой ровный нрав и бюргерскую честность. Около 1692 года Петр познакомился с семьей виноторговца. Резвая и красивая Анна Монс пленила сердце царя. В глазах Петра она и воспитанием, и характером выгодно отличалась от Евдокии. Вскоре Анна Монс стала фавориткой государя. Напрасно покинутая Евдокия Федоровна тосковала и звала к себе «лапушку свет-Петрушеньку». Тот по возвращении из поездок охотнее сворачивал в слободу к Анне, нежели в кремлевские терема. Так случилось и на этот раз. «Крайне удивительно, — записал австрийский посол Гвариент, — что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезду посетил немку Монс».

Между тем поступок царя говорил о многом. Петр еще за границей решил окончательно порвать с царицей и отправить ее в монастырь. Опала царицы отныне стала явной. Явными стали и предпочтения государя. Его проезд мимо царских теремов и покинутой Евдокии не сулил ничего хорошего.

На следующий день началось паломничество в Преображенское, куда из слободы приехал государь. Входили придворные, согласно обычаю — с большими поклонами и приветственными речами. Встречали их по-новому — ножницами… Петр собственноручно отрезал им бороды.

Борода — признак истинно православного человека. Поступиться бородой означало потерять самого себя. Брадобритие — для иноверцев, «папежников», «лютеров». XVII век со всеми своими новшествами лишь слегка осмелился коснуться «неприкасаемой» бороды — иные модники, преступая церковное осуждение, стали ее подстригать на польский манер. С началом правления Петра рядом с распушенными и подстриженными бородами замелькали голые подбородки. При всех оговорках и то и другое оставалось делом личного выбора. Однако с возвращением Петра из-за границы все изменилось. Выбор был сделан им одним. За всех. Отныне обладатель бороды превращался в противника государя и его начинаний. Борода становилась символом оппозиционности, протеста против крушения основ старой русской жизни.

В числе первых жертв наступившей «эпохи брадобрития» оказались «генералиссимус» Шеин и князь-кесарь Ромодановский. Никакие прежние заслуги в зачет не шли. Ножницы в руках царя работали с завидной быстротой. Очевидно, Петр был так взвинчен контрастом между обритой Европой и бородатой Москвою, что не желал ждать. Он жаждет сравняться с Голландией и Англией хотя бы внешне, бритыми рожами. Поистине, в этом нетерпении обещание «будем к вам так, как не чаете» обретало совершенно иной, не временной, а эпохально-знаковый смысл.

Устав кромсать бороды, царь отдал ножницы шутам. Жест не менее символичный — борода, драгоценный символ православного человека, слетала к ногам, срезанная руками шутов. Тут уж слов не оставалось — одни слезы и воздыхания. Наступление на бороду вскоре дополнилось гонением на русское платье.

В конце 1699 года было осуществлено еще одно новшество. Велено было начинать новый год не с 1 сентября, дня Семена Летопроводца, а с 1 января. Менялось и само летоисчисление. Отныне оно производилось не от Сотворения мира, а, как в Западной Европе, от Рождества Христова. Царь подумывал и о переходе с юлианского календаря на григорианский. Однако подобное решение, затрагивающее исчисление переходящих дат всех церковных праздников, грозило большими осложнениями и невероятным смятением умов. Здесь даже у Петра не хватило на это смелости, и он отступился.

То были ближайшие и явные следствия первого великого путешествия царя за границу. До Полтавы — если считать с момента его возвращения — оставалось чуть меньше одиннадцати лет.

>

«Стрелецкое разорение»

Бунт дал Петру возможность поквитаться со стрельцами. За прежние унижения, пережитый страх, за расправы над родственниками и Артамоном Матвеевым. Конечно, многое из происходившего в мае 1682 года ему было непонятно. Но, прижимаясь к насмерть перепуганной матери, он уже твердо знал, кто его враги. Сначала это недетское знание было сродни ужасу, сотрясавшему конвульсиями тело. Потом, по мере того как Петр взрослел и набирался сил, оно переросло в холодную ненависть. Стрельцы стали для Петра нелюбимыми подданными, один вид которых заставлял его грозно сводить брови. Не случайно в «потешных баталиях» стрельцам чаще всего отводилась роль противной и битой стороны.

Стрельцы платили Петру такой же нелюбовью. Они интуитивно чувствовали, что в петровское будущее они плохо вписывались. Уходили в дымку преданий рассказы старых стрельцов о хлебной московской службе и щедротах благоверного Алексея Михайловича. Идеализация старины — лучший способ всколыхнуть недовольство. Старина всегда лучше, хотя бы потому, что она — старина. Петровская служба воспринималась как нарушение старины, прямое пренебрежение тем, что было установлено и освящено временем. Отныне стрельцы надолго отлучались от дома, а это оборачивалось разорением их хозяйств. После падения Азова четыре стрелецких полка были оставлены в крепости. Год спустя пришел новый приказ, но не о возвращении, а о походе в Луки Великие. Стрельцов мало волновала государственная необходимость в подобной военной акции, направленной на поддержку искателя польского престола, курфюрста Августа. Для них переход с южной границы на западную — новые злоключения и отсрочка надежды увидеться с семьями.

Путь через осенние хляби был нелегок, и едва ли стрельцы сильно преувеличивали (таков жанр) в своих челобитных, когда писали, что «пришли чуть живы». Это вовсе не значит, что пришли — легли и умираем. «Чуть живы» — это во всем недостаток, неустроенность и прозябание. Собственно, требовали они немногого. Кроме кормового и денежного жалованья (кто его не просил?), определиться со сроками возвращения в московские слободы. Терпение истекало — хотелось загнать его в четко отмеренные недели и месяцы служебной лямки.

Под Луками стрельцы прожили с полгода, копя обиды на бояр, которые их «в Москву не пускают», и на уехавшего в неизвестность, «в немцы» царя Петра. В конце мая 1698 года новая весть — поход в Торопец. Явилась надежда, что в бесконечных странствиях это последняя точка перед Москвой. Но оказалось, что впереди стрельцов ждет еще служба в Вязьме, Белой и иных городах. Наступил предел.

6 июня на сходе четырех стрелецких полков, сменив неугодных начальных людей, решили идти в Москву. Было объявлено, что зовет полки сама правительница Софья Алексеевна. Захлебываясь в крике, даже прочитали будто бы от нее присланную грамотку: «Теперь вам худо, а вперед будет еще хуже. Ступайте… Быть вам на Москве, стать табором под Девичьим монастырем и бить мне челом, чтоб я шла по-прежнему на державство».

Писала ли на самом деле эту грамотку Софья или не писала — дело темное. Но вот адрес, откуда надо было вызволять опальную царевну и сажать «на державу», был точный.

Режим пребывания опальной царевны в Новодевичьем монастыре не отличался суровостью. Иноческое платье надевать насильно не заставляли — живи в монастыре, как знаешь, только не мути воду и не мечтай о былом. В монастыре у Софьи была своя прислуга. Из Кремля привозили продукты и лакомства, которые по-прежнему отпускались на содержание царевны по Дворцовому ведомству. Даже библиотека, свидетельство любомудрия правительницы, переехала вместе с ней в монастырские палаты.

Не обделена была царевна и вниманием. Сестры поочередно наезжали в обитель. Заглядывал к царевне и царь Иван. У Софьи, по-видимому, к брату был особый интерес: в случае смерти царя Петра единодержавие Ивана должно было означать для нее освобождение из монастырского заточения. Случилось, однако, обратное: 29 января 1696 года умер не Петр, а Иван, так что надежда вернуться в кремлевские палаты, переступив через гроб Петра, не сбылась.

Да и хотела ли царевна просто вернуться в Кремль? Софья по натуре своей была борцом. Ее честолюбие, жажда власти и уверенность в том, что под ее началом все пойдет не так, как при сводном братце — а при нем все идет вкривь и вкось, — не давали ей примириться со своим положением. Можно лишь догадываться, какие страсти кипели за внешней сдержанностью царевны, когда она узнавала от сестер о происходящем во дворце и в стране.

Потом Петр уехал в Великое посольство. Царевна, как опытный политик, должна была сразу смекнуть, какой это шанс — столица и царский скипетр остались без присмотра. Если вдуматься, это положение чем-то неуловимо походило на ситуацию конца апреля — начала мая 1682 года, когда стрелецкий бунт вознес ее на вершину власти. Так почему бы опять не попробовать? Потом, когда все кончится полной неудачей и кровавым розыском, Софья примется утверждать, что не звала стрельцов в Москву и грамоток к ним не слала. А ежели что и было, то сотворено ее именем чужой рукой — разве в том воровстве она ответствует? Однако та Софья, которая предстает перед нами на страницах истории, несомненно, была способна на подобное. Рискованная игра, закрученная до упора интрига — в ее натуре. Петр, сам не чуждый риска — в этом они с Софьей были равно не похожи на своих пресных братьев и сестер, — не сомневался, что царевна грамотками и обещаниями кружила простодушные стрелецкие головы. Доказать он, однако, этого не смог, хотя и не сомневался в своей правоте.

…Стрельцам не только прочитали грамотку от имени бывшей правительницы. Выкрикнули и «программу» — разорить Немецкую слободу и побить бояр-изменников. Вспоминали 1682 год, когда «все по обычаю своему управили», говорили, что надо, спасая царство, все повторить.

Известие о движении стрельцов к Москве вызвало в столице страшный переполох. Наскоро были собраны силы, отданные под начало боярина Шеина. Вечером 17 июня правительственные войска сошлись со стрельцами под Истрой. После нескольких залпов стрельцы бросились врассыпную. Кинувшаяся следом конница вязала их скопом. Наскоро был организован розыск, в результате которого казнили 130 человек. Среди них оказались «пущие заводчики», признанные руководителями мятежа. Остальных стрельцов развезли по монастырским застенкам и острогам.

Вернувшийся Петр возобновил следствие. Новый розыск был не в пример прежнему — шире и круче. Царя интересовала не степень вины каждого из стрельцов — здесь все они по закону достойны были плахи. Царь искал нити заговора.

Шеину в эти недели лучше было не показываться Петру на глаза. При одном виде незадачливого генералиссимуса государь заходился в гневе. Царь обвинял Шеина в том, что тот слишком быстро лишил «заводчиков выступления» жизни. Они ушли, утаив главное. Впрочем, еще оставалась надежда — десятки недопытанных стрельцов в узилищах. «Я допрошу их покрепче вашего», — пообещал Петр и слово свое сдержал, став завсегдатаем пыточных застенков.

Допросы начались уже в сентябре. В десяти застенках стрельцов поднимали на дыбу, били «с подъему» кнутом, палили огнем. Никого из судей, боявшихся прогневить царя… излишним милосердием, не интересовало, что пережили стрельцы за три года скитальческой службы. Сочувствия не было. Не было и понимания того, что главная причина бунта — отчаяние. «Мы-де всеми полки пошли на смерть, что-де нам по службе умереть и на Москве умереть же», — описывал эту стрелецкую безысходность один из допрашиваемых.

Царь особенно доискивался доказательств виновности Софьи. Должно быть, именно в эти дни в сознании Петра отчетливо всплыло признание Ивана Цыклера о намерении Софьи его зарезать. Тогда, торопясь за границу, царь не довел розыска до конца. Цыклера с товарищами казнили, а про слова Софьи забыли, списали на оговор. Оказалось, зря. Теперь, наученный горьким опытом, Петр во что бы то ни стало намеревался докопаться до истины. Во всех застенках стали задавать один и тот же вопрос: как хотели стрельцы посадить Софью в Кремль — «по какой ведомости, по присылке ль от ней или по письму»?

Кнутобойное усердие судей скоро дало результат: стрелец Василий Алексеев с пытки признался, что в Великие Луки и Торопец им приносили от царевны Софьи письма и Артемий Маслов читал их перед полками. Спросить, однако, у тех, кто приносил грамотки, не было возможности. Они-то как раз и были теми преждевременно оборванными ниточками, вызвавшими царский гнев на Шеина. Но был другой путь: выяснить посредников между царевной и стрельцами.

Судьи принялись перебирать окружение царевны. Прислужница Ульяна Колужина поведала о том, что приезжавшие к Софье сестры секретничали, и это, конечно, подозрительно: «Что меж собою станут говорить, в то число ее, Ульяну, высылают вон». Служанка Васютинская прибавила: слышала, как царевна Марфа Алексеевна сообщила Софье о приходе стрельцов к Москве: «Желают тебя, чтоб ты царствовала».

Новость была не из приятных. Получалось, что в дело, точно в водоворот, затягивало все новых и новых подозреваемых, и на этот раз это — сестры царя. 24 сентября Петр сам допросил царевну Марфу. Та призналась, что сообщила Софье о приходе стрельцов, но обвинение в посредничестве с ними отрицала. Скорее всего, царевна говорила правду: на такое угрожавшее застенком дело надо было решиться, а Марфа смелостью не отличалась.

27 сентября Петр приехал в Новодевичий монастырь, чтобы лично допросить Софью. Брат и сестра не виделись десять лет. Несомненно, они вспоминали друг о друге. Петр — много реже, Софья, должно быть, каждый день. При этом можно не сомневаться, какие это были горькие воспоминания! Опальная царевна держалась стойко. Даже очная ставка со стрельцами, которые читали якобы грамотки Софьи, не изменили ее показаний. Не писала и не звала. А что стрельцы сами приходили и звали ее на державу, «и то-де не по писму от нее, а знатно потому, что она со 190-го году (по допетровскому летоисчислению 7190 г. — Примеч. ред.) была в правительстве». В ходе розыска «всплыли» еще несколько человек, будто бы сновавших между царевной и стрельцами. Но «явную улику» — самого письма или писем Софьи — найти так и не удалось.

Царь, конечно, не сомневался, что все подозрения — чистая истина. Потом в письме к Ромодановскому, в котором он утвердил новый, более строгий режим содержания Софьи, намекнул: она из тех, кто в церкви благочестив, а с паперти «денги наубиство дает». Однако без явных улик прямо осудить сестру не решился. Впрочем, судьба царевны и без того была предрешена. 21 октября в обители появилась новая инокиня — Сусанна. То была Софья, сменившая наряд царевны на черное платье монахини.

На этот раз Петр не ограничился одним только постригом. Его сумеречная, путаная душа каждый раз в столкновении с Софьей оборачивалась самыми темными сторонами. Когда-то он приказал залить кровью Цыклера тронутый тленом гроб Ивана Милославского. Теперь, в конце октября, царь прибавил к этой страшной выдумке трех повешенных стрельцов перед окном Софьиной кельи. Один из них держал привязанную к рукам челобитную, звавшую Софью на царство. За этими тремя вокруг обители висели еще 230 стрельцов. Когда ударили морозы (казненных не снимали пять месяцев), ветер стал раскачивать мертвых и их тела оледенело стучали друг о друга, пугая монахинь.

В сентябре начались казни. Стрельцов вешали, колесовали, рубили головы. Петр в эти дни ходил весь издерганный, неуравновешенный. День проводил в застенках, вечер — с приятелями за столом. Приступы необузданного веселья чередовались с припадками дикой ярости, заставлявшей трепетать окружающих. Что ощущал в эти дни царь? Сомнительно, чтобы его мучило раскаяние. Отправляя на смерть стрельцов, он был уверен в своей правоте. Конечно, Петр помнил, что за пролитую кровь придется отвечать перед Богом. Но спасительной была мысль, что казнил по праву, по закону, радея об Отечестве и о вере. Значит, божественным и человеческим судом он будет оправдан и прощен. Поступать обратно — помиловать и не наказать — для Петра было как раз непростительно. Ведь он отвечал перед Богом не за одних замученных стрельцов, а за всю Россию. Этих не наказать — Россию казнить. Вот его оправдание и его Голгофа.

Сказанно это не для того, чтобы защитить Петра — какое уж здесь оправдание! — а для понимания мотивов, двигавших этим человеком. Последние всегда историчны, т. е. обусловлены нравственными представлениями эпохи, пониманием долга, втиснутого в узкое пространство между добром и злом. Век просвещения, может быть, потому с такой страстностью стал взывать к человеколюбию и милосердию, что вокруг царили жестокость и равнодушие. Средневековая Россия в этом смысле мало отличалась от стран раннего Нового времени. В той же просвещенной Англии преступников продолжали четвертовать, причем каждая казнь превращалась в зрелище для любопытствующей черни и знати. Петр в нравственном отношении остался человеком своего века.

Москва еще долго пребывала в страшном ожерелье мертвых тел. Из бойниц Белого города вместо орудийных жерл торчали засиженные вороньем бревна, на которых гроздями висели мятежники. Нетрудно представить атмосферу этих месяцев, ставших началом преобразований. Резали бороды, меняли долгополое платье на иноземное, в шутовском кривлянии высмеивали все старорусское — и попробуй не сбрей, не поменяй, не посмейся, когда кругом такое! Петр не спрашивал мнения — нравится, не нравится. У него на все был свой, единственный вариант ответа — понравится. Но на самом деле недовольных хватало. Только свою ненависть они научились скрывать. Боясь открыто выступить против нововведений, петровские недруги готовы были душить все начинания нерадением. Петр во все вкладывал душу, они, внешне покорствуя, леденили все равнодушием. Казнями царь преподнес своим противникам урок. И он был усвоен так, что до конца жизни реформатор будет ощущать постоянное и неуловимое сопротивление своим планам. Но уличить таких «супротивников» будет трудно.

>

Воронежское кораблестроение

После кровавых расправ Петр испытывал потребность в смене обстановки. Едва закончился розыск, как он помчался в Воронеж, на верфи. Октябрьское непогодье превратило дорогу в муку. Даже привыкший ко всему царь признает: «Несказанную нужу принесли от непогодья». Однако о «нуже» сразу было забыто, едва показались верфи и остовы строящихся кораблей. Первое беглое впечатление, как глоток свежего воздуха, — флот «зело во изрядном состоянии». Затем восторженное состояние уступило место более критическому взгляду. Царь стал находить в судах и на верфи множество недостатков. Это, впрочем, значило только одно — после кровавых казней царь пришел в себя.

Знаменитая формула из боярского приговора «Флоту быть!» вызвала настоящий переворот в Воронежском крае, где царская воля должна была обрести свое материальное воплощение. Здесь закладывались и строились казенные корабли и корабли кумпанств. И хотя воронежские судостроители со времен азовской эпопеи обрели немалый опыт, новые задачи были не в пример масштабнее прежних. Строили парусные суда, которые по своим конструкторским особенностям сильно отличались от галер.

Как всегда, ощущалась острая нехватка в знающих людях. Даже Немецкая слобода, эта универсальная палочка-выручалочка Петра, на этот раз мало чем могла помочь. Все мастера давно были приставлены к делу. Приходилось выискивать, где только можно, заграничных мастеров и задумываться об обучении собственных. Однако после школы, пройденной в Голландии и Англии, главному корабелу страны, несомненно, стало легче преодолевать «узкие места» в строительстве. Он уже многое умел. А если не умел, то мог найти грамотные подходы.

Одна из главных трудностей, тормозивших развитие кораблестроения, — отсутствие хорошего леса. Присланные из Москвы иностранцы «для указанья лесов» не только не могли точно сказать, какой лес годен, а какой нет, но и «сколько на те кумпанства лесов отвести надобно, того-де они не знают и отмерить… невозможно». Тогда Петр приказал нарезать участки леса с большим запасом по причине постоянных жалоб, что «лес плох, корявистый, невысокий и не гладкий». Но и с таким заделом кумпанства часто садились «на мель». Вскоре все леса вокруг были истреблены, причем не на одно корабельное строение, а для получения смолы, древесного угля, драницы. К концу 1698 года приходилось сплавлять и подвозить лес в Воронеж за десятки верст. В итоге работы замедлялись, Петр озлоблялся, распекал начальных людей. Те, в свою очередь, обрушивались на подчиненных, и так по цепочке, до последнего мужика, проклинавшего обременительную царскую затейку. Трудности с материалом для строительства судов привели государя к мысли о заповедных местах, где будет подрастать пригодный лес. Это намерение удастся осуществить во второй половине царствования.

Еще одно узкое место — рабочая сила, особенно квалифицированная. Размах кораблестроения был таков, что речь шла о сотнях людей. По обыкновению, начали с тягловых черных людей. Согнали со всего края, но оказалось, что их все равно мало. Тогда взялись за мелкий служилый люд. И все равно людей не хватало, хотя перепуганные строгими царскими указами воеводы пригоняли на верфи «ребятишек самых малых». Люди болели, умирали, убегали. Кое-кому удавалось откупиться от начальных людей, быстро превративших строительство в своеобразный «бизнес» — поднеси требуемое, и тебя тотчас занесут в список заболевших и отпущенных. Воистину флот рождался не только под стук топоров, но и под свист кнута, стоны истязуемых и «аккомпанемент» злоупотреблений. Столь странная, построенная на диссонансах «музыка» станет сопровождать едва ли не каждое начинание Петра, отражая самую суть противоречивой природы новой государственности.

Однако дело двигалось. Без Петра — медленнее, с его приездом — быстрее. На разбросанных по берегу реки Воронеж верфях поднимались остовы кораблей, напоминавшие издали костяки доисторических животных. Это были баркалоны, галеры, бригантины и иные, не знакомые для русского глаза типы кораблей. Сначала закладывали кили — устанавливали брусья на подкладины и сбивали гвоздями; затем поднимали нос и корму, ставили кривули, «дубовые распаря», ладили палубы, обшивали «прибойными досками», конопатили, смолили, сталкивали в воду, ставили мачты, доделывали и отделывали, устанавливали такелаж и оснащали всем, чем было положено, — от слюдяных фонарей до кленовых ложек.

Всего требовалось в немалом количестве. Вот, к примеру, не самый большой корабль — баркалона(«в воде ходу глубину 7 футов»), который предстояло сладить кумпанству боярина М. А. Черкасского. Не говоря уже о множестве деталей из дуба, сосны, липы, березы, клена, нужно было поставить на него 26 орудий разного калибра, 200 ружей для экипажа, компасы, железа на 300 пудов и доброе парусное полотно. В итоге строительство каждого корабля приводило в действие десятки самых разнообразных ремесел и настойчиво подталкивало к созданию мануфактур, ведь для оснащения судна важно было не только количество, но и качество — стандартизация, взаимозаменяемость одинаковых деталей.

К приезду в Воронеж Петра оказались готовыми или почти готовыми несколько судов. Им дали названия: «Колокол», «Лилия», «Барабан», «Сила», «Весы», «Цвет войны» и даже… «Три рюмки». Осмотр далеко не всех судов обрадовал царя: лес был сырой, работа недобросовестна. С такими кумпанствами царь не церемонился и заставлял все переделывать. Не удержался Петр и от того, чтобы самому не поплотничать. В середине ноября он заложил «Гото Предестинацию» — «Божье предвидение». Утверждают, что судно было оснащено килем особой конструкции, специально разработанной Петром для мелководного Дона. Конечно, в этой новизне был свой риск. Однако для чего же тогда Петр ездил учиться? Он ведь хотел не только копировать, но и создавать новое. Проработав две недели на закладке нового судна, царь спешит сообщить в Москву: «Мы здесь зачали корабль, который может носить 60 пушек от 12 до 6 фунтоф».

Как бы освежающе ни действовало на Петра пребывание на верфях, дела настоятельно требовали возвращения в столицу. Царь объявился в Москве в конце декабря. Но, естественно, за всей суетой дел и празднеств, связанных с Рождеством, о воронежском строительстве не забыл и требовал постоянного отчета. К этому времени царские планы, связанные с азовским флотом, претерпевают очередные изменения. Заключенное в Карловичах с турками двухлетнее перемирие побуждает быть сдержаннее в военных демонстрациях на Азовском и Черном морях. Ныне главное — мир с Турцией. Для подкрепления мира эскадра — вещь чрезвычайно полезная. Конечно, затеяв строительство флота, Петр готовил его к войне. Но теперь, с перемещением интересов внешней политики с Черного моря на Балтику, флот должен был прежде всего продемонстрировать туркам морскую мощь России. Считалось, что так будет легче убедить турок в необходимости мира.

В феврале 1699 года Петр вновь засобирался в Воронеж. Бранденбургский посланник, свидетель царского отъезда из дворца Лефорта, так описывал это событие: царь «среди танцев, около 10 часов, простился со всеми теми, которые участвовали в танцах, вышел, сел в сани и поехал в Воронеж». Все сделано в истинно петровской манере, который ухитрялся впрессовать в короткие отрезки времени самые разнообразные и порой совсем не схожие стороны жизни. Вот он из атмосферы шумного веселья, разгоряченный, обняв в последний раз (именно в последний раз!) Лефорта, прямо с крыльца окунается в атмосферу зимней дороги (это уже не октябрьские хляби — морозно и укатано), чтобы затем вновь сменить ее на суету корабельного строительства. Петр живет в бешеном ритме, в калейдоскопе дел и впечатлений. Он устает, жалуется, радуется, гневается — это его жизнь, совсем не похожая на жизнь прежних государей и всех последующих.

Но на этот раз ему пришлось покинуть Воронеж раньше намеченного срока. Из Москвы пришло известие о тяжелой болезни Лефорта. И вновь дорога, вновь тоскливый стон колокольцев. Как ни погонял царь ямщика, болезнь оказалась проворнее. Он застал Лефорта уже лежащим в адмиральском мундире в гробу. После смерти Натальи Кирилловны это для него вторая, самая ощутимая потеря. Даже смерть брата Ивана не так опечалила. Ушел «дебошан французский», друг и единомышленник, научивший многому — и хорошему, и плохому. Большинство историков обвиняют Лефорта в том, что он приохотил молодого государя к вину и иным неистовствам, которые для православного человека — стыд и грех. Несомненно, веселый швейцарец влиял на Петра не столько в смысле умственного развития, сколько в смысле раскрепощения. Ясно и то, что нередко между раскрепощенностью и распущенностью не было границы. Лефорт был не тот учитель, чтобы четко провести нравственную черту, а Петр — не тот ученик, которого она бы остановила. И все же царь горевал не случайно: в своей индивидуальной «европеизации» он был многим обязан этому человеку.

Похоронив Лефорта, Петр вернулся в Воронеж. Главная забота тех дней — спуск «Гото Предестинации». По насаленным брусьям судно легко скользнуло в воду. Еще не достроенное, оно порадовало царя-корабела своими «добрыми пропорциями». После завершения всех работ — одних резных фигур было более ста — к этому впечатлению прибавилась радость и от «изрядного художества». Петр мог гордиться еще двумя обстоятельствами. Во-первых, «Гото Предестинация» — от клотика до киля — его детище. Во-вторых — и это не менее удивительно, — при строительстве обошлись своими силами, «без содействия немецких мастеров». В итоге «Гото Предестинация», как и знаменитый голландский ботик, станет особенно дорога Преобразователю. По сути, «Гото Предестинация» — «выпускная работа» Петра, которая подтвердила истинную ценность всех его знаний, навыков и дипломов. Царя даже не смутит печальная судьба «Гото Предестинации», которая была обречена вместе со всем флотом сначала на прозябание в азовских водах, а затем — на огненное подпаление по условиям несчастного мира с Турцией. «Божье предвидение» оправдало свое название не победами, а той уверенностью в собственных силах, которую оно дало одним фактом своего появления.

>

В канун грозных испытаний

Великое посольство не выполнило своей главной дипломатической задачи. Антитурецкий союз не обрел второго дыхания. Более того, стало ясно, что союз находится при последнем издыхании. Однако это была неудача из разряда поучительных. Она всерьез заставила задуматься о будущем. Ответ был найден во время все того же Великого посольства, когда обозначился новый противник — Швеция.

Насколько отчетливо понимал царь, с кем ему предстоит иметь дело? Что знали в Кремле о Швеции и ее возможностях? Насколько эти сведения соответствовали тому, чем в действительности была Швеция?

Швеция давно уже пребывала в ранге европейских тяжеловесов. Этим она была во многом обязана свои правителям, сумевшим в продолжение XVII столетия превратить малонаселенную и небогатую страну в сильнейшую военную державу. Особое место здесь принадлежит королю Густаву II Адольфу. В европейской истории он более известен как выдающийся полководец и военный деятель. Однако масштаб личности этого правителя был много шире. За двадцать лет своего правления Густав-Адольф если и не изменил кардинально Швецию — слишком мало времени! — то придал ей такой вектор движения, результатом которого стало превращение королевства в одну из самых сильных европейских монархий. Для этого королю пришлось выступить в роли реформатора, одного из отцов-создателей «просвещенного абсолютизма». Приступив к экономической модернизации страны, король взял за образец Голландию. Сделать это было ему много легче, чем позднее Петру. Сказались не только близость культур и общность вероисповедания, но и отсутствие предубеждения — Швеция еще до своего стремительного восхождения не была отмечена в европейском мировосприятии печатью «варварства» и «дикости».

Богатая железными и медными рудами, Швеция до XVII века использовала архаичную металлургическую технику. Густав-Адольф зазывает в свою страну голландских негоциантов и предпринимателей, отдавая им в долгосрочную аренду рудные месторождения, шахты и горные заводы. На современном языке это называется — создание условий для иностранных инвестиций, которые обильно потекли в бедную на капиталы Швецию. Среди первых вкладчиков оказался крупнейший голландский финансист Луи де Геер, прибравший к рукам железные рудники Финспанга. С этого времени началась быстрая техническая модернизация шведской металлургии. Из крупнейшего металлургического центра Европы, Льежа, были выписаны мастера, которые построили большие «французские» домны и ввели «валлонскую» ковку. В это время другой голландский предприниматель, Гуверт Силентц, перестроив медные рудники и заводы Фалуна, добился резкого улучшения качества медного литья.

Разумеется, вкладывая деньги в развитие шведской промышленности, голландские негоцианты заботились о собственной прибыли. И Густав-Адольф не препятствовал этому, отлично понимая, что овладение новой технологией требует больших затрат, времени и терпения. Шведское железо и выкованное из него оружие постепенно расползались по всей Европе, и если не зарабатывали репутации самого лучшего, то по крайней мере котировались как надежные и недорогие. Король получал свою долю прибылей в виде аренды и пошлин, но не это было главное. В стране вскоре появились собственные мастера, способные обойтись и без голландцев. К тому же улучшение качества литья дало толчок к созданию нового вооружения, а с ним и к изменению всего военного дела, причем настолько кардинальному, что у историков все произошедшее в этой сфере получило название «военная революция». Эта «революция» позволила Швеции опередить соседние страны в создании постоянной армии (второй после Голландии). Построенная на основе строгой выучки и железной дисциплины, освоившая и творчески переработавшая голландские стратегические и тактические приемы, эта армия за годы Тридцатилетней войны превратилась в грозную силу, с которой принуждены были считаться все участвовавшие в конфликте стороны. Система Густава-Адольфа представляла собой комбинацию огневой и ударной мощи, вскрывавшую боевые порядки неприятеля, как острый нож консервы.

Среди самых известных новаций Густава-Адольфа — широкое использование легкой артиллерии. В прежние времена литье было столь несовершенным, что даже малокалиберные орудия приходилось делать толстостенными. А это, в свою очередь, пагубно сказывалось на весе орудия. Так, французская «3-фунтовая» (стрелявшая ядрами в 3 фунта) пушка весила около 30 пудов и требовала упряжки из 4 лошадей — при том что ее скорострельность и боевая эффективность были очень низкими. Новейшая технология позволяла отливать пушки с меньшим весом и большим калибром. Густав-Адольф быстро соединил одно с другим и занялся созданием чудо-оружия. Король сам инструктировал лучших оружейников Европы, раздавал им технические задания и участвовал в испытании первых образцов. В результате в 1629 году на свет явилось новое оружие — медная «полковая пушка», «regementsstycke», весившая при том же 3-фунтовом калибре всего 7–8 пудов. Такое орудие могли катить по полю несколько артиллеристов, оказывая огневую поддержку пехоте прямо в ее боевых порядках. Правда, из-за тонкости стенок ствола первые «полковые пушки» могли стрелять только картечью, что в ближнем бою следует считать скорее достоинством, чем недостатком.

Для быстрой стрельбы шведские оружейники создали специальный зарядный патрон. В результате сноровистые шведские артиллеристы успевали за одну минуту выстрелить до 5 раз — чаще, чем вооруженные мушкетами пехотинцы!

Нововведения не обошли и ручного вооружения. Густаву-Адольфу удалось добиться уменьшения веса мушкета. Стрелять и заряжать стало легче, благодаря чему произошли изменения в боевых порядках. Мушкетеры Густава-Адольфа стали выстраиваться в три шеренги, пикенеры — в шесть, тогда как главный противник короля, герцог Валленштейн, по-прежнему прибегал к глубоким и малоподвижным построениям. Итог усилий короля — значительное возрастание огневой мощи армии скандинавов, которая стала своеобразной «визитной карточкой» «шведской системы». Правда, самому Густаву-Адольфу, погибшему в 1632 году в сражении при Лютцене, не удалось в полной мере воспользоваться плодами собственных трудов. Зато его преемники не упускали случая обратить в бегство огнем и сокрушительным напором своих противников, тем более что шведские оружейники продолжали совершенствоваться: к середине XVII века на заводах де Геера научились отливать легкие и дешевые чугунные орудия, стрелявшие как ядрами, так и картечью. Благодаря новой технологии выпуск орудий был поставлен, что называется, на поток — до тысячи в год. Швеция на долгие годы превратилась в законодательницу «артиллерийской моды». Типы ее орудий, способы и приемы их применения старательно изучались и копировались в других армиях.

Ограниченность средств, а значит, невозможность иметь крупные наемные формирования, посредством которых выигрывались в те времена войны, побудили Густава-Адольфа искать иные способы комплектования и организации армии. Здесь королю-реформатору помогла сохранившаяся уникальная шведская традиция — всеобщая воинская повинность. Густав-Адольф упорядочил ее исполнение: в армию стали призывать на 20 лет одного из десяти военнообязанных мужчин. За этот срок новобранца успевали приучить к суровой дисциплине и превратить в бывалого и умелого воина. Теперь, не уступая наемным армиям в выучке, шведы превосходили своих врагов сплоченностью и духом. Была создана не просто постоянная армия, а национальная регулярная армия. Ее полки были расквартированы в строго определенных местах, что позволяло в случае опасности быстро и без суеты мобилизовать силы и выступить против врага. Позднее участники Северной коалиции ощутили всю эффективность отлаженной системы: как ни стремились датчане и саксонцы воспользоваться преимуществами внезапного нападения, шведы лишили их этой возможности. Шведская армия была собрана, изготовлена к бою и доставлена на театр военных действий с быстротой, вызвавшей шок у незадачливых союзников.

Параллельно правителям Швеции удалось решить финансовые проблемы содержания армии. Сначала посредством упорядочивания кадастра, введением поземельного налога и чеканкой медной монеты высокого номинала, затем — контрибуциями и эксплуатацией завоеванных территорий. Создание регулярной армии позволило запустить механизм захватнических войн, когда каждая война кормит войну следующую. Первой пришлось расплачиваться, в основном, Германии, 20 тысяч городов и деревень которой были разграблены, сожжены, опустошены за годы Тридцатилетней войны. Деньги позволили добавить к национальному ядру армии наемников. Густав-Адольф заканчивал свой жизненный путь, сколотив огромное по меркам малонаселенной Швеции войско — в 80 тысяч человек. При нем же Швеция встала на путь широкой экспансии, которую не без успеха продолжили его наследники. В продолжение XVII столетия Швеция превратилась в своеобразную «береговую империю», скроенную и сшитую из кусков балтийского побережья. Приобретены они были в бесконечных войнах, в которых Швеции удавалось то выцарапать жалкие клочки земли, то отхватить солидные территории с важными торговыми городами. Так, у Дании были отобраны провинции на юге Скандинавского полуострова (Скания), острова Готланд и Эланд. Речь Посполитая принуждена была уступить Швеции богатую Лифляндию. Из немецких земель шведские короли-воители приобрели часть Померании с городами Висмар, Бремен и Верден. У России были отвоеваны бывшие новгородские владения, включая побережье Финского залива. Благодаря этим завоеваниям под контроль короны перешли устья таких рек, как Одер, Эльба, Везер, Нева, Западная Двина.

Победоносные войны приблизили шведов к тому, чтобы осуществить свою заветную мечту — превратить Балтику в шведское озеро. Впрочем, эта воплощаемая в жизнь мечта была мечтой крайне опасной — растущее шведское могущество вызывало у соседей животный страх за свое будущее. Последствия не заставляли себя ждать. Самые явные из них — вражда и зависть оттесненных от моря стран к «таможенному королевству». Правители Дании, Польши, северогерманских герцогств и княжеств готовы были при малейшей возможности вцепиться в глотку могущественному противнику. И если до поры до времени они прикрывали свои истинные намерения маской миролюбия, то лишь чтобы выиграть время и собраться с силами.

В самом Стокгольме не строили иллюзий относительно подлинных чувств заискивающих соседей. Однако ни о каких уступках говорить не желали. Признавался один аргумент — сила. А последняя, как считали в Стокгольме, всегда должна быть за Швецией. Забегая вперед, заметим, что задача постоянного наращивания военной мощи оказалась для страны непосильной. Швеция просто надорвалась. Однако удивляться следует не факту крушения шведского великодержавия, а тому, как долго скандинавы несли это тяжкое бремя. Ведь Швеция конца XVII столетия — государство с населением в каких-то полтора миллиона человек. И все же источник могущества Швеции понятен — это трудолюбивый, деятельный и храбрый народ, образованное и честолюбивое дворянство и уже упомянутая плеяда энергичных и даровитых правителей. К концу столетия в Швеции окончательно утвердился абсолютизм, позволяющий концентрировать ограниченные ресурсы страны на главных направлениях. При этом абсолютизм не лишал шведское дворянство и простой народ инициативы и самодеятельности.

Главный инструмент шведского великодержавия — армия. К началу Северной войны все прежние наработки, связанные с деятельностью Густава-Адольфа и его ближайших преемников, были не просто сохранены, а приумножены. Отец Карла XII, Карл XI, взяв на себя неброскую роль военного администратора, внес существенные коррективы в систему комплектования армии. При нем была введена так называемая поселенная система комплектования войск. Это позволило возложить основную тяжесть содержания армии на собственников земельных владений, включая крестьянство. Как водится, эта система, просуществовавшая до конца XIX века, имела свои преимущества и недостатки, выступавшие на первый план в зависимости от времени и конкретной ситуации. При Карле XII преимущества перевешивали: вступая на престол, молодой король получил в наследство от отца не только корону и абсолютную власть, но и 60-тысячную армию, не считая милицейских соединений. Кроме того, полки могли быть пополнены и действительно пополнялись рекрутами и наемниками. В военное время численность сухопутной армии могла быть доведена до 150 тысяч человек, то есть достигнуть цифры, сопоставимой с армиями крупнейших европейских государств.

Если исчислять тех, кого призывали под королевские знамена, то вооруженные силы Швеции следует признать многонациональными. Так, отправляясь в Россию, Карл XII навербовал в Германии около 9 тысяч солдат, преимущественно немцев — саксонцев, вестфальцев, померанцев и т. д. Из при балтийских владений под королевские знамена шли служить эстонцы, латыши, литовцы и даже русские, выходцы из ижорской земли. И все же ядро вооруженных сил по-прежнему составляли шведы — свободные крестьяне и горожане. Это, несомненно, положительно отражалось на качестве войск. Шведские формирования отличались храбростью, дисциплиной, выносливостью, доведенной до автоматизма выучкой. Сама же выучка, умноженная на шведское благоразумие и хладнокровие, соединялась с передовыми достижениями тогдашних военных технологий и вооружений. Косность и инертность не получили в шведской армии такого широкого распространениго, как на континенте. Благодаря традициям, заложенным Густавом-Адольфом, шведский генералитет вносил соответствующие изменения в стратегию и тактику, получая каждый раз преимущество над своими потенциальными противниками. С середины XVII столетия соседи скандинавов предпринимали отчаянные попытки догнать «образцовых» шведов, перенимая, копируя, заимствуя их формы организации и приемы ведения боя. Но благодаря постоянному вниманию шведских правителей к армии, высоким требованиям, предъявляемым к офицерскому корпусу и обучению солдат, разрыв не сокращался, а даже возрастал.

Шведская армия исповедовала наступательную тактику. Напор был ее стихией. Военные историки давно заметили связь между наступательной тактикой шведской армии и ее высоким духовным настроем. В новейших исследованиях эта связь обрела законченную формулу: ту тактику, которую исповедовали шведы, невозможно было бы реализовать с армией, не обладавшей подобными волевыми качествами. Одно дополняло и было недостижимо без другого.

Наступательная тактика требовала от командования поддерживать постоянную готовность к решительным действиям и даже риску, способность во всем опережать противника. Но стремление везде и всегда навязывать свою волю могло принести плоды лишь при условии, если оно подкреплялось возможностями армии. И эти возможности у шведов были. Такой документ, как «Регламент ведения батальоном боевых действий новым манером», обязывал шведскую пехоту, к примеру, открывать огонь по неприятелю лишь за 70, а заканчивать за 30 шагов, после чего бросаться в решительное наступление. Это означало, что шведы должны были двигаться под огнем противника, не отвечая ему и не обращая внимания на потери. Столь сомнительная на первый взгляд тактика в действительности была очень эффективна: наступление шведов превращалось в движение уже не людей, скроенных из плоти и крови, а настоящей лавины, которую нельзя было остановить ни свинцом, ни «испанскими рогатками». Там, где любая другая армия давно бы дрогнула и попятилась, шведы оставались несокрушимы и спокойны, их шеренги лишь механически перешагивали через тела павших и шли дальше.

Королевские гвардейцы — брабанты одними из первых взяли на вооружение багинет, а затем и штык, который вскоре стал грозным оружием всей шведской пехоты.

Рукопашный бой, приводивший в замешательство армии многих европейских стран, шведов не страшил. Напротив, они вполне осознанно стремились довести дело до холодного оружия. «Не гнуть, а сокрушать!» — вот что каждый раз выбивали шведские барабаны, призывая батальоны к атаке.

К началу XVIII столетия пехота уже безраздельно господствовала на полях сражений. Однако и оттесненная на второй план кавалерия оставалась грозной силой, особенно опасной тогда, когда пехота приходила в замешательство. Появление в такой момент конницы обыкновенно довершало разгром неприятеля. Но шведы и здесь сказали свое особое слово. Они никак не желали примириться со второстепенной ролью кавалерии. В Швеции было сделано все, чтобы превратить кавалерию в силу, которая не просто довершает, а и обеспечивает разгром противника. Для этого шведы вели атаку полным галопом. Ставка делалась насилу удара, достигнутого благодаря умножению скорости на плотность боевых порядков. Между тем сделать множителями и то, и другое было крайне трудно. В континентальной Европе, выбирая между сохранением строя и скоростью атаки, предпочтение отдавали первому. Пускай шли в бой на рысях, зато выдерживали линию. Выучка шведов позволяла им атаковать более быстрым аллюром, сохраняя при этом строй «колено в колено». Устоять против такого сокрушительного удара не могли вышколенные саксонские всадники. Что уж тут говорить о молодой регулярной русской кавалерии с ее еще не изжитыми повадками поместного войска?

Таков вчерне набросок противника, с которым вознамерился вступить в единоборство царь Петр. Швецию того времени можно сравнить со спринтером. В броске на короткую дистанцию ей, конечно, не было равных. Но случилось так, что Петр вытолкнул «спринтера» на длинную дистанцию. И здесь оказалось, что необъятная Россия с ее ресурсами и необыкновенным умением народа перетерпеть получила свои преимущества^{3}. Однако в начале этого забега Петр и предположить не мог, что ему предстоит. Свойственная человеку привычка быстро забывать о плохом и помнить хорошее, несомненно, подвела московских политиков. Скромная победа под Азовом теснила гордостью грудь; военные суда на Дону, в Азовском и даже Черном морях кружили голову. Шведов побаивались, оттого и обманывали, вступали в тайный сговор, подличали, но реальной их силы все равно не знали, тем более что после последней войны с ними прошло более сорока лет. В связи с этим любопытно найти ответ на риторический вопрос: осмелился ли бы Петр начать Северную войну, зная наперед обо всех поджидавших его трудностях и не ведая об исходе конфликта? Однозначный ответ найти невозможно, даже если попытаться интерпретировать высказывания самого царя. Ведь они в разные годы и при разных обстоятельствах — разные. Тем значительнее представляется принятое им решение начать.

Из Великого посольства царь вернулся убежденным сторонником изменения вектора внешней политики. Война с Турцией отныне воспринималась им как обременительное и малоперспективное занятие — в лучшем случае, можно было прорваться в Черное море. Но куда оно могло вывести? Стиснутое территориями, принадлежавшими Порте, Черное море не могло решить задачу прорыва, о котором мечтал Петр. Иное дело Балтика! Богатые впечатления, вынесенные царем из поездки по Северной и Центральной Европе, подготовили почву. Нашептывания саксонского, бранденбургского курфюрстов и посланцев датского короля о нечаянном везении, подходящем моменте надломить величие шведского льва — только что вступивший на шведский престол король Карл XII молод и неопытен — не пропали даром. Тем более что у России были свои счеты с северо-западным соседом. Продолжительная борьба за земли, некогда принадлежавшие Новгороду, а затем вошедшие в состав Московского государства, завершилась после Смуты их утратой. Попытка царя Алексея Михайловича вернуть прибалтийские «отчины» и «дедины» окончилась неудачей. Кардисский мир 1661 года, пришедший на смену Столбовскому миру 1617 года, по-прежнему отсекал страну от моря. К концу столетия все негативные последствия утраты балтийского побережья стали не просто очевидными — вопрос был повернут в плоскость будущности страны, развитие которой ставилось в прямую зависимость от свободного морского общения с Европой. При этом имелась в виду не только и не столько торговля. В понимании Петра успех в восприятии и насаждении европейской образованности, технологии и культуры был немыслим в условиях некого дозирования извне, ущемления суверенного статуса Русского государства и его правителя.

Теперь могучая энергия Петра получила новое направление.

Антишведская коалиция сколачивалась в большой тайне. В переговорах участвовали Дания, Саксония и Россия. Для Петра и Августа датчане были особенно ценным союзником.

Ведь датчане имели флот, способный противостоять шведскому. Своеобразие ситуации заключалось в том, что саксонский курфюрст Август был «по совместительству» польским королем. Водружая на голову корону Пястов, Август брал на себя обязательство вернуть Речи Посполитой отторгнутые Швецией земли. Однако, чтобы его выполнить, следовало заручиться согласием сейма на вступление в Северный союз. Между тем в Польше мало кто горел желанием сразиться с Карлом XII. Возвращение потерянных земель — это, конечно, хорошо. Но как при этом избежать неизбежных военных тягот? И хорошо, если военные действия развернутся на территории противника, а не так, как случалось в последних войнах, когда Речь Посполитая превращалась в огромное поле боя. Одним словом, подданные польского короля, только что завершившие продолжительную борьбу с османами, и слышать не желали о новых войнах. Августу пришлось ограничиться обещанием со временем втянуть в конфликт Речь Посполитую — и только. Пока же в войну вступала только Саксония.

Закулисная возня не ускользнула от внимания шведов. Правда, стекавшиеся в Стокгольм сведения были фрагментарны и не позволяли сложить мозаику в общую картину. Чтобы разобраться в обстановке, шведский двор предпринял ряд дипломатических шагов. Так, в Россию было снаряжено посольство барона Иоганна Бергенгельма, которому было поручено выяснить намерения Петра. Повод был подходящий: дипломатическая практика того времени предусматривала подтверждение прежних договоров при восшествии на престол нового монарха.

Появление в июле 1699 году в Москве шведского посольства поставило Петра в двусмысленное положение. Ему предстояло подтвердить Кардисский мир тогда, когда он намеревался нарушать его. Уклониться от крестоцелования было равносильно выдаче планов союзников, произнести клятву, заведомо зная, что она — ложная, для верующего человека значило погубить душу.

Петр — не первый монарх, который сталкивался с подобной дилеммой. Решать ее приходилось и его деду, и отцу. И каждый раз выход из подобной ситуации был сопряжен с нравственными мучениями и серьезной дипломатической игрой. Обыкновенно монарха пытались вывести из-под «удара», оправдывая тем, что противная сторона первая нарушала договор. Война — лишь ответная мера, законное возмездие клятвопреступника. Для первых Романовых таким ответным поводом-обвинением было оскорбление государевой чести — умаление царского титула польской стороной и появление печатных пасквилей на Романовых в Речи Посполитой. Тем не менее, когда Михаил Федорович за несколько месяцев до истечения Деулинского перемирия начал войну с Польшей за Смоленск и проиграл ее, даже собственные подданные упрекнули царя в нарушении договора. Поражение было осмыслено как чуть ли не справедливое наказание за тягчайший проступок. Но если такое могло случиться тогда, то не повторится ли это теперь?

Даже Петр с его рациональным складом ума и утилитарным отношением к религии испытывал из-за подобной альтернативы чувство неуверенности. Пришлось действовать с поистине византийской изощренностью. Шведскому посольству был оказан пышный прием. Были подтверждены все прежние договоренности. Но крест целовать царь наотрез отказался. Объяснение было следующее: мол, по восшествии на престол царь уже клялся соблюдать все договоры, а на Руси дважды не клянутся.

Петру и его дипломатам удалось успокоить шведов, пытавшихся избежать обострения отношений с Москвою. В канун Северной войны из Швеции были даже получены 300 орудий для флота. Щедрый дар, естественно, был сделан не без умысла: Россию подталкивали на продолжение борьбы с турками и крымцами. Дар был принят, но какова оказалась благодарность?

В ответ на шведское посольство в Стокгольм направили посольство князя А. Я. Хилкова, которое должно было разговорами о дружбе и вечном мире усыпить бдительность министров Карла XII. Все это выглядело, мягко говоря, не особенно достойно. Позднее прямодушный шведский король обвинил Петра и своего кузена (их матери, датские принцессы, были сестрами) Августа II в вероломстве и взял на себя роль мстителя, которому Бог поручил наказать правителей-клятвопреступников. Среди нескольких версий, объясняющих необычайное упрямство, с каким Карл преследовал своих противников, есть и версия возмездия: возомнив себя орудием Бога, король вопреки собственным интересам уже не мог и не желал остановиться^{4}. Выглядит она вполне правдоподобно: для человека, державшего в кармане портрет Густава II Адольфа, а в изголовье — Евангелие, подобный мотив был очень значим.

…Пока посольские дьяки пытались водить за нос Бергенгельма, в Москве под большим секретом — стороны даже встречались по ночам — начались еще одни, настоящие переговоры с посланцем Августа — генералом Карловичем. Здесь если и пытались надуть, то не в отношении мира или войны, а в смысле возлагаемых друг на друга обязательств и раздела еще не завоеванных, но уже поделенных шведских провинций. Петр потребовал подтверждения своих прав на Ингрию и Карелию, о чем была достигнута устная договоренность еще в Раве Русской. Карлович подтвердил обещание своего государя. Позднее датский посол Хейнс также признал права царя на эти территории. Петр объявил союзникам, что вступит в новую войну только после подписания мира с Турцией. Союзников такое заявление не обрадовало, но царь был настроен решительно, и с этим скрепя сердце пришлось согласиться. Впрочем, в ноябре 1699 года, при подписании русско-саксонского договора царь все же пообещал выступить против Швеции не позднее апреля 1700 года. В декабре Москва и Копенгаген обменялись соглашениями. Северный союз окончательно оформился.

Так кончался 1699 год — последний мирный год в истекающем воинственном XVII столетии. До Полтавы оставалось чуть меньше десяти лет.

>

Часть вторая

БРЕМЯ ВОЙНЫ

>

Уроки Нарвы

11 февраля 1700 года саксонская армия под командованием генерала Я. Х. Флемминга перешла границу шведской Лифляндии и устремилась к Риге. Два месяца спустя 20-тысячная датская армия вторглась во владения союзника Швеции, гольштейн-готторпского герцога. Так же, как и его кузен Август, Фредерик IV начал боевые действия без объявления войны, чем, кажется, даже обрадовал Карла XII: перед ним открывался шанс стать не просто героем, а благородным героем, наказывающим еще одного коварного врага.

Однако начавшаяся Северная война сразу же пошла не по сценарию союзников. Саксонцы и датчане увязли: первые под Ригой, взять которую с ходу не удалось, вторые — в Голштинии, под Тённингемом. Это сразу же подняло акции Петра — он стал очень нужен. В июле в Москве объявился посланец саксонского курфюрста, барон Ланген с поручением поторопить царя со вступлением в войну. Но Петр остался верен себе. Да, ничего другого он так не желает, как помочь своим союзникам, но «заключение мира [с турками] задерживается». Он уже приказал своему послу в Константинополе искать мир всеми способами, «даже и к собственной невыгоде», однако известий об успехах пока нет.

Царь не лгал. Послу Емельяну Украинцеву в самом деле было наказано не особенно упорствовать за столом переговоров. Был очерчен и предел уступок — удержать Азов и Таганрог, остальное можно по крайности отдать. Однако Украинцев, дипломат старой школы, с уступками не спешил. Он повел торг столь умело, что смог добиться 30-летнего перемирия с наименьшими потерями. Этот договор в момент памятного разговора царя с бароном был уже подписан (3 июля 1700 г.). Однако дорога из Константинополя была не близкая, так что гонцу Украинцева еще предстояло проплыть и проскакать сотни верст, а Петру еще промучиться в томительной неизвестности.

Лишь 8 августа депеша о мире была доставлена в Москву. По этому случаю вечером был устроен фейерверк. Но народ, глазея на расцвеченное огнями небо, недолго радовался миру. Спустя десять дней, 19 августа с Красного крыльца дворца дьяки прочитали новый государев указ. Это было объявление войны Швеции: «Великий государь указал, за многие неправды свейского короля, и в особенности за то, что во время государева шествия через Ригу, чинились ему многие противности и неприятности, идти на свейские города ратным людям войною». Так буднично началась Северная война, одна из самых продолжительных и тяжелых в истории России.

Получивший долгожданную свободу рук, Петр не подозревал, что по злой иронии судьбы число его союзников уже сократилось. 7 августа, за двенадцать дней до объявления войны Швеции, датский король Фредерик IV подписал в Травентале, замке близ Любека, мир с Карлом XII. Травентальский договор, составленный при участии морских держав, заинтересованных в сохранении статус-кво на Балтике, обязывал Швецию и Данию прекратить военные действия. При этом датский король разрывал союз с саксонцами и сохранял союз… с Петром по той простой причине, что о нем ни шведы, ни гаранты новоиспеченного договора ничего не знали. Беда только в том, что от сохранения союзнических отношений Россия на тот момент ничего не выигрывала: сокрушенная Карлом XII, связанная по рукам и ногам договором, Дания не была готова к возобновлению войны.

В конце августа Петр выехал в Новгород. Следом за ним потянулись обозы с воинским снаряжением и боеприпасами, конные и пешие полки, осадная артиллерия. Многочисленная, сбитая из различных формирований — от дворянских сотен и гвардейских рот до казацких и калмыцких отрядов, — русская армия двинулась на неприятеля.

Европейские войны XVII–XVIII веков были преимущественно «сезонные». Столкновения и передвижения войск обычно начинались весной и продолжались до осени. Затем интенсивные военные действия прекращались, раскисшие от хляби дороги пустели, части распускались по домам или располагались на зимних квартирах. Случалось, однако, что бои шли без пауз, прихватывая осенние и зимние месяцы. Для русского дворянства участие в подобных «зимних походах» служило хорошим поводом предъявить правительству особый счет с солидным реестром требований. Основания для этого были. Ведь служба зимой не просто затратна и тягостна. Это отступление от традиции, когда дворянин, отслужив государю положенное, мог заняться собственными делами. Так что для ведения военных действий в неудобное время нужны были очень веские причины.

Были ли они у Петра, объявившего войну на исходе лета? Или царь пошел на поводу у собственного нетерпения? Доводы Петра кажутся весомыми. Союзники были нужны царю не менее, чем он — союзникам. Доверие же можно было поддерживать, лишь выполняя взятые обязательства. Петр обещал вступить в войну со Швецией сразу же по заключении мира с Османской империей, и, когда это случилось, он, не мешкая, это сделал, выступив к Нарве.

Трудно сосчитать, сколько раз русские армии подступали к этой, некогда возведенной крестоносцами на реке Нарове крепости. Иные из этих подступов были удачными, как в 1558 году, иные заканчивались, перефразируя петровское «азовское невзятие», «невзятием нарвским», как это случилось в 1590 году. Неизвестно, размышлял ли об этом царь. Одно несомненно: он горел желанием помериться силой со шведами, король которых, как оказалось, лишь искусно «притворялся» вздорным и никуда негодным правителем. Уже в дороге Петр получил первое, не вселявшее оптимизма известие о своем противнике. Почерк молодого короля отличался дерзостью и стремительностью. Покуда войска датского короля Фредерика IV неспешно продвигались по дорогам союзного шведам Шлезвиг-Готторп-Гольштейнского герцогства, Карл XII посадил свою армию на корабли, переплыл Эресунн и высадился вблизи Копенгагена. Датским генералам с 4 с половиной тысячами солдат не хватило мужества атаковать шведов в самый подходящий для этого момент, когда те, вымокшие и потерявшие строй, выбирались с лодок на берег. Высадка стоила Карлу XII трех убитых — ничтожная цифра, ошеломившая самих победителей. 21 августа шведы двинулись на Копенгаген. К этому моменту Травентальский договор уже был подписан, но Карл с упрямством, достойным восхищения, игнорировал эту новость и продолжал наступление — он был недоволен тем, что в договор не был внесен пункт об отказе Фредерика IV от союза с Августом II. В конце концов под давлением гарантов Травентальского мира, Англии и Голландии, шведский король уступил и прекратил движение, тем более что датчане приняли его ультиматум. Разумеется, Петр не был в курсе всех этих тонкостей, но главное ему было и без этого понятно — Дания выбывала из войны, а с ней и весь датский флот, столь необходимый союзникам на Балтике. Хотя бы потому, что ни он, Петр, ни Август флота не имели.

Травентальский мир огорчил не одного Петра. Сам победитель посчитал, что англо-голландское вмешательство вкупе с советами собственных дипломатов лишило его победы. По-своему Карл XII был прав: никогда еще шведы не были так близки к тому, чтобы надломить военную мощь своих извечных соперников — датчан, как в августе 1700 года. Вот только чем бы впоследствии обернулось для Швеции столь радикальное изменение сил на Балтике, пугавшее и Англию, и Голландию, и северогерманские герцогства и княжества? Карл XII предпочел об этом не задумываться, решив в дальнейшем полагаться не на доводы дипломатов, а на собственную интуицию. Интуиция же подсказывала ему одну линию поведения: садиться за стол переговоров лишь после того, как удастся сокрушить противника. Иначе говоря, он твердо решил в дальнейшем не торговаться о мире, а диктовать его. Это вполне отвечало характеру шведского короля, предпочитавшему подобно его кумиру, Александру Македонскому, не развязывать, а разрубать межгосударственные узлы.

Саксонский курфюрст продолжал борьбу. Но Петр уже знал, что дела его в Лифляндии шли не лучшим образом. Рига устояла, заставив саксонцев отступить от ее бастионов. Современники не знали, чем объяснить эту неудачу, ведь обстрелы города осадной артиллерией вызвали большие разрушения и толки о капитуляции. Зато перед царем открывался шанс отличиться — прервать череду неудач и взять Нарву.

Петр планировал стянуть под Нарву всю свою полевую армию. Однако подход войск затягивался, и к моменту появления Карла XII под стенами крепости осаждавших в окопах и шанцах было около 35 тысяч человек^{5}. Цифра весомая, а в сравнении с тем, скольких человек привел король для освобождения Нарвы, просто внушительная. Этого должно было с лихвой хватить и на то, чтобы отбиться от войск Карла XII, и на то, чтобы продолжить осаду крепости. Главные силы русской армии составляли два «генеральства», или дивизии, — Автомона Головина и Адама Вейде и гвардейские полки. Ждали также подхода 9 полков «генеральства» Н. Репнина, но князь замешкался и не успел подойти до начала сражения.

