А. ГЛАСНОСТЬ

Лежат два кремня рядом - ну и ничего: лежат и безмолвствуют. Идет мимо искусный прохожий: берет один кремень, берет другой, рассматривает их внимательно, осторожно ударяет друг об друга - и вот искра.

Михаил Салтыков-Щедрин

Среди бесспорных благодеяний горбачевской эпохи - новые слова, обогатившие язык всех народов мира. Рядом с «перестройкой» наибольшую карьеру сделала «гласность». Перевод на основные языки был сделан в Москве агентством печати «Новости», и западные масс-медиа стали употреблять слово, споря иногда о его смысле, но неизменно соглашаясь, что «гласность» - это хорошо, что это - заслуга Горбачева, что это вернейший признак радикальных изменений в СССР.

Корень «гласности» - голос. «Толковый словарь русского языка» В. Даля, вышедший первым изданием в 1863-1866 гг., определял значение слова как «известность, общеизвестность». Словарь Даля появился в эпоху реформ Александра II, и «гласность» приобрела в это время смысл политический. Слово стало выражать общественное требование открытости, участия в жизни страны, открытого (гласного) суда. После административной реформы членов дум (городского самоуправления) с правом голоса стали называть «гласными». Салтыков-Щедрин, со свойственной великому сатирику иронией, раскрыл пределы «гласности» - разрешенной свободы: «искусность прохожего», его «внимательность» и «осторожность»: «Что если бы прохожий был не искусен? - спрашивает писатель. - Что если бы он ударил неосторожно? Если бы поблизости оказался навоз или другой

[129/130]

удобовоспламеняющий материал? Извлеченная из кремня искра упала бы в сей материал, воспламенила бы его - и вот пожар!»

В 1981 г. стандартный четырехтомный «Словарь русского языка» не дает определения существительного «гласность» и отправляет читателя к прилагательному «гласный», которое означает: «доступный для общественного ознакомления и обсуждения». В этом определении главное: доступный, кем-то сделанный доступным, кем-то разрешенный. «Краткий политический словарь» 1987 г. дает полное, исчерпывающее объяснение смысла слова, определяющего «политическое мышление» Горбачева. В предшествующих трех изданиях Политического словаря «гласности» не было. В издании 1983 г., исключившем цитаты из Брежнева и заменившим их цитатами из Андропова, за «гипотезой» следовало «глобальный». В горбачевском Словаре после «гипотезы» идет «гласность».

«Гласность, - определяет Политический словарь, - один из важнейших демократических принципов, обеспечивающий открытость работы органов управления, доступность для общественного ознакомления с их деятельностью». А затем Словарь раскрывает цель появления нового слова-лозунга: «Гласность - наиболее массовая форма контроля населения за работой органов власти, особенно местных, борьбы против бюрократии». Инструментальный характер суррогата свободы слова подчеркнут направленностью «контроля населения» прежде всего за деятельностью местных органов власти. Статья в Политическом словаре определяет границы: «Гласности не подлежат сведения, содержащие государственную, военную, научно-техническую, производственную, следственную, врачебную и т. п. тайны». В скобках читателя отправляют к статье «Бдительность революционная». В предыдущем издании ее не было. В последний раз «Краткий политический словарь» включал статью «Бдительность революционная» в издании 1969 г. Было в ней одиннадцать строк, не оставлявших сомнения в прочности веры: «Революционная зоркость, умение распознать и обезвредить

[130/131]

классового врага. Б. Р. - неотъемлемое качество коммунистов. Особенно необходима в обстановке острой идеологической борьбы, происходящей между социализмом и капитализмом. Б. Р. - патриотический долг, гражданская обязанность каждого советского человека, способствующая укреплению мощи первого в мире социалистического государства, всех стран социалистического содружества, надежное средство защиты дела мира во всем мире». В 1987 г. Словарь возвращается к понятию «бдительность революционная», но статья расширена в три раза - до 37 строк. Для сравнения - в «гласности» 21 строка. Новая редакция «бдительности революционной» сохраняет напоминание о патриотизме, гражданском долге, о цели - борьбе с враждебными социализму силами, мешающими «утверждению передового социального строя». Она ставит требование «бдительности революционной» в контекст нового исторического этапа, когда «даже наиболее агрессивным силам становится понятной невозможность решения исторического спора между социализмом и капитализмом военными средствами». Реакционные круги Запада - извещает статья - решают ослабить социализм, «вызвать его внутреннюю эрозию». Для этого они используют «разведку, методы «психологической войны», проводят идеологические кампании, рассчитанные на подрыв доверия к социалистическому строю, шельмуют социалистический образ жизни, спекулируют на национальных чувствах и т. д.» Сравнивая две редакции статьи «Бдительность революционная», легко убедиться, что в 1987 г. необходимость в «б. р.» подчеркнута значительно сильнее, чем в 1969 г. Авторы настаивают на том, что исчезновение угрозы военного нападения на СССР привело к значительному усилению опасности «внутренней эрозии» социализма под воздействием вражеской идеологии. «Бдительность революционная» - неразлучный спутник «гласности», ее верный страж. 21 строку «гласности» и 37 строк «бдительности» следует читать вместе: только тогда возможности и невозможности «гласности», ее цели

[131/132]

и границы, ее принципиальное отличие от «свободы слова» становятся очевидны.

Эксперт в области рекламы Жак Сегеля говорит о парадоксальном правиле коммуникации: «Путь к массе идет через элиту». И констатирует, что Горбачев с первых дней своего правления начал соблазнять элиту6. Седьмой секретарь не может претендовать на авторский патент. Техника обольщения мастеров культуры, в первую очередь писателей и кинематографистов, была в деталях разработана Сталиным. Ленин, обладавший властью, действовал через партийный и полицейский аппарат. В 1922 г. он выбросил из страны большую группу философов, писателей, ученых, отравлявших, по его мнению, народ «идеалистической» заразой. До этого, осенью 1921 г., Ленин вынуждает покинуть родину Максима Горького, критиковавшего некоторые аспекты большевистской политики. Во второй половине 20-х годов Сталин, начиная свое восхождение к вершине власти, обращает пристальное внимание на «властителей дум». Он прилагает немалые усилия, чтобы соблазнить Горького вернуться в Советский Союз. Первый приезд знаменитейшего русского писателя из фактической (если не юридической) эмиграции в 1928 г. был триумфом Горького и Сталина. Дом и дача Горького становятся местом встреч писателей со Сталиным, который приезжает в гости к автору романа «Мать». В 1932-1934 гг., когда осуществляется национализация литературы, организуется Союз советских писателей, утверждается единственный правильный творческий метод - социалистический реализм, Сталин непосредственно руководит процессом. Его бывший секретарь, Александр Щербаков, становится секретарем Союза, действующим как рука генерального секретаря. В это время Горький пишет в письме председателю Госиздата А. Халатову: «Как великолепно развертывается Сталин»7. До конца дней Сталин не спускает глаз с литературы и кино. Премии его имени, присуждаемые по его желанию и выбору, определяли сталинскую, следовательно, единственно верную шкалу ценностей. Жесточайшие репрессии, жертвами которых были вместе со всем населением

[132/133]

страны писатели, кинематографисты, музыканты, были особой, сталинской формой управления культурой. Деятели культуры не переставали превозносить Сталина, выражать ему свою безграничную любовь, ибо это была плата за огромную власть, которую он им дал. От имени генерального секретаря, от имени партии они управляли душами народа.

Важную роль в сталинском арсенале воздействия на элиту играли личные встречи (например, с Сергеем Эйзенштейном), телефонные звонки (например, Пастернаку и Булгакову). Американский журналист Энтони Льюис с поразительной самоуверенностью, которую дает только поразительное невежество, предлагая Рейгану брать пример с Горбачева, восторгался: «В контексте советской культуры и истории было удивительно, что Михаил Горбачев лично позвонил г-ну Сахарову в Горький, чтобы сообщить ему новость об освобождении. Когда высокий советский чиновник обращался к известному диссиденту?»8 Василий Гроссман, автор романа «Жизнь и судьба», не только ответил американскому журналисту, полагавшему, что его вопрос риторический, но и описал телефонный звонок Сталина «диссиденту». Гроссман составил подробнейший сценарий «беседы», которым четверть века спустя почти дословно воспользовался Горбачев. Гроссман ничего не выдумал. Он обобщил множество случаев и слухов о «звонках» Вождя. Один из важных персонажей романа, крупнейший ядерный физик Штрум попал в немилость. Бездарные коллеги нашли его теорию идеалистической, к тому же он - еврей. Его изгоняют из института, его осуждают все коллеги, он ждет неминуемого ареста. Это - год 1944. И вдруг телефонный звонок. Академик Штрум немедленно узнает голос. Величайший гений всех времен и народов объявляет физику: «Мне кажется, что вы работаете в нужном направлении». Все меняется, как в волшебной сказке. Штрум не успел ничего никому сказать. Но его зовут в институт. Коллеги встречают его аплодисментами. Он получает все, что ему нужно в лаборатории. Гроссман пишет: «Ему достаточно было добродушно усмехнуться

[133/134]

человеку, и судьба человека менялась - из тьмы, безвестности человек попадал под дождь славы, почета, силы. И десятки могущественных людей склоняли перед счастливцем головы - ведь Сталин улыбнулся ему, пошутил, говоря по телефону»9.

