Я думаю — ученые наврали, –

Прокол у них в теории, прорез:

Развитие идет не по спирали,

А вкривь и вкось, вразнос, наперерез!

(В. Высоцкий)

Открытие цивилизации, которую многие считают еще древнее египетской, началось с человека, стоявшего и у истоков исследования Древнего Египта, — с датчанина Карстена Нибура. Правда, до европейцев и раньше доходили сведения о клинописных надписях Востока (их копии впервые попали в Европу еще в XVII веке благодаря итальянскому путешественнику и купцу Пьетро делла Валле), но Фридрих I Датский был первым европейским монархом, организовавшим научную экспедицию в Египет, Месопотамию[51] и Персию. Экспедиция эта проходила в нечеловечески трудных условиях; ее участники один за другим гибли от жары и тропических болезней, и в конце концов в живых остался один Нибур. Возможно, ему помог выжить тот жадный интерес, который он питал ко всем достопримечательностям, попадавшимся на его пути.

Возле Шираза Нибур исследовал развалины древнего здания, верно угадав в них руины дворца Персеполя — легендарной резиденции персидских царей. Когда-то здесь пировали Дарий и Ксеркс, и Диодор Сицилийский повествует о том, как сопровождавшая войска Александра Македонского афинская гетера Тайс призвала уничтожить столицу ненавистных персидских царей в отместку за все зло, которое персы причинили Элладе. Схватив пылающий факел, гетера бросила его меж колонн пиршественного зала, а Александр и его воины присоединились к ней, в результате чего вспыхнул пожар, уничтоживший великолепный дворец.

По счастью, от дворца осталось достаточно, чтобы в его развалинах Нибур сумел скопировать клинописные надписи, опубликованные им по возвращении в Европу. Однако в те времена еще никто не мог прочесть эти загадочные письмена, которые ориенталист Гайд называл просто узорами на камне… То же самое в свое время говорили и про египетские иероглифы!

Но вот в 1802 году молодой помощник школьного учителя из немецкого города Гетингена, Георг Фридрих Гротефенд, большой любитель ребусов и шарад, побился об заклад со своими друзьями, что расшифрует персепольскую надпись. Под общий хохот пари было заключено, и… Гротефенд выиграл его, расшифровав первые 9 букв персепольской надписи. Поистине, неисповедимы пути лингвистики и археологии!

Таким оригинальным образом — с трактирного пари — был сделан первый шаг на пути открытия цивилизации, о существовании которой никто раньше даже не подозревал.

Труд Гротефенда продолжили француз Эжен Бюрнуф и норвежец Кристиан Лассен, чьи работы (независимо друг от друга) вышли в свет в 1936 году. А потом пришла пора выступить на сцену археологам.

Еще в 1820 году молодой адвокат Ост-Индской компании Клавдий Джеймс Рич был заворожен видом холмов, возвышавшихся на восточном берегу Тигра. Полагаясь лишь на интуицию и вдохновляясь надеждой, он начал копать на одном из холмов в поисках знаменитой Ниневии, о которой не раз (причем в весьма нелестных выражениях) упоминается в Библии. Рич успел обнаружить несколько десятков глиняных табличек и некоторые другие предметы, но внезапно вспыхнувшая эпидемия холеры оборвала жизнь молодого ученого вскоре после того, как он приступил к раскопкам.

Прошло двадцать лет — и Поль Эмиль Ботта, врач и коллекционер насекомых, новоиспеченный французский консул в Мосуле, тоже заинтересовался загадочными холмами. Так же, как Рич, наугад, на авось он начал раскопки на холме близ деревушки Куюнджик. Четыре месяца нанятые французом арабы работали на облюбованном им холме, однако находки были столь незначительны, что о них даже не стоило сообщать во Францию. А ведь именно под этим холмом скрывался дворец царя Ашшурбанипала!

И вдруг некий араб из местечка Хорсабад рассказал «франку», питающему непонятный интерес к грязным глиняным обломкам, что таких, покрытых непонятными значками, кирпичей в его деревне полным-полно. Их там так много, что из них складывают амбары и печки! Зная склонность местных жителей к цветистым преувеличениям, Ботта не очень-то поверил арабу, но все же послал в Хорсабад своих людей — чем черт не шутит? И черт пошутил со всей основательностью, на какую только способен рогатый лукавец. Спустя неделю один из людей Ботта вернулся с поразительной вестью: они раскопали стены с рисунками, с рельефами, с изображениями диковинных зверей! Немедленно бросив все работы в Куюнджике, Ботта устремился в Хорсабад…

Результаты его трудов оказались такими ошеломляющими, что вскоре он дал телеграмму во Францию, сообщая, что нашел Ниневию, сердце «логовища львов»! Однако это была не Ниневия, а всего лишь ее дальний пригород Дур-Шаррукин, резиденция царя Саргона И. А настоящая Ниневия осталась под холмом у Куюнджика, где Ботта так поспешно свернул раскопки…

И все же открытие первого ассирийского дворца потрясло весь тогдашний ученый мир. Ботта работал в Хорсабаде с 1843 года по 1846-й, преодолевая ожесточенное противодействие местного паши, и его усилия то и дело вознаграждались удивительными находками. Из песка вставали рельефы и скульптуры, появлялись необыкновенные по своей реалистичности рисунки. Охота, война, угон пленных, подсчет отрубленных вражеских голов, пытки, взимание дани, снова охота и вновь война… Суровая и жестокая жизнь самого могущественного народа Древней Месопотамии оживала перед глазами французского исследователя.

Однако вскоре выяснилось, что древний алебастр не выдерживает горячего ветра пустыни. Рисунки на глазах блекли, статуи рассыпались в пыль… Тогда из Парижа на место раскопок срочно откомандировали художника Эжена Наполеона Фландена, который должен был сохранить для человечества то, что Ботта извлекал из-под земли. Бесценность работы Фландена, запечатлевавшего все найденные в Хорсабаде сокровища, вскоре доказало одно печальное событие: первый груз археологических находок, погруженный на плоты, затонул в бурном течении Тигра. Только следующий транспорт, отправленный со всеми мерами предосторожности, благополучно достиг цели, и древности ассирийской земли впервые предстали перед жителями Европы, заняв почетное место в Луврском музее.

По возвращении на родину Ботта издал пятитомное исследование «Памятники Ниневии, открытые и описанные Ботта, измеренные и зарисованные Фланденом». Из пяти томов два полностью посвящались ассирийским надписям.

Но хотя француз тщательно копировал клинописные тексты, расшифровать их он еще не мог. И тут опять пришла пора подхватить эстафету лингвистам.

Вы заметили, что зачастую важнейшие открытия в области лингвистики совершаются неспециалистами? Шампольон был профессором истории, Гротефенд — школьным учителем, Джордж Смит, о котором речь пойдет впереди, — гравером. А Генри Кросвик Раулинсон, внесший неоценимый вклад в дешифровку клинописи, был майором английской армии и политическим агентом в Кандахаре. Этот удивительный человек, ничего не зная о работах Гротефенда и его последователей, самостоятельно расшифровал имена трех персидских царей и пошел еще дальше: прочитал несколько слов, в правильности расшифровки которых, впрочем, сомневался… Кто-то может заявить: «Подумаешь, достижение! Всего-навсего несколько слов, да к тому же, возможно, неправильно прочитанных!» Этому скептику можно посоветовать взять книгу, написанную на китайском языке, и попытаться прочесть в ней хотя бы десяток слов, не пользуясь словарями и не консультируясь с преподавателями кафедры восточных языков… Когда же бедняге наскучит водить пальцем по непонятным значкам, пускай он для разминки попробует повторить то, что Раулинсон проделал на двуглавой скале в районе Бехистуна.

Для продолжения работы по дешифровке английскому майору отчаянно требовались новые надписи — и он начал копировать надпись на скале близ дороги из Керманшаха в Багдад. На этой естественной стеле царь Дарий когда-то приказал высечь надписи и рельефы, прославляющие его победы. Каменные фигуры изображали великого правителя, правой ногой попирающего мятежного мага Гаумату, там же красовались связанные веревкой девять царей-самозванцев, а по сторонам этого рельефа и под ним разместились четырнадцать колонок текста на трех языках. Вися на веревке над 56-метровой пропастью, Раулинсон тщательно скопировал староперсидский текст. А несколькими годами позже, дополнив экипировку гигантскими лестницами и альпинистскими «кошками», бесстрашный майор срисовал и вавилонскую часть надписи.

В результате своих альпинистских и лингвистических подвигов Раулинсон в 1846 году представил Лондонскому Королевскому Азиатскому Обществу копию староперсидской надписи с переводом.

Исследование цивилизаций Месопотамии начало продвигаться вперед семимильными шагами: в 1845 году Остин Генри Лайярд, бывший клерк, с детства бредивший Востоком, бросил скучную службу в конторе и отправился навстречу своей мечте. Располагая всего 60 фунтами, которые подарил ему английский посол в Константинополе, он начал раскопки в Нимруде. И неважно, что в стране, где очутился Лайярд, полыхало восстание, — вырвавшегося на волю романтика не могли смутить подобные пустяки. Каким-то чудом заручившись помощью воинственных бедуинов, Лайярд на следующий же день после начала работ наткнулся на ассирийский дворец! Вскоре — на второй; и его находки превзошли все найденное Ботта в Хорсабаде.

С невольным трепетом новоиспеченный археолог заглянул в глаза колоссальным статуям крылатых человеко-львов и человеко-быков, которые охраняли дворец Ашшурнасирапала II в IX веке до н. э. — в ту пору, когда мир не знал еще ни Гомера, ни Сократа, а Троянская война не успела полностью погрузиться в зыбучие пески древней истории… Под лопатами рабочих Лайярда крылатые боги и дворец могущественного ассирийского царя впервые за два с лишним тысячелетия снова увидели свет.

Подобный успех давал возможность почить на лаврах, не искушая капризную судьбу, но Лайярд вновь бросил ей вызов: в 1849 году он начал работать в Куюнджике, там, где раньше копали Рич и Ботта. Казалось бы, что можно было найти в таком бесперспективном месте? Везучий и упорный англичанин нашел то, что оказалось ценнее даже обнаруженных им ранее ассирийских дворцов в Нимруде. Наконец-то поднялись из-под земли развалины легендарной Ниневии, проклинаемого в Библии «города крови»!

Но самое главное — в пристройке ко дворцу Ашшурбанипала Лайярд обнаружил тысячи глиняных табличек, среди которых оказались и учебники языка с расшифровкой клинописных знаков. Такие таблички служили пособием для школьников в те времена, когда старая силлабистическая письменность и письмо-рисунок начали заменяться простым алфавитным письмом, — по сути дела, это были самые настоящие древние словари! Значение подобной находки просто невозможно переоценить. Она сразу разрешила многие трудности, стоявшие перед учеными на пути дешифровки клинописных текстов, — но в то же время задала миру новую загадку.

Дело в том, что помимо надписей на вавилонском и ассирийском в библиотеке Ашшурбанипала оказалось множество табличек с надписями на языке, разительно отличавшемся от семитских и иранских. То был язык шумеров — загадочного народа, создавшего первую великую цивилизацию Междуречья.

Надо сказать, что Лайярд и его преемник Ормузд Рассам не сразу поняли уникальность своей находки. И все же, как и полагается добросовестным археологам, они отправили в Англию не только эффектные барельефы и статуи, но и ящики, наполненные битыми глиняными табличками… В Британском музее за этот глиняный бой взялись «кабинетные ученые», кропотливо восстанавливая из разрозненных обломков удивительное прошлое Месопотамии; там и сделал свое знаменитое открытие Джордж Смит, рабочий-гравер и талантливый лингвист-ассиролог.

С его открытием мы еще познакомимся, а пока окинем беглым взглядом самые существенные археологические находки в Месопотамии.

Спустя 40 лет после открытий Ботта помощник французского консула Эрнест де Сарзек начал раскопки в шумерском городе Лагаше, обнаружив там культуру столь древнюю, что Ассирия времен Ашшурбанипала в сравнении с ней кажется чуть ли не современностью. Конечно, это преувеличение, но при попытке заглянуть на 45 веков в прошлое вполне может закружиться голова… Находки Сарзека заставили замолчать тех скептиков, которые упорно отказывались верить в существование шумерского народа. Кстати, сам термин «шумеры» ввели в обиход не историки, а французский лингвист Жюль Опперт: в 1869 году на заседании Французского общества нумизматики и археологии он порядком огорошил почтеннейшую публику, заявив, что непонятный язык многих клинописных табличек Месопотамии — шумерский. А раз существует шумерский язык, значит, когда-то должен был существовать и шумерский народ!

Слова Опперта встретили яростный отпор многих историков и археологов. В частности, Жозеф Галеви обозвал так называемый «шумерский» язык фантасмагорией. Какой еще там шумерский? Это просто вавилонские жрецы прибегали к шифрованным записям, дабы непосвященные не совали нос в их религиозные таинства!

И вот Сарзек обнаружил в Лагаше множество записей на этом «фантасмагорическом» языке — в том числе списки продуктов, купчие и другие деловые документы, которые не стал бы засекречивать даже писец, страдающий манией преследования в тяжелой форме. Впридачу Сарзек нашел статуи правителей, живших одновременно с самыми древними египетскими фараонами; откопал «Стелу коршунов», призванную увековечить победу Лагаша над другим шумерским городом — Уммой около 2470 г. до н. э.; открыл надписи правителя Уруинимгины — полного благих намерений, но печально кончившего реформатора XXIV века до н. э.

Вслед за этим последовали сенсационные открытия немца Роберта Кольдевея, нашедшего древний Вавилон в 90 км от нынешнего Багдада: в ходе восемнадцатилетних работ удалось извлечь на свет божий грандиозные крепостные стены, дворец Навуходоносора И, храм Мардука, Ворота Иштар, Дорогу Процессий и знаменитую Вавилонскую башню.

Двадцатый век, переболев Первой мировой войной, ознаменовался открытием древнего города Мари — соперника-союзника Вавилона (его откопали французские археологи под руководством А. Парро) и поразительно интересными находками англичанина Леонарда Вулли, сделанными в Уре, на родине библейского Авраама.

Помните достославного фараона Менеса, объединителя Египта? Вот и жители Ура хорошо его помнили. Не то чтобы они были знакомы с ним лично, но наверняка обитатели этого древнего города (к тому времени насчитывавшего уже немало лет) оживленно обсуждали последние новости, привезенные купцами из страны, кормящейся дарами Хапи. Да, хорошенькую трепку задал молодой Менее своим противникам из нижних номов! Говорят, фараон начал строить новую столицу, которая будет называться «Весы Обеих Земель»[52] — да пошлют боги удачу и процветание этому городу! И все-таки Мемфису никогда не сравниться в великолепии и славе с великим Уром… Интересно, подешевеет ли теперь привозное средство от змей — знаменитая талапия нильская?

Так судачили люди на рыночной площади и в трактире, отрытых английскими археологами через 24 века после того, как великий Ур прекратил свое существование и был занесен землей…

Пожалуй, на этом стоит прервать беглый рассказ об археологических открытиях в Месопотамии (удержавшись даже от искушения подробно описать так называемый «штандарт из Ура» или знаменитую «даму из Урука». Кто хочет знать, как они выглядели, пусть посмотрит на иллюстрации). Пришла пора нырнуть в то время, когда предки Менеса-Нармера еще и не думали о том, чтобы покинуть гостеприимную зеленую Сахару и сунуться в кишащее змеями и крокодилами болото — в будущую страну Та-Мери…

Это происходило так давно, что никто ровным счетом ничего об этом не помнит.

(Валерий Никитенко, «Исторический рассказик»)

Давным-давно, в период палеолита, равнина между реками Тигром и Евфратом представляла собой унылое зрелище: куда ни глянь, простиралась испаряющая миазмы топь с гудящими над ней тучами москитов и комаров. Никто никогда не узнает, какие беды загнали в это неласковое место первых людей — может, внутриплеменные распри, может, нападение врагов, а может быть, голод? Так или иначе, в Месопотамии появились первые поселенцы, среди которых были представители так называемой Эль-Обейдекой культуры[53] , получившей свое название по холмам Эль-Обейд — месту древнейших поселений Междуречья.

В конце V и начале IV тысячелетия до н. э. в Эль-Обейде жили земледельцы и скотоводы, знавшие гончарное дело и ткачество, изготовлявшие медные и каменные орудия труда. Они строили дома из тростника, обмазанного глиной, или из высушенных на солнце глиняных кирпичей. Другой строительный материал в бедном древесиной и камнем Междуречье раздобыть было нелегко, поэтому тамошние обитатели быстро научились обходиться малым: раскопки в Абу-Шахрайне (Эреду) позволили обнаружить не только тростниковые дома-мазанки, но и развалины небольшого храма из кирпича-сырца — одного из самых древних святилищ на Земле…

О дошумерском населении этой равнины известно очень немного, а еще меньше известно о том, откуда и почему в Месопотамии появились шумеры, или, как они называли себя, «черноголовые».

Черноголовые, круглолицые, большеухие (большие уши считались у шумеров признаком ума), пережившие Великий потоп изобретатели колеса, письменности, десятиричной и шестидесятиричной системы счета — откуда они пришли? Это по сей день остается загадкой. До сих пор ученым не удается выявить родство шумерского языка с каким-либо из древних или ныне существующих языков. Филологическая «палочка-выручалочка», не раз помогавшая определить происхождение других народов, в данном случае оказалась бессильной. Попытки же найти прародину шумеров, используя их собственные предания и исследуя их культуру, швыряют исследователей туда-сюда: где только не искали корни таинственного народа — от Индии до Персидского залива!

Именно в Персидском заливе большинство ученых помещает легендарный Дильмун[54] — своеобразный земной рай, предтечу библейского Эдема, где звери не ели зверей, где людям не нужно было тяжко трудиться и где всегда имелось вдоволь пищи и чистой воды… Согласно шумерским легендам, именно с этого благословенного острова их предки явились в страну, лежащую между Тигром и Евфратом. Но ни одно из дошедших до нас преданий не объясняет, что же заставило шумеров променять блаженный Дильмун на суровую к людям землю Междуречья.

В Месопотамии цивилизация развивалась не благодаря природным условиям, а вопреки им, и черноголовые «духом окрепли в борьбе», отточив свой интеллект в поисках замены самых необходимых в быту предметов. Нет камня для строительства домов, почти нет древесины? Что ж, люди научились возводить дома из глины и из тростника; тростник шел и на строительство лодок, и на изготовление домашней утвари. Нет руд для выплавки металлов? Обитатели Месопотамии наладили торговлю, выменивая недостающий металл на местное зерно. Торговые караваны из Междуречья двигались через Сирию и Малую Азию, шумерские высоконосые корабли из длинных тростниковых стволов, промазанных естественным асфальтом, с парусом из циновок на мачте из толстого тростника доходили даже до портов Мелахи близ устья реки Инд. Своенравные реки Тигр и Евфрат то и дело грозят наводнениями, а дожди, наоборот, крайне редки и скупы? Укрощая капризную стихию, шумеры упорным многолетним трудом создали мощную ирригационную систему, просуществовавшую почти без изменений с IV тысячелетия до середины II тысячелетия до н. э. От главных русел Тигра и Евфрата они отвели каналы, построили плотины и многочисленные водохранилища, чтобы использовать воду разлившихся рек для осенней обработки земли.

Ирригационные работы позволили получать рекордный по тем временам урожай зерновых, но они имели и еще один, не менее важный, результат. Совместный труд по укрощению капризной природы сплачивал людей и способствовал быстрому развитию цивилизации. Впитывая культуру местного населения, обогащая ее своей, шумеры продвигались с юга Двуречья на север (мирным ли путем, с помощью ли оружия — кто знает?), и повсюду на месте прежних небольших поселков вырастали мощные стены городов, возводились храмы на высоких кирпичных террасах, расцветали ремесла.

Своим первым городом шумеры считали Эриду, а их древнейшим культурным центром был город Ниппур с общешумерским храмом бога Энлиля. Помимо этих городов в Междуречье существовало еще много других, независимых друг от друга городов-государств: к востоку от поселения в Эль-Обейде находился Ур, к северу от него лежала JIapca, к востоку от Ларсы, на берегу Тигра, постоянно враждовали друг с другом Лагаш и Умма, а на другой стороне долины, на берегу Евфрата, возвышались стены Урука, родины знаменитого Гильгамеша.

Первоначально во всех государствах делами заправляли жрецы, да это и неудивительно. Многочисленные боги шумеров требовали не только почитания, но и богатых подношений; через своих посредников-жрецов они владели обширными землями, множеством рабов; на священных полях трудились сотни зависимых от храма людей. Городские храмы были сосредоточием деловой и культурной жизни, из них рассылались в другие края торговые агенты-тамкары, при храмах работали мастерские и создавались школы. Сперва веское слово в городской жизни принадлежало также общине, но мало-помалу военные вожди, именуемые лугалями (что значит «большой человек»), набрали силу в завоевательных походах, впридачу к военным трофеям захватили солидную часть храмовой земли — и сделались могущественными царями, полновластными властителями городов-государств.

Менее значительными личностями считались верховные жрецы-энси, вынужденные терпеть указания совета старейшин. В случае необходимости энси возглавляли дружину, состоявшую из храмовых людей (что, несомненно, служило им некоторым утешением), однако не могли равняться в богатстве и силе с лугалями. Некоторые исследователи считают, что взаимоотношения лугалей и энси можно сравнить с взаимоотношениями сюзеренов и вассалов в средневековой Европе.

В древнем Уруке верховный жрец назывался не энси, а эн; таким жрецом как раз и был легендарный Гильгамеш, пятый правитель I династии города У рука, дерзко осмелившийся не подчиниться грозному лугалю города Киша…

Но прежде чем прогуляться по улицам Урука, стоит познакомиться с некоторыми из многочисленных богов Шумера, которым суждено шествовать по страницам этой книги бок о бок с людьми. Ведь божества Древней Месопотамии никогда не были так отстраненно-далеки от человека, как божества Египта; да и здешние люди порой осмеливались враждовать с бессмертными, любить или отвергать любовь великих богинь.

Впрочем, судите сами!

Вначале — многие тысячи лет — существовал лишь Мировой океан, в недрах которого скрывалась дочь океана, великая Намму. Неизвестно, от кого забеременела Намму, но, так или иначе, из ее чрева вдруг вышла гора с подножием из мягкой глины и вершиной из твердого олова. На вершине этой горы обитал древнейший бог Ан (Небо), а внизу на плоском диске, плавающем в океане, томно возлежала богиня Ки (Земля). Заботливая праматерь Намму подождала, пока ее дети подрастут, и соединила их узами брака.

От Ана и Ки родился блистательный бог Энлиль, поднимающий дыханием буйный ветер, сотрясающий могучей поступью всемирную гору.

Вслед за тем супруги произвели на свет еще семь богов, которые стали править миром вместе со своим старшим братом Энлилем, верша судьбы нынешнего и грядущего.

