Глава шестая

Наверное, читатели уже спросили себя, возможно ли вообще добиться установления мира в ближневосточной трясине двуличия. Если арабская политика столь выраженно предрасположена к насилию, если арабские режимы вынуждены постоянно доказывать законность своего пребывания у власти, если неарабы и немусульмане испытывают едва прикрытую враждебность, если арабское общество демонстрирует столь глубокую неприязнь к Западу и сионизму, можно ли даже представить себе – не говоря уже о том, чтобы установить – прочный мир между самими арабскими государствами, и, тем более, между арабами и евреями?

Я без колебаний отвечаю на этот вопрос утвердительно. В свете изложенного в этой книге мой категоричный вывод может показаться удивительным, однако, в действительности, у читателя нет причин ни для удивления, ни для отчаяния. Мирные соглашения, заключенные Израилем с Египтом и Иорданией, указывают на возможность установления мира на Ближнем Востоке, но лишь в том случае, если мы будем знать, к какому миру нам следует стремиться.

Прежде всего необходимо признать, что существуют два вида мирных отношений: мир между демократическими сообществами и мир с диктаторскими государствами. Принципиальная разница в основополагающих характеристиках сторон, которые принимают на себя обязательства по поддержанию мира, имеет своим производным принципиальную разницу в характеристиках устанавливаемых мирных отношений.

К первому типу относятся мирные отношения, которые приняты сегодня между различными странами Запада: открытые границы, свободная торговля, туризм, всестороннее сотрудничество, воздержание от враждебной пропаганды, отсутствие укреплений и воинских сил в приграничных районах, отказ от постоянной готовности к войне. Самым главным условием поддержания такого мира является абсолютная уверенность каждой из сторон в том, что другая сторона не имеет по отношению к ней никаких агрессивных намерений. Таков, например, мир, царящий между США, Канадой и Мексикой, а также между странами Западной Европы, где пересечение государственных границ превратилось в едва заметную процедуру. С введением единой общеевропейской валюты будет ликвидирован последний формальный барьер, разделяющий граждан объединенной Европы.

Вышесказанное вовсе не означает, что между демократическими государствами, поддерживающими мирные отношения, не бывает конфликтов. Канада обвиняет США в загрязнении ее лесов кислотными осадками, появление которых вызвано функционированием американских промышленных предприятий в приграничных районах. Отношения между США и Мексикой омрачены контрабандой наркотиков и проблемой нелегальной иммиграции. Даже самая поверхностная проверка выявит множество поводов для возможных конфликтов между демократическими государствами, поддерживающими мирные отношения: диспропорция торгового баланса, различные подходы к проблеме защиты окружающей среды, взаимные претензии по поводу таможенного контроля и т.п. Помимо объективных противоречий, до сих пор не изжиты и националистические предрассудки и застарелая историческая вражда. Психологические последствия этих факторов долго сохраняют силу, и они могут однажды омрачить взаимоотношения между народами.

Тем не менее, не вызывает ни малейшего сомнения тот факт, что между данными государствами существуют действительно мирные отношения – ведь ни одно из них не захочет начать войну, чтобы таким способом урегулировать спорные вопросы. Причиной тому вовсе не являются военно-стратегический баланс и опасение ответного удара, поскольку даже в демократическом мире сильные государства зачастую располагают физической возможностью разгромить своих более слабых соседей. Но они не воспользуются своей военной силой, и их лидеры даже не задумаются над такой возможностью, так как поддержание мира является для них не столько результатом холодного тактического расчета, сколько функцией глубочайших политических и психологических установок.

Демократическая система ценностей допускает использование силы лишь в крайних обстоятельствах. В XX столетии демократические страны доказали, что они вовсе не спешат принять участие в военных конфликтах. Разумеется, это не означает полного отказа от реакции на агрессию или угрозу агрессии. При необходимости демократические страны неоднократно решались на участие в глобальных военных конфликты, но такие решения всегда принимались взвешенно и осторожно. Так, например, США вступили в Первую мировую войну только в 1917 году. Во Вторую мировую войну Соединенные Штаты вступили лишь после того, как Япония атаковала американский флот в Перл-Харборе, хотя и до того в Вашингтоне испытывали опасения в связи с угрозой гитлеровской экспансии.