«Освободительный» телефонный звонок Горбачева Сахарову был блестящим подражанием Сталину и может рассматриваться как модель «гласности». Звонок принес огромные политические дивиденды генеральному секретарю. Звонок был проявлением личной доброты Лидера, ибо осталось неизвестным, ни почему Сахаров был без суда и следствия сослан в Горький, ни почему - по одному звонку - он был освобожден. Освобождение Сахарова есть дар генерального секретаря народу, т. е. элите и Западу.

Есть аналогия даже во времени, которое казалось генеральным секретарям подходящим для «освободительных звонков». 18 апреля 1930 г. Сталин звонит Михаилу Булгакову, все пьесы которого были запрещены, лишенному всяких средств к существованию. Вождь благосклонно разговаривает с писателем, спасает его от гибели. Накануне, 17 апреля состоялись похороны Маяковского, который покончил самоубийством три дня назад. Смерть Маяковского побудила Сталина, кроме того, разрешить выехать на Запад Евгению Замятину. 9 декабря 1986 г. Лариса Богораз, жена Анатолия Марченко, известного правозащитника и узника хрущевских и брежневских лагерей, получила телеграмму, извещавшую, что ее муж умер в Чистопольской тюрьме. 23 декабря, после звонка Горбачева, вернулся из ссылки в Горьком Андрей Сахаров. Сталин мог опасаться, что Булгаков и Замятин последуют примеру Маяковского. Горбачев мог опасаться, что здоровье академика Сахарова не выдержит горьковской ссылки.

Василий Гроссман - тонкий аналитик сталинской «доброты» - показывает, что телефонный звонок, выносивший человека «под дождь славы, почета, силы», одновременно разрушал душу этого человека. Академик Штрум,

[134/135]

который перед лицом ареста и смерти отказался осудить свои взгляды, после звонка, не задумываясь, совершает подлость по просьбе своих вчерашних гонителей. Гроссман первым заметил главный результат «звонков» - установление связи между палачом и жертвой, рождение чувства благодарности жертвы к палачу за помилование. Западные психологи, изучавшие психику освобожденных заложников, назвали эти чувства «Стокгольмским синдромом». По отношению к звонкам генеральных секретарей можно, видимо, говорить о «Синдроме Штрума».

«Гласность» была организована как очередная кампания, декретированная сверху, по желанию и решению Высшей Инстанции. Когда поражение в войне с Японией и революционные выступления 1904-1905 гг. побудили Николая II приступить к осуществлению широкой программы реформ, гражданские права, в том числе свобода слова, признанные подданным империи, были регламентированы специальными постановлениями. Свобода слова - стала государственным законом. Предварительная цензура была отменена законом. Только в июне 1990 г. был принят закон о печати, благодеяния которого будут зависеть от комментирующих закон инструкций, подготавливаемых в тиши кабинетов.

Цензура, отмененная формально, сохранилась. Но основную ответственность за направление печатного органа (это относится и к другим средствам массовой информации и пропаганды) несет главный редактор. Главный редактор «Известий» И. Лаптев рассказал, что примерно в 1986 г., на совещании руководителей средств массовой информации, Горбачев сказал, как отрубил: «Дорогие товарищи редакторы, вы являетесь главными запретителями и главными разрешителями…»10.

Процесс организации «гласности» начался с выбора «маяков» кампании - журналов-моделей и их редакторов. Организованный характер операции проявился, в частности, в том, что ведущими журналами-еженедельниками были назначены «Московские новости» и «Огонек». Можно бы сказать, что они никогда не имели прогрессивных

[135/136]

традиций, если бы советский печатный орган и прогрессивные традиции не были взаимоисключающими понятиями. «Московские новости» родились 5 октября 1930 г. как журнал на английском языке - «Москоу ньюс», предназначенный для распространения сталинских идей среди прогрессивного человечества. В журнале работали, рядом с советскими журналистами, иностранные коммунисты. Долгие годы (с 1932 г.) его главным редактором был Михаил Бородин, представитель Коминтерна при Сун Ят-сене, один из проводников советской политики в Китае в 20-е годы. Затем - до 1949 г. «Московские новости» влекли жалкое существование, распространяя на иностранных языках волшебные сказки о «зрелом социализме». В 1956 г. журнал стал органом вновь созданного Агентства печати «Новости», находившегося в ведении КГБ и представлявшего «альтернативу» официальному ТАСС. В 1987 г. главный редактор «Московских новостей» Егор Яковлев объяснял: «Орган наш задуман как специальная газета, предназначенная для западных стран. Там нас называли «оппозиционной» газетой, теперь относятся иначе: «М. Н.» - проводник политики Горбачева»11.

«Огонек» стал выходить в Москве в 1923 г., с конца 20-х годов был единственным массовым иллюстрированным еженедельником. С 1953 г. до начала «гласности», более 30 лет, главным редактором журнала был поэт и драматург Анатолий Сафронов, который считался реакционером даже среди советских главных редакторов.

Для превращения «Московских новостей» и «Огонька» в глашатаев «гласности», «перестройки», «демократизации» было достаточно изменения линии партии и назначения новых главных редакторов. «Огонек» возглавил украинский поэт и журналист Виталий Коротич, «Московские новости» - историк, многолетний работник аппарата ЦК Егор Яковлев. Ни Коротич, ни Яковлев не были известны своими расхождениями с генеральной линией брежневской эпохи либо очень хорошо их скрывали. Зато были известны, например, путевые записки Коротича, посетившего США, озаглавленные - «Лицо ненависти». Со сладострастным

[136/137]

удовольствием он обнажил язвы американского империализма, не оставляя в уме читателя сомнений относительно превосходства социализма. В конце 1988 г. Коротич объяснял, что многое в его книгу было вписано «брежневскими» редакторами против его воли.

Несколько новых главных редакторов в литературно-политических ежемесячниках - и был создан авангард «гласности». Введение для органов печати «хозрасчета», самоокупаемости побудило редакторов начать поиски читателей, публикуя сенсационные разоблачения пороков советской жизни, рассказы о таинственном советском прошлом. В конце 1988 г. была сделана попытка ограничить влияние «маяков гласности», лимитируя на них подписку. Протесты помогли, ограничения с подписки были сняты: «Огонек», «Московские новости», «Новый мир», «Знамя» вышли на первое место по числу подписчиков. Одновременно были продемонстрированы хрупкость «гласности» и возможности власти. Достаточно поменять главных редакторов в 5-6 журналах и газетах, ввести строгий лимит на подписку - и «два кремня», если вспомнить определение Салтыкова-Щедрина, останутся лежать рядом, не производя искры.