Все было бы хорошо, но восьми детей Ану и Ки показалось мало. Войдя во вкус отцовства и материнства, они породили еще множество Ануннаков, самых младших богов, сексуальным темпераментом явно пошедших в отца. Да и старшие боги не собирались успокаиваться на достигнутом — у них рождались все новые дети, вслед за чем появлялись внуки, правнуки и праправнуки… Причем все они обладали божественным бессмертием!

Что ж, дело кончилось тем, чем и должно было кончиться: наступила демографическая катастрофа. На мировой горе просто стало некуда ступить от потомков Ана и Ки!

Видя, что вскоре его вконец затолкают теснящиеся повсюду родственники, Энлиль отважился на смелый шаг.

«Суровые времена требуют суровых решений!» — изрек он и, вооружившись медным ножом, аккуратно подрезал края небосвода.

Ан с громким стоном оторвался от Ки и взмыл высоко в воздух, где повис в виде огромного оловянного полушария. Маленькие кусочки олова, кое-где отколовшиеся от него, упали вниз в виде прощального привета любимой супруге; люди до сих пор находят здесь и там частицы небесного металла.

Боги с ликующими воплями забегали по сделавшейся просторной и широкой земле, а Энлиль, удовлетворенно кивнув, спрятал нож в ножны. Его смелый эксперимент полностью удался, и боги единогласно избрали мудрого первенца Ана своим владыкой.

Сам Ан так и остался вверху, наблюдая оттуда за своими многочисленными отпрысками; Энлиль же наполнил обширную землю дыханием жизни и поместил в ее центре город Ниппур. Ниппур — запомните, а вовсе не Мемфис, не Фивы и не Гелиополь, пусть египтяне не обольщаются на этот счет! В Ниппуре находился великолепный храм Энлиля — Энкур, куда все боги приходили поклониться своему владыке, ибо

То, что из уст его, — ненарушимо,
что присудил он — дано навечно.
Он взоры вздымает — колеблет горы!
Он свет излучает — пронзает горы!
Отец Энлиль восседает державно
в священном капище, в могучем капище!
Он — Нунамнир![55]
Совершенно его правление, его княжение!
Боги Земли перед ним склоняются,
Ануннаки-боги к нему стекаются,
С верою в мудрость его стекаются!
Исполин! Владыка! Он велик во вселенной!
Он мудрец, в законах всеведущ![56]

В ту пору в мире еще не было людей, в Ниппуре жили лишь боги да богини, среди которых выделялась предприимчивостью дочь Ана Нунбаршегуну.

Увидев, как возвысился Эн ли ль, Нунбаршегуну задумала выдать за него свою дочь — юную прелестную Нинлиль.

— В чистом потоке, женщина, в чистом потоке омойся, –

наставляла дочку заботливая мать, –

Ступай, Нинлиль, вдоль берега потока Нунбираду,
Ясноглазый властелин, ясноглазый,
«Великая Гора», отец Энлиль ясноглазый увидит тебя
И тут же обнимет тебя, поцелует тебя[57] .

Наивная Нинлиль сделала все, что ей велели, и замысел Нунбаршегуну удался — правда, только отчасти. При виде красавицы Энлиль и впрямь загорелся неистовой страстью и пожелал немедленно овладеть девушкой. Не тратя времени на вздохи и серенады, бог предложил Нинлиль возлечь с ним, но та ответила испуганным отказом:

— Мое лоно мало, оно не знает соитья,
Мои уста малы, они не умеют целовать!

Энлиль слегка опешил от такого бесхитростного и прямого ответа, но не пожелал примириться с поражением. Потеряв голову от любви, он обратился к своему доверенному слуге Нуску, спрашивая, что ему делать?

Нуску очень возгордился, что сам властелин богов пришел к нему за советом, хотя и не понял, что так смущает Энлиля? Все очень просто — если уговоры не помогли, господин должен взять девушку силой! Это проще простого, он, Нуску, сам много раз поступал так в подобных случаях! Услужливый прохиндей даже дал хозяину ладью, чтобы верховному богу не пришлось валяться с Нинлиль на пыльной траве среди скорпионов и змей.

И на следующий день Энлиль, почитавшийся в Ниппуре светочем правосудия, поступил согласно совету своего неразборчивого в средствах слуги: он подстерег Нинлиль в зарослях прибрежного камыша, затащил юную прекрасную богиню в лодку и изнасиловал ее.

При вести об этом злодеянии всеобщее возмущение охватило Ниппур. Семь старших богов — вершителей судеб мира и пятьдесят младших богов и богинь собрались, чтобы судить своего преступного властелина. Приговор судей был единогласным: насильнику нет прощения! Отныне Энлиль им больше не владыка, он должен навсегда покинуть Ниппур и удалиться в подземный мир!

Так постановили боги, и охваченный раскаянием преступник ни слова не возразил против их решения.

— Энлиль, нечестивец, уходи из города!
Нунамнир, нечестивец, уходи из города!

И ушел бывший верховный бог в Кур — в печальную страну, откуда нет возврата.

Но Нинлиль уже носила во чреве ребенка Энлиля — будущего бога Луны Нанну. Молодая женщина долго горевала и плакала, не зная, как ей теперь поступить. Ненавидит она того, кто дал ей этого ребенка, жалеет его или любит? И как ее малютка будет расти без отца?

Наконец богиня осушила слезы, укрепила сердце и отважилась последовать за изгнанником в недра земли.

Узнав об этом, Энлиль еще сильнее почувствовал вину: неужели его первенец и прекрасная Нинлиль обречены вечно пребывать в таком безрадостном месте? Из подземного царства никто никогда не возвращался, даже Энлиль не мог изменить непреложные законы, правящие Куром! Но бог призвал на помощь весь свой ум, всю свою энергию и составил хитроумный план.

Он занял место привратника, сторожащего вход в подземную страну, принял его образ и встретил приблизившуюся к воротам Нинлиль такими словами:

— Энлиль, мой господин, не велел тебе говорить, где он. Энлиль, мой господин, не велел тебя впускать!

— Раз Энлиль — твой господин, значит, я — твоя госпожа, — дрожащим голосом отвечала юная женщина. –

Во мне зреет семя владыки богов, пожалуйста, пропусти меня!

— Дай коснуться тебя — тогда, так и быть, я тебя пропущу! — нахально потребовал лжепревратник.

Как ни умоляла Нинлиль, страж стоял на своем. Наконец бедняжке стало ясно: ворота не распахнутся, пока она не выполнит все требования наглого шантажиста.

И возлегли рядом богиня и ее неузнанный муж, и обнял Энлиль супругу, приговаривая магические слова: «Семя моего господина пусть вернется к небу, семя мое — пусть под землю сойдет!»

Потому что владыка богов хорошо знал жестокие законы подземного мира: тот, кто хочет вернуться отсюда на землю, должен оставить вместо себя другого — голову за голову, душу за душу!

Так Нин ли ль зачала от супруга дитя, которому предназначено было остаться под землей вместо их первенца Нанны.

Пройдя через ворота, богиня отправилась дальше, а Энлиль вновь опередил ее и встретил на берегу подземной реки под видом стража потока. «Страж» потребовал от Нинлиль той же услуги, что и привратник, — и опять, обнимая женщину, произнес волшебное заклинание: «Семя моего господина пусть вернется к небу, семя мое — пусть под землю сойдет!»

Ребенок, зачатый на сей раз, должен был заменить в стране вечного мрака юную Нинлиль.

Не подозревая о жестоком замысле мужа, богиня побрела вдоль берега реки, где вскоре увидела перевозчика Ур-Шанаби… Конечно, это был все тот же Энлиль, принявший еще один облик. И снова богу удалось обмануть самоотверженную супругу, выманив у нее ласки взамен обещания переправить на ту сторону страшного потока.

Магические слова: «Семя моего господина пусть вернется к небу, семя мое — пусть под землю сойдет!» сделали третье дитя, зачатое Нинлиль в подземном мире, выкупом за самого Энлиля.

Так три младших ребенка божественной четы помогли Энлилю, Нинлиль и их первенцу Нанне вернуться на землю вопреки судьбе и приговору богов. Младшие братья Нанны сделались подземными божествами, а Энлиль вновь воцарился в Ниппуре под ошарашенное молчание остальных богов: шутка ли, никому прежде не удавалось вырваться из Страны без Возврата!

Возмужав, старший сын Энлиля Нанна начал, подобно египетскому Ра, путешествовать в небесной ладье по небосводу, однако, в отличие от Ра, выбирал для своих прогулок исключительно ночное время суток. Утром Бог Луны опускался на отдых в воды Мирового океана, и тогда над миром взмывал его блистательный сын, Бог Солнца Уту, который мчался в огненной колеснице с востока на запад, затмевая ослепительным сиянием звезды и планеты.

Кроме сына у Нанны была еще дочь — энергичная, ветреная и взбалмошная Инанна. Эта красотка не придерживалась столь размеренного образа жизни, как ее брат, а разнообразие интересов сделало ее самой популярной богиней Шумера. Инанна считалась хозяйкой войны, любви и плодородия; в будущем эта своенравная красавица еще не раз покажет свой характер. А пока…

… А пока за обустраивание молодого мира взялся брат Энлиля Энки, неутомимый труженик и добряк. Энки запустил в воду рыб, запретил морям заливать землю, наполнил земные недра рудами металлов и насадил тенистые леса по берегам рек и по склонам гор. Бог-демиург внимательно следил за тем, чтобы дожди вовремя орошали землю — и все вокруг цвело и зеленело, и птицы оглашали звонким щебетом молодые леса.

Время от времени, устав от трудов, брат Энлиля удалялся на отдых в свой великолепный храм-дворец Абзу, лежащий на дне океана. Именно там его пробудили однажды от крепкого сна возмущенные крики праматери Намму:

— Ты все полеживаешь и дремлешь, лентяй! Всплыви-ка лучше и посмотри, что делается на земле! Ануннаки, страдая от голода, едят траву и коренья; страдая от холода, они прикрываются лишь листьями да циновками из тростника! Встань, помоги младшим братьям, наведи порядок!

— Пожалуй, я и впрямь чего-то недоглядел, — самокритично вздохнул Энки, слезая с ложа.

Да, младшее поколение богов только и знало, что размножаться, зато работать никто из ануннаков не желал — неудивительно, что им не хватало пищи.

Энки понял, что если он не примет решительных мер, все его усилия по озеленению земли пойдут прахом: оголодавшие ануннаки начисто съедят траву и общиплют листья с деревьев. Этого никак нельзя было допустить! И хозяин Абзу, посоветовавшись с Ану и Энлилем, создал божественного юношу — JIaxapa (Овцу) и божественную девушку Ашнан (Зерно).

Лахар спустил с небес на землю стада овец и коз, которые стали быстро размножаться на зеленых лугах, давая молоко, мясо и мягкую шерсть. Аншан тоже не теряла времени зря: она возделала первое поле и засеяла его зернами ячменя.

Боги отведали ячменного пива, приготовленного Аншан, и хором восславили мудрого Энки. Да, отличное дело он совершил! Но было ясно, что двух маркитантов не хватит для целой армии прожорливых богов. Как Лахар и Аншан ни смекалисты и ни трудолюбивы, вдвоем им не под силу обеспечить всех бессмертных едой, одеждой и питьем!

— Сотворю-ка я им на подмогу работящих и разумных людей! — промолвил порядком захмелевший Энки.

А надо сказать, что он сел за стол, не ополоснув даже руки после тяжких трудов, и теперь его забывчивость обернулась во благо. Выковыряв из-под ногтей полпуда грязи, Энки хотел уже приступить к лепке задуманных созданий, как вдруг его жена, богиня Нинмах[58] , тоже хлебнувшая на пиру лишнего, перехватила у мужа инициативу.

Она отобрала у Энки кусок глины и сама начала лепить первого человека, приговаривая такие слова:

— Человеческое созданье — хорошо ли оно,
дурно ли оно –
Как мне сердце подскажет, такую судьбу ему присужу –
или добрую, или злую!
— Судьбу, что ты присудить пожелала, –
благую ли, злую ли — я назначу![59] –

живо возразил Энки, не желая уступать славу создателя людей жене.

Однако вскоре он горько пожалел о своих словах. Пришлось же ему потрудиться, назначая судьбу и подыскивая посильную работу для слепленных Нинмах беспомощных уродцев!

Зато потом Энки от души повеселился, сделав еще более нелепых уродов и заставив Нинмах придумывать для них судьбы. Дело чуть не дошло до размолвки между супругами, но наконец Энки решил: поразвлекались — и будет! — и взялся за работу всерьез.

Он сотворил крепких, сильных, наделенных душою и разумом людей — мужчин и женщин, образом во многом схожих с богами. Женщин Энки научил прясть и ткать, попросив присматривать за ними богиню ткачества Утту. Мужчин под покровительством бога-пастуха Думмузи он обучил скотоводству: пусть несут в храмы побольше сливок и молока!

Люди долго жили в мире друг с другом, но потом так размножились, что у них начались споры из-за земли. Тогда бог-демиург размежевал их земельные наделы и провел границы между владениями городов.

С приходом в мир человека жизнь на земле стала гораздо шумнее и суетливее. От людей было куда больше беспокойства, чем от всех прочих созданий Энки, и Энлиль, чей характр стал еще тяжелее после путешествия верховного бога в подземное царство, просто зеленел от злости, слушая людские песни, болтовню и вопли.

Единственный экземпляр таблички в шесть столбцов донес до нас древнейшее из известных сказаний о гибели всего человечества. Теперь уже доказано, что рассказ о Великом потопе — не триллер, не вымысел древних фантастов, а отголосок воспоминаний о реальных событиях.

При раскопках в Уре Леонард Вулли обнаружил следы грандиозного наводнения, около середины IV тысячелетия до н. э. прервавшего на время ход развития тамошней цивилизации. «Грандиозного», конечно, по меркам Месопотамии, плоской равнины, зажатой между Тигром и Евфратом: для шумеров это пространство и заключало в себе целый мир. В Междуречье потопы случались нередко, но один из них, видимо, был самым ужасающим и остался в памяти уцелевших людей как некая вселенская катастрофа, как кара разъяренных богов.

Богом, который задумал уничтожить суетливый человеческий род, был, конечно, неистовый Энлиль. Каким-то образом ему удалось склонить на свою сторону всех бессмертных, кроме творца людей Энки. Хозяин Абзу не желал гибели своим созданиям, но не мог предупредить смертных о надвигающемся потопе: Энлиль заранее заручился клятвой богов не открывать людям решение небесного совета. (Этих подробностей в сохранившихся отрывках шумерского текста нет, однако из позднейших вавилонских версий мифа следует, что дело было именно так.)

Энки не мог нарушить клятву, и все же попытался что-то сделать для спасения обреченного человечества. Он шепнул страшную весть стене ниппурского храма, в котором молился праведник Зиусудра:

— Край стенки слева, ну-ка, послушай!
Край стенки, скажу тебе слово, прими мое слово!
Будь внимателен к моим наставленьям!
Потоп пронесется надо всем миром,
Дабы семя человечества уничтожить.
Окончательно решение, слово божьего собрания…[60]

Все тем же конспиративным шепотом, через стенку, Энки научил своего любимца, как спасти хотя бы немногих людей.

Зиусудра поступил по совету мудрого бога. Он спешно соорудил большую ладью, посадил на нее семью и столько жителей Ниппура, сколько смогло вместить судно. (О том, что в ладье нашел спасение не только сам Зиусудра, тоже приходится судить по позднейшим сказаниям.)

И вот на землю обрушился Ужас:

— Все злобные бури, все ураганы,
все они собрались вместе.
Потоп свирепствует надо всем миром.
Семь дней. Семь ночей.
Когда потоп отбушевал над Страною,
Злобный ветер высокой волною отшвырял огромное судно,
Солнце взошло, осветило небо и землю,
Зиусудра в огромном своем корабле отверстие сделал,
И солнечный луч проник в огромное судно.

Первым делом шумерский Ной пал ниц перед Богом Солнца У ту и принес ему богатую жертву.

Когда утихла буря, вместе с ней утих и гнев бессмертных; вместо того чтобы прикончить Зиусудру, завершив тем самым задуманный геноцид, боги ласково заговорили с пережившим потоп человеком. В приступе щедрости Энлиль и Ан присудили праведнику вечную жизнь и поселили его в блаженной стране Дильмун — «там, где солнце-Уту восходит».

От Зиусудры и его спутников возродилось новое человечество, которое оказалось ничуть не лучше прежнего и так же досаждало богам своей неуемной возней.

Богиня Инанна была не менее энергичной и беспокойной, чем любая из дочерей человеческих.

Едва после потопа жизнь на земле вошла в свою колею, взбалмошной дочке Нанны показалось, что ее обошли при раздаче божественных почестей и привилегий.

— Почему мои сестры получили в долю и одно, и другое, и третье, а мне достались лишь отблески их славы? — капризно топнула ногой красавица. — У ту властвует над всеми рукодельницами мира, Эрешкигаль повелевает подземным царством, Нинкаси[61] воздают хвалу на каждой пирушке, а что осталось мне — всего-навсего власть над жалким городишкой Уруком? Ну ничего, мы еще увидим, кто будет главней — я или Эрешкигаль!

Инанна задумала доставить в Урук Сути, «ме», дабы возвысить свой город над всеми прочими городами и самой возвыситься над остальными богинями.

Надо сказать, что «ме» — штука довольно загадочная. Это нечто вроде понятий, установлений, дающих их владельцу власть над предметами, которые определяются данными «ме». Если вы помните, у каждого египетского бога имелось тайное имя, заключавшее в себе мощь этого божества. А шумерские «ме», по всей видимости, являлись тайными именами явлений и вещей — поэтому тот, кто завладевал Сутями, завладевал и самими явлениями и вещами.

Испокон веков Сути принадлежали Энки, но Инанна вбила себе в голову, что от этих «ме» зависит все ее будущее.

Итак, принарядившись и накрасившись, красавица отправилась в подводный дворец Абзу. Обрадованный Энки закатил в честь гостьи роскошный пир, а богиня, зная, что ее родственник падок до выпивки, все подливала и подливала ему вина.

Чаша за чашей, бутыль за бутылью — и вот уже захмелевший Энки именует свою сотрапезницу «дочкой» и обещает подарить ей все, что та ни попросит!

Богиня не заставила упрашивать себя дважды и тут же попросила подарить ей Сути — самое ценное имущество в Абзу.

— О чем ты говоришь, дочурка?! — вскричал хлебосольный хозяин. — Конечно, я отдам тебе все… Отдам тебе те… Отдам тебе все, что ты ни… Эй, Исимуд, еще вина!

Приняв чашу из рук слуги, Энки слегка заплетающимся языком принялся перечислять, что именно он подарит гостье:

— Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
Доблесть, Могучесть, Неправедность, Праведность,
Градов ограбление, Плачей устроение,
Сердечную радость.
Светлая Инанна в обладанье получит
Именем моей силы, именем моего Абзу!
Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
Лживость, Земель мятежность, Мирность,
Бегство поспешное, Жилье надежное.
Светлая Инанна в обладанье получит
Именем моей силы, именем моего Абзу!
Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:
Плотничество, Медничество, Ремесло грамотейное,
Кузнечное дело, Шорничество, Стирку-мытье,
Построение домов,
Тростниковых циновок плетение…[62]

Щедрый Энки еще долго перечислял Сути, которые он отдает Инанне (до сих пор удалось перевести названия далеко не всех, упомянутых в легенде, «ме»), но язык его ворочался все с большим и большим трудом. И наконец, не закончив очередной фразы, пьяный бог уронил голову на стол и захрапел.

Инанна тотчас проворно погрузила подарки на ладью и пустилась в обратный путь к Уруку.

Через некоторое время Энки проснулся и, держась за гудящую голову, осмотрелся по сторонам. Вроде бы вокруг чего-то недоставало, хотя он никак не мог взять в толк, чего же не хватает в его дворце.

— Исимуд! — наконец жалобно позвал Энки.

— Слушаю, мой государь! — немедленно отозвался слуга.

— Первосвященство, Высокосвященство,
Божественность,
Венец святой могучий, Царственности престол –
где они?

— Мой господин все отдал своей дочери, — ответствовал Исимуд.

— «Какой еще дочери?» — хотел с негодованием воскликнуть Энки, но подробности вчерашнего пира мало-помалу начали всплывать в его памяти.

— Скипетр могучий, Жезл и поводья,
Одеяния могучести, Пастырство, Царственность — где они?! –

закричал он, вскакивая из-за пиршественного стола.

— Мой господин все отдал своей дочери, — отрапортовал слуга.

— Значки-эмблемы, Бури-потопы, Соитие, Целование,
Блудодейство священное, Беготня суетливая –
где они? –

озираясь, в отчаянии продолжал вопрошать Энки.

— Мой господин все отдал своей дочери, — почтительно, но со скрытой издевкой доложил Исимуд.

— Громкогласие, Злоязычие, Улещивание,
Любовнослужение, Ночлежища культовые — где они?

— Мой господин все отдал своей дочери, — трудолюбивым попугаем повторил Исимуд.

— Блудилища прихрамовые, Блудодейство жреческое небесное,
Струн громкогласие, Голосов благозвучие,
Старчество — где они?

— Мой господин все отдал своей дочери, — последовал прежний ответ — и до Энки наконец дошло, какую глупость он вчера сотворил!

Бог в ярости заметался по залу, круша столы, разбивая посуду, а когда немного опомнился, снарядил погоню за похитительницей.

Далеко-далеко от обитаемых мест Исимуд и несколько других верных служителей Энки настигли ладью Инанны и потребовали, чтобы богиня немедленно вернула Сути.

— С какой стати я должна возвращать то, что владыка Абзу отдал мне по доброй воле? — возразила хитрюга. — Прочь от моей ладьи!

Слуги Энки ничего не смогли поделать с богиней, владеющей могущественными Сутями, так ни с чем и вернулись к своему господину.

Но Энки не сдался! Он послал пятьдесят могучих Великанов, чтобы они отобрали у Инанны «ме». Однако даже Великаны оказались бессильны перед новой владелицей Сутей, упорно продолжавшей путь в любимый У рук. Что Великаны! — ни Лахаму, чудовища Бездны, ни подвластные Энки гигантские рыбы не сумели остановить упрямую богиню и отобрать у нее драгоценные «ме».

Стиснув зубы, Инанна вела ладью все дальше и дальше — и наконец, миновав канал Итурунгаль, где ее в последний раз попытались задержать посланцы обобранного бога, путешественница прибыла в Урук.

Все горожане высыпали встречать богиню, которая доставила им бесценные Сути, сулившие городу счастье и процветание.

В честь возвращения ладьи небесной да будет
праздненство устроено!
Пусть царь быков убьет, пусть много овец заколет!
Пиво из кубков да изольет!
Барабанам пусть повелит греметь,
Звонкогласным литаврам согласно петь!
.............................................................................
Инанна, первосвященство ты привезла!
Высокосвященство ты привезла!
Божественность ты привезла!
Венец святой могучий ты привезла!
Царственности престол ты привезла!
Скипетр могучий ты привезла!
Жезл и поводья ты привезла!
Одеянья могучести ты привезла!
...............................................................................
В честь того, что ты привезла,
воистину пиво пусть изольют!