Помимо регулярных частей, к Нарве двинулись конные дворянские сотни. По принципам формирования, вооружению, принципам ведения боя их можно с полным основанием отнести к «осколкам» Средневековья. К началу XVIII века дворянское конное ополчение сохранилось в тех немногих странах, которые только вступили на путь создания армии нового типа. Петр принужден был мириться с существованием ополчения, поскольку создание полноценных кавалерийских формирований требовало много времени и денег. Как ни странно это кажется на первый взгляд, в конных сотнях пребывал цвет дворянства — московские чины, для которых служба здесь стала своеобразным убежищем от напора «неразрядных людей». Свою роль имело и материальное положение столичных чинов, позволяющих им явиться на службу «конно, людно и оружно». Всего в дворянских сотнях, отданных под начало Б. П. Шереметева (кроме московского дворянства, значительное число было новгородских и смоленских дворян), было около 6 тысяч человек. К этому стоит добавить огромный артиллерийский парк в 184 орудия, призванных крушить стены и башни крепости.

22 сентября передовые части подошли к Нарве, небольшой гарнизон которой — менее 2 тысяч человек, включая 400 человек жителей, — готовился отразить нападение. Не мешкая, солдаты принялись возводить батареи и шанцы. На случай попытки деблокировать Нарву извне, вокруг русского лагеря были построены укрепления, ключом к которым стали две устроенные на небольших возвышенностях батареи. Ров, вал и «испанские рогатки» довершали внешнюю линию обороны, создавая ощущение относительной безопасности — как-никак русская армия всегда оказывалась сильнее в обороне, нежели в наступлении.

20 октября начался обстрел крепости. Но «бросание бомб» не произвело того эффекта, который ожидался. Несмотря на внушительное число орудий, осадный парк представлял собой бессистемное «сборище» разнокалиберных, нестандартных орудий, отлитых в разное время и по разным технологиям. Так, самое мощное орудие — 40-фунтовая пищаль «Лев» — было отлито за 110 лет до осады знаменитым мастером Андрем Чоховым, создателем знаменитой Царь-пушки. Большие трудности возникли из-за пороха. Он оказался столь низкого качества, что едва добрасывал ядра до крепости. Сказалась и плохая выучка артиллеристов, не имеющих элементарных представлений о баллистике и правилах стрельбы. Огромные усилия, потраченные на то, чтобы подкатить к бастионам Нарвы «большой наряд», оказались затрачены впустую. Спустя десять дней после начала бомбардировки крепости большинство орудий прекратили огонь. Причины — плохой порох, малочисленность зарядов, рассыпавшиеся из-за ветхости станки. Капитану бомбардирской роты Петру Михайлову осталось только сокрушаться: все старое и неисправное…

В конце сентября до осаждавших докатились слухи о высадке шведской армии в Ревеле и Пернау. Слух вскоре подтвердился — 6 октября головной корабль «Вестманланд» с королем на борту бросил якорь в Пярну. Место высадки было выбрано не случайно: от Пярну можно было устремиться и на саксонцев, и на русских, что должно было, хотя бы на время, сбить союзников с толку. Но на самом деле Карл XII уже твердо знал направление удара. К середине осени потребность в немедленной помощи Риги отпала: саксонцы сняли осаду и отошли на зимние квартиры в Курляндию. Таким образом, вызволять надо было Нарву. Петр позднее эту ситуацию прокомментировал в собственноручной приписке к «Истории Северной войны»: король высадился «для сикурсу Риги, но когда услышал, что саксонцы уступили, тогда обратил сие намерение сикурсовать Нарву».

Дав время угодившим в шторм войскам прийти в себя, Карл II устремился к Везенбергу (ныне Ракваре). Тогда же молодой король вернул жителям Ливонии ряд привилегий, отмененных Карлом XI. Как ни преклонялся Карл XII перед своим отцом, который был для него образцом настоящего правителя, в это время он еще прислушивался к разумным советам. Этот неожиданный шаг сразу расположил к нему местное население. Было составлено даже 5-тысячное ополчение, пополнившие слабые гарнизоны городов и крепостей провинции.

Известие о высадке шведов вызвало переполох в царском лагере. К Везенбергу с конными сотнями был отправлен Б. П. Шереметев. 3 октября, двигаясь по Ревельской дороге, он достиг Везенберга, но затем, испугавшись собственной смелости, повернул назад. Позднее, оправдываясь перед царем, Борис Петрович объяснял свой маневр тем, что позиция в Везенберге показалась ему крайне неудобной. А между тем он отступил, не встретив ни одного шведа.

Первое соприкосновение с противником произошло в районе Пурце в конце октября. Ни одна из сторон не добилась решающего успеха, но к Шереметеву попали нескольких пленных, включая двух офицеров. На допросе они заявили о высадке в Лифляндии 30-тысячной армии под началом самого короля. Прозвучавшие цифра сильно озадачила Бориса Петровича. Если бы не строгий приказ Петра I наблюдать за неприятелем, то будущий фельдмаршал, похоже, не задумываясь, устремился бы назад, на соединение с главными силами. Впрочем, страх перед шведами пересилил даже страх перед царем. Шереметев стал пятиться, как рак, забрасывая царя пространными «объяснительными» отписками. В одной из них он сообщал, что покинул позиции у Пюхъяегги (Пихиноша) «не для боязни, для лучшей целости и для промыслу над неприятелем». Далее Шереметев разнообразил оправдания: то «вода колодезная безмерна худа», то «кормов конских нет», то «все пожжено», то негде найти пристанище. Словом, Борис Петрович со своей конницей действовал из рук вон плохо. Он не только не задержал Карла XII в двух чрезвычайно удобных для обороны дефиле у Пюхъяегги и Силламягги, но и не сумел хотя бы приблизительно установить численность неприятеля.

В самый канун появления Карла под Нарвой Петр оставил армию и устремился в Новгород. Перед отъездом на совещании 17 ноября царь назначил командующим фельдмаршала герцога де Круа. Строгий наказ царя слушаться фельдмаршала, «яко самому ему (царскому величеству) под тем же артиклом», цели не достиг дай не мог достигнуть — герцог за два месяца пребывания в России мало что успел понять и узнать. Если вдуматься, то печальная история с де Круа — свидетельство острейшей нужды царя в знающих и опытных военных специалистах. Петр был явно озадачен проблемой командующего, который оказался бы способным повести за собой войска и подчинить генералов, ревниво отстаивавших свою «суверенность». У самого царя к 1700 году таких людей не было. К началу войны всеми уважаемый Патрик Гордон сошел в могилу. Следом за ним ушел из жизни «сердечный друг», адмирал Лефорт. Впрочем, несмотря на высокий чин, Лефорт едва ли годился на должность главнокомандующего: война со шведами — это все же не война с «Ивашкой Хмельницким», в которой знаменитый «дебошан» добился столь впечатляющих «побед», что преждевременно сложил голову.

Из «генерал-фельдмаршалов» у царя оставался еще первый кавалер ордена Андрея Первозванного, Федор Алексеевич Головин. Но он был такой же картонный фельдмаршал и генерал-адмирал, как покойный Лефорт. В действительности опытный Головин нужен был царю не на поле сражения, где от него было мало проку, а за столом переговоров. Оттого, покидая Нарву, государь взял его с собой. Наконец, сам Петр, как известно, ни по своему скромному чину капитана, ни по принципиальным соображениям на должность главнокомандующего не претендовал. Оставался де Круа, нанятый, собственно, для этой цели. Он еще в Голландии в мае 1698 года, напрашиваясь на русскую службу, выложил перед великими послами рекомендательные письма самого императора Леопольда I. В них герцог — «храбрый, опытный генерал» (49 лет службы под знаменами четырех монархов), который обязательно «снискает новую славу под русскими знаменами». Что же еще было нужно после этого? Разве только толику здравого смысла: герцог не рвался к месту новой службы (он добирался до нее почти два года), что, конечно, должно было насторожить царя, которому не следовало спешить с передачей в руки де Круа командования.

Заметим, что это обвинение в адрес Петра — одно из самых мягких. Обыкновенно критика жестче — зачем вообще Петр за огромные деньги взял на службу «ничтожного» и «трусливого» командующего? Критика несправедливая. Фельдмаршал был вовсе не трусливым и ничтожным — он был типичным фельдмаршалом, т. е. в меру знал военное дело, в меру был удачлив, благоразумно осторожен и осторожно смел. Даже постоянные смены «хозяев», которые становятся поводом для упрека, дело для XVII–XVIII веков обычное. Кодекс космополита-наемника, вне зависимости от должности и чина, — это постоянный поиск денег, славы и чести. Так, знаменитый герцог Мальборо, которого упорно и безуспешно пытались переманить на русскую службу, начинал свою карьеру под началом маршала Тюренна и удостоился похвалы самого Людовика XIV. Это, однако, не помешало ему в последующем успешно бить французов. Так что послужной список де Круа никак не смущал царя. Напротив, служил доказательством профессионализма: раз четыре государя брали его на службу, значит, это востребованный полководец.

Сам герцог попытался отказаться от назначения, «отговариваясь недавним прибытием в армию». Действительно, за два с половиной месяца пребывания в русской армии генерал-фельдмаршал мало что мог узнать. Но Петр отказа не принял. Вечером того же дня состоялся военный совет. На нем Шереметев высказался за то, чтобы выйти из-за укреплений в поле и дать противнику сражение. Однако верх взяла другая точка зрения: остаться в траншеях, под прикрытием «испанских рогаток», валов и рвов, и здесь встречать противника. Зная, чем кончится все дело, предложение неожиданно расхрабрившегося Шереметева кажется чуть ли не единственно верным. Между тем возобладало мнение, которое разделяли большая часть участников совета. Осады, маневры и передвижения, призванные перерезать линии снабжения, на худой конец, оборонительные бои на заранее подготовленных позициях были куда предпочтительнее рискованных сражений. Так что едва ли есть основания попрекать старших офицеров и генералитет в трусости. Они действовали так, как в большинстве случаев принято было поступать. Смелость же Бориса Петровича в свете недавних его действий кажется нарочитой, было бы куда больше пользы, если бы он применил ее несколькими днями раньше, заставив Карла развернуть свои силы еще до подхода к Нарве.

Военный совет вместе с новым командующим исходил из того, что Карл XII станет поступать, как принято, то есть неспешно подойдет к русскому лагерю, даст после утомительного перехода отдых войскам, произведет тщательную рекогносцировку и только после всего этого приступит (и приступит ли?) к решительным действиям. Ошибка заключалась в том, что молодой шведский король не считался с устоявшимися правилами. Методичная кордонная система была не для Карла XII. Он, как выяснится под Нарвой, предпочитал поступать вопреки всем правилам и тому, что называлось здравым смыслом. Вот только почему-то к концу первых компаний Северной войны получалось, что здравый смысл оказывался на стороне Карла XII, а не его противников, разбитых и обращенных в бегство, значит, действовавших неразумно. Король не стал ждать отставших, не дал продолжительного отдыха уставшим полкам и предпочел атаковать почти с ходу. Примечательно, что подобного взгляда придерживался не один король, но и многие его генералы. Замысел операции исходил вовсе не от Карла, а от генерал-лейтенанта Реншильда. Это он предложил сделать ставку на внезапность и на сокрушительный напор, что шведы умели лучше всего делать, и получил полную поддержку Карла, который взял на себя всю ответственность за рискованный план.

Это, однако, не значит, что молодой командующий действовал очертя голову. Армия выступила из Везенберга налегке, не обременяя себя обозами, каждый солдат нес с собой запас продовольствия и боеприпасов. Шли скоро, на плечах Шереметева, не обращая внимания на отставших. В последней ночевке перед Нарвой — в поле, под мелким дождем — из списочного состава оказались 8430 человек. Несмотря на дефицит времени, король успел накоротке провести разведку и оценить позиции противника. Удалось даже измерить глубину и ширину рва перед внешними укреплениями (де Круа велел выставить усиленные посты, чтобы помешать разведке, но его приказание в частях просто проигнорировали) и изготовить фашины.

Как уже говорилось выше, внешние, обращенные к шведам укрепления представляли собой непрерывную линию валов и рвов с земляными бастионами в центре и на флангах. Казалось, это должно было дать оборонявшимся немалые преимущества — штурм земляных укреплений был чреват огромными потерями. Но нельзя на протяжении семи километров везде быть одинаково сильным, особенно если вытянуть войска в одну линию и не оставить крупных резервов. Зато, владея инициативой и концентрируя силы на главных направлениях, можно было добиться решительного перевеса над неприятелем в нужном месте и в нужный момент. В этом и заключался замысел задуманной Карлом операции — прорваться, обойти и бить, не давая прийти в себя.

Дав войскам небольшой отдых после тяжелого перехода, король выстроил полки в две штурмовые колонны и утром 19 ноября двинулся на русские позиции. Сам Карл XII в окружении телохранителей-драбантов занял место в центре, откуда было легче следить за тем, как шведская армия^{6} продавит русские позиции. Сражение начала шведская артиллерия — 37 орудий, сосредоточенная в местах прорыва. Русские отвечали, не выказывая никакого желания выйти из окопов и схватиться с неприятелем в поле. Тогда Карл в виду своей армии сошел с лошади, встал на колени и стал молиться о победе. Затем, обняв нескольких ближайших к нему солдат, приказал дать сигнал к штурму — пустить в небо две ракеты.

Было около двух часов пополудни. Под барабанный бой и клич «С нами Бог!» шведы кинулись в атаку. Словно подыгрывая им, в лицо русским солдатам и артиллеристам неожидано ударил заряд снега. Шведские гренадеры, шедшие в головах колонн, закидали рвы фашинами и разметали «испанские рогатки». Суматошный огонь русских — видимость упала до 30 шагов — не остановил атакующих. Быстрота и слаженность сделали свое дело: шведы с ходу преодолели укрепления и обрушились на стоявшие за ними полки И. Ю. Трубецкого. Удар двух колонн был направлен так, чтобы отрезать фланги от центра, что и удалось сделать.

Для любой армии прорыв боевых порядков — тягчайшее испытание. Спасение в одном — в стойкости войск и энергичных ответных мерах. Но такое по плечу лишь закаленным и опытным воинам. Петровская армия ни тем, ни другим похвастаться не могла. Тем более что командование быстро потеряло управление войсками, а растерявшиеся офицеры просто не знали, как следует поступать в подобной ситуации. Однако паника охватила далеко не все части. Там, где удавалось сохранить строй, солдаты продолжали драться; там, где шеренги разламывались и рассыпались пятились и бежали. Пытаясь спастись, некоторые падали и притворялись убитыми. Разгадавшие эту хитрость, разъяренные шведы протыкали штыками и шпагами всех лежавших.

Королю удалось взломать оборону на сравнительно узком участке фронта. Целые полки русских оказались в стороне от боя. Учитывая, что у Карла почти не осталось резервов, вмешательство свежих русских частей могло поставить шведов в трудное положение. Однако отсутствие единого командования, а главное, стремления и воли предпринять что-то решительное, способное переломить сражение, парализовало русскую армию. Когда сбитая с валов дивизия Вейде подалась влево и потеснила конницу Шереметева, последний, вместо того чтобы попытаться зайти шведам во фланг и тыл, повернул к Нарове. Добраться до моста, где уже кипел бой, дворянские сотни не решились. Зато у них хватило храбрости перебраться через реку в том месте, где она, обтекая острова, казалась мельче. Переправа дорого обошлась Борису Петровичу. Утонули до тысячи всадников. Позднее Карл XII признавался, что «смелый маневр» Шереметева вырвал у него вздох облегчения: «Я ничего так не боялся, как русской кавалерии, чтоб она сзади не наступала, однако ж они мне такую любовь сделали, что назад чрез реку на лошадях переплыли».

Левая колонна шведов погнала солдат Трубецкого к единственному мосту через Нарову. Смятение было невероятное. На мосту произошла такая давка, что о каком-то порядке не приходилось и думать. Под тяжестью отступавших настил моста не выдержал и надломился. Известие об этом усилило панику. Казалось, теперь уже нигде нельзя было найти спасение! Кто-то кидался в холодную волу и тонул. Но вскоре шведы наткнулись на боевые порядки двух гвардейских полков, которые в отличие от частей дивизии Трубецкого и Головина не собирались бежать. Огородившись повозками — здесь располагался артиллерийский парк армии, — семеновцы и преображенцы отразили противника. Заслышав сильную перестрелку, Карл XII в одиночестве поскакал на выстрелы и едва не погиб — вместе с лошадью завяз в болоте. Подоспевшие драбанты с трудом вытащили короля, оставившего в болоте шпагу и сапог. Несмотря на это происшествие, Карл примчался к месту боя и в одном сапоге возглавил атаку своих гренадер. Вид его в этот момент был, по-видимому, довольно комичный. Вообще надо признать, что с сапогами Карлу XII сильно не везло. Под Нарвой ему пришлось щеголять в одном сапоге. Накануне Полтавы получить в сапог пулю. После возвращения из Турции в прибалтийские владения Швеции — пересекал Карл Европу в бешеной скачке, почти не покидая седла, — король смог снять сапоги, только их разрезав, так распухли ноги. Словом, между королем и сапогами была явная… несовместимость. А между тем Карл обожал высокие сапоги с большими шпорами, один вид которых должен был подчеркнуть его готовность в любую минуту дня и ночи совершать героические поступки.

Чтобы сломить семеновцев и преображенцев, Карл приказал перебросить с правого фланга гвардейцев. Но и их появление не внесло перелома. Именно тогда прозвучала уважительная фраза короля в адрес своего противника: «Каковы мужики!»

История умалчивает о том, как де Круа пытался руководить сражением. Зато абсолютно точно известно, что вскоре после начала битвы фельдмаршал со своим штабом отправился к королю сдаваться. Очевидцы не преминули поведать, что герцог явился в весьма импозантном виде — в красном плаще, одна нога была обута в щегольской французский сапог, другая — в сапог русский (опять сапоги!). Сколь правдиво это утверждение, иллюстрирующее размеры паники, охватившей войско и его главнокомандующего, трудно сказать. Но любопытно знать, как комментировали бы современники и потомки внешний вид де Круа, окажись он — представим на мгновение невозможное — победителем?

Карл XII встретил фельдмаршала далеко не радушно. Будучи смельчаком, он призирал трусость в любом ее проявлении. Герцог был взят под «жестокий арест». Так уж случилось, что в нашем сознании де Круа никак не ассоциируется с понятием «свой». Между тем формально он — первый в отечественной истории фельдмаршал на русской службе, плененный неприятелем.

Как уже отмечалось, далеко не все части поддались панике. Пример показали уже упомянутые преображенцы и семеновцы. На левом фланге сохранили свою боеспособность полки дивизии генерала Вейде. К вечеру они даже потеснили противника, хотя успех развить не сумели — сказалась не столько усталость, сколько отсутствие связи с другими частями.

Осенние ранние сумерки развели сражавшихся. Не обошлось, однако, без досадного для шведов недоразумения: один из батальонов, «щеголявший» трофейными знаменами, был обстрелян своими же — шведы, не разобравшись, посчитали, что русские перешли в контрнаступление.

Между тем исход сражения, как это ни странно, не был до конца ясен. Несмотря на очевидные успехи, шведский генералитет с большим опасением ждал рассвета. Численность русских казалась неисчерпаемой, тогда как сами победители были на пределе физических возможностей. Что, если завтра русские, не те, что побежали, а те, что сражаются, убедятся в малочисленности неприятеля и воспрянут духом? Беспокойство шведов заметно поубавилось бы, узнай они о настроениях в русском лагере. Здесь царили глубокое уныние и растерянность.

Назывались имена плененных генералов и старших офицеров, число разгромленных частей. Связь с полками Вейде не была установлена, из-за чего все считали и их разбитыми. Так что свои потери казались огромными, мощь шведов неодолимой. Складывалась своеобразная ситуация, когда каждая из сторон преувеличивала возможности противника. В этой ситуации преимущество получал тот, кто владел инициативой. Инициатива была у Карла. Новоявленный «Александр Севера» не стал дожидаться утра. Он приказал затащить орудия на гребни захваченных укреплений и начать обстрел вагенбурга гвардейцев. В русском лагере было признано за лучшее начать переговоры с королем. Но какие могли быть переговоры с человеком, который после Травентальского мира признавал лишь один язык — язык ультиматума? Карл XII продиктовал условия, ни на минуту не дав царским генералам повода усомниться в своем праве поступать таким образом. Русским разрешено было покинуть лагерь со знаменами и стрелковым оружием. Артиллерия, воинские припасы доставались победителю. Условия были приняты, и рано утром по наскоро восстановленному мосту семеновцы и преображенцы вместе с солдатами из дивизии Головина перешли реку Нарову. Поскольку шведы выявили случаи нарушения соглашения, Карл XII приказал отобрать знамена и разоружить двинувшиеся следом части Трубецкого и Вейде. При этом были задержаны все офицеры и генералы — около 700 человек.

Последствия «злосчастной Нарвы» казались катастрофическими. Из 35–40 тысяч человек к своим вырвались около 23 тысяч человек. Потери составили 6–7 тысяч человек, остальные угодили в плен. Шведские данные еще более внушительны. Только в бою русских полегли 8 тысяч человек. В плен попали 18 генералов, в том числе Автомон Головин, Иван Трубецкой, Адам Вейде, князь Василий Долгорукий. Первым двум пришлось ждать своего освобождения до 1718 года, покуда их не обменяли на плененного под Полтавой фельдмаршала, графа Реншильда. Старших офицеров — командиров полков и батальонов — оказалась в плену около 60 человек. К этому стоит добавить колоссальные материальные потери, включая вооружение и всю артиллерию. Собственные потери шведы ограничили куда более скромными цифрами — менее 700 убитых и 1247 раненых.

Престиж России, и без того невысокий, рухнул в одночасье. Шведы и их союзники, в первую очередь французские дипломаты, выжали из нарвской победы все возможное и невозможное. Карл XII был возведен в ранг нового Александра Македонского. Причем не только своими. В неординарных решениях молодого военачальника убеленные ветераны поначалу сомневались — а как же иначе, ведь вел их в бой 18-летний мальчишка, который еще несколько месяцев назад, выбираясь на датский берег, спрашивал про летящие над головой пули: «Что это свистит?» Но все оправдалось, король добился оглушительной победы да и вел себя необычайно храбро, ни на секунду не выказывая робости и не теряя хладнокровия. Когда после боя Карл XII снял галстук, из него вывалилась мушкетная пуля. Несомненно, попала она в него на излете, но надо же было так увлечься боем, чтобы не заметить пули! Между тем Карл именно так и будет вести себя в каждом последующем сражении — с холодной головой горячиться в бою. Прибегая к известной аналогии, уместно даже утверждать, что он находил упоение в бою. Однако, на наш взгляд, все же точнее иное, не столь лестное для «северного героя» сопоставление: в Карле XII шведская история возродила своего последнего викинга-берсеркера.

Перед «очарованием» короля-победителя не устояли даже ученые, проповедовавшие идеалы просвещения. Великий Лейбниц после Нарвы объявил, что Москве уготована участь быть покоренной Швецией, и приветствовал установление власти Карла «в Москве и дальше вплоть до Амура».

Первая Нарва, как никакое другое событие, засвидетельствовала факт отсталости России. Правда, при знакомстве с ходом сражения иногда кажется, что русским просто отчаянно не везло. Но это не так. На самом деле все эти случайности — от несвоевременного отъезда царя до вьюги в лицо — лишь умножили общую слабость и неподготовленность страны и армии к войне в целом. Громкая победа шведов сложилась из мелочей, но таких, которые оттачивались и пригонялись друг к другу долгими годами; мелочей, требовавших образованности и опытности офицеров, обученных до автоматизма солдат. Победа приходила к ним, потому что барабаны вовремя подавали сигналы, посыльные скоро разносили приказы, начальные люди всегда знали, что надо делать, даже тогда, когда было не ясно, что делать. Отлаженная система управления армии превращала ее в идеально настроенный механизм, не знавший сбоев.

Но и этого мало. Нужна была и была вера, скрепленная протестантской суровостью и приправленная спокойной уверенностью в силе шведского штыка и полководческой мудрости короля-мальчишки и его советников. Такое нельзя создать в одночасье. Такое складывается из прошлых и настоящих побед, оказывающихся залогом побед будущих. Такое обеспечивалось общим уровнем развития страны, ее четырьмя университетами, в которых, кстати сказать, учились немало шведских офицеров и генералов.

Что могли этому противопоставить русские? Царь сам позднее определил состояние своего войска как «младенческое… а искусства — ниже вида». Отсюда естественный вывод: «…Какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над таким неискусным сыскать викторию?»

С известными оговорками можно утверждать, что первая Нарва перечеркнула многое из прежних реформаторских усилий, продемонстрировав их поверхностность и ограниченность. С. М. Соловьев в своих известных «Публичных чтениях о Петре Великом» обмолвился, что царь привел под Нарву армию, которая совсем недалеко ушла от армий царей предшествующих — одним словом, «ветхое рубище с новою заплатою». Очевидность того, что в новое время одними «заплатами» обойтись уже никак нельзя, поставила перед Петром вопрос о системности реформ. На первый взгляд это звучит несколько парадоксально: нет ничего более конвульсивного и хаотичного, чем петровские усилия восстановить боеспособность армии после Нарвы. Царь метался по стране, судорожно выискивая деньги, людей, вооружение, продовольствие, припасы. Тем не менее сам масштаб обрушившегося несчастья заставил его заняться многими отраслями хозяйства и вопросами государственной политики. В действиях царя было мало системы, но зато постепенно прорисовывался системный подход. И если, по определению того же С. М. Соловьева, «неудача — проба гения», то Петр здесь оказался гением самой высшей пробы. Оказалось, что для него — чем хуже, тем лучше. Известна оценка Петром Нарвы: «Когда мы сие несчастие (или, лучше сказать, счастие) под Нарвой получили, то неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь прилежать принудила и войну вести с опасением и искусством велела».

Но, может быть, царь лукавит? Ведь это признание прозвучало после Полтавы и Гангута, тогда, когда исход войны был почти бесспорен. А что на самом деле думал битый Петр сразу же после Нарвы? Да почти то же самое, хотя, конечно, Нарву как счастье еще не воспринимал. На двенадцатый день после нарвского побития, посылая Шереметева разорять владения шведов в Ингрии, он писал: «Не годится при несчастии всего лишаться». Из текста видно, что он подразумевает под этим. Нельзя падать духом. Негоже опускать руки. Не следует искать отговорки и оправдания. Надо продолжать трудиться. Вот чему его научила катастрофа 19 ноября.

И еще одно. В оценке Петром Нарвы ощутим личностный момент. Похоже, он не может забыть о своем неосмотрительном отъезде из армии в канун сражения. Дело это действительно темное и для историков не во всем ясное. Крайности сильно разнятся. От обвинений Петра в заурядной трусости — бросил армию на никудышнего герцога де Круа и бежал, до полного оправдания царя — уехал, потому что не ждал сражения, за подкреплениями: 10 тысячами солдат Репнина и 8 тысячами казаков Мазепы, вынашивая планы вместе с саксонцами зайти от Печор в тыл Карлу и т. д. Историки вполне справедливо ссылаются на эпизоды из жизни Петра, когда он проявлял храбрость, не задумываясь, рисковал жизнью. Все так. Но как быть с другими случаями, такими, как паническое бегство из Преображенского в Троицу или бессильное отчаяние в Прутском походе? Известно, и у Петра случались минуты слабости. Один из пристрастных свидетелей — за собственное пленение следовало оправдаться (он сдался вместе с герцогом де Круа) — так описывал царя накануне отъезда из-под Нарвы: тот был растерян, полувменяем, пьян. Вывод прост: если таков государь, то что спрашивать с них, переметнувшихся с первыми выстрелами к шведам? Нет нужды спорить по поводу правдивости этой информации. Как нам кажется, в беспощадной оценке происшедшего под Нарвой, сделанной Петром, — косвенное признание того, что и он сам не без греха, что что-то действительно было.

И это что-то точит и точит его, не давая забыть о собственной слабости. Надо ли после этого кидать в Петра камни? Ведь важно не только, как упал. Еще важнее — как поднялся.

>

Преодоление

После некоторого колебания — идти «добивать» Петра или нет — Карл XII двинулся в Польшу. Свою роль сыграла амбициозность короля. Какую славу можно было добыть, разгромив «царя варваров»? Иное дело — Август II, курфюрст саксонский и король польский. К тому же, как мы знаем, Карл намеревался примерно проучить своего кузена: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения и презрения всех благомыслящих людей». Карл вознамерился лишить беспутного Августа польского престола.

Амбиции короля были подкреплены вполне здравыми соображениями. Из двух оставшихся союзников в антишведской коалиции самым сильным признавался Август. Его и следовало громить в первую очередь. Упрекнуть Карла в том, что в 1700 году он недооценил Петра, едва ли будет справедливо. В способность России быстро оправиться от поражения не верил никто.

К тому же после блистательной победы сами победители выглядели далеко не лучшим образом. Об этом обстоятельстве как-то забывают, но между тем дело обстояло именно так. Виной тому — не Петр и Август, а вечные спутники всех военных кампаний того времени: болезни, трудности с амуницией, продовольствием и фуражом. Спустя месяц-другой после Нарвы в полках осталась лишь треть личного состава, способного выступить в поход. Испытывала армия большие трудности и в боеприпасах. Казна в спешном порядке вытряхивала из карманов шведских подданных последние кроны и эре, чтобы приобрести для короля порох и свинец. Словом, далеко отрываться от своих баз было рискованно, и даже Карл, поначалу сильно разгоряченный нарвским успехом, на этот раз внял разумному доводу.

После Нарвы царь превратился во всеобщее посмешище. Сидевший в Гааге А. А. Матвеев писал Петру: шведский посол самолично ездил к послам других стран и «с великими ругательствами… не только хулит ваши войска, но и самую вашу особу злословит». Посланник Петра в Вене князь Петр Голицын терпел такие унижения, что впору было плакать. Французский и шведский послы при полном попустительстве императорского двора открыто насмехались над князем. Лишь заинтересованность в канун Войны за испанское наследство в России, которая хоть как-то отвлекала на себя Швецию — традиционного союзника французской короны, заставляла имперских министров цедить слова приветствия при встрече с царским министром. Голицын, впрочем, не обманывался. Он прекрасно видел, что кроится за натянутыми улыбками. «Всяким способом надобно домогать получить над неприятелем победу, — умолял князь. — Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить?.. Непременно нужна нашему государю малая виктория… А теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются».

Каждое слово в письме Голицына прямо-таки кричало о его правоте. Но легко было выпрашивать викторию, хотя бы и малую, а как добыть ее, если войска при одном только имени Карла XII приходили в смятение? Так случилось летом 1701 года, когда Карл форсировал близ Риги Западную Двину и кинулся на саксонского генерала Штейнау. В союзной армии было четыре петровских полка — около 4 тысяч человек, которых царь прислал на помощь Августу. Пользы от них не было никакой, поскольку, еще не вступив в бой, полки обратились в бегство. Казалось, что с такими солдатами ничего нельзя сделать. Еще счастье, что с уходом Карла в Польшу против Петра в Прибалтике остались малочисленные и не самые лучшие неприятельские силы.

Все последствия рокового просчета шведов относительно России станут видимыми лишь несколько лет спустя. В первые же месяцы после Нарвы все представало для Петра и его соратников в самом мрачном свете. Беда заключалась, конечно, не в падении международного престижа России, а в ее отсталости, прежде всего культурной и технологической. Всего нужно было до зарезу, и ничего не было. Петра терзало множество проблем. Где взять после Нарвы регулярное войско? Как снабдить его артиллерией и оружием? Где найти знающих и толковых людей для строительства оружейных и металлургических заводов? Как быть с офицерским корпусом? Кем восполнить плененных офицеров и генералов? И на все нужно было сыскать ответы, и не завтра или послезавтра, а немедленно, сейчас.

Известна способность Петра проявлять необыкновенную энергию и настойчивость в моменты кризисные. Но, говоря об энергии и железной воле царя, многие поневоле забывают о стране, история и культура которой приучили ее население к самопожертвованию. Едва ли какое-то иное общество могло столь терпеливо переносить тяготы и жертвовать благами, как российское. Да, в этом, несомненно, присутствовали известная косность и покорность привыкших к бесправию сословий. Да, для этого общества была свойственна убежденность в том, что именно самодержец имеет право распоряжаться их богатством, трудом и даже жизнью, не спрашивая на то согласия обладателей этой самой жизни. Однако было бы ошибочно объяснять такую позицию лишь одной привычной к слепому повиновению. В продолжение нескольких веков общество отдавало власти скудные ресурсы ради того, чтобы выжить, сохраниться, отстоять веру и себя в этой вере. То была модель взаимоотношений с самодержавной властью, особенно подходящая для кризисных моментов. Модель необычайно затратная, разрушительная для личности и сословий, но одновременно и эффективная с точки зрения достижения общей цели. Ведь то, что для большинства европейских монархов уже тогда было крайностью, недопустимым пределом, за который не дадут шагнуть сами подданные, для русских государей оставалось нормой. Так что мобилизовать ресурсы, обобрать все сословия, напрячь до хруста костей и кровавого пота все общественные группы для российской монархии было делом обычным. Потому и выходило, что не столько России «повезло» с Петром, сколько Петру после Нарвы — с Россией и подданными.

Первая забота царя после поражения — собрать оставшиеся силы. Когда улеглось первое смятение, выяснилось, что не все войска рассеяны. Разжав железную хватку шведов, пришли под своими знаменами семеновцы и преображенцы; вышли с оружием солдаты и офицеры дивизии Головина; пропев последнею бесславную «лебединую песню» поместной армии, приплелись дворянские сотни; кое-кто из полков Трубецкого и Вейде счастливо ускользнул из плена хитростью и бегством. Удача также, что к Нарве не успели подойти полки дивизии Репнина. Соединенные вместе, все эти силы стали ядром новой армии. Впрочем, сам Репнин с частью войск был вскоре отправлен в Курляндию к Августу — царю во что бы то ни стало надо было удержать упавшего духом единственного союзника от мыслей о сепаратном мире.

Одновременно были продолжены новые наборы в армию — пеший рекрут с 50 дворов, конный — со 100. Всех, пожелавших записаться в солдаты добровольно, велено было принимать «без всякой задержки и взяток».

Преимущества новой рекрутской системы набора становились все более очевидными. Надолго, если не навсегда, оторванный от дома и хозяйственных забот, крестьянский сын попадал во власть капралам, сержантам и офицерам, которые методично вколачивали в него суровую военную науку: держи строй, береги от сырости порох, от порчи ружье и амуницию, слушайся и слушай команду. Всякое действие, любой прием повторялись десятки раз. Заряжание кремневого ружья включало 26 приемов (потом их стало 14). Их следовало довести до автоматизма, радуясь, что прежде на то, чтобы зарядить мушкет, надо было 44 движения. Новые приемы стрельбы позволяли хорошо обученным мушкетерам делать до пяти выстрелов в минуту. В боевой обстановке такую скорострельность достичь было невозможно да и не нужно. Но все же палить плутонгами, ничем не уступая противнику, следовало уметь. Из трех рекрутов до обстрелянного солдата — ветерана регулярной армии доживал, в лучшем случае, один. Остальных уже в начале службы укладывали в землю болезни и шведские штыки — страшная плата за создание регулярной армии, о которой если и вспоминают, то как-то мимоходом, вскользь.

Огромные усилия были затрачены на вооружение. Часть оружия поначалу приобреталась за границей. Казне оно обходилось очень дорого, и поэтому стали искать способы снизить расходы. Иностранные ружья разобрали на части и раздали тульским мастерам, как образцы. Свои ружья получались хуже, но зато стоили дешевле. Впрочем, по мере появления ружейных мануфактур собственное стрелковое оружие перестало уступать по качеству иностранному.

Немалые трудности возникли с артиллерией. Поставленный во главе артиллерийского дела Андрей Виниус должен был после первой Нарвы в кратчайшие сроки восполнить огромный недостаток в орудиях разных типов и калибров. «Для Бога поспешайте артиллерию», — писал Петр, предпочитавший в этом случае просить, а не приказывать.

Из-за нехватки металла пустили на переплавку колокольный лом и «лишние» колокола. С испуга собрались снимать даже медную кровлю с кремлевских теремов. Потом все же сообразили, что это лишнее. Колокольной же меди к середине 1701 года навезли около 90 тысяч пудов, а израсходовали только 8 тысяч. Причина — из колокольной меди орудия получались не лучшего качества: были они непрочны, из-за большого процента олова затравочные отверстия скоро прогорали. Приходилось дно орудий заливать металлом и просверливать выше новые запальные отверстия. Это, конечно, отражалось на боевых характеристиках орудий.

Тульские и подмосковные металлургические и металлообрабатывающие заводы и мастерские работали с большим напряжением. Одновременно мастера стали осваивать Урал, где была найдена превосходная руда. С 1701-го по 1704 год здесь было построено семь плавильных заводов. Неудивительно, что нарвскую артиллерийскую прореху удалось залатать очень быстро. К концу зимы 1701 года армия получила около 260 пушек и мортир. Иностранные наблюдатели не без досады должны были признать высокое качество обновленной русской артиллерии. Петр, конечно, по праву мог гордиться достигнутым. Однако он всегда помнил, чего это стоило ему и стране. Поэтому даже в минуту торжества, подобной той, которую переживал после взятия Нотебурга, писал: «Радуюсь, что новая артиллерия, слезами омоченная (выделено нами. — И.А.), разбила крепкий орех» (царь обыгрывал древнерусское название Нотебурга — Орешек. — И.А.).

Слезами омоченная! Лучше не скажешь.

На все это нужны были большие деньги. Знаменитое петровское высказывание, что деньги — суть артерии войны, было, что называется, выстрадано им. В поисках средств приходилось прибегать к давно известным способам пополнения казны и придумывать новые, выказывая чудеса изобретательности и скопидомства. Привычно множатся и растут в размерах разнообразные подати и чрезвычайные обложения. Беспощадно взимаются фискальные задолженности. Немалый доход приносит чеканка новых денег.

Появляется новая должность, с затейливым названием «прибыльщик». Призвание прибыльщика — изыскивать новые способы пополнения казны. Первым прибыльщиком стал крепостной человек Б. П. Шереметева Алексей Курбатов. Он еще до Нарвы предложил «для пополнения казны» ввести в обиход гербовую бумагу. Отныне для того, чтобы осуществить любую сделку или подать челобитную, следовало приобрести клейменую бумагу. Сделок было множество, причин ударить челом — еще больше, и тонкие денежные ручейки от проданной «орленой бумаги» стали стекаться полноводными рублевыми реками в казенные сундуки. Курбатов с товарищами, вдохновленные поддержкой царя, и в дальнейшем изыскивали все новые и новые объекты для обложения, начиная с налогов на рождение и похороны и кончая сборами с ульев и конских дуг. Беда только, что опустошалась казна быстрее, чем пополнялась, — безденежье стало неотъемлемым спутником войны.

Деньги нужны были не только для армии, но и для союзника. Август выказывал воинственность и верность союзу, лишь получая из Москвы денежные вливания и помощь войсками. Переговоры с королем в марте 1701 года в Лифляндской Бирже обошлись Петру в кругленькую сумму: в течение трех лет ему надо было выплачивать курфюрсту наведение войны по 100 тысяч рублей. Это не считая содержания отдельного корпуса, который должен был действовать под началом Августа.

После Нарвы Петр обретал душевное равновесие на свой манер. Уже в начале декабря 1700 года он приказал Шереметеву идти разорять Ливонию и Лифляндию «для лутчего вреда неприятелю». Причем Петр, зная склонность Бориса Петровича не торопиться, заранее ему выговорил: «Не чини отговорки ничем». Первая диверсия Бориса Петровича не принесла ему славы. Но лиха беда — начало. Такие вылазки если и не наносили большого вреда неприятелю, то благотворно действовали на русское войско, оно постепенно приходило в себя.

В 1701 году шведы попытались нанести удар по Архангельску. Карл приказал флоту организовать диверсию: «Сжечь город, корабли, верфи и запасы». Нападение должно было отбить охоту у западноевропейских негоциантов плавать в единственный порт России. А это означало, что в самый ответственный момент Петр лишится потока необходимых товаров. Однако тщательно подготовленная операция провалилась. Шведские корабли с десантом не сумели одолеть Ново-Двинскую крепость. Они потеряли два судна, посаженные на песчаные мели русским рыбаком-лоцманом Иваном Рябовым. Царь был крайне обрадован таким оборотом дела, ставшим для него «нечаянным счастьем».

Однако главные события происходили в Восточной Прибалтике. Здесь против Шереметева действовал шведский отряд численностью 7–8 тысяч человек. Для защиты шведских владений этого было совершенно недостаточно. К тому же составляли этот отряд преимущественно местные жители, не страдавшие избытком шведского патриотизма. Во всяком случае, они не были готовы стоять до последнего ради Швеции, бывшей для них скорее суровой мачехой, чем родной матерью. Командующий корпусом полковник Шлиппенбах, начальник умный и деятельный, хорошо видел недостатки полурегулярных формирований и забрасывал Карла XII и Государственный совет просьбами о подкреплении из коренной территории королевства. В ответ ему было приказано рассчитывать на людские резервы провинции. Карл был по-своему прав — основные силы следовало сосредоточить против главного противника. Ошибка, как мы уже знаем, заключалась в другом — в определении королем этого самого «главного противника».

Помимо корпуса Шлиппенбаха, прибалтийские владения должны были защищать городки-крепости. Но и здесь дела обстояли неважно. Большинство укреплений устарели и находились в плачевном состоянии. Сведущие шведские фортификаторы писали, что они скорее «вредны, чем полезны». Уже знакомый нам генерал-губернатор Лифляндии Дальберг задолго до Северной войны призывал шведские власти обновить укрепления края. Иначе, предупреждал он, русские возьмут их и «получат выход к Балтийскому морю, о котором они мечтали с незапамятных времен». Но Стокгольм совершенно по-русски положился на авось и отказал в просьбе на основании отсутствия средств. Лишь с началом войны кое-что было сделано для ремонта крепостей, но эти меры явно запоздали. Однако не следует думать, что Петру предстояло иметь дело с крепостями, которые можно было разорять с легкостью птичьих гнезд. Даже наскоро подправленные и подновленные, они оставались серьезными препятствиями на пути к Балтике.

Зимой 1700/1701 года в полках Шереметева насчитывалось уже около 30 тысяч человек. Однако Борис Петрович по-прежнему предпочитал действовать мелкими партиями, состоявшими из казаков, татар и калмыков — больших мастеров пограбить и вовремя унести ноги. Такое «нерыцарское» ведение войны Петра совсем не смущало, напротив, признано было полезным для «утомления неприятеля».

Столкновения 1701 года носили локальный характер, что не мешало сторонам иногда превращать их в ожесточенные сражения. Так, у мызы Рыуге небольшой отряд Корсакова был жестоко потрепан солдатами полковника Шлиппенбаха. Тотчас с подачи шведов в европейских газетах появилось сообщение о поражении 100-тысячного войска русских (у Корсакова было менее 4 тысяч человек). Кажется, в собственные побасенки готовы были поверить сами шведы — король тотчас произвел Шлиппенбаха в генералы. Последний смотрел на ситуацию куда критичнее. Поблагодарив короля за производство, Шлиппенбах не без сарказма заметил, что предпочел бы вместо чина получить 7 или 8 тысяч солдат. Запросы, надо заметить, у генерала были весьма скромные, если иметь в виду значение для Швеции защищаемого им края. Но Карл придерживался иного мнения. Последствия не заставили себя ждать.

В конце декабря 1701 года Борис Петрович Шереметев осмелился сойтись с Шлиппенбахом под Эрестфером. Шведские дозоры вовремя обнаружили 13-тысячный отряд Шереметева, но ошиблись в его численности. Шлиппенбаху доложили всего лишь о 3–5 тысячах русских. Шведский генерал устремился навстречу, имея около 4 тысяч солдат и 3 тысяч ополченцев. После упорного 5-часового боя русская пехота сбила неприятеля с позиций и заставила отступить к Дерпту. В качестве трофеев Бориса Петровичу досталось 6 орудий, более 350 пленных и несколько знамен.

Радость по случаю победы была великая. Более чем скромный успех принес генерал-фельдмаршалу Шереметеву орден Андрея Первозванного и царскую, усеянную бриллиантами «персону». На фейерверк, устроенный в честь первой победы, ушло едва ли меньше пороха, чем на само сражение. Любопытно осмысление царем случившегося. Победа оценивалась посредством аллегорий, становившихся благодаря своеобразному петровскому стилю мышления неотъемлемой частью «викторианской практики» XVIII столетия. Голландец де Бруин, оказавшийся свидетелем празднования победы в Москве, оставил их подробное описание. Подбор фигур-аллегорий на первый взгляд кажется неожиданным и даже случайным. Однако на деле все было пронизано глубоким дидактическим смыслом. Петр не просто радовался успеху. Он превращал его в средство обучения неразумных подданных. Побуждая к усвоению языка новой культуры, царь стремился к тому, чтобы одновременно усваивалась безусловная ценность преследуемых им целей. Словом, он вербовал на свой лад единомышленников. Так, во время празднования участники могли лицезреть фигуры Времени и Фортуны с пальмовыми ветвями (напомним, что ветвями вайи народ приветствовал Христа при входе его в Иерусалим). Здесь же картуш с надписью «Наперед поблагодарим Бога!». То были призыв к терпению и уверенность в божественном покровительстве. Изображение бобра (!) с надписью «Грызя постоянно, он искоренит пень!» служило наглядной иллюстрацией поговорки про терпение и труд; настойчивый рефрент темы терпения свидетельствовал о том, что власть была сильно обеспокоена реакцией масс на растущие военные тяготы. Наконец, зритель мог видеть нарисованный древесный ствол с молодой ветвью и море, освещенное солнцем. Аллегория венчалась картушем «Надежда возрождается!». Вся композиция не оставляла уже никаких сомнений в том, как царь воспринял скромную победу графа Шереметева. Хотя и сражались на земле, но за выход к морю; бились вблизи никому не известной мызы, но за давнюю и сокровенную государственную мечту, которая теперь может стать действительностью: «Надежда возрождается!»

Шумно отпраздновав победу — Петр вообще все праздновал шумно, — царь вполне здраво оценил его с практической точки зрения: «Мы дошли до того, что шведов побеждать можем; пока сражались двое против одного, но скоро начнем побеждать и равным числом». До этого, впрочем, было еще далеко.

Как полководец Борис Петрович отличался медлительностью и необычайной осторожностью. «Не испытлив дух имею», — как-то признался он в письме к адмиралу Федору Апраксину, и эта характеристика, как никакая другая, отразила ведущую черту личности новоиспеченного фельдмаршала. Если русская поговорка предлагала семь раз отмерить перед тем, как отрезать, то Борис Петрович отмерял трижды по семь раз и при этом забывал отрезать. Во всех иных случаях подобное качество для полководца едва ли можно было признать положительным. Но после Нарвы оно имело большой плюс. Осмотрительный Шереметев избегал ставить свои полки в ситуацию изменчивую, быстротекущую, когда офицеры терялись и не знали, что им делать, а солдаты от испуга переставали слышать и слушаться команды. Для армии, в которой все учились, это была неплохая школа и, кажется, единственно верная тактика.

Было у Бориса Петровича еще одно качество, очень подходящее ко времени. Шереметев умел, не теряя достоинства, со всеми ладить. Для петровского круга он был свой человек, почти «европеец», носивший не виданное на Руси звание «мальтийского кавалера» (получил его, путешествуя по югу Европы) и побывавший даже у самого папы. Но и для традиционалистов он свой — по манере, аристократическому происхождению, привычкам и жизненному укладу. Московские и провинциальные дворяне охотно служили с ним. Шереметев — не выскочка, не чета безродному Меншикову. Его знатность не ущемляла ничьей чести, осторожность и медлительность воспринимались как здравомыслие. Такой не станет рисоваться и попусту рисковать чужими жизнями. Одним своим мешковатым видом русского барина, лишь по недоразумению остриженного и втиснутого в немецкий кафтан, Борис Петрович привлекал к себе сердца старорусского дворянства. Он сплачивал, вселял покой и уверенность. Именно такой полководец и был нужен в первые годы Северной войны.

В июле 1702 года Шереметев встретился со Шлиппенбахом у мызы Гуммельсгоф. На этот раз победа оказалась много весомее. 7-тысячный шведский корпус (против 18 тысяч фельдмаршала Шереметева) был уничтожен почти полностью. Шведский генерал едва сумел с остатками конницы отойти в Пернов.

В августе на реке Ижоре Ф. М. Апраксин потрепал другой шведский отряд, под началом Кронгиорта. Теперь, если неприятель и мог сопротивляться, то только в крепостях. Восточная Прибалтика начала переходить под власть русских войск.

Успех Шереметева под Гуммельсгофом вновь был громко отпразднован. В этом был свой смысл: под победные залпы на полях сражений и в россыпях огней фейерверка скорее затягивались раны нарвского позора. Петр высоко оценил победу фельдмаршала: «Зело благодарны мы вашим трудам». Обрадованный царской милостью, Борис Петрович тотчас испросил разрешение отлучиться в свои имения: леность и хозяйственная жилка перевешивали в нем даже честолюбие. Петр разрешения не дал. «Труды» фельдмаршала победами под Эрестфером и Гуммельсгофом не окончились. Шереметев был отправлен разорять Ливонию, в чем и преуспел: «От Дерпта и рубежа по сю сторону мыз и деревень ничего не осталось», — доносил фельдмаршал.

Среди разоренных местечек оказался и городок Мариенбург. Подступил к нему Борис Петрович в августе 1702 года. Жители оставили свои дома и по мосту перешли на остров, где возвышался старый замок. Построенный в XIV веке, он не мог устоять против правильной осады. Тем не менее небольшой гарнизон упрямился и не выкидывал белого флага. Наконец удача улыбнулась Шереметеву — бомба угодила в пороховой склад. «Боги Пресвятая Богородица твоим высоким счастьем помиловали… прилетели две бомбы в одно место», — сообщал царю Шереметев, невольно зачисляя Бога и Богородицу в… канониры. Взрыв разнес стену замка, после чего осажденные, не дожидаясь приступа, вступили в переговоры. Солдаты и офицеры гарнизона были объявлены пленными. Жители получили право свободного выхода, однако им не пришлось воспользоваться этой возможностью — несколько смельчаков шведов попытались взорвать крепость. Нарушение условий капитуляции (подобное произошло и при сдаче русских войск под Нарвой) дало повод объявить пленными всех жителей города. Это малозначительное событие в истории Северной войны едва ли стоило бы даже упоминания, не будь среди задержанных жителей некой Марты Скавронской. Благодаря вмешательству его Величества Случая она не ушла в шведскую Прибалтику и не канула в безвестность. Ей предстояла совсем иная судьба — стать женой Петра и императрицей Екатериной I.

Но пока приглянувшаяся сначала драгунам, потом генералу Бауэру, а затем и самому фельдмаршалу Шереметеву Марта стирала белье своим новым господам, ее будущий супруг отправился в Архангельск отражать очередное нападение неприятеля. Слух оказался ложным. Убедившись в безопасности города, Петр решил приступить к тому, о чем давно мечтал, — к освобождению тех «отчин и дедин» по реке Неве и Финскому заливу, которые в начале XVII века шведы отвоевали у Московского государства. Решено было занять крепости, контролирующие полноводную Неву, от Нотебурга до Ниеншанца. Прорыв на этом направлении сулил серьезные стратегические преимущества.

Чтобы начать движение от истоков Невы, следовало вытеснить шведские корабли с Ладожского озера. Кораблей было немного — несколько бригантин и галер. Но Петр и этим похвастаться не мог. Теснили шведов солдаты и казаки, посаженные в лодки. Достаточно было одного ядра, чтобы раскидать такую, с позволения сказать, абордажную партию, однако русские проявляли удивительное хладнокровие. Атакующим должны были помочь две яхты, которые от Белого моря тащили волоком по знаменитой «Осударевой [государевой] дороге». Прорубленная в лесных чащобах, дорога-просека тянулась от поселка Нюхчи до Повенецкого погоста на севере Онежского озера. Затем суда по озеру и Свири устремились к Ладоге.

Настойчивость русских привела в замешательство хозяйничавшего на Ладоге адмирала Нумерса. К тому же приближались осенние шторма, особенно опасные на озере. Адмирал почел за лучшее уйти в Выборг. Это дало возможность Петру подступить в конце сентября 1702 года к Нотебургу.

Нотебург — крепость важная. Тот, кто владел ею, контролировал весь водный путь из Балтики, по Неве, Ладоге и далее, в глубь России. Стратегическое положение крепости хорошо понимали новгородцы, а в последующем московские великие князья и цари. Шведы приложили немало сил, чтобы в годы Смуты завладеть крепостью. С 1611 года на ее башнях стали развеваться королевские знамена. К 1702 году укрепления крепости безнадежно устарели. Недостаточной была и численность гарнизона — 450 человек. Тем не менее стоявший на острове Нотебург оставался сильной крепостью. Стремительное течение полноводной Невы осложняло любую десантную операцию.

Шведы отклонили предложение о капитуляции. 1 октября начался артиллерийский обстрел. Десятки бомб обрушились на крепость. Мирные жители, главным образом жены офицеров, «ради великого безпокойства от огня и дыму» попросили разрешение оставить Нотебург. Ответил сам царь, придавший своему отказу юмористический оттенок. Мол, он, капитан-бомбардир Петр Михайлов, не осмеливается даже передать эту просьбу Шереметеву, «понеже ведает он подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением их опечалити не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих вывесть купно с собою». В сомнительном с точки зрения юмора отказе царя не было стремления к излишнему кровопролитию. То была обычная практика XVIII века, заставлявшая прибегать к любым средствам, ведущим к победе.

Офицерские жены своих «супружников» из Нотебурга «вывести с собою купно» не смогли. Осада продолжилась. 11 октября последовал штурм. Охотники на лодках пристали к острову. Выскочили, облепили лестницами стены — оказались коротки! У трех проломов, пробитых артиллерией, атакующих встретили плотными выстрелами. Петр, наблюдавший за штурмом с берега, велел бить отбой. Но это была уже не та армия, которая показывает спину при первой неудаче. Командир семеновцев, подполковник Михаил Голицын осмелился нарушить приказ. Он велел оттолкнуть от берега лодки, чтобы не было соблазна отступать, и бить барабанщикам приступ. Теперь уже ничего не оставалось, как победить или умереть. Солдаты кинулись на второй штурм. В самый разгар сражения подоспел с подкреплением Меншиков. Исход сражения оставался неясным, когда противник, исчерпав силы, выбросил белые флаги.

Штурм дорого обошелся русской армии. Были убиты и умерли от ран более 500 человек. 22 человека за трусость были повешены.

Взятие Нотебурга завершило третий год войны. Петр, правда, остался верен себе и предложил продолжить «генеральный поход». Но этому решительно воспротивился Шереметев, объявивший, что люди устали «всесовершенно», а «паче же лошади», отошавшие на худых кормах. Лошади — не люди, и против такого аргумента оказался бессилен даже царь. Он приказал отвести полки на зимние квартиры, а сам спешно отправился в столицу. «Сам ведаешь, сколько дела нам на Москве», — сообщил он с дороги Борису Петровичу.

Ранняя весна следующего года застала Петра в армии. Правым лесистым берегом Невы русские полки подошли к Ниеншанцу, небольшой крепости, закупорившей устье реки (примыкавший к крепости городок к этому времени был уже разорен самими шведами). В конце апреля начались осадные работы. Затем последовали штурмы, отраженные неприятелем. Впрочем, исполнив свой долг, защитники крепости согласились начать переговоры. 1 мая гарнизон капитулировал. На следующий день Петр вошел в крепость, дав ей новое название — Шлотбург.

Почти в то же время, ничего не зная о капитуляции, к крепости подошли два судна из эскадры адмирала Нумерса. Они приветствовали гарнизон орудийным залпом. Им наугад ответили, и введенные в заблуждение корабли бросили якоря. Можно представить, как загорелись глаза Петра при ошибке шведов. Позднее в письмах соратникам царь станет ссылаться на Шереметева, который якобы приказал капитану Петру Михайлову и поручику Меншикову взять «на шпагу» фрегаты. Но, конечно, адресаты писем ни на минуту не могли усомниться, кто выступил инициатором дерзкой затеи.

7 мая корабли «Гедан» и «Астрил» были атакованы 30 лодками с солдатами. Половиной лодок командовал Петр, другой — Меншиков. У шведов в сумме было 18 пушек, по 9 орудий на борт — не так уж и мало, чтобы отразить абордажные партии. Однако лодки налетели столь неожиданно, что неприятель не воспользовался выгодами своего положения. Корабли были взяты «на шпагу». Поскольку шведы «пардон зело поздно закричали», сгоряча многих покололи.

Петр был чрезвычайно горд победой. По его приказу Тихон Стрешнев должен был сыскать в архиве Разряда упоминание об аналогичных случаях в отечественной истории. К удовольствию царя, боярин сообщил, что искать «нечево, примеров таких нет». Это было не совсем точно. Чуть меньше пятидесяти лет назад донские казаки именно так захватили недалеко от этого места, у острова Котлина, будущего Кронштадта, шведскую галеру. На Черном море запорожские и донские казаки на своих легкокрылых стругах-чайках также не раз брали на абордаж турецкие каторги. Но сказанное вовсе не умаляет совершенного солдатами и офицерами 7 мая 1703 года. Петр с чистой совестью мог приказать вычеканить памятную медаль с надписью: «Не бываемое бывает».

За захват шведских кораблей Петр и Меншиков получили ордена Андрея Первозванного. «Хоть и недостойны, однако ж от господина фельдмаршала и адмирала мы с господином поручиком (Меншиковым) учинены кавалерами святого Андрея», — писал Петр. Как мы помним, высший орден первым получил Головин. Затем кавалерами стали гетман Мазепа и Шереметев. Что касается царя, то он сам отложил свое награждение «впредь до случая». Теперь случай представился, и царь надел синюю ленту за дело, в котором взаправду рисковал жизнью. В дальнейшем его венценосные преемники станут получать Андрея Первозванного при рождении, только потому, что соизволили появиться на свет в императорском семействе. В этом большая разница. Петр служил и получал заслуженные награды. Его наследники просто награждались.

Май 1703 года оказался богат на события. Устье Невы сразу привлекло внимание царя своим стратегическим положением — самая восточная точка Финского залива, близкая к русским границам. «Господь Бог заключительное место сие даровал», — объявил Петр после взятия Ниеншанца. Теперь он решил закрепиться на этом «заключительном месте». Но где? Ниеншанц был сразу отвергнут. Невелик, далек от моря, «место не гораздо крепко от натуры». Надо было найти что-то получше.

Поиск подходящего места потребовал немалых трудов. Феофан Прокопович позднее сообщал о том, что царь старательно обследовал берега Невы. Не обошлось «без совета и прочих, в деле том искусных». Свой выбор царь остановил на острове Яниссаари, что в переводе с финского значит Заячий остров. Было еще одно название, шведское — Люст-Эйланд — Веселый остров. Если вспомнить, что в казематах построенной здесь Петропавловской крепости станут томиться декабристы и прочие «государственные преступники», то шведский вариант приобретает жутковатый оттенок.

16 мая на острове была заложена крепость, с которой и начнет отсчет своего существования Санкт-Петербург, будущая столица Российской империи. Крепость должна была иметь шесть бастионов, за возведением которых следили А. Д. Меншиков, Н. Ю. Трубецкой, Н. М. Зотов, Г. И. Головкин, К. А. Нарышкин. Едва ли это их обрадовало. Ведь каждому приходилось отвечать за возведение своего бастиона. Сам Петр остался верен себе, взвалив на свои плечи шестую часть работ. Он возводил бастион, названный Государев или Капитанский. Земли под бастионы не хватало, и ее пришлось отвоевывать у Невы и болотистой низменности. Для этого били сваи и ставили вплотную друг к другу срубы. Срубы заполняли камнями и землей, моля Бога, чтобы вода не размыла, а илистая почва не поглотила их. Поистине, Петр приближался к заветной мечте о создании собственной Голландии, жители которой вели постоянную борьбу с водной стихией за жизненное пространство. Вот только голландцы принуждены были это делать из-за малоземелья, чего никак нельзя было сказать о России.

29 июня 1703 года, в день Святых апостолов Петра и Павла город официально получил свое имя — Санкт-Петербург. Это событие дало основание некоторым историкам считать именно 29 июня началом Петербурга. Заметим, что для людей того времени церемония освящения имела несравненно большее значение, чем почитаемая нами дата основания. Название — Петербург — утвердилось не сразу. В первые месяцы в обиходе использовались и другие, «конкурирующие» названия города: Петрополь, Питерполь, S. Петрополис. Сам Петр называл город по-разному, чаще всего на голландский манер — Санкт-Питербурх. История превращения Санкт-Питербурхав Санкт-Петербург, по признанию историков, прослеживается плохо.