«Гласность» поразила советских людей, поразила мир, стала синонимом горбачевской весны. Основы политической тактики, которая приобрела известность под именем «гласность», разработал Сталин. 13 мая 1947 г., беседуя с писателями Фадеевым и Симоновым, Сталин изложил концепцию, заранее им, по свидетельству Симонова, продуманную. Генеральный секретарь, который в то время был и председателем Совета министров, предложил изменить характер «Литературной газеты». Она выходила тогда тиражом в 50 тыс. раз в неделю. Сталин предложил Увеличить тираж в 10 раз и выпускать газету два раза в неделю. Главное же, он рекомендовал сделать газету не только литературной, но и «политической, большой, массовой». «Все наши газеты, - разъяснял свою идею Сталин, - так или иначе официальные газеты, а «Литературная газета» - газета Союза писателей, она может ставить

[137/138]

вопросы неофициально, в том числе и такие, которые мы не можем или не хотим поставить официально. «Литературная газета» как неофициальная газета может быть в некоторых вопросах острее, левее нас, может расходиться в остроте постановки вопроса с официально выраженной точкой зрения. Вполне возможно, что мы иногда будем критиковать за это «Литературную газету», но она не должна бояться этого, она, несмотря на критику, должна продолжать свое дело». Симонов добавляет: «Я очень хорошо помню, как Сталин ухмыльнулся при этих словах». Сталин продолжал: «Вы должны понять, что мы не всегда можем официально высказываться о том, о чем нам хотелось бы сказать, такие случаи бывают в политике, и «Литературная газета» должна нам помогать в этих случаях. И вообще не должна слишком бояться, слишком оглядываться, не должна консультировать свои статьи по международным вопросам с министерством иностранных дел, министерство иностранных дел не должно читать эти статьи. Министерство иностранных дел занимается своими делами, «Литературная газета» своими». Наконец, Сталин объявил, что если новая «Литературная газета» получится, то «мы, может быть, предложим вам, чтобы вы создали при «Литературной газете» свое собственное, неофициальное телеграфное агентство для получения и распространения неофициальной информации»12.

«Литературная газета» стала, как хотел Сталин, выражением «неофициальных» сталинских взглядов, стала, как говорил ее многолетний главный редактор Александр Чаковский, «советским Гайд-парком». «Неофициальное телеграфное агентство» - Агентство печати «Новости»

– было создано после смерти Вождя, но, как сказано выше, при КГБ. Неизменной осталась цель: получение и распространение «неофициальной информации».

«Гласность» есть, несомненно, осуществление проекта Сталина о создании - рядом с «официальной» печатью

– «неофициальной», которая выражала бы политику генерального секретаря другими средствами. Но это только одна ее сторона. Вторая сторона - использование «гласности»

[138/139]

как (инструмента управления, как способа контролировать нижние и средние звенья аппарата, организуя «гнев масс г. В 20-е, в особенности же в 30-е годы «гласность» называлась «критика и самокритика». В 1929 г. Максим Горький предупреждал из Капри Сталина: «Освещение советской действительности эмигрантской и вообще буржуазной прессой основано почти целиком на фактах отрицательного характера, публикуемых нашей прессой в целях педагогических и агитационных - целях самокритики… Мы даем врагам нашим огромное количество материала…компрометируя самый принцип диктатуры рабочего класса»13. Сталин отвечал великому гуманисту и защитнику диктатуры, излагая азы политики «гласности»: «Мы не можем без самокритики… Без нее неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократизма, подрыв творческого почина рабочего класса… Конечно, самокритика дает материал врагам. В этом Вы совершенно правы. Но она же дает материал (и толчок) для нашего продвижения вперед… Отрицательная сторона покрывается и перекрывается положительной»14. Почти шесть десятилетий спустя кандидат в народные депутаты СССР объясняет избирателям, как «важна сейчас для партии беспощадная самокритика. Только самокритика и дает партии моральное право идти во главе перестройки»15.

Канализация недовольства масс против административного аппарата - один из важных инструментов управления в тоталитарной системе. Гнев народа, побуждаемый и контролируемый Вождем, используется им для укрепления личной власти и подчеркивания своей неразрывной связи с трудящимися. Трудно понять период «большого террора» (1935-1938), если не учитывать, что это было время широчайшей «гласности», выражавшейся в форме Доносов - как тайных, так и явных - на собраниях, в письмах в газеты. Террор, касавшийся всех слоев общества, представлялся пропагандой как война против «начальства», которую Отец народа вел в защиту народа. «Культурная революция» Мао Цзе-дуна, изображаемая как удар по «генеральным штабам», была использованием сталинской

[139/140]

модели управления страной. Синологи спорят, верно ли переведен был на иностранные языки термин, который употреблял Мао для своей акции. Важно то, что «культурной революцией» называлась в 1928 - 1931 гг. первая сталинская «гласность».

А характер нынешней «гласности», как инструмента политической власти, особенно очевиден, если сравнить ее с аналогичными эпохами в прошлом. В 1855 г. падение Севастополя и смерть Николая I пробудили, как выразился современник, Россию от летаргического сна. Стали видными всем «гниль правительственной системы, все последствия удушающего принципа»16. Рождается - гласность, наступает эпоха обличения, «время сатирического негодования, период осмеяния»17. Возникают сатирические журналы, в газетах появляются разоблачительные статьи. В 1856 г. выходят «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина - зеркало, в котором Россия со смехом и ужасом увидела себя. «Обличительная» печать действует в рамках цензуры, разрешается цензурой. Существует и официальная критика, которая, естественно, недовольна: «Наша обличительная литература принялась вытаскивать на пользу гласности, на публичное осмеяние весь хлам из каждого канцелярского подвала, из каждого грязного закоулка, из каждого бедного угла-жилища нищего чиновника»18. Обличительная литература будет существовать пока цензура ее терпит, но цензура только запрещает, она не подсказывает, что надо писать, она не указывает, куда сатира должна обратить свой взгляд, какие темы должна разрабатывать. Издатели сатирических журналов, авторы разоблачительных статей действуют в 60-е годы XIX в. - хотя и в цензурных рамках - самостоятельно.

Вторая волна «гласности» поднимается значительно выше первой: в 1905 г. принимаются постановления о печати, которые будут дополнены в 1906 г. Права и обязанности печати определяются законом. В частности, отменяется предварительная цензура. Каждая из многочисленных политических партий, возникающих в России, имеет свои печатные издания. Свобода слова, относительная по сравнению

[140/141]

с Англией или Францией, была невообразимой даже по нынешним либеральным нравам горбачевской эпохи. «Оттепель» началась в декабре 1953 г. статьей Владимира Померанцева «Об искренности в литературе» в журнале «Новый мир» и повестью Ильи Эренбурга «Оттепель», опубликованной в апреле 1954 г. Померанцев говорил о дефиците (употребляя модное сегодня слово) правды в литературе и жизни: «Искренности - вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам». Эренбург нарушил другое табу - пишет о любви, болезнях, даже смерти, в то время как даже упоминание дурной погоды в советском романе рассматривалось как неприемлемое вольнодумство. Статья Померанцева, повесть Эренбурга немедленно вызвали осуждение со стороны официальной критики, негодование идеологических властей. Но «оттепель», оружие, которым пользуются в борьбе за власть сталинские наследники, начинает все сильнее отогревать промерзшую почву. Ее границы раздвигаются. Открывается возможность задавать вопросы. Но открывает эту возможность, дает разрешение, первый секретарь ЦК КПСС Хрущев. В «тайном» докладе на XX съезде, который широко популяризировался на «закрытых» и открытых собраниях по всей стране, Хрущев дал список вопросов, которые должны были волновать народ. Список был достаточно широк - история Октябрьской революции и роль в ней Сталина, ошибки, совершенные в период коллективизации, в годы террора, во время Отечественной войны. Перечень «белых пятен», как станут называть 30 лет спустя ложь о советском прошлом, был сделан в 1956 г. В первые 5 лет «гласности» к нему было немало добавлено. Но то, что было добавлено, уже стояло на очереди к разрешению. Хрущев, прочитав в пенсионные годы «Доктора Живаго», нашел роман Пастернака скучным, но пожалел, что не разрешил его опубликовать. «Ничего бы не случилось…» - говорил он. Тем не менее, как свидетельствует Алексей Аджубей, к 1963 г. Хрущева начинает мучить «внутренний цензор»: «Не слишком ли отпущены вожжи, не наступил ли тот самый грозный паводок?»19 Или, как рассказывает в

[141/142]

мемуарах сам первый секретарь: «Мы как бы сдерживали эту оттепель с тем, чтобы эта оттепель не вызвала половодья и не захлестнула»20.

«Гласность», как и «оттепель», была возвещена литературой. Летом 1985 г. появилась повесть Валентина Распутина «Пожар»21, в январе 1986 г. повесть Виктора Астафьева «Печальный детектив»22.

Идут споры о литературных достоинствах повестей. Бесспорно, что в советской подцензурной литературе не слышен был раньше такой крик боли, ужаса, отчаяния. Распутин пишет о деревне, Астафьев - о небольшом провинциальном городке; всюду то же самое: разрушение природы, разложение человека. Советские писатели констатируют: добро повержено, зло торжествует. На журналах, напечатавших повести, на их книжных изданиях стоит гриф цензуры. Разрешается кричать и плакать от боли.