Так Урук благодаря своей изобретательной и энергичной покровительнице стал одним из самых великих городов Шумера.

А теперь пора познакомиться с царями и верховными жрецами Урука, первым из которых был, согласно «Царскому списку», сын Бога Солнца Уту Мескиаггашер. Вообще-то во времена Мескиаггашера на месте позднейшего Урука существовал лишь храм Эанна с небольшим поселением вокруг; этим поселением и владел сын Уту — владел целых 324 года.

Амбиции его наследника Энмеркара не позволяли ему удовольствоваться властью над жалкой деревушкой. Энмеркар построил город У рук и процарствовал в нем ни много ни мало 420 лет.

Основатель Урука был о себе столь высокого мнения, что саму богиню Инанну запросто называл сестрой, бога Уту считал своим вторым отцом и по-приятельски навещал Энки в его подводном дворце Абзу. Обширные связи среди богов подвигнули Энмеркара посягнуть на богатства государства Аратта, что находилось в горах Луристана (Персии).

— О сестра моя Инанна!
Сделай так, чтобы жители Аратты
Искусно выделывали золото и серебро для Урука, –
доверительно обратился к богине правитель, –
Чтобы они приносили благородный лазурит,
извлеченный из скал,
Чтобы они приносили драгоценные камни и благородный лазурит![63]

А в благодарность за помощь в экспроприации богатств Аратты щедрый царь пообещал богине украсить раздобытыми в Луристане сокровищами ее храм и дворец Абзу.

Инанне пришлись по вкусу благочестивые намерения «брата», однако правитель Аратты Энсухкешданна почему-то не пожелал добровольно отдать Уруку свое золото, серебро и лазурит. Больше того, этот наглец, заручившись помощью бога дождя и грозы Ишкура, сам потребовал от Энмеркара крупных поставок хлеба… Вслед за чем началась многолетняя распря между двумя государствами.

Через горы туда-сюда сновали посланники Энмеркара и Энсухкешданны; оба царя прибегали к угрозам, подкупу и колдовству, чтобы заставить противника подчиниться, или же принимались загадывать друг другу через послов загадки (условие — победитель получает все!). Этот древнейший «конкурс капитанов КВН» не привел к разрешению конфликта, зато дал очень неожиданный побочный эффект: очередная загадка Энмеркара оказалась настолько сложной, что царский гонец не смог дословно ее запомнить. И тогда премудрый правитель У рука изобрел письменность:[64]

«Для посла слова были трудными и не мог он их повторить, тогда верховный жрец Кулаба прикоснулся к глине и слова на табличке написал. До этого дня не умели слова писать на глине, а теперь, о У ту, воистину стало так! Верховный жрец Кулаба слова на табличке написал, воистину это так!»[65]

И воистину — нет худа без добра!

Наконец в затянувшейся холодной войне верх все-таки одержал Энмеркар. После того, как урукская колдунья Сагбуру одолела в профессиональном поединке араттского чародея, народ Аратты сам принес требуемое золото, серебро и лазурит в Урук и покорно сложил дань во дворе храма Эанны…

На том и кончается шумерская часть мифа; а вот о чем говорится в сказании более поздних, старовавилонских и новоассирийских времен.

… Недолго длилась пламенная дружба народов Аратты и У рука, недолго горное царство платило дань надменному Энмеркару. Вскоре любимцу Инанны пришлось вести войско в горы Хуррума, чтобы раз и навсегда показать Энсухкешданне, кто из них сильнее.

Энмеркара сопровождали в походе восемь его сыновей от богини Ураш, самым младшим из которых был герой Лугальбанда. Войско едва прошло половину пути, как внезапная болезнь одолела Лугальбанду, и не смог он двигаться дальше. Братья и друзья юноши после тяжких раздумий решили оставить его в горах, снабдив всем необходимым: если будет на то воля Уту, больной выживет и догонит войско, если же он умрет, войско заберет тело на обратном пути, чтобы похоронить в родном Уруке.

Рядом с героем положили еду, питье и оружие — и вскоре последний воин скрылся в глубине ущелья.

Тогда юноша поднял глаза к небу и взмолился:

— Уту, приветствую тебя, да не буду я больше болен!
У ту, с братьями в горы ты дал мне подняться!
В мрачном горном ущелье, в ужасающем месте,
да не буду я больше болен! Там, где матери нету, где нету отца,
Где нет знакомых, где нету близких,
Там, где мать моя — «о, дитя мое!» — мне не скажет.
Братец мой — «О, мой брат!» — мне не скажет.
Соседка, что к матери в дом придет, обо мне не заплачет.
.........................................................................................................
Незнакомый пес — плохо, человек незнакомый — ужасно,
На путях неизведанных, что по краю гор вьются.
О Уту, человек незнакомый — человек страшный!
В месте гиблом да не растекусь водою,
Землю горькую вместо зерна есть да не стану![66]

Услышал Уту мольбы своего внука, и преклонила слух к словам умирающего богиня Инанна. Они дали юноше поесть живой травы, поднесли ему живой воды, и герой вскочил на ноги еще здоровее и сильнее, чем был прежде. Первым делом Лугальбанда принес благодарственную жертву богам-спасителям, изловив горного быка и голыми руками вырвав ему внутренности, а совершив это благочестивое дело, бросился догонять отцовское войско.

Но дики и пустынны горы Хуррума — и Лугальбанда заблудился в лабиринте ущелий. Долго скитался он наугад по горным тропам, как вдруг увидел на скале огромное дерево, а на вершине его — гнездо Анзуда, волшебного орла с головою льва. Молва о гигантском орле, о чудовищной птице-буре не раз долетала до Урука. Старики рассказывали, что на заре времен Анзуд украл таблицы судеб у самого Энлиля! Только богу войны Нинурте с огромным трудом удалось настичь крылатого вора и отобрать у него похищенное добро…[67]

Когда орел на рассвете расправляет крылья,
Когда Анзуд кричит при восходе солнца,
Земля в горах дрожит от крика…
Когти орла у него, зубы — акулы,
Дикий бык от него спасается в горы,
Горный козел несется в страхе!

Но Лугальбанда не испугался и не убежал, он сразу сообразил, как использовать подвернувшийся случай. Юноша забрался в гнездо Анзуда и увидел там орленка: милую птичку величиной с барана. Лугальбанда угостил птенца вкусным овечьим жиром и медом, подкрасил ему глаза сурьмой и возложил на голову священный венец Шугур из ветвей душистого можжевельника. Еще никто и никогда не оказывал орленку таких божественных почестей!

Тем временем Анзуд вместе с супругой охотился в горах. Закогтив упитанного быка, он подлетел с добычей к гнезду и громко окликнул сына. Раньше орленок всегда откликался на зов — но на сей раз никто не ответил на громовой клекот!

В страшной тревоге супруги устремились к гнезду и увидели: сидит их сын в венце из можжевельника, с подведенными сурьмой глазами, с перепачканным медом клювом — такой довольный, сытый и важный, что даже отзываться на родительский оклик не хочет.

Вздох облегчения Анзуда и его жены пронесся ветром по всем окрестным ущельям.

— Тот, кто гнездо мое изукрасил,
Если ты бог — одарю тебя Словом,
Другом моим навеки станешь! –
радостно прокричал орел. –
Если ты смертный — наделю Судьбою,
Да не встретишь в горах соперников,
Могучий герой, одаренный Анзудом!

На последнее предложение Лугальбанда не замедлил откликнуться; покинув свое убежище, он почтительно пожелал здоровья орлу и его дражайшей половине.

Исполненный благодарности Анзуд начал предлагать герою всевозможные дары, но юноша отвергал их один за другим. Его не привлекли ни чудесное оружие, ни богатство, ни победная мощь… Орел уже и не знал, чем соблазнить привередливого гостя!

— Что же ты, мой Лугальбанда!
Одари же меня заветным желаньем! –

утомленно промолвила наконец божественная птица.

И тогда герой попросил вот о чем: пусть будет он, Лугальбанда, силен и неутомим в беге.

— Да будут мои ноги без утомленья!
Да будут руки полны силой!
Раскину их в беге, и не ослабнут!
Как солнечный луч, как звезда восхода,
Как семь огненных бурь Ишкура,
Пламенем взметнусь, молнией спущусь!
Куда взоры смотрят, хочу отправиться,
К желанному краю стопы направить!
Добраться до мест, куда сердце влечет!
Развязать сандалии, где сердце велит!

Что было испрошено — было даровано; и вскоре Анзуд и его новый друг отправились в путь. Орел несся в небесах, высматривая сверху войско Урука, юноша так же быстро мчался по земле, следя за вздымаемой войском пылью. Вскоре герой нагнал соплеменников, и орел, убедившись, что его приятель в безопасности, вернулся обратно к гнезду. Однако перед тем, как расстаться с Лугальбандой, он взял с него слово, что тот никому не расскажет о полученном в подарок чудесном свойстве.

Словно птица, спустившаяся с небес, возник Лугальбанда среди друзей и братьев, и те с криками радости окружили его, обнимая и засыпая вопросами.

— Откуда ты взялся, дружище? Мы уже оплакали тебя! Как тебе удалось выжить в этих диких горах?

Но герой твердо помнил о данном Анзуду слове и рассказал лишь о том, как благодаря богам он избавился от болезни.

Вдвоволь наудивлявшись чудесному спасению Лугальбанды, войско двинулось дальше и вскоре встало лагерем в четырех часах пути от стен Аратты. Ближе воины Урука подойти не смогли: им помешали горные камнепады, высокие деревья стеной преградили им путь. День прошел, кончился месяц, вот уже и год пришел к повороту, но враждебное колдовство чужих гор не теряло силы.

Тогда Энмеркар решил послать гонца в родной Урук, чтобы испросить совета богини Инанны — как справиться с этой бедой?

Легко сказать — послать гонца, да трудно сделать! Измученные воины пали духом, никто из них не решался отправиться в долгий путь через дикие горы, даже жадные до награды наемники прятались за спины друг друга.

Только Лугальбанда откликнулся на отцовский зов. Не моргнув глазом, юноша пообещал, что в два счета доставит Инанне царское послание и так же быстро принесет Энмеркару ответ.

Как ни отговаривали героя друзья от этого опасного замысла, храбрец настоял на своем и в одиночку отправился через семь гор, не взяв ни еды, ни питья. К чему тащить лишний груз, если не позднее полуночи гонец надеялся достичь храма Инанны в Уруке?

Так и случилось: в полночь Лугальбанда уже входил в храм Эанну, где был ласково встречен божественной покровительницей Урука. Инанна сразу дала царскому сыну совет, как победить волшебством враждебное колдовство гор Хуррума, и…

… и, увы, чем завершилось дело, остается неизвестным: в сказании отсутствует концовка. Но, надо думать, что Лугальбанда в точности передал отцу наставления богини, благодаря чему войско Урука смогло одолеть Аратту и благополучно вернуться домой.

Светлый Лугальбанда! Хвалебная песнь — тебе!

Неутомимый бегун, друг-приятель орла Анзуда Лугальбанда правил Уруком 1200 лет — так говорится все в том же «Царском списке», составленном во времена третьей династии Ура. В этом любопытном источнике по мифологии и истории Шумера сказано также, что после Лугальбанды в У руке воцарился божественный Думузи[68] , возлюбленный муж прекрасной Инанны.

Пастух Думузи завоевал руку и сердце богини в борьбе с божественным земледельцем Энкимду. Позднее конфликт пастуха и земледельца повторится в библейской истории о Каине и Авеле, но в шумерском варианте он закончился мирно — бывшие соперники стали друзьями, едва Инанна сделала выбор в пользу Думузи.

Кстати, у шумеров существовал еще один миф о ссоре земледельца и пастуха: в этом мифе Аншар-Зерно и Лахар-Овца спорили, кто из них главнее. Каждый приводил в свою пользу аргументы один красноречивее другого, горячась все больше и больше, но до смертоубийства дело все-таки не дошло — вмешательство Энки примирило спорщиков. Если бы Ева в детстве познакомила Каина и Авеля с этими мифами, может, братьям и удалось бы разрешить свои проблемы полюбовно.

Но вернемся к Думузи с Инанной.

Прошло каких-то сто лет их совместной жизни, можно сказать, только-только кончился «медовый месяц», как семейную идиллию нарушил беспокойный характер богини. Вместо того, чтобы наслаждаться домашним счастьем в почитавшем ее Уруке (и в шести других городах Шумера, где стояли ее храмы), Инанна задумала совершить прогулку в подземное царство. Раз Эн лил ю и Нинлиль удалось спуститься в Кур и вернуться оттуда, чем она хуже этих двоих?

И Инанна принялась готовиться к путешествию во владения своей страшной сестры Эрешкигаль. Приготовления ее вполне соответствовали легкомысленному характеру богини.

Красавица надела на голову венец Шугур, украсила лоб повязкой «Прелесть чела», прикрыла груди сеткой «Ко мне, мужчина, ко мне», обвила шею лазуритовым ожерельем, а запястья — золотыми браслетами, подвела глаза притираньем «Приди, приди» и прикрыла бедра роскошным передником, одеянием владычиц. В последний момент Инанна решила прихватить еще семь самых могущественных «ме», раздобытых когда-то у Энки, в надежде, что Сути будут ей защитой в подземном мире.

И вот богиня покинула семь своих храмов, распрощалась с землей, оставила небо. С золотым обручем, знаком царской власти, в одной руке, с семью «ме», зажатыми в другой, во всеоружии своей непобедимой прелести Инанна бодро отправилась в путь в сопровождении доверенного слуги Ниншубура.

Но когда вдали показался вход в подземное царство, страх закрался в сердце богини. Красавица невольно засомневалась, что богатые наряды, драгоценности и косметические ухищрения защитят ее во владениях безжалостной Эрешкигаль. Но повернуть назад — нет, никогда! Не бывать такому позору!

— Ниншубур, — просительно обратилась богиня к своему провожатому, — если через три дня я не вернусь на землю, заплачь обо мне, как о мертвой, и поспеши за помощью к Энлилю, Нанне и Энки. Пусть старшие боги не дадут мне пропасть в мире мертвых!

Верный слуга пообещал в точности выполнить это приказание, и Инанна, собрав всю свою смелость, вступила в Кур и приблизилась к лазуритойому дворцу Ганзиру: он преграждал дорогу в темные недра земли.

— Открой ворота, привратник, слышишь? — громко позвала юная богиня (ой, почему так дрожит ее голос?). — Я хочу повидаться с Эрешкигаль!

— Кто ты такая? — донесся из-за двери хриплый бас.

— Я — звезда солнечного восхода![69] –

гордо ответила Инанна, изо всех сил стараясь не выказать страха.

— Если ты — звезда солнечного восхода,
Зачем пришла к «Стране без Возврата»? –

оглядывая ее в дверное окошечко, хмуро осведомился страж Ганзира.

— Говорят, что муж моей сестры, Гугальанна, умер, и я пришла оплакать умершего вместе со вдовой! — находчиво заявила богиня и даже припомнила имя привратника: — Открой немедленно, Нети, не заставляй меня ждать!

— Хм, — проворчал привратник. — Сперва я обязан доложить о тебе госпоже!

Эрешкигаль, которая и раньше отличалась скверным характером, став вдовой, ярилась еще больше. Она переменилась в лице, услышав, что ее спрашивает разряженная красотка, имевшая наглость заявить, будто пришла участвовать в погребальных обрядах по Гугальанне.

— Впустить ее! — взвизгнула Эрешкигаль. — Уж я найду, чем приветить младшую сестрицу!

— Входи! — обрадовал Инанну вернувшийся Нети. — Царица ждет тебя!

А Инанна-то уже начала надеяться, что ее не впустят! Но страж отодвинул семь скрипучих засовов, распахнул тяжелые ворота Ганзира, и едва богиня преступила через порог, сдернул с ее головы венец Шугур.

— Немедленно отдай! — возмутилась Инанна. — Как ты смеешь?!

— Таковы законы подземного мира, — невозмутимо ответил привратник. — Смирись, богиня! Молчи!

Ворота с грохотом захлопнулись, и испуганная красавица не посмела спорить — робко, послушно направилась дальше, к следующим воротам.

Суровый привратник снова распахнул перед ней створки — и за этим порогом сорвал с ее шеи лазуритовое ожерелье.

— Зачем ты забираешь мое ожерелье? — пролепетала вконец струхнувшая Инанна.

— Таковы законы подземного мира. Смирись, богиня, молчи! — вот и все, что она услышала в ответ.

Бежать бы ей теперь со всех ног — обратно, к солнечному свету, к свежему ветру! — но было уже поздно. Мрачный страж вел непрошеную гостью от одних ворот к другим, и за каждым порогом отнимал еще что-нибудь у несчастной Инанны. За третьим порогом богиня лишилась повязки «Прелесть чела», за четвертым — сетки для грудей «Ко мне, мужчина, ко мне», за пятым — витых золотых браслетов, за шестым — золотого обруча и всех семи «ме», на помощь которых она так надеялась!

Обобранная, беззащитная, дрожащая от страха, подошла Инанна к седьмым, последним, воротам. За ними безжалостный Нети сорвал с красотки последнее, что у нее оставалось — прикрывающий бедра передник.

Без украшений, без знаков власти, обнаженная и беспомощная предстала богиня любви перед своей злобной сестрой Эрешкигаль и перед семью ее помощниками — ануннаками.

Бедняжка не успела промолвить ни слова, как Эрешкигаль со злобным криком вскочила с трона и кинула проклятье, мгновенно обратившее Инанну в бездыханный труп.

— Значит, ты пришла оплакать моего Гугальанну? — захохотала владычица подземного мира. — Ха! Ха! Ха! Так пусть теперь кто-нибудь оплачет тебя\

Эрешкигаль собственноручно повесила холодный труп сестры на крюк и снова уселась на трон, очень довольная проделанной работой.

… На исходе трех дней Ниншубур, так и не дождавшись возвращения Инанны, понял, что с его хозяйкой стряслась беда. Громко заголосил слуга, заколотил в погребальный барабан, в кровь исцарапал лицо и, облачась в траурные одежды, побрел в храм великого Энлиля. Разве не ухитрился когда-то верховный бог вырваться из страшного царства Эрешкигаль? Разве не вывел он оттуда Нинлиль и своего старшего сына? Значит, он сможет вызволить и несчастную Инанну!

Но Энлиль не пожелал снизойти к мольбам Ниншубура, и бог Нанна тоже не захотел из-за своей взбалмошной дочурки ссориться с могущественной Эрешкигаль. С последней надеждой слуга устремился в подводный дворец Абзу… Если и Энки откажется помочь его госпоже — все пропало!

Но добрый Энки, услышав о беде Инанны, даже не вспомнил о ее давнишней проделке с «ме».

— Какой ужас! Ну конечно, я помогу малышке! — вскричал бог. — Жаль, что я только что почистил ногти… Ничего, думаю, что-нибудь мне все-таки удастся наскрести!

И хозяин Абзу наковырял из-под ногтей ровно столько грязи, что ее хватило на сотворение волшебных малюток кургара и га л ату ра.

— Даже хорошо, что вы такие маленькие, — обратился к волшебным созданиям Энки. — Вы легко сможете прошмыгнуть мимо подземного стража Нети! А теперь быстрее возьмите живую траву и воду и не возвращайтесь, пока не выручите Инанну!

Кургар и галатур, подобно мухам, устремились в Кур, прошмыгнули между створок подземных ворот, влетели в чертоги Эрешкигаль…

И что же они там увидели? Всегда остававшаяся бесплодной, словно выжженное поле, Эрешкигаль теперь корчилась в родовых муках! С уходом Инанны плодородие покинуло подлунный мир и вслед за богиней любви спустилось в земные недра — и первой жертвой этой сложной ситуации стала сама владычица царства мертвых!

Царица Кура лежала на полу возле трона, вопя от боли, но никак не могла разродиться. Вокруг суетились растерянные ануннаки, которые не знали, как помочь своей госпоже, нежданно-негаданно угодившей в интересное положение.

— А-яй, какое несчастье! — в два голоса воскликнули кургар и галатур, кружась вокруг орущей роженицы.

— Это еще кто? — простонала Эрешкигаль. — А, все равно, кем бы вы ни были — помогите мне, умоляю! Если вы поможете мне разродиться, я отдам вам все, что пожелаете!

— Конечно, мы поможем, не сомневайся! — заверили посланцы Энки. — Только как насчет платы за родовспоможение?

— Я же сказала — берите все, что угодно! — завизжала царица.

— Хорошо! Тогда отдай нам свеженький труп, что висит на крюке — и мы в рассчете.

— Зачем он вам? — подозрительно осведомилась злыдня. — Уж не тело ли это вашей госпожи?

— Так и есть! — не стали отпираться малютки. — Ну, по рукам? Учти, плату мы берем вперед!

Яростно скрежеща зубами, Эрешкигаль кивнула. Тотчас кургар с галатуром сняли тело Инанны с крюка, коснулись его волшебной травой, окропили волшебной водой… И ожившая богиня опрометью бросилась из подземного мира, даже не поблагодарив своих избавителей.

Кургар же с галатуром, верные уговору, остались, чтобы оказать акушерскую помощь Эрешкигаль. К сожалению, легенда умалчивает о том, кем разродилась царица Кура.

А Инанна мчалась, как стрела, как вспугнутая газель, пока не выбежала наконец на яркий свет, на свежий воздух, на зеленую траву!

Верный слуга Ниншубур с радостным криком бросился ей навстречу, и богиня ответила ему таким же радостным воплем.

Но бедняжка слишком рано возликовала, решив, что все ужасы остались позади. Она забыла непреложный закон подземного мира: «Голову — за голову, душу — за душу!» И не успела Инанна перекинуться парой слов с Ниншубуром, как вслед за ней из Кура, подобно своре охотничьих собак, вырвались кошмарные демоны галла.

Тот, кто перед ней, — не гонец,
но жезл у него в руке.
Тот, кто за ней, — не боец, но оружье у него на боку.
Они, что за нею идут,
Они, что за Инанной идут,
Не ведают голода, не ведают жажды,
Муки просеянной не едят,
Воды проточной они не пьют,
Из объятий человека вырывают жену,
От груди кормилицы отрывают дитя, –

эти-то беспощадные посланцы Эрешкигаль и окружили со всех сторон Инанну, чтобы утащить беглянку обратно во мрак и холод смерти.

— Нет! Нет! Нет! Я не вернусь назад! — закрывая лицо руками, отчаянно завопила богиня. — Уходите, оставьте меня в покое!

— Тогда отдай нам вместо себя другого! — хором гаркнули демоны галла. — Эрешкигаль должна получить замену — голову за голову, душу за душу! Мы согласны взять твоего слугу Ниншубура. Пусть он заменит тебя в Стране без Возврата!

И демоны протянули жадные руки к Ниншубуру, а тот, задрожав, повалился к ногам богини. Инанна заколебалась, но собралась с духом и твердо ответила:

— Нет! Я не отдам того, кто бил по мне в погребальный барабан, кто в кровь расцарапал из-за меня лицо, кто облачился по мне в траурные одежды, кто молил о моем спасении жестокосердных богов! Ниншубур вернул мне жизнь — я вам его не отдам!