В честь кого был назван город? На берегах Невы основывался город Святого Петра. Имя святого приоритетно, хотя привычное для многих толкование Петербурга как города Петра I также имеет под собой почву, ведь апостол Петр был небесным покровителем царя-реформатора. Современники также склонялись к такой «двойственной» трактовке: автор заметки в «Ведомостях» (октябрь 1703 года) писал об основании царем на берегу Невы крепости «на свое государское имянование».

Обращение к апостолу Петру имело глубинные смыслы. Это было напоминание о Риме, что вполне укладывалось в уходящую в прошлое доктрину о Москве — Третьем Риме. Как водится при Петре, традиционализм имел ощутимо новационный привкус. Ведь прежде упор делался все же на Второй Рим, «столицу» православного мира — Константинополь. Первый же Рим более ассоциировался с имперскими традициями, не столь актуальными в предыдущих столетиях. Но времена изменились. Именно имперское начало стало приобретать при Петре доминирующее значение. Петербург в этом движении — то, что следует отнести к началу, провозглашение же Петра императором, а Московское государство Российской империей — апофеоз. Но, опять же, между «началом» и «апофеозом» лежала Полтава, без которой пройти этот путь едва ли было возможно.

Новый город, который шведы не без основания именовали не иначе как «барачным», был уязвим. Особенно большая опасность исходила с моря, на котором безраздельно господствовали шведы. Уже осенью 1703 года, как только устье Невы покинула эскадра шведского адмирала Нумерса, Петр принялся за возведение береговых батарей. Внимание царя привлек остров Котлин — будущий Кронштадт. Но еще до строительства укреплений на Котлине решено было перекрыть фарватер, используя песчаные отмели южного берега Финского залива. Здесь зимой 1703–1704 годов насыпали нечто вроде острова (в ход пошли все те же срубы-ряжи, собранные прямо на льду), на котором выстроили форт Кроншлот. Его 14 пушек вместе с 60 пушками, установленными позднее на Котлине — Кронштадте должны были отваживать от Санкт-Петербурга непрошеных гостей. Петр, по своему обыкновению, итог всех этих усилий свел к афористичной фразе: «Теперь Кронштадт в такое приведен состояние, что неприятель в море близко появиться не смеет. Инако расшибем корабли в щепы. В Петербурге спать будем спокойно».

На самом деле спать спокойно долго не удавалось. Первые месяцы жизни Петербурга протекали под несмолкаемые орудийные залпы. Русские войска продолжали отвоевывать у шведов близлежащие крепости. 27 мая 1704 года пал Ямбург. За ним пришла очередь Копорья. В июле было отражено нападение шведов на Санкт-Петербург и заложена Олонецкая верфь. В итоге небо над Москвою не раз расчерчивалось огнями фейерверков, а кремлевские башни украшались трофейными знаменами. Петр приучал не только к тяготам, но и к победам. Однако в роскошном ожерелье из захваченных крепостей не хватало двух главных жемчужин — Нарвы и Дерпта.

Нарва нужна была Петру не просто для того, чтобы смыть недавний позор. Важнее было закрепиться во вновь завоеванных землях, что трудно было сделать, не овладев этой крепостью и Дерптом. К тому же приходилось спешить из-за тревожных известий, приходящих из Речи Посполитой. Август II мог лишиться польской короны и пойти на мир со шведами. Нетрудно было догадаться, что последует за этим: сам Карл XII пожалует в гости.

В мае 1704 года русские полки подошли к Нарве. Гарнизон встретил их жестоким огнем и вылазками. Но если шведы думали, что имеют дело с прежней армией, то они сильно ошибались. Прозрение наступило достаточно быстро. «Видно было, что они намерены добиться своего, невзирая ни на какие потери», — признался один из шведских офицеров.

Одновременно был осажден Дерпт (теперь хватало сил сразу на две крепости). Приехавший наблюдать за осадой Петр был крайне недоволен деятельностью Шереметева. Вместо того чтобы сосредоточить всю мощь осадных орудий против слабых стен на юге, фельдмаршал обрушил огонь на сильные северные бастионы. Борис Петрович стал оправдываться тем, что при атаке с юга придется преодолевать низменный заболоченный участок, в котором солдаты увязнут. Петр не принял объяснений. План Шереметева был подвергнут резкой критике, об остроте которой можно лишь догадываться по злому письму царя Меншикову «…Все негодно, и туне людей мучили… Зело жаль, что две тысячи уже бомб выметано беспутно».

Осадные батареи были перевезены на новое место. Теперь уже не приходилось говорить, что бомбы метались «беспутно». Через десять дней после приезда Петра, 13 июля, в проломленные в южных стенах бреши устремились колонны штурмующих. Войска не увязли, хотя местами пришлось идти по пояс в воде. Впрочем, и шведы не особо упорствовали — гарнизон быстро капитулировал.

После падения Дерпта к осаждавшим Нарву частям подошли полки Шереметева. 150 пушек и мортир принялись крушить крепость, превращая ее стены и бастионы в груды камня. Шведы упрямились. Возведенный в генералы Горн в 1700 году отбился от русской армии, имея около 2000 тысяч человек. Теперь под его знаменами были 4500 человек и надежда на помощь со стороны Шлиппенбаха. Вот тут-то Горна как раз и поджидало жесточайшее разочарование. Для Петра не остались тайной его надежды на помощь. Два русских полка, переодевшись в синие мундиры, с ружейной и орудийной стрельбой принялись изображать шведский «сикурс» — идущую из Риги подмогу. Обрадованный Горн приказал отворить ворота, чтобы устремиться навстречу Шлиппенбаху. Однако стоило шведским драгунам отойти от крепости, как их дружно атаковали. Итоги сражения едва ли можно было назвать значительными. Но то, каким способом была достигнута победа, вызвало у Петра и его окружения бурный восторг. Шведы, мастера до всяких военных хитростей, сами угодили в ловушку! Петр определил происшествие двумя меткими фразами. Первая, ироничная, «как умных дураки обманули», была, несомненно, из лексикона «Всешутейшего» собора, в котором очень любили высмеивать «умников». Вторая, столь же озорная фраза впоследствии была растиражирована в многочисленных сочинениях о Петре: «Высокопочтенным господам шведам поставлен зело изрядный нос».

Подобные уколы, несмотря на всю их болезненность, не решали главного — судьбы Нарвы. По приказу царя осадная артиллерия сосредоточила огонь по бастионам «Глория», «Гонор» и «Виктория». После десятидневной канонады в укреплениях были пробиты бреши. Горну предложили сдаться. Комендант ответил грубым отказом, сопроводив его «некоторыми хульными словами». 9 августа начался генеральный штурм. Потребовалось меньше часа, чтобы осаждавшие ворвались в крепость. Обозленные упорством защитников Нарвы, солдаты неистовствовали. Начались резня и грабеж. Напрасно трубачи трубили отбой — их никто не слушал. В реляции о взятии крепости было сказано, что солдат пришлось от кровопролития «унимать» крайними мерами.

Виновным в кровопролитии был признан Горн. Петр, в общем-то, стремившийся демонстрировать рыцарское отношение к побежденным, на этот раз не удержался и отвесил коменданту увесистую пощечину. Но едва ли царь был прав в своем негодовании. Горн стремился лишь до конца исполнить свой воинский долг, отлично понимая, что после падения крепости русское половодье затопит шведские владения до самой Риги.

При европейских дворах — не в пример первой Нарве — успех русских остался почти не замеченным. Не потому, что о нем не ведали, — царские послы поспешили сообщить о новой победе русского оружия. Просто в Европе не верили, что эти завоевания всерьез и надолго. Рано или поздно, но «северный герой» обрушится со всей шведской мощью на царя. В исходе столкновения никто не сомневался, оттого и поздравляли царских министров очень сдержанно, памятуя о мстительности Карла XII. Что же касается самого шведского короля, то до сих пор на людях он пренебрежительно отзывался об успехах царя в Прибалтике. Даже отчаянные призывы из Стокгольма обезопасить прибалтийские владения Швеции не могли сокрушить его непробиваемый оптимизм: придет время — и за все будет отплачено русскими с процентами. «Пусть строят, все равно все это будет наше», — небрежно ронял король в ответ на известия о строительстве царем новых крепостей и укреплении старых. Но потеря Нарвы — места его славы — Карла задела. Получив известие о ее падении, он помрачнел и надолго замолчал. Можно лишь догадываться, какие мысли в этот момент одолевали монарха. Быть может, он впервые всерьез задумался о том, что ошибся с выбором главного противника? Отвоеванный у Августа Торн, крепость, куда более сильная, чем Нарва, обошлась ему в 40 убитых. Цифра, конечно, приятная во всех отношениях, но разве так должен сражаться главный враг?

Для Петра вторая Нарва — черта под отрезком жизни длинною в четыре года. В начале этого пути — крушение надежд, стыд и отчаяние. Потом — лихорадочные дни, вмещающие в себя невероятное количество дел; кибитка, служившая одновременно и спальней, и кабинетом; написанные на ходу письма и указы, в неразборчивом почерке которых — все рытвины и ухабы бесконечных российских дорог; мелькание городов, городков и деревень, где любой приличный дом, даже дворец — для него не более чем постоялый двор, временное пристанище. Петр с его государственным умом и умением видеть много дальше своего окружения, несомненно, осознавал значимость произошедшего и радовался. Но, по обыкновению, радость эту выражал иносказательно — шутил и каламбурил. В коротеньком послании Кикину он обыгрывает слова «Нарва» и «нарыв»: «Иного не могу писать, только что Нарву, которая 4 года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало». Между тем, если вдуматься, в этой фразе больше боли, чем радости, ведь в самом деле болело, не переставая, четыре года!

В Нарве — пускай видят его возросшую силу — Петр не отказал себе в удовольствии принять польских и турецких послов. С первыми был заключен союзный договор. Со вторыми дело обстояло сложнее. Турция настойчиво требовала уничтожить в Азовском море русский флот. Несмотря на донесения русского посла в Константинополе П. Толстого о неготовности Порты к большой войне, приходилось считаться с тем, что отказ выполнить это требование обернется ухудшением отношений. Тем не менее Петр и его дипломаты пошли на это. Турецкому послу пришлось довольствоваться лишь словесными заверениями в дружбе.

>

Польская трясина

Отказавшись от похода в Россию, Карл XII шаг за шагом втягивался в польские дела. И хотя его войска уже маршировали по дорогам Великого княжества Литовского, спеша оказать помощь противникам польского короля, формально Оливский мир между сторонами долго сохранялся. В августе 1701 года Карл распространил по Речи Посполитой обращение с исчислением бед, навлеченных на Польшу королем Августом, и с призывом лишить его престола. Обращение, хотя и породило немалую смуту в головах поляков, к детронизации не привело, что еще более раздосадовало короля-героя. Он, что называется, закусил удила и уже ни под каким видом не собирался отказываться от своей «благородной» цели — наказания недостойного монарха.

В мае 1702 года Карл XII занял Варшаву. Август в это время находился в окрестностях старой столицы Польши — Кракове. Шведский король решил воспользоваться ситуацией и разгромить своего недруга вместе с примкнувшим к саксонцам гетманом Любомирским. Сражение произошло под Клишовом, где объединенные польско-саксонские войска — 22–24 тысячи человек при 53 орудиях — поджидали 12-тысячную шведскую армию. Сражение открыли хоругви Любомирского шумной кавалерийской атакой, завершившейся короткой стычкой с пикинерами и картинным отходом поляков с поля боя. Истинные причины поспешного отступления крылись не в недостатке мужества кавалеристов, а в установке Любомирского не портить отношения ни с Августом II, ни с Карлом XII. Атакуя, поляки формально поддержали своего короля и выступили против вторгнувшихся на территорию страны шведов. Отказываясь сражаться, они сохранили возможность для переговоров со шведским монархом. Но они плохо знали Карла, которого никогда не смущало количество врагов. Что с того, станет ли воевать с ним Речь Посполитая или не станет? Не случайно ломавший голову над необъяснимыми поступками Карла французский посол де Жискар пришел еще в 1701 году к неожиданному заключению: «Я серьезно думаю, что король Швеции боится остаться без врагов, если он заключит мир с Августом. От его предрассудков может вылечить только беда». Забегая вперед, скажем, что и беда масштаба полтавской катастрофы Карлу мало помогла. «Больной» был неизлечим. Что уж здесь говорить про 1702 год, когда болезнь только «прогрессировала», принося не беды, а победы. Враждебная демонстрация поляков дала повод Карлу XII открыть военные действия против Речи Посполитой. Последнее имело два следствия. Во-первых, шведский король отныне мог активнее вмешиваться в польские дела и озаботиться поиском своего кандидата, призванного сменить на престоле Августа. Во-вторых, можно было перестать беспокоиться о снабжении собственного войска и перейти к широким реквизициям, по принципу «война кормит войну». Для Речи Посполитой наступали тяжелые времена, превратившие страну в огромный постоялый двор, посетители которого — иноземные армии — упорно отказывались платить по счету.

…Отступление поляков поставило саксонцев в трудное положение. Август принужден был двинуть пехоту на центр шведских позиций. Одновременно саксонская кавалерия двинулась в обход правого фланга неприятеля. Командовавший здесь Реншильд быстро загнул фронт эскадронов, которые встретили саксонцев «караколем» — переменной стрельбой, а затем кинулась на противника с обнаженными палашами и шпагами. Саксонцы не уступали. Лишь постепенно выявилось превосходство шведов, достигнутое благодаря тесному взаимодействию кавалерии и пехоты. Все закончилось переходом шведов в общее наступление. Шведская кавалерия, выстроившись плугом, обрушилась всей своей массой на противника. Этого саксонцы уже не выдержали. Шеренги их были опрокинуты. Часть кавалерии бежала с поля боя, часть оказалась загнана в болото и там изрублена. Карл одержал блестящую победу, принесшую ему, однако, сомнительные политические дивиденды. Католическая Польша не отступила от своего короля, которому удивительно быстро удалось оправиться от поражения и собрать новую армию.

Началось скучное преследование саксонцев и поляков по дорогам Речи Посполитой. Это преследование иногда заканчивалось схватками, иногда — захватом городов, таких, как Данциг, Краков, Львов, Познань. Но до конечной цели, которую поставил перед собой Карл, по-прежнему было далеко. Своевольная польская шляхта не спешила принять его условия и определиться с судьбой Августа II. Не потому, что питала особую привязанность к своему королю, а из-за ущемленной национальной гордости. Полякам трудно было примириться с тем, что их исконное право выбирать монарха пытается присвоить пришлый государь-протестант. К тому же из-за реквизиций, поборов и грабежей отношение к незваным гостям становилось все более враждебным. Вскоре поляки от угроз перешли к настоящей партизанской войне. У шведов стали безвестно исчезать отставшие от частей солдаты, а то и целые отряды, отправленные для фуражирования.

Ответ последовал незамедлительно. Шведы не церемонились. Действовал принцип коллективной ответственности. Иначе говоря, чинить расправу стали с каждым, кто попадался под горячую руку. Карл XII наставлял Реншильда: «Жителей деревень, которых вы схватите, при малейшем подозрении в неблаговидных против нас поступках следует повесить, чтобы они боялись и знали, что если нас разозлить, то не будет пощады даже для детей в колыбели». Королевское слово не расходилось с делом. «Недавно я приказал сжечь целый город, а его жителей — повесить», — говорит Карл генералу, не удосужившись даже сообщить название несчастного городка (то был город Нешаву), стертого по его приказу с лица земли. Подобные действия «освободителей» от «канальи-саксонца» очень скоро напомнили полякам о самых мрачных временах знаменитого «потопа» — шведского вторжения в Речь Посполитую в 50-е годы XVII столетия.

Всепольский сейм призвал шляхтичей к оружию. Но Карл все же не напрасно пестовал недругов Августа — в ответ на скорую руку была сколочена прошведская конфедерация во главе с познаньским воеводой Станиславом Лещинским. Последнего, пусть и не сразу, Карл стал прочить в польские короли. В конце концов это ему удалось. Однако штык, пускай даже такой острый, как шведский, не мог заменить добрую волю подданных. Первое явление Лещинского на троне оказалось кратковременным. После Полтавы никто из поляков не стал защищать своего марионеточного монарха, и корона Пястов вернулась на голову, или, точнее, пышный парик Августа Сильного (кстати сказать, эту самую корону Август в 1706 году предусмотрительно увез с собой, из-чего Карлу пришлось делать для своего «обворованного» ставленника дубликат).

Впрочем, в 1703 году до всех этих событий было еще далеко. Пока же Август прилагал отчаянные усилия сохранить свой престол, а Карл XII — его отобрать. Последнему это дорого стоило. «Польская трясина» все сильнее засасывала шведского монарха. Такой поворот более всего устраивал Петра I. И дело не столько в завоеваниях, которые он мог сделать в Ингрии и Лифляндии, сколько в возможности получить драгоценное время для военного строительства.

Успехи царя в Прибалтике заставили обеспокоиться членов шведского Государственного совета. Здесь опасались, что оставленный без присмотра царь московитов со своей армией окрепнет настолько, что потом с ним будет трудно справиться. Первый министр, граф Пипер, хорошо осведомленный о царивших в Стокгольме настроениях, умолял короля двинуться на Север: «Для Швеции это гораздо важнее, чем решать вопрос, кому сидеть на польском престоле». Но Карл оставался при своем мнении. Сначала низложение Августа, затем уже вторжение в Россию.

Усилия по сколачиванию антиавгустовской конфедерации постепенно стали давать свои плоды. Видя, с каким упорством Карл XII гоняется за Августом, в Польше пришли к мнению, что единственный способ избавиться от шведов — это избавиться от… саксонского курфюрста. К тому были убедительные доводы: громкие победы шведов, разорение имений сторонников Августа, посулы Лещинского. В Варшаве был собран элективный сейм. Во время его работы в среду шляхтичей-депутатов затесались темные личности в жупанах и венгерских кафтанах. Они почти не говорили по-польски, но зато принимали воинственные позы и кричали «виват!» при имени Станислава Лещинского. Как оказалось, то были шведы, на время облачившиеся в польские одежды. Задача у них была простая — всеми способами внушить депутатам большую «лояльность» к ставленнику Карла XII. Среди прочих и этот немудреный аргумент оказался веским. Мало кто, стоя рядом с такими убедительно ярыми почитателями познаньского воеводы, мог открыто усомниться в достоинствах кандидата на трон. В ноябре 1705 года новоизбранный 27-летний король Станислав Лещинский подписал с Карлом мирный договор, согласно которому, Польша превращалась в союзника Швеции. Для Стокгольма это был несомненный выигрыш. Для Речи Посполитой рокировка королей таковой не была. Теперь ей предстояло под шведскими знаменами воевать с Саксонией и Россией. Впрочем, далеко не все в Речи Посполитой признали законным избрание Станислава Лещинского. Партия Августа II продолжала поддерживать прежнего короля и сотрудничать с царем.

Петр с нарастающей тревогой следил за событиями в Речи Посполитой. Несмотря на военную и финансовую помощь, которую он оказывал Августу, трудно было предсказать, как тот поведет себя в трудную минуту. Царь по-прежнему выказывал Августу внимание, был подчеркнуто предупредителен и любезен, но доверия уже не было: союзник был из тех, кто при подходящем случае только вильнет хвостом — и поминай, как звали. «В короле крепости немного», — предупреждал царя посланник при дворе курфюрста князь Григорий Долгорукий. Петр и сам знал, что в курфюрсте «крепости» мало. Зато он виртуозно умел клянчить и вымогать. «…От короля всегда — дай, дай, деньги, деньги», — в сердцах жаловался на Августа Петр Меншикову. Однако, как ни был плох Август, другого союзника не было и выход его из войны казался чуть ли не катастрофой. Оставалось надеяться на заинтересованность Августа в России да на упрямство Карла, с которым трудно было сговориться. Пока же царь активизировал действия своих войск в Лифляндии: «…чтоб сего Богом данного случая не пропустить». Расчет был прост: пользуясь слабостью шведов, забрать у них побольше городков и местечек, чтобы потом было чем торговаться. Действительно, в эти годы Петр и не заикался о включении всего завоеванного здесь в состав Московского государства. Мечтая об Ингрии, он готов был пожертвовать всеми завоеваниями в Лифляндии. Больше того, он готов был уступить даже часть Ингрии и довольствоваться только одним, главным для него «пристанищем» — Петербургом. Но это были именно мечты — шведский король и слышать ничего не хотел о переговорах с царем.

Эта неуступчивость Карла XII пугала Петра. За этим чувствовалась нечеловеческая уверенность в своих силах. Особенно беспокоился царь за Петербург, оборона которого была ослаблена с уходом лучших полков в Литву и Польшу. Приходилось считаться с возможностью внезапного нападения на город со стороны Выборга и моря. Летом 1705 года шведский адмирал Анкерштерн объявился в Финском заливе. Тягаться на море с его эскадрой, в составе которой было семь линейных кораблей, не приходилось и думать. Оставалось надеяться на финское мелководье, опасное для крупных судов, и береговые батареи, уже выручавшие Санкт-Петербург.

В начале июня 1705 года шведский адмирал предпринял попытку приблизиться к городу. Его остановили огнем орудий и воздвигнутым поперек фарватера «палисадом» из притопленных бревен. По словам датчанина Юста Юля, это была военная хитрость адмирала Корнелия Крюйса. Шведы «купились» — приняли бревна за вбитые в дно сваи, которые грозили проломить днища кораблей. Вражеская эскадра стала поспешно убирать паруса и поворачивать назад. Окончилась неудачей и десантная операция на остров Котлин. Высадившихся на берег морских пехотинцев встретили в штыки солдаты гарнизона. Шведы не выдержали дружного отпора и отступили к своим лодкам.

Неудача не остудила рвения адмирала Анкерштерна. Тем более что Карл, несмотря на свое демонстративное пренебрежение к успехам царя в Восточной Прибалтике, отдал строгий приказ взять и разрушить Петербург. Но и Крюйс не дремал, готовясь отразить неприятельские приступы. На берегу возводились новые батареи. Успешно использовалась узость фарватера, которая сильно затрудняла шведам возможность воспользоваться преимуществами в классе кораблей.

Очередное сражение сразу же пошло под диктовку Крюйса. Атака десанта захлебнулась. К тому же русские артиллеристы на Котлине, ощущая под ногами твердую почву, целились и стреляли лучше шведских канониров. Шведы вновь не выдержали огня и ушли в море. Им не удалось прорваться к Петербургу и вступить в артиллерийскую дуэль с бастионами Петропавловской крепости. Едва ли не единственная в истории Петропавловской крепости возможность выступить в роли, изначально ей предназначенной, так возможностью и осталась. Едва ли первые петербуржцы сетовали по этому поводу. Но невоюющие крепости имеют обыкновение быстро превращаться в застенок. Не избежала этой печальной участи и Петропавловская крепость.

Позднее шведы предприняли еще несколько безуспешных попыток атаки города с суши и моря. Но, сколь ни ожесточенны были эти столкновения, судьба Санкт-Петербурга, как, впрочем, и всего затеянного Петром на Балтике, решалась не в Ингрии и даже не в Лифляндии, а там, где развертывались главные события Северной войны. В 1703–1706 годах этим местом оставалась Речь Посполитая.

Карл XII никак не мог поразить Августа II, которому каждый раз удавалось ускользать от своего неутомимого преследователя. Карл, конечно, мог настигнуть кузена в его наследственных владениях, но это могло привести к столкновению с Веной. Император выступал гарантом неприкосновенности всех немецких земель и княжеств, входивших в состав империи, и идти в тот момент на обострение отношений с Веной Карл и его министры не считали возможным. Потому шведскому королю и приходилось без особого результата гоняться за саксонцами и коронными войсками по всей Польше. Только одну Варшаву королю с генералами пришлось несколько раз «освобождать» от сторонников Августа. Как ни странно это звучит, но Карл XII изъездил и изучил враждебную ему Польшу куда лучше, чем родную Швецию.

Петр прилагал огромные усилия для поддержки единственного союзника. Основные силы русской армии постепенно перемещались в Литву, ближе к Августу. Это открывало возможность при необходимости быстро прийти на помощь к союзнику. Плюс, впрочем, легко превращался в минус. Возросла опасность того, что шведский король настигнет армию Петра. И действительно, зимой 1705–1706 годов Карл решил воспользоваться появившимся шансом. Получив известие, что русская армия расположилась на зимовку в Гродно, король форсированным маршем устремился из Польши в Литву. За 16 суток шведы преодолели 300 километров и вышли к Неману.

Русскому командованию долгое время ничего не было известно о движении неприятеля. Сам Петр, обеспокоенный известием об астраханском мятеже, в декабре 1705 года оставил гродненский лагерь и по зимнику поспешил в столицу. Армия была оставлена на короля Августа, который окружным путем добрался до Гродно и был принят с подчеркнутым почтением. К этому времени Петр окончательно разочаровался в своем союзнике, который проявлял подлинную настойчивость лишь в сердечных баталиях. Но законы дипломатического «политеса» побудили царя ограничиться мягкими упреками за предпочтение Венеры Марсу.

Жест вежливости — передача командования Августу — был сделан еще и потому, что ничего серьезного не предвиделось: считалось, что кампания 1705 года закончилась, а кампания 1706 года еще не начиналась. К тому же появление Августа позволило уладить конфликт между нанятым на русскую службу фельдмаршалом Огильви и Меншиковым. Меншиков был недоволен тем, что фельдмаршал оттеснил его на второй план, и требовал всей полноты власти. Петр щадил самолюбие своего любимца. Перед отъездом он отдал под его начало всю конницу, оставив за Огильви командование пехотой. На деле это означало многовластие, или, если быть совсем точным, безвластие, поскольку Август был командующим номинальным. Но если с этим можно было примириться в спокойной обстановке, то в условиях боевых действий подобный расклад вел к катастрофе.

Известия о приближении шведов пришло в Гродно в первых числах января 1706 года. Но в главной квартире посчитали, что это не более чем слухи, специально распускаемые противником. Особенно самоуверенно повел себя Меншиков, даже не удосужившийся выслать конные партии для разведки. В приближении 20-тысячного шведского войска окончательно уверились только 11 января, когда каролинам оставалось до Гродно всего два-три перехода. Срочно был собран военный совет с единственным вопросом: что делать? Вариант движения навстречу Карлу XII не обсуждался: царь перед отъездом строго-настрого запретил помышлять о генеральной баталии. Огильви предложил обороняться в укрепленном лагере: зимой шведы едва ли смогут оставаться долго на одном месте и отойдут. Русские генералы высказались за отступление, причем скорейшее, пока неприятель не перерезал дороги на Полоцк.

Огильви возразил: во-первых, ему просто претит мысль отступать с армией, вдвое превышающей армию противника; во-вторых, движение в жестокий мороз могло привести к большим потерям, чем пребывание в лагере; в-третьих, из-за нехватки лошадей придется бросить большую часть орудий. Военный совет ни к чему определенному не пришел. Тогда «командующий» Август отрядил гонца Петру, чтобы тот за 450 верст от Гродно принял правильное решение. Этим Август не ограничился. Он объявил о своем намерении привести на помощь саксонскую армию, для чего в ночь на 18 января покинул Гродно, прихватив в качестве конвоя несколько драгунских полков.

Убедившись в том, что русские не собираются выходить в поле, Карл XII принялся осматривать гродненские укрепления. Они оказались на удивление прочными, и король, не имея сильной артиллерии, на штурм не решился. Да и зачем было укладывать в снег прекрасную шведскую пехоту, когда можно было и так запереть русских в Гродно? 15 января шведы двинулись на восток и встали в 70 верстах от Гродно, в местечке Желудки (Жалудки). В результате этого маневра царская армия оказалась отрезана от границ России. Теперь войскам оставалось либо выйди в поле и принять сражение, либо умереть в лагере голодной смертью. Столь мрачная перспектива была вполне реальной: в провианте, фураже и дровах для обогрева скоро обозначилась большая недостача.

Грозная весть о блокаде Гродно застала Петра в Москве. Царь не медлил. Уже 13 января он устремляется назад, к армии. Чувствовал он себя в эти дни как никогда плохо, однако, по своему обыкновению, крепился и даже не стал дожидаться посланного следом доктора. Больше, чем болезнь, донимала государя неизвестность: из Гродно, как назло, не было ни одного нарочного. «Бог ведает, как сокрушаемся о том, что нас при войске нет. Лучше б жестокую рану или болезнь терпели», — сетовал царь, уже готовый к самому худшему известию.

С дороги Петр отправил письмо Репнину, который должен был доложить генералитету следующее: царь соглашался на то, чтобы полки ждали саксонцев в Гродно; однако, если те замешкаются, следовало, «не упуская времени», отступать самой короткой дорогой к своим границам. Главное, что требовал Петр, — сохранить «целость войска». «О пушках тяжелых не размышляйте; ежели за ними трудно отойтить будет, то, оных разорвав, в Неметь (Неман. — И.А.) бросить». Письмо пришло слишком поздно — Карл уже успел сделать свой ход, блокировав русскую армию.

Между тем военно-стратегическая ситуация продолжала ухудшаться. 2 февраля 1706 года 8–9-тысячный корпус Реншильда, оставленный присматривать за почти 30-тысячной саксонской армией (в нее входили также польские и русские части), разгромил ее под Фрауштадтом. Шведы действовали энергично — сначала отступали, заманивая противника и выискивая подходящую для сражения позицию, затем перешли в решительное наступление, не связывая себя даже артиллерией. Петр был крайне раздосадован поведением «саксонских бездельников», обратившихся в бегство после 45 минут боя. Жалко было своих солдат, четыре часа отбивавшихся от неприятеля и брошенных саксонцами, а затем варварски переколотых и застреленных по приказанию Реншильда (эта бойня 500 пленных даже для того времени не имела равных по масштабам и холодному, бесчеловечному расчету); жалко было денег, посланных Августу на содержание войска. «Только дачею денег беду себе купил…» — иронизировал над собой Петр. Но самое главное — в ожидании саксонской помощи упустили время. Гродненское «сидение» превратилось в гродненскую «мышеловку».

После Фрауштадта у Петра не осталось более сомнений относительно того, как надо поступать. Тем более что болезни, холод и недостаток продовольствия все более давали о себе знать. Прорыв и только прорыв мог дать шанс на сохранение «целостности войска». Но теперь его следовало подготовить особенно тщательно, выбрав подходящий момент и направление. Полки выступили из лагеря 22 марта. Двинулись они не на восток, где их ждал Карл XII, а на юго-запад, в сторону Киева, огибая обширные припятские болота. Теперь, чтобы настигнуть русских, королю надо было переправиться на другой берег Немана. Но недаром операция по совету царя была приурочена к ледоходу. Едва шведы навели понтонный мост, как ледяные глыбы снесли его. Лишь через неделю, когда по реке пошло мелкое сало, шведам удалось ступить на правый берег. Но Карл не был бы Карлом, если бы сразу признал свое поражение. Он надеялся настичь противника, двигаясь напрямую через припятские болота. Однако погода преподнесла королю неприятный сюрприз. Ранняя весна сделала дороги совершенно непроходимыми. В непролазной грязи вязло и тонуло все, от орудий до королевской кареты. С трудом достигнув в двадцатых числах апреля Пинска, Карл прекратил бесполезное преследование. «Я вижу, что здесь написано мое „поп plus ultra (предел возможного. — И.А.)“», — объяснил он свое решение окружающим.

Известие о благополучном выходе из гродненской «мышеловки» чрезвычайно обрадовало царя. До сих пор у него, по собственному признанию, «всегда на сердце скребло». Петру не терпелось отправиться к армии, но его не пускали доктора. Обычно несговорчивый, Петр, едва болезнь отпускала, игнорировал их советы. Но на этот раз скрутило так, что пришлось подчиниться. Царь появился в Киеве, где после всего пережитого приходила в себя армия, лишь в начале июля 1706 года.

Гродненская история не прошла даром. Шведы еще раз напомнили о своей разящей силе. К финалу двигалась и эпопея с Августом. Было ясно, что загнанный в угол союзник лишь искал подходящий момент, чтобы хлопнуть дверью. Петр уже не сомневался, что вскоре «…вся война на однех нас обрушается». Между тем случившееся показало, что ни армия, ни офицерский корпус к этому «обрушению» еще окончательно не готовы. За три с лишним года до Полтавы прорех оказалось слишком много, чтобы чувствовать себя спокойно. Следовало воспользоваться оставшимся временем, чтобы укрепить войска и вселить в них уверенность.

Решено было отказаться от услуг фельдмаршала Огильви, который не оправдал связанных с ним больших надежд и еще больших денег. Петру вообще не везло в попытках пригласить на должность главнокомандующего фельдмаршала, чьи знания и опыт полностью устроили бы его. Не имея возможности найти ничего более «стоящего», Петр почти смирился с этим печальным обстоятельством, тем более что принимать окончательное решение выпадало все равно ему. Огильви тем не менее отпустили по-доброму. «Невзирая на все худые поступки, надобно отпустить его с милостью, с ласкою, даже с каким-нибудь подарком, чтоб не хулил государя…» — писал Шафиров Меншикову, не без иронии замечая, что к подаркам фельдмаршал «зело лаком и душу свою готов за них продать». Справедливости ради заметим, что эти высоконравственные рассуждения о склонности фельдмаршала к подаркам звучат довольно комично: если, по Шафирову, Огильви «зело лаком» на подношения, то какие определения следует применять к самому автору письма, едва не угодившему за вымогательство и взяточничество под топор, не говоря уже об адресате?

Существовавшие после Гродно опасения, что по весне Карл двинется на Киев, рассеялись, когда стало известно о возвращении шведских войск на запад. Август II вновь собрал армию, после чего шведский монарх уже не мог идти в Россию без оглядки на свои тылы. К тому же изменившаяся внешнеполитическая ситуация дала наконец возможность Карлу XII без особых для него последствий перенести военные действия на территорию Саксонии. А что могло быть более убедительным для упорствующего Августа, как не вид бравых шведских драгун на улицах Дрездена? В конце августа Карл XII пересек границу имперской Силезии. Демарши императорских министров его на этот раз не пугали — на новую войну Вена не была способна. К тому же в Силезии шведы не задержались. Спустя несколько дней их обозные фуры уже подпрыгивали на брусчатых мостовых саксонских городов.

Вот где шведы сполна узнали, что такое «цивилизованная» страна. В отличие от жителей Речи Посполитой, саксонцы и не помышляли о сопротивлении. Во-первых, потому, что на то не было никаких указаний. Во-вторых, немцы здраво рассудили, что лучше потерять часть, чем все. Иными словами, они изъявили готовность откупиться от шведов контрибуцией. Пребывавший в полном упадке духа Август II был вполне солидарен со своими подданными: надо было мириться с Карлом, мириться любой ценой, пока неугомонный родственничек не додумался лишить его еще и курфюршества. Последовало указание Августа договориться с Карлом XII, для чего камер-президенту А. А. Имхофу и тайному советнику Г. Э. Пфингстену был выдан чистый лист с одной лишь подписью монарха. Такое доверие было сродни капитуляции: при угрозе срыва переговоров саксонские дипломаты должны были просто заполнить под диктовку победителей этот заранее заверенный Августом лист. Против такой сговорчивости даже Карлу XII трудно было что-то возразить.

13 (24) сентября в Альтранштадтском замке, близ Лейпцига, был заключен мир. Август II отказывался от польской короны и признавал права Станислава Лещинского. Саксония прекращала войну со Швецией и разрывала союз с Россией. Победителям выплачивалась контрибуция и предоставлялись зимние квартиры.

Несомненно, это были тяжелые и унизительные условия. Курфюрсту впору было петь песенку про «милого Августина», для которого, как известно, «все прошло, все!». Впрочем, пел ли ее курфюрст или нет, тайна. Зато документально подтверждено, что в продолжение одиннадцати месяцев шведской оккупации песенку охотно распевали подданные Августа, причем в варианте, прямо-таки убийственном для короля. Согласно новой версии, милый Август-Августин потерял все — и Польшу, и Саксонию — и остался ни с чем, «по горло в…» зловонной жиже.

Август в самом деле угодил в сентябре 1706 года в незавидное положение. Будучи во главе саксонского и присланного ему на помощь русского войска, он не смел объявить об Альтранштадтском договоре своему недавнему союзнику. То была тайна, старательно оберегаемая курфюрстом, благо, о тайне десятинедельного перемирия удалось договориться со шведами. Но останавливал Августа не стыд, а страх. Он опасался Петра, боялся реакции стоявшего во главе русского корпуса А. Д. Меншикова. И в самом деле, чего только стоило одно только обязательство передать шведам в плен все русские вспомогательные войска, оказавшиеся в Саксонии! Король принужден был разыгрывать перед Светлейшим настоящий спектакль, то проявляя показную воинственность, то призывая к умеренности и осторожности: надо ударить по шведам наверняка, но… со временем, попозже. Одновременно Август попытался связаться с командующим шведским корпусом генералом А. Мардефельтом и убедить его всеми силами избегать сражения. Аргумент был веский — мир с королем, пускай пока тайный, им уже подписан! Но здесь случился неприятный конфуз. Мардефельт Августу не поверил, посчитав послание короля очередной уловкой. Таким образом, редкая попытка Августа сказать правду завершилась полной неудачей. Король так много лгал, что ему просто перестали верить.

Пока шла эта странная игра в «веришь — неверишь», Мардефельт был настигнут польско-саксонско-русским войском у Калиша. Меншиков рвался в бой, Август, стоявший формально во главе союзных войск, как мог, уклонялся. К этому времени до Александра Даниловича дошли неясные толки о переговорах курфюрста со шведами. Август уверил его, что это наглая ложь. Сдаваться шведам он не собирается и готов «жестокие разорения терпеть». Меншиков успокоился и отписал царю: в тех злых слухах «зело сумневаюсь». С позиций тогдашней дипломатии произошедшее говорит скорее в пользу Августа, нежели Александра Даниловича, любившего кичиться своей прозорливостью. Подобные обманы, если словесно и осуждались, наделе широко применялись. Несколько лет назад Петр также пытался ввести в заблуждение Карла. Но одно дело обманывать самому, другое — быть обманутым другим. Узнав в конце концов об Альтранштатдском мире, Петр будет искренне возмущен поступком своего «друга, брата и соседа».

Надежды Августа, что генерал Мардефельт уклонится от боя, не оправдались. 18 октября 1706 года состоялось сражение. Его исход решили русские части, сумевшие после жестокого боя окружить шведов и заставить их сложить оружие. Меншиков был вне себя от счастья, тем более что успех, бесспорно, принадлежал ему. Победа была славная, добытая в упорном сражении, где обе стороны, по словам Светлейшего, «регулярно бились». Со стороны шведов последнее не было, конечно, новостью. А вот русские войска в тяжелую минуту про «регулярность» могли и забыть. Однако этого не случилось. Иностранные посланники при дворе царя, рассуждая о последствиях Калиша, пришли к выводу: победа придаст больше уверенности русским и «возбудит [стремление] против шведа смелее поступать».

Зато победа сильно испугала Августа. Чувствовал он себя отвратно. Курфюрст только что парафировал мирный договор, который, получается, тут же и разорвал. Надо было оправдаться перед Карлом XII. Но как это сделать? Август выпрашивает у Меншикова всех пленных шведов во главе с Мардефельтом. А затем без всяких условий их отпускает. Одновременно к Карлу пишется письмо, в котором Август клялся в своей непричастности к досадному недоразумению, случившемуся при Калише. Карл XII, разумеется, не поверил ни одному слову «канальи-кузена». Однако признал за лучшее принять извинения. Август был прощен. Альтранштадтский мир устоял.

Шведы выжали из заключенного договора все, что только было можно. И если политически Альтранштадтский мир принес им не только дивиденды, но и «убытки» — резкое усиление влияния Швеции в Центральной Европе напугало многих политиков, то материальная «прибыль» оказалась колоссальной. Король пополнил и «откормил» свою уставшую армию, для чего не стеснялся в средствах, тем более что это были средства поверженного врага. Когда генерал Стенбок, большой мастер по выбиванию контрибуций с побежденных, представил ему «калькуляцию» ежемесячных затрат Августа на содержание оккупационной армии, Карл XII, не мудрствуя, увеличил сумму более чем в два раза — с 240 тысяч до 625 тысяч рейхсталеров. Как известно, король был отменный математик. Но это была уже не математика, а обыкновенный грабеж. В итоге шведская оккупация обошлась Саксонии примерно в 35 млн рейхсталеров. Словом, полностью реализовалось пророчество Петра, который писал, что Карл XII «Саксонию выграбит» и на полученные миллионы «войско зело умножит». Понятно, против кого.

Надо, однако, отдать должное бесстыдному «жизнелюбию» Августа II. Лишившись польской короны с правом по-прежнему называться королем (но не польским), он до поры до времени затаился в ожидании нового счастливого поворота капризной «девки Фортуны». Исподволь Август продолжал поддерживать своих поредевших союзников в Речи Посполитой против Карла и Станислава Лещинского — а вдруг повезет вернуть корону? Одновременно в качестве потомка императора Фридриха II курфюрст предъявил свои права на Неаполь и Испанские Нидерланды. Даже в кругу далеких от скромности европейских монархов неутомимое рвачество Августа — явление выдающееся, заставляющее задуматься о том, насколько можно полагаться на Саксонию как возможного союзника. Альтранштадтский договор в этом смысле окончательно излечил Петра от последних остатков близорукости в отношении бывшего государя-союзника. Он готов был при необходимости заново выстраивать с ним взаимоотношения, но уже без пустых надежд на чувство благодарности и преданности слову.

Альтранштадтский мир — зенит славы Карла XII. Северный союз прекратил свое существование. Из прежних участников коалиции войну продолжал вести лишь Петр I. Формально ему помогали конфедераты, поляки-сандомиряне, не признавшие Лещинского. Но их возможности были крайне ограниченными. Отныне одно слово Карла, подкрепленное закаленной армией в тридцать тысяч человек, могло изменить течение событий на континенте. Связанные Войной за испанское наследство, европейские правители со страхом взирали на победоносного героя, пытались предугадать его намерения. Сам новый австрийский император Иосиф I трепетал перед ним, молчаливо снося одно оскорбление за другим: сначала — пересечение границ империи и оккупация Саксонии, затем — бесцеремонное вмешательство в дела Силезии и вырванное у него обещание ни в чем не стеснять лютеранскую веру. А что еще оставалось делать «бедному» Иосифу I, когда австрийские формирования были скованы французами, а шведы, успевшие привыкнуть за годы Северной войны брать столичные города, стояли не так уж и далеко от Вены? Швеция превратилась в козырную карту, заполучить которую хотели многие или по крайней мере от нее избавиться, но так, чтобы она не досталась никому. Лучшем средством здесь был бы поход шведов на восток, итог которого ни у кого не вызывал сомнения. Даже недавние успехи царя в Прибалтике потеряли свою весомость. Петру просто дали потешиться. Теперь наступал час расплаты. За Нарву, Нотербург, Дерп, Митаву, за основанный Санкт-Петербург и само стремление преодолеть «варварство».

Петр I, как никто другой, считался с перспективой потери всего. После Альтранштадтского мира были предприняты поистине титанические усилия, чтобы дипломатическим путем избежать катастрофу. Усилия прилагались сразу по нескольким направлениям. В первую очередь пытались договориться с самим Карлом XII. Одновременно царь и его дипломаты не отказывались от идеи сколотить новый антишведский союз, появление которого заставит короля хотя бы на время отказаться от планов похода на восток. Шли также поиски нового претендента на корону Пястов, способного пошатнуть положение Станислава Лещинского. По замыслу, эта угроза так же должна была отвлечь Карла XII: не мог же он, в самом деле, оставить на произвол судьбы своего ставленника? Русские дипломаты действовали в Вене, Копенгагене, Люблине, Берлине и даже в Ватикане, при дворе Папы Климента XI. Особые надежды возлагались на посредничество Англии. Расчет строился на том, что усиление Швеции, традиционного союзника Франции, вызовет большое неудовольствие в Лондоне. Не забыт был и коммерческий интерес англичан: нацию мореходов и купцов упорно убеждали в том, что торговлю с Россией куда удобнее вести через Петербург, нежели через отдаленный Архангельск.

К переговорам с Карлом XII решено было привлечь Джона Черчилля, герцога Мальборо, «крайнего фаворита», по определению А. А. Матвеева, королевы Анны. Слава герцога как полководца, победителя французов и их союзников при Рамельи и Ауденарде спорила со славой шведского короля-героя. Считалось, что подобное посредничество будет лестно для Карла. Скуповатый Петр I был даже готов уплатить «милорду Марлборуку» за его посредничество двести тысяч ефимков. Царь, впрочем, усомнился, что такою «дачею» удастся герцога склонить к переговорам, «понеже чрез меру богат». Но сомневался царь совершенно напрасно. Герцог оказался падок на посулы не меньше фельдмаршала Огильви. Тем более что его «чрезмерное богатство» было отягчено «чрезмерными» долгами, которые надо было возвращать вместе с процентами.

Царские дипломаты не скупились на обещания. За мир со Швецией Петр готов был отправить в огонь Войны за испанское наследство целый корпус, 30 тысяч человек. При этом Мальборо мог обещать шведам возвращение большинства завоеванных русскими городов, включая Дерп и Нарву.

Герцог благосклонно выслушивал царское предложение, не забыв выставить свои условия или, точнее, свою цену за предстоящие хлопоты. Барон Генрих Гюйссен, который от имени царя вел с ним переговоры, поспешил сообщить о требованиях лорда Черчилля. Они были «скромны»: титул князя вместе с доходами от «своего» княжества и дорогие подарки. Как ни странно, алчность герцога не отпугнула, а, напротив, обрадовала Петра. Раз много просит, значит, всерьез хочет взяться за дело. Царь предложил достославному вымогателю на выбор три «княжества» — Владимирское, Сибирское и Киевское с пожизненной рентой в 50 тысяч ефимков ежегодно. В придачу были обещаны рубин, каких «зело мало», и орден Андрея Первозванного.

Дальше получилось совершенно по Пушкину относительно того, как легко обмануться, когда «обманываться рад». Мальборо щедро расточал обещания, вовсе не собираясь ввязываться в переговоры со шведским королем. Больше того, удаление Карла XII из Саксонии в далекую Россию было выгодно англичанам и их союзникам. Здесь, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Однако повел себя Черчилль безупречно: обворожил посла в Англии Артамона Артамоновича Матвеева (разъехались «с несказанно какой любовью!»), пообещал «крепко говорить со шведом» и прислал Петру письмо, именуя себя в нем «препокорным, благожелательнейшим и препослушным рабом Иоанном». Похоже, герцог всерьез надеялся при помощи красноречия подлатать свой прохудившийся бюджет.

Петр быстро разобрался с истинными мотивами Черчилля. В международных делах обманывался царь часто, к этому привык, но на этот раз было обидно за потерянное время и растраченные впустую усилия. Уж слишком высока была ставка — спасение Ингрии, Петербурга, всего того, что было сделано и еще предстояло сделать. Впрочем, крах посредничества — естественный результат не просто одной игры Мальборо. Даже если бы тот действительно захотел договориться с Карлом XII, ему все равно этого не удалось бы. Всякий договор — это все же согласие двух сторон. В Альтранштадте Мальборо встретился с королем, который оставался совершенно равнодушен к европейским вопросам, зато вскипал благородным негодованием при имени царя. Да и рабочий стол его, замечал герцог, «покрыт картами России», так что не нужно было прилагать никаких усилий, «чтобы побудить Карла оставить Германию и обратить шведское оружие против России». Словом, задача изначально была нерешаемая, и следует только радоваться, что царь ограничился лишь посулами и подарком собственной «персоны», а не редкостным рубином и денежными подношением в размере содержания нескольких пехотных полков.

Не удалось заключить мир или по крайней мере перемирия со Швецией и при французском посредничестве. Версаль был не против пристегнуть царя к антигабсбургской «упряжке», которую — естественно, в совершенно ином статусе — должен был тянуть и Карл XII. Но шведский король остался глух ко всем воззваниям своего традиционного союзника. Скандинавские исследователи, имея в виду очевидную выгоду от французского посредничества и уступчивости царя, бьются над объяснением столь странного поведения Карла, упустившего едва ли не единственную возможностью сохранить полноценное шведское присутствие на континенте. Обыкновенно в ход идут обвинения Карла в легкомыслии, высокомерии, упрямстве, авантюризме и т. д. Все это так — и все далеко не так. В этом объяснении нет исчерпывающего ответа. Во-первых, потому, что исчисление отрицательных черт личности Карла сомнительно «методологически», ведь пока Карл побеждал, все эти черты имели положительную окраску и совсем иные определения: не высокомерие, а уверенность, не упрямство, а решимость, не авантюризм, а склонность к неожиданным и оригинальным ходам и т. д. Во-вторых, рациональное объяснение, исходящее из знания последующего, совсем необязательно рационально и логично с точки зрения тогдашнего настоящего. И дело здесь не только в твердой уверенности Карла в своем превосходстве, которое разделялось большинством современников. Более важно знание тех глобальных целей, которые шведский монарх ставил перед собой. А он, хотя и мыслил прямолинейно и негибко, никогда не мельчил в своих планах. Его целью было сокрушение Московского государства, причем не столько в смысле достижения победы в отдельной войне, сколько в опрокидывании России в ее прежнее, дремотное состояние. С этих позиций обвинения Карла в иррационализме или, попросту говоря, в недальновидности таковыми не выглядят. Король наметил цель и определил средства, которые казались вполне адекватными и поначалу вполне достижимыми. Другой вопрос — почему из этого ничего не получилось. Но это именно другой вопрос.

Надежды Петра и его окружения сколотить новый антишведский союз быстро рассеялись. И дело не в отсутствии старания, а в сложившемся международном раскладе. Доминирование Швеции казалось состоянием чуть ли не вечным. Во всей Центральной Европе не было правителя, который бы осмелился бросить открытый вызов шведскому королю, обладавшему к тому же долгой и злой памятью. Для этого надо было быть безумцем или… Петром I, которому просто некуда было деваться. Оттого на все призывы русских дипломатов остановить рост шведского могущества следовало или глухое молчание, или ни к чему не обязывающее сочувствие. В итоге ничего не оставалось, как признать полное дипломатическое фиаско. Война неудержимо валилась «на одни русские плечи».

>

Бремя войны

Бремя войны и реформ давило на всех. Историки, несмотря на целый ряд попыток, до конца так и не могут точно сказать, насколько усилился пресс налогов и повинностей за эти годы. Отчасти это объяснимо. Уж очень неопределенными оказываются слагаемые. Если с прямыми налогами еще можно разобраться, то как учесть разнообразные отработочные повинности и косвенные налоги? Они давили на каждого неравномерно, в зависимости от сословного статуса, места, времени. И как, к примеру, измерить прореху в хозяйстве какого-нибудь крестьянина, принужденного в разгар страды работать на верфи или строительстве канала?

Тем не менее существуют цифры, достаточно красноречиво иллюстрирующие тяжесть войны и реформ. Исходные в них — показатели стремительного роста расходов на армию, вооружение, государственный аппарат, экономическое развитие. Содержание армии в первый год войны обходилось казне в полмиллиона рублей. В 1710 году на армию пришлось истратить уже 2 млн рублей. Это не считая расходов на флот — 444 тыс. рублей против 81 тысячи в 1701 году — и артиллерию — 80 тысяч рублей и 20 тысяч, соответственно. Из крупных расходов можно назвать траты на содержание союзников. В год выхода Августа из войны «саксонским бездельникам» перепало 230 тысяч рублей, о печальной «судьбе» которых, как мы помним, сокрушался Петр. На порядок меньше, но все же достаточно дорого обходилась внешнеполитическая деятельность. Причем пик расходов пришелся на канун Полтавы, когда царь питал надежду предупредить вторжение посредством дипломатии. В 1706 году внешнеполитическое ведомство поглотило почти 24 тысячи рублей, когда как в 1710-м, когда за дружбу с Россией готовы были заплатить многие европейские дворы, внешнеполитическая деятельность обошлась вдвое дешевле — в 12 тысяч.

Многократный рост государственных расходов побуждал к усилиям чрезвычайным. Правительство шло проторенными путями — увеличивало уже существующие и вводило новые налоги и дополнительные чрезвычайные сборы, имевшие особенность превращаться в постоянные. Таким, к примеру, стал сбор десятой деньги с купечества и крестьянства на формирование 10 новых драгунских полков, объявленный в 1701 году. Полки давно уже воевали, были биты шведами и били шведов, а деньги на «формирование» продолжали взимать до 1719 года.

Однако и власти понимали, что возможности тяглового двора не беспредельны. Немало усилий было затрачено на совершенствование косвенного обложения, удобного тем, что позволяло опустошать карманы представителей всех слоев населения. Знаменитые петровские «прибыльщики» проявляли чудеса изобретательности, придумывая все новые и новые разновидности «сборов» и «запросов». Хорошо известный всем гербовый сбор с орленой бумагой — лишь эпизод их неутомимой деятельности. Следом посыпались сборы и новые «оброчные статьи» — на бани, мельницы, рыбные ловли, постоялые дворы, проруби, бортные угодья и т. д. С 1704 года появился налог «на промышленных людей». Не забыты были торговые и таможенные пошлины. Даже взвешивание оптовых партий товара было превращено в источник дохода, равно взимаемого с продавца и покупателя.

Был пополнен список казенных монополий. Этот способ извлечения дохода издавна был знаком царским подданным, давно уже смирившимся с государственным диктатом в отношении самых прибыльных видов товаров. Петр обновил этот список. Злополучная соль, ставшая поводом для знаменитого Московского бунта 1648 года, вновь превратилась в прибыльную казенную монополию. Ее власти продавали населению вдвое дороже, чем покупали у солепромышленников. Так из щепоток соли «складывались» многие петровские нововведения, горькие для народа в прямом и переносном смысле.

Правотворчество приказных деятелей и прибыльщиков бурно фонтанировало в продолжение всего петровского правления. Но были годы, отмеченные истинными рекордами фискального творчества. Апогей пришелся на 1704–1705 годы. Из вышедших в этот период 131 указов 76 вводили новые подати, сборы и «запросы».

Огромный военный бюджет бил по сословиям не только непомерным перенапряжением народных сил. Из хозяйственной жизни изымались физически крепкие работники. Первоначально в армию старались брать преимущественно даточных и «гулящих» людей, избегая привлечения тягловых крестьян. Однако потребность в людях была столь остра, что с 1704 года сети были раскинуты шире — на военную службу стали забирать земледельцев. Первый опыт, проведенный Поместным приказом в Московском уезде, современники назвали «поголовным» — брали «не с дворов, а всех поголовно молодых» крестьян. На следующий год опыт повторили в 16 центральных уездах, отправив в Военный приказ почти 10 тысяч новобранцев. Новая система требовала какой-то упорядоченности, и это было осуществлено по привычным шаблонам подворного исчисления: обычно брали одного рекрута с 20 тягловых дворов. Так в годы Северной войны в жизнь русского крестьянства прочно вошла рекрутчина. Примечательно, что новая повинность не радовала и помещиков, для которых каждая потеря крепких крестьянских рук — урон, трудно восполнимый. Пройдет немного времени, и вербовщики из приказов начнут жаловаться, что помещики на рекрутские станции повезут крестьян «худых, и старых, и в службу не пригодных». Строгие внушения не всегда помогали — помещик, игнорируя угрозы и наказание, упорно твердил свое: «Иных крестьян у меня нет».

Рекрутская система породила множество проблем. Среди них особенно болезненная — побеги. И раньше бегство дворян со службы было вечной головной болью властей. Однако на дворян-нетчиков можно было найти управу. Они рисковали жалованьем, статусом служилого человека и, главное, своим поместьем, которое нельзя было спрятать или унести с собой. Рекрут, взятый из «тягла», ничего не имел. Малорадужными казались и перспективы солдатской службы — смерть или ранение, болезни и муштра. Неудивительно, что масштабы побегов превосходили цифры потерь в боях. Бежали со «станций», из маршевых команд и самих частей. Рекрутов стали клеймить — ставить на руку крест, забивать, точно преступников, «в железа» — мало толку. В ход пошли угрозы пострашнее, вплоть до казни. Не помогло. Пришлось наказание чередовать с объявлением амнистии — прощение давалось тем, кто в назначенный срок добровольно возвращался в свои части. До Полтавы такие амнистии объявляли дважды, и дважды они проваливались — бежали сотни, возвращались единицы. Потому вновь прибегали к привычному средству «вразумления» — смерть и каторга. С 1700-го по 1709 год рекрутские наборы дали армии пополнение порядка 130 тысяч с лишним человек. К этой цифре следует прибавить даточных людей, надолго отрываемых от мест жительства для разнообразных работ.

Растущее давление на тягловые разряды населения неблагоприятно отразилось на демографической ситуации: с 1678 года по 1710 год число попавших в переписные книги дворов сократилось с 791 тысячи до 637 тысяч. Разумеется, не все 154 тысячи убылых дворов падают на первое десятилетие Северной войны. Однако есть все основания говорить, что пик падения связан именно с этим периодом. Известно, что в уездах, расположенных вблизи районов военных действий, число пустующих дворов достигало 40 %. Цифры, сопоставимые с разрухой времен несчастной Ливонской войны.

Если историки ощущают большие трудности с обобщающими цифрами, то в жалобах и в стенаниях современников, эмоционально выражающих свое недовольство, нет недостатка. Особенно если обратиться к таким своеобразным источникам, как челобитные. Изучать историю и делать по ним заключение — все равно что есть клюкву без сахара и удивляться, отчего кисло. Изначально это был жанр преувеличений. И все же к негодующим, протестующим и плачущим голосам нельзя не прислушаться. Это тоже характеристика эпохи, в которой стонут и жалуются все.

Вот отдельные голоса. Крестьяне: «Как Бог его нам на царство послал, так мы и светлых дней не видали. Тягота на мир, рубли да полтины да подводы; отдыху нашей братии крестьянину нет». Дворяне: «Какой он царь? Нашу братью всех выволок на службу, а людей наших и крестьян в рекруты побрал. Никуда от него не уйдешь, все распродали на плотах (судостроении), а сам он ходит в службу, и как это его не убьют? Как бы убили, так бы и служба минулась, и черни бы легче стало».

Кнутобойный характер подобных признаний несомненен. Пожелание смерти государю — преступление из разряда тягчайших. Чтобы произнести вслух подобные слова даже в узком кругу, нужны были причины действительно веские, а недовольство запредельное. Но рост материального бремени и служебных тягот — лишь одна, хотя и немаловажная сторона дела. Не менее болезненным оказался слом привычного уклада жизни. Жернова войны и реформ беспощадно перемалывали все то, что совсем недавно считалось неприкасаемым и незыблемым. Эта структурная ломка серьезно изменяла духовную и социальную составляющую общества. Кризис идентичности, вызванный отказом власти от многих традиционных ценностей, обернулся протестными настроениями и даже протестным поведением. Стрелка на барометре социального самочувствия различных сословий колебалась между надписями «переменно» и «буря». В этих условиях выступления против новшеств и правительственного курса, наконец, против самого инициатора преобразований — Петра I — были неизбежны. Удивляться, скорее, надо их относительной слабости, не сопоставимой с тяжестью и масштабом перемен.

Одним из первых, кто обратил внимание на это противостояние, был С. М. Соловьев. «…На стороне преобразователя были лучшие, сильнейшие люди, — писал он, — отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укорениться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя».