В атмосфере «оттепели» дерево советской литературы внезапно - и неожиданно после страшной сталинской зимы - зазеленело: взрыв поэзии, большая группа молодых писателей, новые имена, а среди них Александр Солженицын. «Самиздат», куда уходит значительная часть написанного в это время и запрещенного цензурой, - свидетельство богатого литературного урожая. Первые пять лет «гласности» носят иной характер. Несколько книг, ставших знаком новых «свобод», привлекали, главным образом, выходом в ранее запрещенные зоны. В «Плахе» Чингиз Айтматов впервые рассказал о наркомании, о поставщиках и потребителях яда, который до недавнего времени считался уделом разложившейся заграницы. В «Белых одеждах» Владимир Дудинцев окончательно рассчитался с Лысенко и лысенкоизмом. «Зубр» Даниила Гранина был портретом выдающегося ученого Тимофеева-Ресовского, эмигранта, жившего и работавшего в Германии, арестованного в 1945 г. в Берлине советскими властями, долго сидевшего в лагере, а затем возвращенного - со значительными ограничениями - в советскую науку. В «Детях Арбата» Анатолий Рыбаков нарисовал портрет

[142/143]

Сталина-дьявола, исказившего ленинские принципы социализма. Очень быстро «гласность» выходит за границы литературы, не находящей достаточно силы для участия в «перестройке».

Авангардом «гласности» становится публицистика, в первую очередь экономическая. Поток цифр, одна сенсационнее другой, обрушивается на советский народ. Статистические данные, факты, приводимые в печати, в том числе в газете «Правда», не оставляют сомнения: все очень плохо. Кризис экономический, социальный, экологический, моральный. Мы плохо жили во всех отношениях - кричат публицисты. Единственное спасение: перестройка и Горбачев. Генеральный секретарь явно рассчитывает произвести электрошок в сознании обитателей «зрелого социализма». По дереву и топор, говорит русская пословица. Горбачев видит необходимость сильнейшей встряски, чтобы убедить в необходимости его программы, его личности.

Инструментальность «гласности» подтверждается и самыми яркими ее проявлениями. Особенность горбачевской тактики: опережать желания, требования. Делать подарки. Разрешается публикация ранее запрещенных книг. Часть писателей, те, кто занимали ведущее положение в советской литературе, издавали и переиздавали все, что выливалось у них на бумагу, протестует против «некрофилии», допущения в литературу «мертвецов», отравляющих сознание советских людей и занимающих место на журнальных страницах и в планах издательств. Писатели - сторонники Горбачева горячо одобряют разрешение. Особенно довольны читатели, открывающие новых (старых) великих писателей, новые миры. Рождается выражение: теперь интереснее читать, чем жить. Выданная, как подарок, закрытая раньше литература заменяла то, чего Горбачев сделать в первые 5 лет не мог, - улучшить жизнь.

Одним из самых радикальных решений эпохи «гласности» стало прекращение глушения «голосов», как называют в Советском Союзе западные радиостанции, вещающие

[143/144]

на языках СССР. Сначала перестали глушить «Голос Америки», «ББС», «Немецкую волну», а потом самую нелюбимую советской властью - «Свободу». Видимо, некоторую роль сыграла огромная стоимость глушения. Бюджет глушения превышал бюджет вещания всех «голосов». Главное было в другом: советские идеологи поняли пользу, которую они могут извлечь из своего дерзкого либерального решения. Советский человек, питаемый только отечественной информацией, всегда относился к ней недоверчиво - веря ей (другой не было), но интерпретируя по желанию. Информация, поставляемая «голосами», всегда воспринималась как достоверная. Очень скоро после избрания Горбачева западные радиостанции решили поддержать «перестройку». Несмотря на критику отдельных элементов горбачевской политики, в целом она одобряется. Представители советской интеллигенции, приезжающие на Запад, охотно выступают перед микрофонами «Свободы»,» Голоса Америки», «ББС». Известные эмигранты, выезжающим с визитом в Советский Союз, дают интервью там, а вернувшись, дают интервью «голосам», подтверждая через свободную радиостанцию свою поддержку Горбачеву. Польза «голосов» демонстрируется ежедневно. «Правда» публикует письмо читателя: «На днях по «голосу» услышал будто кто-то из высокопоставленных деятелей НАТО выступал с секретным докладом о перспективах советской экономики на 20 лет. Странно, доклад секретный, а из него приводились какие-то цифры. Что это - западная «липа»?»

«Правда» добросовестно отвечает на вопрос, вчера еще невозможный, ибо слушание «голоса» носило криминальный характер. Центральный орган ЦК КПСС подтверждает наличие доклада, о котором известило Норвежское телеграфное бюро, и сообщает миллионам читателей газеты, что по мнению помощника генерального секретаря НАТО по политическим вопросам «в ближайшие годы возможность значительного экономического роста в СССР» исключается. «Правда» оставляет прогнозы на совести авторов доклада, но извещает: «По мнению западных

[144/145]

экспертов (основные предпосылки для экономического роста в Советском Союзе - пребывание в руководстве М. С. Горбачева, продолжение начатых им реформ, увеличение доходов от экспорта, отсутствие волнений на национальной почве, а также благоприятные погодные условия для сельского хозяйства»23. Только риторическим может быть вопрос: кому больше поверят советские слушатели и читатели: своим пропагандистам или экспертам из НАТО?

Один из великолепнейших успехов «гласности» - освобождение иностранных корреспондентов в СССР от необходимости искать новости. Все «новости», все «сенсации» они получают в готовом виде из советских источников: агентств печати «ТАСС» и «Новости», на «брифингах» в министерствах, в доверенных разговорах с советскими деятелями. Теперь нет нужды в иных, кроме официальных, источниках. Все приходит прямо, как говорят англичане из «пасти лошади». Никогда прежде, в условиях самой строгой цензуры, не удавалось так плотно контролировать иностранную печать. Включение Запада в обработку общественного сознания в СССР - один из главных элементов «гласности», одна из важнейших ее побед.

Когда понадобилось снизить напряжение, вызванное известиями о резне в Тбилиси 9 апреля 1989 г. и создать впечатление, что Горбачев ни в чем не виноват, в министерстве иностранных дел в Москве были собраны иностранные корреспонденты. Им показали видеокассету, зарегистрировавшую разговоры Шеварднадзе с грузинскими интеллектуалами. Западные корреспонденты, которым запретили выезд в Грузию, получили информацию из «достоверного источника». Как резюмирует корреспондент «Ле Монд» Бернард Гетта, знающий о чем он говорит: «Сразу же после публикации статей иностранных корреспондентов они будут обильно цитироваться ежедневно на волнах западных радиостанций, работающих для советских слушателей. Послание дойдет очень быстро и будет тем яснее, что его снабдят комментариями западные журналисты. Кремлю не понадобится объявлять самому, в своей печати, что высокое гражданское или военное начальство,

[145/146]

или оба они вместе, умышленно действовали против Горбачева»24.

Сталин в 1947 г., то есть после победы, когда послевоенные надежды на либерализацию уже совершенно растаяли, объяснял своим соратникам, как формируется у нас общественное мнение. Мысль Сталина сводилась к тому, что «хоть нет у нас и не может быть оппозиционной партии, нельзя забывать о возможности неофициальных взглядов и суждений. Если, считал Сталин, они не находят выхода, значит вынуждены таиться, а знать правду необходимо и полезно, в особенности правящей партии, которая одна выражает интересы всех классов и социальных групп общества, полезно если иметь в виду склонность кадров к спячке, зазнайству, некритичным оценкам»25. Понимая практическую пользу разрешения на. «выход» неофициальных взглядов и суждений на поверхность, Сталин обращался к этому инструменту неоднократно, но всегда на короткое время, в конкретных обстоятельствах борьбы за власть либо очередного «поворота» генеральной линии. Образцовым примером тактической «либерализации» была кампания, организованная во второй половине 50-х годов Мао под лозунгом: «Пусть расцветают 100 цветов, пусть спорят 100 школ». По исчезновении необходимости «школы» закрывались, диспутантов отправляли в лагеря, «цветы» скашивались начисто.

Горбачев мудрее Сталина на 30 лет. Седьмой секретарь сделал замечательное открытие: деятельность его предшественников по формированию советского человека, экономические, социальные и политические обстоятельства, составляющие советскую систему, дают возможность идти в разрешении на «выход» неофициальных взглядов и суждений значительно дальше, чем это представлялось возможным раньше. Горбачев (так удобно обозначить ту часть руководства, которая принимает эти взгляды) понял, что не были использованы в достаточной степени широкие возможности, которые дает советское воспитание. Советскому человеку - осознал он - можно доверять значительно больше, ибо все равно он не уйдет из «социалистической

[146/147]

клетки», из мира, в котором он живет и который живет в нем.