— Ладно! Тогда пойдем в Умму и заберем в Кур тамошнего божка, твоего бывшего любовника — Шару, — нехотя предложили галла.

Инанна не посмела возразить и в окружении свирепых демонов отправилась в Умму. Но при виде Шары в траурных одеждах, горько оплакивающего ее гибель, снова дрогнуло доброе сердце богини. Рухнул Шара к ее ногам, и Инанна не смогла отправить в Кур того, кто когда-то был ей очень дорог.

— Песни пел мне мой Шара,
Стриг мне ногти, чесал кудри.
Оставьте его, не берите его! –

крикнула она кровожадным галла.

Скрежеща зубами от нетерпения, демоны потащили Инанну в Бадтибир, где правил другой ее бывший возлюбленный — Лулаль… Но и его не отдала на растерзание богиня, увидев, как облаченный в траур Лулаль радуется ее счастливому избавлению.

Этого ей было жаль, того жаль и другого тоже жаль! Галла выли, как голодные волки, все громче и злее. В любой миг они могли наброситься на саму Инанну и утащить ее обратно в царство мертвых!

Громко заплакав, богиня со всех ног помчалась в Урук, где остался ее возлюбленный муж Думузи. Кто, как не он, должен был защитить и спасти свою жену? Кто, как не Думузи, мог одолеть кровожадных галла?

По пятам преследуемая демонами, Инанна из последних сил добежала до Урука, влетела в свои палаты — и остановилась как вкопанная.

Думузи, вместо того чтобы горевать о погибшей жене, в светлой одежде восседал на троне! С радостным лицом он как ни в чем не бывало забавлялся игрой на флейте, а на голове у него красовалась корона Инанны!

— И это тот, кто клялся любить и защищать меня вечно! — горестно вскричала Инанна, и сердце ее оледенело.

Она выхватила флейту из рук Думузи и разломала ее на куски.

— Берите его, хватайте его! — гневно крикнула богиня, обращаясь к галла. — Вот кто заменит меня в подземном мире!

Позеленел от страха Думузи, бросился бежать — а за ним припустили злобные демоны Кура.

Нет спасения развенчанному царю от быстроногих врагов! Вот они уже почти настигли Думузи… И тогда несчастный взмолился к Уту: пусть солнечный бог превратит его в ящерицу, пусть хотя бы в этом обличье ему удастся скрыться от ужасных галла!

Уту сжалился над шурином и впрямь превратил его в юркую ящерку. Думузи проворно шмыгнул в канаву, побежал меж камней, затаился в траве…

Но демоны не собирались отказываться от преследования. Они обшаривали все вокруг, заглядывали под каждую травинку, приподнимали каждый камень… Нет, не укрыться от них беглецу!

В отчаянии Думузи бросился в дом своей сестры Гештинанны — «Лозы Небес». Неведомо как девушка узнала брата даже в обличье ящерицы; заплакала, запричитала над ним, в горе разрывая одежду…

А погоня шумела все ближе и ближе — и вот жуткие демоны ворвались в дом и со всех сторон окружили Гештинанну, спрашивая, где ее брат? Но Лоза Небес ничего не ответила демонам, хотя и знала, что Думузи прячется за домом в священном загоне для скота.

Донельзя разозленные галла перешли от вопросов к угрозам, а напоследок прибегли к пыткам. Но никакие муки не вырвали у Гештинанны признания.

Близится небо, уплывает земля, а она молчит!
Земля приблизилась.
Сорвали одежду, а она молчит!
Смолу на лоно ее излили, а она молчит!

Молчал и Думузи, пока галла терзали его сестру — зато пронзительно взвыл, когда демоны догадались обыскать окрестности дома и все-таки обнаружили его убежище. Содрав с Думузи шкуру ящерицы, разъяренные галла всей толпой набросились на него, повалили на землю, вспороли ножами живот и безжизненным трупом поволокли в подземное царство.

Но и тогда Гештинанна не покинула брата — она полетела за ним горестно кричащей птицей.

— О брат мой! На великие муки за тебя пойду!

Самоотверженная любовь Лозы Небес заставила Инанну сжалиться над бывшим мужем и его сестрой. Воспользовавшись тем, что Эрешкигаль еще не оправилась после первых в жизни родов, Инанна вырвала у нее разрешение поделить поровну между Думузи и Гештинанной пребывание в подземном мире.

С тех пор брат и сестра стали по очереди спускаться в царство мертвых: полгода там находилась Гештинанна, по л года — Думузи. А когда Думузи возвращался на землю, его встречало такое же ликование людей и природы, какое ежегодно встречало умирающего и воскресающего египетского бога Осириса.

Вновь обратившись к бесценному «Царскому списку», мы узнаем, что пятым царем I династии Урука стал Гильгамеш — самый знаменитый изо всех легендарных царей Шумера.

За свое недолгое правление (а правил он всего-навсего 126 лет) Гильгамеш совершил великие подвиги, за которые вскоре после смерти его причислили к богам. А каких только невероятных слухов ни ходило о его рождении! Одни люди считали Гильгамеша сыном Лугальбанды и богини Нисун, потомком Бога Солнца Уту, другие же утверждали, что отец его — злой демон-лиллу. Так в Шумере назывались являющиеся женщинам по ночам сверхъестественные существа, от которых рождались оборотни и полудемоны. Вот от такого лиллу и был зачат Гильгамеш — уверяли некоторые сплетники, должно быть, те, кому досталось под горячую руку от вспыльчивого урукского царя.

Но другие жители Урука, не испытавшие на себе крутого нрава Гильгамеша, зато помнившие его подвиги во славу родного города, рассказывали совсем иные истории про рождение героя. Одна из таких сказок дошла до нас благодаря греческому писателю Элиану.

Царю Урука Зеухоросу (так Элиан называет шумерского Энмеркара) как-то раз предсказали, что сын его дочери отнимет у него царство. Испуганный пророчеством царь запер дочь в башню, но даже это кардинальное «противозачаточное» средство не помогло: принцесса все-таки родила мальчика. Наверняка от бессмертного бога — кто другой смог бы добраться до запертой на семь замков красотки?

Но божественное происхождение внука ничуть не смутило Энмеркара; зациклившийся на предсказании царь повелел сбросить младенца с башни. И опять неудача — малыша на лету подхватил орел (не Анзуд ли?). Орел унес ребенка в сад, где сына царевны усыновил и воспитал садовник. Приемный отец назвал мальчика Гильгамеш (по-гречески — Бильгамос), а когда герой возмужал, то исполнил предначертание судьбы: лишил своего жестокого деда царства.

Из тех незапамятных времен до нас дошло пять шумерских песен о подвигах Гильгамеша. Вот о чем рассказывается в некоторых из них.

После Великого потопа над всеми прочими городами Шумера возвысился Киш. Его правители добивались от своих соседей покорности и богатой дани, и все безропотно подчинялись требованиям тамошних лугалей. Последний из них, Агга, потребовал от Урука, чтобы его жители отбывали повинность на земле Киша, копая колодцы и прокладывая каналы. Как ни странно, он получил отказ — и тогда во главе большого войска подступил к стенам Урука. Испуганные старейшины города хотели покориться могущественному лугалю, но молодой строптивый эн Гильгамеш не внял благоразумным советам стариков. Вместо того, чтобы сдаться на милость грозного врага, он собрал воинов и вдохновил их на битву:

— О стоящие, о сидящие!
За военным вождем идущие!
Бока осла сжимающие!
Кто для защиты города дышит?
Перед Кишем главы не склоним,
Киш оружием сразим![70]

Народ провозгласил Гильгамеша военным вождем, и в кровопролитном бою урукцы наголову разбили вражескую армию, взяв высокомерного Аггу в плен. Впрочем, новоиспеченный лугаль Урука обошелся с побежденным великодушно и даже сделал его своим военачальником.

Править бы после этого Гильгамешу спокойно и мирно, наслаждаясь плодами победы, но царю не сиделось на месте, его сердце жаждало подвигов, душа стремилась к славе. Гильгамеш задумал отправиться в горы Ливана за драгоценными кедрами, которые сторожил свирепый великан, могучйй Хубаба. Собрав неженатых молодцев Урука, позвав своего верного слугу Энкиду, Гильгамеш повел отряд через семь чужедальних гор.

Когда люди вступили в лес, где кроны вековых деревьев затемняли над головами солнце, многих охватил страх, а Энкиду начал уговаривать предводителя вернуться, не бросать вызов хранителю кедров:

— Господин, ты мужа того не видел –
не трепетало сердце!
Я мужа того видел — трепетало сердце!
Богатырь! Его зубы — зубы дракона!
Его глотка — поток ревущий!
Его чело — жгучее пламя! Нет от него спасения!

Но Гильгамеш не пожелал повернуть назад и ободрил оробевшего Энкиду:

— Никто другой за меня не умрет!
Лодка с грузом в воде не тонет!
Нить тройную нож не режет!
Один двоих не осилит!
В тростниковой хижине огонь не гаснет.
Ты мне стань подмогой, я тебе стану подмогой,
что может нас погубить?

Отряд двинулся дальше, и в самой чаще кедрового леса люди увидели ужасного ликом великана Хубабу. Как буря, прокатился гневный крик исполина по заповедному лесу, и разъяренный страж кедров швырнул во вторгшихся в его владения наглецов смертоносный сверкающий луч. Семь таких магических лучей было у Хубабы, и все лучи — один за другим — обезвредил заклинаниями жрец и воин Гильгамеш. Лишив противника волшебного оружия, Гильгамеш вступил с ним в рукопашный бой, быстро одолел и связал, как пойманного быка.

Плененный великан уже не был страшен, он рыдал и молил о пощаде: нет-де у него ни отца, ни матери, он рос один-одинешенек в диких горах — где уж ему разбираться в тонкостях гостеприимства!

— Ив самом деле — где? — задумчиво кивнул Гильгамеш. — Убивать пленного и безоружного — последнее дело. Я отпустил напавшего на У рук правителя Киша, так почему бы мне не отпустить Хубабу?

Но Энкиду воспротивился решению господина.

— Если ты подаришь чудовищу жизнь, он отнимет жизнь у тебя! Страж кедров запутает наши дороги, не позволит вернуться в родной У рук!

Хубаба заскрежетал зубами и обозвал советчика Гильгамеша наймитом, продающим себя за похлебку. Этим он решил свою участь: Энкиду не стерпел колких слов и отсек обидчику голову.

По возвращении в У рук герои принесли голову Ху бабы в храм Энлиля, но вместо того чтобы поблагодарить за экзотический подарок, бог почему-то воспылал гневом на Гильгамеша и Энкиду за убийство лесного исполина. Дарители уже давно покинули храм, а вспыльчивый бог все орал, топал ногами и изрыгал проклятья, размахивая головой Хубабы. Только чудом убийство стража кедров сошло Энкиду с рук…

Что, однако, не спасло слугу Гильгамеша от безвременного ухода в подземный мир.

В предвечные дни, в бесконечные дни,
В предвечные ночи, в бесконечные ночи,
В предвечные годы, в бесконечные годы,
В те времена былые, когда все насущное в сиянии выявилось, вот когда,
В те времена былые,
когда все насущное нежно вымолвилось, вот когда,
Когда в домах Страны хлеб вкушать стали, вот когда,
Когда в печках Страны плавильные тигли делать стали, вот когда,
Когда небеса от земли отделились, вот когда,
Когда земля от небес отодвинулась, вот когда,
Когда имя человеков установилось, вот когда –

тогда посадила Инанна в своем саду прекрасное дерево, волшебное дерево, единственное на весь мир дерево хулуппу.

Много лет Инанна заботливо ухаживала за деревом, надеясь сделать из него роскошный престол и великолепное ложе; но когда хулуппу выросло, под его корнями угнездилась чудовищная змея, в его кроне свила гнездо птицабуря Анзуд, а в дупле поселилась белозубая дева Лилит, беззаботная хохотунья, не боящаяся богов.

Как подступиться к дереву, где обитают такие жильцы? Как сделать из него престол и ложе?

Горько плача, пожаловалась богиня на такую беду своему брату Уту, но солнечный бог только засмеялся с высоты.

— Неужели ради подобных пустяков я должен спускаться с небес? Мне бы твои заботы, глупенькая сестренка!

Богиня заплакала еще горше и обратилась за помощью к Гильгамешу: герой, не побоявшийся Хубабы, должен не испугаться и захвативших ее дерево супостатов!

Царь Урука с готовностью откликнулся на зов Инанны. Он взял боевой топор, весивший двадцать с лишним пудов, и убил змею, поселившуюся под корнями дерева хулуппу. Птица Анзуд, не дожидаясь, пока богатырь возьмется за нее, подхватила птенца и унеслась в горы, а Лилит — дева белозубая, сердце беззаботное, — бросила в дупле все свои пожитки и исчезла еще быстрее орла.

Потом Гильгамеш разрубил дерево, чтобы Инанна могла сделать из него престол и ложе, а богиня в благодарность позволила герою смастерить из магической древесины барабан с волшебными палочками.

Что это был за барабан! Под его стук без устали плясали и пели все юноши Урука, позабыв про домашние заботы, не откликаясь на зов матерей и сестер.

Однако их буйное веселье пришлось не по вкусу пожилым матронам, которые на чем свет стоит честили шумную молодежь.

«В прежние времена цари не устраивали в У руке подобных бесчинств! Всю ночь мы глаз не могли сомкнуть из-за барабанного стука! Провались барабан Гильгамеша в подземный мир, провались туда и его волшебные палочки!» Так бранились женщины Урука, а в ругани они были большие мастерицы! От их проклятий барабан вместе с палочками и в самом деле провалились в подземный мир, сгинули в Стране без Возврата.

Гильгамеш горевал по потерянным вещам, как ребенок по любимой игрушке. Видя безутешную скорбь господина, Энкиду решил спуститься в подземный мир, чтобы вернуть ему барабан и палочки. Спуститься-то он спустился, да вот обратно подняться не смог, напрасно Гильгамеш молил за него Энлиля и доброго бога Энки. Все, что смог сделать Энки, — это позволить тени Энкиду ненадолго явиться на землю, чтобы в последний раз побеседовать с Гильгамешем. Только уж лучше бы не было этой беседы, так ужасен оказался рассказ Энкиду о безрадостном существовании мертвых во владениях Эрешкигаль…

В прежние времена в Шумере наверняка ходило много легенд о пятом правителе Урука, но до нас, кроме песен об Агге, Хубабе и волшебном барабане, дошли в небольших отрывках всего две шумерские песни о Гильгамеше: одна — о битве героя с чудовищным быком, которого наслала на город богиня Инанна, а вторая — о нисхождении урукского царя в обитель мертвых, где он принес жертвы Эрешкигаль и другим подземным богам.

Но все остальные легенды об организаторе древнейшей в мире дискотеки — где они теперь? Не там ли, где волшебный барабан героя и его неугомонные палочки?

Остается лишь надеяться, что однажды кто-нибудь извлечет из Страны без Возврата новые таблички с рассказом о пятом царе первой династии Урука. Ведь пролежали почти три тысячелетия под развалинами библиотеки царя Ашшурбанипала осколки глиняных книг, повествующих о Гильгамеше и Энкиду уже не на шумерском, а на аккадском языке…

Время всесильно: порой изменяют немногие годы Имя и облик вещей, их естество и судьбу.

(Платон)

Восточносемитские племена аккадцев издавна соседствовали с шумерами, населяя север Междуречья. Постепенно аккадцы продвигались все дальше на юг и к концу III тысячелетия до н. э. заселили уже всю Южную Месопотамию. Судя по всему, это не было завоевательным походом, а скорее, медленным проникновением. Будучи сперва просто кочевниками-пастухами, аккадцы быстро переняли высокую культуру шумеров и начали поклоняться шумерским богам, дав им семитские имена: Бога Солнца Уту они называли Шамашем, богиню любви и войны Инанну — Иштар, бога бури Адада — Ишкуром, лунного бога Нанну — Сином, бога-демиурга Энки — Эйей.

Похоже, разноплеменные обитатели Месопотамии неплохо ладили друг с другом. Все они именовали себя «черноголовыми», каждый на своем языке: аккадцы — «цаль-мат-каккади», шумеры — «санг-нгига».

Некоторое время в Междуречье бок о бок сосуществовали два языка, но мало-помалу аккадский вытеснил шумерский, и к началу II тысячелетия до н. э. речь Энмеркары и Гильгамеша сохранилась лишь в глухих болотах нижнего течения Тигра и Евфрата. Перестав быть разговорным, шумерский язык еще долго оставался универсальным средством общения образованных людей, языком дипломатии, религии и литературы — наподобие латыни в средневековой Европе. На нем вели переписку цари, сочиняли молитвы и гимны, и в э-дуббе, «доме табличек», знаменитой шумерской школе, обязательно учили читать и писать как по-аккадски, так и по-шумерски. До наших дней дошли экзаменационные тексты, включавшие перевод с одного языка на другой и обратно; не только образованные, но и простые люди свободно владели обоими языками.

Начиная со II тысячелетия до н. э. шумерскую и аккадскую культуру можно оторвать друг от друга только с мясом и кровью. Аккадцы переработали и продолжили шумерскую мифологию, так же, как впоследствии поступили их наследники — вавилоняне.

Заимствуя сюжеты шумерских мифов, семитские авторы значительно усилили в них элемент «action» — их произведения более сжаты и динамичны, а аккадские герои не так статичны, как их шумерские прототипы. Впрочем, о некоторых из этих прототипов можно теперь лишь гадать: кое-какие мифы сохранились только в аккадском варианте. К их числу относится и сказание о шумерском царе Этане, совершившем беспримерный полет на орле по маршруту «земля — небо — земля».

Богатырь и смельчак Этана был четвертым лугалем, правившим в Кише после потопа. Всем владел этот царь, что только может смертный испросить у богов, кроме одного: год за годом он оставался бездетным.

Правитель испробовал всевозможные средства, чтобы помочь своей беде — тщетно! Наконец в отчаянии Этана принес великую жертву Уту-Шамашу, заколов в честь солнечного бога шестьдесят отборных быков. (Шумеры и аккадцы имели шестидесятиричную систему счета, следовательно, число шестьдесят было у них круглым. Весьма удобно при жертвоприношениях! Для сравнения — эллинам, пользовавшимся десятиричной системой, приходилось в сверхважных случаях приносить богам гекатомбу, закалывая сразу по сто животных.)

Щедрая взятка возымела действие: в ту же ночь Шамаш явился Этане во сне и научил, как излечиться от бесплодия:

— На самом верхнем небе растет чудодейственная трава. Если ты раздобудешь ее, тебе недолго останется ждать появления сына!

— Но как мне добраться до верхнего неба? — удивился Этана. — Разве есть у меня крылья, как у птицы?

— Спустись в глубокое ущелье, там ты найдешь искалеченного орла. Вылечи его — и он поднимет тебя на небо! — ответил бог и исчез прежде, чем царь успел спросить, в какое именно ущелье ему надлежит спуститься.

То ли божественное наитие, то ли горячее желание наконец-то заиметь наследника помогли царю найти нужную расщелину и сползти в нее, не переломав рук и ног. Шамаш не обманул: на дне пропасти Этана нашел ощипанного орла со сломанными крыльями, обессилевшего от голода и жажды.

— Бедняга! Как же с тобой такое приключилось? — воскликнул царь.

— Я сам виноват в постигшей меня беде, — горестно прохрипел орел. — Под корнями дерева, на котором я свил гнездо, обитала змея. Мы с ней были добрыми приятелями и пообещали друг другу вечно хранить мир. Но однажды, несколько дней подряд ничего не добыв на охоте, я решил накормить своих орлят маленькими змеенышами. Напрасно отговаривал меня от вероломного злодейства самый мудрый из моих птенцов! Дождавшись, пока змея покинет нору, я слетел вниз и растерзал ее детей. Змея вернулась, увидела опустевшую нору, догадалась, что произошло, и взмолилась к Шамашу, прося покарать убийцу.

И Шамаш откликнулся на зов: он повелел змее отыскать тушу павшего буйвола и спрятаться в его утробе. Почуяв запах гниющего мяса, я прилетел, уселся на тушу, стал пировать… Вот тут змея и схватила меня, обломала крылья, выщипала перья и бросила в ущелье умирать медленной смертью от голода и жажды.

— Видно, срок твоего наказания кончился, раз Шамяттт привел меня к тебе! — заметил Этана. — Не горюй, приятель, самое страшное уже позади!

Царь вытащил орла из ущелья, перевязал его крылья, напоил и накормил. Вскоре раны орла затянулись, и тогда Этана попросил птицу отнести его на верхнее небо, к престолу Ану, где растет трава, дарующая потомство.

— Ты помог мне, а я помогу тебе, — согласился орел. — Садись, прижмись к моей спине да покрепче ухватись за крылья!

Этана сел на орла, и могучая птица взмыла в небо.

Долго мчался орел, поднимаясь все выше и выше, вот уже земля внизу стала не больше холма, а обширное море превратилось в маленькую лужу. Но до конца путешествия было еще далеко!

Когда Этана снова осмелился взглянуть вниз, земля уподобилась жернову, а море поблескивало крошечным серебряным зеркальцем.

Когда же царь в третий раз бросил взгляд на землю, он едва смог ее разглядеть, а моря и вовсе не стало видно. Зато небо теперь было совсем уже близко…

И наконец усталый орел опустил Этану к престолу небесного бога.

Старый Ану удивленно воззрился на смертного, поднявшегося на небеса[71] .

— Что тебе понадобилось в моих владениях, человек? — громовым голосом вопросил бог, и орел от страха спрятал голову под крыло.

— Шамаш открыл мне, что здесь, на верхнем небе, растет трава, дарующая потомство! — смело ответил Этана. — Я, царь Киша, много лет мечтаю о сыне. Прошу, владыка, разреши мне нарвать волшебной травы!

— Да, эта травка растет здесь в изобилии, — улыбнулся многодетный Ану. — Мы, боги, называем ее виагра. Что ж, сорви пару-другую травинок, человек, только не слишком увлекайся, иначе твоим потомкам станет тесно внизу!

Этана воспользовался любезным разрешением бога — и через девять месяцев после его возвращения царица Киша подарила мужу долгожданного наследника.

Когда царевич Балих подрос и начал спрашивать родителей, откуда он взялся: нашли ли его в капусте на огороде или его принес аист? — отец гордо отвечал, что нет, не аист, а царственный орел; а мать с мечтательной улыбкой говорила:

— Тебя нашли на седьмом небе, сынок! На седьмом небе…

Этана был не единственным смертным, поднявшимся на небеса. Еще одному человеку довелось однажды там побывать; правда, в отличие от царя Киша, он явился к престолу Ану не добровольно, а по судебной повестке.

В приморском городе Эриду жил искусный ловец рыбы Адапа, сын бога Эйи (не забывайте, что под этим аккадским именем скрывается наш старый знакомец Энки). Поскольку сам повелитель морских глубин приходился Адапе отцом, юноша никогда не мог пожаловаться на скудный улов и в изобилии снабжал рыбой своих соплеменников и храмы богов.