Не менее характерен пример из недавнего прошлого: США начали военные действия в районе Персидского залива в ответ на оккупацию Кувейта иракскими войсками, но и в этом случае пушки заговорили только тогда, когда бесплодно завершились многомесячные дипломатические усилия по урегулированию конфликта. Во время Вьетнамской войны в американском обществе царило двойственное отношение к целям кампании, и, в конце концов, правительство США было вынуждено вывести свои войска из Вьетнама из-за усиления волны протестов внутри страны. Аналогичные примеры характеризуют поведение демократических государств Западной Европы. В целом будет верно сказать, что в постколониальный период почти невозможно найти примеры агрессивных действий со стороны демократических наций.

Одна из причин этой сдержанности связана с тем, что правительство демократического государства, желающее вступить в войну, должно заручиться согласием абсолютного большинства своих граждан, а это весьма непростая задача. Родители дважды подумают, прежде чем отдадут свои голоса правительству, которое ввязывается в военные авантюры и подвергает смертельной опасности жизни их детей. Но есть и еще одна, не менее важная причина, по которой демократические сообщества воздерживаются от агрессивных действий: неприятие насилия в качестве способа урегулирования спорных вопросов коренится в самой природе истинной демократии.

Демократия использует силу только против нарушителей закона, однако в рамках закона она оставляет достаточно места для споров, конфликтов и конкуренции. Чем более острыми являются противоречия по тому или иному вопросу, тем больше шансов на то, что этот вопрос будет вынесен на рассмотрение граждан в ходе всеобщих выборов. В демократическом обществе споры решаются не штыками и снарядами, а с помощью избирательных бюллетеней.

Для разрешения менее острых и менее важных конфликтов существуют суды и парламентские дебаты. По сути дела, политический процесс, принятый в демократических сообществах, представляет собой способ мирного урегулирования конфликтов. Следует отметить, что конфликты далеко не всегда разрешаются с помощью компромисса; иногда решение выносится путем подчинения меньшинства воле большинства. Существенным является то, что решения выносятся мирным способом, поскольку, в противном случае, демократии угрожает внутренняя опасность.

Неудивительно, что демократические страны стремятся к мирному урегулированию любых спорных вопросов, в том числе – международных. Можно сказать, что демократии склонны решать внешние конфликты теми же способами, которыми они решают конфликты внутренние: с помощью убеждения, политического давления и компромиссных предложений, но только не путем силы – ни в первую, ни во вторую, ни даже в третью очередь. Следовательно, мирные тенденции демократических правительств являются результатом практических ограничений, налагаемых на них избирателями, и функцией общепринятых в этих странах моральных ценностей.

Стремление к установлению такого рода мира – мира между демократиями – является общим для всех стран Запада, но, к сожалению, его разделяют далеко не все государства. Современные демократии развились только в последние два столетия, поэтому "внутренне поддерживаемый" мир, который является следствием устоявшегося нежелания граждан воевать, представляет собой относительно новое явление в истории народов. (Хроническая воинственность некоторых "демократических" городов-государств в древней Греции не меняет дела, ибо их системы ценностей и политическое устройство нельзя сравнивать с аналогичными характеристиками современных демократий).

Мы должны помнить, что вплоть до недавнего времени в подавляющем большинстве государств правили не демократические режимы, а разномастные деспотии. Их лидеры не были связаны ни одним из вышеупомянутых запретов или ограничений. Им, разумеется, не приходилось ждать надвигающихся выборов и учитывать их возможный исход в своей текущей политике. Хуже того, основополагающие тенденции, присущие деспотическим государствам, прямо противоположны тем, что присущи демократиям. Всякое сообщество склонно решать внешние конфликты теми же способами, которыми оно решает внутренние противоречия – в этом единственное сходство деспотии и демократии. И если демократия по саман своей природе стремится к мирному урегулированию конфликтов, то деспотия изначально предпочитает силовые методы. Это предпочтение обусловлено определением деспотии как насильственно навязанной формы правления. Наглядным результатом данного положения является тот факт, что все крупные войны и большинство мелких военных конфликтов были развязаны в XX столетии диктаторскими и авторитарными режимами.