В годы «оттепели» молодые писатели, входившие в литературу после смерти Сталина, удивившие хранителей официальной доктрины языком, одеждой, музыкальными вкусами персонажей, оправдывались тем, что они хотят только показать: молодой человек в джинсах, слушающий джаз, говорящий на сленге, так же предан социализму, как и его отцы и старшие братья. 30 лет назад молодым писателям не поверили. Только сегодня их «мессаж» понят.

Во время разговоров с Горбачевым президент США Рейган не переставал повторять, раздражая собеседника, полюбившуюся ему русскую поговорку: «Доверяй, но проверяй». Эта поговорка очень точно выражает политику «гласности». Советскому человеку доверяют: награждая различными привилегиями - читать бывшие запрещенные книги, слушать бывшие враждебные «голоса», получать информацию о всевозможных бедах и несчастьях, обрушившихся на Советский Союз в годы «культа», «волюнтаризма», «застоя». Но его неустанно проверяют - бдительно контролируя границы «гласности».

Техника «гласности», измерение дозы дозволенности и недозволенности, осваивается в марше. Прежний опыт тщательно учитывается, но принимаются во внимание и новые обстоятельства. В основе концепции - обязательное условие: место встречи выбирает власть. Высшая инстанция, обеспечивающая «гласность», контролирует печать, все средства информации. Через них распространяются все, в том числе и самые «революционные» лозунги, определяющие направление дискуссии, размышлений, недовольства советских граждан. Редактор независимого московского журнала «Референдум» Лев Тимофеев пишет: «Заметьте, каждый раз, говоря о гласности, мы имеем в виду некий волевой акт: разрешили издать, разрешили обнародовать, разрешили приоткрыть»26.

Важный элемент: опережение. Сверху пришли главные лозунги: демократизация, гласность, борьба против социальной несправедливости. Сверху было спущено имя

[147/148]

врага: бюрократия. Читатель М. Руденко написал в «Известия» письмо, в котором говорит, что нынешняя гласность напоминает ему «трюк, придуманный и широко применяемый японскими фирмами: там в каждом цехе есть комната, в которой содержатся резиновые куклы - точные копии цеховых мастеров и вообще фирменного начальства. Принцип их использования таков: не нравится мастер цеха - подойти к его резиновой копии и дай ей по морде». М. Руденко пришел к выводу, что гласность - это «жалкая подделка под японский вариант: дескать, вам, граждане, не нравятся бюрократы, которые чуть было не довели общество до ручки, - кто вам мешает их бичевать, именуя изо дня в день «врагами перестройки»?27

Публикация подобного письма, на первый взгляд дерзкого и смелого, приносит множество дивидендов: свидетельствует об открытости газеты, об отсутствии запрещенных тем, о возможности идти со всеми вопросами в печать, привлекает новых читателей. Советская печать, многие годы терявшая читателя, превратившаяся в объект насмешек, утратившая доверие, обрела с гласностью новую жизнь. Тиражи возросли фантастически. Рядом с журналами и газетами, давно известными читателю, приобрели популярность новые издания. Первое место по тиражу занял еженедельник «Аргументы и факты». Десять лет назад его тираж составлял 10 тыс., в начале 1989 г. он достиг двадцати с половиной миллионов. В начале 1990 г. - превысил 30 млн. экземпляров. В журнале 8 страниц, годовая подписка стоит всего 3 рубля, статьи короткие, много писем читателей. «Аргументы и факты» приносят сенсационные материалы о дочери Сталина, о числе жертв сталинской эпохи, о государственном дефиците. Журнал регулярно публикует статьи о советском прошлом, заменяя для учителей отсутствующие учебники истории. Немногим уступает тиражом орган Центрального совета профсоюзов «Труд» (20 млн.) - это в два раза больше, чем тираж «Правды», которая, впрочем, тоже не может жаловаться на свои 10 миллионов (на 1.1.1989 г. - 9 млн. 664 тыс.). Увеличилось число читателей

[148/149]

и других центральных партийных изданий: «Советская Россия» - тираж 4 млн. 221 тыс., «Политическое образование» - 1 млн. 862 тыс., «Агитатор» - 1 млн. 231 тыс., «Коммунист» - 930 тыс., «Партийная жизнь» - 811 тыс.

Значительно повысился интерес и к другим средствам массовой информации. Это несомненный успех политики гласности: советские люди возвращены в поле воздействия контролируемой пропаганды. Возможность создания частных издательств, публикации частных журналов и газет была отвергнута властью. Об отношении к гласности, как оружию партии, может свидетельствовать правительственное постановление, принятое 23 октября 1987 г., о запрещении создания издательских кооперативов. Оно оставалось секретным до тех пор, пока сообщение о нем не появилось в независимом бюллетене «Гласность». Главная цель постановления, как объяснил один из его составителей, «оградить общество от социальной, идеологической и нравственной опасности, которую таят в себе кооперативы»28.

Процесс «гласности» может казаться неудержимым. На 5-й международной книжной выставке-ярмарке в Москве, состоявшейся в сентябре 1985 г., английским издателям не разрешили выставить «1984» Джорджа Орвелла. В феврале 1989 г. роман Орвелла начал печататься в московском журнале «Новый мир». В 1985 г. председатель Госкомиздата Б. Пастухов настаивал: «Мы по-прежнему решительно защищаем советского читателя от навязывания ему произведений с чуждыми идеологическими, этическими и эстетическими воззрениями…»29 В 1989 г. М. Горбачев выражал недовольство тем, что «в некоторых дискуссиях выдвигается вопрос о том, что для перестройки рамки социализма якобы тесны. Исподволь подбрасывается мысль о политическом плюрализме, многопартийности и даже частной собственности»30.

Шок, вызванный «гласностью», понимаемой как разрешение на публикацию прежде запрещенного, на позволение писать о проблемах, совсем недавно еще совершенно «закрытых», был результатом полной неожиданности

[149/150]

подарка. В 1967 г. Александр Солженицын писал съезду писателей о необходимости гласности, о гласности вспоминали «диссиденты». Хорошо было известно, чем это кончалось. И вдруг - взрыв: по одному лишь слову Лидера все переменилось. И то, что вчера еще казалось невозможным, потому что было абсолютно несовместимым с господствующей идеологией, стало возможно и перестало удивлять. Печатаются не только А. Платонов, М. Булгаков, Б. Пастернак, но и Артур Кестлер, Джордж Орвелл. Появился том статей Н. Бухарина и, несомненно, появятся тексты Л. Троцкого. Русская пословица настаивает: дареному коню в зубы не смотрят. Дареной «гласности» стоит, однако, заглянуть в «зубы», чтобы убедиться - исчезли они совсем или сохранились. Что делает цензура, если она еще существует? Превратилась ли «гласность» в неуправляемый, стихийный процесс, сдерживаемый только дефицитом бумаги?

Едва «гласность» вспыхнула, был задан вопрос: где ее пределы, есть ли у нее границы? Александр Бовин, политический обозреватель «Известий», констатирует в начале 1989 г.: «Все относительно. По сравнению с 1985 г. - гласность ошеломляющая. По сравнению с общественной потребностью - полугласность с натяжкой»31. Цензор Владимир Солодин в интервью роттердамской газете «Хандельсблад» признал, что еще имеются, как он назвал, «зоны осторожного подхода». Например, Горбачев. «Конечно, - сказал цензор, - можно критиковать лидера, но необходимо ограждать его от клеветы». Клевета, разъяснил он, это «умышленное искажение фактов. Например, если кто-то скажет, что Горбачев пытается налить старое вино в новые бутылки, что перестройка - это один из методов спасения сталинизма, модернизируя его, - это клевета»32.

Границы «гласности» очевидны для всех советских граждан. Их могут, при желании, увидеть иностранные наблюдатели. Остаются по-прежнему непроницаемыми основные тайны. Как и до «гласности», все решения Высшей Инстанции, Политбюро, принимаются в глубочайшем

[150/151]

секрете. Загадкой остается механизм принятия решений. Американский историк Джозеф Финдер пишет: «Мы знаем, что Политбюро собирается в четверг, но мы не знаем, в какое время. Нам говорят, что решения принимаются единогласно, но мы не знаем, голосуют ли они»33.