Но вот однажды, когда Адапа возвращался с удачного промысла, откуда ни возьмись на залив налетел буйный Южный ветер и перевернул его лодку. Рыбак с трудом выплыл, но его улов безвозвратно пропал.

— Ну, подожди, бездельник! — в гневе крикнул Южному ветру Адапа. — Сейчас я покажу тебе, как грабить людей!

Изловчившись, он схватил своего обидчика, со свистом и улюлюканьем проносившегося мимо, — и сломал ему крыло.

Причитая и охая, на честном слове и на одном крыле Южный ветер доковылял до своего дома на краю земли и семь дней отлеживался, залечивая раны.

Целую неделю на море царил мертвый штиль, и Ану, поглядывая вниз, никак не мог понять, отчего так долго не слыхать и не видать Южного ветра? Наконец бог кликнул вестника Илобрата и послал его разузнать, в чем дело.

Илобрат примчался назад, чуть дыша от волнения.

— Смертные вконец обнаглели, о владыка небес! Рыбак Адапа сломал Южному ветру крыло, да еще похваляется среди людей своим «подвигом»!

— Что-о?! — взревел Ану. — Тащите сюда этого уголовника! Я сам буду его судить!

Услышав угрозу небесного бога, Эйя понял, что его сын угодил в нешуточную беду. Хозяин Апсу[72] стремглав ринулся на землю и вытащил из постели отсыпающегося после трудового дня рыбака.

— Ну, ты доигрался, сынок! — горько проговорил Эйя. — Ану хочет судить тебя за злостное хулиганство с причинением тяжких телесных повреждений. Понимаешь, чем это тебе грозит?

— Но Южный ветер первым на меня напал, отец, — зевая, начал оправдываться юноша.

— Молчи, лоботряс! — топнул ногой Эйя. — Молчи и слушай меня. Сейчас ты отправишься на небо и будешь вести себя так, как я скажу, не то не сносить тебе головы!

— Хорошо, не волнуйся, папочка, — послушно кивнул Адапа.

Следуя заботливым отеческим наставлениям, он облачился в траурные одежды и с печальным видом отправился к небесным вратам.

— А, явился, голубчик! — злорадно приветствовали его тамошние стражи. — Подожди, а почему на тебе траур? В таком ли виде и с такой ли кислой миной следует представать перед небесным владыкой?

— Знаю, но ничего не могу с собой поделать! — всхлипывая, ответил Адапа. — Недавно внизу, на земле, исчезли два бога — Думузи и Гишзида[73] , и это рубище я ношу в знак безутешной скорби по ним.

Стражи (а ими были сами Думузи и Гишзида, получившие кратковременный отпуск из владений Эрешкигаль) переглянулись и тоже пригорюнились.

— Похвально, что ты так чтишь богов, дружок, — утирая кулаком глаза, пробормотал Думузи. — Входи, повелитель давно тебя ждет!

Миновав небесные врата, Адапа приблизился к восседающему на троне Ану.

— Так это ты напал на Южный ветер и сломал ему крыло?! — грянул с высоты старейший бог. — Как ты осмелился на такое, жалкий смертный червяк?!

— Потому что Южный ветер первым напал на меня и потопил мою лодку! — бесстрашно ответил рыбак. — Каждый вправе защищать свою жизнь и добро!

— Он говорит истинную правду! — в два голоса поддакнули Думузи и Гишзида, покинувшие пост у ворот. — Мы подтверждаем его слова! Этот юноша — само воплощение честности!

— Да? Тогда почему же он так покраснел? — подозрительно осведомился Ану.

— Потому что он и воплощение скромности к тому же! — нашелся Гишзида.

— Что ж… Показания свидетелей меняют дело, — смягчился Ану. — Будем считать, что подсудимый оправдан! Адапа, ты проделал немалый путь, чтобы явиться сюда и, должно быть, устал, — спускаясь с трона, промолвил бог. — Так приляг, отдохни, прежде чем отправиться обратно на землю!

— Благодарю, о величайший, я не устал, — ответил рыбак, помня наставления Эйи: ни в коем случае не ложиться, не садиться, не есть и не пить во владениях Ану.

— Тогда хотя бы присядь на дорожку, — добродушно предложил владыка небес.

— Не смею сидеть в присутствии богов! — вежливо отказался Адапа.

— А ты мудрец, — почесал затылок Ану. — Думаю, ты достоин отведать хлеба и испить воды со стола бессмертных!

— Нет, недостоин я божественной еды и божественного питья! — почтительно отозвался рыбак.

— Ха-ха-ха! — вдруг громко захохотал Ану. — Знай же — эти еда и питье сделали бы тебя бессмертным! Ты сам отверг вечную жизнь, глупец! Признайся — никто иной, как твой отец Эйя научил тебя не садиться, не есть и не пить в моих владениях?

— Да, — честно ответил Адапа. — Ия сделал все согласно его наставлениям!

— Эйя боялся, что я тебя отравлю, но он никак не мог догадаться, что я решу наделить тебя бессмертием, — фыркнул Ану. — Так вот тебе урок на будущее, мой мальчик: не во всем нужно следовать советам отца, иногда полезно пораскинуть собственными мозгами!

Так Адапа, примерный сын, упустил шанс обрести божественное бессмертие.

А теперь самое время спуститься с небес на землю и посмотреть, что происходило в Месопотамии спустя двести лет после царствования Гильгамеша.

Как уже говорилось, человечество, возродившееся после потопа, оказалось таким же беспокойным, драчливым и амбициозным, каким было и прежнее, допотопное.

Век за веком владыки Лагаша, Уммы, Ура и Киша, стоя на громоздких колесницах, запряженных ослами (лошадь тогда еще не была одомашнена) во главе своих войск сходились в кровопролитных битвах. Предлогом для войн могло послужить все что угодно: желание украсить храмы богов чужим лазуритом, перепутанные при разграничении владений межи или хамская привычка оппонента разбивать вареное яйцо не с того конца, с какого требуют правила приличия. Причин для роенных столкновений, как правило, было две: доказать, что ты сильнее соседа, и присовокупить его добро и земли к своим.

И тогда, когда решающая роль в сражении перешла от колесниц к пешим воинам, бившимся длинными копьями под прикрытием больших прямоугольных щитов, причины для войн остались все теми же. Цари шумерских городов дрались из-за нескольких гектаров плодородной земли — в полной уверенности, что победы в подобных битвах прославят их имена до скончания веков.

Например, из года в год правители Лагаша воевали с правителями Уммы из-за спорной территории Гуэдены. Примирить враждующих не могли ни боги, ни пограничные стелы, ни межевые каналы. Перемирия нарушались, стелы опрокидывались, каналы засыпались — и войска опять бросались в бой под поощрительные вопли бога Нингирсу[74] — покровителя Лагаша и бога Шары — покровителя Уммы. Цари обоих городов сходили в подземное царство Эрешкигаль, завещая своим потомкам до последней капли крови биться за Гуэдену — исконную землю Уммы… Нет, Лагаша! Нет, Уммы! Нет, Лагаша!

Около 2400 года до н. э. лагашский царь Эанатум во главе тяжеловооруженных пехотинцев-копейщиков в очередной раз разгромил войска Уммы и воздвиг в честь своей победы эффектную «Стелу коршунов», на которой хищные птицы терзали тела его павших врагов. И что же? Правитель Уммы Ур-Лумма наплевал и на стелу, и на мирный договор (согласно коему побежденные обязаны были выплачивать победителям солидную дань) и снова начал войну с Эанатумом и его сыном Энметеной.

Так и тянулась старинная распря между двумя государствами, пока наконец преемники Эанатума не превзошли в своей ненасытной жадности самое прожорливое коршунье. Они обложили непосильными поборами весь лагашский народ, наводнив страну ордами жадных чиновников, которые грабили лагашитов почище вражеского войска. Потерявшие стыд правители захватывали даже земли богов, не говоря уж про общинные земли! Забавно: одна из прежних стычек с Уммой произошла из-за того, что тамошний правитель вторгся на любимое поле бога Нингирсу — теперь же семья самого лагашского царя без зазрения совести поделила между собой вековечные владения бога. Повсюду бесчинствовали сборщики налогов, отнимая у людей последнее, даже за похороны взимая непомерную плату.

Такой произвол «царских людей» привел к тому, что в 2318 году до н. э. против правителя Лугальганды восстал чуть ли не весь Лагаш. Бог Нингирсу, ограбленный Луга л ьгандой точно так же, как многие простые лагашиты, даровал восставшим победу, и народное собрание вместо низложенного лугаля выбрало нового — сына сановника Уруинимгину. Его предвыборный лозунг гласил: «Пусть сильный не обижает вдов и сирот!» В таком лозунге нет ничего странного (кто из правителей не объявлял себя защитником вдовых и сирых, особенно в период избирательной компании), странным было то, что лугаль-реформатор действительно попытался воплотить свои предвыборные обязательства в жизнь.

Посоветовавшись с богом Нингирсу, Уруинимгина отменил многие налоги с ремесленников, аннулировал все долги, запретил брать младших братьев общинников на ирригационные работы, восстановил суды в сельских общинах и издал свод законов, заключавший, наверное, первую известную гарантию прав граждан. Эти законы были призваны защитить простых людей от произвола мытарей, убийств, грабежа и ростовщической кабалы; специальное постановление царя запрещало знатным людям захватывать чужие дома и скот, отбирать имущество у низших воинов и их вдов. В годы правления Уруинимгины число полноправных мужей его страны возросло в десять раз по сравнению с числом полноправных мужей при прежних правителях… Но вскоре царь-реформатор ввязался в очередную войну с Уммой, и распря закончилась для него весьма печально.

Тогдашний царь Уммы Лугальзагеси — энергичный, удачливый и честолюбивый воитель — захватил весь север Лагаша, разорив много селений и храмов. Сперва Уруинимгина заперся в городе Нгирсу, а потом перенес свою столицу в селение Э-Нинмар. Его дальнейшая судьба точно неизвестна; скорее всего, он остался жив, но страна его потерпела большой урон.

«Люди Уммы, разрушив Лагаш, свершили преступление против бога Нингирсу, –
писал один из переживших войну сторонников Уруинимгины. –

Мощь, которая пришла к ним, будет у них отнята. Вины Уруинимгины, царя Нгирсу, нет. Что же касается Лугальзагеси, то пусть богиня Нисаба[75] отметит на челе его это преступление».

Надо сказать, что Лугальзагеси был необычным завоевателем. Стремясь объединить под своей властью как можно больше городов-государств, побеждая их один за другим, он тем не менее оставлял во всех завоеванных городах прежних правителей. В результате он сделался главой некоей конфедерации, оказавшейся недостаточно сильной перед лицом нового могучего конквистадора.

— Я — Шаррумкен, царь могучий, царь Аккада![76] –

без ложной скромности возглашает с глиняной таблички этот человек, известный в истории под именем Саргон, или Шаррумкен (что означает «царь истинен», или «истинный царь»).

Настоящего имени объединителя Месопотамии не знает никто, его рождение и жизнь окутывает такой же туман вымыслов, как и рождение и жизнь Гильгамеша. Саргон Древний (или Великий) пришел из легенды и остался легендой для многих последующих поколений; спустя сотни лет в Вавилоне и Хеттской державе продолжали рассказывать про этого царя истории, похожие на волшебные сказки.

Согласно одной из таких легенд, Саргон родился в Ацупирану — «Городке Крокусов». Мать его была жрицей, а об отце известно лишь то, что «брат его обитал в горах»… Может, то намек на какого-нибудь горного бога? Жрица положила тайно рожденного сына в тростниковую корзину и пустила по течению реки. Ребенка выловил водонос Акки, усыновил и сделал из него садовника… Похоже на историю про Моисея, не так ли? Правда, Саргона выудила из реки не дочка фараона, а простой водонос, но это не помешало его дальнейшей блистательной карьере.

До нас дошли отрывки еще одной легенды, в которой рассказывается о том, как лугаль Киша Урзабаба из тайных откровений узнал, что юному садовнику Шаррумкену суждено сменить его на троне Киша. Конечно, правитель вовсе не обрадовался такой перспективе — ему как-то не улыбалось заполучить в наследники садовника. Чтобы разделаться с Шаррумкеном, лугаль лицемерно приблизил его к себе, назначив царским чашеносцем, а сам начал строить юноше козни. Только благодаря покровительству возлюбившей его богини Иштар герой сумел избежать всех смертельных ловушек, которые расставлял ему Урзабаба.

А вот какие исторические факты можно выделить из хитросплетений мифов и легенд. Судя по своему тронному имени, Саргон был восточным семитом и, скорее всего, действительно служил у Урзабабы. После того как Киш потерпел поражение от Лугальзагеси, ловкий царедворец выкроил собственное царство, сделав своей столицей ничем дотоле не примечательный городок Аккаде на левом берегу Евфрата. Реорганизованная Саргоном армия, главную силу которой составляли лучники, вооруженные невиданными прежде трехслойными луками из дерева, рога и жил, стала могучей силой под началом этого талантливого полководца.

Вскоре Саргон, в чьем тронном имени слышался львиный рык, разбил у города Урука пятьдесят энси и лугалей Шумера и отправил плененного Лугальзагеси в клетке для собак к вратам храма бога Энлиля.

Вслед за Уруком воины Саргона положили к ногам своего владыки Ур, Э-Нинмар, Умму и все важнейшие города Нижней Месопотамии. Стены Урука, Уммы и Лагаша были разрушены; неизвестно, какая участь постигла Уруинимгину и других лугалей завоеванных городов. Пройдя через всю территорию Лагаша, войско Саргона совершило ритуальное омовение оружия в водах «Нижнего моря» (то есть в Персидском заливе). Теперь приемный сын водоноса владычествовал над самым обширным из когда-либо существовавших ранее государств, объединившим Шумер и Аккад.

… Пятьдесят четыре года на царстве был я.
Людьми черноголовыми я владел и правил.
Могучие горы топорами медными сравнял я,
Я поднимался на высокие горы,
Преодолевал я низкие горы,
Страну морскую трижды осаждал я![77] –

горделиво заявляет устами Саргона неизвестный писец.

Да, время междоусобиц задиристых лугалей и энси миновало, настала пора власти единого повелителя — того царя, «которыйистинен».

Судя по всему, Саргон был не только выдающимся полководцем, но и весьма разносторонним правителем, пекущимся о благополучии своей державы. При нем оросительная система впервые стала регулироваться в масштабах всей страны, он ввел единую систему мер и весов, заботился о морских и сухопутных путях, о процветании торговли. Истинный царь слыл также покровителем науки и литературы, хотя, конечно, не был чужд суеверий своего времени: он повелел составить сборник магии и пособие по различным способам гадания…

Интересно, предсказал ли кто-нибудь из гадателей Саргону Великому печальную судьбу, ожидавшую его страну в не столь отдаленном будущем?

Уже при детях Саргона державу Шумера и Аккада сотрясали большие восстания, с неслыханной жестокостью подавленные сыном Саргона Римушем. За страшную резню, учиненную в Уре, Лагаше, Умме и Казалле погромщик в конце концов поплатился: его приближенные, в числе которых, вероятно, были и знатные заложники из «замиренных» городов, убили царя, забросав его каменными печатями.

Брат Римуша Маништушу правил недолго и тоже умер насильственной смертью, после чего на престол вступил внук Саргона Нарам-Суэн. При этом царе государство достигло своего наивысшего могущества — и подступило к самому краю пропасти.

Отбросив ложную скромность, Нарам-Суэн мало того что начал именовать себя «царем четырех стран света» — он первым из правителей Месопотамии объявил себя живым богом. Энеи теперь обязаны были делать на своих печатях следующую надпись: «Бог Нарам-Суэн, царь четырех сторон света, бог Аккада, я — такой-то, энси такого-то города, твой раб».

Поэтическая легенда говорит о том, что город Аккад при Нарам-Суэне стал любимым жилищем богов, особенно Инанны, частые праздненства наполняли улицы песнями и музыкой, корабли иноземных торговцев теснились у городских причалов, покоренные народы приносили в столицу богатые дары, у всех жителей было вволю еды и питья.

Но «бог» Нарам-Суэн совершил страшный грех, позволив своим воинам разграбить храм Энлиля в Ниппуре, и разгневанный Энлиль обрушил на черноголовых ужасную кару. Оскорбленные обидой, нанесенной их главе, Инанна, Нинурта, Уту, Энки и другие божества покинули Аккад, лишив его своей защиты, а разъяренный Энлиль обратил взор на горные вершины и привел оттуда полу-людей-полуживотных — кутиев, кровожадных дикарей. Кутии спустились с Иранского нагорья и прошлись по аккадской державе, как новый потоп.

Энлиль, за гибель Экура любимого –
что ныне он погубит?
Он к стране Глубин направил взоры,
Он бескрайние горы обрыскал взглядом, –
Нелюдей, несметные орды,
Гутиев, что не знают запретов,
Поведением — люди, да разуменьем — собаки,
обликом — сущие обезьяны,
Их Энлиль из гор вывел!
Словно полчища саранчи покрыли землю.
Руки, словно сети-ловушки,
по приказу его над полями простерли.
Из-под руки их ничто не уходит.
Их руки никто не избегнет.
Гонцы по дорогам больше не ходят.
Перевозчики через реку не перевозят.
Коз прекрасных Энлилевых из загонов угнали,
Подпасков вместе с ними погнали.
Коров из хлевов они угнали,
Пастухов вместе с ними погнали.
Колодники ныне несут стражу,
Разбойники засели на дорогах[78] .

Легенда о «проклятии Нарам-Суэна» была всего лишь легендой, но она пережила века и бытовала как в древнем Вавилоне, так и в Хеттской державе. В те дни, когда между Тигром и Евфратом царили хаос, смерть, разорение и голод, люди искали объяснение постигшей их катастрофе и находили его в гневе мстительного Энли ля. Кто еще мог ввергнуть страну в такой кошмар, как не тот, кто однажды уже пытался истребить человечество, наслав на землю Всемирный потоп?

Теперь же глава богов вновь ополчился на людей — и небо поменялось местами с землей, а оставшиеся в живых позавидовали погибшим!

Картины всеобщей гибели, нарисованные в «Плаче о гибели Аккада», не менее страшны, чем картины Апокалипсиса:

На крыше лежавший — на крыше и умер.
В доме лежавший — землей не засыпан.
Люди себя разрывали от голода.
В Куре, великой священной ограде Энлиля,
Псы бездомные собрались в молчанье.
Двое входили — их всех вместе сжирали.
Трое входили — их всех вместе сжирали.
Лица раскрошены, головы расколоты.
Лица раскрошены, головы размолоты.
Праведник с неправедным перемешались.
Герой повалился на героя.
Кровь лжеца на кровь честного стекает!
… Берега его каналов, где лодки тащили бечевою,
травой зарастают,
Пути, что для колесниц предназначены были,
«травою плача» зарастают,
И еще раз так — на берегах, на бечевниках,
на отложениях ильных каналов
Дикие овцы да горные змеи никому не дают проходу.
В степи, где добрые травы росли,
«тростник слез» растет отныне.
Сладкая вода Аккада горькою потекла водою!

«Драконы гор» — кутии разорили и повергли в прах всю страну, за исключением немногих городов, в том числе Лагаша. Тамошний правитель Гудеа ухитрился откупиться от варваров и даже неплохо жил в годы владычества чужаков, но город Аккад и десятки других городов были сметены с лица земли. До сих пор не удается найти хотя бы развалины Аккада, над которым (как еще несколько столетий спустя утверждали всезнающие жрецы) выкликали свои проклятья разъяренные боги:

— О, град! Твои головы да наполнят колодцы!
Пусть никто в том граде да не выберет друга!
Братья друг друга пусть не узнают!
Его девы в женском своем покое воистину да будут зверски убиты!
Пусть старик рыдает в своем собственном доме над убитой супругой!
Пусть, словно голуби, вопят в своих гнездах!
… Пусть твой скотобоец убьет супругу,
Тот, кто режет овец, пусть зарежет сына!
Пусть толпа ребенка, для святости избранного,
в реку бросит!
Пусть блудница твоя в воротах постоялого дома повесится!
Пусть жрицы-матери от детей своих отвернутся!
… Пусть дитя лелеемое, к тонким яствам привыкшее,
на траве валяется!
Пусть благороднейший житель твой
Покрытие крыши пожирает!
Петлю ременную, что в доме отца его,
Пусть разгрызает своими зубами!
Во дворце, что на радость построен,
пусть поселится унынье!
Пусть вопит злой дух степей безмолвных!

Гудеа, сын жрицы Лагаша, женился на дочери лагашского энси, а после смерти тестя унаследовал его должность. И в дальнейшем этому проныре всегда и во всем везло.

В статуе Гудеа с молитвенно сложенными ладонями, с планом храма, лежащим на коленях, запечатлен тот образ, в каком эта личность хотела остаться в памяти потомков: судя по надписям лагашского царя (а их сохранилось предостаточно), больше всего он любил молиться и строить храмы.

Польский писатель Мариан Белицкий в своей книге «Шумеры. Забытый мир», ссылаясь на надписи Гудеа, называет его «добрым и справедливым пастырем», посвятившим себя воскрешению славы и мощи Шумера, трогательно заботящимся о том, чтобы все его подданные жили в достатке и мире. Действительно, многие надписи этого правителя изображают прямо-таки идиллические картины золотого века:

«Мать не поднимала руки на ребенка. Ребенок не противился словам матери. Раба, совершившего дурной поступок, его господин не бил за это, рабыню, попавшую в злую неволю, ее госпожа не била по лицу…»

А также никто не судился, не собирал налогов, не давал денег в рост, не обижал вдов и сирот, не причитал и не плакал.

Но если внимательно вчитаться в глиняные строки, становится ясно, что речь здесь идет не о повседневной жизни Лагаша, а о культовых праздниках, посвященных завершению строительства храма Э-Нинну. Празднование длилось семь дней, по истечении которых жизнь вернулась на круги своя — рабов опять избивали почем зря, люди попадали в ростовщическую кабалу, мытари выколачивали из лагашитов налоги… К которым, кстати, при благочестивом Гудеа прибавились новые — в виде возросших обязательных жертвоприношений. Кроме того, «справедливый пастырь» регулярно посылал щедрые подарки кутийским царям, вряд ли разоряя ради этого только собственные кладовые.

В обмен на дань золотом, ремесленными изделиями, маслом и скотом кутии позволяли Гудеа свободно пользоваться торговыми путями. Монументальное храмовое строительство требовало материалов, которых в Месопотамии никогда не было — поэтому для храма Э-Нинну в Лагаш везли по Евфрату из Туттула природный асфальт, из района Магда — лес, из гор Тавра и из Индостана — камень. С Эламом Гудеа не только торговал, но и воевал, многие тяжелые работы в его городе выполнялись пленными эламитами. Помимо пленных в храмовом хозяйстве, слитом при «справедливом пастыре» в одно огромное хозяйство бога Нингирсу, трудились разорившиеся общинники, фактически приравненные к рабам и получавшие за свой труд лишь скудный натуральный паек. Более того, вопреки всем шумерским традициям на строительные работы начали привлекать в некоторых случаях даже женщин…

Зато, надо отдать Гудеа должное, при нем в Лагаше впервые стали выращивать виноград — надо же было чем-то «обмывать» открытие храмов!