Сколь ни велик авторитет выдающегося историка, одно признание за Петром исторической правды и мощи государственного аппарата («машина… на всем ходу») вовсе не значит, что преобразовательному движению нельзя было воспрепятствовать. Не говоря уже о сомнительной ссылке С. М. Соловьева на присутствие в команде Петра «лучших людей». Уместнее причислить последних все же к людям энергичным, нахрапистым, а иногда и абсолютно бессовестным, о чем не раз писали критически относящиеся к окружению царя современники и позднейшие историки. Все эти качества, несомненно, давали им преимущества перед рефлектирующими противниками преобразований, большей частью ищущих идеал в безвозвратно уходящей старине. Однако едва ли эти обстоятельства объясняют долготерпение сословий. Скорее, более важными были привычка к покорности, восприятие самодержавной власти как власти, всегда и во всем правой и праведной, власти, которой нельзя противиться. Бесспорно, в отечественной истории государственная машина «на всем ходу» — сила огромная, равно созидательная и разрушительная, будь то «каток» Реформатора или Опричника. Но в каждом случае еще важны умонастроение сословий и их способность корректировать это движение. Последним сословия владели плохо или совсем не овладели по причине аморфности и ограниченности легальных механизмов воздействия на власть. Оппозиции, чтобы как-то успешно противостоять замыслам царя, необходима была легитимность. Не случайно антиреформаторские настроения так или иначе замыкались на царевиче Алексее. Только имя наследника давало противникам Петра санкцию на законность. Но это же обстоятельство оборачивалось слабостью оппозиции: Алексей был не той личностью, которого можно было противопоставить отцу. Оставалось одно — ждать, покуда все не переменится, то есть не вернется к исходному естественным путем: Петр сойдет в могилу, Алексей взойдет на престол и все отменит…

Разнообразные формы протеста, с которыми сталкивался Петр, не кажутся случайными. Как и то, что они не имели перспективы слиться в единое целое. Слишком различными, а иногда и прямо противоположными были цели, которые преследовали противники Петра. У каждого из сословий были свои специфические способы и формы протеста, зависимые от статуса, реального положения и менталитета. Труднее всего приходилось низам. Петровское время, несмотря на декларативные заявления о торжестве закона, еще более сузило пространство легального отстаивания тягловым населением своих интересов. Ссылки на старину и традицию меркли перед высшими соображениями «государственной пользы» и «общего блага». Но если легальные способы отстаивания прав и интересов оказывались малоэффективными, то поневоле приходилось прибегать к иным средствам. Едва ли не самой распространенной формой протеста стали побеги.

Еще один способ народного ответа на политику и произвол властей — бунт. Война и реформы вызвали к жизни немало антиправительственных выступлений. Самым крупным и опасным стало движение донских казаков в 1708 году. Казаки были вооружены, организованы, имели немалый боевой опыт. Особенно было опасно их появление в районах развитого помещичьего земледелия и на засечных чертах, жители которых еще не разучились держать оружие. Так случилось при Алексее Михайловиче, когда отряды Степана Разина прорвались в Среднее Поволжье и в города Белгородской и Симбирской черт. Властям пришлось приложить огромные усилия, чтобы унять пламя бунта.

Между тем правительство во многом само было повинно в том, что Дон оказался точкой наивысшего напряжения. Казаки ревниво оберегали свои права и вольности. Одно из этих неписаных прав — с Дона не выдавали беглых. «Мы никого к себе не призываем, но никого не выдаем», — в такой категоричной форме отвечали казаки на все требования выдворить с Дона пришлых людей. Возрастающие давление со стороны Москвы вызывало протесты не только новоприбылых людей. Недовольство проникло в среду старых казаков, старшины, которым не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, чем все может закончиться. Отсюда — фрондирование старшины, заигрывание и науськивание голытьбы против властей, двойная игра. Тот же войсковой атаман Лукьян Максимов «санкционировал» в 1708 году расправу над разыскным отрядом Юрия Долгорукова, призвав казаков «…его, князя, убить, где изъедут». Исподволь раздувая огонь бунта, Лукьян Максимов и не подозревал, что, вступив в схватку с Кондратием Булавиным, сам сгорит в этом пламени. Позднее главный усмиритель восстания князь Василий Долгорукий объяснял двойственное поведение атамана тем, что тот пытался скрыть свои проступки — укрывательство беглых.

При Петре на Дон люди бежали сотнями. Эта ситуация сильно беспокоила власти. В их намерение вовсе не входили задача пополнения вольницы людьми и обеспечение домовитых казаков дешевой рабочей силой. Летом 1707 года на Дон была направлена воинская команда. Ее начальником был назначен подполковник, князь Юрий Владимирович Долгорукий, человек энергичный и скорый на расправу. Князь должен был найти, переписать и выслать всех беглых «в те же городы и места, откуда кто пришел».

Появление Долгорукова с солдатами было встречено сначала с настороженностью, затем — с глухой ненавистью. Максимову удалось не допустить розыска в Черкасске и на Нижнем Дону. Долгорукий был выпровожден в верховые городки. Демонстрируя свою «лояльность», войсковой атаман снарядил в помощь князю представителей старшины. Услуга весомая — изымать по куреням беглых без помощи казаков государевым людям было трудно. Однако одновременно Лукьян Максимов направил в хоперские и верхнедонские городки тайные грамотки с призывом расправиться с сыщиками или, на худой конец, «уходить и хорониться [от них] по лукам».

В двойной игре Максимов показал себя искусным мастером. Князь Долгорукий напрасно доверился ему. Организуя сыск, он повел себя так, будто явился не на Дон с его вольными традициями, а в крепостную российскую глубинку, внимающую насилию с безропотной покорностью. Наезжая на городки, солдаты хватали и вязали новоприбылых людей, «природных» же казаков в отместку за укрывательство беглых вразумляли кнутами. Дон застонал. По всей реке, от верховья до низа, по городкам «запольных» рек заговорили о нарушении коренных прав Войска. Тут же поползли слухи, что творят расправу царевы слуги по воле бояр, прибыльщиков и немцев, а не истинного государя Петра Алексеевича, давно уже изведенного на чужбине. В узком пространстве протестного сознания актуальными были вовсе не проблемы правды или неправды подобных толков; важно, что коллективное сознание получало благодаря им санкцию на антиправительственное выступление. Бунт превращался в правое дело. Защищали не только исконные права Дона, избивали и избавлялись от «государевых изменников».

Само это избавление случилось в ночь на 9 октября 1707 года. Князь остановился с отрядом в пятьдесят человек в Шульгинском городке. Вечером к городку подошел со своими людьми Кондратий Булавин. Казаки, собравшиеся вокруг атамана, были люди тертые, много испытавшие, которых в приказном делопроизводстве обыкновенно называли «ведомые воры».

Многие имели фамилии-прозвища, каждое из которых — характер: Федор Беспалый, Никита Голый, Семен Драный, Иван Лоскут. Последний ходил еще со Стенькой Разиным «лет семь», то есть с самого начала его атаманства, еще до знаменитого похода на Каспий «за зипунами». Такое сообщество могло остудить клокочущую ненависть к карателям только пролитием большой крови. Она и пролилась. Заговорщики смяли караул, перебили поставленных по куреням людей Долгорукова. Сам князь погиб в станичной избе, похоже, не успев ничего толком сообразить. Нападавшие, подступив к окнам и двери, расстреляли всех находившихся внутри куреня.

После расправы над Долгоруким Булавин снискал горячие симпатии вольницы. В городках по Донцу его встречали хлебом-солью. Отряд быстро разросся до тысячи человек. Но своими решительными действиями Булавин поставил старшину перед необходимостью сделать выбор — или отмежеваться от взявших большую силу «воров», или открыто примкнуть к ним. Последнее для Максимова и его единомышленников означало еще попасть в зависимость к Булавину, популярность которого росла с каждым днем. К тому же старшина боялась разрыва с Петром. Предел ее мечтаний — прекращение сыска. Это было достигнуто. Дальше надо было любым способом помириться с царем, даже если этот способ — голова Булавина.

18 октября 1707 года у Закотного городка на речке Айдаре Максимов с верными ему казаками настиг и рассеял отряд Булавина. Известие о разгроме бунтовщиков успокоило царя. «Итак, сие дело милостию Божиею все окончилось», — обрадовал царь Меншикова в ноябре 1707 года.

Радость, однако, оказалась преждевременной. Сбили пламя — углей не затоптали. От наказания ускользнул главный зачинщик бунта — Кондратий Булавин. Он отправился в Запорожье в надежде найти здесь новых сторонников. Буйное низовое войско, не любившее Москву с ее самодержавными традициями и постоянными попытками стеснить их права и вольности, не прочь было тряхнуть царством. Призыв бить бояр, прибыльщиков и приказных особенно пришелся по душе молодым сечевикам. Запорожские гультяи даже лишили власти кошевого атамана Петра Сорочинского, вознамерившегося отказать Булавину. По территории войска пошли гулять булавинские «прелестные письма»: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с… атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным… погулять по чисто полю, красно походить, сладко попить да поесть… то приезжайте на черны вершины самарские»^{7}.

Булавинское красноречие сильно кипятило кровь запорожцев. Но даже сочувствовавший Кондратию Афанасьевичу новый кошевой атаман, Константин Гордиенко предпочел выждать. Булавин покидал Сечь с обещанием атамана примкнуть к выступлению, только если Кондратию удастся привлечь к борьбе калмыков и татар Белгородской и Ногайской орд. Отказано было Булавину и в намерении призвать в поход на Русь крымских татар. Гордиенко посчитал этот шаг не ко времени и просто не пустил в Крым мятежного атамана.

Все это время Петр требовал от Мазепы и запорожцев поимки «вора Кондрашки Булавина». Настойчивость царя легко объяснима: соединение донских и запорожских казаков грозило большими бедами. Запорожцы, в свою очередь, напоминая властям об очередном годовом жалованье, от выдачи Булавина уклонялись — мол, не кого было вязать. В Москве знали, что это неправда: Булавин спокойно передвигался по Сечи, вербуя с разрешения Гордиенко «охотников». Затем он переправился через Днепр и двинулся к Новобогородскому городку. Его войско быстро росло. Но еще быстрее росли притязания атамана, замешанные на желании прихвастнуть и заодно вселить неуверенность недругам. Согласно грамоткам атамана, с ним шли уже семь тысяч донских казаков, шесть тысяч запорожцев, пять тысяч татар. Трудно сказать, что больше напугало властей — завораживающая магия больших цифр или действительные данные, получаемые от лазутчиков. Но воеводы испугались. Лейтмотив их обращений в центр — скорее шлите подмогу. Киевский воевода Д. М. Голицын стал слезно вымаливать у царя хотя бы один полк, потому что «мне без людей одною особую что можно было учинить?». Царь внял голосам воевод и послал против повстанцев… два полка. Нет смысла спорить о том, мало это или много. Важно другое: отныне воевать с Карлом XII приходилось с уроном в два полка.

Между тем атаман Максимов стремился всеми силами отмежеваться от Булавина и заслужить доверие государя. Наскоро собранная посольская станица привезла покаянное послание от Войска. Трудно со всей определенностью сказать, в какой мере в Москве поверили в искренность очередных заверений в преданности. Шатания казаков никогда не были новостью. Но шатания прощались, если они не переходили грань, опасную для существующих порядков. Войско к ней приблизилось, но не переступило. К тому же ситуация не позволяла особенно привередничать. В Москве на многое готовы были закрыть глаза и сделать вид, что не сомневаются в непричастности «природных» казаков к «воровству». За верность и «усердие к успокоению того возмущения» им было даже обещано жалованье. Десять тысяч давались не просто так — с наказом к скорейшему выкорчевыванию остатков бунта и к захвату его заводчиков. Добить булавинцев должна была не армия, а сами казаки.

Максимов на этот раз очень старался. Посланные им станицы во главе с верной старшиной хватали всех заподозренных в бунте. В угоду правительству возобновлен был сыск беглых. К сечевикам отправлена была грамотка, которая должна была опровергнуть утверждение Булавина, будто бы все Донское войско намеревается выступить против Москвы: «Мы царю Петру Алексеевичу служили верно и за православную христианскую веру и за него, великого государя, готовы головы свои положить».

Но еще энергичнее действовал Булавин. В марте 1708 года он объявился в Пристанском городке на Хопре. Войсковой круг повстанцев объявляет Максимова и его сторонников из числа старшины изменниками Дона, которые выдают сыщикам «не токмо новопришлых, но и старожилых казаков». В конце марта Булавин двинулся к Черкасску, по пути пополняя свое войско и хватая тех, кто отказывался примкнуть к восстанию. Бесстрастная логика бунта диктовала свои беспощадные правила противостояния — кто не с нами, тот против нас. При подходе к Нижнему Чиру всех противников Булавина «побили и потопили», отсекая тем самым и своим надежду на примирение.

Тут уж, хочешь — не хочешь, но бейся до последнего и побеждай или терпи поражение и погибай.

В начале апреля пятитысячное войско Булавина встретилось у Красной Дубровны с казаками Максимова. Неожиданное нападение повстанцев в момент, когда стороны, по сути, начали переговоры, решило дело. Застигнутые врасплох сторонники войскового атамана были рассеяны. 26 апреля победители подошли к Черкасску. Окруженный водою и валом, ощетинившись несколькими десятками орудий, Черкасск мог без труда отбиться от восставших. Но крепость городов зависит не только от высоты валов и глубины рвов, но и от отваги и крепкостояния защитников. В Черкасске оказалось мало охотников отдавать жизнь за потерявшего былой авторитет войскового атамана. Город был сдан. Булавин вошел в «казацкую столицу». Максимов и пятеро его ближайших сторонников были выведены на круг и осуждены. В тот же день их «казнили смертью, отсекли головы». 9 мая новым войсковым атаманом стал Кондратий Булавин. Это избрание не было единодушным — противные голоса были заглушены угрозой расправы.

Такой оборот событий стал полной неожиданностью для властей. Сбывались самые мрачные предсказания Александра Меншикова, который призывал не верить казакам: они «заодно», и если «соберутся, то немалой опасности от них надо чаять». И верно, опасность бунта, способного «опрокинуться» на южные и центральные уезды страны, возросла многократно. В руках «легализовавшегося» Булавина оказалась немалая сила. Теперь с призывом встать на защиту исконных прав и вольностей он выступал уже от имени всего Войска. Иной уровень приобретали обращения Булавина к сечевикам и кубанским казакам. Как и раньше, в своих грамотках он густо мешал правду с вымыслом, но приправлял он на этот раз эту смесь авторитетом выборного войскового атамана. В своих посланиях Булавин писал о скором приходе на Дон для разорения городков государевых полков (что было правдой); о намерении царя истребить всех вообще казаков (что было неправдой); о необходимости объединиться и сообща стоять против общего врага: «А во всем вы, атаманы молодцы, войско запорожское, против супостат надейтесь на милость божью, и мы войском донским вам все помощники». Зажигательные универсалы оказали свое действие. Из Сечи на Дон потянулись отряды запорожцев. Петр сразу уловил потенциальную опасность этой взрывной смеси из запорожской и донской вольницы. Царский наказ карателям был короток: «Крепко смотреть о том, чтобы не дать случиться (соединиться) запорожцам с донцами».

Известие о падении Черкасска настигло Петра в конце мая 1708 года. Первая его реакция — самому идти на Дон и гасить пламя: «Необходимая мне нужда месяца на три туды ехать, дабы с помощию Божиею безопасно тот край сочинить». Но разумно ли удаляться на юг в канун решающего столкновения с Карлом? Эта мысль не оставляла царя. Печальный опыт несвоевременных отъездов из-под Нарвы и Гродно был слишком памятен, чтобы пренебрегать им. В конце концов царь отказывается от поездки на Дон. Главное все же — отражение шведов. Тем не менее пожар гасится под его неусыпным присмотром. Для искоренения бунта был найден подходящий человек — князь Василий Владимирович Долгорукий. Он умен, тверд, сведущ в военном деле, но главное, он — родной брат погибшего Юрия Долгорукого. В глазах Петра это было серьезное достоинство: служебное рвение, подогретое жаждой мести, — разве это не гарантия успеха умиротворения мятежных подданных? Пространная инструкция начальнику карательной экспедиции, данная царем еще в апреле, сводилась к простой формуле: «Отправлять свое дело с помощью Божией, не мешкав, дабы сей огонь зараз утушить… ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть». Здесь же исчислены и «средства тушения» — «жечь без остатку», «рубить», «заводчиков на колеса и колья».

Весной-летом 1708 года восстание достигло наивысшей точки. Неудивительно, что этот период вызвал у советских историков наибольший интерес и горячие споры. Суть последних — в оценке характера и уровня движения. Признав его антикрепостническую основу, некоторые исследователи в «методологическом запале» приравняли булавинщину к крестьянской войне. В советской историографии это было равносильно присвоению генеральского звания: возрастали статус проблемы и ее влияние на ход всей истории. К чести большинства исследователей, следует сказать, что соблазн увеличения «масштаба» выступления был преодолен. Восстание, причем преимущественно казацкое, — вот как оно трактовалось в литературе. И в самом деле, Булавин никогда не звал к бунту крепостную Россию. Его цель, по собственному признанию, «чтоб у нас в войску Донском было по-прежнему, как было при дедах и отцах наших».

Время изменило акценты. Сейчас споры о характере восстания совсем не определяющие. На первый план выступили иные проблемы. Фраза Кондратия Булавина, что ему «до черных людей дела… нет», теперь не кажется досадной оговоркой атамана — в ней видится проявление идеологии повстанцев. Исходя из средневековых представлений о «правде», они вовсе не собирались «валить» крепостничество и класть головы за освобождение крестьян. Однако из этого вовсе не следует, что атаман отказывался от приема «черных людей» в войско. Без этого источника пополнения казачество просто утратило бы силу, а с ней вес и значение. Так что прежний статус пришлого человека мало кого интересовал в станицах и городках (что, впрочем, не мешало брать «старым казакам» с них мзду). Достаточно было объявить себя «вольным» или, того лучше, по примеру работных людей Тамбовского и Козловского уездов завести у себя круги и избрать атаманов с есаулами, чтобы получить покровительство восставших. Но именно это обстоятельство и делало движение с точки зрения властей чрезвычайно опасным, причем опасным без всяких антикрепостнических лозунгов. Ведь то, что происходило с частью, не могло не затронуть целое. Оставаясь равнодушным к судьбам крепостных крестьян, казаки, однако, готовы были защитить тех, кто желал «показачиться». Из-за этой альтернативы трещал весь крепостнический уклад. Так было в годы Смуты с его «вольным казачеством», развалом государственности и рухнувшим заповедным и урочным режимами. Так случилось в годы выступления Степана Разина. Так, наконец, стали развиваться события на Украине в период национально-освободительной борьбы против Речи Посполитой, когда тысячи «показачившихся» селян сначала уничтожили «панщину» с ее крепостническими порядками, а затем не дали новым помещикам из числа гетманской и полковой старшины возродить нечто похожее на нее. Словом, не случайно Петр был так раздражен и напуган движением Булавина. На Руси хорошо знали, что степной пожар, гонимый ветром, в одно мгновение мог охватить огромные просторы. Дон же со своими порядками и неукротимой вольницей был подобен запалу: стоит зазеваться, упустить момент — полыхнет так, что мало не покажется.

Один из главных мотивов поступков Булавина — честолюбие. Возносясь, атаман цепко держался за власть и не желал ее терять. Но в переменчивом казацком мире бушевали такие страсти, что сделать это было чрезвычайно трудно. Обыкновенно за атаманом шли, пока ветер удачи дул в его паруса. Стоило ситуации измениться — наступали трудные времена. Грозный атаман понимал: даже отстаивая право и вольности Дона, следовало как-то договариваться с царем. На третий день после своего избрания он отправил Петру и его соратникам несколько посланий, призванных остановить наступление карателей и заслужить прощение царя. Трудно согласиться с теми историками, которые видят в этом лишь простой ход для выигрыша времени. Булавина не оставляла надежда найти компромисс с царем. Ведь для него это был шанс усидеть и уцелеть. Поход же на Москву против «злых бояр и прибыльщиков» припасен как запасной вариант, на случай, если примирение не удастся.

В своих грамотках Булавин объявлял, что Войско Донское от великого государя «не откладывается» и по-прежнему готово ему «служить всеусердно». Казнь Максимова была преподнесена как проявление верноподданнического рвения. Бывший атаман был уличен «во многих неправдах и обидах», ссоривших казаков с государем; он же писал царю заведомые неправды про булавинцев, будто они намерены идти «войною… на государевы городы». Булавин просил Петра сменить гнев на милость, принять их службу и остановить движение полков на Дон. Тон посланий Булавина нельзя назвать покаянным: просьбы перемешивались с угрозами. Петру было объявлено, что если он не остановит Долгорукова, то казаки станут «противитца всеми реками вкупе с кубанцами». Если и это не остановит, то «мы войском реку Дон… ему, великому государю, уступим и на иную реку пойдем». В обращении к царским воеводам этот мотив звучал и того резче — откажут в выполнении их требований, пусть пеняют на себя, поскольку «за то хуже будет».

Едва ли подобная тональность понравилась Петру. Но атаман выбрал подходящее время. Шведская угроза толкала на путь скорейшего преодоления кризиса, пускай даже и разрешенного не совсем так, как того хотелось государю. Петр сам в письме к Меншикову определил главный принцип преодоления донской «замятии»: «Дабы сей огонь… конечно истребить и себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить». Как ни странно, здесь главное для царя не первая часть фразы — «истребление» огня, а вторая — воевать с Карлом XII свободно, не беспокоясь о тыле.

Получив войсковое послание, Петр, несмотря на давление окружения, упорно твердившего, что казакам «верить не надобно», отпустил вины повстанцам. Государственник до мозга костей, царь умел преодолевать чувства и расставлять приоритеты. В конце концов, для него важно было, что он избавлялся от проклятых «оглядок», так тревоживших его в борьбе с Карлом. Царь даже остановил Василия Долгорукого и изменил меру наказания восставшим — уже не кнут и виселица, а прощение при условии полного раскаяния и повиновения. Однако не случайно историки во все времена восторгались и ужасались стихийности народных выступлений. Эта стихийность, между прочим, означала, что вожди движения оказывались заложниками той необузданности, которую сами вызвали к жизни. И дело совсем не в том, что начальники отрядов Булавина с запозданием, уже вступив в бои с правительственными войсками, узнали о царском прощении. Остановились бы здесь, так сорвалось бы в ином месте. Слишком далеко зашло противостояние, больно притягательной была магия вседозволенности, чтобы вот так, сразу и добровольно уняться самим и унять вольницу. Ведь искали волю, а не свободу.

К силовому разрешению конфликта подталкивала и традиция: поиск компромиссов был не свойственен самодержавию, предпочитавшему урок наказания уроку прощения. Пока в июня в Черкасске читали царский указ об отпуске вин казакам, посланный для «бережения» верховых городков отряд Семена Драного разбил на реке Уразовой Сумской казачий полк из состава карательных сил Долгорукого. Были перебиты около шестисот человек — сначала в бою, потом после боя, в отместку за упорное сопротивление. 9 июня о разгроме полка узнал Василий Долгорукий. Тогда же пришли известия о намерении восставших идти громить Азов и Троицкую крепость. Хрупкое умиротворение рухнуло, уступив место новому витку противоборства. В конце июня Долгорукий получил приказ о немедленном движении на Черкасск.

Удача отвернулась от повстанцев. 2 июля полковник Кропотов поразил пятитысячный отряд атамана Семена Драного. Сам атаман погиб, часть его сторонников, донских и запорожских казаков, сумели прорваться к Бахмутскому городку. Однако его укрепления не остановили карателей. Подоспевший бригадир Шидловский захватил городок и перебил всех его защитников.

Поход под Азов также закончился неудачей. Вернувшиеся назад казаки обвинили во всем войскового атамана. Это было на руку противникам Булавина, которые давно искали случая расправиться с атаманом и тем самым заслужить себе прощение. Призыв арестовать Кондратия вызвал горячий отклик. Защищаясь, Булавин принужден был защищаться. Он заперся в атаманском курене. Тогда его недруги пошли на штурм. По одной из версий, Булавин был убит в горячей схватке, по другой — «из пистоли убил себя сам до смерти». Тело погибшего отвезли в Азов, где, надругаясь, подвесили за ногу на перекладину. Позорная казнь должна была подчеркнуть всю тяжесть проступка Булавина — «вора и государева изменника».

С гибелью предводителя восстание пошло наубыль. 27 июля Долгорукий вошел в Черкасск, заставив казаков вновь целовать крест Петру Алексеевичу. Стали размышлять, как наказывать виновных. Чинить в соответствии с обычной процедурой повальный розыск? Но, по верному замечанию Долгорукова, «все кругом виноваты». Да и угрозы массовых казней могли подтолкнуть дончаков к новому выступлению. Решено было лишь сильно припугнуть казаков. Истерзанное тело Булавина вновь привезли в Черкасск, расчленили и «растыкали по кольям» рядом с войсковым кругом. Там же для острастки повесили нескольких нераскаявшихся повстанцев.

К осени 1708 года войска карателей рассеяли основные отряды булавинцев. Тем не менее ситуация на Дону еще долго оставалась взрывоопасной. Когда азовский губернатор Толстой, посчитав, что теперь за верховые городки можно быть спокойным, в августе 1708 года отослал часть войск к Петру на Украину, Василий Долгорукий пришел в отчаяние. Он тотчас отписал Петру, что на Дону и по Донцу все «сплошь воры и готовы к бунту всегда; час от часу то бедство нарастает». И все же движение, перевалив наивысшую точку, выдохлось. Инциденты еще происходили, но в них уже не было прежней энергии. Раскол в казачьей среде усилился. Жители низовых станиц уже не желали рисковать головой ради сомнительных обещаний. В августе упорные бои произошли у станицы Есауловской. Ее защитники надеялись на помощь одного из сторонников Булавина, атамана Игната Некрасова. Но последний предпочел со всеми людьми, семьями и скарбом переправиться через Дон у Нижнего Чира и уйти на Кубань. То было начало известного исхода некрасовцев.

Защитники Есауловской сдались. Последние очаги сопротивления были подавлены. Долгорукий, стараясь преподнести казакам наглядный урок, лютовал необыкновенно. До 200 человек были повешены на плотах, спущенных вниз по Дону. Мрачные символы петровского правления скользили по воде, приводя в трепет свидетелей царского правосудия.

В апреле 1709 года, воспользовавшись паузой в боях со шведами, в Черкасск приехал Петр I. Похоже, в канун решающей схватки он лично хотел убедиться, что теперь можно будет воевать с Карлом XII без «оглядки». Борьба с мятежным Доном дорого обошлась царю. Против восставших пришлось отрядить более 33 тысяч человек. Нетрудно было догадаться, где они были ему нужнее. Да и само использование подобным образом войск не лучшим образом отражалось на боеспособности: из карателей обыкновенно получаются плохие солдаты.

Дон был умиротворен ценой больших жертв. Позднее Василий Долгорукий писал о более чем 23 тысячах казненных и погибших в боях. Многие казачьи городки по верхнему Дону, Донцу, Хопре, Медведице были разорены и сожжены. Причем отличались не только правительственные войска. Булавинцы сами жестоко расправлялись с теми станицами, которые не пожелали примкнуть к ним. И это тоже — цена войны и реформ.

>

Часть третья

ВТОРЖЕНИЕ

>

Накануне вторжения: две армии

Что представляли собой армии Швеции и России в канун решающего столкновения? Что можно было сказать об офицерском корпусе каждой из сторон? О состоянии артиллерии, пехоты, кавалерии? Как, наконец, за долгие годы войны изменились те, кто стоял во главе страны и армии, — Карл XII и Петр I? Вопросы наиважнейшие, ответы на которые помогут понять, что произошло за первые годы Северной войны. Ведь не стоит забывать, что под Полтавой Швецию разбила Россия образца 1709-го, а не 1725 года, когда маховик реформ достиг наивысшего размаха и страна поднялась на совсем другие высоты. Между тем в историческом сознании эта хронология событий нарушается и Полтава часто воспринимается как итог реформ, их громкая и победоносная точка. Строго говоря, в таком смещении нет ничего необычного: массовое историческое сознание тяготеет к упрощению. Но упрощение всегда остается упрощением, в котором не остается места для глубокого понимания того, во что на самом деле обошлась стране Полтава. Ведь цена победы — это не только убитые, оставшиеся лежать на полтавских полях, и не только раненые, страдающие, выздоравливающие и умирающие в лазаретах. Истинная стоимость победы складывалась из тех усилий, жертв и тягот, которые обрушились на страну в первые годы Северной эпопеи.

По меркам не только будущих, но и предшествующих войн, Карл XII двинулся в Россию не бог весть с какой силой. В сентябре 1707 года из Саксонии на восток выступили более 32 тысячи тысяч человек, к которым в Познани присоединились около 8 тысяч. Из этих 40 тысяч человек лишь около половины были «природные шведы». В этом смысле армия Карла под Нарвой была даже более «национальной». Дело, однако, не в магии цифр. Да и сами эти цифры требуют комментария. 40 тысяч, а быть может, даже меньше^{8} — это мало или много? Если в 1700 году 8–10 тысяч шведов разгромили 35–40-тысячную русскую армию, то, согласно этой логике, Петру девять лет спустя надо было выставлять против Карла как минимум вчетверо больше — 150–160 тысяч. Такой армии у царя не было. Получалось, 40 тысяч шведов — это очень много.

Можно привести обратные примеры. Дополтавская военная история знает армии куда более многочисленные. Причем речь идет не об ордах кочевников — в поле выходили регулярные формирования, способные к сложным эволюциям.

Значит, мало?

В действительности никогда еще Карл XII не располагал столь многочисленной армией. И уж если ему удавалось победить двух противников, располагая меньшими силами, то следует признать всю весомость цифры в 40 тысяч или около того. Сам Карл XII, осознавая опасность необъятности просторов России, способных растворить эти тысячи, собирался нанести быстрый и сокрушающий удар, позволяющий победителю продиктовать условия мира.

Не менее важна качественная характеристика шведской армии. В поход выступили обстрелянные, привыкшие побеждать части. Даже обилие новобранцев и наемников не сильно сказалось на боевом настрое армии. Для молодых солдат война — долгожданное избавление от грозных окриков офицеров и изнуряющей муштры. Каждый из них мечтал о славе и военной добыче — в конце концов, они видели, как загулявшие ветераны легко расставались в трактирах Саксонии со своим жалованьем. О тогдашних настроениях, царивших в шведской армии, позднее вспоминал лейтенант Ф. К. Вейе. «Никто не сомневался, — писал он, — что, победивши датского, польского и шлезвигского противников, эта армия вскоре победит Москву… Все считали поход таким выгодным, что каждый, кто только имел искру честолюбия, хотел принять в нем участие, полагая, что теперь настал удачный момент получить почести и богатства».

Шведы свято верили в военный гений своего короля. Правда, это не мешало им иногда подтрунивать над нелюдимостью Карла, ворчать по поводу его мальчишеской бравады или осуждать за упрямство. Но… милые бранятся — тешутся. В глубине души каждый гордился своим королем-солдатом, его готовностью разделять наравне со всеми тяготы и опасности войны. Да что наравне — Карл бесстрашно шел первым, норовя обогнать даже собственных драбантов — телохранителей. Кто из монархов был способен на подобное? Вопрос повисал в воздухе: европейские владыки давно объявили, что рисковать — не их монаршее дело. Неприятеля в канун сражения они если и лицезрели, то издалека, через оптику подзорных труб. За храбрость и везение Карлу XII прощались все его дерзкие предприятия, которые, по определению, не могли быть выполнимы, однако ж каким-то необъяснимым образом исполнялись. В итоге армия безоглядно верила в своего короля, будучи твердо убеждена, что того всегда и во всем ведет Божественный Промысел.

Карл умело подогревал эту веру, порождавшую воодушевление и стремление армии через не могу воплощать в реальность его замысел. Ярый сторонник наступательной тактики и сокрушительного удара, он заставил своих солдат и офицеров отказаться от стрельбы за 70 шагов до неприятеля. Для Карла это пустая трата пороха. В своем методическом пособии для полковых командиров он требовал разряжать ружья один-единственный раз, за 30 шагов до шеренг неприятеля, после чего кидаться прямо в дым, на крики и стоны ошарашенного и уже надломленного противника. То была яркая демонстрация тактических принципов ведения боя, исповедуемых Карлом: держать темп, не упускать инициативу, всегда и везде навязывать свою волю.

Репутация шведов парализовала всякую способность к сопротивлению. В ослепительном сиянии непобедимого «нового Александра Македонского» у противников короля истаивала всякая уверенность в себе. В ожидании шведов они судорожно возводили одно укрепление за другим и уже наполовину проигрывали еще не начатое сражение; они были пассивны, скованы, стараясь быть везде сильными, и обязательно оказывались слабыми там, где внезапно появлялся Карл XII. Конечно, случались и неудачи. Король старался не придавать им большое значение. Тем более что пока случались они не с ним, а с его генералами. Репутация непобедимого по-прежнему сопутствовала королю. Маршировавшие под его знаменами к границам России новобранцы и ветераны не сомневались в исходе компании — в сознании каждого король, пока еще не повенчанный ни с кем на земле, на небесах уже давно взял в супруги богиню победы Нику.

Однако, как ни сильна была откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве шведская армия^{9}, ей предстояло столкнуться с совсем другой, нежели это было под Нарвой, силой. Не случайно иностранные наблюдатели предупреждали свои правительства: русские быстро учатся. Суровая «шведская школа», в которой каждый промах оплачивался кровью, и вправду оказалась полезной. Уставы и наставления скандинавов стали настоящими прописями для русской армии, а поражения — стимулом для скорого усвоения «правил правописания» боя. За несколько лет посредственные «ученики» выбились в крепкие «хорошисты». Уже в 1708 году англичанин Джеффрис передавал грустные признания шведов: «Московиты выучили свой урок намного лучше… Они равны саксонцам, а может быть, и превосходят их в дисциплине и доблести, хотя правда и в том, что их кавалерия не управится с нашей, однако их пехота защищается упорно, так что их трудно разъединить или расстроить их порядок, если не атаковать их с мечом в руке».

Впрочем, подобные речи — редкость. Представления о русских времен первой Нарвы продолжали довлеть над королем и его генералами. То, как скоро училась русская пехота, мало кого побуждало всерьез задуматься о характере перемен, происходящих в противном лагере. Между тем взгляд, брошенный из настоящего в XVIII столетие, наводит на еще более фундаментальные наблюдения. Это не просто перемены. В огне Северной войны выковывался булат особой крепости, в котором соединялись лучшие качества национального характера с передовыми военными «технологиями» и «наработками» тогдашней военной науки. Здесь закладывались основы будущих побед русского оружия, сделавших Российскую империю державой, к крепнувшему голосу которой принуждены были прислушиваться все страны. Не случайно шведы, первыми, испытавшие на себе прочность этого выходящего из «имперского тигля» сплава, заговорили о монолитной прочности русского строя. Глубоко укорененные традиции общинной взаимопомощи и товарищества были не просто привиты к армейскому корню. Как оказалось, именно эти качества наиболее полно соответствовали линейной тактике, нуждавшейся не столько в инициативе и индивидуальной выучке воинов, сколько в коллективном послушании и умении перетерпеть, выстоять. Тот, кто обладал этими качествами, кто умел органически соединить их с установками и принципами линейной тактики, тот получал заметное преимущество. Конечно, время Петра — это еще не несокрушимый боевой суворовский порядок. Для этого петровским полкам не хватало спокойной, несуетливой уверенности. Но ведь такая уверенность не с неба падает, а приходит с победами, как раз такими, как Полтава. В военной летописи России это «обретение» придется на середину — вторую половину XVIII века, когда передовая военная мысль отечественных полководцев, помноженная на выучку и вдохновенное мужество «чудо-богатырей», надолго сделает российское оружие непобедимым. От Полтавы до этого времени еще добрых сорок и более лет. Но движение — пока к Полтаве — уже было начато.

Понятно, что в 1707–1708 годах «хорошисты» еще толком не подозревали, на что они способны в действительности. Репутация Карла XII и его непобедимой армии по-прежнему рождала робость. Тем более что редкие столкновения с Карлом оборачивались обидными конфузами. Как пример можно привести печальный инцидент под Гродно в феврале 1708 года. Драгунская бригада Мюленфельса должна была ворваться в город, который заняли с несколькими сотнями кавалеристов Карл XII и фельдмаршал Реншильд. Однако дело до схватки не дошло: выставленные в дозор 15 шведских кавалеристов — остальные беззаботно расположились на ночлег — кинулись на драгун и привели их в смятение. Мюленфельс приказал отступать, упустив шанс пленить короля со всем его штабом^{10}.

Так или иначе, но ощущение исходящей от шведов силы подстегивало Петра. Страх разом потерять все побуждал его прикладывать максимум усилий. Царь считал, что на счастье полагаться «не надлежит, ибо оно всегда непостоянно». Значит, следовало добиться такого перевеса, который бы давал шансы на победоносный исход кампании. Военное строительство не прекращалось ни на день, распадаясь на великое множество дел, объединенных сознанием и волей царя. Петр спешил исправить то, что казалось ему непрочным, и сделать еще лучшим то, что уже успело доказать свою пригодность. Пресловутое заимствование, привлечение иностранных специалистов не освобождали царя от необходимости до мелочей вникать в суть дела, подталкивать, торопить, перестраивать на ходу, подгонять западноевропейские стандарты под угловатую российскую действительность.

Ко времени Полтавы переход к рекрутской системе комплектования армии при всей ее затратности оправдал себя. С 1700-го по 1709 год под ружье были поставлены более 130 тысяч рекрутов. Жесткое обучение быстро превращало их в полноценную пехоту. «Я не видел более прекрасной пехоты, лучше обученной, дисциплинированной, лучше вооруженной и более выносливой во всех трудах войны», — писал позднее принятый на царскую службу генерал д. — Альбон. Этот восторженный отзыв заканчивался весьма грустной и правдивой оговоркой: «Но вред в том, что ее [пехоту. — И.А.] берегут не больше, чем мух». В самом деле, потери от болезней и побегов превышали боевые потери.

С незапамятных времен служба для дворянина была обязательной и бессрочной. Отправившись в первый свой поход, пятнадцатилетний новик начинал тянуть служебную лямку до тех пор, пока мог ее тянуть. Освобождение приносили смерть, тяжелая болезнь или, в лучшем случае, немощная старость. В разрядном делопроизводстве XVII столетия встречаются челобитные шестидесятилетних служилых людей, которые уже и на коня «взойти не могут», и «головой путаются», а от службы все равно еще не отставлены. Само продвижение по службе зависело не столько от личных заслуг, сколько от происхождения и занимаемого родом положения в служилой иерархии. Все это, конечно, мало способствовало выдвижению на первые роли действительно талантливых людей.

Потребность в создании вооруженных сил, отвечающих духу времени, побудила первых Романовых внедрять новые принципы организации службы. И хотя предшественниками Петра в этом направлении было сделано немало, окончательно ступить на тернистый путь кардинального военного реформирования удалось лишь в XVIII веке. И все потому, что ни Алексею Михайловичу, ни Федору Алексеевичу не удалось соединить и закрепить все свои достижения. Были отдельные элементы — обучение строю в «полках нового строя», единообразие в вооружении в солдатских и рейтарских полках, иноземные офицеры-учителя, даже постоянные формирования (выборные полки) и т. д. Но все — не едино, все вроссыпь. Поэтому создание регулярной армии, как одно из важнейших достижений военной реформы, все же связано именно с именем Петра. При нем возникла система, заработавшая на регулярной и постоянной основе.

Один из важнейших элементов этой системы — офицерский корпус. Преобразователь, как никто другой, ощущал потребность в знающих и инициативных командных кадрах. Но, чтобы получить их, следовало создать сеть военных учебных заведений, реорганизовать саму службу, открыв всему дворянскому сословию дорогу к офицерским чинам с перспективами продвижения на основе личных заслуг и выслуг. Острейший дефицит времени и отсутствие толковых учителей не позволяли проделать эту важнейшую работу последовательно и планомерно. При создании офицерского корпуса приходилось делать упор на практику. По возможности учитывался боевой опыт — не случайно унтер— и обер-офицерские должности заполняли старослужилые рейтары и копейщики, солдаты Преображенского и Семеновского полков, познавшие азы с «фундамента солдатского дела». Учились по большей части на ходу, пополняя скромные знания прямо на полях сражений. В канун Полтавы некоторое количество обученных офицеров стали давать военные школы.

Формирование национального офицерского корпуса было немыслимо осуществить без участия иностранных специалистов. И хотя их поведение под Нарвой вселило настороженность, выбирать не приходилось, особенно когда речь заходила о старших офицерах. «Патриотические упреки» в адрес иностранцев до сих пор звучат в исторической литературе. Между тем обвинения иностранцев в корысти и отсутствии патриотизма едва ли справедливы. Что еще можно было ожидать от большинства наемников, продававших свои знания, опыт и чин вовсе не для того, чтобы приобрести новую родину? Иное дело — нарушение ими своеобразного кодекса наемника с указанием того, что можно и чего нельзя было делать, оказавшись на службе у очередного «потентанта». В «варварскую» Московию высокопрофессиональные офицеры-наемники, дорожившие неписаными статьями этого кодекса, попасть особенно не стремились. Зато свой патент охотно предлагали разного рода «плуты» и авантюристы, мало что знавшие и мало чем дорожившие, кроме собственного кошелька. Разоблачить их не всегда удавалось или удавалось, как это случилось с немцем Мюленфельсом, слишком поздно. В русской армии, несмотря на возраставшие строгости при приеме, подобного сброда хватало. И тем не менее это лишь одна сторона вопроса. В новейшей литературе справедливо обращается внимание и на немалые заслуги нанятых на службу генералов и старших офицеров, честно исполнявших свой долг. Вклад их в становление регулярной армии был весом. Именно в общении с ними, командирами полков и батальонов, подрастали национальные кадры, составившие в будущем ядро офицерского корпуса.

К началу Полтавской битвы русские офицеры уже преобладали на обер-офицерских должностях. Немало их было среди командиров полков и даже бригад. Лишь в кавалерии с ее сложностями и спецификой иностранные офицеры занимали преобладающие позиции. В 1708 году иностранцев — командиров драгунских полков стало даже больше, чем в начальный период войны.

Петр озаботился тем, чтобы снабдить своих офицеров уставными документами. Войну встречали, имея на руках своеобразный строевой устав: «Краткое обыкновенное учение с крепчайшим и лучшим растолкованием (в строении пеших полков), как при том поступати и во осмотрении надлежит господам капитанам, прочим начальным и урядникам». Растолкование и в самом деле получилось «лучшим» — здравый смысл, столь высоко ценимый в петровское время, сделал все приемы «Краткого учения» простыми и рациональными.

Здесь не было ничего лишнего — маневрируй, заряжай, прикладывайся, стреляй. Тактические принципы, попавшие в этот первый строевой армейский устав, отличались ясностью и доступностью. «Краткое учение» было дополнено «Кратким положением о учении конного драгунского строя», приучавшим войска к необходимым перестроениям во время боя и правилам стрельбы в линейном порядке.

Опыт, приобретаемый в ходе войны, требовал осмысления. Особенно если это был опыт побитого. Известно, что поражения нередко оказываются более поучительными, нежели победы. Петру на себе, и не один раз, пришлось испытать эту горькую истину. В марте 1708 года, после жестокой головчинской трепки, появилось «Учреждение к бою в настоящем времени», в котором царь попытался обобщить собственное понимание боя. «Учреждение» — плод зрелой мысли, если еще и не лишенное заимствования, то заимствования вполне осознанного, с пониманием того, что пригодно и что не годно для армии. Документ наставлял господ офицеров, «как в бою поступать, то есть справною и неспешною стрельбою, добрым прицеливаньем, справными швекилями (т. е. поворотами, эволюциями. — И.А.), отступлением и наступлением, тянутением линей, захватыванием у неприятеля фланкии, секундированием (т. е. поддержкой. — И.А.) единым, другим и протчим обороты…». Исчислив приемы и основные виды боевых действий, царь потребовал от подчиненных — здесь особенно ощутимы уроки Головчина — твердое знание своих обязанностей и неукоснительное исполнение долга. Именно в этом Реформатор видел одно из условий успеха. В противном случае Петр готов был «неискусного» начальника «сводить на нис, а нижнего наверх», если последний «лутче учинит» своего командира.

Отсутствие самостоятельности, столь характерное для прежней манеры воевать «по наказу», также беспокоило Петра. Ранение или гибель командира при пассивности его подчиненных оборачивались потерей управления и, как следствие, вели к неудаче. Петр потребовал от подчиненных быть готовыми заменить своего прямого начальника: «…Безо всякого указа… оное место взять и командовать».

Требование прозвучало очень своевременно. Петр здесь как в воду смотрел. Растерянность в Полтавском сражении офицеров Новгородского полка, наступившая после гибели командира, едва не привела к печальному результату. Под неудержимым натиском шведов строй был смят. Ситуацию выправил Петр, поступивший согласно своему же «Учреждению» — он прискакал, «взял» освободившиеся «место» и вступил в «командование».

Появление в канун генеральной баталии «Учреждения к бою» было, как никогда, кстати. В нем Петр не побоялся обозначить самые слабые места армии. Точный «диагноз» позволил назначить «лечение», действенность которого была подтверждена Полтавой.

Едва ли будет преувеличением утверждение, что по уровню знаний и квалификации шведский офицерский корпус превосходил русский. Однако к 1709 году каждый из офицеров уже крепко усвоил то, что ему надо усвоить по должности и званию; получив команду, он и выполнял ее, не высокоумничая и не обсуждая решение вышестоящего начальника; команду исполняли потому, что ее следовало исполнять, и потому, что уже крепко знали и умели это делать. Понятия воинского долга, дисциплины стали не отвлеченными, а вполне конкретными понятиями, которыми руководствовались не только по уставу — так должно, но и из моральных побуждений — так надо. Пращуры скромного капитана Тушина, сами того не ведая, становились той неотъемлемой частью русской армии, без которой недостижима ни одна победа, именно они воплощали замыслы генералов в конкретные действия, которые одолевали действия противной стороны.

После нескольких лет войны были найдены оптимальные варианты организации подразделений и частей, соединивших прочность боевых порядков с гибкостью управления. Пехотный полк состоял из двух батальонов по 620 человек, кавалерийский — из 5 эскадронов по 200 человек. Если сначала в пехотном полку было 7 фузелерных рот и 1 гренадерская, то в 1708 году гренадерские роты были изъяты из пехотных и драгунских полков и сведены в отдельные гренадерские полки. Пехотные полки, таким образом, имели 8 единообразно сформированных рот. Еще одна новация — в марте 1708 года полки получили наименования по названиям городов и местностей России.

Все полевые полки получили однотипную организацию и твердые штаты. Полки сводились в бригады, бригады — в дивизии. В зависимости от оперативных задач допускались отступления. В бригады могли входить от двух до пяти полков. При необходимости формировались отдельные корпуса, как это было в канун сражения при Лесной. Тогда для уничтожения частей генерала Левенгаупта был создан знаменитый «корволант», ядром которого стала гвардейская бригада.

Возросшая выучка позволила перейти от шестишережного (шестишеренгового. — Примеч. ред.) строя к четырехшережному. Это вело к меньшим потерям и росту мощи огня, а в сумме — к большим тактическим возможностям. Основное оружие рядовых — кремневые ружье с французским батарейным замком (отсюда второе название — фузея, от французского — ружье) с багинетом. Полагались солдатам шпаги или палаши. В полках еще оставались подразделения, вооруженные 4–5-метровыми пиками и пистолетами. Призваны они были в первую очередь отражать нападение кавалерии. Все пехотные офицеры имели шпаги с широкими клинками и протазаны. Офицеры гренадерских полков вместо протазанов получали фузеи.

Умение шведов маневрировать на поле боя, удерживать инициативу, а главное, наносить сокрушающий удар побудило Петра уделить особое внимание инженерной и огневой подготовке. Это должно было в какой-то мере лишить неприятеля преимущества в этих важных компонентах боя. По сути, кирка и лопата были приравнены царем к фузее и палашу. Уже на первом этапе Полтавского сражения события показали правоту столь прозаического решения: доселе всепреодолевающий шведский натиск если и не расшибся о земляные валы русских редутов, то выдохся настолько, что утратил свою пробивную силу. В свете Полтавы инженерное обеспечение сражения вышло за рамки простого решения проблемы, с которой сталкивались все военачальники, как лишить противника превосходства в том, в чем он сильнее. Но значение происшедшего с точки зрения военного опыта еще весомее: русская армия одолела шведов, потому что готова была пролить и пролила не только больше крови, но и пота: Полтава — это еще и «трудовая победа» армии.

Если русская пехота и особенно кавалерия уступали в выучке и опытности шведам, то артиллерия стала тем родом войск, где армия Петра превзошла противника. Правда, начинал Петр войну с устаревшей артиллерией. Однако царь двигался от худшего к лучшему — он постоянно совершенствовал артиллерию, когда как шведы топтались на месте. К Полтавской битве армия имела мощную полевую артиллерию, сведенную в один артиллерийский полк, а в конных и пехотных полках — полковую артиллерию, способную действовать непосредственно в боевых линейных порядках. К этому времени все орудия были унифицированы. Иными словами, это была уже полноценная артиллерия Нового времени, способная влиять на исход крупных сражений.

Предшественники Карла XII уделяли артиллерии большое внимание. Однако Карл XII пренебрег заветами предков. Возможно, сказалась порывистая натура короля, для которого тяжелые орудия были сродни кандалам. Король-герой не то чтобы пренебрегал артиллерией — он просто предпочитал добиваться победы, всецело полагаясь на подвижность пехоты и быстроту кавалерии. В этом он не был одинок: тот же Реншильд обошелся под Фрауштадтом без пушек. Долгое время это небрежение сходило шведам с рук. Потом под Полтавой отозвалось сторицей. Однако, чтобы это произошло, Петру со своими артиллеристами пришлось приложить колоссальные усилия, ведь поучительные уроки легко не преподносятся. Большая заслуга в этом принадлежала Якову Брюсу, вступившему в должность «главного артиллериста», генерала-фельдцейхмейстера после пленения прежнего, Александра Арчиловича, под Нарвой. Замена оказалась удачной. Обладая обширными знаниями и недюжими организаторскими способностями, Брюс коренным образом реорганизовал артиллерию, сделав ее сильнейшим родом войск русской армии. Умение петровских артиллеристов впечатляет. Во время одной из опытных стрельб из пушек на дистанцию в 130 саженей в мишень угодило 297 ядер из 366. Конечно, в обстановке боя достигнуть такой результат было много труднее. Но ведь и стрелять приходилось чаще всего не по отдельным мишеням, а по плотным шеренгам, где каждое ядро находило себе жертву.

Русское командование прилагало немало усилий для повышения качества кавалерии. Однако достижения здесь в сравнении с другими областями военного строительства были много скромнее. Причина кроется даже не в недостатке средств. Кавалерия — тот род войск, где на создание полноценных формирований требуется куда больше времени, чем было его у Петра. Сложности подстерегали повсеместно: с обучением рядового состава; с малознающими офицерскими кадрами; с конным составом — конные полки остро нуждались в рослых и выносливых лошадях, пригодных к обучению и службе. Шведы превосходили русских кавалеристов по вооружению, выучке, тактике боя. Подвластное им искусство фехтования на всех аллюрах с большим трудом давалось русским драгунам. Куда увереннее они чувствовали себя в пешем бою. И это не случайно, ведь ставка была сделана на формирование драгун, кавалерии, в строгом смысле слова, «неполноценной», пехотинцев на лошадях. Отсюда и стремление встречать неприятеля не в седле, а стоя на земле, выстроившись плутонгами. Преодолевать эту тягу к спешиванию конным генералам приходилось суровыми мерами.

К 1708 году драгунские полки вместо шумной, но малоэффективной стрельбы из пистолетов и драгунских карабинов стали все чаще прибегать к конной атаке «в линию», завершавшейся кровавой рубкой. Первый крупный успех пришел в 1706 году под Калишем, когда, атакуя скорым аллюром, драгуны опрокинули неприятеля. И все же с выучкой и умением шведских всадников приходилось считаться.

Русская армия образца 1708–1709 годов мало походила на то воинство, которое встретило шведов осенью 1700 года под стенами Нарвы. В этом имели возможность убедиться Петр и его генералы. Об этом стали догадываться сами шведы. Однако все дело заключалось в мере. Насколько она стала другой? Способной уже побеждать? Драться на равных? Противостоять самому Карлу XII, объявленному при жизни военным гением, вторым Александром? На все эти мучительные вопросы однозначный ответ можно было получить, только сражаясь и побеждая противника. Естественно, в 1707–1708 годах такой, до донышка обретенной уверенности не было и быть не могло.

Зато всеобщим было мнение, что в решающем столкновении с главной армией русским ни за что не устоять. Исход предрешен, поражение неизбежно. Не случайно министр Людовика XIV Ж.-Б. де Торси, которому посулили за посредничество со Швецией помощь русского корпуса, пренебрежительно отказался от подобной услуги: ну и что, что царь Петр довел свою армию до 80 тысяч человек! Это 80 тысяч трусов, которых обратят в бегство 8 тысяч шведов!

Нужна была Полтава, чтобы раз и навсегда отучить говорить подобное.

>

Накануне вторжения: два правителя

Сталкивались не только две армии — противостояли и соперничали правители двух враждующих стран. Соперничество Петра I и Карла XII началось не с Полтавы и Полтавой не закончилось. Но одно бесспорно: в этом противостоянии Полтава — точка наивысшая. Многолетний спор правителей получил здесь разрешение, причем не просто как победа одного и поражение другого. В конце концов, подобное уже случалось. Существеннее другое: пораженный Петр сумел после Нарвы подняться. Карлу это не удалось. Дальнейшая его жизнь — скольжение по наклонной, постепенная утрата былого могущества. Карл XII уступил Петру I как государственному деятелю и, возможно, просто как человеку.

Однако итог противостояния вовсе не повод для иронии над шведским монархом. Эта была выдающаяся личность не по своему положению, а по дарованию и личным качествам. Карл XII обладал мужеством инициативы, отвагой принятия решений. Оба — и Петр I, и Карл XII — по рождению были обречены на первенство, но это совсем не значит, что они обязательно должны были иметь его. Сколько до них, при них и после них монархов, восседавших на престоле, с напыщенной важностью выцеживали значительные слова, вложенные в них фаворитами и первыми министрами. Они были самодостаточны, самодержавны, властны по сану и характеру. Причем эта самодостаточность принимала яркие формы во многом из-за соперничества друг с другом, заставлявшие Петра и Карла совершать поступки, едва ли возможные при других обстоятельствах. Так что все попытки осмеять «проигравшего» Карла XII, преподнести все его неоднозначные и неординарные действия лишь как проявление ограниченности, без попытки понять мотивы, им двигавшие, есть не что иное, как невольное принижение не только шведского монарха, но и его вечного оппонента Петра. Мол, с таким стыдно не управиться. Между тем вопрос следует ставить в иной плоскости: как с таким смог управиться?

Для Карла жить — значило воевать. Король чем-то напоминал викингов из прошлого своей страны. Он не просто рвался в бой, он им упивался. При этом Карл никогда не прятался за спины солдат и рисковал, кажется, много больше всех правящих особ, вместе взятых. В Норвегии, в ночном бою у Гёландской мызы, он чуть ли не в одиночку, пока не подоспела помощь, отбивался от датчан и уложил пятерых. Еще ранее в Бендерах король зарубил девятерых янычар, а затем со скромностью предлагал уполовинить эту цифру, поскольку победители всегда преувеличивают. Он не мог жить без бравады, без дерзкого вызова судьбе, пускай и приправленного крепкой верой в Промысел Божий, который, разумеется, всегда на стороне храброго. Петр в эту «рулетку» на шведский манер никогда не играл и рисковал лишь по необходимости. Не из-за трусости — ясного понимания ответственности. Петр — человек осознанного долга перед Отечеством. Карл, тоже не упускавший момента упомянуть о долге, понимал его на свой манер: он служил собственной славе, которую возносил, лелеял и множил. Считалось, что делалось это все к славе Швеции. Вот только выходила она стране как-то боком, отчего гибель короля у подданных вызвала вздох облегчения.

Как полководец Карл скептически относился к бесконечным передвижениям по дорогам с целью выигрыша позиции и завоевания территории, словом, всего того, что высоко ценилось почитателями так называемой кордонной системы. Он отдавал предпочтение быстрому маневру и открытому сражению. Конечно, в отличие от полководцев при государях ему, монарху-полководцу, было легче рисковать и пренебрегать общепризнанными правилами. Но дело не только в высоте королевского сана, ставившего особу Карла выше поражения. Математический склад ума короля подсказывал, что сражение для Швеции с ее ограниченными ресурсами — наилучший выход. Подобно своему великому современнику, принцу Евгению Савойскому Карл предпочитал вести войну не на истощение, а на уничтожение. Он свято верил в преимущество качества перед количеством. А качество для него — его закаленная, вымуштрованная, спаянная протестантской верой и жесткой дисциплиной армия. Для такой армии тянуть со сражением — все равно что разбавлять вино водою. Качество следовало реализовывать немедленно, не откладывая. Тянуть — значит терять качество.

Столь высокие требования к боевой готовности требовали постоянных тренировок и напряженной работы мысли, обобщающей военный опыт. Шведский король, несмотря на молодость, крепко усвоил эту истину. В этом смысле все безумные выходки Карла XII, приводившие в ужас добропорядочных шведов — от сумасшедших скачек по улицам Стокгольма до единоборства с медведем в Кюнгсэре, — были для него проверкой крепости духа и тела. В юном принце, а затем в короле билось сердце победителя — он везде и во всем стремился первенствовать. Был случай, когда в соперничестве с другом-придворным он без раздумья бросился в воду. Потом выяснилось, что юноша не умел плавать. Но разве мог Карл уступить и выказывать слабость?

Король держал в форме и свое войско. Система обучения строилась на том, чтобы довести действия солдата до автоматизма. Уже предшественники достигали в этом совершенства. Карл придал этой методике блеск. Одна из причин — доверие солдат к королю. Многочисленные примеры храбрости короля, помноженные на его заботу об армии, сделали его полновластным распорядителем судеб подчиненных. Ему не просто подчинялись. Ему подчинялись охотно. По словам одного из современников Карла XII, одно его появление пробуждало в солдатах «необычайную охоту к бою». Фраза по-своему замечательная, если иметь в виду, что она равно означала и «охоту побеждать», и «охоту умереть».

Впрочем, забота и щедрость Карла по отношению к подчиненным носили своеобразный характер. Он поступал так не от сердечной широты. Армия была главным орудием удовлетворения его честолюбивых помыслов, отчего здравый смысл побуждал содержать ее в порядке и довольстве. Король равно проявлял заботу, как n равнодушие, относительно своих солдат и офицеров. Постоянно рискуя собственной головой, он никогда не задумывался над тем, что одновременно подставляет под пули чужие. Для него жизнь человека в мундире — мелкая расхожая монета, неизбежная плата в его увлекательном состязании с судьбой. Даже элита его армии — драбанты и гвардейцы — расходовались им с истинно королевской расточительностью, за которой угадывалась непоколебимая уверенность, будто они для того и родились, чтобы умирать рядом и вместо него. Карл XII любил славу, но такую, которая была густо вымазана кровью, причем не только вражеской, а и шведской. Хорошо известно, что и Петр I не особенно задумывался о человеческой цене своих побед и поражений. Но в равнодушии Петра усматривается равнодушие к человеку вообще, столь характерное для политической культуры и ментальности самодержавной власти. У Карла же равнодушие, скорее, эгоцентриста, неисправимого честолюбца. В нем бьется сердце Герострата, сжигающего не храмы, а страны вместе с чужими и своими солдатами.

За свою короткую жизнь Карл победоносно завершил девять кампаний и выиграл четыре крупных сражения — при Нарве (1700), Даугаве (1701), Клишове (1702) и Головчине (1708). Это дало основание военным историкам признать за ним выдающиеся тактические способности. Карл интуитивно чувствовал все недостатки линейной тактики и пытался преодолеть их, нередко пренебрегая общепринятыми правилами и рекомендациями. Военные историки отмечают его постоянное стремление к простоте, которая в исполнении северного героя становилась кратчайшей дорогой к победе. Свои мысли и опыт Карл воплощал в наставлениях. Так, невольное топтание в Сморгони побудило его к разработке дополнений к полковым наставлениям, с которыми шведы вступили в Россию. Сравнение их с петровским «Учреждением к бою» отчетливо выдает разницу в мышлении двух соперников. Карл систематичен, его наставление — сплав опыта, знаний, математического расчета. Не случайно к прозвищу «железная башка» в это время добавилось и более благообразное: «умная голова». Петр в своем «Учреждении» — импульсивнее, лаконичнее и оттого не столь фундаментален. Но и там, и там — одно стремление и одна мысль: как одолеть противника.

Будучи превосходным тактиком, Карл оказался слабым стратегом и еще более плохим политиком и дипломатом. На первых порах это не казалось катастрофическим, особенно на фоне успехов шведской армии. Но стратегия — эта наука побеждать не в одной кампании, а в войне в целом. История показала, что Карл XII как раз в этом не преуспел. Отсюда суровый и не совсем справедливый вердикт Вольтера о короле: «Храбрый, отчаянно храбрый солдат, не более».