Важнейшая особенность «гласности», скрываемая рассуждениями и дискуссиями о ее рамках, границах, доступных и недоступных зонах, в том, что это строго контролируемый процесс. По-прежнему действует цензура. «Не секрет, - пишет «Комсомольская правда», - что у нас существует предварительная цензура в лице Главного управления по охране государственных тайн в печати (Главлит СССР). Теперь многое в его деятельности изменилось. Большинство ограничений для печати отменено. Но все же еще бывают случаи, особенно в местной печати, когда снимаются материалы из номера отнюдь не по соображениям государственной тайны»34. Цензура бдительно вычеркивает из воспоминаний Владимира Набокова «Другие берега» все упоминания о Ленине и «мерзостном ленинском режиме»35. Рой Медведев рассказывает: «Я сейчас начал публиковать свои статьи и с удивлением вижу, что редактор - не цензор, а еще редактор - решительно вычеркивает самые скромные критические замечания в адрес Ленина… приговаривая: «Не будем задевать Владимира Ильича»36. По-прежнему смысл слова определяется властью. Не имеет значения, если былое значение устаревает, не поспевая за колебаниями политической линии. В «Словаре иностранных слов», вышедшем в Москве в 1988 г., слово «плюрализм» определяется как «одна из главных идей в современных буржуазных и реформистских теориях… противопоставляется марксистско-ленинскому учению…»37. Через несколько месяцев после выхода «Словаря иностранных слов» «плюрализм» в сопровождении прилагательного «социалистический» стал употребляться в положительном смысле. Возможно, в очередном издании Словаря слову будет дано новое определение. Сохраняется власть над Словом. Изменилась

[151/152]

форма контроля. Рождается понимание того, что подмена омонимов страшнее (и действеннее) всякого запрета.

В интервью для «Юманите» в 1986 г. Горбачев изложил «новую» концепцию: за исключением военных и государственных тайн, а также тех видов пропаганды, которые прямо преследуются советским Уголовным кодексом (порнография, национальная ненависть и т. д.), функции контроля и отбора публикаций передаются редакторам средств массовой коммуникации и издательств. Кавычки для слова «новая» необходимы, ибо концепция «самоцензуры» была заложена в первых актах, регламентировавших советский цензурный аппарат, узаконенный в 1922 г.: «Тогда от всех видов цензуры, кроме военной, были освобождены все издания Коминтерна, вся партийная печать, «Известия ВЦИК», труды Академии наук и другие издания»38.

Если в 1922 г. Ленин считал свою партию достаточно сильной, чтобы она могла себе позволить не подвергать цензуре собственную печать, стоит ли удивляться, что полвека спустя Горбачев решил позволить себе роскошь довериться партийным редакторам. Он знает, что может на них положиться. В открытом письме Генеральному секретарю ЦК КПСС, председателю президиума Верховного совета СССР М. С. Горбачеву виднейшие представители либеральной интеллигенции, вернейшие сторонники перестройки - главный редактор журнала «Знамя» Григорий Бакланов, драматург Александр Гельман, писатель Даниил Гранин, председатель Союза кинематографистов Элем Климов, академик Роальд Сагдеев, председатель Союза артистов Михаил Ульянов просили усилить дисциплину. Рассказывая адресату о противниках перестройки, авторы письма напоминают, что раньше «даже обвинение в малейшем отклонении от принятого курса незамедлительно влекло за собой суровую ответственность». Они полностью согласны с тем, что «о возвращении к бытовавшим тогда порядкам речи быть не может». Но настаивают, что «идеологическая и политическая дисциплина, особенно сейчас, в переходный период, обязательна»39.

[152/153]

Советская «гласность» всегда - в сталинское время, в хрущевскую «оттепель», в эпоху «перестройки» - спущена сверху, организована, строго контролируется. В «Преддверии рая» Александра Зиновьева, книге, вышедшей в 1979 г., существует «комитет гласности», который занимается ею, следуя очередным директивам идеологической комиссии ЦК. Традиционные формы контроля: пленумы ЦК по идеологическим вопросам, когда утверждается «генеральная линия» на определенный отрезок времени; постановления ЦК по вопросам литературы, кинематографии, театра, критики и т. д.; совещания в ЦК, где руководитель идеологии (секретарь ЦК по идеологии, председатель идеологической комиссии - с 1988) дает директивы, отмечает успехи и недостатки в работе, намечает темы и направления идеологической активности.

Важное, недооцененное значение в процессе контроля над «гласностью» имеет техника советского журнализма. Знаток советских «средств массовой информации и пропаганды» Нора Букс обращает внимание на существование могучей армии советских журналистов: около ста тысяч. Она отмечает обновление техники, приемов, позволяющих эффективнее чем раньше контролировать информацию и манипулировать сознанием. В частности, усовершенствованы формы передачи идеологического послания, например, его композиционные приемы. Отсюда, например, обилие «диалога»: рецензии-диалоги, очерки-диалоги, статьи-диалоги. Создается впечатление участия в разговоре, из которого в действительности читатель или зритель устранен. Нора Букс отмечает распределение ролей и взаимодействие в рамках комплекса всех средств массовой информации и пропаганды (СМИП), как официально обозначаются в СССР масс-медиа. Неслыханное обилие информации становится важным элементом ее контроля40.

Горбачев дополнил этот арсенал могучим оружием - личными встречами с творцами общественного мнения, или, как они официально именуются, «руководителями средств массовой информации, идеологических учреждений и творческих союзов». С писателями и кинематографистами

[153/154]

встречался и Сталин, обычно в узком кругу. Хрущев провел три встречи с писателями, художниками, артистами, оставившими скверные воспоминания, настолько груб был первый секретарь, ведший себя как барин среди лакеев. Брежнев передоверил функцию «встреч-инструкций» Суслову. Горбачев превратил встречи с руководителями массовой информации в особый институт личного, прямого руководства. Каждое важное событие разъясняет редакторам журналов, председателям союзов писателей, журналистов, кинематографистов и т. д. лично генеральный секретарь. От него идут инструкции и импульсы.

В сентябре 1988 г. Горбачев напомнил, что средствам массовой информации «надо занимать четкие позиции», что «и в печати, да и в обществе в целом встречается путаница в анализе и оценках. По некоторым выступлениям, публикациям получается, что перестройка чуть ли не усугубила положение дел в экономике, разбалансировала финансы, ухудшила снабжение продовольственными товарами, обострила жилищные и другие социальные проблемы». Горбачев дает указание: не следует «приписывать перестройке то, что связано с предшествующим периодом». Он предлагает «решительно избавляться «от коллекционирования «пугающих» случаев» и подчеркивать положительные факты41. В 1928 г. ЦК партии, подводя «первые итоги проведения самокритики», требовал: «Усилить освещение положительных фактов нашего строительства… Обратить внимание на тщательный выбор фактов, давая примеры подлинно хорошего»42. На встрече с руководителями масс-медиа 8 января 1989 г. Горбачев был прям и резок: «Никто у нас в стране вне контроля не стоит… Это относится и к средствам массовой информации. Советская печать - не частная лавочка»43. Несмотря на призывы развивать кооперативное движение, выражение «частная лавочка» остается в советском словаре чрезвычайно оскорбительным.

Демонстрацией системы контроля, которую можно обозначить словом «гласность», было поведение Михаила Горбачева после выборов народных депутатов. Во втор-

[154/155]

ник, 28 марта 1988 г., едва стали известными предварительные итоги выборов, принесших несколько сюрпризов, генеральный секретарь не собирает Центральный комитет или Политбюро, не обращается к народу. Он вызывает в ЦК руководителей средств массовой информации и дает им инструкцию, как освещать результаты выборов. Характерно и то, что первую информацию о содержании выступления Горбачева получили иностранные корреспонденты от главного редактора «Огонька» В. Коротича, присутствовавшего на совещании. В советской печати выступление Горбачева было опубликовано 31 марта, определяя официальную линию.

После «кровавого воскресенья» в Тбилиси (9 апреля) Горбачев снова собирает (18 апреля) «творцов», снабжая их очередными директивами. В первые 4 месяца 1989 г. генеральный секретарь, считая, видимо, положение сложным, инструктирует руководителей массовой информации три раза: в январе, марте, апреле.