Легко можно себе представить, как царь наливает почетную чашу суккалю — представителю кутиев, постоянно находившемуся при его дворе. Некоторые исследователи даже называют Гудеа кутийским наместником в Шумере. (Тут надо пояснить, что кутии брали дань со всех покоренных городов через шумерских и аккадских чиновников; «драконы гор» так и не создали в разоренной ими стране собственного государства.)

Интересно, что именно во время правления Гудеа в Лагаше родилась легенда о битве бога Нингирсу с хозяином гор — свирепым Асагом. Может, в этом древнелагашском фантастическом боевике отражена мечта лагашитов об отмщении завоевателям? А поскольку людям в те времена такое было еще не под силу, в этом мифе горному супостату задает трепку самый воинственный из шумеро-аккадских богов.

Легенда об Асаге дошла до наших времен в вавилонском и ассирийском вариантах, записанных в городе Ниппуре, поэтому бог Нингирсу заменен в них на почитавшегося в Ниппуре Нину рту. Что ж, Нину рта — так Нину рта, главное, что враг получил-таки по заслугам!

Итак, детям лучше не читать следующую главу на ночь: мы начинаем рассказ о подвигах бога войны.

Знакомьтесь:

Нинурта, вождь, кто в могучей силе один проносится над горами,
Потоп ревущий, неустающий, кто низвергается на вражьи страны,
Герой, кто отдается битве,
Повелитель, кто, крепко рукой зажав булаву боевую,
Дробит, подобно зерну, затылки людей непокорных[79] , –

таков был сын Энлиля и Нинлиль, гроза и ужас всех, кто попадал ему под горячую руку.

Оружие Нинурты нуждается в отдельном представлении. Эта волшебная палица, увенчанная львиной головой, носила имя Шарур («Накрыватель множеств») и не только сопровождала хозяина в битвах, но и выполняла роль золотого петушка из сказки Пушкина, заблаговременно предупреждая Нинурту о появлении врагов.

Так и случилось в тот день, когда герой пировал с Энлилем, Ану и другими богами в храме Экуре. Пир был в самом разгаре, все сотрапезники весело болтали и наслаждались искусством музыкантов и танцовщиц, как вдруг Шарур издал такой вопль, что Энлиль от испуга расплескал пиво.

— В мир пришел страшный враг! — носясь под потолком храма, голосил «Накрыватель множеств». — О ужас, хозяин! О горе!

— Какое же это горе? — промолвил Нинурта, подливая себе вина. — Наоборот, удача — мне давно уже хотелось поразмяться! Ну, что там за враг? Откуда он взялся? Выкладывай, не трясись!

Шарур попытался встать по стойке смирно, но львиные челюсти на его рукоятке нервно клацали, когда он докладывал обстановку.

Обстановка и впрямь была напряженной.

О природе Асага до сих пор идут споры. Кто считает его огромным деревом, кто — камнем, кто — воплощением болезни (от аккадского асакку — «болезнь»), кто — драконом.

Из семени, пролитого небом на землю, возник кошмарный Асаг[80] , «воитель с бесстыжим ликом», который забрался в самое сердце гор, в свою очередь расплескал там свое семя — и повсюду поднялась каменная поросль, его несокрушимое войско. Гранит, Базальт, Диорит, Гематит и другие каменные разбойники избрали Асага царем и хлынули с гор на равнину, круша, убивая, калеча. Они покорили уже многие земли, а теперь подступают к владеньям Нинурты!

— Асаг, его жуткие Сути кто уничтожит?
Его мощные брови кто ощиплет? –

горестно завершил свой доклад Шарур.

— Кто ощиплет?! — взревел Нинурта. — Конечно же, я!

Ухватив Шарур за рукоятку, он испустил страшный боевой вопль:

— Уа-а-а-а!!!

От этого клича содрогнулось небо, Энлиль в страхе бросился вон из Экура, ануннаки задрожали и кинулись врассыпную, а ближайшая гора раскололась от подножия до вершины.

Молотя направо и налево, Нинурта ринулся через захваченные Асагом земли.

Ураган свирепый на восьми ветрах,
он в непокорную страну несется!
Его руки копье сжимают,
Булава на Гору пасть раскрывает,
Дубинка вражьи затылки молотит.
… Тигр смешался, заволновался, воды его помутнели.
На ладье «Выступленье из пристани княжьей»
он устремляется в битву.
Люди не знают, куда бежать, стены защитные возводят.
Птицы, взлетая, вздымают головы,
но крылья их падают на землю.
Рыбы в глубинах от жара всплывают,
ртами раскрытыми воздух глотают.
Газели, дикие ослы от голода гибнут,
степь опустела, будто ее саранча пожрала.
Потоп, его вздыманье могучее рушит и рушит горы.
Герой Нинурта по стране мятежной идет походом!

Чудом уцелевшие после этого карательно-освободительного выступления люди робко высунули носы из воздвигнутых наспех укрытий и услышали, что Нинурта велит Шаруру лететь вперед и разведать, сколько врагов засело в ближних горах? Какова их сила?

И не только обитавшие в предгорьях люди, но даже боги, оставшиеся в Ниппуре, вздрогнули от испуганного вопля вернувшегося из разведки Шарура:

— Воинов у Асага столько, что скал не видно! Их мощь ломает вершины гор! Нам ни за что их не одолеть, бежим, хозяин, бежим!

— И это говорит мой Шарур, «Накрыватель множеств»?! — рявкнул Нинурта, ударив себя кулаком в грудь. — Что ж, беги, если хочешь! А я всегда бегу только навстречу врагам!

Тем временем боги в Экуре с тревогой ждали реляций с места военных действий. И дождались!

В храм сломя голову ворвался Шарур и истошно заверещал:

— На помощь! На помощь! Моего господина душат посланные Асагом пыльные вихри!

Все, даже премудрый Эйя, растерялись от такого поворота событий. Уж если Нинурта попал в беду, тогда всем им конец! Смятение овладело богами, как вдруг Энлилю (вероятно, с перепугу) пришла в голову дельная мысль:

— Но ведь пыль — это всего лишь пыль! Почему бы ее не смыть дождем, не смести потопом?

— Гениально, владыка! — взвизгнул Шарур и бросился обратно — туда, где густо засыпанный пылью Нинурта продолжал сражаться со смерчами Асага.

— Если мой папочка такой умный, почему он сам отсиживается в Экуре?! — чихая и кашляя, гаркнул воин, когда Шарур издалека прокричал ему совет Энлиля. — Он ведь у нас главный специалист по потопам!

— Да ведь сражаться с Асагом — совсем не то, что уничтожать беззащитных людей! — съязвил «Накрыватель множеств». — Врежь им как следует, хозяин, пусть знают, как пускать тебе пыль в глаза!

— Уа-а-а!!! — заорал герой и хлестнул по смерчам проливными дождями, накрыв их в придачу потопом.

Вихри тотчас же сникли, осели, растеклись по земле грязной жижей…

Но главная битва была впереди: шлепая лапами по грязи, на Нину рту ринулся сам ужасный Асаг. Промокший до нитки, перемазанный и злой, Нинурта рванулся навстречу врагу и после короткой ожесточенной схватки вонзил клинок ему в печень.

Жуткий вой издыхающего чудовища пронесся над всей страной, сорвал лавины с горных вершин и долетел до храма в Ниппуре, где все боги с трепетом вслушивались в далекий шум битвы.

— Слава Нинурте! Он победил! — хором грянули боги.

Так оно и было, да только смерть Асага породила новую беду: из окаменевшего тела горного исполина потоком хлынула соленая вода. Поток затопил равнины, вытеснил из рек и каналов пресную воду — и зелень исчезла с полей, лишь сорняки остались на пропитанной солью земле. Всему живому грозила голодная смерть!

Однако Нинурта и здесь оказался на высоте. Он взялся за дело со свойственным ему размахом и в первую очередь исправил наклон земной оси — на подобное мероприятие никогда не отваживался даже Эйя! Потом бог войны собрал каменное войско Асага и сложил из него стену, преградившую путь соленым водам. При этом особо рьяных каменных врагов Нинурта проклинал, а тех, что вовремя перешли на его сторону, одарял благословеньем. Напоследок герой направил с гор пресноводные реки, осушил болота — и к стране вернулось былое изобилие.

Полям пестрый ячмень он дал.
Житницы до краев нагрузил»
Владыка в Стране причалы возвел.
Он утробы богов насытил.

Свои мирные подвиги Нинурта завершил тем, что воздвиг лесистую гору Хурсаг, отдав ее во владение своей матушке Нинмах — пусть старушка не обижается, что сын ее забросил!

Покончив с трудами, герой вернулся в Ниппур, и там его радостно восславили все боги и богини. Шарур тоже не был забыт — хозяин наградил его почетным прозвищем «Могучая битва, что Страну распрямила, от врагов, словно буря, освободила».

В честь военных и трудовых побед Нинурты в Экуре были выпиты озера пива и вина, и еще долго под сводами храма гремел ликующий хор:

— Государя великого Энлиля сын, Нинурта,
дитя могучее Экура,
Нинурта, пресветлый землепашец небесный,
управитель Утеса могучего,
Отца-родителя своего слава, сколь хвала тебе величава!

И богам фальшиво, но вдохновенно подтягивал упившийся в стельку Шарур.

Около ста лет кутии хозяйничали на заросших сорняками дорогах Шумера и Аккада, так и оставшись для Месопотамии ненавистными врагами, чудовищами в человеческом обличье. Но всему рано или поздно приходит конец — пришел конец и гневу Энлиля, обидевшегося на черноголовых. Владыка Экура решил избавить свой народ от «змеи, приползшей с гор», от «насильника против богов». Конечно, в отличие от Нинурты, он вовсе не собирался сам устремляться в битву, а стал искать человека, который смог бы исполнить его волю… И остановил свой взор на Утухенгале из Урука.

Говорят, что Утухенгаль родился в семье вялильщика рыбы. Если это действительно так, в чем-то этот герой повторил блистательную карьеру Саргона. Правда, в «надписи Утухенгаля» он называется правителем Урука, но то могло быть и позднейшей правкой, призванной возвеличить освободителя Шумера.

Итак, Энлиль повелел земляку Гильгамеша «стереть само имя кутиев с лица земли», и Утухенгаль с готовностью откликнулся на призыв. Он обратился с мольбой о поддержке к Инанне, и богиня пообещала помочь — у нее с кутиями были свои счеты. Не так давно она сразилась с кутийским богом Эбехом, властелином гор Загроса, но воинственный пыл Инанны не утолила одержанная ею победа. Дочь Нанны жаждала новой битвы с чужими богами и с теми, кто поклоняется им!

Итак, Утухенгаль совершил в Уруке торжественное жертвоприношение и во всеуслышание объявил, что отправляется сражаться с кутиями — ведь «Энлиль отдал мне в руки Кутиум, Инанна стала мне опорой, божественный Думузи определил мою судьбу, Гильгамеша, сына богини Нисун, сделал моим хранителем».

Кто мог одолеть человека, имевшего столь могущественных покровителей? И весь народ Урука с восторгом устремился за Утухенгалем, который шел во главе стремительно разрастающегося войска и по дороге приносил жертвы богам, призывая их даровать черноголовым победу.

В ту пору у кутиев как раз произошла традиционная смена вождей: собрание воинов избрало новым правителем Тирикана. Тирикан укрепил берега Тигра, перекрыл и без того заросшие травой во время владычества его сородичей дороги, пытаясь задержать вражеское войско — тщетно! Армия черноголовых неудержимо приближалась и вскоре вступила в Муру. Здесь Утухенгаль снова вознес молитвы к Эн л и лю, а на рассвете обратился с мольбой о помощи к солнечному богу Уту.

После этого на поле боя сошлись те, что «поведением были — люди, да разуменьем — собаки, обликом — сущие обезьяны», и потомки богатырей, ходивших с Гильгамешем против горного великана Хубабы.

Кутии потерпели сокрушительное поражение. Тирикан бежал и вместе с женой и сыном попытался укрыться в Дубруме, но тамошние жители отказали ему в убежище и восторженно встретили Утухенгаля, любимца богов, освободителя Шумера и Аккада. Правитель кутиев вместе с семьей попал в плен — так гончарный круг истории в очередной раз повернулся, поменяв ролями победителей и побежденных.

«Драконы гор» навсегда были изгнаны из страны, а Утухенгаль стал именоваться «царем четырех стран света».

Но герой из Урука недолго правил освобожденной страной. Спустя семь лет, когда Утухенгаль осматривал строящийся канал, под ним обвалились глыба земли, и он утонул — так гласит позднейшая хроника. Для царя подобная смерть кажется довольно странной; а если учесть, кто пришел к власти после него, — еще и подозрительной.

Дело в том, что незадолго до этого Ур и Лагаш сцепились по поводу размежевания границ, и хотя Уром управлял соратник Утухенгаля Ур-Намму, царь все-таки разрешил спор в пользу Лагаша. Смертельно оскорбленный Ур-Намму порвал отношения с Утухенгалем (который, кстати, и сделал его наместником) и люто возненавидел лагашского энси Наммахани.

И вот после смерти «царя четырех стран света» власть перешла именно к самолюбивому и амбициозному наместнику Ура. Новый владыка немедленно свел счеты с Наммахани: насколько свирепой была эта расправа, можно судить по тому, что победитель приказал стереть с памятников имена энси Лагаша и его родственников.

Ур-Намму сделал своей столицей Ур и стал родоначальником так называемой «третьей династии Ура», завершившей историю существования царства Шумера и Аккада.

Ур-Намму и его сын Шульги создали поистине уникальное государство! То есть уникальное по тем временам, но весьма знакомое и узнаваемое теперь, четырьмя тысячелетиями позже. Много лет страдавшая от притеснений кутиев страна воистину попала из огня да в полымя.

«Учет, контроль и строгое подчинение центру!» — был девиз третьей династии Ура. Подчинение во всем, включая культы богов. Ни в чем не терпевший разболтанности и расхлябанности сын Ур-Намму покончил с анархией в религиозных делах, введя общую систему культов во главе с царем-богом Энлилем ниппурским. К тому же Шульги по примеру отца объявил себя самого, любимого, живым богом; вот тогда-то и появился «Царский список», неоднократно упоминавшийся ранее, а вместе с ним — учение о божественном происхождении «царственности», которая в стародавние времена, дескать, спустилась с небес прямо в руки предкам царя.

Но раз сам царь сделался богом, разве могла существовать разница между храмовой и государственной землей? И все храмовые и правительственные хозяйства слили воедино, разверстав страну по округам и поставив во главе округов чиновников-энси — бессильное орудие царской власти, жалкую пародию на блистательного эна Гильгамеша. Даже жрецы превратились в обычных государственных служащих, получающих за работу земельные наделы и рабов; за ними, как и за всеми другими чиновниками, наблюдало всевидящее око из столицы.

Незавидная участь — всю жизнь сидеть под колпаком, и все же именно в чиновничьей орде и регулярной армии заключалась основная сила третьей династии Ура.

В стране, где над всем надзирал всемогущий царь-бог, где купля земли и частная инициатива были практически запрещены, где хирела и чахла торговля (слишком уж большую часть прибыли торговцам приходилось отдавать администрации), единственный шанс на относительное благополучие заключался в получении выгодной должности. Поэтому люди, расталкивая друг друга локтями, рвались наверх по лестнице чиновничьей и воинской карьеры.

Что ж, мест при государственной кормушке было хоть отбавляй! Государство третьей династии Ура представляло собой огромную бюрократическую машину. По сей день исследователи тонут в лавинах сохранившихся с той поры документов — из пятисот тысяч известных ныне шумерских памятников письменности треть относится именно к этой эпохе.

«Учет и контроль всего, всех и каждого!» В государстве Шумера и Аккада на исходе третьего тысячелетия до н. э. этот лозунг воплотился в жизнь на грани абсурда.

Каждое обрабатываемое поле делилось на продольные и поперечные полосы, причем один человек отвечал за контроль по продольным полосам, другой — по поперечным: таким образом, эти двое проверяли друг друга. Результаты проверок скрупулезно заносились в соответствующие документы; разовые отчеты сводились в годовые по отрядам, городам и так далее. Ничто не ускользало от зоркого ока правительственных чиновников — ни родившийся ягненок, ни разбитая рабом чашка. Даже для того, чтобы списать сдохшую овцу, требовалось разрешение, удостоверенное печатями лица, ответственного за данную операцию, и контролера. А теперь вспомните, что вся тогдашняя документация велась на глине — и пожалейте несчастных бюрократов третьей династии Ура! Сгибаясь под тяжестью отчетов, планов, сводок и смет, они проводили всю жизнь в подсчитывании каждого зернышка, каждого финика, каждого мотка пряжи, поступающего в закрома родины…

Но тем, кто наполнял эти закрома, жилось гораздо тяжелее.

Гуруши («молодцы») и нгеме («рабыни»), сведенные в рабочие отряды, трудились круглый год от зари до зари. Только женщины запирались раз в месяц на время «нечистых дней», зато их стандартный паек был вдвое меньше, чем у мужчин — 0,75 л ячменя против положенных «молодцам» 1,5 л. Кроме ячменя работники и работницы получали чуть-чуть масла и шерсти. Что приходилось на долю детей, умалчивают даже тогдашние вездесущие документы, но по огромной детской смертности видно, что малыши питались теми крохами, которые отрывали их матери от своего скудного пайка. А ведь официально эти люди даже не считались рабами!

Квалифицированные рабочие питались немного лучше, однако в случае необходимости любой отряд могли перебросить в другой город на другую работу. Например, ткачих могли без всяких разговоров послать на разгрузку барж, медников — на бурлацкий труд. Да, если царь Шульги прикажет стать героем, у нас героем становится любой!

Такова была участь людей, лишенных своего хозяйства и низведенных до уровня рабов. Но в страдную пору даже немногие упрямцы, сохранившие собственные земельные наделы, направлялись на уборку государственного урожая. Что-то подсказывает мне, что битва за гибнущий урожай повторялась в царстве Шульги с регулярностью таковых битв в «стране победившего социализма». Кстати, несмотря на строжайший учет, контроль и перекрестную проверку, урожайность в годы правления Шульги снизилась по сравнению с урожайностью во времена Уруинимгины более чем вдвое![81]

К тому же в государстве Шумера и Аккада постоянно не хватало рабочей силы. Гуруши и нгеме не имели семьи, а смертность среди них была очень высокой: отчет одного из надзирателей свидетельствует, что за год во вверенном ему отряде погибла почти треть женщин, а в другом отряде за месяц из 44 мужчин умерло 14. Убыль рабсилы возмещали за счет пленных, чему немало способствовали победоносные войны Шульги. Пленных сгоняли в специальные лагеря, где они подолгу жили в скученности и грязи — вероятно, в ожидании, пока чиновники заполнят на них многочисленные документы. Не дождавшись конца бюрократической волокиты, многие пленные гибли, что портило чиновникам отчетность и заставляло их переписывать таблички заново…

Словом, как констатирует Мариан Белицкий, после 48-летнего царствования Шульги «оставил после себя огромное, богатое, прекрасно организованное государство». Правда, писатель тут же мимоходом замечает, что империю Шульги то и дело сотрясали бунты и что (странная вещь!) товарообмен в те времена был несколько однообразен: все свозилось в Ниппур, но из Ниппура ничего не вывозилось. Причину такой аномалии угадать нетрудно: во-первых, Ниппур оставался религиозной столицей страны, а во-вторых, близ него находилась загородная резиденция царя, вернее, его ферма, где живой бог разводил для своего стола не только домашних, но и диких животных. Например, на царскую кухню регулярно поступало мясо молодых медведей, которых обожавший охоту царь убивал прямо на лужайке за своим домом.

Именно в Ниппуре — да еще в Уре, где Шульги возвел для себя и своего чиновничьего аппарата великолепный дворец Эхусарг, и находились тогдашние «закрома родины». Должно быть, все чиновники исступленно мечтали получить местечко в одной из двух столиц, а те, кому посчастливилось добиться такого места, всеми правдами и неправдами старались на нем удержаться. Думаю, как раз к этим счастливчикам и относятся растроганные слова Мариана Белицкого: «Шульги был окружен восторженным почитанием своего народа… Он открыл пути во все страны, принес народу богатство и благосостояние.

Энлиль, Инанна, весь огромный пантеон шумерских богов — далеко, Шульги же — рядом. И от этого создавалось ощущение уверенности в завтрашнем дне. Царь приносил своей стране реальное благо, был ее подлинным защитником и благодетелем».

Далее польский автор приводит полный текст гимна Шульги, который называет «замечательным литературным произведением». Я процитирую начало этого произведения (в переводе В. Афанасьевой):

Я — царь. С материнской утробы — герой. Вот кто я.
Я — Шульги. От рожденья могучий муж. Вот кто я.
Свиреполикий я лев, кто драконом рожден. Вот кто я.
Всех четырех стран света я царь. Вот кто я.
Пастух, черноголовых пастырь. Вот кто я.
Всех земель осиянный славою бог. Вот кто я.
Рожденное Нинсун-богиней дитя. Вот кто я.
Светлого сердца Ана избранник. Вот кто я.
Кого судьбою Энлиль наградил. Вот кто я.
О ком Нинту ласково молвит. Вот кто я.
Кого разумом Энки одарил. Вот кто я.
Бога Нанны правитель могучий. Вот кто я.
Солнца Уту ревущий яростно лев. Вот кто я.
Шульги, Инанны желания страстного избранник.
Вот кто я.
Осел отборный, для трудной дороги годный.
Вот кто я…

Вы уже утомились? А жаль! Потому что впереди еще восемьдесят пять строк текста, в котором Шульги сравнивает себя с конем, жеребцом, голубем, Анзудом, львом, соколом, львенком и опять с ослом — сперва степным, а потом и диким. Суть данного исторического документа — прославление подвига царя, который за один день пробежал из Ура в Ниппур и обратно. Некоторые скептики утверждают, что проделать такое физически невозможно (если, конечно, царь не пользовался для этого самым быстроногим конем или мотоциклом).

Стиснув зубы, удержусь от искушения привести очень сходную с вышеизложенным гимном цитату из книги «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография». Но вы легко можете себе представить, какая трогательная (и верная) картина предстанет перед грядущими исследователями, если они примут за святую истину все написанное в этом «замечательном литературном произведении», выпущенном Издательством политической литературы в 1952 году.

Интересно, научится ли когда-нибудь человечество извлекать уроки из своего прошлого? Или с упорством «отборного осла» (безразлично, дикого или степного) всегда будет наступать на одни и те же грабли?

В год, названный «годом, когда были разрушены Харши и Хуммурти» (страны, посмевшие бунтовать против «божественного» Шульги), отец народов навсегда упокоился в усыпальнице из обожженного кирпича, увенчанной надземным мавзолеем.

А спустя 20 лет наступил конец его царству, казавшемуся несокрушимым, как само небо. Этой несокрушимости хватило всего лишь на сотню лет, и остается только удивляться, как это государство третьей династии Ура смогло продержаться так долго.