Главной ошибкой короля стала недооценка России и Петра. Это еще можно было бы как-то объяснить в самом начале Северной войны. Однако в дальнейшем столь демонстративное пренебрежение к северному исполину уже свидетельствовало о склонности Карла к стереотипам. Король со своей психологией героя стремился переделать реальность, уже не замечая, собственно, самой этой реальности. Итог — реальность подменялась вымыслом. Он желал считать Россию варварским и слабым государством — и считал ее таковым, несмотря на все перемены; он верил, что сможет после Полтавы поправить положение, втянув в войну Турцию, — и «втягивал», потеряв понапрасну массу времени в многомесячном «Бендерском сидении». Для Швеции все это закончилось очень печально, как, впрочем, и для самого Карла.

Люди разных культур, темпераментов, менталитета, Карл и Петр были одновременно удивительно схожи. Но эта схожесть была особого свойства — в непохожести на других. Обрести подобную репутацию в век, когда экстравагантное самовыражение было в моде, — задача нелегкая. Но Петр и Карл преуспели в этом. Их секрет был прост — оба вовсе не стремились к экстравагантности. Они жили без затей, выстраивая свое поведение в соответствии с пониманием своего предназначения. Отсюда многое, что казалось другим столь важным и этикетно необходимым, для них не имело значения.

Небрежение к общепринятому находило свое выражение даже во внешнем виде героев. Оба государя мало беспокоились по поводу того, как они выглядели, во что одевались и какое производили впечатление. Одевались, как удобно, выглядели так, как выглядели, бросив взгляд утром в зеркало, а затем надолго забыв о его существовании. Английский дипломат Томас Вентворт (Уэнтворт) и француз Обри де ля Мотрэ оставили описания «готского героя». Карл XII статен и высок, «но крайне неопрятен и неряшлив». Черты лица тонкие. Волосы светлые, засаленные, не каждый день знавшиеся с гребнем. Любимая одежда — мундир шведского рейтара и высокие сапоги со шпорами. То был вид человека, ежеминутно готового по звуку трубы усесться в седло и двинуться в поход. Однако у этого человека у постели всегда лежит Библия.

Внешний вид Петра I хорошо знаком российскому читателю по многочисленным изображениям и памятникам. Высок, долговяз (оттого не любит ездить верхом), быстр в движении. Взгляд тяжелый. В одежде столь же не взыскателен, как и его визави. Во время поездки во Францию царь явился на прием к пятилетнему Людовику XV в скромном сюртуке из толстого серого баракана (род материи), без галстука, манжет и кружев, в — о ужас! — не напудренном парике. «Экстравагантность» московского гостя так потрясла двор, что на время вошла в моду. Придворные щеголи с месяц смущали придворных дам диковатым с точки зрения французов костюмом, получившим официальное название «наряд дикаря».

Манеры государей не отличались изысканностью. Карл, по замечанию Вентворта, «ест, как конь», размазывая масло по хлебу большими пальцами. Из любимых яств — поджаренное сало и пиво. Вина король не переносил. Сервировка стола была под стать пище: за общим столом подавались серебряные приборы, в одиночестве Карл предпочитал пользоваться жестяной. Впрочем, король не любил есть на людях.

Незамысловатость королевских манер шла от солдатского бивака — любимого места пребывания. Эта казарменная простота импонировала армии. То огромное, почти завораживающее влияние Карла XII на солдат складывалось не только из побед и доблести «северного льва», но и из подобных, греющих армейскую душу грубоватых жестов. То был всеми принятый и понятный знак — я свой, во всем свой. К этому надо добавить щедрость Карла, не скупившегося вознаграждать своих солдат и офицеров. Ни одно победоносное сражение не оставалось неоцененным. Монеты разного достоинства и чеканки сыпались в карманы подчиненных строго в соответствии с чином и проявленной доблестью. И это — помимо жалованья и военной добычи, имевшей свойство прилипать к войскам победоносным, каким долгое время оставались скандинавы (открытое мародерство королем не поощрялось). Ну, как после этого не боготворить такого щедрого и доброго вождя, пребывавшего в постоянной заботе о своих товарищах по оружию? Не случайно, рассеивая в очередной раз даже не планы, а робкие мечты близких женитьбой остепенить неугомонного короля, Карл писал: «…Я должен признаться, что женат на своей армии, на добро и на лихо, на жизнь и на смерть». Несомненно, брак был заключен по любви. Вот только любовь оказалась больно кровавой и, как оказалось, несчастной для «супругов»…

Палитра петровских манер была, кажется, несколько разнообразнее. Ее диапазон — от любезности до невероятной жестокости, давшей повод Л. H. Толстому назвать царя «осатанелым зверем». Между тем Петр — лишь порождение своей эпохи, замешанной на жестокости и грубости. Он, по словам А. С. Пушкина, «совершенно сын своего века в исполнении, в мелочах и в правах». Понятно, что этот аргумент не может быть основанием для оправдательного вердикта. Но здесь по крайней мере присутствует попытка понять, отчего в деяниях монарха-реформатора было так много жестокости, осознаваемой Петром как неотъемлемая часть царственного долга.

В отличие от Петра Карлу не пришлось совершать жестокие поступки, сравнимые с массовыми казнями стрельцов. Шведские историки даже отмечали его решение запретить применять во время судебного следствия пытки — король отказывался верить в достоверность показаний, выбитых силой. Факт примечательный, свидетельствующий о различном состоянии шведского и российского общества. Однако чувство гуманизма в соединении с протестантским максимализмом носило у Карла избранный характер. Оно не мешало ему чинить расправы над русскими пленными — их убивали и калечили, как убивали польских, белорусских, великорусских и украинских крестьян, поднявших руку на захватчиков. Иногда и этой вины не надо было. Могли мучить и казнить для острастки, чтоб другим неповадно было.

Здесь нельзя не вспомнить о казни в октябре 1707 года знаменитого Паткуля, некогда бывшего шведского подданного, одного из инициаторов Северного союза, принятого впоследствии на русскую дипломатическую службу. Паткуля выдал Карлу XII Август. Тот же, съедаемый жаждой мести и желанием уязвить и унизить царя — Паткуль на тот момент был царским послом, — устроил «ругательную [т. е. позорную. — И.А.] казнь». Паткуля сначала колесовали, перебив шестнадцатью ударами позвоночник и конечности, затем в четыре (!) удара отрубили голову. Регламент казни утверждал лично Карл. Поскольку же король хотел заставить несчастного Паткуля как можно дольше страдать — дробить кости следовало неспешно, отрубать понемногу, — то действия распорядителя казни были признаны излишне «милосердными». За это офицера по приказу Карла судили и разжаловали.

Упомянутые факты приведены не для сравнения «жесткосердечия» Петра и Карла XII. Оба хороши! И даже ссылка на нравы эпохи и менталитет народов не может служить им оправданием. Христианское милосердие было вовсе не абстрактной категорией и, если царем и королем прямо не отрицалось, чаще всего отдавалось на заклание понятию долга..

Оценивая поведение двух государей, современники были снисходительнее скорее к Петру, чем к Карлу. От русского монарха иного и не ждали. Грубость, жестокость и бесцеремонность Петра для них — экзотика, которая должна была непременно сопутствовать поведению повелителя «варваров-московитов». С Карлом сложнее. Карл — государь европейской державы. А пренебрежение манерами непростительно даже для короля. Между тем мотивации поведения Петра и Карла, как уже отмечалось, были во многом схожи. Карл отбросил, Петр не перенял то, что им мешало.

Оба отличались трудолюбием. Карл унаследовал это качество от отца, ставшего для юноши идеалом монарха. День Карла XII заполнялся трудами и хлопотами. Чаще всего это были ратные заботы, многотрудная бивачная жизнь. Но даже когда наступало временное затишье, король не позволял себе послаблений. Поднимался рано, разбирал бумаги, а затем отправлялся с инспекцией в полки или учреждения. Привычка Карла не отстегивать шпоры родилась не от невоспитанности, а от готовности в любой момент вскочить на коня и мчаться по делам. Король это не раз доказывал. Самая впечатляющая демонстрация — многочасовая скачка Карла из Бендер к реке Прут, где турки и татары окружили армию Петра. Не вина короля, что ему пришлось довольствоваться известием о подписании русско-турецкого перемирия и столбами пыли над колоннами уходивших восвояси войск Петра. Царю помог случай, или, что, по сути, одно и то же, опоздавшему Карлу не повезло с «капризной девкой Фортуной». Не случайно ее изображали в XVIII столетии с бритым затылком: зазевался, не схватил вовремя за волосы — поминай, как звали!

Трудолюбие Петра стало предметом национальной гордости. Сам Петр придал ему дидактический характер. «Врачую свое тело водами, а подданных — примерами», — объявлял он в Олонце на марциальных источниках, глотая побуревшую от избытка железа воду. Во фразе ударение делалось на воду — Петр был несказанно горд открытием собственного курорта. История справедливо перенесла ударение на вторую часть. Царь в самом деле преподал подданным пример неустанных и бескорыстных трудов на благо Отечества.

В восприятии современников трудолюбие обоих государей, естественно, имело свои оттенки. Карл прежде всего рисовался как король-герой, помыслы и труды которого вращались вокруг войны. Петр разнообразнее, его «имидж» более полифоничен. Приставка «воитель» реже сопутствуют ему. Его интересы шире. Он владеет многими ремеслами — историки даже путаются в их количестве. Он носится по стране, приказывает, объясняет, понукает, бранится, рукоприкладствует, хвалит и наказывает. Кажется, что он постоянно хватается за множество дел, бросает их на полпути, чтобы тут же заняться другими. Однако проходит год-другой, и оказывается, что брошенное дело вовсе и не брошено, оно сдвинулось, обстроилось, обрисовалось контурами. Да, конечно, этих контуров оказывается так много, что они за краткостью человеческой жизни не доводятся Петром до совершенства. Но что делать, если ситуация такова, что нельзя сосредоточиться на чем-то одном и надо хвататься за все сразу? Амплуа Петра — монарх, но монарх многоликий не в смысле лицемерия, а в смысле проявления: он и адмирал, и полководец, и генерал-фельдцейхмейстер, и генерал-провиантмейстер, и корабельный обер-мастер, и даже «крайний судия».

Трудолюбие Петра и Карла — оборотная сторона их природной любознательности. В истории преобразований пытливость царя выступала своеобразным «первотолчком» и одновременно perpetuum mobile — вечным двигателем реформ. Действительно, приходится восхищаться неиссякаемой любознательностью этого человека, не утраченной до самой смерти способностью удивляться.

Любознательность Карла более сдержанна. Она лишена петровской пылкости. Отчасти в этом сказывались различия в образовании. Последние трудно сравнивать, потому что они были отличны по самому типу. Отец Карла XII, лично разрабатывая для сына программу светского и религиозного обучения, руководствовался европейскими образцами. Воспитатель принца — один из самых толковых чиновников, королевский советник Эрик Линдшельд, учителя — будущий епископ, профессор теологии из Упсальского университета Эрик Бенцелиус и профессор латыни Андреас Норкопенсис. Современники отмечали склонность Карла к математическим наукам. Это дарование было кому развивать, ведь наследник шведского престола общался с лучшими математиками.

Образование Петра не могло быть светским европейским образованием. Хотя бы по причине его отсутствия в России. Он, впрочем, не получил полноценного традиционного образования, что имело, по-видимому, положительное значение с точки зрения восприятия монархом новых ценностей. Обширные знания Петра приобретены были им от случая к случаю, в результате самообразования, без строгой системы. Изъян серьезный, восполнять который приходилось здравым смыслом и дорого обходившимся опытом.

В XVII веке шведский трон занимали просвещенные монархи, большинство из которых были выдающимися военными строителями и полководцами. В этом смысле Карл XII, унаследовавший первоклассную армию, был обречен стать полководцем. Петр I был лишен всего этого. Его отец живо интересовался военными делами, участвовал в трех военных походах начала русско-польской и русско-шведской войн, однако к полководцам и военным деятелям не может быть причислен. Еще дальше был от этих занятий хворый царь Федор Алексеевич. Став после майских событий 1682 года «младшим царем», Петр, по мысли придворных, должен был взять на себя ратные дела, тогда как «старший царь», Иван Алексеевич сосредотачивался на внутреннем управлении. Из этих мечтаний царедворцев ничего не вышло. Петр занялся всем, в том числе и военными делами, получая здесь первые навыки не только в играх с «потешными», но и в общении с такими видными специалистами, как генерал Петр Иванович — Патрик Гордон. Конечно, «стартовые» возможности были неравными, военные знания царя уступали знаниям его оппонента. Но Петр прибавил к ним то, чего никогда не удавалось достичь «северному герою» — широту взгляда, умение соединить военное и политическое — и все вместе подчинить главному, определяющему. И здесь вновь приходится возвращаться к тому, о чем уже шла речь выше: в чем-то похожие своей непохожестью на остальных европейских правителей, Карл и Петр сильно расходились в мотивах, ими движимых.

Король любил рисковать. Без риска и опасности для него все было пресно. О последствиях он не задумывался. Риск кипятил кровь и давал ощущение полноты жизни. Какую бы страницу биографии Карла XII мы ни взяли, какой бы большой или малый эпизод ни подвергли пристальному разбору, везде видны безумная храбрость короля-героя, его ненасытное желание проверить себя на прочность. Однако это стремление — стремление эгоцентриста. Он не думал о стране. Он думал о себе. Он бросал вызов судьбе, и если судьба отворачивалась от него, то, по его убеждению, пускай будет хуже… судьбе. Стоит ли удивляться его реакции на Полтаву. «У меня все хорошо. И только совсем недавно случилось по причине одного особого события несчастье, и армия понесла урон, что, я надеюсь, вскоре будет исправлено», — писал он в начале августа 1709 года своей любимой сестре Ульрике Элеоноре. Эти фразы про то, что «все хорошо», за исключением небольшого «несчастья», — о разгроме и пленении всей шведской армии под Полтавой и Перевод очной! Конечно, абсурдность этого послания можно объяснить заботой о сестре. Но Карл XII не пытался объективно оценить случившееся и в других посланиях. И как отличается его поведение от поведения Петра после Нарвы! Карл не пытался вернуться домой и заняться строительством армии. Не позволяла честь. Или, если угодно, спесь. Въехать в родную столицу побежденным… Как можно!

Амплуа Карла — герой. Он герой до такой степени, что его неустрашимость граничит с безрассудством. Петр таким храбрецом не выглядел. Он осмотрительнее и осторожнее. Риск — не его стихия. Известны даже минуты слабости царя, когда он терял голову и впадал в прострацию. Как ни странно, из-за этой слабости Петр становится ближе и понятнее. Он пугается (как в детстве испугался мятежа стрельцов). Он преодолевает слабость. Он — человек долга. Именно последнее побуждало его бросаться в гущу сражения и одолевать страх.

Таков черновой набросок двух армий и двух монархов, стоявших во главе их.

>

Вторжение

В сентябре 1707 года откормившаяся на тучных саксонских хлебах и пенистом пиве (это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива, а стояли шведы в Саксонии более года) шведская армия выступила на восток. Вопреки обыкновению войска двигались по Польше и Литве неспешно, болезненно реагируя на любую попытку местных жителей к неповиновению. В Мазурии, где насилия шведов породили настоящую партизанскую войну, приказано было казнить сельчан по малейшему подозрению «к вящему устрашению и дабы ведомо им было: ежели уж за них взялись, то даже младенцу в колыбели пощады не будет». Надо иметь в виду, что это происходило тогда, когда между Швецией и Польшей в лице ее короля Станислава был подписан мир.

Карл XII не спешил поделиться с подчиненными своими планами. Отчасти это было связано с его природной скрытностью, отчасти с тем, что он сам еще до конца не продумал всех деталей вторжения. Из Гродно через Лиду и Ольшаны король двинулся на Сморгонь, где задержался почти на пять недель — с начала февраля до середины марта 1708 года. Из Сморгони главная квартира переместилась на северо-восток, в местечко Радашковичи. Здесь в ожидании, пока будет собран провиант и просохнут дороги — весна оказалась на редкость затяжной, — Карл простоял еще три месяца. Все это время он продолжал размышлять о направлении главного удара. Не свойственные Карлу XII колебания объясняются просто — при множестве переменчивых величин каждый из вариантов имел свои плюсы и минусы, могущие повлиять на исход кампании. Так что «промахнуться» было бы неразумно. В сердцах Карл XII даже высказал Пиперу мысль о решении всех проблем простым вызовом царя на поединок — кто победит, тот пусть и диктует условия мира. Первому министру пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы отговорить короля от столь сумасбродной идеи. В конце концов Карл согласился с графом, удовольствовавшись тем аргументом, что Петр I от вызова с таким мастером рубки, как король, непременно уклонится. Сознания своего превосходства Карлу оказалось достаточно: он смелее, Петр трусливее — что еще надо доказывать?

По-видимому, некоторое время Карл размышлял над предложением генерала-квартирмейстера Юлленкруга о нападении на Псков. В ставке даже появились карты с крепостными сооружениями этого русского города. Но надо было знать характер короля, чтобы предугадать результат подобных обсуждений: освобождение «шведской» Прибалтики и захват Пскова для него, человека крайностей, были бы мерами половинчатыми. Карл XII тяготел к радикальным решениям. А именно это обстоятельство пугало Юлленкруга: последнее означало движение в глубь бескрайней, бездорожной России с не ясным для генерала-квартирмейстера исходом. Юлленкруг даже попытался заручиться поддержкой Реншельда, к мнению которого король прислушивался. Но фельдмаршал давно зарекся не спорить с Карлом. «Король знает, что делает, — заявил он главному квартирмейстеру армии. — Поверьте, Бог на самом деле с ним, и он осуществит свой план более успешно, нежели некоторые думают».

К моменту памятного разговора двух шведских начальников Карл XII уже определился с направлением движения. Плесков, так шведы именовали Псков, перестал его интересовать. Решено было идти в глубь России, на Москву. Это решение было подкреплено движением армии. Из Радошковичей она выступила к Минску, Березину, к Головчину. Беспокоившая Петра и его генералов неопределенность с тем, «в какую сторону наклонен… неприятель» (выражение Апраксина), рассеялась. Теперь следовало приводить в движение все намеченные для этого случая контрмеры.

Здесь следует сделать небольшое отступление относительно планов Карла ХII. Сложности, с которыми сталкиваются исследователи при попытке уяснить их, вовсе не значат, что все было сделано королем на ходу, экспромтом. В известной степени мы сталкиваемся здесь с недопониманием среди самих историков. Весь вопрос в том, о каких планах идет речь. Если о главных, стратегических и политических, то Карл определился с ними достаточно давно и успел «обнародовать» в беседах с соратниками. Сомнения же, отступления, колебания, «долгодумание», которое так ярко проявились во время стояния в Сморгони и Радошковичах, касались планов, скорее, тактических — как, какими путями и средствами достичь целей первых и главных.

Так что же хотел Карл XII? Напомним самое существенное, о чем уже шла вкратце речь выше: король не собирался на этот раз довольствоваться просто военной победой с подписанием мира по типу Кардисского. Угроза, нависшая над Россией, была куда значительнее. Победив, шведский монарх намеревался расчленить Московское царство на мелкие государства и вернуть его в прежнее, допетровское состояние. Иначе говоря, Карл намеревался «разобраться» с восточным соседом радикально — изолировать от передовых европейских технологий, сокрушить военный потенциал, превратить в третьестепенную державу. Сами эти планы если и звучали, то фрагментарно, по случаю. Так, среди правителей, которые должны были прийти на смену Петру, назывался то царевич Алексей, оппозиционность которого к нововведениям не ускользнула от внимания шведов, то Якуб Собесский — петровский кандидат на… польский трон. Но эта неопределенность, недосказанность как раз в духе Карла, не склонного спешить с тем, до чего еще надо было дойти. Главное для него здесь — принципиальное решение об устранении опасного реформатора, «носителя» постоянной угрозы могуществу Швеции. А кто заменит Петра — дело последнее, которое надо решать, когда придет нужный час.

Намерения Карла не были секретом для Петра. О том, что мир ему не получить до тех пор, пока «Москва в такое состояние не будет приведена, что впредь никогда (выделено мной. — И.А) шведам вреду не сможет учинить», писали царю русские дипломаты. Речь, таким образом, шла о будущности страны, ее праве на модернизационный прорыв. Потому борьба с Карлом XII в 1708–1709 годах была больше, чем просто военная кампания. Речь шла о самом праве на суверенное существование, осознаваемом государем-реформатором как обновление.

В свете этого расположение шведских войск в канун и в начале похода не выглядит случайным. Здесь просматривается единый замысел, быть может, не подкрепленный необходимыми людскими и материальными ресурсами. Левый фланг наступления главной армии обеспечивал Лифляндский корпус «профессора-латиниста», генерала Адама Людвига Левенгаупта, готового в любой момент пойти на соединение с королем на Смоленском или даже Псковском направлении. В литературе силы Левенгаупта обычно определяют в 16 тысяч человек.

В новейших исследованиях приводят более скромные цифры — около 12–13 тысяч^{11}.

В Южной Финляндии находился корпус генерала Леклерка с 14 тысячами человек. Угрожая Ингерманландии и Санкт-Петербургу, он оттягивал на себя значительные силы русской армии и, таким образом, косвенно влиял на ситуацию на главном театре военных действий. За Польшей и ее новым королем присматривал корпус генерала Е. Крассау (8–10 тысяч человек). Окончательно управившись с антишведской оппозицией, он должен был вместе с армией Станислава Лещинского (около 16 тысяч) двигаться на помощь Карлу XII. Правда, для этого требовалось довольно много времени и… оговорок. Но, поскольку подобная перспектива существовала, Петр принужден был с ней считаться.

Не следует забывать и о том, что шведы надеялись втянуть в войну турок и крымских татар. Прощупывались настроения украинских казаков. Недовольство части старшины и казачества ущемлением «вольностей» и тяжестью петровского великодержавия не ускользнуло от внимания шведов, тем более что сам гетман Мазепа настойчиво навязывал им свои «услуги». В итоге образовывалась гигантская дуга — от Финляндии до Крыма и Запорожья, охватывающая территорию Московского царства.

Петр не заблуждался относительно опасности, нависшей над страной. Если же на первых порах и оставались какие-то иллюзии относительно возможности договориться с Карлом или хотя бы задержать его выступление, то они скоро рассеялись. Неудачи на дипломатическом фронте имели свою положительную сторону. Они избавляли от иллюзий и давали возможность понять, кто есть кто в международном раскладе. Карл шел за ферзя, тогда как он мог отнести себя, в лучшем случае, к легким фигурам. В начале 1707 года в местечке Жолква близ Львова состоялся генеральный совет, разработавший стратегию отражения шведов. На совете решено было генеральное сражение на территории Польши не давать и «томить» противника «оголоженьем провианта и фуража». «Оголоженье» — это беспощадное разорение территории по пути движения неприятеля. На совете имелась в виду прежде всего Польша, «к чему и польские сенаторы многие в том согласились». В действительности беспощадное уничтожение провианта и фуража должно было продолжиться и продолжилось и дальше — в Великороссии и на Украине. Колебаний не было. Английский посол Витворт, выпытывающий, как поведут себя русские в шведское пришествие, сообщал своему правительству: русские готовы рискнуть и дать сражение. Если проиграют — все равно не сдадутся, войну продолжат по-татарски и не успокоятся, пока не доведут «неприятеля до гибели от голода».

Шведов ждало не только «оголожение» необъятных пространств. Дневные и ночные нападения должны были держать шведов в постоянном напряжении, «обкусывать» королевскую армию по одному солдату, кавалеристу, возчику с подводой. И лишь тогда, когда неприятель серьезно ослабнет, можно было думать о генеральном сражении.

Жолквивский план нередко ставят в упрек Петру. Разработанный замысел — будто бы еще одно весомое доказательство бессердечия и жестокости «варварской» натуры царя. Однако стоит пролистать современную Петру военную историю, чтобы убедиться в обратном: к подобной стратегии широко прибегали и в Европе с поправкой, конечно, на отсутствие здесь должных «просторов» и требований кордонной системы. В Войне за испанское наследство герцог Мальборо опустошил и выжег Баварию, полководцы Людовика XIV — Пфальц. Наступавший гуманный «век Просвещения» вполне мирился с варварской «скифской тактикой», особенно если в этом видели целесообразность. Для русского командования эта целесообразность была бесспорной: едва ли в начале 1708 года кто-то из генералов надеялся выстоять против полнокровных, не изнуренных голодом и тяготами похода шведов.

Больше того, жолквивская тактика была единственно возможной, в смысле — единственно победоносной. Еще в 1702 году, наставляя своего мастера по изъятию ценностей и контрибуции генерала Стенбока, Карл советовал тому как можно решительнее «выжимать, вытаскивать и сгребать». Нет сомнения, что в 1708–1709 годах просто установка не уничтожать, а прятать своего эффекта должного ослабления шведов не дала. Они бы исхитрились и сумели бы «выжать, вытащить и сгрести» столько, сколько нужно было для неголодного похода в глубь России.

Примечательно, что заинтересованные в ослаблении шведов некие голландские политики через А. А. Матвеева принялись поучать Петра I правильной стратегии борьбы с Карлом XII: «…С шведами в генеральную баталию отнюдь не входить и, какими хитростями будет возможно, уклоняться от того, малыми партиями… неприятеля обеспокоивать, чем больше он в своих проходах обветшает в силе войск». Сходство с жолквивским планом несомненное. Но это не заурядное списывание, а лишнее доказательство того, что сложившаяся ситуация почти не оставляла иных вариантов противостояния. Голландцы это понимали лучше других, ведь в свое время они не побоялись поднять затворы шлюзов, чтобы потоками воды смыть не только собственные веси и города, но и вторгшиеся войска Людовика XIV. Такое «оголаживание» земли на «голландский лад» внушало уважение, и, вполне возможно, в Жолкве Петр вспомнил и о нем, и об инициаторе этой беспримерной акции, Вильгельме Оранском. Однако русский вариант предполагал иные действия: плотин, шлюзов и земель, лежащих ниже уровня моря, здесь не было, зато были огромные лесные и открытые просторы, изрезанные реками и дорогами. Отсюда и способы, воплощавшие жолквивский план в жизнь: «дороги засечь» (т. е. завалить деревьями), «провиант и фураж (который нельзя захватить с собой) жечь, чтоб неприятелю в руки не достался» словом, во всем и всячески «чинить неприятелю великую препону».

Проводя параллель жолквивского плана с тем, что происходило во время Войны за испанское наследство, все же подчеркнем принципиальное отличие. Войны раннего Нового времени велись на истощение. Разорение территории неприятеля было одной из стратегических целей. Но именно неприятельской. Петр же осознано шел подобно голландцам в XVII веке на разорение территории собственного государства. Для голландцев, при том что им пришлось несколько десятилетий отстаивать свою независимость от Испании и Габсбургов, подобный образ действий был все же диковинкой.

В канун и во время нашествия была проделана огромная черновая работа, связанная со снабжением, вооружением, формированием новых полков и строительством оборонительных укреплений. Срочно возводились укрепления в Москве, Можайске, Серпухове, Твери. Гарнизон старой столицы был доведен до 13 тысяч человек. Ежедневно сотни москвичей выходили на строительство бастионов. На всякий случай кремлевские ценности и святости приказано было готовить к эвакуации в Белоозеро. Многое из построенного и сделанного даже не пригодилось. Враг не дошел до земляных бастионов и утыканных пушками батарей, не штурмовал и не осаждал готовых к обороне городов. Однако именно из этих, пригодившихся, не очень и совсем не пригодившихся усилий и складывалась будущая виктория. Ведь предусмотрительность и взвешенность придавали чувство уверенности в себе, столь необходимое молодой регулярной русской армии.

Как всегда, большую часть трудов взвалил на себя Петр. Царь много ездил, подгонял, проверял, подталкивал, организовывал, давал указания. «Для Бога, извольте иметь прилежание, дабы полки были готовы к весне и могли бы без нужды ходить, куда случай позовет, чтоб лошади, телеги были, удобно и довольно, також и в прочих амунициях», — наставлял он в январе 1707 года Шереметева. Проходит еще несколько недель — и снова письмо о том же: «…Как в офицерах, так и в солдатах в дополонке и всяком учреждении и приготовлении, ради своего недосугу, полагаюсь и спрашивать буду на вас, в чем, для Бога, как возможно труд свой приложите». Вечно спешивший Петр писал не всегда складно, иногда даже темно, но это потому, что ему действительно было «недосугу»: дел море, а помощники не всегда надежны и расторопны. Тот же Шереметев — с ленцой, за ним нужен присмотр и напоминание, что спрос будет строгий, без скидок на старые заслуги — пусть трудится «для Бога» не покладая рук.

Чем ближе нашествие, тем настойчивее повторяется в царских письмах и указах навязчивый лейтмотив о «случае», который непременно скоро «придет». Звучит эта тема в разных вариантах и в разных интонациях — «понеже время нужное настоит», «понеже время сего требует», «в нужный случай готовы были все» и т. д., но, как бы ни была она прописана, чувствуется, что мысль о грядущем решающем столкновении ни на минуту не отпускает царя. Вокруг нее вращаются все думы и поступки Петра. Можно, к примеру, долго рассуждать о «классовой ненависти» царя к казакам Кондратия Булавина, но на деле Петр был больше всего раздражен временем выступления. Приходилось отвлекаться и тратить средства тогда, когда следовало все сосредоточить против шведов. Булавин и булавинцы для Петра не просто «воры». Они еще и «изменники» в том узком смысле, в котором мы ныне употребляем это слово: изменники — значит предатели, пособники врага. И как бы ни пытались позднее советские историки оправдать вспышку казацкой ярости самодержавной политикой на Дону (что верно), в петровской трактовке восстания также была своя доля правды. Выступление не просто ослабляло царя в его схватке с Карлом. На народное возмущение шведы готовы были сделать ставку, будучи не против раскачать и даже опрокинуть лодку московской государственности разжиганием внутренних противоречий.

Колоссальные физические и духовные усилия не проходили бесследно. Образ Медного всадника, невольно переносимый на Петра, превращает его в нашем сознании в этакого несгибаемого богатыря-царя-труженика. Петр и в самом деле такой — Царь. Но ведь царь Петр еще и человек. Можно лишь догадываться о тяжести его душевных терзаний и переносимых физических нагрузках, которые со временем стали давать о себе знать в хворях и болезнях. Царь часто недомогает. В марте 1708 года, воспользовавшись тем, что Карл застрял в Радошковичах, он мчится в Петербург. Для него этот город — отдохновение, воплотившийся «рай-парадиз», источник силы и энергии. Но на этот раз и Петербург не помог. Петра укладывает в постель жестокая лихорадка. «Как говорят, где Бог сделал церковь, тут и дьявол — алтарь», — мрачно шутит царь по поводу того, что его Парадиз утратил свойства целебного душе— и телолечения. Между тем недомогание было серьезным. Лихорадка в те времена — название для многих болезней. Но, кажется, на этот раз можно поставить более точный диагноз недомогания — государя свалило с ног воспаление легких. В том же письме он жаловался на кашель и «грудную болезнь». Лечили царя интенсивно: натирали ртутью, давали горячее питье. Несмотря на то что от лекарств больной обессилел, «как младенец», он готов, «когда необходимая нужда будет», ехать к армии. Поразительно, что, сообщая об этом решении, царь чувствует некую неловкость. Он почти оправдывается перед своими соратниками, причем не столько в том, что некстати заболел, сколько в том, что дал болезни волю овладеть им. В письме Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал…»; Меншикову: подводы за мной пришли, но «зело прошу о себе… дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость… о его, неприятельском, походе прямо на войско не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни». Видно, что царю и неуютно, и обидно, и трудно смириться с мыслью, что в такой важный момент он не при войске. Понимая разумом, что «без здоровья и силы служить невозможно», Петр все же считает свое болезненное бессилие непростительной слабостью. К счастью, в ожидании, пока подсохнут дороги, Карл оставался на месте и не проявлял активности. Петр получил время оправиться, и, оправившись, он с удвоенной энергией стал готовиться к продолжению борьбы.

В эти предполтавские месяцы царь особенно часто дает потомкам повод упрекнуть его в пристрастии к угрозам и принуждению. Но таков был Петр и таковы были его помощники, привыкшие вдали от недремлющего государева ока многое делать вполсилы, спустя рукава. Требовалось время, чтобы высокое петровское понимание служения Отечеству если не сменило, то хотя бы потеснило прозаическое восприятие службы государю как обременительного и тягостного занятия. Поскольку же этого времени отпущено было мало, в ход шли привычные приемы — угрозы, понукание, окрики, как, впрочем, и обещание наград и придач. Трудно сказать, что помогало больше. Скорее всего, и то, и другое, помноженные на крепнувшее понимание того, что на этот раз в столкновении со шведами решается нечто большее, чем просто судьба приграничных территорий. В итоге к тому моменту, когда «случай позовет», русская армия была приведена в образцовый порядок (если он, конечно, возможен в армии). Против королевской армии Петр выставил 57-тысячную армию под командованием Шереметева. Кроме того, для прикрытия важных направлений были создании отдельные корпуса, которые в зависимости от действий противника могли угрожать его флангам и тылу. Так, между Псковом и Дерптом стоял 16-тысячный (22-тысячный?) корпус Боура. Петербург прикрывал Ф. М. Апраксин (24 500 человек). У Киева располагался корпус М. М. Голицына (12 000 человек), который должен был приглядывать за поляками и турками.

Вне пристального внимания оставался лишь один Мазепа. Царь не сомневался в его лояльности. К тому же старый гетман так тонко вел свою партию, что не давал повода усомниться в себе — все доносы и неприятные для Мазепы слухи о его тайных переговорах с противниками царя преподносились как происки многочисленных врагов и завистников. Петр этому верил. Конечно, его можно упрекнуть в непростительной доверчивости. Но не лучше ли восхититься артистизмом Мазепы, сумевшего обвести вокруг пальца и Яна Казимира, и Петра Дорошенко, и Самойловича, и, наконец, «проницательного» Петра. Гетман был так ловок по части обманов и интриг, что, похоже, умудрился в конце концов перехитрить самого себя. Что бы там ни писали апологеты «борца за самостийную Украину», Мазепа очень скоро покается в своем опрометчивом поступке — переходе на сторону Карла XII. В самом деле, всю жизнь ставил на того, на кого надо было ставить, а здесь незадача — так промахнулся и так проиграл.

Карл повел шведскую армию к так называемым речным воротам России, туда, где Двина и Днепр образуют узкий коридор, позволяющий избежать форсирования полноводных рек. Войска везли с собой трехмесячный запас провианта, с боем выбитый из населения Литвы и Белоруссии. Огромные обозы сильно сковывали движение. На беду, установившаяся было погода сменилась проливными дождями. Подсохшие дороги раскисли. Тут уж окончательно стало ясно, что то, что в России называли дорогами, в Европе называлось бездорожьем, а что плохой дорогой — ее отсутствием. Лошади и люди выбивались из сил, выуживая из липкой грязи полковые фуры и орудия. Сам Карл XII должен был признать в письме сестре Элеоноре, что марш был «довольно трудным как из-за непогоды, так и из-за отвратительных дорог». За жалобой скрывалась досада: все попытки отсечь Шереметева и устроить ему бойню проваливались из-за вынужденной медлительности.

Первое крупное столкновение произошло у Головчина.

Головчин — узел дорог на Староселье, Шклов и Могилев. Было ясно, что даже такому мастеру маневрирования, как Карл, этого пункта никак не обойти. Шереметев и Меншиков решили задержать неприятеля при переправе через речку Бабич, укрепив местность и заранее расставив войска. Светлейший писал Петру о замысле операции: используя трудности местности — река, болота, леса, — «елико возможно, держать» неприятеля и при переправе нанести ему урон; если же он попытается «к главной баталии нас принудить», то за узкими дорогами у него ничего не выйдет — мы успеем отойти.

Войска встречали шведов в следующем порядке. Центр позиции заняла дивизия Шереметева. На правом крыле, при Климочах, стояли солдаты и драгуны Аллатара и Флюка. Левый фланг держала дивизия Репнина — 9 солдатских и 3 драгунских полка. От Шереметева и от расположенной еще левее кавалерии Гольца Репнин был отделен болотами. Наконец, перед выстроившимися войсками в обрамлении топких, заросших осокой и камышом берегов текла речка Бабич.

Шереметев и Меншиков были довольны избранной позицией. Но проводивший рекогносцировку Карл XII сразу же разглядел слабости в расположении русского войска. Позиция растянута. Между центром и левым флангом — болото, затрудняющее передвижение. Русские, несмотря на сильные дожди, превратившие землю в жижу, успели возвести фортификационные сооружения. Это, конечно, усложняло задачу атакующим. Но за долгие годы войны Карл привык к тому, что противник стремился отгородиться от него «испанскими рогатками», окопами и шанцами. В этом была своя положительная сторона: привязанные к укреплениям, противники короля обрекали себя на оборонительную тактику. За инициативу даже не приходилось бороться — выбирай только место в позиции неприятеля, атакуй и побеждай.

Так было и на этот раз. Под рукой у Карла было около 12 тысяч против 38 тысяч фельдмаршала Шереметева. При желании король мог увеличить свое войско, подтянув дополнительные части. Но Карл XII, как выразился один из участников сражения, уже «не мог ждать». Неприятель несколько раз ускользал от него. Следовало незамедлительно воспользоваться моментом, пока Шереметев не передумает и не отступит.

В ночь на 3 июля (14 июня) передовые части под началом самого короля выступили к заболоченной пойме речки Бабич. План был прост, как большинство тактических решений Карла XII. Удар наносился там, где его менее всего ожидали, — через реку и болото, разделявшие дивизии Шереметева и Репнина, с задачей обойти правый фланг последней. Драгунов Гольца должна была сковать кавалерия. Простота не исключала риска: при известной расторопности русские легко могли сбросить шведов в воду.

Форсирование сразу пошло не так, как было задумано. Гренадеры, тащившие понтонный мост, не поспевали — дождь и бездорожье превратили каждую секцию понтона в непосильную ношу. Весь график движения был поставлен под угрозу. Но главное, часовые Репнина подняли тревогу тогда, когда головная колонна лишь вышла к правому берегу реки. А ведь надо было еще переправиться через Бабич и преодолеть заболоченную пойму. Срыв внезапной атаки можно было компенсировать лишь быстрыми и согласованными действиями. Идущие за головной колонной шведские артиллеристы развернули орудия и ударили по позициям Репнина. Гвардейцы, чертыхаясь, полезли за королем в черную воду.

Артиллеристы Репнина ответили беглым огнем. Огонь не отличался меткостью — мешал стоявший над поймой предрассветный туман. Однако звуки разрывавшихся над головой гранат смутили шведов. Увязшие в вязкой прибрежной жиже гвардейцы замешкались. Здесь их настигла вторая волна наступающих. Все смешалось. Если бы Репнин в этот момент решился атаковать противника, то едва ли шведам пришлось бы праздновать победу. Но генерал проявил нерешительность, если не сказать больше. Драгоценное время было упущено. Шведы выбрались на твердую землю. Минуты ушли, чтобы подразделения разобрались и выстроились в линию. И хотя заряды и подсумки у многих оказались подмочены, это никого не смутило. Палаши и багинеты и мокрыми годились в дело. Король, не мешкая, повел гвардейцев в атаку.

Растерявшийся Репнин взывал о помощи. Его адъютанты мчались к Шереметеву и Гольцу с просьбой прислать подкрепления. Фельдмаршал, отчетливо слышавший нарастающий шум боя со стороны дивизии Репнина, пребывал в нерешительности. Не есть ли это ловушка, отвлекающий маневр, до которых был так охоч «король Карлус»? В конце концов Борис Петрович внял призывам Репнина и отрядил на левый фланг генерала Ренне с Ингерманландским полком. Позднее к Репнину направили еще и бригаду Айгустова. Но и Ренне, и тем более Айгустов опоздали.

Репнин не долго цеплялся за раскисший от дождя ретраншемент. Мысль об «отводном бое» быстро овладела им. Робкие попытки контрактовать противника им же самим и были остановлены. Когда полковник Головин повел свои батальоны в штыковую атаку, генерал завернул его, сопроводив свое решение невнятными выкриками: «Что мне делать, коли мочи моей нет, и меня не слушаются, и коли гнев Божий на нас!»

Шведы наседали, не давая времени прийти в себя. Особенно трудно приходилось на правом фланге дивизии, где неприятель действовал особенно напористо. Похоже, что именно здесь подразделения Репнина сбились на простой навал, завершившийся тем, чем и должен был завершиться подобный бой, — беспорядочным отступлением. Впрочем, отступали все же не совсем так, как под Нарвой. Бросали полупики, фузеи, зарядные ящики, оставили даже 6 полковых, увязших в грязи орудий, но не знамена — полотнища срывали с древка, обматывали вокруг туловища и уходили.

Многие роты вели «отводной бой» в полном порядке. То была несомненная заслуга офицеров, сумевших привести в чувство растерявшихся рядовых. Позднее шведы признавались сопровождавшему их армию англичанину Джону Джеффрсу, что если бы русские солдаты «продемонстрировали хотя бы половину того мужества, что их офицеры, то победить их было бы намного труднее».

Во время отступления дивизии наконец подоспели кавалеристы Гольца. Ситуация переменилась — совместная атака драгун и пехоты могла поставить шведов в трудное положение. Но Репнин уже ни о каком контрнаступлении не помышлял. Да и кавалеристы Гольца действовали не лучшим образом. Реншильд, собрав все, что оказалось у него под рукой — немногих драгун и драбантов, всего около 400 человек, — кинулся на русские эскадроны и привел их в замешательство. Затем к шведам подошел Смоландский кавалерийский полк, который заставил русских драгун и вовсе скрыться в лесу.

Покончив с дивизией Репнина, Карл XII стал перебрасывать силы на север с намерением завязать бой с Шереметевым. Однако это потребовало много времени, тем более что короля отвлекло известие о якобы возникших осложнениях на правом фланге. Тревога оказалась ложной. Но темп был потерян, и король остановил войска. Все это дало возможность Борису Петровичу в полном порядке отвести войска за Днепр.

Головчинский бой окончился победой Карла. Сказалось преимущество в выучке, взаимодействии родов войск и умении навязывать противнику свою волю. Довольный король, особенно гордившийся этой победой, приказал выбить памятную медаль с надписью: «Побеждены леса, болота, укрепления и неприятель». По шведским данным, победа обошлась королю в 1200 человек убитых и раненых против 5 тысяч русских. В царском лагере оценили успех шведов скромнее: свои потери исчислили цифрой около 1600 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести против двух тысяч шведов. По всей видимости, в этом случае мы имеем дело с обычным для воюющих сторон стремлением превысить потери противника и преуменьшить или по крайней мере точно обозначить свои. Учитывая итог боя, сомнительно, чтобы шведы понесли большие потери, чем русские. Но и цифра в пять тысяч, составляющая почти половину численности дивизии Репнина, кажется чрезмерной. Шведы, по-видимому, действовали по принципу, позднее афористично сформулированному Суворовым, который в боевом запале мог превысить цифры турецких потерь: «А чего его жалеть, басурмана-то?»

Главное, однако, в нашем случае не споры о потерях победителя и побежденного, а реакция царя на поведение войск. Петру не сразу стала ведома вся правда о сражении. Донесение Шереметева о бое было вполне благоприятным. «Жестокий бой» выдержали, неприятеля, как того желали, потрепали, Репнин успешно отбился и соединился с главными силами «без великого урону». Словом, «кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».

Известие о Головчине Петр получил по пути в армию. Для царя оно было лучшим лекарством. Армия выдержала настоящий бой с Карлом. Однако по приезду, разобравшись в деталях боя, царь изменил свою оценку. Лекарство оказалось горьким. Особенно возмутило царя поведение Репнина, потерявшего управление войсками. На восьмом году войны такое было недопустимо. Насторожило и то, как быстро были расстроены боевые порядки. «Многие полки пришли в конфузию, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те казацким, а не солдатским боем», — заключил царь.

Биться по-казацки — биться наскоком, нерегулярно, когда так требовался «солдатский бой», по правилам линейной тактики. Не случайно царь в «Учреждении к бою» настойчиво внушал, что подразделения обязаны всегда и везде — наступая, обороняясь, двигаясь в отход — непременно держать строй. А тут стоило шведам чуть поднажать, как все уроки и наставления в момент забылись. Петр понял: нужны выводы, строгие и нелицеприятные. Меншикову было приказано «накрепко розыскать виновных, с первого до последняго».

Репнин попытался оправдаться. Ставил себе в заслугу, что держался, пока была возможность; когда же наступил предел, никто «вспоможения» не учинил; что «управлялся везде один», поскольку остальные офицеры были «в управлении искусства» не на высоте. Но царь не внял мольбам генерала. Военный суд — кригсрехт — признал его главным виновником поражения. Приговор был суров: объявили, что сорокалетний Аникита Иванович «достоин быть жития лишен». Однако, принимая во внимание прежние заслуги, князя оставили в живых. Разжалованный в рядовые, Репнин получил в руки тяжелую фузею и отправился в солдатский строй — искупать вину кровью.

Суровую кару понесли солдаты и офицеры, бежавшие с поля боя. Несомненно, Петр сознательно перегибал палку. Драконовские меры должны были привести армию в чувство. Всем, от генерала до рядового, должно было быть ясно, что в момент решающего столкновения спрос со всех будет одинаков — по самой высокой мерке.

Через четыре дня (7 (18) июля) Карл XII стремительным броском занял Могилев. Не пришедшая в себя после головчинского поражения армия Петра дала сбой: Могилев попал в руки шведов с припасами (пускай и незначительными) и не разрушенными переправами через Днепр. Тем не менее Карл не двинулся дальше и простоял в городе и его окрестностях около месяца. Большой нужды в отдыхе не было — войска и без того передвигались короткими бросками. Зато ощущалась острая нужда в провианте, сбором которого занялись партии фуражиров. Однако ни то, что было захвачено в Могилеве, ни то, что удалось собрать или, точнее, наскрести в окрестных деревнях, проблему снабжения решить не могло. Рассылаемые во все стороны команды чаще всего возвращались ни с чем, а то и вовсе бесследно исчезали в белорусских чащобах. «Поизнуженные» шведские солдаты принуждены были собирать и обмолачивать недозревшее зерно и выпекать из него мало пригодный в пищу хлеб. Из-за плохой пищи и непогоды шведов стали донимать болезни. Ветераны печально усмехались по поводу трех «лекарей» — водки, чеснока и смерти, которые «излечивали», каждый на свой манер, раненых и больных.

«Могилевское стояние» не было безмятежным. Отряды казаков, переправляясь через Днепр, постоянно тревожили аванпосты. В одну из таких вылазок в Смольянах был захвачен генерал-адъютант Карла XII, генерал Канифер. Он был привезен в штаб-квартиру в Горках. Генерал, успевший к моменту пленения поменять трех хозяев, в духе кодекса наемника-кондотьера при расспросе не запирался и выложил только что приехавшему в армию царю все, что знал. А знал он немало. Петр получил подтверждение о силах Карла: 30 пушек, 12 полков пехоты и 15 конницы, всего около 30 тысяч человек; личный состав в полках не полный — свирепствуют болезни; наконец, во всем, и особенно в продовольствии, ощутим недостаток. Однако о главном — о планах короля — генерал-адъютант толком ничего не рассказал. И не потому, что не пожелал. О них он просто ничего не знал. «О королевском намерении ничего он подлинно не ведает, для того что король ни с первыми генералами, ни с министрами о том не советуется, а делает все собою…» Эта оговорка говорливого Канифера отчасти «реабилитирует» скрытность шведского короля. Быть может, он был и не так уж неправ, избегая делиться своими замыслами с окружением, включая «первых генералов».

Между тем самому Карлу XII постоянно приходилось корректировать свои планы из-за трудностей со снабжением армии. Это его сильно раздражало. К такой войне он не был готов. Изменить ситуацию мог Левенгаупт.

Граф Адам Левенгаупт принадлежал к редкой для той поры породе военных интеллектуалов. Студент Лундского, Упсальского, а позднее Ростокского университетов, он защищает диссертацию и первоначально избирает для себя дипломатическое поприще. В качестве дипломата 25-летний граф отправляется в 1684 году в составе шведского посольства в Москву. Кажется, «варварская» Московия произвела на него мрачное впечатление. Однако он сумел составить свое мнение о русских — неприхотливых, набожных и смекалистых людях. Карьера дипломата разочаровывает Левенгаупта, и он резко меняет свой жизненный путь, вступая на военную стезю. Поворот свидетельствует о решительном характере будущего генерала: хотя на стороне графа происхождение и родственные связи в верхах шведской элиты, начинает он свое восхождение с волонтера у курфюрста Баварии в достаточно зрелом возрасте, когда ровесники могут похвастаться патентами старших офицеров. Послужив наемником в европейских армиях, Левенгаупт в конце концов возвращается на родину, где с началом Северной войны и для него открываются хорошие перспективы. И он не упускает их. Воевать ему приходится не на глазах короля, что плохо, а в Лифляндии с ее ограниченными воинскими контингентами и второстепенным значением. Но зато здесь много русских войск, спешивших с удалением в Речь Посполитую Карла XII как можно основательнее разорить «шведскую житницу». В марте 1703 года полковник Левенгаупт с 1405 пехотинцами и кавалеристами при 10 орудиях встречает близ курляндского местечка Салаты русско-литовский отряд, насчитывающий около 5200 человек с 11 орудиями. Союзники остаются верны себе и избирают оборонительную тактику: два стрелецких полка и литовская пехота огораживаются телегами и рогатками, по флангам располагают хоругви. Казалось, имея такое преимущество в людях и местности, русско-литовские войска могли быть спокойны. Но Левенгаупт идет в решительную атаку и опрокидывает неприятеля. Литовцы бегут, стрельцы отчаянно отбиваются, но против регулярных солдат устоять не могут. Все заканчивается их избиением. Победителям достаются 11 пушек и масса знамен и значков. Потери Левенгаупта составили менее 300 убитых и раненых. Столь славная победа, к большому удовольствию короля, на время заткнула рты всем, кто был недоволен его удалением от шведской Прибалтики. Левенгаупт получил звание генерал-майора и должность вице-губернатора, а позднее и губернатора Курляндии.

В последующем графу уже не предоставлялась возможность столь же громко заявить о себе, как это было в 1703 году. Сил хватало, только чтобы отбиться от русских. Тем не менее карьера складывалась вполне удачно, и к 1708 году он уже был генералом от инфантерии.

С переносом тяжести военных действий на восток ситуация для Левенгаупта изменилась. Появление здесь самого короля открыло новые возможности отличиться. Правда, Карл XII не особенно жаловал генерала-латиниста, но дисциплинированный Левенгаупт не сетовал и готов был действовать как самостоятельно, так и под началом короля. Оставалось лишь ждать решение Карла. И оно последовало. В начале июля Левенгаупту было приказано идти на соединение с главной армией. Помимо пехоты, кавалерии и 16 орудий, генерал должен был привести с собой восемь тысяч повозок, доверху нагруженных огневыми припасами, воинским снаряжением и продовольствием натри месяца^{12}. Этого должно было хватить на то, чтобы спущенная с короткого поводка армия дошла по «оголоженной» территории до самой Москвы.

Но генерал запаздывал. Причина тому — огромный и неповоротливый обоз, сковывающий по рукам и ногам Левенгаупта. По дорогам Литовского княжества тащились около 32 тысяч обозных лошадей. И это не считая лошадей, находившихся в строевых частях и тащивших полковые обозы. Цифры здесь почти удваиваются, достигая в общей сложности 62 тысяч лошадей. Похоже, что, назначая время рандеву, Карл XII сильно преувеличил возможности Левенгаупта и его корпуса. Он же отчасти сам и стал жертвой собственного заблуждения. «Могилевское стояние» затягивалось. Истекало бесценное летнее время. Саперы уже успели навести мосты через Днепр, фуражиры — опустошить все найденные зерновые ямы. Левенгаупт не появлялся. Запасы продовольствия заканчивались, и с ними — терпение Карла. Чтобы прокормить армию, следовало искать новые, «неопустошенные» места. Стоя в шаге от российских рубежей, Карл и мысли не допускал, что станет искать их позади себя, в уже завоеванной и… союзной Речи Посполитой. В начале августа был отдан приказ о выступлении. Войска перешли Днепр. Теперь Левенгаупту с обозом предстояло догонять армию на марше.

Начался очередной тур погони за русской армией. Казалось, что моментами Карлу удавалось настигнуть своего отступающего преследователя. Шведы врывались в поспешно оставленные русские биваки, где еще дымились кострища, вступали в перестрелку с русскими драгунами, оставленными в арьергарде. Но и тогда разгромить, втоптать в землю, рассеять петровские батальоны им не удавалось. Русские благополучно ускользали, успевая разрушить и запалить все, что могло бы пригодиться наступающим, — от «стоячего в полях хлеба» до «строения всякого… чтоб не было оному [шведам. — И.А.] пристанища».

Переправа через Днепр у Могилева заставила Петра поверить в то, что Карл намеревался идти прямо на Москву. Это не было неожиданностью. Собственно, считаясь с особенностями стратегии Карла, склонного к оптимальным решениям, этого решения более всего ожидали. Города-крепости, лежавшие на смоленском пути, были приготовлены к осадам, гарнизонам в них строго-настрого было приказано «борониться до крайней меры». Но, как водится в подобных случаях, всегда можно было найти упущения. Петр приказывает царевичу Алексею срочно ехать в Дорогобуж и Вязьму и готовить склады продовольствия для армии: это ведь неприятель должен испытывать недостаток, а не его разрушавшая все на пути отступления армия.

Однако Карл не пошел прямо на Смоленск. Стараясь обойти левый фланг русского войска, он все время забирал южнее.

«Неприятельские обороты» не оставались незамеченными. Сделано было все, чтобы опередить неприятеля и сорвать его намерения. Опережая шведов, к реке Сож устремились драгуны Меншикова. На берегах реки начались частые перестрелки. У Черикова в одной из них принял участие король. Меткими выстрелами из мушкета он выбил из седла нескольких драгун. Ему отвечали, но пока кровавая забава сошла Карлу XII с рук. Поскольку русские пули пролетели мимо, тогда как пули короля находили цель, происшедшее было признано веселой потехой, призванной взбодрить заскучавшего без опасностей монарха.

Из Черикова 22 августа шведы резко повернули на север, на Мстиславль-Смоленск. Как бы ни оценивался этот маневр — то ли возвращение к старому плану наступления на Смоленск, то ли как попытка прикрыть Лифляндский корпус, — русское командование тотчас осуществило свои контрмеры, переместив главные силы в район Кричева-Мстиславля.

28 августа (7 сентября) шведы стали лагерем в местечке Молятичи. В трех верстах от главной квартиры разбил свой бивак генерал-майор Росс, под началом которого оказались 4 пехотных и 1 кавалерийский полк (около 5 тыс. человек). Уязвимость позиции Росса — оторванность от армии — не ускользнула от внимания Петра. В царской ставке решено было напасть на генерала. Операция строилась на знании психологии противника — шведы не ожидают нападения — и условиях местности. Конечно, три версты, отделявшие Росса от короля, не бог весть какое расстояние. Однако быстро преодолеть его, когда на пути лежит речушка Черная Натопа с вязкой, вдоволь напоенной дождями поймой, было крайне трудно. Ранним утром 30 августа восемь батальонов генерала М. М. Голицына «по груди в воде» перешли Белую Натопу и обрушились на противника.

Карл Росс был генералом из невезучих — у села Доброе ему придется уступить Голицыну, позднее из Опошни уносить ноги от Меншикова и, наконец, в Полтавском сражении быть первым разбитым и обращенным в бегство шведским генералом. Надо полагать, что цепь этих неудач внушит в конце концов Россу уважение к противнику. Но до 30 августа он явно пренебрегал русскими. Охранение в его отряде было поставлено из рук вон плохо, хотя незадолго до боя перебежчик предупредил его о нападении. Похоже, что генерал просто отмахнулся от этого известия — русские напасть не посмеют.

Посмели. В результате появление батальонов Голицына стало для Росса полной неожиданностью. Шведам еще повезло, что отправленные в обход драгуны Пфлуга увязли в трясине и не сумели навалиться на них с фланга. Тем не менее и без драгун солдаты Голицына «с помоштию Божиею [шведов. — И.А.] с поля збили» (Петр I).

С первыми выстрелами Карл поднял по тревоге полки в Молятичах и кинулся выручать Росса. Однако, как ни хороши были его солдаты, у них не было крыльев, чтобы перелететь через топи. Войска шли скорым шагом, а далеко впереди (!) в окружении своих 40 драбантов — телохранителей скакал Карл XII. То был редкий случай, когда ему ничего не оставалось делать, как в продолжение двух часов жадно прислушиваться к отзвукам близкой канонады и гадать, чем же все кончилось.

Бой с главными силами не входил в планы русского командования. Голицын уклонился от схватки с королем и организованно отошел, прихватив все еще редкие для этой компании трофеи — шесть шведских знамен и три орудия.

По числу участников и напряжению бой при Добром уступал Головчинскому сражению. Тем не менее для Петра действия русских войск пролились целебным бальзамом на свежую рану. Войска проявили себя с наилучшей стороны. «Я, как и почал служить, такого огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видел», — поспешил обрадовать царь Ф. Апраксина. О том же он писал и Екатерине, прибегая, по своему обыкновению, к шутливому тону: «…Я как стал служить, такой игрушки не видал. Аднакож сей танец в очах горячего Карлуса изрядно станцевали».

Петр, конечно, не отказал себя в удовольствии словесно обыграть случившиеся: поскольку русские части выступили из села Доброе, то сражение при Добром было признано первым «добрым» предзнаменованием грядущего разгрома шведов. Шведы по этому поводу придерживались иного мнения. Однако и им пришлось признать, что русские осмелели настолько, что могут напасть на главные силы первыми.

Не один Петр отметил образцовое поведение русских войск в бою. Принятый на русскую дипломатическую службу И. Г. Урбих писал знаменитому философу Лейбницу: шведскому королю, если он не хочет гибели, разумнее всего «подумать о мире, возвратив царю то, что прежде ему принадлежало». Послание завершало невеселое заключение: если Карл опоздает с миром, то «ни его армия, ни он никогда не возвратятся живыми в Швецию». Пророчество сбылось ровно наполовину, причем с точки зрения военного противостояния на половину главную. Карл в Швецию вернулся, но без армии, голым королем.

В сентябре во время наступления на Смоленск Карл XII едва не погиб. У местечка Раевка, следуя во главе Эстьётского кавалерийского полка, он наткнулся на драгун генерала Бауэра. Король тотчас же бросился в атаку, успев только послать адъютанта за подкреплением. Рубка была жаркой. Против обыкновения, русские драгуны не подались назад и приняли удар. Скакавший следом за королем генерал Тюре Хорд был убит, остальные или отстали, или были выбиты из седел. Очень скоро Карлу пришлось в одиночестве отбиваться от наседавших драгун. Не подоспей в последний момент полковник фон Дальдорф со Смоландским полком, дело могло бы кончиться очень печально. Даже перспектива плена кажется проблематичной — Карл XII был не из тех, кто добровольно складывал оружие.

С освобождением короля рубка прекратилась. Дальнейшее генерал Бауэр описывал так: шведские и русские кавалеристы, разделенный речкой, стояли с полчаса друг против друга, причем так близко, что могли пустить в ход пистолеты. Но перестрелки не было: король строил своих людей, Бауэр своих, и… все. Картина получается, совсем не характерная для всегда атакующего Карла XII. Похоже, что случившееся даже его заставило внести коррективы в исповедуемые принципы: надо атаковать русских, когда можно их атаковать.

10 сентября передовые части достигли местечка Стариши. Отсюда до Смоленска оставалось не более двух-трех переходов. Посланные вперед разъезды доносили о выжженных дотла деревнях. Впрочем, об этом нетрудно было догадаться и без этих докладов: густые столбы дыма со всех сторон опоясывали шведскую армию. Двигаться «голодным и разоренным краем» на сильно укрепленный Смоленск, имея проблемы с продовольствием, фуражом и огненными припасами, было просто безумием. Даже Карл заколебался. Кажется, впервые за всю кампанию на прямой вопрос Юленкруга, что делать дальше, король не спрятался за глубокомысленное молчание. Он признался, что «у него нет никакого плана». Это означало, что мысль о наступлении на Смоленск им окончательно оставлена, новый же план пока не созрел. Главное, впрочем, заключалось не в отсутствии планов, а в ограниченном числе вариантов. Пятившиеся русские так стеснили победоносно шествующее королевское войско, что свели возможности выбора до минимума. Карлу оставалось либо ждать Левенгаупта с его огромным и таким нужным обозом, либо прорываться на юг, в еще, быть может, не разоренные места. В последнем случае даже появлялись варианты движения. Первый: на Северскую землю с выходом к Брянску-Калуге, а затем к Москве. Второй: на Украину, где армию должен был встретить дружественный Мазепа, обещавший провиант, огненные припасы и зимние квартиры. Вообще мысль об Украине была Карлу по сердцу. Как мы помним, король мнил себя бичом Божьим, предназначение которого — карать преступных монархов, каким оставался для него Петр.