До крушения коммунизма в России справедливость этого положения горячо оспаривалась. Многие люди на Западе оправдывали агрессивную политику СССР как "оборонительную", и точно так же объясняли агрессивность, проявляемую Советским Союзом в различных регионах мира. Этот аргумент давно утратил даже видимость правдоподобия, поскольку еще до окончательного краха коммунизма советские лидеры не раз приводили в замешательство своих западных апологетов явными и неспровоцированными агрессивными авантюрами, такими, например, как вторжение в Афганистан. Точно так же, выпады международного терроризма против демократий были порождены союзом диктатур Ближнего Востока и Восточной Европы. Лишь теперь проясняется в полной мере степень участия коммунистических государств в международной террористической деятельности.

Связь между различными формами государственного правления и склонностью к применению военной силы можно продемонстрировать на примере стран, переходивших от демократии к диктатуре и обратно. Не случайно, что, когда к власти в таких странах приходили военные, там сразу же проявлялась тенденция к применению силы ради осуществления национальных устремлений. Аргентинцы всегда считали, что Фолклендские острова являются частью их национальной территории, но попытка завоевать эти острова была предпринята только тогда, когда у власти в Аргентине оказалась военная хунта. Демократическое правительство, сменившее эту хунту, согласилось приступить к переговорам с Британией с целью урегулирования конфликта вокруг Фолклендских (Мальвинских) островов.

В 1975 году греческое правительство "черных полковников" спровоцировало греко-турецкую войну на Кипре. Конфликт не был окончательно урегулирован с приходом к власти в обеих странах демократических правительств, однако непосредственная угроза войны отошла на второй план. Кровопролитие в Никарагуа и сопредельных с ней латиноамериканских государствах, которому, казалось, не будет конца, немедленно прекратилось, как только у власти в Манагуа оказалось демократическое правительство.

Разумеется, предложенная формула не может рассматриваться как абсолютно верная во всех случаях. Но, несмотря на отдельные исключения, данное правило верно в целом: демократические государства стремятся к миру и согласию, диктаторские режимы склонны к внутреннему и внешнему насилию. Значит ли это, что существование деспотических режимов исключает возможность установления мира? Быть может, первым на этот вопрос попытался ответить философ Иммануил Кант в своем знаменитом трактате "К вечному миру", написанном в 1795 году, когда демократическая форма правления только прокладывала себе дорогу. Кант подчеркивал, что сила ограничивающего влияния заинтересованного электората является решающим фактором для сохранения международного мира:

"Если, а это не может быть иначе при подобном (республиканском) устройстве, для решения вопроса: быть или не быть войне? – требуется согласие граждан, то вполне естественно, что они хорошенько подумают, прежде чем начать столь скверную игру. Ведь все тяготы войны им придется взять на себя: самим сражаться, оплачивать из своих средств военные расходы, в поте лица восстанавливать опустошения, причиненные войной, и, в довершение всех бед, навлечь на себя еще одну, отравляющую и самый мир – никогда (вследствие всегда возможных новых войн) не исчезающее бремя долгов".

Кант доказывал, что без демократического правления мир, как в детской игре, будет снова и снова ввязываться в войны:

"Напротив, при (деспотическом) устройстве… нет ничего проще, чем вступить в войну. Ведь верховный глава здесь не член государства, а собственник его; война не лишит его пиров, охоты, увеселительных замков, придворных празднеств и т.п., и он может, следовательно, решиться на нее, как на увеселительную прогулку, по самым незначительным причинам, равнодушно предоставив всегда готовому к этому дипломатическому корпусу подыскать, приличия ради, какое-нибудь оправдание… (Вся) слава правителя состоит в умении заставить тысячи людей пожертвовать собою ради того, что, в сущности, их не касается, тогда как сам он не должен подвергаться никакой опасности"/*.

Поскольку перед глазами Канта не было примеров Сталина и Гитлера, как и их менее удачливых подражателей, а Наполеон тогда только начинал свою карьеру, то приходится признать его оценку агрессивной сущности диктатуры пророчески точной. В качестве решения проблемы ему виделась всемирная федерация свободных стран, достаточно сильная, чтобы заставить государства выносить свои споры на третейский суд, а не решать их путем войны.

Как показывает опыт Лиги Наций и ее преемницы – Организации Объединенных Наций, такие федерации рассыпаются на части, или имеют ограниченное значение, когда в них представлены диктатуры, способные направлять деятельность международной организации в русло своих агрессивных устремлений.

Проблема демократий состоит поэтому в следующем: как сохранить мир, будучи вовлеченными в конфликты с диктатурами, агрессивный и экспансионистский характер которых представляет собой постоянный фактор на международной арене. Опыт последних двух столетий показывает, что сохранить мир в таких условиях возможно.