Еще при жизни Шульги семитские племена амореев то и дело тревожили западные границы Шумера. Ветхий Завет называет амореев потомками Ханаана, сына нечестивого отпрыска Ноя Хама; согласно Библии, они отличались воинственностью, силой и гигантским ростом. Для защиты от них в правление Шу-Суэна царские работники воздвигли стену вдоль края «гипсовой» пустыни, тянущейся от Евфрата до Тигра.

Кроме того, Шу-Суэн набирал аморейских наемников для защиты от набегов их же собратьев и не препятствовал небольшим группам кочевников оседать в шумерских поселениях. Сохранилась даже легенда о том, как шумерский бог Нумушда решил отдать свою дочь замуж за аморейского бога Марту… Но все вышеперечисленные меры не помогли предотвратить неизбежное.

Развязка наступила быстро и неожиданно.

В правление Ибби-Суэна, когда царь отправился воевать с Эламом, амореи переправились через Евфрат. Даже не пытаясь прорваться через заградительную стену, они пересекли всю Верхнюю Месопотамию с востока на запад. Кочевники гнали свой скот на хлебные поля, и работавшие на них отряды гурушей повсюду разбегались, грабя казенное добро вместе с амореями. Степняки, как правило, и не пытались штурмовать города; просто чиновники-энси вдруг увидели, что за городскими стенами повсюду горят пастушеские костры. Давным-давно отвыкшие хозяйничать самостоятельно, энси воззвали о помощи к столице… И, не получая оттуда подмоги, один за другим стали отлагаться от Ура.

Представляете себе удивление Ибби-Суэна, когда, вернувшись после победоносной войны с Эламом, он вдруг обнаружил, что его собственная страна находится во власти обнаглевших потомков Хама!

Царь прорвался к Уру и заперся в нем, но что было делать дальше? Дороги перерезаны, поставки хлеба прекращены, вся отлаженная система государственного хозяйства дезорганизована, вместо привычного порядка повсюду царили анархия и хаос! К тому же окруженному амореями Уру грозил голод…

Тогда Ибби-Суэн отправил одного из своих чиновников, Ишби-Эрру, в западные районы для закупки хлеба у еще недобитых частных собственников. Ишби-Эрра выполнил царское приказание: весь хлеб, какой ему удалось раздобыть, он свез в селение Иссин близ Ниппура. Теперь предстояло переправить драгоценное зерно в столицу. Но на дорогах хозяйничали амореи, поэтому глава продотряда послал гонца в Ур, прося у царя ладьи для перевозки зерна по Евфрату.

И что же вы думаете? Нужного количества ладей у царя не оказалось! Гигантский бюрократический механизм, отлаженный, казалось, до последнего винтика, дал сбой именно тогда, когда от его четкой работы действительно зависела жизнь или смерть! Тонны отчетностей и смет, в которых учитывалось каждое зернышко ячменя, не спасли голодающих, запертых в У ре.

Тут поневоле вспомнишь эллинскую легенду о медном гиганте Та л осе, охранявшем остров Крит. Гиганта никто не мог одолеть, пока за дело не взялась волшебница Медея. Она вытащила гвоздь, замыкавший единственную жилу Талоса, и исполинский страж в считанные мгновения истек кровью. Нечто подобное случилось и с государством, управляемым третьей династией Ура…

А теперь угадайте, как поступил чиновник Ишби-Эрра, оказавшись посреди разоренной страны на мешках с бесценным зерном и не имея возможности доставить хлеб в столицу? Думаю, вы угадали! Правильно оценив ситуацию, Ишби-Эрра провозгласил себя царем, и уцелевшие энси признали его властителем Шумера и Аккада.

Надо отдать должное царю Ибби-Суэну — он до последнего держался в окруженном У ре, напрасно посылая просьбы о помощи к перешедшим на сторону Ишби-Эрры наместникам. Но потом амореи пропустили через занятую ими страну войска эламитов; правитель Элама взял приступом Ур и в цепях увел Ибби-Суэна в Анчан.

Последнюю табличку истории единого государства Шумера и Аккада разбили вдребезги не амореи, а эламиты. Насколько страшен был этот финал, можно понять по знаменитому «Плачу о разрушении Ура». Да, страна под властью третьей династии Ура отнюдь не была райским островом Дильмун, но в ней тоже рождались дети, справлялись свадьбы, люди любили друг друга и мечтали о счастье. И вот всему этому пришел конец.

Черноголовые! Ветры по ним гуляют.
Рыдает народ.
Шумер в охотничьей ловушке.
Рыдает народ.
Могучие стены Страна возводит — буря их пожирает.
Бурю ночную не умолить слезами.
Буря, что все сокрушает,
Страну потрясает.
Буря город, словно потоп, разрушает.
Буря, что Страну погубила,
легла на город тяжким безмолвием.
Буря, что все загубила, пришла, беременная злобой.
Буря, что огнила, принесла народу голод.

Наверное, тот, кто писал «Песнь о разрушении Ура», сам пережил падение столицы, такое смятение и страх бьются в его словах. Попытайтесь увидеть то, что видел этот человек, и почувствовать то, что чувствовал он! Хотя с тех пор прошло четыре тысячи лет, это на самом деле было — так попытайтесь представить то, о чем вспоминает безымянный писец:

Когда день озарил город, этот город лежал в руинах.
Отец Нанна, этот город в руинах. Рыдает народ.
Когда день озарил стены — рыдает народ, –
Его люди — не черепки битые — вокруг лежат.
Его стены насквозь пробиты — рыдает народ.
В главных воротах, где прежде ходили, лежат трупы.
На его площадях, где праздники были, навалены люди.
В переулках и улицах, где раньше гуляли, лежат трупы.
В местах, где праздники прежде справляли,
людей навалены груды.
Кровь страны, словно медь и свинец в плавильные печи текущие, льется.
Ее мертвецы, словно жир овечий, на солнце тают.
Мужи, что сражены топором,
шлемы свои надеть не успели.
Словно олени, ловушкою пойманные,
земли наглотались своими ртами.
Мужи, что были копьем пробиты, перевязи надеть не успели.
Вот гляди, как будто там, где мать их рожала,
лежат, своею залитые кровью.
Те, что дубинками сражены были,
их руки перевязь повязать не успели.
Без опьяняющего питья пьяны, головы набок они склонили.
С оружием стоявший, оружьем сражен. Рыдает народ.
От оружья бежавший, бурей сметен. Рыдает народ.
Бедняков и богачей Ура — всех их охватил голод.
Старики и старухи, что из дома не вышли,
в пламени они погибли.
Малышей, что на материнских коленях лежали,
словно рыбок, унесло водою…
Казалось, это и впрямь конец.
Пало безмолвие на страну, доныне неведомое людям[82] ,

 — гласит последняя строчка «Плача…».

Да, державе Шумера и Аккада уже не суждено было возродиться, долгое время на ее территории существовали лишь небольшие разрозненные государства. Однако шумеро-аккадская культура не погибла, а осталась жить в отстроившихся заново древних городах и нашла свое продолжение в культуре самого молодого города Междуречья — Вавилона. А начиная с XVIII века до н. э. центр всех месопотамских событий переместился именно в Вавилон…

Поэтому пора войти в Ворота Иштар,[83] уповая на то, что тамошние стражи не сдерут с нас последнюю тряпку, подобно подземному привратнику Нети.

Учительница:

— Назови мне имя законодателя из Древней Месопотамии, начинающееся на «х», а кончающееся на «и».

Ученик (не задумываясь):

— Хачапури!

(История из жизни)

После падения третьей династии Ура территория Междуречья вновь запестрила множеством враждующих друг с другом мелких государств, правители которых старались заручиться в междусобных войнах поддержкой аморейских наемников. Это привело к весьма неожиданным результатам. Сперва аморейские вожди поступали на службу к царям, а потом свергали своих нанимателей и провозглашали царями самих себя. В итоге лет через сто после падения Ура почти во всех городах Междуречья правили аморейские династии.

Один из таких энергичных вождей, Суму-Абум, в 1894 году до н. э. укрепился в небольшом городке на севере Исина. Раньше здесь стоял шумерский город Кадингирр — «врата бога ", что по-аккадски звучало как «баб-илу ", откуда в дальнейшем произошло греческое название города — Вавилон. Суму-Абум основал в захолустном городишке династию, которой суждено было превратить Вавилон в столицу огромной могущественной державы. Но произошло это только через сотню лет, когда к власти пришел царь Хаммурапи.

Хаммурапи в совершенстве овладел искусством разделять и властвовать. Ловкий политик и дипломат, удачливый полководец, он ни перед чем не останавливался ради достижения поставленной цели. Достаточно вспомнить печальную судьбу Зимлирима, правителя государства Мари: из верного союзника Вавилона он превратился во врага, едва отпала необходимость в союзе с ним. Хаммурапи опустошил Мари, превратил дворец Зимлирима в руины и казнил того, кого еще недавно проникновенно называл своим «братом». Так же решительно вавилонский царь расправился с Ашшуром, Эшнуной, Эламом и Ларсой.

В результате политических интриг и удачных военных походов Хаммурапи стал владыкой государства, в период своего наивысшего могущества занимавшего территорию нескольких современных стран: южной Турции, Сирии, Ливана, Израиля, Иордании, Аравии, Ирака и Кувейта.

Своей огромной державой царь управлял через многочисленных чиновников, дотошно вникая во все вопросы войны и мира. Как и во времена третьей династии Ура, жрецы и торговые агенты-тамкары превратились в обычных государственных служащих, а общинные органы самоуправления остались не у дел: новый объединитель Месопотамии не желал ни с кем делиться властью. Даже странно, что Хаммурапи не объявил себя живым богом, как это сделали Ур-Намму и Шульги! Он ограничился тем, что свел близкое знакомство с Ану, Энлилем и Шамашем.

О тесной дружбе царя с богами свидетельствовала стела из черного базальта, воздвигнутая в центре Вавилона. Наверху стелы бог Шамаш (лично) вручал Хаммурапи знаки власти, а надпись ниже горделиво возвещала о том, что…

«Когда великий бог, царь ануннаков, Энлиль, владыка небес и земли, судящий судьбы страны, вручил Мардуку, первому сыну Эа, господство над всеми людьми и возвеличил его среди игигов, назвал Вавилон его великим именем, сделал его могущественнейшим среди стран света и утвердил в нем вечное царство, чье основание прочно, подобно небесам и земле, — тогда меня, Хаммурапи, славного, богобоязненного князя, для того, чтобы дать сиять справедливости в стране, чтобы погубить беззаконных и злых, чтобы сильному не притеснять слабого, чтобы я, как Шамаш, восходил над черноголовыми и освещал страну, — призвали Ану и Энлиль для благоденствия людей»[84] .

Далее, после перечисления всех благодеяний, оказанных царем своей стране, следуют 282 статьи законов Хаммурапи — любопытнейший памятник тогдашней юридической мысли.

Но и сама вступительная надпись чрезвычайно интересна! Итак, центр мироздания переместился в Вавилон, и хорошо известные нам боги вручили главенство какому-то Мардуку. Кто он такой и откуда взялся? Ответ на этот вопрос дает вавилонская поэма «Энума элиш» — «Когда вверху», где рассказывается о рождении и блистательной карьере Мардука, а также о том, как, по представлениям вавилонян, возникло все сущее на земле.

Происходило же это так…

Когда вверху не названо небо,
А суша внизу была безымянна,
Апсу первородный, всесотворитель,
Праматерь Тиамат, что все породила,
Воды свои воедино мешали[85] .

Да, тогда еще не существовало ни земли, ни деревьев, ни животных, но в глубине первородного океана уже зрели семена жизни. И вот из пучины появились боги Лахму и Лахаму, а вслед за тем — Аншар и Кишар. Последняя парочка вскоре произвела на свет Ану, который (неизвестно от кого) породил бога Эйя.

Вся эта божественная компания отличалась крайне непоседливым характером: Лахму и Лахаму, Аншар и Кишар, не говоря уж про Ану с Эйя, сновали туда-сюда, вспенивая спокойные дотоле воды, галдели, хохотали и не давали ни минутки отдыха Апсу и Тиамат.

И если матушка Тиамат еще кое-как сносила выходки своих отпрысков, то Апсу вконец озверел от бессонницы и решил положить конец шуму, бултыханью и плаванью брассом и кролем.

Апсу уста свои открыл,
Кричит раздраженно, обратясь к Тиамат:
«Мне отвратительны их повадки!
Мне днем нет отдыха, покоя — ночью!
Их погублю я, дела их разрушу!
Да утихнут звуки, во сне да пребудем!»

— Да ты никак задумал детоубийство?! — возмущенно отозвалась Тиамат. — Имей терпение, варвар! Скоро дети подрастут, остепенятся, и тогда ты снова сможешь дрыхнуть не просыпаясь!

— Я не доживу до того времени, когда они остепенятся! — возразил Апсу. — Тебе-то что — ты умудряешься спать даже под их несносный гомон! А я уже целую вечность не смыкал глаз!

— Ия тоже, отец, — встрял в разговор старших Мумму — единственный сыночек Апсу и Тиамат, который всегда вел себя тихо и скромно.

— Вот-вот, послушай-ка Мумму! — обрадовался Апсу. — А скажи, сынок, что бы ты сделал на моем месте?

— Уничтожь, отец мой, их злые повадки!
Будут дни твои мирны, будут ночи спокойны! –

пропищал тихоня Мумму как раз то, что желал услышать от него родитель.

— Ну, что скажешь, Тиамат? — воскликнул Апсу, лаская подлизу. — Устами младенца глаголет истина!

Тиамат открыла было рот, чтобы возразить мужу, но с длинным зевком погрузилась в привычную дремоту.

Итак, руки у Апсу были развязаны! И он немедленно собрал всех детей и без долгих вступлений объявил: родительское терпение лопнуло, их песенка спета! Всех богов (кроме Мумму, конечно), он, Апсу, самолично утопит в своей самой глубокой бездне.

— Я вас породил, я вас и убью! — закончил речь любящий папаша.

Услышали боги о том, заметались.
После затихли, безмолвно сидели.

— А ведь и вправду убьет! — испуганно промолвил Эйя. — O-ей! Надо что-то делать!

— Сделай что-нибудь, сделай! — взмолились другие боги. — Ты ведь у нас самый умный!

Апсу уже протянул к детям свои водяные руки-водовороты… Но тут Эйя начал читать усыпляющее заклинание, которым он раньше пользовался для игры в прятки. Вскоре грозный прародитель и его любимчик Мумму громко захрапели, и Эйя не стал дожидаться их пробуждения. Кто знает, сколько времени могло продлиться действие заклинания? Эйя перевел дыхание, собрался с силами — и прикончил своего грозного прадеда.

Над телом Апсу он воздвиг подводные чертоги[86] , а гаденыша Мумму надежно запер в самых дальних покоях.

Вслед за тем Эйя отпраздновал одновременно и новоселье, и свадьбу, взяв в жены красавицу Дамкину… Тиамат не успела перевернуться во сне на другой бок, как у супругов уже родился сын Мардук, мудростью явно пошедший в отца. А уж каким красавцем был этот чудо-ребенок!

Немыслимо облик его совершенен –
Трудно понять, невозможно представить.
Четыре глаза, четыре уха!
Он рот раскроет — изо рта его пламя!

Неудивительно, что такое очаровательное создание сделалось всеобщим любимцем. Боги наперебой одаривали маленького Мардука игрушками, но самым лучшим оказался подарок Ану — заботливый дедушка преподнес внучку четыре урагана и вихря.

Легко представить, что началось в молодом, еще не окрепшем мире, когда малыш принялся играть с дедушкиным подарком! Везде поднялся такой тарарам, что стихии начали отделяться друг от друга, а Тиамат наконец-то очнулась от дремы.

Праматерь не сразу поняла, что творится вокруг. Где она, что с ней и что здесь происходит? Тиамат долго протирала глаза и задавала вопросы, а разобравшись наконец, что случилось, яростно взревела.

Как! Ее супруг Апсу злодейски убит, Мумму заточен в темницу, а благодаря играм малолетнего Мардука земля вот-вот распрощается с сушей, а огонь разъединится с водой!

Тиамат думала медленно, зато действовала быстро. Она создала одиннадцать кошмарных чудовищ: змей, драконов, псов, демонов бури, полулюдей-полускорпионов, в жилах которых вместо крови тек смертельный яд. Все это воинство возглавлял беспощадный Кингу — новый муж овдовевшей Тиамат. Теперь боги ответят за убийство Апсу и за пленение Мумму!

Услышав о военных приготовлениях Тиамат, Эйя поспешил во дворец своего деда Аншара.

— Чего же ты ждешь? — в ужасе закричал Аншар. — Ты одолел Апсу, так уничтожь и воинство Тиамат!

— Легко говорить — «уничтожь»! — возразил Эйя. — Ты бы посмотрел на этих чудовищ! Я никогда не решусь подойти к ним близко, чтобы усыпить их моим заклинанием. Нет, пусть лучше мой отец Ану отправится к Тиамат и попробует уладить дело миром.

Как ни пытался Ану отказаться от почетной должности парламентера, отвертеться ему не удалось. Нога за ногу он поплелся во вражеский лагерь… Да только никаких переговоров не получилось: стоило парламентеру взглянуть на чудовищ, окружающих ставку Тиамат, как он сломя голову кинулся обратно — туда, где в чертогах Аншара его нетерпеливо поджидали остальные боги.

— Нам никогда не одолеть Кингу и его войско! — с трудом отдышавшись, простонал Ану. — И зачем я только подарил Мардуку вихри и ветры!

Вдруг он замер, пораженный внезапной мыслью.

— Да, если бы не Мардук, Тиамат бы до сих пор мирно спала! Все случилось по вине нашего вундеркинда… Так пускай он и расправится с воинством своей прапрабабки!

— Что?! Ты хочешь, чтобы ребенок сразился с ужасными чудищами, против которых не решается выступить никто из нас?! — возмутился Эйя.

— Такому ребенку, как твой Мардук, это вполне по силам! — решительно кивнул Ану. — Слуги, эй, кто там! Привести сюда сына Дамкины!

Нехотя оторвавшись от игрушек, Мардук явился в собрание богов.

— Расколошматить страшилищ, созданных прабабушкой Тиамат? — переспросил чудо-ребенок. — Это я запросто! Только что вы мне взамен дадите?

Если я мстителем за вас стану,
Чтоб Тиамат осилить и спасти ваши жизни, –
Соберите Совет, возвысьте мой жребий! –

потребовал многообещающий мальчуган.

Что оставалось делать богам? Они подумали, выпили с горя и вручили Мардуку верховную власть.

— Отныне ты — наш владыка, только одолей Тиамат, Кингу и тех кошмарных чудовищ, которых наплодила праматерь! — умоляли старшие боги сына Эйи.

— Одолею, не сомневайтесь! — заверил вундеркинд.

Юный герой вооружился сетью и луком, взял потоп – грозное оружие Владыки, запряг в колесницу четырех коней с ядовитыми, как у змей, зубами, прихватил свои любимые ураганы и вихри, да еще сотворил несколько новых –

… Разрушающий Ветер, Ураган и Песчаную Бурю,
Четыреждымощный ветер,
Семишквальный,
Мятежный, Непостоянный Ветер.

Окутавшись Ужасом, словно плащом, Мардук устремился на бой с разбушевавшейся прапрабабкой.

Но старушка тоже оказалась не из робкого десятка — с грозными проклятьями она рванулась навстречу праправнучку и раскрыла пасть, чтобы проглотить противника. Однако Мардук не растерялся: проворно набросил на Тиамат сеть, вогнал ей в глотку Вихрь, а потом пронзил ее чрево стрелой. Победитель вырезал праматери богов сердце и торжествующе наступил ногой на распростертое безжизненное тело.

Когда Кингу и другие чудовища увидели, что их предводительнице пришел конец, они тут же кинулись врассыпную, даже не помышляя о сражении. Однако сбежать никому не удалось: всех до единого страшилищ переловил и заковал в кандалы победоносный Мардук.

После этого он вернулся к телу убитой Тиамат и рассек его пополам. Одной половиной, словно тентом, Мардук покрыл небо, защитив землю от небесных вод, а из второй половины создал круглую плоскую землю, плавающую в Мировом океане. Потом герой украсил небо планетами и звездами, поставил с двух сторон небосвода ворота, поделил сутки между Солнцем-Шамашем и Луной-Сином, создал тучи, облака и дожди, заставил течь реки Тигр и Евфрат…

— Ты, я вижу, совсем заигрался, сынок! — раздался вдруг за его спиной голос Эйи. — Хватит возиться с телом прапрабабушки, пойдем скорей во дворец Аншара: все боги уже собрались, чтоб отпраздновать твою победу!

— Хорошо, я иду, папа, — послушно откликнулся Мардук. — Но можно мне будет сегодня попозже лечь? Я хочу сотворить еще леса, траву, зверей и птиц!

Целый день боги веселились, славословя своего спасителя, и вино текло рекой в чертогах Аншара, а из подземелья доносился вой плененных чудовищ.

Глядя на то, как ануннаки сбиваются с ног, поднося ему то одно, то другое кушанье, юный Мардук замыслил еще одно великое дело. Он решил сотворить людей: пусть смертные трудятся, освободив от работы богов!

Создать человека было куда трудней, чем зверей или птиц. Для этого требовалась божественная кровь, поэтому Мардук предложил пирующим выбрать, кого из пленных убить, чтобы на его крови замесить глину для сотворения человека.

— Кингу — предводитель воинства Тиамат и ее полюбовник. Из его крови и сотвори задуманных тобой созданий! — единогласно решили боги.

Тотчас в пиршественный зал притащили связанного Кингу, объявили ему приговор и прикончили. На его крови Владыка замесил глину и слепил людей, наделенных божественным разумением, но краткой человеческой жизнью. Отныне человеку надлежало трудиться вместо богов — такова была воля Мардука.

В благодарность Владыке, освободившему их от трудов, ануннаки заложили город Вавилон и воздвигли там храм Мардука Эсагилу. Потом ануннаки построили в Вавилоне храмы для Ану, Энлиля и Эйя, а напоследок почтили и самих себя небольшими, но изящными молельнями.

В честь окончания строительства боги закатили новый пышный пир, наперебой славя Мардука — создателя земли, неба и людей, своего верховного властелина!

Итак, Мардук, в прежнем незаметный божок шумерского пантеона, в Старовавилонский период сделался главным богом, создателем всего и вся. Причина столь головокружительной карьеры ясна: покровитель Вавилона должен был стать главным божеством всей вавилонской державы.

«Господин стран, могучий в битвах, внушающий великое уважение, великолепный, постоянно обновляющийся, совершенный, всемогущий, выдающийся, благородный, чье слово неизменно, способный, наимудрейший, сверкающий, превознесенный» — вот далеко не полный перечень эпитетов, коими величали Мардука в Вавилоне.

Именно в честь него была выстроена знаменитая Вавилонская башня — причина смешения языков. Помните, что говорится об этом в Библии?