И все же в сентябре Карл выбрал вариант прорыва в Россию. Он отклонил настойчивые советы генералов вернуться в Могилев, чтобы там дождаться Левенгаупта (а между тем 14 сентября, в момент нового поворота на юг, главную армию отделяло от Лифляндского корпуса расстояние в пять-шесть переходов). В длинной цепи роковых решений, которые привели шведов к Полтаве, этот шаг короля, по мнению скандинавских исследователей, был чуть ли не самым ошибочным. Однако Карл руководствовался вполне здравой логикой. Он исходил из того, что успех предприятия в том, чтобы опередить русских, не дать им превратить эту благодатную землю в «оголоженный» край. Опередить же означало действовать быстрее — первым вырваться на оперативный простор и продиктовать свои условия русским.

Итак, главными стали два фактора — быстрота и секретность. Было приказано найти генерала, чей опыт и характер более всего подходили для такой операции. Выбор пал на Лагеркруна. Карл с кандидатурой согласился, упомянув еще и о таких важных для задуманного качествах генерала, как пунктуальность и исполнительность. Позднее, когда маневр с треском провалится, вспомнят, что Лагеркрун — самовлюбленный хвастун. Но легко было махать кулаками после драки.

Лагеркрун получил под свое начало 2 тысячи пехотинцев, 1 тысячу кавалеристов, 6 орудий и собранное буквально по крошкам продовольствие на две недели — обстоятельство, немаловажное для безостановочного, не прерываемого фуражированием движения. Приказ был предельно ясный: совершив марш-бросок, генерал должен был занять позиции у Мглина. Таким образом, шведы получали контроль над Почепским проходом — протяженной лесной дорогой в Новгород-Северскую землю. При этом принципиально важно было опередить русских, которые теряли возможность занять Северщину раньше шведов.

Отряд Лагеркруна устремился к Мглину. Следом за ним двинулась вся шведская армия. 18 сентября у Кричева войска перешли реку Сож. Дальше дорога пошла глухим лесом. Было странно, что нигде не встречалось следов от шедшего впереди авангарда. Лишь появление гонца от Лагеркруна внесло ясность: тот свернул на дорогу, которая показалась ему много лучше указанной генерал-квартирмейстером. А главное, она быстрее выводила его к заветной цели. Юлленкруг был в недоумении — на его картах такой дороги не было. Несколько же пройденных просек, по его мнению, не могли быть дорогой на Мглин. Армия продолжила движение и достигла местечка Костюковичи, расположенного на половине пути до Мглина. Здесь она встретила арьергард Лагеркруна, который, не ведая об изменении маршрута движения своего отряда, продолжал идти старым путем. Карл XII был сражен наповал: весь его блестящий план срывался из-за того, что самый «пунктуальный и исполнительный» генерал в его армии заблудился. Брошенная сквозь зубы фраза про дурака, которому дали свободу, не сулила ничего хорошего Лагеркруну.

Спасать положение вызвался сам король. Для Карла это было одно из любимейших занятий. Мысль о том, что невозможные дела подвластны только ему, всегда тешила и раззадоривала короля. С небольшим отрядом Карл кинулся нагонять упущенное. За два дня было пройдено 85 километров, форсированы две речки, после которых солдаты и офицеры продолжали двигаться, не отжимая даже одежды. Это был беспримерный бросок, проявление шведами мужества и твердости самой высокой пробы. Однако все оказалось напрасно. 24 сентября Карл вошел в местечко Костеничи. До Мглина оставалось около десяти верст. Но тут пришло известие, что в Мглине уже русские. Почеп также оказался занят Шереметевым. План прорыва на Калужскую дорогу провалился. Следовало вновь менять планы.

Виновником неудачи был признан Лагеркрун. Генерал не исполнил приказа, заблудился да еще вдобавок понес серьезные потери в столкновении с генералом Ифландом, авангардом Шереметева. И все же надо признать, что в срыве замысла Карла XII виноват не случай, представший на этот раз в образе незадачливого генерала. План был обречен изначально по той простой причине, что был разгадан русским командованием. Нередко проигрывая тактически, Петр все чаще и чаще переигрывал шведов стратегически. Отчасти в этом виноват сам «брат Карлус», приучивший царя размышлять даже не о следующем, а последующих шагах неприятеля. Причем Петру было сложнее, чем Карлу. Последний, владея инициативой, из возможных вариантов выбирал тот, который казался ему наилучшим. Игравший «черными» Петр, даже предугадывая ход противной стороны, должен был просчитывать и все возможные в последующем варианты. Разгадать их и своевременно отреагировать — не значило выиграть «партию» в целом. Однако сама победа, в конечном счете, складывалась из множества подобных мелких выигрышей. В сентябре 1708 года Петр предугадал следующий ход Карла. Своевременное выдвижение Шереметева к Почепу (23 сентября 1708 года) — свидетельство того, что, даже если бы генерал Лагеркрун не свернул на злосчастную дорогу, у шведов все равно ничего не получилось бы. Нет, конечно, при желании они могли бы пробиваться к Брянску и Калуге, а затем идти на Москву, но это было бы все то же продвижение в окружении дымов, по разоренной и враждебной местности, все к тому же и наверняка уже другому Полтавскому полю.

Парируя ходы шведского короля, Петр старался не упускать из поля зрения Лифляндский корпус. 10 сентября лазутчики сообщили царю о приближении Левенгаупта к району боевых действий. 13 сентября Петр получил известие о движении генерала к Шклову. На военном совете было принято решение о формировании легкого корпуса — «корволанта», который должен был перехватить неприятеля. Новое соединение включало в себя гвардейскую бригаду и несколько полков драгун — всего около 11с половиной тысяч человек (4830 пехотинцев и 6795 кавалеристов), посаженных для быстроты движения на лошадей. Корпус располагал 19 трехфунтовыми орудиями.

Создание «корволанта» — смелое и своевременное решение. Ведь соединение Левенгаупта с королем усилило бы шведов многократно. Во-первых, численно, во-вторых, столь необходимыми боеприпасами и снаряжением, в-третьих, духом.

Левенгаупт, ничего не зная об изменениях в планах короля, шел к ранее назначенному месту встречи — городу Пропойску. Позднее выяснилось, что Карл XII направил курьеров с известием о перемещении армии к Мглину. Но курьеры явились с большим опозданием. В своих записках, написанных в русском плену, генерал грешил на фельдмаршала Реншильда: тот, завидуя успехам Левенгаупта, будто бы намеренно придержал курьеров с королевскими посланиями. Трудно сказать, насколько это обвинение правдиво. Поражение при Лесной пятном легло на репутацию Левенгаупта, и, похоже, генерал был не прочь оправдаться в глазах современников и потомков. Зависть — объяснение ни чем не хуже, чем любое иное. Оно даже вызывает сочувствие к бедному генералу. Ведь мог же привести корпус, если б не помешали свои!

Чтобы ввести в заблуждение противника, Левенгаупту приходилось идти на уловки. К русским был подослан перебежчик, который поведал о намерении шведов перейти Днепр у Орши. На самом же деле обоз продолжал двигаться к Шклову. Лазутчику поверили. «Корволант» устремился к Орше. Левенгаупт получал шанс оторваться от преследователей. Обман открылся случайно. У Петра и его генералов еще оставалось время догнать противника, ведь, как ни плохи были кони под русскими солдатами, обоз двигался еще медленнее, с трудом одолевая 7–8 верст в сутки. Русские войска устремились вдогонку, оставив позади повешенного лазутчика — законы войны в подобных случаях не знали жалости.

Левенгаупт между тем 19–21 сентября переправился у Шклова через Днепр и выбрался на дорогу к Пропойску. Однако оторваться ему не удалось. Вскоре на хвосте конвоя повисли драгуны Меншикова и Пфлуга. И хотя наскоки русских кавалеристов удавалось легко парировать, было ясно, что с подходом главных сил большого боя не избежать. Вот только где и когда? На марше, будучи застигнутыми внезапной атакой, или на заранее выбранных позициях? Рассудительный Левенгаупт предпочел последний вариант, остановив свой выбор на позицию у деревни Лесной, недалеко от Пропойска.

Обоз был разделен. Большая часть фур под охраной четырех с половиной тысяч человек двинулись дальше. Если бы им удалось перейти у Пропойска через реку Сож, то обоз мог ускользнуть от русских и благополучно добраться до главной армии.

Из оставшихся повозок на берегу речке Леснянка, притоке Сожа, был сооружен «вагенбург». Он должен был придать прочность боевым порядкам шведов, которые, впрочем, не намеревались отсиживаться за укреплениями. Левенгаупт выстроил свои батальоны и кавалерийскую бригаду в две линии, заняв перелесок и поляну перед деревней. В первой линии оказались около 2800 пехотинцев, во второй — 3500 пехотинцев и 2000 кавалеристов. Всего — 8300 человек при поддержке 16 орудий.

Командованию «корволанта» не были известны истинные силы Левенгаупта. Больше того, руководствуясь ранее полученными сведениями, Петр и его генералы исходили из того, что противник имеет численное преимущество. Еще совсем недавно подобное соотношение испугало бы Петра: считалось «нормальным» одерживать победы, имея трехкратное превосходство, как это было не раз в Прибалтике. Но времена изменились. Перспектива атаковать превосходящего в силах неприятеля не смутила царя. Напротив, он рвался в бой. К тому же русские надеялись на помощь — от Кричева к Пропойску спешили драгуны Боура (около 4 тысяч человек), от Чаус — отряд Вендена (Вердена). Но начинать приходилось с тем, что было.

Ближе к полудню 28 сентября русские в двух колоннах — от деревни Лопатичи к Лесной шли две дороги — появились перед неприятелем. Костяк правой колонны, с которой двигался царь, составляла гвардейская бригада, левой, под командой Меншикова, — опытный Ингерманландский пехотный полк. Начало сражения осталось за шведами. Не дожидаясь, пока Ингерманландский и Невский драгунский полки развернутся в боевые порядки, они стремительно атаковали Меншикова. Солдаты и драгуны не устояли и подались назад, оставив неприятелю 4 орудия. В этот драматический момент на помощь ингерманландцам пришли семеновцы. Они успели развернуться в шеренги и теперь по инициативе командира гвардейской бригады Михаила Голицына подперли правый фланг соседей и контратаковали неприятеля. Помощь подоспела вовремя. Шведам не удалось сбить колонну Меншикова с поля, хотя охват ее левого фланга продолжился. Хорошо чувствующий нерв сражения, Левенгаупт двинул в атаку восемь батальонов второй линии. Атаку на правом фланге поддерживали три конных полка.

Завязался тяжелый бой. Шведы опережали русских, которым не хватало ни времени, ни пространства для развертывания. Перелесок спасал от угрозы конной атаки, позволял привести поредевшие части в порядок. По признанию Петра, «ежели б не леса, то б оныя (т. е. шведы. — И.А.) выиграли, понеже их 6 тысяч болше было нас». Помог не только лес, а и возросшая выучка. Войска упрямо вытягивались в шеренги, пятились назад, но не бежали. Особенно отличились преображенцы. Посланные в обход неприятеля, они неожиданно появились на его левом фланге. Несколько залпов вызвали замешательство шведов. Полки Делагарди и Сталя (последний попал в плен) дрогнули и прижались к Хельсенскому полку и полку Левенгаупта. Далее шведские участники свидетельствуют: наседавших преображенцев дважды останавливали огнем, но они «продолжали с упорством идти вперед, и генерал нам приказал отойти назад». В руки преображенцев попало три знамени. И хотя третья атака петровских гвардейцев была в конце концов отбита, главное они сделали: «корвалант» получил столь нужное ему время, чтобы наконец преодолеть перелесок и развернуться всеми силами в боевые порядки. Левенгаупту был навязан огненный бой в линиях.

Несколько часов длилось кровавое противостояние. Удача балансировала на тонкой грани, не зная, к кому склониться. По признанию участников, огонь был такой интенсивности, что отдельных выстрелов не было слышно. Все сливалось в сплошной гул. Солдаты четырежды опустошали и набивали патронные сумы. Кремни крошились и стирались до основания. Железные части ружей раскалялись так, что к ним нельзя было прикоснуться. И шведы, и русские не желали уступать друг другу поле. Репнин, стоя в солдатском ряду, будто бы потребовал от проезжавшего Петра, чтобы тот приказал калмыкам и казакам, стоявшим за регулярными полками, рубить всех, кто дрогнет и побежит. «Я уже не от одного тебя слышу такой совет и чувствую, что мы не проиграем баталии», — ответил царь. За мужество, проявленное в бою, Репнин позднее получил прощение, испрошенное у царя князем М. Голицыным.

Постепенно выявилось превосходство русских, которые стали теснить неприятеля к вагенбургу. Шведы отвечали яростными контратаками, так что, по определению царя, «виктории нельзя было во весь день видеть». К трем часам русские отбили потерянные орудия. Затем к ним добавились еще четыре орудия — уже шведских. Изнемогая, Левенгаупт погнал гонцов к Пропойску за конвоем с приказом бросить фуры и немедленно возвращаться (вот она, расплата за самоуверенность). Но и здесь генерала опередили. Первым на поле боя появился генерал Боур с 8 драгунскими и 8 пехотными полками — всего более 4 тысяч человек. Петр усилил давление. Главные усилия были перенесены на левый фланг неприятеля, прикрывавший дорогу на Пропойск. Целью наступления стал мост. Захват его был для Левенгаупта равносилен катастрофе, ведь он лишался главного пути к отходу. Мост вскоре оказался в руках русских. Но торжество было недолгим: подоспевшие со стороны Пропойска шведские части вернули переправу.

В разгар сражения капризная сентябрьская погода преподнесла сюрприз — пошел дождь со снегом. Но смелым везет, а смелыми — в отличие от первой Нарвы — на этот раз были русские. Снежный заряд ударил в глаза неприятелю. «Ветер гнал нам прямо в лицо снег, дождь и дым, — вспоминал шведский лейтенант Вейе. — Этим в итоге воспользовался противник, наседая на нас всеми своими силами из леса, пронзая наших пиками и штыками раньше, чем они успевали рассмотреть врага». Шведы все-таки не дали себя опрокинуть, но к концу дня их прижали к вагенбургу — последнему месту, где еще можно было отбиться от наседавших русских.

Около 7 часов вечера сражение стало затихать. Окончательное выяснение вопроса, кто кого, переносилось на следующий день. Петр с Меншиковым ждали его с нетерпением. Они по праву были уверены в том, что исход боя, уже склонявшегося в пользу русских, был предрешен. И дело даже не в том, что на следующий день ожидались батальоны Вердена. Хватало и того, что осталось под рукой. Разгром, полный разгром — вот что ждало Левенгаупта.

Но шведского генерала такая перспектива не устраивала. Он понимал, что возобновление сражения выше сил скандинавов. Решено было сжечь фуры, затопить часть боеприпасов и налегке пробиваться к королю. Отдав этот тяжелый приказ, Левенгаупт даже отдаленно не подозревал, какие трудности поджидали его. Дорога к Пропойску была непроходима: разбитая движением войск и обоза, иссеченная дождем вперемешку с мокрым снегом, она превратилась в вязкое месиво непролазной грязи. К тому же наступила черная, беззвездная ночь. Едва шведы выступили из лагеря, как пришлось бросить орудия и те немногие повозки с припасами, которые Левенгаупт приказал захватить с собой, тащить их не было никакой возможности. «Ночь была настолько темной, что нельзя было разглядеть даже протянутую руку, — писал лейтенант Вейе, которому пришлось принять участие в этом кошмарном исходе. — Кроме того, никто из нас не знал местности, и мы должны были блуждать по этим страшным и непроходимым лесам по грязи, при этом или вязли в болотах, или натыкались лбами на деревья и падали на землю».

Утром 29 сентября, обнаружив бегство Левенгаупта, Петр бросил в погоню драгун. У Пропойска были захвачены около полутысячи шведов с фурами, отправленными ранее, до начала сражения. Менее значительные партии были перехвачены, рассеяны и пленены в других местах. Считается, что около семисот человек переловили в лесах калмыки и казаки. Более тысячи человек добрались до Риги. Часть их по приказу короля судили как дезертиров.

Сам Левенгаупт с остатками корпуса избежал плена. Совершив трудный фланговый марш и переправившись через реку Сож у деревни Глинки, он привел к королю 6 с половиной тысяч человек (по другим данным, около 4 тысяч). Карл, по-видимому, испытывал нечто похожие на вину за то, что оставил Лифляндский корпус без прикрытия. Однако не в его правилах было публично признавать свои ошибки. Все, включая Карла, сделали вид, что приняли версию Левенгаупта: на корпус напали русские, корпус все атаки отразил, после чего благополучно соединился с главной армией. В Стокгольм была даже направлена реляция с сообщением об отражении Левенгауптом нападения сорокатысячного (!) царского войска. О потере припасов, амуниции и орудий не было сказано ни слова. Проходит еще немного времени, и Лесная в шведском изложении становится уже не просто сражением, а победоносным сражением, в котором Левенгаупт нанес сокрушительное поражение «московитам». Об этом «всегда победоносный король» поведал в ноябрьском Манифесте, когда сразу же после измены Мазепы объявил, что берет «народ весь малороссийский в оборону нашу». Авторы Манифеста, ни мало сумяще, сообщили украинцам, что бедный, но отважный граф Левенгаупт с небольшим числом людей (оттого и бедный) «наибольшие царские силы не только на себе удержал, но мужественно еще оным отпор учинил, побивши москвы больше, нежели сам бьющихся под хоругвями имел».

Разумеется, доходящее до наглой лжи хвастовство шведов — акция идеологическая. Еще опаснее было прилюдно рвать волосы и убиваться по тому, что уже никак нельзя было возвратить. Так что Левенгаупту повезло, что вверх взяли высшие соображения, приправленные большой толикой непрошибаемой шведской самоуверенности. Тем не менее генералу косвенно дали почувствовать, что он не оправдал возложенных на него надежд. Лифляндский корпус был расформирован, пехотные части пошли на пополнение пока еще победоносных полков главной армии. Самому Левенгаупту, к тайной радости его соперника, фельдмаршала Реншильда, пришлось некоторое время обходиться без подчиненных. Продолжалось это недолго — король испытывал острую нехватку в толковых генералах. В конце концов Левенгаупта, пускай и «подпорченного» университетскими знаниями, нельзя было сравнить с недалеким Лагеркруном.

Каковы же действительные итоги «левенгауптской баталии»? В отечественной литературе существуют известные расхождения в цифрах, восходящие, как уже отмечалось, к разным данным о численности корпуса Левенгаупта. Соответственно, ставится под сомнение цифра шведских потерь. Не 8–9 тысяч убитых, раненых и пленных, а на порядок ниже — около 6 тысяч. Шведские данные еще скромнее — в бою при Лесной Левенгаупт потерял около четырех с небольшим тысяч человек. Кроме того, русскими были захвачены все орудия, 42 знамени и около 2 тысяч повозок (Петр писал, что захватили и спасли от огня 5 тысяч повозок). Потери русских известны и не оспариваются — 1111 убитыми и 2856 ранеными.

Как известно, Петр, будучи уверенным, что он атаковал меньшими силами более многочисленного неприятеля, был чрезвычайно горд победой. Для него это было доказательством того, что русские войска если не превзошли, то сравнялись со шведами качеством. Между тем простой арифметический подсчет показывает, что даже в начале сражения численное превосходство, пускай и небольшое, было на стороне русских. Однако это обстоятельство никак не умаляет случившегося. И не только потому, что русское командование было невольно введено в заблуждение показаниями перебежчиков и пленных. Левенгаупт сам упустил возможность быть сильнее, отрядив непомерно большие силы в состав конвоя обоза. Уверенность, перешедшая в самоуверенность, иногда обходится очень дорого.

Победа в крупном полевом сражении в канун генеральной баталии имела огромное значение. Лесная окончательно смыла позор Головчина. «Первая проба солдатская» (выражение Петра) вселила пошатнувшуюся уверенность в собственных силах. Но царь, обыгрывая девятимесячную разницу между Лесной и Полтавой, вовсе не поэтому назвал сражение при Лесной «матерью Полтавской победы». Сколь ни приятно было смотреть на толпы пленных и на захваченные неприятельские орудия, главное все же заключалось не в этом. Невосполнимый ущерб королевской армии нанесла потеря военных припасов и продовольствия. Полтава началась с тех сотен разбитых, брошенных и сожженных фур, которые так и не добрались до главной армии. В результате после Лесной проблема снабжения армии стала до такой степени важной, что окончательно подчинит себе стратегию шведов. Перспектива, по сути, свелась к двум вариантам: или поспешное отступление к собственным базам, или энергичное движение на Украину. В сознании шведов Украина теперь представлялась страной, истекающей молоком и медом. И этим молоком и медом, а заодно и столь необходимыми боеприпасами и зимними квартирами короля обещал снабдить Мазепа.

Известие о неудаче шведов быстро достигло европейских столиц. В Копенгагене были обрадованы поражением извечного противника. «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписывают к великой славе… царского величества, королю же шведскому к крайней худобе», — доносил посол В. Л. Долгорукий. Надо сказать, что шведские пропагандистские листки с описанием успехов вечно победоносного Карла XII порядком всем надоели. Конфуз с Левенгауптом дал повод поиронизировать над шведами, все прежние успехи шведского оружия теперь можно было поставить под сомнение не в смысле их отсутствия, а результативности: «Стокгольм: играю-играю, все выигрываю, а прибыли не имею». Кажется, сам Карл XII ощутил всю неловкость своего положения. В самом деле, игра продолжалась уже около года, но, как ни бодрились шведы и как ни превращали каждую удачную стычку в крупный успех, война приносила пока лишь одни убытки. Король, по признанию Юлленкруга, в эти дни скорбел, «что все его планы разрушены». На время он даже потерял сон, ночью заходил в палатки своих доверенных людей, садился и тяжело молчал. О чем он думал в этот момент — тайна. Но Юлленкруг высказал подозрение, что король впервые усомнился в правильности своего решения — идти воевать в Россию.

Сентябрь стал для Петра победным месяцем. Еще в середине сентября было получено известие об успешном отражении нападения на Санкт-Петербург Либекера. Враг был сильно потрепан и отогнан от города. Конец месяца завершался разгромом Левенгаупта. Наученный прежними неудачами, царь не в пал в эйфорию. Но настроение в главной квартире было приподнятое. Октябрь все в одночасье переменил, обрушив новое испытание — измену Мазепы.

>

Борьба на Украине

Иван Степанович Мазепа принадлежит к тем историческим фигурам, вокруг которых периодически разгорались острейшие идеологические баталии. В итоге на современном постсоветском пространстве «существуют» как бы два Мазепы. Один — восходящий чуть ли не к временам Петра с его обличительными указами. Мазепа в них — изменник царю, Российскому государству, клятвопреступник, «враг малороссийского народа». Другой, «украинский Мазепа» — национальный лидер, трагическая и одновременно героическая личность, сторонник создания суверенной и единой Украины, защитник народа и борец с тиранией Петра и «московским гнетом». Само выступление Мазепы трактуется как акт самообороны. Цель Мазепы благородна и не подвергается сомнению; упрек если и звучит в его адрес, то в плане его нерешительности и непоследовательности. Еще Мазепа в украинской панегирической литературе — образованный, свободно владевший латынью человек, не чуждый поэзии, книжник, меценат, покровитель культуры эпохи «украинского барокко». Наконец, он почти романтическая личность, «чаровник» — достаточно здесь вспомнить любовь старого гетмана к Матрене, дочери генерального судьи Василия Кочубея и своей крестнице.

Разность взглядов на одну и ту же личность — явление обычное. Особенно если сам герой оказывается связан с национальными приоритетами и обидами. Здесь всегда оказывается много политики, актуальным становится сегодняшнее, преломляющее прошлое. И все же это не освобождает от необходимости дать взвешенную оценку личности, вписать, а не вырвать его из того исторического контекста, в котором герою довелось жить и действовать. Историческая интерпретация не должна подменяться политической манипуляцией. Надо помнить, что настоящее всегда шире и актуальнее истории. Оно вмещает в себя слишком много, чтобы ограничиваться лишь одним, каким бы оно ни было, плохим или хорошим прошлым. История — не просто память, а ее осмысление и преодоление. Будущее, конечно, можно построить на обидах и претензиях, но только какое это будут будущее?

Новейшая российская историография, справедливо не принимая трактовки Мазепы большинством современных украинских историков, должна все же критически осмыслить и свои исходные позиции. Не следует забывать, что есть Мазепа — реальный исторический герой, и есть Мазепа — символ, олицетворение вполне определенной национальной идеи. И этот второй Мазепа, «оторвавшись» от первого, существует и действует в совсем ином измерении. При этом он тоже вполне «реален» и функционален, хотя, по сути, это знак, национальный символ, воплощенная в образе идея суверенности. Забывать или игнорировать этот факт национального самосознания части украинцев было бы ошибкой. Одним из первых это понял Г. П. Федотов. В своей пророческой статье «Судьба империи», предсказавшей распад СССР задолго до его распада, он писал: «Пробуждение Украины, а особенно сепаратистский характер украинофильства изумил русскую интеллигенцию и до конца остался ей непонятным. Прежде всего потому, что мы любили Украину, ее землю, ее народ, ее песни, считали все это своим, родным. Но еще и потому, что мы преступно мало интересовались прошлым Украины за три-четыре столетия, которые создали ее народность и культуру, отличную от Великороссии. Мы воображали по схемам русских националистов, что малороссы, изнывая под польским гнетом, только и ждали, что воссоединиться с Москвою. Но русские в Польско-Литовском государстве, отталкиваясь от католичества, не были чужаками. Они впитали в себя чрезвычайно много элементов польской культуры и государственности. Когда религиозные мотивы склонили казачество к унии с Москвой, здесь ждали его горькие разочарования». И еще одна цитата, заставляющая задуматься: «Ярче всего наше глубокое непонимание украинского прошлого сказывается на оценке Мазепы…»

Совсем еще недавно, рассказывая об истории «воссоединения» Великороссии и Украины, историки обращали внимание прежде всего на то, что способствовало сближению двух народов: этническое родство, единая вера, культурная близость, общее историческое прошлое. Эти общие черты не были выдумкой «великодержавных историков». О них хорошо были осведомлены современники событий. «У нас одна вера и богослужение, одно происхождение, язык и обычай», — писал за четверть века до присоединения Украины киевский митрополит Иосиф Борецкий. Про «одну кровь и одну веру» говорили в канун Переяславской рады и в Варшаве, высказывая вполне обоснованные опасения по поводу ориентации казачества на «царя восточного». Однако за обстоятельствами, способствующими сближению Украины и Москвы, обыкновенно забывали упомянуть и то, что их разъединяло, особенно если иметь в виду политическую культуру и менталитет элит русского и украинского общества. Старшина давно и настойчиво стремилась врасти в правящее сословие Речи Посполитой, обрести «златые шляхетские вольности» и стать третьей государственной составляющей — вместе с Польшей и Литвою — в Речи Посполитой. Правящие круги Речи Посполитой с не меньшим упорством парировали эти усилия, не отказываясь при этом от беззастенчивой эксплуатации военного потенциала казачества. Эта политика, столь же исторически объяснимая, сколь и близорукая с точки зрения будущности Речи Посполитой, толкала казачество то в сторону Москвы, то к Крыму и султану.

Здесь следует учитывать воздействие двух обстоятельств, упрочивающих московский выбор. Во-первых, огромное значение имел религиозный вопрос, стремление защитить православную веру. Во-вторых, симпатии к Московскому государству низов украинского общества. Мечтая избавиться от ненавистной «панщины», религиозного и национального угнетения, крестьянство вовсе не испытывало того трепета перед шляхетскими правами и польской культурой, который был свойственен старшине. В последующем, когда московское правительство столкнется с постоянными колебаниями верхов казачества, эти устойчивые настроения низов станут одной из опор царского владычества на Украине.

Что бы ни писали позднее историки и как бы ни складывались в последующем русско-украинские отношения, решение Переяславской рады о принятии московского подданства носило характер национального выбора. И даже если Хмельницкий и его преемники обращали свой взгляд на восток в поисках выгод сиюминутных, с легкой готовностью отречься, торгуясь с Москвою Варшавой, а с Варшавой — Москвой, не эти настроения были определяющими. Правда, современные украинские исследователи следом за классиком украинской истории М. Грушевским пишут, что Б. Хмельницкий ставил целью завоевание «полной государственной независимости Украины в ее исторических границах». По их утверждению, эта государственная идея стала главенствующей для украинского народа в последующие десятилетия и даже столетия. Отступление же от нее и компромиссы, такие, как обращения за подданством в Москву, имели целью сохранение государственности и были порождены «неблагоприятными условиями». Спору нет, национально-освободительное движение или даже украинская национальная революция середины XVII столетия (так не без серьезных оснований трактуют многие украинские исследователи эти события) протекала в непростой обстановке. Однако ссылка на «неблагоприятные факторы» — слабое объяснение, почему проект создания независимого Руського (Украинского) государства оказался неосуществим. Причины следует искать все же в самом украинском обществе, причем не только в узкокорыстной позиции старшины, нередко выдаваемой за всеукраинскую позицию, а в предпочтениях и реальном выборе рядового казачества, населения городов и сел.

Украина вошла в состав Московского государства, сохранив за собой широкую автономию — гетманщину. Далее же произошло то, что, собственно, должно было произойти. В одном государстве оказались соединенными элиты, отличные по политической культуре и менталитету. Это не могло не привести к исподволь нарастающим противоречиям и к столкновениям. Уже во время переговоров в Переяславле разность представлений дала о себе знать, когда старшина потребовала от московского посольства царского клятвоцелования, гарантирующего права и вольности Войска. Украинская сторона исходила из практики Речи Посполитой. Но приносить клятву за государя — о таком московские послы и помыслить не могли! В Русском государстве с его тяжелым самодержавным строем сложился иной тип взаимоотношений правителя с подданными: смиренная челобитная «государевых холопов» и в ответ «государевамилость», дарующая те или иные права по царскому разумению и воле. Эта же всемогущая самодержавная воля в любой момент могла изменить, а то и вовсе отобрать права. И если для московских подданных подобный стиль взаимоотношений был нормой, то в глазах новых подданных столь свободная трактовка войсковых вольностей была законным основанием для разрыва всяких отношений. Так был обоснован разрыв с польской короной. Так позднее обосновывали свой разрыв с московскими государями гетманы, с завидным упорством приносившие присягу царям, а затем отступавшие от нее.

Дело, однако, не просто во взаимных обидах. Надо иметь в виду, что самодержавно-имперская логика с трудом уживалась с самим понятием автономии, тем более достигшей такой степени, какую она имела в поздней гетманской Украине. Империя стремится к универсализации, особенно в тех частях, которые считает исконно православными. Оказавшись в составе Московского государства, а затем Российской империи, Украина была «обречена» на утрату автономии. Так что «московское вероломство», о котором писал Федотов, — это прежде всего результат и следствие имперского развития. Взаимные обвинения в нарушении договоренностей, вплоть до того, что Петр, обязанный защищать своего «вассала» — Украину от нашествия, в этом ей отказал (отсюда «законное» право Мазепы искать другого «потентанта» и сюзерена), мало что дают для объяснения, кто прав и кто виноват. Неверна сама постановка вопроса. Москва действовала согласно своей самодержавной логике, нимало не сомневаясь в своем праве так поступать. Когда Карл XII двигался по территории Речи Посполитой, войска методично разоряли чужую страну, претворяя в жизнь жолквивский план. Когда шведы ступили в Великороссию, принялись за свою территорию и разорили бы ее ради ослабления неприятеля до самой Москвы. Но король свернул на Украину — и запылали малороссийские нивы и хаты. Петр не делал различия — вел войну согласно разработанному плану. Действовала логика войны, а не козни против малороссов. Между прочим, в этом заключалось исполнение обязательств защитить территорию, ведь защитить — значило разбить Карла XII. Напомним, что если сюзерен защищает вассала, то вассал верно служит сюзерену. Но присланный в начале Северной войны на театр боевых действий казачий корпус под командованием нежинского полковника Обидовского был возвращен назад. «Лучше умереть, нежели с ними служить, а на добычу и на разоренье таких не слыхано», — жаловался в декабре 1701 года на украинских казаков царю Б. П. Шереметев. Признание красноречивое — Борис Петрович и сам был мастер пограбить, но тут столкнулся с такими мастерами, что не сумел их унять. Но не меньше было жалоб украинцев на начальных русских людей. Стычек было множество: «А что между нашими людьми и приезжими москалями драк бывает, того и описать невозможно».

В плеяде последних гетманов Мазепа — личность, по-своему выдающаяся. Умен, образован, гибок. Но ум и образованность — вовсе не гарантия высоких нравственных качеств. Ведущие черты личности гетмана — эгоцентризм, властолюбие, главные способы их удовлетворения — беспринципность и неразборчивость. Чувство благодарности было мало ведомо Мазепе. Его жизненный путь — бесконечная цепь предательств и интриг. Попытка некоторых украинских исследователей оправдать подобное поведение стремлением гетмана послужить «отчизне» не кажутся убедительными. Напротив, грустной представляется история страны, в которой личности, подобные Мазепе, претендуют на роль национального героя.

Разумеется, в поведении Мазепы отразились тогдашняя политическая культура и нравы, плохо уживавшиеся с божественными заповедями. Правители, государственные деятели совершали поступки, нравственная оценка которых вызывает, в лучшем случае, вздох сожаления. Мазепа — сын своего времени. Чтобы выдвинуться, а затем удержаться, он принужден был постоянно лгать и интриговать, интриговать и лгать. Эти способности он довел до совершенства. Ему удавалось до последнего мгновения пребывать в образе верного подданного и друга с людьми, которых он предавал. Причем даже тогда, когда измена им была вынянчена и нож занесен. Он мог быть душой заговора, как в случае с гетманом Самойловичем, но при этом формально остаться как бы в стороне. Далеко не простодушный, Петр до последнего не верил в бегство гетмана к шведскому королю и требовал неопровержимых доказательств предательства. И вовсе не случайным кажется суровый приговор Мазепе, вынесенный А. С. Пушкиным: «Однако ж какой отвратительный предмет! Ни одного доброго, благородного чувства! Ни одной утешительной черты! Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость…»

Еще раз подчеркнем: образ народного заступника, который, по определению одного украинского поэта, «сердцем боль народа чуял», плохо вяжется с образом Мазепы. Вместе со старшиной гетман вел наступление на права крестьян и рядового казачества, стремясь всеми способами добиться полного «послушества». Инициатива в этом исходила от Мазепы и «бунчукового и значкового товарищества» — генеральной и полковой старшины, а вовсе не от Москвы с ее крепостническо-помещичьим укладом. Распространение «панщины» во время продолжительного гетманства Мазепы, как, между прочим, и его продолжительное служение царю Петру, — одна из несомненных причин нелюбви к нему со стороны народа. В застольных разговорах в корчмах и шинках Мазепа плох, потому что он не свой, он — шляхтич. Этим же современники объясняли и особое пристрастие гетмана к сердюкам и охотским полкам, в которых служило множество наемников. Мазепа имел все основания опасаться за прочность своей власти, что, по-видимому, вполне устраивало и московских правителей: такой гетман не должен был помышлять об измене и плести заговоры.

Историки спорят, когда Мазепа вознамерился отложиться от России. На самом деле не суть уж это и важно. Гетман всегда исходил из возможного. Поводов для разрыва с царем у него всегда было предостаточно, ибо к этому времени о «московском гнете» говорили столь же часто, как некогда о польском. Но выгодно ли было разрывать подданство и к чему это могло привести? Мазепа слишком хорошо знал свои возможности и достаточно трезво оценивал возможности Москвы и Варшавы, чтобы попусту рисковать головою. Оттого-то Мазепа, даже по определению М. Грушевского, «вовсе не был ярким представителем украинской национальной идеи».

Возобновляя время от времени контакты с Крымом и Варшавой, Мазепа в действительности едва ли до войны со шведами всерьез вынашивал планы смены подданства. Его «шатания», скорее, показательны с точки зрения оппозиционных настроений старшины. Служа царю, было нормой в своем кругу выказывать антимосковские настроения. Это, однако, не мешало Мазепе до поры до времени выдавать изменников и их агентов. В 1705 году приехавший к Мазепе Франтишек Вольский с письмом от Лещинского был по его приказу схвачен и выдан царю.

Ситуация изменилась в 1706 году. Низложение Августа и торжество ставленника шведского короля на польском престоле, Станислава Лещинского, громкие победы «всегда победоносного» Карла XII, кажется, сильно смутили старого гетмана. Привыкший всегда выигрывать, гетман оказался перед перспективой оказаться ни с чем. Волей-неволей надо было начинать игру, чтобы вовремя оказаться в стане победителей. Впрочем, разменяв шестой десяток, осторожный Мазепа едва ли стал бы так рисковать из-за Украины, не окажись задеты его собственные интересы. До Ивана Степановича стали доходить упорные слухи, что Меншиков метит на его место. Мазепа был слишком искушенным политиком, хорошо знавшим, кто есть кто при дворе Петра, чтобы пренебречь подобной угрозой. Честолюбивый Меншиков и непредсказуемый Петр — это было серьезно!

Гетман — «искушенная и ношеная птица» (так назвал себя сам Мазепа, «комментируя» одно из писем княгини Дольской, добровольного агента Станислава Лещинского) — решился; началась серьезная и трудная игра, исход которой страшил самого Ивана Степановича. Привыкнув предавать, он мерил всех своим аршином, отчего более всего боялся предательства. Потому его подлинные намерения долгое время были мало кому известны. Да и те немногие доверенные лица находились у него под подозрением. «Смотри, Орлик, щоб если мне держался верности… Я богат, а ты убог, а Москва гроши любит, мне ничего не будет, а ты погибнешь», — грозил гетман генеральному писарю Орлику, одному из немногих людей, оставшихся ему верным до конца.

Каковы были истинные намерения Мазепы? Пишут о его стремлении создать обширную и независимую Украину, о чем он будто бы и договорился с Карлом, о его потаенном желании стать суверенным государем. В глазах апологетов Мазепы эти шаги — «искупление» всех его прежних прегрешений. Но как быть с его договором со Станиславом Лещинским, возвращавшим Украину в польское подданство? Памятуя о жизненном пути гетмана, можно с большой долей вероятности сказать, что он и сам до конца не ведал, чем закончится очередная рокировка: независимой Украиной, созданием княжества в составе Речи Посполитой или еще чем-нибудь? Он всегда действовал по обстановке, руководствуясь личной выгодой, а не принципами. Главным, однако, представляется не столько намерение самого Мазепы «прислониться» к кому-то из государей, сколько реакция на его выступление населения Левобережной Украины. А она такова: народ в целом не поддержал Мазепу. И дело не в страхе перед русскими полками, не в равнодушии или незрелости национального чувства. Такой путь достижения независимости был нравственно отторгнут и не принят. Ценности православного единства перевесили всю тяжесть самодержавия и насилия московских властей. «Изменник в сем народе ни малого приступу не имеет», — заметил по этому поводу Петр.

Как бы ни было оценено выступление Мазепы, в нем отразилась мечта части элиты о создании своего государства. Однако высокая идея оказалась связанной с такой неоднозначной и темной личностью, как Мазепа. Конечно, можно сказать, что другой личности не было. Еще раз повторимся: можно сослаться на тогдашнюю политическую практику, т. е. попытаться оправдать все прежние «измены» гетмана, включая бегство к Карлу XII. Но можно за всем этим увидеть и иное — неготовность казацкой элиты к борьбе за независимость. Ведь такая борьба требовала самоотречения, отказа от узкокорыстных, узкосословных интересов. Этого и в помине не было. Украинский сепаратизм за неимением лучшего долгое время «питался» поступком Мазепы, для чего гетмана наделяли идеальными качествами, а Петра трактовали как воплощение «московского коварства». Такова была логика мифотворения, давшая новую, далекую от действительности биографию «отцу украинской незалежности».

Задумав очередной политический поворот, сам Мазепа с поворотом не спешил. Он предпочитал ходить в образе «верного подданного», оставаясь в стороне до исхода столкновения, чтобы потом наверняка присоединиться к победителю. Эта служба даже не двум (Петру и Карлу XII), а трем господам сразу (еще был и Станислав Лещинский) могла продолжаться очень долго, если бы не появление шведской армии на Украине. Теперь пространство маневра сжалось до расстояния между двумя ставками — царской и королевской. По большому счету, Мазепа сам себя перехитрил. Уверив Карла в своем желании отступиться от Петра, он все же прогнозировал иной сценарий развития событий. Гетман полагал, что король, предпочитавший в войне и политике кратчайшие пути, двинется прямиком на Москву и все решит под Смоленском, Можайском, Москвою, словом, где-то в Великороссии, вдали от Украины. Поворот на юг спутал все карты. «Дьявол его сюда несет! Все мои интересы перевернет!» — в сердцах воскликнул Иван Степанович. Действительно, вся его тонко выстроенная игра сразу летела в тартары! Следом за шведами придет царь с войсками, и уж тут не отговоришься, не потянешь время, не прикинешься вечным смертельно больным…

Огорчение не помешало ему послать к королю верного человека. Мазепа рассыпался в благодарностях перед «освободителями» и обещал предоставить шведскому войску «лучшие города к квартирам и обороне, фураж, провиант и потребную амуницию». Подтверждено было скорое появление казацких полков вместе с крымцами. Одновременно с посланием к королю Мазепа отправил гонца к Головкину с извещением о тяжелой болезни: «Душа, приближавшаяся до врат смертных, понеже больше десяти дней, як ничего не ем, ниже сплю».

Письма Мазепе показалось мало. Гетман улегся в постель, всем своим видом показывая, что он едва ли вообще когда-нибудь поднимется. Для большей убедительности — мало ли царских соглядаев вокруг — слуги переворачивали его с боку на бок. Спектакль вышел на славу. «О скорби вашего сиятельства имею усердное сожаление», — рассочувствовался в ответном письме Головкин.

Извещение о смертельном недуге гетман направил и Меншикову. Но тут случилось непредвиденное: Александр Данилович, посетовав, что болезнь накинулась в такой неподходящий час на «такого доброго человека», решил навестить «больного» в Борзне. Впрочем, примчавшийся полковник Войноровский, родственник гетмана, поведал об ином — будто бы он слышал, что один немецкий офицер поведал другому: «Сжалься, Боже, над этими людьми: завтра они будут в кандалах». Мазепа пришел в ужас. Несомненно, кандалы Меншиков готовит для него! С завидной прытью, забыв про свою «подагру и хирпгру», мнимый больной устремился в Батурин. Здесь гетман посвятил в тайну своего замысла сердюцкого полковника Дмитрия Чечеля и начальника артиллерии Кенигссека. Обоим было приказано держаться в ставке до подхода шведов. Расторопность Мазепы объяснима. Огромные запасы продовольствия и вооружений, скопившиеся в замке, должны были расположить короля к Мазепе и резко поднять его акции.

24 октября Мазепа отправился на встречу с Карлом (встреча состоится в селе Горки 29 октября). Его сопровождали несколько тысяч казаков, которые и понятия не имели о цели поездки. Заговорили даже о вылазке против шведов. Лишь на правом берегу Десны гетман открылся. Он произнес перед полками речь, в которой обвинял царя Петра в насилиях, и призвал обратиться к великодушию шведского короля, который «обязывается уважать наши права и вольности и защищать их против всех тех, которые на них посягают».

Речь была выстроена с учетом настроения казаков. Что случится после разгрома царя, вопрошал гетман, который не сомневался в исходе предстоящего столкновения, ибо шведский король «всегда победоносный». Оратор сам же и давал ответ: царство разрушится, и «тогда мы неминуемо будем приписаны к Польше и преданы в рабство полякам». Подобная альтернатива должна была сильно не понравиться казакам. Как же избежать ее? Упредить события, примкнуть к шведам и завоевать свободу.

Мазепа не скупился на исчисление мнимых и реальных утеснений со стороны Петра. Главный его козырь — царь казаков желает сделать солдатами. «Я, — уверял оратор, — много раз старался отвратить царя от намерений, погибельных для всего народа малороссийского. Но из этого не вышло ничего доброго… Братия! Пришла наша пора… Отомстим москалям за их долговременное насилие над нами, за все совершенные ими жестокости и несправедливости, охраним на будущие времена нашу свободу и права казацкие от их посягательств! Вот когда пришло время свергнуть с себя ненавистное ярмо и сделать нашу Украину страною свободною и ни от кого не зависимою».

Красноречивый гетман говорил о многом. Но многое и утаивал. Так, Мазепа умолчал о том, что ради обретения заветной гетманской булавы именно он поставил в 1687 году свою подпись под так называемыми Коломацкими статьями. Согласно им, Украина признавалась подвластной «не гетманскому регименту, а царского величества самодержавной державе». Теперь это обстоятельство ставилось в вину московскому государю.

Пораженные казаки, слушая Мазепу, не осмелились высказывать вслух свое мнение. Они просто молчали. Но очень скоро стало ясно, что это за молчание! Едва гетман тронулся в путь, как казаки поодиночке и группами стали покидать свои сотни. Исход был столь сильным, что Мазепа, обещавший привести к Карлу тысячи человек, привел, по одним известиям, полторы тысячи, по другим — всего несколько сот человек. Когда-то гетман жаловался Петру, что народ малороссийский склонен к измене и только он, Мазепа, способен держать эту вольницу в узде. Приходилось убеждаться в обратном. Впрочем, оба союзника тешили себя тем, что это лишь не совсем удачное начало и дальше все встанет на свои места.

Известие о предательстве Мазепы прозвучало, как гром среди ясного неба. Первыми из высших чинов убедились в бегстве гетмана Меншиков и киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын. Они не застали «умирающего» в Борзне. Следы гетмана терялись на другом берегу Десны, в расположении шведов. «Теперь уже ясно, что он отъехал к неприятелю», — уверился Светлейший. 26 октября он отписал царю: «…За истинно мы признаем, что конечно он изменил и поехал до короля шведского».

Царь был поражен. «Письмо ваше о не чаянном никогда злом случае измены гетманской мы получили с великим удивлением», — ответил он на следующий день своему любимцу. Удивление Петра легко объяснимо. Он почитал Мазепу как одного из самых исполнительных слуг и нередко ставил в пример другим. Кажется, Петру еще хотелось обмануться: вдруг все же случившееся — недоразумение? 27 октября он издал указ, адресованный Запорожскому войску: «Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа безвестно пропал, и сумневаемся мы того для, не по факциям (проискам) ли каким неприятельским». Всей старшине и полковникам было наказано прибыть в царский обоз «для совета» или, если факт измены подтвердится, для выборов нового гетмана. Государев указ еще не успели разослать, как были получены последние неопровержимые доказательства предательства Мазепы.

Упрекал ли себя Петр в собственной близорукости? Несомненно. По тому, как в последующем он болезненно реагировал на всякое упоминание о Мазепе и без устали требовал его пленения, чувствуется, что собственная промашка, и даже не промашка — ослепление сильно уязвило его. Причем это был не первый случай в его жизни. Так, под Нарвой к шведам бежал его любимец, капитан Ян Гуммерт. Петр долго приходил в себя, затем распорядился перед домом предателя в Москве повесить куклу, изображающую лифляндца. Получилось, что невольно устроил генеральную репетицию позорной «казни» Мазепы, хотя, конечно, масштабы произошедшего в 1700-м и 1708 годах несопоставимы.

Растерянность по поводу бегства гетмана не помешала молниеносно отреагировать на его поступок. Если измена Мазепы может принести большой ущерб, то необходимо свести его до минимума. И главное здесь — Батурин с его складами продовольствия и огневых припасов. Захват его шведами равносилен если не краху, то сотрясающему удару по всей стратегии «оголожения».

Операция была поручена Меншикову. Александр Данилович не мешкал. 2 ноября после двухчасового боя замок был взят. Помогла помощь одного из сотников Прилуцкого полка, И. Носа, указавшего на тайную калитку в ограде замка. Пробравшиеся через нее солдаты ударили в тыл сердюкам. Батурин пал. Поскольку после его взятия сохранилась угроза захвата замка шведами, было принято решение придать огню все запасы, накопленные с таким тщанием хозяйственным Мазепой. Карлу и Мазепе должен был достаться не замок с припасами, а пепел и руины.

Меншиков придал акции устрашающий характер — захват крепости сопровождался поголовным избиением не только защитников, но и мирного населения. Петр одобрил действия Светлейшего. И хотя в те времена не было сформулировано понятие военного преступления, истребление мирных жителей именно таковым и было. Несомненно, карательная акция должна была напугать казаков и заставить их отступиться от своего гетмана. «Батурин в знак изменникам (понеже боронились) другим на приклад сжечь весь», — писал царь. Но дело здесь не просто в ненависти к Мазепе. Так в те времена было принято поступать, нейтрализуя пагубные последствия измен подобного масштаба. Мазепа принял это сразу — а что иное ему следовало ожидать? — выдвинув довод, который в последующем станут тиражировать некоторые историки для оправдания равнодушия украинского народа к судьбе гетмана и его варианту «незалежности». Сраженный известием о разорении «столицы», Мазепа признался Орлику: «Злые и несчастливые наши початки! Знатно, что бог не благословит моего намеренья». После этого горького признания последовало важное добавление: «В нынешнем нашем несчастном состоянии все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, боятися будет едно с нами держаться».

Казаки, и правда, в общей массе не поддержали Мазепу. Тем не менее судьба Батурина вряд ли устрашила бы тех, кто всем сердцем сочувствовал замыслам гетмана. Напротив, расправа должна была породить взрыв народного возмущения. Но этого не случилось. Последующее «малолюдство» Мазепы — следствие не страха перед московскими полками и не «батуринского устрашения», а неприятия народом Украины пути к «освобождению», который им предложил Мазепа. По-видимому, прав украинский историк Д. И. Яворницкий, автор капитального труда по истории Запорожской Сечи, что «идеалом простой казацкой массы было сохранить вольность предков, но под верховенством „доброго и чадолюбивого монарха российского“».

В новейшей украинской историографии «батуринское устрашение» вместе с жесточайшим разорением ряда городков, занятых запорожцами и сторонниками Мазепы, трактуется чуть ли не как свидетельство геноцида в отношении украинцев. Едва ли стоит спорить с подобными высказываниями, сделанными в духе трактовки рядом политиков «голодомора» 1930-х годов. Сколь ни печальна эта страница в русско-украинской истории, украинское казачество и селянство участием в войне со шведами дали исчерпывающий ответ на вопрос о своих приоритетах и предпочтениях. Недоумение вызывает выборочный характер обвинения в небывалой жестокости только одной — русской — стороны. При этом как-то забывается об аналогичных расправах союзника Мазепы, шведов, которые без всякого суда и следствия вешали и насаживали на штыки сначала польских, затем белорусских, великорусских, а позднее и украинских крестьян, заподозренных в нелояльности к незваным пришельцам. Царь Петр, убедившись, что малороссийские подданные не изменили, скоро опомнился и под страхом смерти запретил насилия и грабежи; шведы, напротив, столкнувшись вместо повиновения с сопротивлением, обрушились на население с репрессиями. Так что тезис о «лояльности» и «толерантности» шведов к местному населению, как к подданным союзного правителя, плохо согласуется с фактами. Пастор Даниэль Крман, отправленный «послом» от словацкой евангелической церкви к общему защитнику веры Карлу XII, писал, что король «села и города приказал разорять, а хаты сжигать. Где находил жителей, там убивал их…». Приказ короля выполнялся неукоснительно. Некто полковник Функ, удостоенный чести попасть в летопись похода, в одном только городке Терее перебил больше тысячи человек; он же испепелил несколько деревень и «велел перебить всех, кто повстречался, чтобы внушить страх другим».

Состоявшаяся в начале ноября в Глухове рада лишила Мазепу гетманства. Устроители не отказались от символического жеста — на эшафоте была повешена кукла изменника, с которой предварительно Меншиков и Головкин сорвали ленту ордена Андрея Первозванного. 8 ноября был избран новый гетман, стародубский полковник Иван Ильич Скоропадский. На него указал сам царь. К этому времени Петр получил немало доказательств того, что казаки остались верными присяге. Это умерило его гнев. Без пролития крови, впрочем, не обошлось: на площади в Глухове были четвертованы комендант Батурина Чегель и несколько других сторонников Мазепы. Позднее заработала Лебединская следственная комиссия, с пристрастием допрашивавшая всех заподозренных в сочувствии к замыслам Мазепы.

12 ноября в Троицкой церкви новый гетман принес присягу. Тогда же в церквях провозгласили анафему Мазепе, попавшему в одну «компанию» с Григорием Отрепьевым и Степаном Разиным.

Конец 1708-го — начало 1709 года прошли в «войне универсалов». По всей Левобережной Украине расходились гетманские и королевские обращения с призывами последовать за «ясновельможным гетманом Мазепой» и отложиться от царя. Мазепа особенно муссировал тему разорения и «московской тирании», напирал на непобедимость и благородство шведов. Универсалам противостояли царские указы с разоблачением изменнических замыслов Мазепы, вознамерившего «Малороссийскую землю поработить по-прежнему под владенье польское». Петр не лукавил. Может быть, Мазепа и не против был объявить своим «потентантом» шведского короля, но к этому, похоже, не стремился сам Карл. В силу ничтожной помощи, полученной от гетмана, для него куда важнее было подкрепить авторитет своего ставленника Станислава Лещинского. А что в глазах переменчивых, но алчных подданных Лещинского могло бы возвысить нового польского короля, как не возвращение в объятия Речи Посполитой Украины со всеми ее «маетностями» и «селянством»?

Гетман, памятуя о жгучей ненависти казачества к «панам», старательно скрывал свои связи со Станиславом Лещинским. Но, видно, если не везет, то не везет во всем. Авторитету Мазепе в глазах казачества чрезвычайно повредило перехваченное письмо к польскому правителю. Петр не отказал себе в удовольствии сделать его текст всеобщим достоянием. В письме Мазепа именовал себя не иначе как верным подданным и слугою Станислава Лещинского и призывал его спешить с войском на Украину на помощь шведскому короля. Особенно резало ухо простым казакам утверждение гетмана об Украине, бывшей издавна «достоянием отцов и дедов польских королей». После такого трудно было поверить в искренность заявлений Яна Мазепы — так на польский лад новый подданный подписал свое послание, — будто бы он всерьез вознамерился добиться для Отчизны свободы и независимости. «…И для того указал царское величество во обличении того его злого умысла о запродании малороссийского народа под иго польское. Выдать ко всему малороссийскому народу, дабы ведали, что он изменник неправо в универсалах своих с клятвою писал, обнадеживая будто для пользы и вольностей малороссийского народа он ту измену учинил», — объявлено было по этому поводу в царском указе.

В этой нешуточной пропагандистской войне царские указы теснили гетманские универсалы. Многие казаки, первоначально принявшие сторону Мазепы, стали переезжать назад. Петр подхлестнул эти переезды — в ноябре появились указы, объявлявшие амнистию тем, кто «изменою вора Мазепы заведены были в неприятельские руки». Сам проступок прощался при условии полного раскаяния и возвращения в царское подданство. С той поры бегство из стана Мазепы случалось ежедневно. Свою роль сыграли и жесткие меры против насилия и мародерства. Собственно, о преследовании мародеров было объявлено еще до бегства Мазепы. Поступок гетмана породил кое у кого соблазн безнаказанно поквитаться с «изменниками» — малороссийскими подданными. Петр резко отреагировал на подобные настроения. Примеры не заставили себя ждать. В январе 1709 года было проведено расследование о грабежах и поджогах в Ромнах, учиненных пьяными солдатами и офицерами генерала Алларта. Розыск окончился суровым приговором — виновных приказано было «казнить смертию в страх другим». И это — на фоне политики Мазепы, который должен был согласиться на реквизиции шведами продовольствия в украинских селах. Стоит ли удивляться реакции населения, которое в конце концов отказалось признать в беглом гетмане и в шведском короле своих избавителей от «царского гнета».

Осень 1708-го — зима 1709 года стали для шведов месяцами несбывшихся надежд и разочарований. Вот их перечень: надеялись на Левенгаупта, но он явился из-под Лесной лишь с частью корпуса и без обоза; Мазепа сулил золотые горы, но на поверку они оказались пустыми обещаниями — Украина не поднялась против царя, с гетманом явилось совсем немного казаков; ждали появления Крассау и Станислава Лещинского, но генерал с королем крепко застряли где-то на болотистых берегах реки Сан в Западной Польше; больше того, Крассау вскоре отведет свой корпус в Померанию для защиты шведских территорий; наконец, надеялись на татар и турок, но те рвать мир с Россией пока не спешили: расчет был прост — пускай неверные истребляют друг друга, а там видно будет. При этом шведы оказывались заложниками собственного имиджа. Их репутация была столь высока, что при дворе султана ждали победных реляций от Карла XII, а не наоборот. Более воинственно был настроен крымский хан. Но и его удерживал от выступления категорический запрет султана.

Но вернемся еще раз к началу ноября 1708 года — ко времени батуринского разочарования Карла XII в гетмане Мазепе. Как ни спешили шведы занять Батурин, они опоздали. Когда их части переправились через Десну и подошли к городу, все было кончено. По свидетельству современника, гетман, «видя, что Батурин разорен, зело плакал». Глаза расположившегося в соседней хате Карла XII, без сомнения, остались сухими — король не умел плакать. Но и подъем духа при виде развалин Батурина Карл XII едва ли испытывал. Крах надежд на гетманские запасы, все время ускользающая русская армия, сумевшая тем не менее обложить короля, как волка, загадали сложную загадку: как зимовать в стране, города которой, похоже, не собираются сдаваться, а брать их правильной осадой за недостатком артиллерии и огневых припасов затруднительно, если не невозможно? И если зимовать, то как обеспечить себя всем необходимым, чтобы по весне оказаться способным вести наступательные действия?

Собственные генералы советовали идти к приднестровским берегам, в местность, не разоренную и близкую к польской границе, где удобнее и безопаснее ждать Станислава Лещинского и генерала Крассау. Карл, конечно, ничего не имел против соединения, но предложения генералов отклонил и тем самым решил вопрос о месте зимовки — там, где холода и снега застанут армию, на Украине. Полки расположились в треугольнике Ромны-Гадяч-Нежин, преимущественно в городках и селениях, в самых стесненных условиях, не только потому, что лучшего не было, но и для возможности скорейшего сбора сил в случае нападения. Королевский камергер, историограф похода, Густав Адлерфельд должен был признаться, что такая зимовка стала неожиданно суровым испытанием для шведов. Он писал, что армия вступила «в прелестную страну… полная доверия и радости», с надеждой, что наконец-то сможет «оправиться от всяческой усталости» на хороших зимних квартирах. «И это на самом деле произошло бы», но из-за нападений врагов войска «оказались вынужденными так тесниться друг к друг», что этих самых квартир не получили. Непрерывные нападения изматывали армию, «припасы становились к концу крайне редкими и чудовищно дорогими».

Ладно, русские — они для того и были здесь, чтобы сражаться со шведами. Но на скандинавов навалилась еще и непогода. Прохладные и дождливые лето и осень 1708 года сменились необычайно суровой зимой. Холодное дыхание Арктики было столь сильным, что даже каналы в Венеции покрылись льдом. Что же говорить о продуваемой всеми ветрами Украине? Однако укрыться в теплых домах шведам не всегда удавалось. Зимней одежды не было. Приходилось к летним мундирам подшивать овчину, на ноги надевать лапти и онучи. Можно представить, как это все выглядело и как грело. Тут уж поневоле приходилось реквизировать, или, попросту говоря, отнимать теплые вещи и продовольствие, несмотря на обещания короля Мазепе обходиться с жителями Украины добросердечно и по закону.

В начале декабря в царской ставке в Лебедине на военном совете был разработан план захвата Ромен — главной квартиры Карла XII. Планируемая операция предусматривала несколько вариантов развития событий и даже учитывала психологию Карла XII — человека азартного, склонного к импульсивным поступкам. Согласно замыслу, отвлекающий удар наносился по Гадячу, когда как генерал Алларт должен был подойти к Ромнам и ждать, бросится ли, по своему обыкновению, король на выручку Гадяча или все же останется в Ромнах. Если бросится, Алларту следовало атаковать Ромиы, нет — идти на соединение с главными силами к Гадячу. В любом случае территория, которую контролировали шведы, подвергалась разорению, что должно было болезненно отразиться на неприятельской армии.