При отсутствии внутренних ограничителей, которые не позволяют демократическим государствам развязывать ненужные войны, тенденция диктатуры к войне, тем не менее, может контролироваться с помощью внешних ограничителей. Даже самый хищный тиран может быть удержан от агрессии, если ему будет ясно, что его ждет поражение, в результате которого он потеряет власть, землю, почести, контроль над своей страной и, возможно, собственную жизнь. Исторически эта идея получила название "стратегического баланса сил". Совсем недавно она повторилась в легко запоминающемся лозунге Рональда Рейгана – "мир с позиции силы". За обоими названиями стоит одна и та же здравая мысль. Если вам противостоит диктатор, вы должны обладать достаточной силой для того, чтобы удержать его от агрессивных посягательств. Таким образом вы сможете, по крайней мере, сохранить мир посредством устрашения. Но если ваша оборона ослабла, или у противника только создалось впечатление, что она стала менее надежной, то вы навлечете на себя войну.

Именно таков был классический римский подход к проблеме сохранения мира. В те времена, разумеется, не существовало современных либеральных демократий, поэтому мир поддерживался только средствами устрашения.

В первой половине XX века демократический мир отступил от этого правила, и заплатил за свою ошибку страшную цену. Полученный урок был хорошо усвоен Западом, и поэтому во второй половине столетия западная политика строилась на принципе силового сдерживания агрессии. В начале века демократическим лидерам было трудно провести четкое различие между миром между демократиями и миром, сохраняемым посредством устрашения. Величайшие трагедии нашего века стали результатом этой диагностической ошибки.

В 1925 году свободные государства Запада заставили все военные державы подписать Хартию Коллега-Бриана, которая объявляла войну вне закона вовеки веков. После этого многие демократические лидеры всерьез поверили в то, что им не придется более поддерживать военную мощь своих государств – ведь они ожидали такого же поведения со стороны подписавших Хартию диктаторов. И пока Италия и Япония, а затем и Германия, наращивали свою военную мощь, обеспечившую им впоследствии возможность приступить к завоеваниям, государства Запада придерживались своей антимилитаристской политики вплоть до начала Второй мировой войны.

Несмотря на то, что уродливая сущность нацизма была уже в достаточной мере очевидна, демократические страны продолжали ослаблять себя политикой умиротворения агрессора. Эта политика обеспечила нацистской Германии целый ряд политических побед: восстановление мощи вермахта, ремилитаризация Рейнской области, аннексия Австрии, захват Судетской области и оккупация Чехословакии. Каждая следующая победа укрепляла убежденность Гитлера в том, что Запад не решится на открытую конфронтацию с ним. Кроме того, в ходе этих успехов Германия получила в свое распоряжение огромные ресурсы, которые были использованы для обслуживания ее военной машины: 10 миллионов новых германских граждан, стратегические рубежи в центре Европы, естественные ресурсы, мощная промышленность (в том числе – современные военные предприятия). Все это было к услугам Третьего Рейха.

Однако важнее всего были психологические достижения Гитлера: одерживая бескровные победы над сильнейшими государствами мира, он снискал славу национального героя и завоевал сердца германцев (а также некоторых других народов, например – арабов). Образ непобедимого триумфатора парализовал внутреннюю оппозицию в Германии и лишил противников нацизма реальных политических позиций. На Нюрнбергском процессе немецкие генералы свидетельствовали, что в первые годы нацистского правления они намеревались свергнуть Гитлера, опасаясь, что он навлечет на Германию катастрофу. Однако победы фюрера заставили их понять, что им не удастся убедить немецкий народ в собственной правоте, и военные вынуждены были на время отказаться от идеи путча/*2.

Когда после падения гитлеровского нацизма в Восточной Европе и иных регионах мира утвердился сталинский коммунизм. Запад был исполнен решимости избежать повторения трагических ошибок прошлого. Демократические страны поспешили создать военный блок НАТО, который обеспечил им защиту от коммунистической экспансии. Американская стратегия сдерживания, остававшаяся в силе со дней Трумэна до окончания второй каденции президента Рейгана, поддерживала систему оборонительных альянсов вдоль всей линии границ коммунистической империи. Эту политику неоднократно объявляли чрезмерно жесткой и воинственной; американцев обвиняли в том, что они провоцируют конфликты и подрывают основы мирного сосуществования. Но, в действительности, дело обстояло прямо противоположным образом: созданные под эгидой США военные альянсы и, прежде всего, блок НАТО были фактической реализацией идеи "всемирной федерации свободных государств", выношенной еще Иммануилом Кантом.