В октябре 1989 г., на очередном совещании, генеральный секретарь остро критиковал печать за «провокационные» материалы, которые приводят к ухудшению политической ситуации. В частности, он объявил, что «Аргументы и факты» опубликовали в №40 ошибочный материал. Узнав, что главный редактор журнала Владислав Старков находится в зале, он обратил все упреки лично ему. Когда после совещания Старков приблизился к генеральному секретарю и спросил: «Михаил Сергеевич, почему вы решили наказать меня? Почему вы хотите меня ликвидировать?» - он ответа не получил. Через несколько дней главный редактор «Аргументов и фактов» был вызван к главному идеологу Вадиму Медведеву и услышал, что журнал ведет «ошибочную линию». Старкову предложили покинуть пост главного редактора, он отказался44.

Горбачев не скрывал главной причины недовольства. «Аргументы и факты» опубликовали в №40 результаты опроса читателей об их мнении о народных депутатах. На вопрос журнала ответило 165 тыс. читателей. Было обработано 15 тыс. ответов. Оценена работа 600 депутатов.

[155/156]

Журнал опубликовал оценку деятельности 50 депутатов. На первом месте был А. Сахаров, затем шли Г. Попов, Б. Ельцин, Ю. Афанасьев. М. Горбачева в списке не было. Но он не мог не знать, что в полном списке он занял 599 место, опередив только своего заместителя по Верховному совету СССР - А. Лукьянова. Публикация журнала была воспринята как «оскорбление его величества».

Система «гласности» действует на всех уровнях партийной машины. «Каждый понедельник утром, - рассказывает редактор грузинской газеты «Коммунист», - первый секретарь ЦК КП Грузии проводит совещание секретарей, заведующих отделами и редакторов партийных газет. Здесь получаем информацию, как говорится, из первых уст». Из писем журналистов, сообщает работник «Правды», - «мы знаем, что с ними регулярно встречаются прямо в редакциях первые секретари Рязанского, Кемеровского обкомов КПСС»45. Редакторам районных газет дают «информацию» секретари районных комитетов партии. Так было всегда. Разница в том, что система «гласности» расширила права и увеличила ответственность редакторов. Техника управления средствами массовой информации и пропаганды стала более гибкой, усовершенствовалась, обратившись к опыту начала 20-х годов.

Остается наиболее действенным средством контроля - государственная монополия на бумагу. В 1988 г. Советский Союз находился на 68-м месте в мире по потреблению бумаги на душу населения. Процесс идет быстро, ибо всего 10 лет назад СССР был на 24-м месте46. Следовательно: дефицит бумаги - острейший. Здесь не место говорить о причинах нехватки бумаги: публикации миллионными тиражами политической литературы, указаний и инструкций и т. д. Достаточно спросить, как это делает журналист: «О какой свободе слова может идти речь, если бумага для выпуска книги и газеты монополизирована? Какая разница, на что надо выпрашивать разрешения - на то, чтобы позволили напечатать то, что хочется (и не запрещено законом), или на то, чтоб бумагу выделили на это? Какая разница: цензура или бумажная монополия?»47

[156/157]

«Гласность», подарок Горбачева советскому народу и миру, - величайший успех «перестройки». Возможность вернуться - через 30 лет - к разоблачению преступлений Сталина (к ним дошли за это время - преступления и «ошибки» Брежнева), возможность узнать о некоторых «секретах» прошлого, возможность, наконец, получить подтверждение из официальной печати о кризисном состоянии советской экономики - немалые благодеяния. «Конечно, - пишет философ и многолетний функционер аппарата ЦК А. Ципко, - в России сама возможность судить о руководителе государства, как о простом смертном, сама возможность назвать преступление преступлением, а абсурд абсурдом всегда была величайшим прогрессом»48. Трудно с ним не согласиться, заметив только, что печать эпохи «гласности» еще далеко не достигла свободы, которой обладала русская печать в 1905-1917 гг. А. Ципко прав, говоря о том, что назвать абсурд абсурдом - это прогресс. В условиях советской системы - это было бы величайшей победой. В связи с этим особое значение имеет разрешение говорить о материальных трудностях, об экономической слабости советского государства, о неверно выбранном пути к Цели.

Советский человек на протяжении 70 лет жил в двух измерениях: реальном - в своей комнате, на своем месте работы, в своей нищете; в ирреальном - на дороге, ведущей в светлое будущее, в рай на земле. Отсутствие всего необходимого, невыносимые трудности советского быта возмещались бытием в ирреальном марше в поющее завтра. Роскошные мраморные залы метро позволяли забыть о жалком жилище, могущество советской супердержавы облегчало бесправную жизнь советского гражданина. «Гласность» перебросила мостик из ирреальности в реальность, из иллюзии в действительность. Советские люди знали, что они живут плохо. Массовая информация и пропаганда заверяла их, что они живут лучше всех. Реальность становилась зыбкой под непрекращающимися ударами ирреальности. С приходом «гласности» советские люди узнали - из официальных источников, - что они живут плохо.

[157/158]

Им стало гораздо хуже, чем было раньше. Даже слегка приподнятая завеса лжи, в которой жил советский народ со дня революции, открыла такую страшную реальность, которая поразила ужасом и тех, кто всю жизнь в ней живет. А завеса всего лишь приоткрыла щелочку в реальность. Философ Игорь Клямкин констатирует: «Около трех лет назад слово «правда» стало едва ли не главным в нашем словаре. Нетрудно догадаться, почему оно выдвинулось на первые роли, почему оказалось символом и лозунгом перемен: потому и только потому, что раньше мы (или нам), в основном, врали». Клямкин не удивляется тому, что слова «правда» по-прежнему не сходит с газетных полос, звучит в эфире, остается главным лозунгом: «Если я сыт, то не стану требовать хлеба; если уверен, что не буду обманут, то мне и в голову не придет призывать окружающих к правдивости»49. Философ А. Ципко подтверждает наблюдение И. Клямкина: старую, казалось бы, разоблаченную ложь заменяет новая. И добавляет: развенчание одних, легко разоблачаемых политических мифов ведет «к утверждению и пропаганде иных - более правдоподобных, а потому более опасных»50.

Неспособность «гласности» разрушить «бастионы лжи», которая вновь «прорастает и на территории, уже, казалось бы, отвоеванной»51, объясняется тем, что «гласность» не предназначена для борьбы с ложью. Инструмент борьбы за власть, она предназначена для замены обветшавших, ставших ненадежными методов контроля реальности и ирреальности новыми, по последнему слову XXI в., которые должны служить долго, может быть вечно. Игорь Клямкин назвал свою статью - «Почему трудно говорить правду». Он не ставит знака вопроса. Автор знает: правду в Советском Союзе говорить трудно, ибо имеется нетронутый, могучий источник лжи: абсолютная власть партии. Бесспорно, совсем еще недавно подобная мысль, изложенная в «самиздатовском» тексте, могла стоить нескольких лет тюрьмы или психбольницы. Сегодня ее печатает журнал тиражом в 1568 тыс. экземпляров. Даже учитывая, что автор, следуя рецепту Черчилля, считавшего, что во

[158/159]

время войны правда так ценна, что ее должны сопровождать телохранители лжи, не излагает своих мыслей совершенно откровенно, не говорит прямо то, что думает, - перемена очевидна. Очевиден и риск, на который идут идеологи «перестройки»: они уверены, что могут контролировать «гласность». Возможно, они ошибаются.

Горбачев пошел на риск «гласности», ибо риск свободы слова несравненно больше. «Гласность» - наименьшее зло в условиях революционной ситуации для лидера, понявшего, что отсидеться в «бастионах лжи» невозможно. Он делает вылазку, рассчитывая разбить противника на подступах к крепости. Эта политика позволила генеральному секретарю нанести тяжелые удары по аппарату, сооруженному в течение двух десятилетий его предшественником. Инструмент чистки, мягкой, «бархатной», она стала орудием единения Лидера с народом, от которого ожидается благодарность за благодеяния, просыпавшиеся на него. «Гласность», наконец, позволила представить миру «новый» Советский Союз, «демократический», во всяком случае твердо идущий, под руководством просвещенного Лидера, к демократии, в семью цивилизованных народов, в «общеевропейский дом».

Было бы ошибкой преуменьшать риск для Горбачева и его партии от феномена «гласности». Но смелость Горбачева - следование традициям предшественников. Смелость еще большая была нужна Ленину, повернувшему руль государства в русло «новой экономической политики». Смелость еще большая нужна была Сталину, решившему в 1934 г. ликвидировать старую партию и завести себе новую. Смелость отчаяния была необходима Хрущеву, поднявшему руку на Идола, уже положенного в Мавзолей, но по-прежнему наводившего ужас. Можно, наконец, вспомнить о неслыханной отваге Мао Цзе-дуна, бросившего на партийный аппарат молодежь, погрузившего на 10 лет в «культурную революцию» народ, страну. «Революция» Мао - была ярчайшим примером демократического единения Лидера и народа. Число ее жертв - десятки миллионов - до сих пор не названо. Смелые, дерзкие

[159/160]

акции руководителей компартий всегда диктовались необходимостью борьбы за власть. Стремлением сохранить ее любой ценой.