Ставка на кураж оправдалась. Едва узнав об угрозе Гадячу, король поднял свое войско и двинулся на выручку гарнизону. Трехдневный марш по жесточайшему морозу (зимние температуры наполеоновского нашествия показались бы шведам ранней весной в сравнении с тем, с чем им пришлось столкнуться на Украине) привел к тяжелым потерям. Дорога оказалась усеянной телами павших лошадей и замерзших людей. Пастор Даниэль Крман не без содрогания вспоминал об ужасах этого перехода: «яростный и леденящий скифский ветер» обрушился на людей, так что многие наутро «были найдены бездыханными на телегах и возах, особенно те, которые заснули после неумеренного поглощения горилки». Досталось, по словам пастора, даже Карлу XII, который разделял с солдатами все тяготы похода: «Его лицо побелело от мороза, но, растертое господином графом Реншильдом с помощью снега, восстановило прежнюю живость». Сам по себе жест Реншильда, который вовремя заметил обморожение и принялся растирать снегом лицо короля, — хорошая иллюстрация к «бивачно-товарищеским» порядкам, царившим в шведском войске. Но заслуга в «спасении» короля все же принадлежит не фельдмаршалу, а самому Карлу, который с юных лет закалял себя физически. Оттого и трудности он переносил легче, успевая приободрить во время перехода замерзающих солдат.

Между тем русских в Гадяче уже не было: получив известие о движении неприятеля, они поспешно отошли. Шведам же пришлось располагаться на ночлег в разоренном, сгоревшем на треть городке, не способном принять такое множество людей. Некоторые части стали на бивак прямо в поле, у костров. Вся эта эпопея обошлась шведам в 4 тысячи человек. Даже такие ярые поклонники Карла XII, как Понятовский, должны были признать бессмысленность этих жертв. Но зато честолюбие короля, добавляет польский мемуарист, было полностью удовлетворено: «Все-таки король прибыл в Гадяч, чтобы заставить московитов удалиться».

Отступление русских войск не принесло шведам долгожданного покоя. Веприк, небольшая крепостица-городок в 12 верстах от Гадяча, стал источником постоянной угрозы для расположившейся на зимние квартиры армии. Карл XII решил вырвать эту досадную «занозу». Операция не представлялась сложной. Прямоугольное укрепление с валом, частоколом и неглубоким рвом едва ли могло оказать упорное сопротивление шведским частям. Правда, в Веприке находился достаточно сильный гарнизон — два батальона Переяславского и один батальон Ивангородского пехотных полков, сотня драгун и 400 казаков. Комендантом крепости и командиром Переяславского полка был полковник Ю. Фермор. Карла XII столь многочисленный гарнизон не пугал. Напротив, он увидел в этом свою положительную сторону: при такой тесноте каждое брошенное ядро (а много бросать ядер из-за нехватки пороха шведы не собирались) должно было обязательно найти жертву. Подавить же осадную артиллерию осажденные никак не могли — в их распоряжении было всего три полковых орудия.

Первые подразделения скандинавов появились у Веприка в конце декабря. Однако из-за отсутствия штурмовых лестниц и артиллерии штурм был отложен. Спустя две недели к городку с 6 пехотными и 2 кавалерийскими полками — всего около 3500 человек — подошел сам король. От плотной бомбардировки города отказались — артиллерия ударила по валу, сбивая защитников с гребня и затрудняя им вести ответный огонь. Затем на Веприк устремились три колонны, по 600 человек в каждой. Здесь шведы столкнулись с первой для себя досадной неудачей: нацеленная на единственные ворота крепости колонна полковника Альбедиля, опередив всех, первой вломилась в крепость. Шведы уже торжествовали победу, но оказалось, что за разбитыми в щепы створами ворот их ждала новая линия обороны из мешков с землей, навозом и… зерном. Воспользовавшись несогласованностью действий шведов, почти весь гарнизон навалился на колонну Альбедиля. Отбив же ее, солдаты успели вернуться на валы и встретить две другие колонны плотными ружейными залпами. Но самой большой неприятностью для штурмующих стали облитые водой валы крепости, превратившиеся в огромные ледяные горки. Ядра их не брали, багинеты отскакивали и обламывались. Люди, штурмовые лестницы — все падало, опрокидывалось, съезжало вниз. Сверху на головы атакующих летели камни, бревна, лились смола и даже, по утверждению стоустой народной молвы… горячий кулеш. Неудачный приступ обошелся королю в 400 убитых и 700 раненых. Среди погибших оказалось много ветеранов. Ранены были генерал-майор Б. О. Стакельберг и любимец короля, восемнадцатилетний полковник Макс Эммануил Вюртембергский (он уже несколько лет тенью следовал за своим кумиром, Карлом XII). Сам Реншильд получил контузию, от которой, как уверяют, не оправился до конца жизни. Потери защитников были на порядок меньше — 175 человек убитыми и 150 ранеными. Если вспомнить, во сколько шведам обошлись Нарва, Клушино, Головчин, то урон, понесенный под Веприком, сопоставим с настоящим сражением. Даже взбешенный упорством русских и украинцев Карл сообразил, что еще один-два таких приступа, и ему не с кем будет идти на Москву весной 1709 года. Гарнизону были предложены на выбор почетная капитуляция или новый штурм и погибель. Фермор, к досаде царя, выбрал первое, оправдываясь тем, что у защитников почти не осталось боеприпасов. Король на этот раз сдержал слово: после сдачи русским пленным сохранили жизнь. А вот украинцев король выдал Мазепе. Тот выместил на соотечественниках всю накопившуюся злость. Сердюки многих, включая женщин, порубили, остальных в жесточайшую стужу побросали в ямы, где их ждала мучительная смерть от холода.

Зимовка 1708–1709 годов дорого обошлась обеим сторонам. Историки считают, что к весне 1709 года армия Карла XII сократилась на четверть. Потери русских остаются неизвестными. Но в любом случае Петр имел возможность если не полностью, то хотя бы частично пополнить свои части, тогда как Карл должен был полагаться только на оставшихся в живых. Правда, по-прежнему оставалась гипотетическая надежда на помощь союзников. Был даже момент, когда, казалось, эта надежда стала сбываться. На помощь Мазепе пришли запорожцы. Несмотря на старые обиды, сечевики на общевойсковой раде решили поддержать Мазепу. В конце марта кошевой атаман Гордиенко привел в шведский лагерь 8 тысяч запорожцев. Еще 7 тысяч остались охранять Сечь, что в перспективе должно было облегчить связь шведов с Крымом и Османской империей.

В начале апреля 1709 года стороны даже подписали союзный договор, по которому Мазепа и запорожцы обязывались снабдить армию Карла XII всем необходимым и пресечь антишведские выступления на местах, а король, в свою очередь, должен был вести борьбу с царем до полного изгнания русских войск с территории гетманщины.

Действия Гордиенко вызвали переполох в царской ставке. Здесь ожидали большие неприятности. Но оказалось, что выбор сечевиков не повлиял серьезно на расклад сил. Известие о соединении их с Мазепой не произвел большого впечатления в Бахчисарае — крымский хан по-прежнему медлил с выступлением. Как военная сила буйные и недисциплинированные «хохлачи» разочаровали Карла XII. Они еще могли сгодиться для преследования или внезапного нападения на лагерь или обоз. Но выстоять в поле против регулярных частей запорожцы не могли. Договор так и не решил проблемы снабжения армии: легко было обещать — труднее сделать. Шведам по-прежнему приходилось больше надеяться на собственных фуражиров, а не на «лояльно» настроенных селян, спешивших в их лагерь со снедью. В довершение всего петровский, энергично действовавший полковник П. Яковлев взял и разорил Сечь. По масштабам этот успех едва ли мог сравниться с разорением Батурина. Тем не менее на запорожцев и Мазепу он подействовал, как удар грома, вызвав новый приступ ненависти и… осознания бессилия. В этой ситуации хуже всего приходилось шведам: устав от бесконечных толков, рождающих то светлые надежды, то горькое разочарование, они принуждены были полагаться только на себя, на свою опытность и храбрость. В королевском лагере о сражении молились, как о спасении, которое избавит всех от опостылевшей походной жизни. «Все желают, чтобы Господь отдал вероломного врага в наши руки, после чего, как мы уповаем, наступит благословенный мир», — писали солдаты и офицеры в письмах домой.

Иначе складывалась обстановка в стане Мазепы. Здесь далеко не все горели желанием сразиться за сомнительное дело, затеянное Иваном Степановичем. Осуждение «ярма московского» и «тирании Петра» быстро сменилось стремлением вернуться в прежнее подданство. Бегство приняло массовый характер, особенно после того, как стало ясно — царь держит свое слово амнистировать «невольных» изменников. Кое-кто вознамерился покинуть тонущий корабль, прихватив в качестве «выкупа» тех, кто оставался верен Мазепе. Это искупление собственной вины головой другого, не успевшего повиниться, было совершенно в духе времени — стоит только вспомнить судьбу Кондратия Булавина. И самым весомым «призом» здесь был бы Иван Степанович. Но не случайно Мазепа пересидел на своем веку стольких гетманов и заодно стольких искателей его гетманской булавы. Как все изменники, он за версту чувствовал опасность. Ведь если те собирались заслужить прощение его персоной (здесь следовало обеспокоиться о своей безопасности, что и было сделано Мазепой), то и Иван Степанович, в свою очередь, вознамерился поправить собственное положение… Карлом XII. Дело казалось выполнимым: король горяч, часто появляется в окружении небольшой свиты, отчего не попытаться схватить его? В намерении Мазепы много остается неясного и темного, естественно, он был очень осторожен — с Карлом XII шутки были плохи. В конце ноябре в царский стан вернулся миргородский полковник Даниил Павлович Апостол, обласканный и награжденный Петром. Похоже, приехал полковник не без ведома Мазепы — именно он передал тайное предложение бывшего гетмана о поимке Карла XII. Чуть позже предложение повторил другой перебежчик, полковник сердюков Игнат Галаган. Трудно с достоверностью судить о том, как Петр воспринял эти предложения. Ясно, что веры Мазепе было мало. Но даже если это была с его стороны игра, то от чего не попробовать, окончательно скомпрометировав, на крайний случай, в глазах Карла Мазепу? Царская ставка потребовала письменных «гарантий» — так по крайней мере отписал своему бывшему благодетелю Даниил Апостол, объясняя сомнения «царского величества»: «Понеже мне от вас на письме подлинно ничего не выражено». Разумеется, умный Иван Степанович подписывать собственноручно себе смертный приговор не стал и от такого предложения уклонился. Стороны продолжили торг, пока Петру не удалось случайно перехватить уже упомянутое выше верноподданническое послание «Яна Мазепы» к Станиславу Лещинскому. Пересылки были прекращены. Политическая целесообразность, разрешавшая тогдашним политикам вступать в переговоры с самим дьяволом, уступила место прозрению. Последние нити были обрублены.

К этой темной истории надо добавить, что, как ни избегал прямодушный Карл XII интриг и заговоров, слабоумием он не страдал. То ли шведы что-то проведали, то ли новый союзник вызвал у короля априори сильное подозрение, но к Ивану Степановичу вскоре был приставлен сильный шведский караул. Это присутствие шведских кавалеристов и офицеров при особе «ясновельможного гетмана» каждый был волен трактовать по-своему: то ли это было сделано для воздания почестей, то ли для охраны от… своих, то ли для… ограничения свободы. Сам Иван Степанович, кажется, относительно последнего не сомневался. «Мазепа почасту в великой скорби и тузе бывает, а временем с плачем и великим воздыханием нарекает свое безумие, что надеялся, что от него Украина не отступит», — сообщал о настроении гетмана той поры один из его приближенных.

В конце апреля 1709 года шведы подошли к Полтаве.

>

Полтава

Полтава — крепость не из сильных. Прямоугольник, 1000 метров на 600, в окантовке земляных, насыпанных на скорую руку валов. Карл, осмотрев укрепления, решил, что с городом не придется долго возиться. Но это был как раз тот случай, когда слабость укреплений восполнялась силой духа защитников. Последняя величина для короля оставалась не известной. А между тем он уже имел случай столкнуться на Украине с крепостницами, штурм которых обходился необычайно дорого. Полтава была из этого ряда. Гарнизон ее — солдаты и казаки — насчитывал шесть с половиной тысяч человек. Комендантом был полковник Алексей Степанович Келин.

Король приказал начать осаду города. Многие в окружении недоумевали: зачем он это делает? Генерал-квартирмейстер Юлленкруг умолял короля не тратить на осаду последние запасы пороха и уж тем более не устилать полтавские валы превосходной шведской пехотой. «Я вас уверяю, что не потребуется никакого штурма», — объявил Карл. Такой ответ привел Юлленкруга в недоумение: «Но тогда я не понимаю, каким способом будет взят город, если только нам не повезет». — «Да, вот именно, мы должны совершить то, что необыкновенно. От этого мы получим честь и славу». В этом ответе — весь Карл. Необыкновенное, невиданное, сверхчеловеческое — его конек. Думы полководца не просто о славе, а о славе, превосходящей всякую иную славу, славу, приобретенную необычайным путем. Надо признать, что в этом своем величаво мелочном тщеславии король удивительно проигрывает Петру, которого слава заботила менее всего.

Несмотря на обещания, без приступов не обошлось. Однако все они окончились неудачей. Как и при осаде Веприка, шведы принуждены были почти отказаться и от бомбардировки Полтавы — в преддверии большой баталии приходилось беречь заряды. Впрочем, и осажденные испытывали трудности с припасами. Случалось, что стороны перекидывались камнями. А во время одного из приступов в плечо Карла угодила дохлая кошка. По-видимому, именно ее следует отнести к обещанному королем тому самому «необыкновенному» и «необычайному», что ждало шведов под Полтавой.

К Полтаве постепенно подтягивалась и русская армия. 4 июня в главную квартиру прибыл Петр. Царь мог удостовериться, что противостояние достигло своего пика и дело идет к развязке. 7 июня он написал Федору Апраксину, что «в сем месяце» непременно будет «главное дело». Три дня спустя канцлер Головкин в письме русскому послу в Дании В. Л. Долгорукову затронул ту же тему: шведы Полтавы не добыли и ныне сами пребывают «от нас в осаде, нежели оная помянутая крепость от него, а вскоре чаем знатных действ над ним».

Мы помним, как осторожно и взвешенно относился Петр к теме «главного дела». Еще полтора года назад, в канун 1707 года, царь напоминал: «Искание генерального боя зело суть опасно, ибо в один час может все дело опровержено быть». Мог ли он в июне сказать, что опасность погубить «в один час… все дело» исчезла? Конечно, нет. Сколько бы и сам Петр, и его окружение ни прикидывали и ни соотносили численность русских и шведских солдат, кавалеристов, пушек и всего прочего, что стреляло, кололо и рубило, как бы ни радостно и оптимистично выходило все на бумаге и в разговорах, мысль о сокрушительной силе шведов крепко сидела в головах. Вместе с тем было ясно, что оттягивать дальше развязку также было нельзя. Швед ослаб так, как только можно было его ослабить «обложением», непогодой, стычками, болезнями и непрерывными приступами больших и малых «партий». Аргументы сторонников немедленного сражения суммировал Алларт, успевший зарекомендовать себя как энергичный и решительный генерал. Если замешкаться и дать пребывающим «в утеснении и нужде» шведам уйти за Днепр, то война растянется еще на много лет. Словом, прежняя, столь пугавшая всех мысль о сражении становилась привычной. Русский генералитет не мог не видеть — множество преимуществ на их стороне. И терять их — преступление. Однако сражение — всегда сражение, исход которого — результат столкновения воли и решимости одного с волей и решимостью другого. Следовало поставить Карла в такую ситуацию, чтобы не он, а Петр диктовал условия. Например, заставить короля штурмовать заранее подготовленные позиции, при том не тогда и не там, где он желал, а где его ждали петровские полки. Царь никогда не забывал, насколько сильна прямая атака шведов. Но он также помнил, насколько его войска за долгие годы войны поднаторели в обороне.

Но, чтобы навязать свою волю, следовало в первую очередь помочь изнемогающей Полтаве. По решению военного совета с 16 июня с правого берега Ворсклы к крепости стали вести новые апроши. План был прост — установить непосредственную связь с гарнизоном, укрепив его свежими силами и снаряжением. Но замысел сорвался. В заболоченной пойме Ворсклы из-за обилия воды копать траншеи оказалось совершенно невозможно. Оставалось одно — форсировать Ворсклу, чтобы уже с левого берега выручать крепость. Нетрудно было догадаться, что означало подобное решение. Левый берег был «шведским», и, значит, отступить, уклониться от боя со шведами было уже невозможно. В «Гистории Свейской войны» эта ситуация изложена следующем образом: «…Инаго способа нет о выручке города, только что перейтить реку к неприятелю и дать главную баталию». Заметим, что «Гистория», написанная по окончании Северной войны, — источник, далеко не во всем точный. Но в данном случае это решение подтверждено документами полтавского периода. 19 июля, когда операция была уже в самом разгаре, Келин получил от Петра долгожданное известие: «…Пойдем со всем войском к Петровскому мосту и тамо, перешед и осмотрясь, пойдем… на неприятеля искать со оным баталии и чтоб пробитца всем войском к городу». Скромная Ворскла, таким образом, превращалась в русский Рубикон.

Переправа у Петровки была поручена генералу К. Э. Ренне. Несмотря навею сложность положения, поспешали, как и прежде, не спеша. На Карла XII надвигалась не просто армия, а то, что историки назвали «укрепленной наступательно-оборонительной позицией» или проще — «наступающей крепостью». Батальоны, едва вступили на другой берег, принялись возводить укрепления. К 18-му числу шведы насчитали уже 17 редутов, вытянувшихся вдоль реки. А к 20 июня вся полевая армия благополучно перебралась на сторону шведов.

Возможно, реакция последних была бы более энергичной, если бы не печальный инцидент с Карлом. В канун своего дня рождения — королю исполнялось 27 лет — Карл отправился к селу Нижние Млины осматривать позиции противника на другом берегу Ворсклы. Увидев всадников, русские кавалеристы открыли огонь. Одна из пуль насмерть сразила спутника короля. Карл, по своему обыкновению, остался невозмутим. Лишь завершив рекогносцировку, он повернул коня. В этот момент его будто бы и настигла пуля. Рана оказалась крайне неудобной: пуля ударила в пятку, прошила ступню до большого пальца. Король не показал вида, что ранен, и продолжил поездку. Когда же сопровождавшие, увидев кровь, попытались вернуться в лагерь, отмахнулся. Лишь при подъезде к главной квартире от боли и кровотечения обессилел и едва не упал с лошади. Его сняли — он потерял сознание.

Так описывают ранение Карла XII, опираясь на источники, шведские историки. В интерпретации отечественных исследователей случившиеся выглядит менее героически. Король был наказан за браваду. Наткнувшись на казацкую партию (в «Журнале» сказано, что партия «стояла неосторожно, и некоторые из оной казаки сидели при огне»), Карл не утерпел, затеял перестрелку и получил в ответ пулю. Здесь весь инцидент получает совсем другую, чем у шведов, окраску: военачальник в канун генерального сражения (точнее — за 11 дней до Полтавы) попусту рискует, выступая в роли заурядного застрельщика, — не это ли верх легкомыслия?

Но несчастье вовсе не кажется случайностью. Карл с самого начала военной карьеры с упорством азартного игрока раз за разом подставлял себя под пули, причем делая это и тогда, когда в этом была острая необходимость, и тогда, когда рисковать не было никакой нужды. Бравада короля не знала пределов: для него каждый мост был Аркольским, даже если он был перекинут через грязный ручей. Апологеты Карла XII пытаются оправдать его безумное поведение безоглядной верой: мол, если Бог с ним — ас кем же ему еще быть? — то с королем ничего не может произойти плохого. И верно, долго не происходило. Только, видно, и на небесах есть кредит везения. К Полтаве Карл исчерпал его. Подставился — и словил пулю тогда, когда его обессиленная армия особенно нуждалась в его отваге и даровании. Удивительно, что сам Карл и после этой раны, едва не стоившей ему сначала жизни, потом ноги, потом разгрома под Полтавой, не сделал для себя никаких выводов. Все осталось по-старому. Он продолжил свою игру в орлянку, пока наконец его не успокоила ударившая в висок пуля под стенами норвежской крепости Фредериксхаль на исходе 1718 года.

…Прибежавшие на зов хирурги осмотрели рану короля. Кость была раздроблена. Чтобы удалить осколки, надо было сделать глубокий надрез. Это была болезненная операция, тем более что в те времена не было анестезии. В лучшем случае, для того, чтобы заглушить боль, раненому давали вина или водки. Но король не пил крепких напитков. Врачи заколебались. Очнувшийся Карл прикрикнул на них: «Режьте смелее!»

В чем нельзя отказать противнику Петра, это в мужестве. Карл даже сделал то, на что не решились хирурги, — сам обрезал воспаленную кожу по краям раны. Король слишком хорошо знал, что в лагере все будут интересоваться, как вел он себя во время операции. Значит, нельзя было позволить себе ни малейшей слабости. Напротив, та магическая, завораживающая солдат и офицеров сила, исходящая от короля-героя, должна была окрепнуть. Карл был верен себе: он и из раны делал легенду.

Однако на деле быль о мужестве короля оказалась слабым утешением. Утрата была слишком ощутимой. Как раненый ни бодрился, уверяя, что не сегодня завтра поднимется и все станет на свои места, началось воспаление. Врачи втихомолку заговорили об ампутации ноги. С 19-го по 21 июня и эта мера казалась уже бесполезной — Карл лежал в полузабытьи, между жизнью и смертью. Ранение короля сразу отразилось на течении событий. Несомненно, в эти дни в шведском лагере царили растерянность и уныние. Этим немедленно воспользовалась противная сторона. Место для лагеря у Петровского брода было признано непригодным — узко, далеко от Полтавы. Лагерь был перемещен к деревне Семеновка, в 8 верстах от города, и тут же укреплен. Адлерфельт, бесстрастно взиравший на активность царских войск, зафиксировал в своих «анналах»: «Неприятель продолжает беспрестанно окапываться». Новейший исследователь М. А. Кротов на основе краеведческой брошюры, изданной к 200-летию Полтавы, восстановил конфигурацию этого лагеря у Семеновки: то был ретраншемент, обращенный к кручам Ворсклы и прикрытый с запада, со стороны шведов, линией редутов. Учитывая, что только что был оставлен один лагерь, а через несколько дней будет возведен новый, в непосредственной близости от Полтавы, остается только восхититься необыкновенному трудолюбию русского солдата и последовательности Петра I, ни на шаг не отступающего от разработанного плана: на шведов и в самом деле надвигалась «шагающая» земляная крепость, опираясь на которую, можно было отразить столь любимые Карлом XII внезапные нападения и при необходимости развернуть войска для большого сражения.

22 июня кризис, опасный для жизнь короля, был преодолен. В тот же день фельдмаршал Реншильд, вступивший в командование армией, вывел полки в поле. Ждали нападения русских. Однако известие оказалось ложным — русские и не думали выходить за укрепления нового лагеря. Пришлось шведам ни с чем возвращаться к своим бивакам. Камергер Адлерфельд не без торжества записал: «Враг не имел желания напасть». Намерения напасть 22 июня действительно не было. Петр просто методично и последовательно стягивал силы и выискивал наиболее удобную позицию для боя.

Реншильд, несмотря на солидный возраст и бесспорные заслуги, не обладал авторитетом Карла XII и той ясностью, которая отличала тактические решения короля. К тому же он был резок, высокомерен и не терпел возражений. Стоявший во главе пехоты генерал Левенгаупт (Реншильд до ранения короля возглавлял кавалерию) никак не мог найти с ним общий язык. Утонченный аристократ с университетским образованием и вечно недовольный служака фельдмаршал не терпели друг друга. Пока во главе армии стоял король, эта неприязнь сглаживалась. Но с назначением Реншильда равновесие нарушилось. И это было еще одно следствие рокового ранения Карла, давшее в последующем шведским ученым возможность порассуждать об исходе Полтавы в стиле: что бы было, если бы казацкая пуля пролетела мимо. Не следует, впрочем, особенно упрекать в этом шведских историков. Национальное чувство обладает тем странным свойством, что очень долго болит по поводу всякого своего поражения. Мы и сами нередко впадаем в подобный недуг, отчего старательно перебираем реальные и надуманные фатальные обстоятельства, укравшие у наших военачальников очередной шанс на удачу. Наверное, иногда так и случалось. Но только не под Полтавою, где шведам едва ли мог помочь даже вдохновенный гений их воинственного короля. Рвалось, где тонко. А тонкой стала вся мощь шведской армии, заброшенной капризом Карла и извилистыми путями войны на Украину, где правила игры стал диктовать уже не король, а царь.

В целом надо признать, что оценка современных шведских историков Полтавы — взвешенная и далекая от угарного патриотизма, который иногда проскальзывает в работах соотечественников. Они отдают должное мужеству своих солдат и офицеров, их несгибаемому чувству долга. Но они признают почти полную безнадежность положения, по крайней мере на тот момент, когда первые орудийные залпы возвестили о начале генеральной баталии. При этом просчеты объясняются не одним только упрямством короля, с маниакальным упорством идущим навстречу гибели, а и тем, что для шведов было внешним фактором — быстрым ростом могущества России на фоне истощения собственных ресурсов, необыкновенным умением Петра творчески перенимать чужой опыт и т. д. Шведские исследователи давно пришли к выводу, что имперское бремя было не по плечу Швеции. Ее людские и материальные ресурсы не соответствовали масштабам имперских задач. Страна рано или поздно должна была надорваться, и она в самом деле надорвалась, представляя к концу Северной войны печальное зрелище. Полтава в этом смысле — освобождение от изнуряющего имперского бремени, событие, заставившее Швецию изменить вектор своего развития.

По данным шведских историков, в канун сражения в строевых частях насчитывалось чуть больше 24 тысяч человек. Впрочем, население лагеря под Полтавою было значительно больше. На возах, телегах, в палатках обитали еще несколько тысяч человек — то были раненые, инвалиды, военные чиновники, денщики, прислуга, жены и дети офицеров и даже солдат. Первоклассная армия Карла не была свободна от традиции таскать с собой всю эту уйму народу, кочующую вместе с офицерами и солдатами по дорогам войны. Правда, при необходимости король без всяких раздумий бросал обитателей обоза на произвол судьбы.

Этим не исчерпывались силы шведов. Были еще союзнические войска в лице Мазепы и запорожских казаков. Однако Карл, не доверяя казакам, предпочитал держать их подальше от себя.

Лагерь у деревни Семеновки Петр посчитал не отвечающим разработанному стратегическому замыслу — как можно ближе придвинуться и стеснить противника. 25 июня русские части покинули Семеновку и вышли наконец к месту будущего сражения. Новый лагерь был устроен в 5 верстах от Полтавы, у Яковецкого леса. Шведы были так близки, что в стане русских были слышны все их сигналы. В считаные часы были возведены укрепления. Для ускорения работ войска несли заранее изготовленные фашины и «испанские рогатки». Строительство оборонительных сооружений не прекращалось, по сути, до самого начала сражения. На валах, реданах и угловых бастионах, образовавших неровный прямоугольный «транжамент», Брюс расставил около 70 орудий. Последняя запись в дневнике Адлерфельта, который три дня спустя будет сражен ядром в нескольких шагах от королевских носилок, была как раз посвящена этим приготовлениям русских: «Враг сделал великие передвижения, неуклонно приближаясь все более и более и строя земляные укрепления». Королевский «летописец» мог, конечно, сделать акцент на стремление царя отгородиться от шведов валами и редутами. Но если б он был вдумчивым наблюдателем, то мог заметить, что каждая из сторон русского ретраншемента имела несколько выходов. На западной и северной их было по четыре, на южной — семь. Укрепленный лагерь, таким образом, позволял войскам не только отразить неприятеля, но и быстро перейти в наступление. А это свидетельствовало о многом в настрое русских, готовых быстро перейти от обороны к контрнаступлению.

Выдвигаясь на позиции к Яковецкому лесу, Петр не исключал, что Карл XII тотчас двинется в наступление. Г. Головкин в тот день даже писал П. Толстому, что войска, подойдя к месту нового лагеря, выстроились в боевые порядки. Но на этот раз уже шведы остались на месте. Было, однако, ясно, что стороны сблизились настолько, что начало генеральной баталии — вопрос ближайших дней или даже часов. «И тако вскоре главной акции ожидати, в чем дай Вышний щастие», — такими словами заканчивал свое послание Петру Андреевичу канцлер. Не исключался, впрочем, и иной сценарий развития событий, о котором упомянул уже в своем письме А. Д. Меншиков. «Вчерась обоз свой перенесли мы сюда, — писал Светлейший, — и хотя ближе к неприятелю, только зело в удобном месте стали и траншемент построили, и чаем, что неприятель вскоре принужден будет место сие оставить и идти далее, когда надеемся… с городом коммуникацию свободную получить. В прочем у нас… благополучно и опасности никакой нет, понеже… наша армия вся здесь в совокуплении». Несомненно, в этом случае деблокада Полтавы рассматривалась как важная задача. Но еще более важной виделась задача преследования на марше ослабевшего неприятеля.

Перед наскоро возводимым ретраншементом располагалось большое поле — поле будущей битвы. Чтобы выйди к нему, надо было пересечь широкую прогалину между Малобудищенским и Яковецким лесами. Царь с одного взгляда оценил значение этого места. По лесу войскам не пройти. Значит, противник непременно двинется через прогалину. Здесь можно было расположить дозоры, на которые обязательно наткнутся шведы. Но Петру нужно было не просто обнаружить, а задержать противника. Был отдан приказ перегородить прогалину цепью редутов. В плане они повторяли букву «Т»^{13}, «ножка» которой была обращена к неприятелю. «Ножка» получилась усеченной: если горизонтальная перекладина состояла из шести редутов, протянувшихся от одной опушки к другой, то вертикальная — из четырех, из которых два так и не успели отсыпать к началу сражения (их стали строить только в ночь с 26-го на 27 июня). С военной точки зрения это было выдающееся решение. При таком расположении редуты не только рассекали боевой строй неприятеля и срывали внезапную атаку, но и встречали его перекрестным огнем из ружей и орудий (расстояние между редутами равнялось 300–400 шагам). Не случайно 23 года спустя знаменитый полководец Мориц Саксонский так высоко оценил замысел русского командования: «Невозможно было наступать на московскую пехоту, не взяв этих редутов, так как нельзя было ни оставить их позади, ни пройти между ними, не подвергаясь опасности быть уничтоженным их огнем».

Для защиты редутов был выделен отряд из шести пехотных полков — примерно 4700 человек. Позади поперечных редутов выстроились в линию 17 драгунских полков — 10 тысяч сабель — под началом лучших кавалерийских генералов на русской службе: Р. Боура, И. Хейнске и К. фон Ренне.

25 июня вечером был созван военный совет, разработавший план, как пехоте «стать в баталии». На следующий день в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Царь в своем обращении объявлял, что предстоит бороться не за Петра, а «за государство, Петру врученное, зарод свой, за народ Всероссийский…». Приказ завершался замечательными словами: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Шведы вовсе не стремились начать сражение на русских условиях и уж тем более атаковать их укрепленный лагерь, как того хотел Петр. Но, кажется, впервые они оказались в ситуации, когда условия предстоящего сражения приходилось диктовать не им. При этом, отлично понимая все неудобства подобного положения, шведы должны были признать, что дальнейшее промедление лишь еще больше ослабит их. Оттягивать сражение стало невозможно — силы таяли, подмоги ждать было неоткуда, тогда как неприятель усиливался с каждым днем. Но если русские навязывают условия, где и когда сражаться, то по крайней мере шведы не собирались отдавать Петру инициативу, эту «повивальную бабку» всех своих побед. По сути, шведы решили играть ва-банк. Зная, чем окончилась Полтава, легко упрекнуть их в авантюризме. Но, с другой стороны, был ли у них иной выход? Даже такой далекий от военного дела человек, как пастор Крман, признал безвыходность положения и неизбежность сражения: «Король Карл должен был принять это решение вследствие жестокой и крутой необходимости».

Вот так, категорично, без всяких сантиментов — «жестокой и крутой необходимости», во многом, добавим, приуготовленной Петром и русской армией.

Был ли у шведов шанс выиграть? И верили ли они в этот шанс? При всей близости этих вопросов они все же разные. Там — возможность, здесь — вера. Петр ведь не случайно боялся шведов. Он помнил Нарву. Свежа была память о Головчине, когда репнинские полки, оказавшись в неожиданной ситуации, враз забыли все то, чему их учили, и обратились в бегство. У шведов слаба артиллерийская поддержка? Но разве фельдмаршал Реншильд не разгромил 30 тысяч саксонцев, поляков и русских под Фрауштадтом без пушек, одною пехотою и кавалерией? Да и Нарва также обошлась со стороны короля без большой канонады. Все прежние воспоминания наполняли грудь шведов гордостью. Откуда им было знать, что под Полтавою все это канет в Лету и впереди их будут ждать горечь поражений и воздыхание о былом величии? Об этом шведы не думали и не желали думать, а русские, в свою очередь, еще не знали и не могли знать, хотя знать очень хотелось. Петр сделал все возможное, чтобы ослабить противника, довести его до полуобморочного состояния. Приписанная ему фраза о том, что «брат Карл» мнит из себя Александра Македонского, но «не найдет во мне Дария», верна по существу, даже если и не была произнесена им в действительности. Царь пятился, отступал, изнурял шведов, однако кто бы из окружения осмелился сказать ему, что вот настал предел, пройден Рубикон, после которого осталось только толкнуть шведского Колосса, и он падет, как подрубленный? Никто. Мы не ошибаемся и не противоречим тому, о чем писали выше. Ведь признание того, что настало наконец время для генеральной баталии, не есть утверждение, что победа неизбежна. Шанс победить у шведов оставался. Причем тот шанс, который можно было свести на нет не числом выставленных в поле полков и орудий — тут у русских было все благополучно, а тем, что только можно сломить, когда сталкиваешься с отвагою и мужеством, — еще большей отвагой и еще большим мужеством.

Что касается веры шведов в благоприятный исход сражения, то в ней невольно улавливается большая доля отчаяния. Всякая другая воинская арифметика, построенная на сложении и вычитании, давала им одни отрицательные величины. Да им, собственно, и оставалось, что только верить, вскармливая надежду на аналогичных примерах из мировой истории. Может быть, потому столь часты были параллели между древними героями и шведскими генералами, призванными повторить их бессмертные подвиги: Реншильд объявлялся Одиссеем, Левенгаупт — Аяксом, а сам Карл XII — непобедимым Ахиллом. Трудно сказать, насколько велика была в настроениях шведов доля бравады, напускной бодрости или, напротив, подлинной уверенности. Все, что впоследствии об этом было написано, написано было уже после Полтавы. А это уже совсем другой взгляд. Кажется, определенно можно говорить о двух вещах, присутствующих в том, что принято называть духом войска. Это, с одной стороны, вздох облегчения от сознания того, что неясность ситуации, столь долго изводившая всю армию, от рядового до генерала, канет в прошлое, с другой — твердое намерение каждого исполнить свой долг.

Разумеется, решившись на сражение, шведы исходили из своей главной военной доктрины: единственный вид боевых действий, их достойный, — наступление. Было обращено внимание на то, что все преимущества расположения русских легко можно обратить в противоположность. Да, лагерь сильно укреплен, но позади него овраги и широкая обрывистая пойма Ворсклы. Русская армия сама, как под Нарвой, прижалась к реке и ограничилась в маневре. Стоит сбить русских с позиций, как отступление легко обернется сумятицей и паникой. Эта общая посылка требовала дальнейшего уточнения. Вот здесь-то и возникают трудности, поскольку Реншильд не стал утверждать себя детально разработанной диспозицией. Отсюда несколько «версий» плана в литературе. Шведский историк П. Энглунд пишет о намерении фельдмаршала обойти противника и занять позиции на севере, отрезая русских от брода у деревни Петровки. Далее Петру и его генералам представлялся выбор: выходить в поле и сражаться в не удобной для себя позиции или попытаться отсидеться в лагере. Заметим, что подобная «расшифровка» наметок предстоящего сражения вызывает сомнения: в таком трактовке план лишен простоты (в хорошем смысле слова), свойственной большинству решений короля-полководца. Движение в обход, развороты — на все это требовалось много времени, тогда как ставка делалась на быстроту и внезапность. Возможно, уместнее говорить о намерении шведов вырваться на «полтавские поля» и оттуда фронтальной атакой обрушиться на неприятеля. Левенгаупт же сразу по прохождении редутов кинулся атаковать фас русского лагеря, предлагая, таким образом, нам еще одну «версию» — смять противника с ходу, не дать ему развернуть свои боевые порядки.

В любом случае в шведском замысле ощутимо небрежение к противнику, которое не оставляло ни Карла, ни Реншильда, ведь они исходили из того, что Петр будет действовать так, как ему положено действовать в соответствии с их замыслом, то есть почти ничего не делать и послушно ждать, покуда его обойдут, опрокинут и разгромят. Не потому ли Реншильд ограничился поверхностной рекогносцировкой? 26 июня фельдмаршал с генералами издалека осмотрел поперечную линию русских редутов, чем и удовлетворился. Кажется, Реншильд и король положились на военное вдохновение и общие рассуждения, пообещав, что начальники колонн и полковые командиры получат все необходимые распоряжения по ходу битвы. Даже Левенгаупт пребывал в неведении. Приболевшего генерала вообще не пригласили на военный совет, который начался пополудни 26 июня у постели Карла. Да и трудно было это назвать советом — к королю и фельдмаршалу присоединились граф Пипер и командир Далекарлийского полка полковник Сигрот, общий любимец короля и фельдмаршала.

Позднее Левенгаупт, который, быть может, осознанно преуменьшал свою осведомленность о планах командования, писал, что фельдмаршал сообщил ему лишь о решении предпринять ночной марш и наутро дать решительное сражение. На это служака-генерал ответил, что готов исполнить любое приказание короля, и тут же усомнился в возможности быстро и без суеты выстроить в темноте войска для ночного марша. Реншильд оборвал его фразой, что «нельзя выводить полки средь бела дня, если мы хотим застать русских врасплох». Фраза выдает еще один основополагающий элемент шведского замысла: не просто опередить противника в развертывании — сокрушить его внезапным, неожиданным ударом.

Подготовка к сражению шла на скорую руку. Пехота была расписана по четырем колоннам. В частях избавлялись от всего лишнего, способного осложнить движение. Эта «ревизия», впрочем, носила своеобразный характер: все ценное, награбленное и добытое в походе навешивалось, зашивалось, пряталось в одежде, сумках, карманах, навьючивалось на лошадей и т. д. В итоге по окончании сражения у победителей будет немало работы по изъятию лишних и совсем не лишних ценностей, которую они и исполнили без лишних уговоров, раздевая догола иных пленных. Это мародерство, о котором, словно сговорившись, вспоминали мемуаристы, несомненно, бросает тень на победителей. Слабым утешением может служить только то обстоятельство, что подобная практика была повсеместной, а иногда еще и отягчалась поголовным калечением или даже расправой над безоружными пленными. В последнем, как мы знаем, преуспевали сами шведы во главе с Реншильдом, который в свое время приказал простреливать каждому русскому пленному голову.

…Около 11 часов вечера шведская пехота стала строиться в батальонные колонны. Их возглавляли генералы Спарре (5 батальонов), Стаккельберг (5 батальонов), Росс (4 батальона) и Лагеркрун (4 батальона). Начало движения задержалось из-за беспорядка, возникшего при построении. Левенгаупт принялся наводить порядок. Тут же явился разъяренный Реншильд и набросился на генерала: «Где вы, черт возьми, околачиваетесь? Никто вас найти не может, вы что, не видите, что получилась настоящая конфузия?.. Вы не заботитесь ни о чем!»

Наконец порядок был наведен. Далеко за полночь началось богослужение, предшествующее каждому сражению. Всегда сильное по своему эмоциональному воздействию, оно на этот раз умножалось благодаря необычайности обстановки. В густой темноте украинской ночи, в осознании того, что это, может быть, последняя ночь их земной жизни, воины приглушенными голосами (боялись, что услышат русские) пели псалом и повторяли слова специальной «армейской» молитвы: «Дай мне и всем тем, кто будет вместе со мной сражаться против наших неприятелей, прямодушие, удачу и победу, дабы наши неприятели увидели, что Ты, Господь, с нами и сражаешься за тех, кто полагается за Тебя».

Около часа ночи батальоны тяжелой поступью двинулись вперед. Впереди шла пехота. За ней на конных носилках везли Карла. Раненая нога была перевязана, здоровая обута в сапог со шпорой. Под правой рукой короля лежала обнаженная сабля. Присутствие Карла было необходимо для армии. Он был — как живой талисман, внушающий шведам уверенность и мужество. «Когда он сидел на коне перед своей армией и обнажал шпагу, было совсем иное выражение лица, чем в обычном его общении, — вспоминал позднее о короле один из ветеранов шведской армии, ротмистр Петер Шенстрем, — это было выражение, обладавшее почти сверхъестественной силой внушать кураж и желание сражаться…»

Мы можем лишь предполагать, какое выражение было на этот раз у Карла, страстно желавшего, но не способного принять участие в предстоящей битве. Зато известны слова, которыми он незадолго до выступления воодушевлял своих товарищей. Он напоминал о прежних победах и, шутя, приглашал отведать изысканные кушанья у русских: «Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нет нужды заботиться о продольствии — в московском обозе всего много припасено для нас». Шутка, по-видимому, принималась хорошо. Вот только беда, что по окончании сражения она приобрела привкус неуместной бравады. Поздний обед из московских разносолов был действительно устроен, вот только плененные шведы едва ли были рады такому праздничному столу.

…Король ехал в плотном кольце охраны из драбантов и гвардейцев. Надо отдать должное мужеству и чувству долга этих людей. Им не придется воевать. Зато придется — по крайней мере большинству — быть убитыми. Отобранные для того, чтобы ловить своим телом пули, летящие в короля, они в продолжение всего сражения станут исправно и безропотно исполнять это опасное дело. К вечеру из 40 человек охраны на ногах останутся только 6. Трагические цифры, однако, не смутят современников. Разве можно приравнивать бесценную королевскую жизнь к жизни этих обыкновенных шведов? Но нам придется сделать важную поправку в мифе о необычайном везении храброго Карла, которого долго не брали ни ядра, ни пули. Действительно, ему везло, долго везло. Но этому везению король обязан, по крайней мере наполовину, тем, кто своим телом останавливал его пули.

За пехотой и королем выступила разбитая на шесть колонн кавалерия под командой генерала Крейца. В литературе фигурируют разные цифры шведской армии, участвующей в сражении. По шведским данным, в канун сражения в строевых частях королевской армии насчитывалось около 22–24 тысяч человек. Однако далеко не все подразделения приняли участие в сражении. В лагере в Пушкаревке остались артиллеристы и охранение; четыре конных полка были отряжены контролировать дорогу на Переволочину. В траншеях под Полтавой также находились разрозненные части. В итоге новейшие шведские историки считают, что в наступление двинулись порядка 16–17 тысяч человек. Так, П. Энглунд пишет, что в колоннах насчитывалось 8200 пехотинцев и 7800 кавалеристов, всего 10 полков пехоты (18 батальонов) и 14 полков кавалерии. К этим силам шведы иногда добавляют также валахов и казаков Мазепы — от 3 до 8 тысяч человек. Однако этим союзникам шведы, как уже отмечалось, не особенно доверяли. Заметим, что украинские исследователи пишут о пускай и не значительном, но участии на первом этапе этих союзников в сражении. К тому же их присутствие так или иначе воздействовало на Петра и его генералов.

Многие российские и советские исследователи, исходя из численности убитых, раненых и плененных при Полтаве и Переволочной, оперируют цифрами в 28–30 тысяч человек. Понятно, что подобные цифры выглядят более «весомо». Но есть в них немаловажный изъян: они суммируют итоги и Полтавы, и Переволочины. Между тем далеко не все шведы, сложившие оружие на берегу Днепра, сражались на Полтавском поле. Иначе говоря, шведские исследователи все же ближе к истине в исчислении шведской армии. Это признают и некоторые российские исследователи. По их мнению, из королевского лагеря в наступление двинулось войско численностью примерно в 20 тысяч человек. Интересна еще одна цифра, фигурирующая в литературе: Карл XII двинул в бой всего около 75–80 % от боевого состава армии.

…Около двух часов ночи до передовых шведских частей донеслись голоса и стук топоров — рабочие команды русских спешили окончить недостроенные редуты. План сражения предусматривал продолжение движения, но тут выяснилось, что куда-то подевалась кавалерия. Пришлось остановиться. Чтобы русские раньше времени не обнаружили шведских батальонов, солдатам было приказано сесть на землю.

Наступили тягостные минуты ожидания. Реншильд раздраженно выговаривал адъютантам, «потерявшим» генерала Крейца. Вскоре все разъяснилось — в темноте головные эскадроны взяли не то направление и уклонились в сторону. Левая колона чуть было не наскочила на русские караулы на опушке Малобудищенского леса. Но пронесло — удалось тихо развернуться и отойти.

Наконец кавалерийские колонны одна за другой стали подходить к сидевшей пехоте. Подскакавший генерал Крейц стал выяснять у Реншильда как строить конные части — в линию или на флангах пехоты? В вопросе генерала был сокрыт важный подтекст: каков следующий шаг в замысле боя? Ответ разочаровал кавалерийского генерала: «Ждите, вы получите приказ».

Было около четырех часов. Сумеречный рассвет быстро разжижал короткую ночь. В неясных очертаниях растекавшегося тумана проступали контуры русских редутов. Шведы возобновили движение. Они все еще надеялись продвинуться вперед незамеченными. Но всему есть предел. Истории осталось неведомо имя русского караульного, который первым заметил неприятеля. По словам генерала Юлленкрука, то был какой-то русский всадник, неожиданно выскочивший из леса. Прозвучал выстрел. Тотчас началась цепная реакция тревоги. В суматошной дроби зашлись полковые барабаны, раскатисто ударили орудия. Полтавское сражение начиналось, как начиналось немало великих сражений, суетливо и бестолково, будто то, что так давно ждали и к чему готовились, обрушилось нежданно-негаданно.

Начавшиеся сражение вызвало у шведов заминку. Продолжать двигаться в колоннах? Но если их обнаружили и открыли огонь, следует развертываться в боевые порядки, причем в сумерках, в тесноте, теряя драгоценное время. Но это уже будет не попытка проскользнуть, а попытка прорваться! Карл, граф Питер и Реншильд тут же устроили совет: если застать русских врасплох не получилось, стоит ли вообще наступать? Фельдмаршал окликнул Левенгаупта: «Что вы скажете, граф?» Стоявший в отдалении генерал высказался за атаку. «Что ж, с Богом, — согласился Реншильд, — будем продолжать».

Решено было как можно скорее миновать прогалину. Однако осуществить такое под огнем было не так просто. Особенно неприятным сюрпризом стали поперечные редуты. Реншильд принужден был приказать батальонам центра развернуться и атаковать их. Атака должна была, однако, носить, скорее, отвлекающий характер. Остальные должны были продолжить движение в маршевых колоннах.

Наскоро отданный приказ вместо ясности внес в войска еще большую сумятицу. Начальники колонн, не посвященные в детали операции, не говоря уже о полковых и батальонных командирах, не сумели связать его с общим замыслом сражения. Проскочить редуты, когда кто-то рядом, буквально в сотне шагов атаковал их (редуты располагались друг от друга на расстоянии ружейного выстрела), — легко ли такое сделать? И что делать дальше? Ждать отставших? Идти? А если идти, то куда?

В еще более сложном положении оказались командиры, получившие невразумительное указание о штурме редутов. Возможно, Реншильд надеялся на Сигрота, единственного из полковников, участвовавшего в военном совете. Тот должен был скорректировать действия колонн, то есть не допустить потерю темпа и людей. Но Сигрот очень скоро получил смертельное ранение, которое поставило начальника третий колонны Росса в трудное положение — он ничего не знал об общем замысле сражения и руководствовался лишь полученным приказом. При этом, будучи исполнительным генералом, Росс понимал под словом «атаковать» слово «взять». Если надо, любой ценой.

Первый, недостроенный редут был занят с ходу — его никто и не защищал. Зато второй редут встретил неприятеля «добрыми залпами». Это привело шведов в ярость. Один из них позднее рассказывал: ворвавшись в укрепление, они «сокрушили каждую косточку у тех, кто был внутри». О третий редут (по некоторым сведениям, он был больше и лучше укреплен, за что и был назван шведами «большим шанцем») шведские гренадеры споткнулись. Потребовалась еще одна атака, чтобы разметать рогатки и дойти до вала. Но тут по наступающим хлестанули смертоносной картечью. Такое даже солдаты закаленного Нерке-Вермландского полка выдержать не могли. Устилая пространство перед редутом убитыми и ранеными, они подались назад.

Пока в глубине шел бой, идущие в маршевых колоннах части подошли к продольным редутам, перед которыми стояла русская кавалерия. То были драгунские полки, подкрепленные 13 орудиями конной артиллерии. Драгуны выдвинулись вперед по приказу Меншикова, который стремился заставить противника как можно раньше развернуться в боевые порядки.

Драгуны сразу осложнили положение шведов: если бы русская конница устремилась в атаку, то отбиваться бы пришлось в маршевых колоннах — на перестроение в каре просто не оставалось времени. Считалось, что лучше всего отразить удар кавалерии могла… кавалерия. Крики «Кавалерию, вперед! Ради Бога, кавалерию вперед!» покатились в глубь шведских порядков. Призыв был услышан. Эскадрон за эскадроном, с трудом обтекая батальонные колонны, устремились навстречу русским.

По выучке и опыту шведская конница превосходила русскую. Но в сумятице и тесноте боя шведы наскакивали недружно, не выдерживая строя. Вместо сокрушительной атаки получилось нечто вроде свалки, в которой преимущество оказалось на стороне драгун Светлейшего. Им удалось даже отбить несколько эскадронных значков. Есть сведения, что в бою у редутов драгунам оказывали помощь казаки гетмана И. И. Скоропадского.

От первого успеха Александр Данилович впал в «безмерный газард». Светлейший готов был трубить общее наступление. В этот момент прискакал офицер из главной квартиры с приказом отходить. Разгорячившийся Александр Данилович вступил в перепалку: у нас «упадок весьма малой», тогда как потери неприятеля «весьма велики». Если же кавалерия отойдет, то как тогда «без сикурсу» — помощи — редуты устоят? Нужно не отходить, а, напротив, поддержать его пехотой. Но Петр посчитал нецелесообразным ввязываться в сражение в узком дефиле и повторил приказ об отходе. Меншикову пришлось подчиниться — уж ему-то, как никому другому, был известен крутой нрав государя.

Отход грозил большими неприятностями — приходилось поворачивать коней на глазах неприятеля. И действительно, шведские рейтары кинулись преследовать драгун. Раздались радостные возгласы: «Виктория! Победа!» Особенно успешно для шведов стала складываться ситуация на правом фланге. Часть русских эскадронов успели отойти в лагерь, остальные же повернули на север и двинулись вдоль ретрашемента. Разгоряченные шведы кинулись следом, угодив под артиллерийский огонь. Однако это не остановило преследователей. Для драгун Бауэра сложилась критическая ситуация. Времени для того, чтобы развернуться и перестроиться для ответного удара, не оставалось — шведы буквально висели на плечах. Между тем впереди лежала заболоченная низина, по которой уже нельзя было нестись с прежней прытью, за ней — глубокая балка Побыванка. Драгунам грозил неравный бой, могущий превратиться в обыкновенное избиение. Но тут шведы прекратили преследование. Остановил эскадроны К. Крейца Реншильд, опасавшийся, что кавалерия оторвется от пехоты и не сумеет в нужный момент прийти ей на помощь. К тому же сражение только начиналось и конницу следовало не распылять, а держать в кулаке до того момента, когда вся русская армия обратится в бегство. Шведские историки не упускают случая подчеркнуть, что решение фельдмаршала спасло часть русской конницы от разгрома. Признается, однако, что, поскольку подобное развитие событий не укладывалось в запланированный сценарий, Реншильд был «формально прав».

Опытный генерал Бауэр тотчас воспользовался неожиданной передышкой. Эскадроны были приведены в порядок и выстроены для нового боя. Любопытно, что в сознании Петра конное сражение оттеснило на второй план даже бой за редуты. Вечером того же дня в письме Кикину царь начинает описывать баталию именно с этого момента: «Сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армиею конною и пешею атаковал, которая (конница. — И.А.) хотя по достоинству держалась, однакож принуждена была уступить, однакож с великим убытком неприятелю». Заметим, что царская оценка действий драгунских полков, включая и тех, что отступали к балке, в сравнении с выводами шведских историков не столь пессимистична. Остается признать, что либо Петр, возбужденный только что одержанной победой, предпочитал на все смотреть сквозь пальцы, либо шведы преувеличили масштабы успеха своей кавалерии.

Между тем двигавшаяся за кавалерией шведская пехота также миновала поперечные редуты. Одолевали их по-разному. Кто-то обходил укрепления, прижимаясь к лесу и даже проламываясь через лесные завалы, кто-то прорывался между редутами, огрызавшимися частым ружейным и пушечным огнем. Уппландцы и эстергётландцы, штурмовавшие редуты, понесли большие потери. Когда проежавший мимо командира Уппландского полка Шернхёка генерал Юлленкрук поинтересовался ходом дел, тот посетовал, что «своих лучших людей потерял». Генерал-квартирмейстер не нашел ничего лучшего, чем приободрить полковника расхожей фразой о том, что русских это все равно не спасет.

Левенгаупт, оказавшийся во главе батальонов у левого фаса русского лагеря, приказал с ходу атаковать противника. Однако наступление было остановлено Реншильдом, не упустившим случая выговорить Левенгаупту за самоуправство. Генерал подчинился, что не помешало ему позднее говорить о роковой ошибке фельдмаршала, ведь русские будто бы уже начали в панике покидать ретраншемент и увозить орудия! Едва ли, как и в случае с конным преследованием драгун Бауэра, есть смысл опровергать Левенгаупта: хорошо известно, что разбитые генералы любят искать в проигранных сражениях эпизоды, которые могли бы кардинально изменить исход битвы. Особенно если эти эпизоды связаны с ними. Впрочем, захватывающая перспектива кружит головы не одним генералам: шведские историки также не против порассуждать относительно возможных результатов атаки. Примечательно, что в русских источниках это сокрушительное наступление шведов осталось почти не замеченным. Отмечается, что после прохождения редутов неприятель был встречен таким плотным огнем из лагеря, что принужден был к поспешному отступлению. Что касается паники, которую якобы сквозь клубы дым разглядел зоркий Левенгаупт, об этом ни слова. Похоже, что и на этот раз генерал перепутал желаемое с действительностью.

Следом за батальонами прорвался через линию редутов и эскорт Карла XII. При этом не обошлось без приключений. Были моменты, когда жизнь короля, казалось, повисала на волоске. И защитники редутов, и роившиеся вокруг казаки не упускали случая обстрелять столь живописную и непонятно как появившуюся на поле боя группу. Именно в эти моменты драбанты и гвардейцы, выступавшие в роли живого щита Карла XII, понесли свои первые потери.

Эскорт особенно соблазнял жадных до трофеев казаков. Правда, нападать на столь решительно настроенную группу они не решались — искали добычу полегче. Однако трудно было предсказать, как долго будут длиться их колебания. На помощь королю были отряжены лейб-драгуны. Появление драгун на время разрядило обстановку. Казаки убрались восвояси. Но зато король со свитой вышел на линию валов лагеря, о чем немедленно возвестили русские орудия. Одно из ядер поразило лошадь, запряженную в носилки. Дышло надломилось, и Карл XII оказался на земле. Пришлось остановиться и заняться ремонтом носилок, чем незамедлительно воспользовались артиллеристы Петра, сумевшие пристреляться по статично стоявшей группе. Наконец эскорт тронулся дальше. Несмотря на неприятное падение, Карл не терял бодрости духа — боль и опасность лишь раззадоривали его.

Выход к русскому лагерю шведы посчитали за хорошее предзнаменование. «Слава Богу, все идет хорошо, дал бы только Бог, чтобы у нас был настоящий порядок в строю», — молили офицеры. Кое-кто даже поспешил поздравить Карла XII с первым камнем в основании победы. Но в поздравлениях не было привычной бодрости — все пока складывалось совсем не так, как задумывали король и фельдмаршал. Иной диагноз ставили в царской ставке: «Неприятель от прохода своего сквозь редута еще сам в конфузии находится и строится у лесу». Время показало, что последняя оценка была ближе к действительному положению дел. Шведы понесли большой урон, пагубные последствия которого скажутся буквально через несколько часов. Ставка на внезапность также не оправдалась. Но, главное, инициатива, которую шведы, как им до сих пор казалось, прочно держали в своих руках, стала ускользать от них.

Было около шести часов утра, когда шведы двинулись в обход русского лагеря в направлении к Будищенскому лесу. Приближалась решающая фаза сражения. Но тут обнаружилась потеря шести батальонов генерал-майора Росса — трети всей пехоты. Никто толком не мог объяснить Реншильду, как такое могло случиться. Между тем в этом отчасти повинен был сам фельдмаршал и очень сильно — царь Петр со своими редутами и упрямыми русскими, засевшими в них. Не получив точных распоряжений от Реншильда, как действовать в дефиле, Роос поступил в соответствии с единственно полученным приказом. Он развернул батальоны и принялся штурмовать поперечные редуты. Об успешном начале этого наступления говорилось выше. Но все застопорилось, когда дело дошло до 3-го и 4-го (или по иной «классификации» — 7-го и 8-го) редутов. Эти укрепления были закончены и полностью готовы к бою. Подобраться к ним оказалось нелегкой задачей. Потери оказались очень чувствительными, особенно среди офицеров, не прятавшихся за спинами своих солдат. К шести утра в лучшем Далекарлийском полку Сигрота из 21 капитана в строю остались четверо.

История этих потерь следующая: Делакарлийский полк подошел к «большому шанцу», который уже неудачно атаковали батальоны Неркского, Йончёпингского, Вестерботтенского (сильно ослабленного) полков. По описанию свидетелей, момент был драматический. Шведы не атаковали. Русские не стреляли, хотя неприятель стоял в досягаемости орудийных выстрелов. Сигрот вывел всех из этого зыбкого равновесия. По его команде полковые барабаны ударили атаку и делакарлийцы, увлекая остальных, кинулись навалы. Ответный огонь был ужасен. Именно в эту атаку и были выбиты многие офицеры, включая смертельно раненного Сигрота. Напора хватило на то, чтобы немногие уцелевшие взобрались на гребни валов, откуда их защитники сбросили штыками и выстрелами. За первым штурмом последовал второй — с тем же результатом.

Позднее шведские историки признали, что сильные качества офицерского корпуса королевской армии — дисциплина и исполнительность — сыграли со скандинавами злую шутку (надо заметить, очень своеобразный, если не сказать более, упрек). Вместо того чтобы на время — на момент прорыва — лишь отвлечь русских, Роос атаковал и атаковал редуты, заваливая трупами пространство перед укреплениями. Вот только есть ли в том вина Рооса, который привык не догадываться, а выполнять приказания? Это во-первых. Во-вторых, если Реншильд намеревался держать в величайшем секрете даже от собственных генералов общий замысел сражения, то почему он не скорректировал их действий, как обещал, по ходу битвы? Ведь находился фельдмаршал от Рооса не за тридевять земель. Однако ничего этого не было сделано. Или, точнее, коррективы были внесены так неловко и с таким опозданием, что несчастный Роос не сумел ими воспользоваться.