Военно-политический союз демократического мира обуздал агрессивные поползновения деспотических режимов и остановил коммунистическую экспансию в 50-е годы. В последующие два десятилетия холодная война превратилась в бесплодную борьбу за контроль над форпостами в Третьем мире. В 80-е годы жесткая политика США окончательно убедила советских лидеров в том, что им не удастся одолеть Запад, и лишь тогда Кремль действительно пришел к выводу о необходимости мирного сосуществования. В конечном счете, советская империя рухнула, не выдержав экономического и технологического (в том числе – военного) соревнования с Западом. Исторический урок XX столетия ясен: капитуляция перед угрозами деспотических режимов увеличивает опасность возникновения войны, а твердое противостояние натиску диктатур способствует сохранению мира.

После развала коммунистической системы и демократизации европейских республик бывшего советского блока "мир между демократиями" пришел на место "миру посредством устрашения" во взаимоотношениях между Западной и Восточной Европой. Аннулирование Варшавского договора вызвало соответствующие изменения в структуре блока НАТО. Сегодня приходится слышать предложения о превращении НАТО в более политический, нежели военный союз и о приеме в НАТО государств Восточной Европы. Более того, вялотекущие некогда переговоры о сокращении стратегических вооружений получили стремительное развитие после падения коммунизма в России. Встав на путь демократизации, Россия не нуждалась более в поощрениях для того, чтобы отказаться от значительной части своей избыточной военной мощи. Напротив, она была теперь заинтересована в уменьшении оборонных расходов, и именно Москва выступила с некоторыми решительными инициативами в области сокращения вооружений. Не случайно этот процесс несколько замедлился после того, как в результате выборов 1994 года в российском парламенте существенно возросло представительство антидемократических сил.

Ту же самую динамику можно было наблюдать во внешней политике Германии, и прежде всего – в ее отношениях с Францией, которая была основной соперниницей Берлина с начала XIX столетия. С 1806-го по 1945 год Германия и Франция воевали четыре раза; их войны превосходили по своим масштабам все остальные европейские конфликты (походы Наполеона, франко-прусская война и две мировые войны в XX веке). Миллионы немцев и французов пали на полях сражений. Граница между двумя странами была усеяна укреплениями и изрыта траншеями; по обе ее стороны были сосредоточены крупные воинские силы. Сегодня это открытая граница, почти не видимая постороннему взору. Очень часто данный пример приводят в качестве доказательства того, что установление прочного мира возможно даже между заклятыми врагами. Однако при этом обычно забывают задать важнейший вопрос: когда именно стало возможным поддержание такого мира между Германией и Францией? Лишь тогда, когда на смену последнему деспотическому режиму в Германии пришло демократическое правительство. Только это обеспечило возможность демонтировать приграничные укрепления и отвести войска от границы.

Эта ситуация будет оставаться неизменной до тех пор, пока демократическому правлению в Германии ничто не угрожает. Но если немецкая демократия ослабнет, как ослабла некогда хрупкая и нерешительная Веймарская республика, то над Европой, да и над всем человечеством снова нависнет угроза разрушительной войны. Германия – отнюдь не исключение. То же самое было сказано выше о России; то же самое можно сказать о Японии, Корее и о всякой иной стране с деспотическим прошлым и привлекательным экономическим, а следовательно, политическим будущим. Точно так же, от успеха демократизации зависит, удастся ли освободившимся народам бывшего Советского Союза избежать перерастания своих националистических антипатий и территориальных претензий друг к другу в открытую войну как это случилось в Югославии. Если вместо демократий они породят авторитарные или диктаторские режимы, то вероятность эскалации межнациональных конфликтов резко увеличится.

В XX веке мы узнали, что существуют два совершенно различных способа установления и поддержания мира между государствами; выбор правильного способа зависит от того, какая форма внутреннего правления имеет место в той стране, с которой заключается мир. В отношениях между демократиями уместно полное примирение, доверие и всестороннее сотрудничество. Мир с диктаторскими режимами может быть заключен только с позиции силы и устрашения.