Благодеяния «гласности» очевидны. Ее обратная сторона видна меньше. В 1956 г. польский писатель Витольд Гомбрович записывал в свой дневник: «Оттепель… Допустим, что она принесет - России и Польше - определенный суррогат свободы и правды. Свободы на 45%, правды на 47 %. И что из этого? Если бы я был узником той тюрьмы, я ухватился бы обеими руками за это. Если до сих пор запрещалось выходить из камеры, разве не радость прогулка по садику под бдительным оком надзирателя? Кто сомневается в том, что на практике меньше лжи лучше, чем больше лжи? Освобождение духа на условную свободу, с тем, что он должен регулярно регистрироваться в ближайшем контрольном бюро, не только стерло бы ту четкую и спасительную границу, которая до сих пор делила порабощенную правду от свободной лжи. Мы вошли бы на территорию полуправды, полужизни, неполного творчества, довольствия мнимостью - и что бы с нами стало?..»52

«Гласность» ощущается как полуправда, как приоткрытое - по воле власти - окно в подлинную реальность. Даже самые ярые сторонники «перестройки» начали после 5 лет «гласности» говорить о свободе слова. Осторожно, но стали говорить: «На первом этапе демократизации ключевой для нас оказалась проблема гласности… При дальнейшем развитии демократического процесса, - развивает свою мысль литературовед В. Лакшин, - на повестку дня встает социалистическая свобода печати, уничтожение предварительной цензуры и введение цензуры последующей - надзорной и в случае нужды карающей»53. Независимый журналист Лев Тимофеев говорит прямо: «И не «политика гласности» - нам нужна СВОБОДА СЛОВА. Гласность лучше безгласности. Но свобода слова еще лучше!.. Ибо только свобода сама по себе необратима»54.

Страх «обратимости» «демократизации», страх потерять

[160/161]

то, что было дано, память о легкости, с какой вместо «оттепели» приходят «заморозки», окрашивают эру «перестройки». Для опасений имеются все основания. Главный парадокс «гласности» в том, что закон о печати, т. е. о пределах «гласности», готовился 5 лет вне гласности, в кабинетах каких-то комиссий ЦК. Корреспондент московского телевидения, интервьюировавший Горбачева в Сибири, вспомнив о готовящемся законе о печати, просил: «Хотелось бы, чтобы он не носил односторонний характер только в сторону давления на журналистов… А то вот уже предлагаются санкции разные, штрафы денежные…» И услышал от генерального секретаря: «Так, хорошо, хорошо». Слова сопровождались веселым смехом. Это следовало понимать как шутку великого человека, который затем пообещал: «Демократично будем решать этот вопрос»55.

Недоверчивость к «гласности» объясняется также и тем, что «вырисовывается несколько неожиданная угроза: гласность как живительный элемент застоя. То есть встроенная в застойную систему (о, разумеется, систему уже тем самым модернизированную, более гибкую и, следовательно, более прочную и опасную)»56.

Опасения, выраженные историком Л. Баткиным, подтверждаются законодательными актами, которые, начиная с 1988 г., «встраивают» гласность в горбачевскую систему. Зона «гласности» постепенно, но неудержимо сужается, резко ограничивается, лимитируется. После Закона о митингах и демонстрациях 1988 г., предоставляющего широкие права специальным частям министерства внутренних дел, последовал Указ от 8 апреля 1989 г. Внося изменения в Закон «Об уголовной ответственности за государственные преступления», он практически упредил готовящийся Закон о печати, заранее поставив ему пределы. Указ заменил статью 190-1 Уголовного кодекса, остро критиковавшуюся, как нарушающую права человека. Статья предусматривала наказание за «заведомо ложные измышления», за антисоветскую клевету. Она давала возможность, широко использованную властью, преследовать

[161/162]

всех инакомыслящих, была острым оружием в борьбе с «диссидентством». Ныне статью 190-1 заменила статья 11-1. Она предусматривает наказание лишением свободы на срок до 3 лет или штрафом до 2 тысяч рублей за «оскорбление или дискредитацию государственных органов и общественных организаций»57.

Формулировка статьи поразила многих советских юристов. Она оказалась жестче предыдущей. Если, как указывают юристы, в правовом государстве можно доказать на суде, что в текстах или выступлениях обвиняемого не было «заведомо ложных измышлений», интерпретация отсутствующего в советском праве понятия «дискредитация» оставлена воле судьи. К тому же речь идет о дискредитации «государственных органов и общественных организаций»: под это определение можно подвести любое высказывание. Как это было с пунктом 10 знаменитой 58 статьи, каравшим за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Замечательным примером применения 10 пункта было осуждение на 10 лет пастуха, обозвавшего колхозную корову проституткой. Статья 11-1 позволяет, при желании, также наказать разгорячившегося пастуха - правда, на меньший срок. Профессор Наумов, комментируя Указ, настаивал, что «для грамотного правоприменителя здесь нет большой проблемы». А для неграмотного или конъюнктурного? - спросили юриста журналисты. - Нельзя ли подвести «под статью» критику партийных или государственных деятелей? Он ответил: «Надо вопрос ставить так: это в рамках социализма или против него?»58 Возникает, однако, осложнение. Во время брифинга в прокуратуре Ленинграда 19 декабря 1988 г. журналисты спросили прокурора города Дмитрия Веревкина: «Что вы понимаете под социализмом? Потому что это настолько сегодня неопределенное понятие. Еще недавно социализм - это было директивное планирование, затратные цены, дефицит, монополизм министерств. Сегодня все это рассматривается как сталинщина». Прокурор не нашел ничего лучше, как объяснить, что социализм - это когда «собственность страны должна находиться

[162/163]

в наших руках… В руках народа». И услышал: «Так у нас уже 50 лет называлось «в руках народа», а правил класс, который просто эксплуатировал народ»59. Вполне возможно, что после публикации Указа подобный разговор можно будет квалифицировать как дискредитацию советской власти, социализма и прокурора Ленинграда…

«Грамотные юристы», которых нашла «Правда», не скрывали задач нового Указа: «Принятие новых уголовных законов означает решимость Советского государства защищать саму демократию и гласность от экстремистских проявлений, оградить перестройку от деструктивных акций авантюристических элементов…» Они отметили причины появления Указа в апреле 1989 г.: «События последнего времени в ряде регионов страны показали, что имеются лица, а порой и группы, стремящиеся использовать демократизацию, расширение гласности для проповеди вседозволенности, беззакония, игнорирования конституционных положений об обязанностях гражданина перед обществом и законом». Правда» разъясняет: «Националистические выступления все отчетливее приобретают антисоциалистический и антисоветский характер»60.

Новый Указ убедительно демонстрирует разницу между «гласностью» и свободой слова. В любой момент «гласность», инструмент в политической борьбе, дарованная народу, ибо полезная в данный момент и в данных обстоятельствах, может быть закрыта вообще, сокращена до минимума, превращена в свою противоположность. Статья в «Известиях» о возможностях и границах «гласности» называлась: «О пользе говорить правду»61. Польза «полезной правды» исчерпывается, когда все ее возможности использованы. Свобода слова - право говорить правду, «гласность» - разрешение говорить «полезную правду».

Новый феномен, с которым придется считаться идеологам «гласности», - появление т. н. альтернативной, неподцензурной печати. До 1987 г. количество неподцензурных изданий не превышало 10-20 названий, в начале 1990 г. независимый журналист Александр Суетнов насчитал их - 780, причем только выходящих на славянских языках. В

[163/164]

Литве, например, выходит около 200 независимых изданий только на литовском языке. Всего, по его подсчетам, месячный тираж «самиздата» достигает 100-120 тыс. экземпляров (не учитывая прибалтийских изданий), а это примерно - 400 тыс. читателей62.

Лаконично и точно выразил Василий Селюнин смысл важнейшего инструмента горбачевской политики: гласность есть, слышимости нет. Все то, что говорится, остается гласом народа, вопиющего в пустыне реального социализма, гласом, который не принимается во внимание архитекторами «перестройки».