Почему такое стало возможным? Разумеется, первопричина — действия русской армии. Роос не сумел, потому что не успел. В истории с шестью отрезанными и уничтоженными батальонами русские все время опережали шведов. Однако стоит прислушаться и к мнению новейшего биографа Карла XII Б. Григорьева, отметившего, что в военной машине шведов далеко не все оказалось так безупречно отлажено, как принято считать. Во всяком случае, она не была рассчитана на выход из строя истинного главнокомандующего, не исполнителя, а созидателя. Едва такое случилось, как начались системные сбои. Механизмы же, призванные предотвратить или хотя бы смягчить их, оказались малоэффективными: выяснилось, что назначения нового командующего, пускай и осуществленного строго по субординации, абсолютно недостаточно. Пресловутый «квадрат» полководца, в котором, по убеждению Наполеона, воля и ум полководца должны составлять равные стороны, под Полтавой обратились в прямоугольник: воли было много, ума мало. Карл, умевший держать в голове если не все, то по крайней мере главное для успеха сражения, перекос бы, скорее всего, устранил. Реншильд же в истории с очень исполнительным, но не очень умным Роосом этого сделать не сумел. Возможно, потому, что и его полководческая «фигура» была далека от наполеоновского «квадрата».

…Безрезультативные атаки редутов вконец расстроили скандинавов. Дело дошло до того, что лейтенант делакарлийцев Улоф Поммерийн попросил Росса бить отступление. Генерал-майор признал совет лейтенанта здравым. Тем более что было не ясно, куда делись остальные. Поскольку перед Россом маячили так и не взятые редуты, отойти можно было только к Яковецкому лесу, в сторону, противоположную от движения главных сил.

На опушке Росс попытался привести в порядок свои части. Картина обнаружилась безрадостная — потери составили около 40 процентов. Генерал имел под рукой около полутора тысяч деморализованных бойцов. Впрочем, времени на то, чтобы сокрушаться, просто не оставалось. Изоляция от остальной армии грозила большими неприятностями, и надо было, не мешкая, что-то делать, и в первую очередь — искать своих.

Попытался разыскать Росса и Реншильд. Начав с посылки адъютантов, которые вернулись ни с чем, Реншильд наконец отрядил на выручку отставших генерал-майора Спарре с двумя батальонами. Спарре действовал как-то странно: вернулся к редутам, но не пересек их — здесь опять почему-то оказалось слишком много русских; издалека увидел на противоположной стороне прогалины Росса и… повернул назад. Далее уместно дать слово генерал-квартирмейстеру Юлленкругу, свидетелю доклада бравого генерала королю о своем маневре. Спарре заявил, что пробиться к отставшим батальонам нет возможности и, главное, надобности: Росс «находится в лесу и отлично защищается». Юлленкруг резонно заметил, что лучше бы Росс не отбивался, а был на месте. Затем генерал-квартирмейстер усомнился и в последней части доклада — так ли все же успешно отбивается? — на что задетый за живое Спарре резко ответил: если Росс с шестью батальонами не может отбиться от русских, то он ему не помощник. Фраза, примечательная для генерала, который через пару часов угодит в плен, в ней ощутимо все то же высокомерное отношение к противнику, отбиться от которого можно и с шестью батальонами.

Примечательно, что об этой истории с двумя батальонами, отправленными якобы на выручку, опять же упоминают только шведы. Отечественные исследователи об этом маневре Спарре ничего не пишут. Но не по причине невнимательности. Этот робкий маневр, по-видимому, ускользнул от внимания русских и не попал в источники.

…О сосредоточении на опушке Яковецкого леса шведов стало известно и русскому командованию. Решено было, не мешкая, воспользоваться благоприятной ситуацией и покончить с отбившимися частями. Операция была поручена Меншикову. Под начало Светлейшему были отданы пять батальонов Ренцеля и драгунские полки Генскина. По иронии судьбы в тот момент, когда Росс увидел надвигавшиеся шеренги русских, его наконец разыскал адъютант фельдмаршала, граф Нильс Бонде. Но было уже поздно. Условия диктовал Меншиков, а не Реншильд.

Русские — пехота в центре, драгуны и казаки по флангам — наступали на Росса. Шведы с трудом стали строиться к бою. В их рядах уже не было прежней крепости. Дело даже не дошло до доброй рукопашной схватки. Хватило ружейного огня, чтобы сломить сопротивление скандинавов. «После первых залпов… у нас произошла большая конфузия», — вспоминал позднее один из шведов, искусно маскируя словом «конфузия» неблагозвучное слово «бегство».

Из 2600 тысяч человек лишь около 400 человек во главе с Россом сумели прорваться к Полтаве. Но робкая надежда соединиться здесь с частями, оставленными для блокады крепости, не оправдалась. Генерал принужден был искать спасение за укреплениями покинутого Гвардейского шанца близ Крестовоздвиженского монастыря. По признанию Росса, он надеялся отсидеться в шанце «до тех пор, пока не получу какой-либо помощи». Помощи генерал не получил. Зато около 11 часов утра появился Ренцель с известием о разгроме шведов и предложением сложить оружие. Возможно, Росс и рад был не поверить царскому генералу, но у того были весьма весомые аргументы — драгуны, солдаты, артиллеристы и, главное, смолкшая канонада со стороны Полтавского поля. А если она смолкла и пришли не шведы, а русские, исход понятен. Шведы сложили оружие.

Широко известно, что вечером того же дня Петр подымет кубок в честь учителей — шведов. Не важно, что пробормотал в ответ пленный Реншильд относительно того, как ученики отблагодарили своих наставников. Слова Петра — чистая правда. И это ученичество ощутимо даже во время Полтавской баталии, когда после прохождения шведами редутов и разгрома Рооса Петр и Шереметев все еще медлили, точно ждали следующего хода короля и фельдмаршала. Они, как хорошие ученики, уже имея на все ответ, терпеливо ждали нового вопроса «учителя». И так же, как хорошие, «переросшие» учителей ученики, поняли, что надо брать инициативу в свои руки. Около 8 часов утра «положил его царское величество намерение со всею армией… шведскую армию атаковать».

Оборонительное сражение со стороны русских перерастало в наступательное.

Шведы между тем медлили из-за Росса, с исчезновением которого обнаружилась большая «недостача» в пехоте^{14}. В ожидании отставших армия остановилась в небольшой лощине восточнее Будищенского леса, в двух километрах от русского лагеря. Ночной марш и скоротечный прорыв через редуты измотали людей. Солдаты и офицеры повалились прямо на еще мокрую от росы траву. Реншильд нервничал. План сражения трещал по швам. Вместо того чтобы завершать маневр, войска топтались или, точнее, сидели и лежали. Был, правда, еще один вариант — немедленно атаковать русских. Но для этого неплохо было бы иметь под рукой все наличные силы. К тому же очевидной стала необходимость в артиллерийской поддержке. Поскольку первоначальный расчет строился на стремительном движении, то, чтобы не стеснять себя, с собой взяли лишь четыре легких орудия. Остальные пушки, включая крупные, остались в обозе. Теперь приходилось жалеть об этом. В лагерь к артиллерийским начальникам отрядили офицеров с приказом идти на соединение с главными силами. Однако надежды на то, что артиллеристы поспеют к началу сражения, было мало.

Потеря темпа была губительна для шведов. Тем более что задержка не оправдывала себя — Росс словно сквозь землю провалился. Реншильд приказал возобновить движение. В этот момент шведы увидели выдвигавшиеся из-за выступа леса войска. Вздох облегчения пронесся по рядам. Все были уверены, что это долгожданные батальоны «проклятого Росса». Однако оживление быстро сменилось разочарованием: то не Росс — Роос уже никогда не придет, — то русские.

Приближалась развязка многомесячной драмы, подмостками которой стали просторы Белоруссии, России и Украины. Теперь все усилия, все надежды и даже невзгоды сходились на пятачке земли близ небольшого городка, о котором шведы никогда не слышали и едва ли жаждали услышать. Тихое украинское местечко навечно прописывалось в истории двух воюющих держав. Оставалось лишь решить, какой станет тональность этого вхождения в историю — с победным рокотом труб или, напротив, со скорбным воздыханием проигравших.

События развивались по нарастающей. Реншильду сообщили, что русская армия выходит из лагеря и строится для боя. Фельдмаршал не сразу поверил в это. Да хватит ли у царя Петра дерзости?! Но даже Карл XII на этот раз обеспокоился, потребовав немедленно разобраться в обстановке. Реншильд лично отправился на рекогносцировку. Далеко ехать не пришлось. Через несколько минут фельдмаршал убедился в точности донесения. Русские армии, точно вода, прорвавшая в паводок плотину, «вытекали» из ретраншемента и выстраивались в поле «в ордер баталии».

Дерзости хватило! Царь решился!

Но какая существенная разница с тем, что задумывали шведы и что получилось в действительности. Рассеяв батальоны Росса, царь не просто увеличил свое превосходство. Он получил время для того, чтобы без суеты развернуть полки и начать сражение с уже порядком уставшим, обескураженным противником.

Русские батальоны выходили в поле через два прохода, оставленных в ретраншементе. Стоявшие у ворот полковые священники кропили знамена, солдат и офицеров святой водой. Всего вышли 42 батальона, выстроившиеся на поле будущей битвы в две линии: в первой 24 батальона, во второй — 18. В лагере остался резерв — 9 батальонов.

Построение в две линии, возможно, обрекало часть войск на пассивное участие в битве. Но, выбирая между возможностью маневра и созданием устойчивого, глубокого и не очень подвижного строя, командование предпочло последнее первому. Едва ли уместно упрекать в этом Петра и его окружение: выбирали то, что лучше умели делать, а лучше пока получалось действовать по предписанным образцам, избегая сложных перестроений и маневров в ходе сражения, на которые были такие мастера шведы. Как известно, это решение себя полностью оправдало. В критический момент подобное построение лишило шведов возможности повернуть ход сражения в свою сторону. Ведь именно вмешательство батальонов второй линии, окончательно остудив наступательный порыв неприятеля, выправило положение.

Между выстроенными в пять шеренг батальонами были небольшие промежутки, в которых двигались упряжки с трехфунтовыми полковыми орудиями. Всего их было 55. Легкие и подвижные по тогдашним меркам орудия отличались большой скорострельностью. Полуторакилограммовое ядро при точном выстреле могло наделать немало бед, не говоря уже о картечи — «сеченом железе», выкашивающем целые шеренги.

По краям стояли гренадерские батальоны, личный состав которых имел на вооружении гранаты и ручные мортирцы. На флангах располагалась конница. Справа — 45 эскадронов Бауэра, слева — 24 эскадрона Меншикова. Петр вывел в поле не всю регулярную конницу. Изменив первоначальный замысел, он отправил в помощь гетману Скоропадскому несколько полков драгун. Решение царя не у всех вызвало одобрение. Шереметев с Репниным решительно возразили: надежнее «иметь баталию с превосходным числом». «Победа не от множественнаго числа войск, но от помощи Божией и мужества бывает, храброму и искусному вождю довольно и равного числа», — будто бы парировал Петр.

Реншильд приказал строиться к бою. Момент был ответственный — каждая из сторон, чтобы получить преимущество, спешила опередить противника в развертывании. Петр торопил войска, резонно опасаясь отстать, — шведы все же были на марше, что облегчало им построение. Между тем выходившие из лагеря батальоны и эскадроны занимали отведенные места по возможности скоро, но без суеты — сказывались плоды напряженного обучения войск. Наконец Петр, уловив приближение решающего момента, передал командование фельдмаршалу Шереметеву. Напутствие было коротким: «Господин фельдмаршал, вручаю тебе мою армию, изволь командовать и ожидать приближения неприятеля в сем месте», — после чего поскакал к первой дивизии, над которой принял команду. Был государь в этот день в Преображенском мундире, с синей Андреевской лентой через плечо. Цель для шведских стрелков приметная: и по росту, и по одежде, и по властной манере держаться в седле.

Опасение отстать от шведов оказалось напрасным. Шведы, несмотря на свою меньшую численность и движение в колоннах, столкнулись с не меньшими трудностями, чем русские. Они также испытывали дефицит времени и пространства. К тому же местность, на который их застала битва, не была идеальной. Когда Левенгаупт выстроил на правом фланге свои батальоны, то выяснилось, что для кавалерии нет подходящего места. Дальше — болото и лес. Пришлось ставить эскадроны Кройца не на фланге, а позади пехоты. Левенгаупт позднее признался, что у него от такого построения «резануло сердце, точно от удара ножом».

Когда стороны выстроились к бою, стало очевидно преимущество русских. Шведам не удалось продиктовать место и направление атаки. Они не опередили своего противника в развертывании, этом важнейшем тактическом компоненте, в котором до сих пор не имели равных. Пространные рассуждения относительно сил противника теперь воплотились во вполне реальные батальоны и эскадроны, ставившие окончательную точку в том, что затем назовут соотношением сил сторон. И реальность эта была такова, что не одно шведское сердце сжалось в тревожном предчувствии. Шведы стояли в одну линию, русские — в две. Между русскими батальонами были небольшие интервалы, тогда как у шведов они достигали ста и более шагов. При этом интервалы были пусты, тогда как русские разместили между батальонами полковые орудия. Наконец, русский строй растянулся на два с половинной километра, шведский — всего на полтора.

Каким было соотношение сил на втором этапе Полтавской битвы? Отечественные исследователи считают, что Реншильд располагал силами примерно в 18 тысяч человек — около 8 тысяч кавалерии и 10 тысяч пехоты. Петер Энглунд бросает в решительный бой 4 тысячи солдат (это без кавалерии) против 22 тысяч первой линии русских. Цифры для шведов совершенно неутешительные, зато с легкостью объясняющие причины поражения — тонкая синяя линия против стены зеленых мундиров. Между тем совершенно не оправданно отрывать кавалерию от пехоты. Сомнение вызывает и цифра в 4 тысячи человек, заниженная, даже если исходить из выкладок самого шведского ученого: ночью выступили более 8 тысяч пехоты, около трети оказались отрезаны вместе с Роосом, остальные, прорвавшись через редуты, вышли на Полтавское поле. Это, конечно, существенно ниже цифр отечественных историков, но все же — не 4 тысячи. Напомним наконец, что достигнутое превосходство (каким бы оно ни было!) — результат целенаправленных усилий русского командования.

В одном из последних фундаментальных исследований о Полтавской битве В. А. Молтусова обращено внимание на то, что непосредственно в сражении на втором этапе со стороны русских участвовали около 18 тысяч солдат и кавалеристов против 12–14 тысяч. В связи с этим историк ставит под сомнение корректность традиционного тезиса «о большом численном превосходстве русских», поскольку при таком раскладе соотношение по пехоте (1,66:1) и особенно кавалерии (1:1) вовсе не выглядит таким «ужасным». Лишь в артиллерии было достигнуто огромное превосходство — 8:1, и то потому, что шведы ради быстроты и внезапности сознательно отказались от использования своих орудий. Представляется, что в данном случае мы сталкиваемся с другой крайностью. При том, что для победы потребовалось действительно куда меньше сил, чем было стянуто к Полтаве, эти «не участвовавшие» части резерва и второй линии — столь же важный фактор успеха, как и части, опрокинувшие неприятеля. Их так же недопустимо отделять друг от друга, как шведских кавалеристов — от шведских пехотинцев, на том основании, что первые в большинстве своем сумели унести ноги, а последние были перебиты и пленены.

Как ни странно, все эти расхождения в численности сторон на втором этапе битвы — детали. Бесспорно решающее превосходство русских над шведами, причем еще большее, чем до начала сражения. Достигнуто это было в бою за редуты, в результате которого шведы не просто лишились части пехоты, но потеряли темп и инициативу.

…Близость решающей схватки заставила импульсивного Реншильда подавить раздражение, вызванное тем, что все складывалось не так, как было задумано. Да, впрочем, разве все победоносные сражения случаются точно по плану? Фельдмаршал полагался на последний, все исправляющий момент, когда можно все еще повернуть в свою пользу. Реншильд подскакал к Левенгаупту и вполне дружелюбно напутствовал его: «Вам следует атаковать противника. Сослужите же Его Величеству еще одну верную службу, а мы с вами давайте помиримся и будем опять добрыми друзьями и братьями». Левенгаупта не надо было уговаривать — генерал вместе со своими солдатами твердо намеревался исполнить свой долг. Беда в том, что и русские на этот раз преследовали ту же цель. И их настрой, и их возможности были весомей настроя и возможностей всех, вместе взятых, шведов. Левенгаупт, естественно, этого еще не мог знать, извинения фельдмаршала принял и в ответ на приказ атаковать привычно закончил: «Да будет явлена нам милость Господня».

Было около 9 часов утра. С плещущимися по ветру знаменами и ротными значками стороны сближались друг с другом. Сближались медленно — солдаты, мушкетеры, фузилеры шли вольным шагом. Офицеры внимательно следили затем, чтобы строй нигде не изламывался: идеальная прямая — первая заповедь линейной тактики. Еще одна аксиома линейного строя строжайше предписывала затыкать солдатские глотки, ведь за шумом и криком нельзя было расслышать команды. Потому шли молча — уставы даже разрешали офицерам колоть своих кричавших.

Нам не дано знать, о чем думали и что чувствовали в эти, для многих последние минуты жизни солдаты, офицеры и генералы русской и шведской армий. Признания переживших сражение появились позднее. Их достаточно много со шведской стороны и единицы — с русской. Да и не всегда этим, сделанным задним числом откровениям можно верить. Левенгаупт, всматриваясь в монолитную стену зеленых мундиров, неудержимо надвигавшуюся на редкий, как изломанный гребешок, шведский строй, о победе уже не помышлял. По его признанию, он будто бы оглядывал своих солдат, сравнивая их с глупыми и несчастными баранами, идущими на заклание. Родственник первого министра, Г. А. Пипер, удрученный суетой в рядах шведов, молился: «Господь должен сотворить чудо, чтобы нам и на сей раз удалось выпутаться».

Шведская армия всегда была образцовой машиной для наступления. Даже уставшая и надломленная, она оставалась таковой. Реншильд, увидев, что русские двинулись вперед, ответил тем же, и даже энергичнее, не дожидаясь завершения построения и полагаясь именно на умение своих солдат драться холодным оружием. Штыковой бой вопреки представлениям, вынесенным из книг и фильмов, был достаточно редким явлением в тогдашних войнах. Он слишком дорого обходился сторонам и имел массу недостатков с точки зрения военной доктрины, главная из которых — ни в коем случае не терять нитей управления солдатами. Управлять же кем-то в кровавом месиве рукопашной схватки было абсолютно невозможно. Однако именно рукопашный бой, если дело доходило до него, часто решал исход сражения. Национальная армия шведов (по крайней мере ее ядро) была одной из тех немногих армий, которая не боялась и умела управляться холодным оружием. Теперь шведские генералы и офицеры, стараясь забыть о своих страхах и сомнениях, пытались реализовать это ужасное умение — не обращая внимание на огонь, сблизиться с русскими, ударить в штыки и палаши и опрокинуть неприятеля. Тогда даже численное превосходство русских должно было превратиться в преимущество шведов, ведь толпы обезумевших людей лишь множили панику. Впрочем, на этот раз у шведов произошел сбой даже в таком отточенном компоненте боя, как атака. Из-затого, что левый фланг запоздал с развертыванием, а центр и правый фланг уже двинулись навстречу русским, общая линия наступления стала надламываться. Шведы надвигались скорее дугой, чем линией, увеличивая и без того опасные разрывы между батальонами.

За полторы тысячи шагов шедшие впереди русских батальонов полковые командиры и знаменосцы остановились, пропуская вперед шеренги. Тогда же артиллеристы, освободив постромки — упряжки на рысях тут же отводили за вторую линию, — принялись развертывать свои орудия. Десятки полковых пушек, по 3 в каждом интервале между батальонами, уперлись черными провалами орудийных жерл в неприятеля.

Ждать пришлось недолго. Вскоре батареи потонули в клубах дыма. Сначала ударили ядрами, затем хлестанули картечью. Для русской артиллерии наступил ее звездный час, когда каждый выстрел должен был подтвердить, что не напрасно на Урале надрывались, мерзли и умирали возводившие железные рудники и горнорудные заводы работные люди. Доведенная усилиями царя и его первого помощника, шотландца Якова Брюса (Петр за Полтаву поздравил его Андреем Первозванным) почти до совершенства, артиллерия в Полтаве показала себя, как ни в одном из прежних сражений. Лучшие Кальмарский и Уппландский полки после первых, удачно положенных залпов понесли большие потери. Своей сокрушающей мощью артиллерия преподносила тяжелый урок всем, кто подобно Карлу XII недооценивал ее.

За 60–70 шагов первая шеренга зеленых мундиров пала на колено. Раздалась команда: «Плутонг, прикладывайся… Пали!» По словам шведов, плотный огонь русских напоминал «какую-то нескончаемую грозу». «Уму человеческому непосильно вообразить было, что хоть одна душа из нашей, ничем не защищенной пехоты живой выйдет», — писал позднее очевидец. И все же неслучайно шведы славились как воины. Считалось, что истинное проявление мужества — выдержать огонь противника и сделать свой залп последними, почти в упор. Шведы его сделали. Залп получился жиденьким, почти не проредившим густых шеренг царских войск. Но у шведов были еще штыки, до того редко их подводившие. Батальоны скандинавов вломились в боевые порядки русских.

Перечень полков первых батальонов левого фланга русских войск длинен. Здесь сражались полки Казанский, Псковский, Сибирский, Московский, Бутырский, Новгородский. Скоротечность событий не позволяет с точностью сказать, какие именно части замешкались, даже попятились. Как бы то ни было, отдельные части подались назад, оставив шведам четыре знамени и несколько полковых орудий. Одно из них было развернуто капитаном, лейб-гвардейцем Гадде, который успел будто бы даже несколько раз выстрелить в сторону русских.

В наиболее трудном положении оказался батальон новгородцев. Капитаны Л. Тизенстен и Й. Оллер вспоминали, что лейб-гвардейцы в первые минуты схватки успели уложить больше 120 человек, причем среди убитых оказался командир полка Феленгейм. Эти потери кажутся значительными. Но между тем ситуация складывалась критическая. Строй прогнулся и в любой момент мог быть прорван, обрушившись на батальоны второй линии толпами отступающих и преследующих их шведов. Многое теперь зависело от мужества солдат и способности офицеров исполнить долг — удержать нити управления в своих руках. Но, похоже, правы те отечественные историки, которые пишут, что гибель Феленгейма вызвала растерянность. Никто из офицеров Новгородского полка не решился взять на себя инициативу. Всех опередил Петр. Он промчался (!) вдоль фронта семи батальонов, и, взяв на себя команду, повел второй батальон новгородцев в контратаку. Положение было выправлено. «Течь», грозившая превратиться в смертельную пробоину, была «залатана».

Поступок Петра — самой высшей пробы, напрочь отметающий всякого рода обвинения царя в трусости. Он уже не словом, даже не делом — собой доказал, что «ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе». Источники свидетельствуют, что в этот момент Петр был на волосок от смерти. Одна пуля пробила шляпу, другая ударила в седло, третья прогнула крест на груди, некогда подаренный монахами Афонской горы его деду, первому Романову. Трудно представить, что случилось бы, окажись кто-то из шведских стрелков удачливее. Но вот что бесспорно: Петр повел себя, как простой офицер, или, точнее, сделал то, что должны были сделать и не сделали в критический момент старшие офицеры, когда, похоже, ход сражения мог пойти по совсем другому сценарию. Он рисковал, однако как этот риск отличается от бравады Карла XII, обернувшейся нелепым ранением именно тогда, когда он был нужнее всего!

Если шведы имели хоть какой-то успех на своем правом фланге, то на левом дела сразу сложились из рук вон плохо. Не только из-за отставания в развертывании. Губительный огонь русских нанес большие опустошения. Двинувшиеся было в наступление части стали топтаться на месте, потом пятиться, образовав опасный разрыв с центром. Этим немедленно воспользовались русские, устремившись в брешь. Примчавшийся Левенгаупт попытался восстановить положение. Он просил, угрожал, умолял — ничего не помогало. Подвернувшийся генерал Спарре смог лишь развести руками: «Их только сам дьявол может остановить — это невозможно!» Но, видно, в этот день от шведов отвернулся даже дьявол. Самоотверженная попытка шведских кавалеристов задержать русских успеха не принесла: кавалерия хороша при преследовании расстроенных войск и не страшна тем, кто держит строй и полон желания сражаться. Потеряв до 50 человек, шведы отпрянули назад. Наступал перелом. Шведов обходили, обтекали, растаскивали на части. Зеленый цвет русских мундиров, и без того доминировавший на поле сражения, стал поглощать сине-желтый цвет неприятеля.

Цепная реакция распада перекинулась на центр и правый фланг шведского войска. Прогнувшийся было под давлением шведского пресса русский строй устоял, а затем стал медленно и неуклонно выпрямляться. Положение для шведов осложнялось огромной убылью в офицерах. По данным шведских военных историков, из 10 батальонных командиров, участвовавших в атаке, пали семеро. Особенно трагично сложилась судьба Уппландского полка, который и в окружении продолжал яростно сражаться. Полк лег целиком. В плен попали всего 14 человек (число раненых не известно). Между тем за несколько часов до этого на поле битвы ступили 700 уппландцев.

Как и на левом фланге, помочь изнемогавшим батальонам правого фланга могла конница. Но у кавалерийских начальников не было ни времени, ни возможности выстроиться для атаки.

Лишь небольшая часть кавалерии устремилась на русскую пехоту. Наскок не принес результата — выстроившись в каре, петровские солдаты отразили нападение. А затем генералу Кройцу стало не до русской пехоты — он был атакован устремившимися в обход драгунами Меншикова. Вообще хваленая шведская кавалерия действовала на «Полтавских полях» не самым лучшим образом. И если упорно сражавшаяся, особенно на правом фланге, пехота понесла огромные потери, то кавалерия отделалась сравнительно дешево. Некоторым эскадронам даже не пришлось участвовать в боях.

Всему есть предел. В том числе и мужеству. Наступил момент, когда те из шведов, кто мог бежать, побежали. Отступление приняло повальный характер. Немногие уцелевшие офицеры тщетно пытались навести порядок. «Стой!» — кричали они солдатам. «Стой!» — кричали солдаты друг другу. И все, не останавливаясь, продолжали бежать. «Все пропало!» — в отчаянии крикнул графу Пиперу Реншильд. Этот возглас был больше, чем просто признание поражения в сражении. За какие-то полчаса боя надломилось и «пропало» все шведское, столетием воздвигаемое могущество.

Реншильд все же пытался что-то сделать. Он кидался от одного подразделения к другому в бесплодной попытке остановить беглецов. В один из таких моментов главнокомандующий наткнулся на короля. Сообщение генерала было неутешительным: «Наша пехота бежит!» На разговоры, впрочем, не было времени, и фельдмаршал вновь устремился навстречу своим солдатам, напутствовав королевский конвой: «Берегите государя, ребята!» Это была их последняя встреча. Через полчаса Реншильд попадет в плен. Тогда же близ Малобудищенского леса отдали свое шпаги генералы Штакельберг и Гамильтон.

Опасность оказаться в руках русских нависла над самим Карлом XII. В продолжение всего боя он старался ободрить своих солдат. Иногда он даже приказывал нести себя чуть ли не в самую гущу схватки, выказывая готовность разить неприятеля… с носилок. Позднее в русских источниках так описали это метание короля по Полтавскому полю: «…Король швецкий с превеликим гневом на своем колышке (конные носилки. — И.А.), ездя всюду, и всюду скрыжал зубами и топал ногами (так! — И.А.), стучал головою от великого дешператства (отчаяния), но ничем в порядок своей армии привести не мог». Надо признать, что авторы «Гиштории» не поскупились на мрачные цвета для описания поведения шведского государя. Между тем состояние Карла понятно: его сила, его воля, его ум из-за проклятого ранения уже никак не могли влиять на исход сражения, превратив короля в живой и бесполезный символ шведского могущества. С этим было трудно примириться.

Король со своей свитой был заметной и соблазнительной целью. Когда началось повальное бегство, не остановленное ни видом, ни призывами короля, свите ничего не оставалось делать, как под выстрелами двигаться к Малобудищенскому лесу. Карлу везло. Ни одна пуля не поразила его. Но это было везение за счет преданности — вокруг короля, сомкнувшись, по-прежнему стояли драбанты и гвардейцы. За все сражение из 24 драбантов остались на ногах трое — остальные были убиты или ранены.

Падение с носилок разбередило рану Карла. Обессиленный, он тем не менее приказал посадить себя на коня, чтобы приободрить шведов. Ему подвели лошадь, посадили в седло. Но проходит немного времени — и лошадь убита. Королю подводят коня раненого лейтенанта драбантов Юхана Ертте. Самого лейтенанта оставляют на траве — умирать. Но Юхану везет — его находят братья и везут в лагерь. Ертте выжил. В пожалованной позднее королевской грамоте «подвигу» Юхана придадут эпический подтекст: лейтенант сполз с коня «и нам его (Карлу XII. — И.А.) предоставил», тем самым «жизнь свою на милость врагу отдал». Между тем, не без иронии отмечает шведский историк, все было прозаичнее: Карл просто приказал забрать у раненого его коня.

В сутолоке отступления была угроза не найти лагерь. Но здесь шведам невольно помогли их союзники — казаки Мазепы. Один из участников Полтавы писал по этому поводу: «Не думаю, что из казаков гетмана Мазепы в бою участвовало более трех человек. Пока мы сражались, они находились сзади, а когда все побежали, то оказались далеко впереди нас. Впрочем, они оказали нам услугу тем, что показали путь к обозу».

Солнце перевалило через зенит, когда передовые части разбитой армии достигли лагеря. Здесь в тяжелом молчании их встречали приведенные в боевую готовность подразделения, оставленные для охраны артиллерии и обоза, около двух с половиной тысяч человек. Ждали атаки русских. Но русское командование остановило свою пехоту у кромки Малобудищенского леса.

Карла встретили тяжелым молчанием. Тот бодрился: «Ничего, ничего!» — и обещал, что получив подкрепление, поквитается с царем. Карл XII говорил это, искренне веря, что так оно и будет. По какой-то одному ему ведомой логике он готов был признать, что Петр выиграл. Но при этом он, Карл, тоже не проиграл, потому что не он командовал. Как здесь не вспомнить про королевское прозвище, дарованное ему солдатами, — «железная башка»…

Сражение закончилось. Вторая, главная фаза битвы заняла чуть больше 2 часов — в 9-м часу начали, к 11 завершили. Из них решающими оказались 20–30 минут, когда стороны сошлись в жаркой схватке, надломившей хребет великой армии. Но, чтобы эти минуты стали явью, России пришлось пройти трудный путь длиной в 9 лет.

В петровском стане ликовали. Всех захлестывало одно, всепоглощающее чувство радости. Войска были отведены и расставлены так, как они стояли до начала баталии. Петр объезжал войска и благодарил их за победу. Солдаты брали на караул, звучала музыка, склонялись и взлетали вверх полковые знамена. Прямо в поле в шатре отслужили благодарственный молебен. После службы и поздравлений был устроен пир. На него Меншиков привел пленных. Возглавлял невеселую процессию Реншильд с четырьмя генерал-майорами. Позже к ним присоединили графа Пипера, который, перепугавшись дикого вида казаков, поспешил сдаться регулярным частям.

Преклонив колени, генералы и старшие офицеры вручили царю свои шпаги. Символический обряд имел приятную для победителей сторону — возможность проявить благородство. Петр не преминул этим воспользоваться. Шпаги были возвращены. «Вы честный солдат», — объявил царь фельдмаршалу. По-видимому, только крайним возбуждением можно объяснить неожиданную забывчивость государя. Ведь по приказу этого «честного солдаты» три года назад были безжалостно изрублены и переколоты русские пленные под Фрауштадтом!

Петру очень хотелось увидеть среди пленных Карла. Уже на исходе сражения, сгорая от нетерпения, он непрестанно переспрашивал: «Где же мой брат Карл?» В какой-то момент, перепутав, за «брата Карла» приняли захваченного в плен «маленького принца» Максимилиана Эммануила Вюртембергского. Разобрались быстро. Так же быстро, как и «пережили» отсутствие Карла на пиру, — все перекрывала радость победы.

Царь был очень оживлен. Он чувствовал: Полтава — его звездный час. В расшитых богатым узорочьем шатрах Светлейшего Петр не скупился на похвалу. «Перепало» даже приглашенным на пир шведам. Едва ли Реншильд и генералы могли еще утром предположить, что к вечеру им придется вкушать яства и пить вина, налитые в бокал самим царем. Между тем Петр и наливал, и угощал, не упуская, впрочем, возможности подтрунить над самонадеянностью невольных «гостей»: «Господа, брат мой Карл приглашал вас на сегодня к обеду в шатрах моих, но не сдержал королевского слова; мы за него исполним и приглашаем вас с нами откушать».

Тогда же царь завел разговор о самом желанном — о мире. На признание Реншильда и Пипера о том, что они не одиножды советовали королю прекратить войну и заключить мир, Петр воскликнул: «Мир мне паче всех побед, любезнейшие». В этом не было никакой рисовки. Петр в самом деле всем сердцем желал скорейшего окончания войны, чтобы заняться неотложными и, с его точки зрения, более важными делами преобразования страны. Но он искал мира на своих условиях. И откуда ему было знать, что из-за упрямства Карла XII и происков неких «доброжелателей», смертельно испугавшихся растущего могущества России, до мира придется пройти еще долгий и длинный путь — более длинный и более долгий, чем от первой Нарвы до Полтавы.

Конечно, этот пир на поле боя, щедро пропитанный еще не остывшей кровью, пир, во время которого продолжали страдать и умирать тысячи своих и чужих раненых и изувеченных людей, кажется не совсем уместным. Но это кажется нам, а не им. Пир — совершенно в духе времени и даже не дань, как утверждали некоторые историки, древнерусской традиции. Торжествовали те, кто наравне с погибшими и покалеченными рисковал своей жизнью и мог также лежать распростертым на земле или корчиться от боли под пилой полкового хирурга. Значит, не пришел их смертный час, миновало. А раз миновало, то следовало бурно радоваться жизни, так, как должно было радоваться в эпоху барокко с ее тягой к театральности и экзальтированности.

Лишь к ночи, когда усталость стерла первые эмоции, возникла необходимость осмыслить последствия «превеликой виктории». Правда, для полного осмысления нужно было много времени и исторического пространства. И все же главное Петр уловил сразу. Отныне вся история его царствования раскалывается на две половины — до и после Полтавы.

Не приходится сомневаться, что одной из первых «после полтавских» дум царя была дума о Петербурге. Теперь он мог быть твердо уверен не просто в будущности любимого творения, а в его столичном предназначении. Как часто случалось с Петром, последняя мысль была высказана им в весьма своеобразной форме. Из письма царя князь-кесарь узнал, что «заветная» мечта государя о превращении Петербурга в «царствующий град» близка к осуществлению: «Ныне уже без сумнения желание Вашего величества резиденцию вам иметь в Питербурхе совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля». «Конечный упадок» — это про Полтаву. Едва ли Федор Юрьевич при всей своей безграничной преданности к Петру рвался на берега своенравной Невы. Однако он хорошо понимал подобные знаки внимания. Теперь надо собираться в дорогу, отправляться навечно. Для него Полтава-Петербург — новая столица — стали звеньями одной логической цепи в истории строительства Российской империи.

Не была забыта Петром в этот радостный день и Екатерина. В тот же вечер он наскоро написал ей «из лагору»: «Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил, единым словом сказать, что вся неприятельская сила на голову побиты, о чем сами от нас услышите; и для поздравления приезжайте сами сюды. Piter». В праздничной суете почти не заметным осталось еще одно невольное «следствие» Полтавы, свидетельствующее о маленьком сдвиге в личных отношениях государя и его «матки»: Петр впервые обратился напрямую к Екатерине Алексеевне, перестав соединять ее имя с именем ее приставницы Анисьи Толстой.

Цифры потерь не могут передать всю бездну страдания, которую испытали участники сражения. Шведские исследователи исчисляют потери армии Карла XII в 7 тысяч человек. Еще около 2800 оказались в плену. Эти данные несколько расходятся с русскими — 9334 погибших и 2977 взятых в плен. И те, и другие цифры, как ни кощунственно это звучит, не кажутся катастрофическими. Картина сильно меняется, если перевести их из абсолютных в относительные. Получается, что в Полтавской битве у шведов от общего числа сражавшихся погибли и пленены почти половина участвовавших. Статистика впечатляющая даже в сравнении с цифрами новейшей истории с ее совершенной технологией тотального уничтожения. Заметим, что вернувшимся в лагерь шведам удалось пополнить свои силы за счет частей, по тем или иным причинам в сражении не участвующих. Но это не могло переломить ситуацию. После таких процентных потерь армии того времени обыкновенно утрачивали всякую способность к сопротивлению.

Потери русских составили 1345 человек убитыми и более 3 тысяч ранеными. По-видимому, подавляющее число убитых и раненых — результат тех самых 20–30 минут, когда дело дошло до резни холодным оружием. Шведские офицеры даже утверждали, что их батальоны не могли поразить русских выстрелами: от времени и условий хранения порох потерял свою силу. Энергии выстрела будто бы хватало на то, чтобы выбросить пули на несколько десятков шагов. Русские источники ничего не говорят об этом. Огнестрельных ран, во всяком случае, хватало. Несомненно и то, что от пуль, ядер и картечи самих шведов полегло на порядок выше. Солдатам и артиллеристам Петра не приходилось жаловаться ни на силу пороха, ни на его недостачу. За время сражения одна только русская артиллерия сделала почти полторы тысячи выстрелов, из которых треть — картечью.

Для погибших, которых собирали по всему полю, вырыли две братские могилы — отдельно для солдат и офицеров. Социальные различия неукоснительно соблюдались даже после смерти. После панихиды царь трижды поклонился останкам воинов и бросил пригоршню земли. Над могилой насыпали высокий холм. Его называют шведской могилой, хотя на самом деле там лежат русские. Петр собственноручно водрузил на вершине большой деревянный крест с надписью: «Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся. Лета от воплощения Бога Слова 1709 июня 27 дня».

Шведов по совершении погребального обряда протестантскими священниками зарывали под присмотром конвоя пленные. Обыкновенно недалеко от тех мест, где они пали. То была обычная для того времени практика. За поражение приходилось расплачиваться безымянными, скоро стиравшимися с лица земли могилами.

Полтава, как никакое другое сражение, высветила сильные и слабые стороны русской армии. По определению видного русского теоретика и историка военного искусства А. Свечина, вся проведенная кампания свидетельствовала о «стратегической умелости русских»: Петр видел всю картину действий в целом, подчиняя каждый безошибочный ход общему замыслу кампании. С другой стороны, «блестящие стратегические достижения» не мешали действовать «тактически крайне неуверенно». В самом деле, русская армия еще не научилась прочно удерживать в своих руках инициативу, восполняя этот недостаток опорой на укрепления и численное превосходство. Чтобы преодолеть эту «ученическую неполноценность», мало было энергии и воли Петра. Такое приобретается со временем и с победами. «Блестящая победа увенчала действия русских под Полтавой, но этой победе мы обязаны стратегии больше, чем тактике, — писал А. Свечин. — Тактически петровская армия под Полтавой еще не научилась маневрировать в поле; вагенбург поместного московского ополчения еще выглядывает на этом поле сражения сквозь оболочку нового линейного порядка… Но параллельно с этим… стойкость и надежность русской пехоты становятся уже первоклассными, а наша конница сохраняет свое старое умение работать в стратегическом масштабе».

К этому замечанию надо добавить, что при всех тактических недостатках русская армия одолела шведов не на пересеченной местности, а в открытом ровном поле, где прежде Карл и его армия не знали поражений. Шведское качество надломилось под тяжестью русского количества, подкрепленного растущим качеством.

>

Переволочина

…Вечером 28 июня остатки шведской армии покинули свой лагерь и двинулись к переправе через Днепр у Переволочины.

Всего выступили около 15 тысяч человек, преимущественно кавалерийские части. После всего пережитого король был очень слаб. Он велел позвать к себе Реншильда и графа Пипера. Ему сообщили, что их нигде нет. Командование было отдано Левенгаупту. Генерал понимал, что спасение — в скорейшем отступлении. Однако люди были сильно измучены. Обременителен был и огромный обоз.

Шли в строю, соблюдая порядок, — привычка к дисциплине сделала свое дело. Русская кавалерия, посланная в погоню спохватившимся царем, уже висела на хвосте отступавших шведов. Царь посулил тому, кто пленит короля, — 100 тысяч рублей награды и генеральский чин. Куш был невиданный.

У местечка Кобеляки остатки армии встретил начальник шведского поста. Он заверил, что для переправы достать лодки будет нетрудно. Все вздохнули с облегчением. Тут еще одна приятная находка: в Кишенке, на берегу Ворсклы, близ ее впадения в Днепр, наткнулись на восемь больших паромов. Их тут же погнали к Переволочине.

Во второй половине дня 30 июня измученная армия подошла к Переволочине. Но напрасно солдаты и офицеры напрягали глаза в надежде увидеть тонкую нить спасительного понтонного моста, стягивающего оба берега Днепра. Его не было. Пуст был и берег — лишь несколько десятков лодок лежало на песчаной косе. Это был страшный удар. Рушились всякие надежды на спасение. Отчаяние охватывало войско, измученное, ко всему прочему, еще жарой и голодом.

Окружавшие Карла генералы стали уговаривать его немедленно переправиться через Днепр. Карл упорствовал. Он не только считал ниже своего достоинства бросать армию, но и намеревался в случае необходимости дать при Переволочине новый бой. Слабые возражения о неспособности солдат к сопротивлению были безапелляционно отброшены королем: «Они будут драться, коль скоро я прикажу им!» Однако уговоры и напоминания о королевском долге — пленение короля сделало бы Швецию бессильной — заставили его согласиться на переправу. Однако Карл поставил непременным условие движение армии в Крым, где он непременно встретит и возглавит своих солдат, — король и мысли не допускал о капитуляции. Кроме того, Карл потребовал, чтобы вместе с ним переправили раненых.

Всю ночь между берегами сновали лодки и плоты. Но переправлялись не одни раненые. Спасались, несмотря на запрет оставлять свои части, и здоровые. Шла настоящая борьба за места в лодках, исход которой решали сила и содержимое кошельков.

Карла переправили прямо в коляске, водруженной на две скрепленные барки. Согласно воле короля, дали места и раненым, но то были, в основном, офицеры. Не забыли о себе высшие чины и офицеры. Так сбылось предсказание Нострадамуса, который предвещал некой «северной стране» утрату своего могущества. На этот раз предсказание оказалось удивительно точным: угаданы были три позиции — кто бежит, как бежит и куда бежит.

Король, вдали от родины разбитый,
В долины полумесяца бежит…

Казаки Мазепы переплыли Днепр выше по течению. На правом берегу их ждал старый гетман, более других опасавшийся попасть в руки царя. Мазепе была уготована позорная казнь, первой частью которой должно было стать возложение на него ордена Иуды. Петр как бы исправлял свою ошибку, ведь Мазепа стал одним из первых кавалеров высшего ордена Андрея Первозванного. И тут такой конфуз!^{15} «Кавалер», впрочем, должен был остаться «кавалером», но только нового ордена!

Мазепа ускользнет от погони. Измученный болезнями, а еще более крушением всех замыслов, старый гетман умрет на чужбине, в Бендерах в августе того же года. Всю накопленную злость царь выместит на запорожцах, не сумевших переправиться через Днепр. Их казнили люто и нещадно. Что касается сдавшихся и покаявшихся рядовых малороссийских казаков, Петр вернет их в поспольство, т. е. в крестьянство.

Утром 1 июля, когда солдатам было приказано седлать лошадей, появились русские войска — драгуны, казаки и даже пехота, ядро которой составлял элитный Семеновский полк. Русских было меньше, чем шведов, — около 9 тысяч человек. Но это были русские после Полтавы!

«Мы опоздали. Меншиков уже за высотами», — печально вздыхали шведы, имея в виду прорыв к Крыму. То действительно был Меншиков. Светлейший прибыл в воинственном настроении. Однако боевые порядки шведов и их многочисленность несколько смутили его. Решено было попробовать заставить неприятеля сдаться без боя. Для этого пошли на хитрость: драгуны спешились, их лошадей отвели назад — они должны были изображать полноценные кавалерийские части. Плещущие на ветру знамена, несмолкаемая дробь барабанов, столбы пыли, батальонные колонны — все должно было свидетельствовать о подходе к переправе русской армии.

Начались переговоры. Приехавшие от Левенгаупта офицеры стали выяснять, не расположен ли Светлейший заключить мир на каких-то условиях. Меншиков ответил, что условие одно: капитуляция. Об этом сообщили Левенгаупту. Все смотрели на командующего: что ему сказал при прощании король? Левенгаупт не стал вдаваться в подробности и объявил, что его величество приказал держаться, сколько хватит сил. Однако стоило бросить взгляд на лица солдат, чтобы понять — этих сил уже нет.

Никто не решался произнести первым постыдное слово «капитуляция». Каждый знал: раз обронив его, уже ничем и никогда не смыть позор. Напротив, командиры частей заговорили о необходимости исполнить «свой долг и свои обязательства». Правда, многие тут же прибавляли, что за солдат они не могут ручаться, «понеже испуг и ужас среди них велики и навряд ли удастся управлять ими». Тогда решились на неслыханное — отправились выяснять настроение рядовых! Готовы ли они драться или желают идти в плен? Случай для шведской армии уникальный — этот вопрос задавали солдатам, развернутым в боевые порядки!

Бацилла поражения уже разъедала шведское воинство. Солдаты отвечали уклончиво: «Все будут драться — и мы будем». Появилась еще одна спасительная отговорка — нет пороха и пуль. Чувствовалось, что драться ввиду безнадежности мало кто желает. Многие солдаты, поодиночке и группами, не дожидаясь решения военного совета, уже перебегали к русским.

Левенгаупт снова собрал старших офицеров для вотирования — голосования. Большинство высказались за капитуляцию. В 11 часов к Меншикову прискакал шведский гонец от командующего. Армия принимает условия Светлейшего и складывает оружие.

К почти трем тысячам полтавских пленных прибавились еще 14 299 человек. Победителям достались 34 орудия и 264 знамени. Впрочем, существуют и другие цифры. Говорят о пленении почти 20 тысяч человек, включая сюда нестроевых, прислугу, ремесленников, членов семей офицеров и рядовых. Конечно, Переволочина — лишь ближнее эхо Полтавы. Но она доделала то, что не сумела сделать Полтава, — покончила со всей армией Карла XII.

>

Эхо Полтавы

Полтавскую победу праздновали шумно и долго. В Москве целую неделю гремели орудийные залпы и гудели колокола. Праздничные столы были поставлены прямо на улицах города. Но не это было апогеем торжества. Впереди была самая важная церемония — вступление победоносных войск в Москву и их прохождение под триумфальными арками. Власть презентовала себя как победителя, а императора — как триумфатора, творца новой России. Так создавался новый светский образ самодержавной власти, облаченной в сияющие доспехи или, если уж быть совсем точным, в скромный Преображенский мундир Петра I.

Щедро посыпались награды и чины. Меншиков был произведен в фельдмаршалы. Шереметев получил новые земельные пожалования. Не забыт был и Петр. Но, скорее, не как государь, а как верный слуга Отечества, своими трудами поднимавшийся по лестнице чинов. Князь-кесарь Федор Ромодановский посчитал нужным отметить заслуги Петра. Он был произведен в контр-адмиральский и генерал-лейтенантский чины. Таким образом, «карьера» царя благодаря Полтаве складывалась вполне благополучно, ведь до сих пор он числился в армии полковником, а во флоте — капитан-лейтенантом. Учитывая, что движение по чиновной лестнице Петру нужно было прежде всего в целях воспитательных — царский пример призван был вдохновлять подданных, — всем было доказано, что старание на службе никогда «забвенно не будет».

Сам Петр с его пристрастием ко всему морскому был особенно доволен новым флотским чином. Это, однако, не помешало ему уловить определенный комизм ситуации — адмиральский мундир он заработал в сухопутной баталии — и подшучивать над этим. Однако очень скоро ему представится возможность подтвердить, что получал он свое контр-адмиральское жалованье не напрасно.

В честь победы слагались оды. 22 июля 1709 года Феофан Прокопович произнес в Киеве в присутствии царя «Панегирикос, или Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе». Проповедник сравнивал царя с Самсоном, одолевшим шведского льва. Эта аллегория в дальнейшем станет одной из самых любимых и перекочует со страниц панегириков в мастерские скульпторов и художников. Похвалы удостоилось и русское воинство. Именно здесь Феофан Прокопович применит формулу, которая навсегда объединит Петра с его армией: «Достоин царь таковаго воинства, а воинство таковаго царя». «Слово» произвело на царя большое впечатление. Он тут же распорядился напечатать его, причем не только на русском, но и на польском и латинском языках.

Между тем надо признать, что в сравнении с шумными прежними празднованиями, за которыми далеко не всегда стояли победы действительно весомые, Полтава того стоила. Она круто меняла всю политическую ситуацию в Восточной Европе. Известие о катастрофе, постигшей Карла XII, поразило всех. Ждали совсем иного. Разгрома варваров-московитов, дробления необъятной Московии, низвержения и даже убийства Петра. Противники Швеции уже ломали голову над тем, как остановить могучую поступь Владычицы Севера, которая подмяла под себя Московию и укротила своевольную Польшу. В одночасье все переменилось. Россия превратилась в богатую невесту, за которой бросились ухаживать европейские «женихи». Никогда еще Петр и его министры-послы при иностранных дворах не сталкивались с таким вниманием, как после «превеликой виктории». Комплименты и заманчивые предложения посыпались, как из рога изобилия. Сам «король-солнце» Людовик XIV, этот образцовый монарх, на которого равнялась половина Европы, изъявил желание породниться с Романовыми. И это после стольких лет пренебрежения и равнодушия! О брачных контактах заговорили владетельные князья Германии.

Изменилось отношение к русским послам. Им стали оказывать внимание, которое поначалу сбивало их с толку — нет ли здесь ошибки? Долгорукий прежде безуспешно пытался возобновить военный союз с Данией, суля ей крупные субсидии — в триста тысяч талеров. Ничего не получалось! Теперь датчане принялись осаждать царского посланника. Договор был заключен, причем «я не дал ничего, ни одного человека, ни одного гроша», хвастался князь. В самом деле, за дружбу теперь не надо было обязательно платить поставкой солдат и золота.

Полтава реанимировала Северный союз. У «усопшего» неожиданно пробился пульс и появилось дыхание. Надежду вернуть свою потерянную корону выказал Август Сильный. Он еще до Полтавы, по удалении Карла из Саксонии, начал антишведскую «пропагандистскую кампанию», добившись от Папы благословения на односторонний разрыв Альтранштадского мира. Однако уверенности в благополучном исходе затеянного не было, потому с объявлением войны курфюрст не спешил. Полтава и тут все переменила. Саксонская армия вновь пересекла границы Речи Посполитой. Польская знать, немало натерпевшаяся от шведского короля, приветствовала возвращение Августа. Трон Лещинского без поддержки шведских штыков рухнул сразу, едва не придавив незадачливого монарха.

В октябре 1709 года Петр встретился в Торне (устье Вислы) с Августом. Царь, конечно, уже не заблуждался в нравственных качествах своего новоиспеченного союзника. Но в отличие от «брата Карла» он готов был совладать со своими чувствами и забыть о прошлом. Это, однако, не означало, что цена союза осталось прежней. Август сильно «подешевел». Во время обеда Петр не упустил случая напомнить ему об этом. Когда-то в знак вечной дружбы они обменялись оружием. Царь похлопал по шпаге, подарку короля, — вот, мол, она всегда при нем. А как мой подарок? Август невнятно ответил, что подарок для него столь дорог, что он хранит его в Дрездене. Если бы завравшийся король знал, что за этим последует! Петр вызвался преподнести ему новый подарок — не оставаться же королю безоружным! — и вручил… ту же самую шпагу. Оказалось, что Карл отобрал царский подарок у Августа, а Петр — у Карла, в обозе под Полтавой. Жаль, что нам не дано узнать, как выглядел в момент вручения оружия Август. Он, конечно, был ушлый пройдоха, но не до такой же степени, чтобы невозмутимо выдержать подобный удар!

Союз был возобновлен. Август вновь вступал в войну со Швецией. Тогда же был подписан оборонительный договор с прусским королем Фридрихом I. Все это свидетельствовало о том, что прежний сковывающий страх перед Швецией уходил в прошлое. Отныне каждый спешил пристроиться к столу победителей, чтобы принять участие в разделе владений если еще не поверженного, то опустившегося на одно колено противника.

Еще в самом начале долгого и, по сути, бесконечного спора о степени предуготовленности петровских реформ С. М. Соловьев нашел далеко не научную, но очень образную формулу ответа на эту проблему: «Народ собрался в дорогу и ждал вождя». Сколь ни высок авторитет великого русского историка, осмелимся в этом случае возразить ему: никуда народ не собирался. XVII столетие, пускай и последнее в средневековой отечественной истории, и даже переходное, оставалось все же столетием с глубоко традиционным обществом и институтами. Это одна из особенностей нашего сознания — вечно подхлестывать отечественную историю — побудила исследователей прошлого скрупулезно выискивать в ней ростки нового. Поневоле скромный урожай новаций представлялся обильной жатвой, робкие трещины в основании традиционного общества — глубокими провалами. Уж очень хотелось если не отстать от Запада, то хотя бы приблизиться к нему, а значит, перенести отметку старта в Новое время в глубь собственной истории.

В настоящее время благодаря расширению нашего исторического знания о XVII веке мы знаем много больше о попытках преобразований и их характере во второй половине столетия. Стремление к новому, несомненно, прослеживается, но оно достаточно слабое. Пульсация если улавливается, то в самых верхах общества, как постепенное осознание необходимости перемен и изменений ценностных ориентиров. Так что если кто и собрался в дорогу, то не народ, а представители этого слоя. В этом утверждении нет ничего унизительного: в большинстве случаев в мировой истории застрельщиками перемен чаще всего выступали интеллектуальная и властная элиты.

В действительности в дорогу собрался Петр. Первым. И уже затем не без понукания — элита, не без палки — народ. Тем не менее итоги этого движения оказались впечатляющими. Особенно на пути к Полтаве.

>

Примечания

id="c_1">

¹ Два года спустя, в октябре 1674 года, по случаю крестин царевны Феодоры, рано умершей сестры Петра, Матвеев вместе с Кириллом Полуэктовичем был пожалован в бояре.

id="c_2">

² Так, историк А. П. Богданов считает, что Петр стал обучаться чтению раньше братьев, в конце 1675 года, в возрасте трех с половиной лет. Инициатором и учителем будто бы выступила его мать, царица Наталья Кирилловна, «интуитивная» сторонница так называемой Материнской школы Яна Амоса Коменского. Утверждение кажется нам сомнительным как в оценке «интеллектуальных» возможностей царицы, так и в плане фактического обоснования этого наблюдения.

id="c_3">

³ Впрочем, в прежние времена возникло еще одно объяснение печального исхода противоборства. То — рок, судьба, уготованная странам, народам и их правителям. Ведь предсказывал же ровно за 154 года до Полтавы великий Нострадамус то, что произошло… под Полтавой:

Вначале восемнадцатого века
Восток дремучий с помощью луны,
Добившись небывалого успеха,
Отторгнет кус от северной страны.

id="c_4">

⁴ Поведение Петра, решившего перехитрить Карла XII, — вполне «нормальное» с точки зрения тогдашней дипломатической практики. Не был царь удручен и трагической судьбой князя Хилкова, главы русского посольства, которому изначально предстояло расплачиваться за обман. Князю не суждено было вернуться домой. С началом войны он был арестован и просидел в Швеции до самой своей смерти — 15 лет! Судьба Хилкова — яркий пример того, когда подданный, даже высокородный, приносился без колебаний в жертву «государственной пользе».

id="c_5">

⁵ Как водится, в литературе можно встретить разные данные о численности русского войска, устремившегося к Нарве. Устрялов определяет его численность в 30 тысяч человек, А. Петров — в 33 тысячи человек, Б. Тельпуховский пишет о 35 тысячах, Н. И. Павленко — 40 тысячах. Разночтения связаны с характером привлекаемых источников, методикой подсчета, изменением данных во времени. Бесспорно, однако, что численность подошедших к Нарве формирований была далека от мифических 80 и даже 100 тысяч, которыми оперировали в своих сочинениях шведские историки или Вольтер.

id="c_6">

⁶ В русской и советской историографии назывались разные цифры численности шведской армии — от 12 до 30 тысяч человек. Шведские исследователи, в распоряжении которых находятся более достоверные источники, называют цифру в 10 540 человек — 5889 пехотинцев, 4317 кавалеристов и 334 артиллериста. Надо иметь в виду, что во время броска к Нарве какое-то число солдат отстали и не участвовали в сражении. Называется даже цифра в 8000–8400 человек, действительно принявших участие в бою со шведской стороны (Беспалов. С. 79; На пути к регулярной армии России. С. 31.).

id="c_7">

⁷ Место рандеву — истоки реки Самары, к месту под названием Черный лес.

id="c_8">

⁸ Цифра в 40 тысяч чаще всего встречается в научной и учебной литературе. Однако, учитывая оставленные части в Речи Посполитой, потери от болезней и столкновений, понесенные в боях до момента пересечения границы Московского государства, исследователи уменьшают ее до 32–33 тысяч человек (см. Мышлаевский А. З. Северная война 1708. От реки Уллы и Березины до р. Днепр. СПб., 1901. С. 1–2. Тарле писал о 35 с половиной тысячах человек (Тарле. С. 507). Такой известный исследователь, как П. П. Епифанов, называл цифру в 54 тысячи (См.: Епифанов П. П. Россия в Северной войне. ВИ, 1971, № 7. С. 119.).

id="c_9">

⁹ Это не преувеличение — по условиям контрибуции каждый шведский солдат ежедневно получал 2 фунта хлеба и 2 кружки пива.

id="c_10">

¹⁰ Посаженный Петром в тюрьму за свое «блестящее» командование под Гродно, Мюленфельс каким-то образом выбрался из заключения и перебежал к шведам. Под Полтавой «волонтер» Мюленфельс был пленен, опознан и расстрелян.

id="c_11">

¹¹ Расхождения отчасти объяснимы. Известно, к примеру, что Левенгаупт должен был посадить около тысячи солдат править фурами. Следует учитывать и другое обстоятельство: позднее, вступая в бой с Левенгауптом, русские исходили из цифры в 16 тысяч человек, полученной от пленных и перебежчиков. С этим, между прочим, связано бытование приятного для самосознания мифа о победе под Лесной меньшими силами над большими. На самом деле это было не так, хотя главный автор «мифа» — царь Петр — сам оказался жертвой заблуждения.

id="c_12">

¹² В русских источниках численность корпуса Левенгаупта обыкновенно определяется цифрой в 16 тысяч человек. Шведские историки, а следом за ними и некоторые отечественные называют цифру в 14 тысяч. Новейший шведский исследователь Петер Энглунд пишет о 12 500 солдат и офицерах. Есть, впрочем, еще более скромные цифры, опиравшиеся на записи одного шведского лейтенанта, — 11 450 человек. Возможно, расхождение в численности можно объяснить тем, что Левенгаупту пришлось посадить за вожжи 1500 строевых солдат. Оставаясь в списках, они реально уже не могли участвовать в сражениях. См.: Бескровный Л. Г. Указ. соч. С. 27; Павленко Н. И., Артамонов В. А. 27 июня 1709 г. С. 172; Энглунд Петер. Указ. соч. С. 45; Беспалов А. В. Сподвижники Карла XII. М., 2003. С. 20–21.; Григорьев. С. 271. Примечание 2.

id="c_13">

¹³ М. Кротов, обращаясь к гравюре-плану Полтавской битвы Я. Кайзера, обращает внимание на то, что редуты располагались друг к другу под острым углом, причем передовые редуты шли к правому поперечному редуту, ближнему к Малобудищенскому лесу. Таким образом, воспроизводимое на огромном количестве планов Полтавской битвы расположение редутов в виде буквы «Т» не совсем точное. Во всяком случае, надо признать, что «выведена» была эта буква нетвердой рукой. О том же пишет в своем диссертационном исследовании В. А. Молтусов, справедливо заметивший, что перпендикулярная схема размещения редутов восходит к «Книге Марсовой» (1713), вовсе не ставившей целью документально точно воспроизвести ход сражения.

id="c_14">

¹⁴ Шведские исследователи говорят о потери трети пехоты. В. А. Молтусов в новейшем исследовании называет более скромную цифру — около четверти.

id="c_15">

¹⁵ Мазепа был вторым, кого лишили ордена Андрея Первозванного. В 1706 году за бегство за границу его потерял французский генерал-инженер на русской службе Жозеф Ламбер. Орден был дан ему в 1703 году по предложению историков за особые заслуги в проектировании и строительстве Петербурга. (См.: Анисимов. Юный град. С. 32.)

Оглавление