Сказанное выше вовсе не означает невозможности того или иного синтеза между двумя упомянутыми подходами. Так например, в отношениях с деспотическим государством может быть использован принцип "кнута и пряника". Но, в целом, приведенная нами формула верна и ей надлежит занимать центральное место в совокупности факторов, определяющих внешнюю политику государства. В сообществе демократических стран, прообраз которого виделся Канту во "всемирной федерации свободных народов", уместно стремиться к единовременному укреплению всех государств, поскольку, в перспективе, плодотворное сотрудничество сулит положительные результаты каждому из них. Такова принципиальная модель сотрудничества, царящая сегодня в отношениях между государствами Северной Америки и Западной Европы, причем мы можем надеяться на ее постепенное распространение в другие регионы мира.

Но в отношениях с деспотическими государствами надлежит придерживаться совершенно иной политики, поскольку уступки неизменно воспринимаются диктаторами как свидетельство слабости и побуждают их выступать со все новыми требованиями. Мирные отношения с диктаторскими режимами могут поддерживаться, в первую очередь, с позиции силы и устрашения, а для этого следует стремиться к усилению демократий и ослаблению диктатур.

Такова главная трудность, связанная с проблемой достижения мира на Ближнем Востоке: ведь Израиль является единственным демократическим государством в этом регионе. Ни в одной арабской стране нет действительно свободных выборов, нет свободы печати, нет гарантированной защиты гражданских прав. По сути дела, там в принципе отсутствует то, что на Западе принято называть "властью закона". В арабских странах не видно ни малейших признаков демократизации; напротив, в большинстве из них наблюдается устойчивая антилиберальная тенденция – в то самое время, когда к либерализму поворачиваются государства Восточной Европы, бывшие советские республики, многие страны Центральной и Южной Америки. Признаки демократизации можно увидеть сегодня даже в некоторых районах Африки, которые, казалось, навеки будут отданы во власть деспотического правления. Монголия и Албания, остававшиеся до недавнего времени самыми одиозными диктатурами, претерпевают стремительный процесс либерализации.

Быть может, в некоторых из этих стран положительные перемены не приведут к установлению стабильного демократического правления; опасность скатывания к диктатуре долго преследует освобождающиеся народы. Однако подавляющее большинство государств арабского мира упорно отказывается даже задуматься над возможностью демократических реформ (не говоря уже об их осуществлении), и в эпоху почти повсеместного демократического триумфа это не может не тревожить западных поборников демократии. В данных обстоятельствах им надлежит сделать неизбежный вывод: на Ближнем Востоке до сих пор возможен только такой мир, который поддерживается средствами устрашения.

Многие признаки указывают на то, что Запад не спешит с правомерными выводами. В прошлом США сыграли решающую роль в организации международного давления на диктаторские режимы в Латинской Америке, на ЮАР и на правительство Мобуту в Заире – с тем, чтобы побудить их к реализации демократических реформ. Совместное давление США и Западной Европы на государства бывшего коммунистического блока принимало самые разнообразные формы – от публичных протестов против попрания прав человека до экономических санкций. Но никогда такое давление не оказывалось на арабов. Триумфальноному шествию демократии было предопределено остановиться у песчаных рубежей Сахары.

Те политики на Западе, которые стремятся к установлению на Ближнем Востоке мира западного типа, прежде всего должны заставить арабские режимы встать на путь либерализации. Речь идет не только о введении многопартийной системы и власти большинства, но о внедрении в арабский мир таких основополагающих принципов демократии, как права личности, свобода слова, обуздание государственной власти с помощью законодательных ограничений. Эти принципы находятся в абсолютном противоречии с демагогическими призывами к "демократизации", исходящими из уст исламских фундаменталистов, которые не скрывают своего намерения растоптать гражданские свободы, как только им удастся дорваться до власти. Опыт Ирана и Судана наглядно свидетельствует о том, к чему ведет такая "демократизация". В Алжире исламисты совершили бы то же самое, если бы на их пути не встала армия.

Существует, разумеется, известный довод, согласно которому арабы и демократия несовместимы. Я отказываюсь признать правомерность этого довода. Арабские граждане Израиля (так же, как и арабские граждане США) усвоили принятые в государстве демократические нормы правления, и они успешно реализуют их, избирая собственных представителей в местные органы власти и в Кнессет.

(Глава сокращена по техническим причинам)