«И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле». (Бытие, гл. 11)

Вавилонская башня, которая произвела огромное впечатление на древних евреев (и на их бога), в действительности являлась зиккуратом Э-теменанки, увенчанным храмом Мардука. Самый древний из вавилонских зиккуратов разрушился еще до правления Хаммурапи, однако на смену ему последующие владыки всякий раз возводили новые. Последнюю из «Вавилонских башен» заложил Набопаласар, а достраивал уже Навуходоносор II в конце VII века до н. э.; этот грандиозный зиккурат осматривал впоследствии вездесущий Геродот, поражаясь его размерам.

Э-теменанка — «Храм краеугольного камня неба и земли «— представляла собой семь последовательно уменьшающихся поставленных друг на друга башен, на вершине последней из которых сверкал золотом и глазурованным голубым кирпичом храм Мардука. Все сооружение имело девяносто метров в высоту и стояло в центре застроенного культовыми зданиями священного округа, куда во время религиозных праздников стекались тысячи верующих, чтобы присутствовать на торжественном жертвоприношении в «Нижнем храме» перед золотой статуей Мардука. В «Верхний храм», само святилище, простым смертным доступ был закрыт, туда могли входить только жрецы, да еще специально избранная женщина проводила там ночь за ночью на тот случай, если Владыка вдруг пожелает разделить с ней ложе…

Но почему храм Мардука нужно было ставить именно на вершине башни?

Есть версия, что древние шумеры пришли в Месопотамию из какой-то горной страны, где они молились богам с высоких вершин. Поэтому на своей новой родине, плоской, как стол, они начали возводить искусственные культовые горы, считая, видимо, что иначе их молитвы не достигнут слуха богов. Самое древнее из подобных сооружений — зиккурат Эн л и ля в У ре — относится к XXII веку до н. э.; так что вавилоняне просто переняли шумерский обычай. «Вавилонская башня», таким образом, была не результатом непомерной гордыни человека, а наоборот — символом его почтения к богам.

Кроме Мардука в Вавилоне весьма чтили богиню Иштар, хотя вообще-то (в отличие от Шумера) женские божества не пользовались здесь большим почетом. Женщины в Вавилоне считались сперва собственностью отца, потом — мужа; законы Хаммурапи чаще всего рассматривают женщину только как чью-либо дочь или жену[87] .

И богини разделили участь смертных женщин: да, здесь чтили богиню Царпаниту[88] , но скорее как супругу Мардука, чем как богиню деторождения; Айе же доставалась часть уважения, причитавшегося ее супругу Шамашу…

Но своенравная Иштар не позволила загнать себя на женскую половину! Богиня любви, плодородия и войны осталась сама себе хозяйкой даже в патриархальном Вавилоне. Ее роскошный храм стоял напротив царского дворца; именем Иштар назывались городские ворота; ей посвящались многие вдохновенные гимны.

«Будь воспета, Иштар, особо почитаемая среди богинь! Будь прославлена, госпожа жен, величайшая из Игигов! Она преисполнена силы, очарования, плодовитости, соблазнительной прелести, пышной красоты. Сладки, как мед, ее губы, уста ее — жизнь, облик ее рождает радость!»

Кроме Иштар и Мардука, в вавилонской державе поклонялись нашим старым знакомым — Эйе (Энки), Эллилю (Энлилю) и Ану, составлявшим первую триаду великих богов и владевшим, соответственно, водой, землей и небом. Характер этих богов за последнюю тысячу лет ничуть не изменился, поэтому нет необходимости представлять их заново.

Вторую триаду составляли Бог Луны Син (Нанна), Бог Солнца Шамаш (Уту) и, конечно же, сестренка Шамаша Иштар.

Вавилонский Шамаш был не очень похож на шумерского Уту. Если в Шумере Бог Солнца считался божеством капризным и порой жестоким, то в Вавилоне его чтили как хранителя справедливости, судью всех живущих на земле; к его помощи прибегали заклинатели, прорицатели и больные. Шамаш видел и судил дела людей, покровительствовал торговцам, морякам и охотникам, его призывали жрецы во время священных обрядов.

На одно из первых мест в вавилонском пантеоне выдвинулся также Адад — повелитель бури, дождя, молнии и града. В Северной Месопотамии и в Сирии, где в отличие от Шумера плодородие полей во многом зависело от дождя, его уважительно называли «небесным управителем плотин». К Ададу, так же, как к Шамашу, обращались с молитвами во время заклинаний.

Кроме того, вавилоняне чтили бога чумы Эрру, сына Мардука Набу — покровителя писцов, мудрости и наук, бога войны Нинурту, бога огня Гирру… А еще — воскресающего бога Таммуза, история взаимоотношений которого с вавилонской Иштар сильно отличалась от истории взаимоотношений шумерских богов Думузи и Инанны.

Вот как рассказывали в Вавилоне о сошествии Иштар в подземный мир.

Иштар любила своего мужа так, как могла любить только эта неистовая богиня, но счастье молодых супругов длилось недолго: юный Таммуз внезапно умер, ушел в печальную Страну без Возврата.

День и ночь оплакивала его Иштар, ее горестный стон не давал покоя ни Шамашу, ни Сину.

Горе, витязь Владычицы чар,
Горе, жених мой, супруг мой,
Горе, дитя Нингиззиды!

Горе, строитель сетей,
Горе, жалостный дружка невестин,
Горе, праведник, лик опустивший!

Горе, оплаканный мой,
Горе, чадо Небесного Змея,
Горе, брат Гештинанны родимый!

Милый, в тонущем челне лежит он,
Зрелый, в колосе никнет, лежит он,
В непогоде, в буре лежит он![90]

День проходил за днем, но горе Иштар не утихало, и наконец богиня отважилась на неслыханное дело: она отправится в подземный мир и заставит злобную богиню Эрешкигаль вернуть ей ненаглядного друга!

И вот сошла Иштар в преисподнюю, яростно стукнула кулаком в ворота:

— Сторож, сторож, открой ворота,
Открой ворота, дай мне войти!
Если ты не откроешь ворота, не дашь мне войти,
Разломаю я дверь, замок разобью,
Разломаю косяк, побросаю я створки.
Подниму я усопших, едящих живых,
Станет больше живых тогда, чем усопших!

Так грозилась богиня, и ее яростный крик тревожил мертвых в дотоле безмолвном царстве Эрешкигаль. Никогда еще столь буйные посетители не спускались в подземный мир!

Растерянный сторож побежал к царице Иркаллы и доложил, что ее сестра Иштар грозится в щепки разнести ворота Ганзира! Услышав такое, Эрешкигаль почернела лицом: что замышляет против нее эта наглая девчонка?

— Ступай, о сторож, открой врата ей,
Поступи с ней согласно древним законам! –

велела привратнику царица.

Страж послушно открыл ворота, и, едва Иштар ступила за порог, сорвал с ее головы тиару.

— Зачем ты забрал мою тиару? — возмутилась богиня любви, стараясь не показывать страха.

— У нашей царицы такие законы, — раздался бесстрастный ответ.

Кусая губы, Иштар упрямо двинулась дальше — и за следующей дверью из ушей ее вынули подвески.

— У нашей царицы такие законы, — вновь объяснил слуга Эрешкигаль.

За третьей дверью у красавицы отобрали ожерелье, за четвертой сняли щитки с ее грудей, за пятой сорвали набедренную повязку, за шестой сняли браслеты со щиколоток и с запястий, а за седьмой сдернули «платочек стыда» с ее тела — последнее, что у нее оставалось.

Но это не поколебало решимости богини вырвать своего любимого из подземного мира. С гордо поднятой головой Иштар вступила в покои Эрешкигаль, и та взъярилась еще больше при виде обнаженной красавицы-сестры, бестрепетно приблизившейся к трону.

— Намтар, сюда! — взвизгнула царица.

Тотчас на зов явился демон смерти.

— Схватить эту бесстыдницу! — заорала Эрешкигаль, показывая на Иштар. –

Ступай, Намтар, во дворце затвори ее,
Наведи шестьдесят болезней на сестру, на Иштар:
Болезнь очей на очи ее,
Болезнь ушей на уши ее,
Болезнь рук на руки ее,
Болезнь ног на ноги ее,
Болезнь сердца на сердце ее,
Болезнь главы на главу ее,
На всю на нее, на все ее тело!

Так прокричала Эрешкигаль, и Намтар немедленно выполнил приказание госпожи.

С уходом богини любви прекратилось на земле деторождение, животные больше не приносили детенышей, в домах людей не слышалось плача новорожденных. Даже боги почувствовали себя неуютно, когда у них начисто пропало желание любовных утех…

Поэтому стоило слуге Иштар прибежать к Эйе и рассказать, в какую переделку попала его госпожа, повелитель вод не раздумывая сотворил евнуха Аснамира и послал его на выручку бедняжке.

Аснамир спустился в преисподнюю, предстал перед Эрешкигаль и передал ей повеление своего хозяина: Иштар должна немедленно вернуться на землю! Страшные беды ждут мир, если она не вернется!

Как ни бранилась, как ни ругалась владычица Иркаллы, все же она не решилась ослушаться приказания Эйи. Кликнув Намтара, Эрешкигаль велела ему окропить Иштар живой водой — пусть грубиянка убирается восвояси!

Повелительница мертвых думала, что ее сестра сразу кинется прочь из Иркаллы, но она жестоко ошиблась. Богиня любви наотрез отказалась вернуться на землю без Таммуза, и пришлось заносчивой царице пойти на новые уступки:

— Ладно, так и быть, я отпущу твоего мужа на землю — но только на полгода! Пускай половину года он проводит с тобой, а другую половину — здесь, в моих владениях. Это мое последнее слово!

С тех пор шесть месяцев Таммуз тосковал в печальном царстве Эрешкигаль, а следующие шесть проводил наверху со своей женой. И в те дни, когда юный бог возвращался на землю, вся природа радовалась вместе с Иштар, а люди справляли веселые праздники.

В дни Таммуза играйте на лазоревой флейте,
На порфирном тимпане с ним мне играйте,
С ним мне играйте, певцы и певицы,
Мертвецы да восходят, да вдыхают куренья!

Как вы помните, у Эрешкигаль когда-то был муж Гугальанна — «Великий бык небес», в поминках по которому рвалась принять участие шумерская Инанна. Должно быть, Гугальанна предпочел умереть совсем, лишь бы не пребывать в мрачной Иркалле рядом со свирепой ведьмой Эрешкигаль.

Никто из богов не спешил посвататься к черной вдове, и хозяйка Страны без Возврата ярилась все больше и больше, понимая, что ей суждено пребывать под землей в вечном одиночестве. Эрешкигаль так злобствовала, что боги совсем перестали приглашать ее на свои веселые пирушки вскладчину — присутствие этой злыдни могло испортить любую вечеринку!

Но вот однажды во время пира в чертогах Ану в чью-то хмельную голову пришла проказливая мысль.

— Отправим-ка слугу к Эрешкигаль, пускай он передаст ей: «Раз ты не хочешь участвовать в общих пирах, царица — пришли хотя бы угощение для нашего праздничного стола!»

Слуга послушно отправился вниз, и вскоре шутники забыли о своей озорной проделке… Как вдруг до небесного дворца долетел такой злобный вопль, что все сотрапезники умолкли и побледнели.

— Кажется, мы доигрались! — испуганно прошептал кто-то из богов. — Не надо было дразнить Эрешкигаль…

Увы, теперь поздно было сожалеть о неуместной шутке: за дверью уже раздавались размеренные гулкие шаги. Вскоре тяжелый кулак грянул в створки ворот, двери в пиршественный зал распахнулись, и перед гуляками предстал посланец владычицы Иркаллы — зловещий демон смерти Намтар. Под мышкой он держал полную еды корзину и по очереди обводил взглядом онемевших от страха богов.

Разом протрезвевшие боги вскочили, спеша приветствовать слугу ужасной Эрешкигаль, только сын Энлиля Нергал[91] , бог войны и чумы, продолжал как ни в чем не бывало сидеть на месте. Напрасно Энлиль подмигивал ему, призывая подняться — нахал демонстративно положил ногу на ногу и преспокойно потягивал из чаши вино.

— Ты! — прогремел Намтар, ткнув пальцем в Нергала. — Ты отправишься в подземный мир! Госпожа велела, чтобы бог, который не окажет почтения ее посланнику, явился к ней!

Демон смерти швырнул на стол корзину и вышел, даже не оглянувшись, чтобы проверить, следует ли за ним Нергал. Посланец Эрешкигаль не сомневался, что ни один из богов не посмеет ослушаться приказа царицы.

Шаги Намтара затихли вдали, и все взволнованно загомонили, жалея молодца, из-за своей безрассудной лихости угодившего в ужасную переделку.

— Отчего же ты пред ним не склонился? 

— укоризненно промолвил Энлиль. –

Глаза мои не тебе ли мигали?
А ты отвернулся, как бы не зная,
На меня не взглянул, уставился в землю![92]

— Чтобы я склонялся перед посланцем какой-то бабы? — грохнув чашей о стол, рявкнул Нергал. — Хорошо, я явлюсь к Эрешкигаль, раз она того захотела!

Но, клянусь всеми Сибитти[93] , ведьма первая пожалеет об этом!

— Не хорохорься, малыш, а лучше послушай моего совета, — покачал головой Эйя. –

Когда принесут тебе престол, чтобы сел на него ты,
Не гляди и не садись на престол тот,
Принесет тебе пекарь хлеб — не гляди и не ешь того хлеба!
Принесет мясник тебе мясо — не гляди и не ешь того мяса!
Принесет пивовар тебе пиво — не гляди и не пей того пива!
Воду для омовения ног подадут — не гляди,
не омывай свои ноги!
А когда она войдет в купальню,
Одеждою ночи она одета,
Как муж жены,
да не возжелаешь ее сердцем!

Поступай в Иркалле так, как я сказал, иначе тебе никогда не вернуться из царства мертвых!

— Хха! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! — хохотнул Нергал. — Но все равно, спасибо тебе за советы!

Бог войны залпом выпил кувшин вина, грохнул его об пол, на счастье, и отправился вниз

К дому мрака, жилищу Иркаллы,
К дому, откуда не выйдет вошедший,
К пути, чьи дороги ведут без возврата,
К дому, где жаждут живущие света,
Где пища их — прах, где еда их — глина.
Света не видят, живут во мраке,
Где каждый угол полон вздохов…

Только сошел туда Нергал не один, а в сопровождении своих лучших воинов.

— Открывай, привратник! — гаркнул бог войны, саданув кулаком в ворота. — Я, Эрра, явился к твоей госпоже! Она мечтала меня видеть? Вот он я!

— Как смеешь ты шуметь в стране безмолвия, в царстве великой Эрешкигаль? — возмутился сторож, выглядывая в дверное окошко. — Сейчас я позову ужасного Намтара, и он…

— Зови кого хочешь, только побыстрей! — нетерпеливо прорычал Нергал-Эрра. — Не то ты живо узнаешь, что такое настоящий ужас!

Намтар примчался на зов, увидел, кто буянит за воротами, и побежал доложить госпоже о приходе грозного гостя.

— Веди его сюда! — зловеще велела Эрешкигаль. — Я сумею усмирить любого буяна!

Намтар поспешил назад, отворил ворота, протянул руку, чтобы взять положенную за вход мзду… Но вместо мзды вдруг получил удар могучего кулака — первый удар, когда-либо полученный демоном смерти!

А потом Намтар трусцой бежал впереди Эрры, распахивая одни ворота за другими, а бог чумы шагал следом, то и дело поторапливая демона тычками кулака в затылок. По пути Эрра вдребезги разбивал запоры всех дверей и возле каждого порога расставлял своих страшных воинов: Вихрь неистовый, Преследование, Вихрь-Ветер, Падучую, Судороги, Припадок, Жар, Лихорадку…

Тем временем Эрешкигаль радостно потирала руки, предвкушая, как она сейчас расправится с наглецом! Она нашлет на него вдвое больше болезней, чем когда-то наслала на Иштар, она подвесит мерзавца за ребро на крюк, она…

Широко шагая, Эрра вошел в царские покои; но не успела повелительница мертвых привстать и кинуть в гостя проклятье, как воинственный бог очутился рядом с троном, ухватил царицу за волосы, стащил с трона и обнажил меч, чтобы отрубить ей голову.

— Не убивай меня, пощади! — в ужасе завизжала Эрешкигаль. — Я отдам тебе все мое царство, вручу тебе таблицы судеб!

— На что мне эти таблицы? — захохотал бог чумы. — Лучше я положу их в твой гроб, красотка!

— Я стану твоей покорной рабой, — зарыдала царица, обнимая ноги страшного гостя, — только оставь мне жизнь!

Эрра в сомнении посмотрел на распростертую у его ног женщину, поколебался и вложил меч в ножны.

— Ладно, так и быть, я тебя пощажу, — буркнул он. — Но не забывай, кто отныне здесь главный!

— Не забуду, — пролепетала полумертвая от ужаса Эрешкигаль.

Эрре принесли престол, но, помня наставления Эйи, он не пожелал занять почетное место. Присмиревшая царица принялась потчевать воина хлебом, мясом и пивом, но Эрра отказался и от богатого угощения, и от воды для омовения ног — он вовсе не собирался навсегда оставаться в царстве мертвых.

Наконец Эрешкигаль повела своего гостя в купальню, сбросила все свои одежды… И бог чумы, до сих пор старательно следовавший советам Эйи, невольно залюбовался ее наготой.

— Вот уж никогда бы не подумал, что ты такая красавица! — воскликнул Эрра.

Эрешкигаль вспыхнула, робко взглянула на своего грозного повелителя и снова опустила глаза.

— Да, теперь, когда ты перестала корчить злобные рожи, ты стала прекрасней Иштар! — решительно заявил бог войны. — Клянусь всеми Сибитти!

Царица медленно подняла длинные ресницы — и страстный взгляд ее огромных черных глаз зажег любовь в сердце неистового Эрры.

— Вообще-то Эйя не советовал мне крутить романы с подземной владычицей… А, что там, была не была! — крикнул бог войны и схватил Эрешкигаль в объятья.

Шесть долгих дней подряд содрогались своды Иркаллы от бурных любовных игр Эрры и Эрешкигаль, и все подземные боги дрожали, попрятавшись в укромные уголки.

По наступлении дня седьмого
Нергал, обессиленный, поднялся.

— Да, хорошо мне было с тобой, красотка, но теперь пора взглянуть, что делается наверху! — промолвил он, натягивая одежду. — Я соскучился по земле, войне и веселым пирушкам!

Задохнулась Эрешкигаль от горя, почернела лицом, в отчаянии заломила руки.

— Не печалься — к тебе возвращусь я.
Пусть уйду — но вернусь в Страну без Возврата, –

утешил бог чумы, нацепил меч и на прощанье смачно поцеловал Эрешкигаль в губы.

Царица мертвых тихо заплакала, но не осмелилась задержать Эрру, который, насвистывая, направился прочь из мрачной Иркаллы.

До той поры никто не мог уйти из подземного мира, не оставив себе замены, но бог войны легко обошел этот закон: ведь он явился сюда, как Эрра, а на выходе представился демонам галла уже как Нергал! Таким образом удалец легко миновал все ворота, созвав по дороге охранявших их воинов, и во главе шумной компании поднялся по лестнице в небеса.

Нергал ввалился в чертоги Ану как раз тогда, когда боги справляли по нему поминки.

— А вот и я! — весело гаркнул он. — Что новенького на земле и на небе? А ну-ка, налейте мне вина да положите большой кусок мяса, я зверски оголодал за эти шесть дней!

Пока Нергал на небесах пировал и веселился, глубоко под землей Эрешкигаль каталась по полу перед троном и голосила:

— О Эрра, сладостный супруг мой!
Я не насытилась его лаской — ушел он!
О Эрра!

Вконец обессилев от плача, царица кликнула верного Намтара и отправила на небо с наказом во что бы то ни стало привести назад ее любовника. Мешая жалобы с угрозами, Эрешкигаль несколько раз повторила демону смерти, что он должен передать Энлилю…

И вот в самый разгар веселья за дверью пиршественного чертога Ану вновь раздались знакомые шаги.

— Тише! — крикнул Эйя, хотя все и без того сразу замолчали. — Слышите? Это демон смерти идет за нашим Нергалом!

— Ой, как я перепугался! — с полным ртом промычал Нергал.

— Не бойся, сейчас окроплю я тебя волшебной водой, и ты станешь косоглазым, хромым и плешивым, — утешил добряк Эйя. — Клянусь, я замаскирую тебя так, что никакой демон смерти тебя не узнает!

— Да только попробуй… — начал было бог чумы — но хозяин Апсу уже привел свой замысел в исполнение.

Косоглазый, хромой и плешивый Нергал показал Эйе кулак и, сдерживая смех, вместе с другими богами поднялся, чтобы приветствовать посланника подземной царицы.

Демон смерти не ответил на почтительные приветствия. Приблизившись к Энлилю, он слово в слово передал ему послание Эрешкигаль:

«Ни в младенчестве, ни в девичестве
Девичьих забав я не знавала,
Детских потех я не видала.
Этот бог, что ты послал ко мне, он мной овладел,
со мной да возляжет!
Этого бога пошли мне в супруги,
со мною да проводит ночи!
Я не чиста, осквернена,
суд великих богов не могу судить я!
Великих богов, что живут в Иркалле!
Если же ты бога того мне не вышлешь,
По законам Иркаллы и Земли Великой,
Я выпущу мертвых, что живых поедают,
Мертвецы умножатся над живыми!»

— Конечно, ты можешь взять отсюда, кого захочешь, — поспешно ответил демону смерти Энлиль. — Забирай в Иркаллу любого из богов!

Намтар внимательно осмотрел пирующих, но не узнал Эрру в облике косоглазого, кривоногого плешивца.

Так ни с чем слуга и вернулся к Эрешкигаль — а та, выслушав его отчет, сразу разгадала хитрость Эйи.

— Почему ты не привел ко мне того плешивца?! — завизжала царица. –

Ступай и бога того схвати, ко мне приведи его!
Это отец его Эйя окропил его чистой водою!
Косого, плешивого и хромого,
что в совете богов восседает!

Нергал громко захохотал, когда демон смерти снова явился в чертоги Ану.

— Смотри-ка, Эрешкигаль раскусила твою уловку, Эйя! Ха-ха, она не только красивее самой Иштар, но и умней самого хозяина Апсу! Пожалуй, мне пора ее навестить!

Стряхнув обманное обличье, Нергал отправился в Иркаллу — на этот раз один и без оружия. Мало того — за каждыми воротами он послушно оставлял привратнику какой-нибудь сувенир, как того требовали законы подземного мира.

— Милая, я дома! — крикнул Эрра, входя в покои Эрешкигаль. — Соскучилась, киска?

Вступил он во двор ее просторный.
К ней подошел и засмеялся.
Он схватил ее за косы.
Он стащил ее с престола,
Он схватил ее за длинные кудри,
Ибо любовь была в его сердце.

И вновь шесть дней дрожали своды Иркаллы от любовных утех Эрешкигаль и Нергала.

На седьмой же день бог Ану первым прислал поздравления счастливым новобрачным — богу чумы и богине мертвых, прекраснейшей в мире паре!

Какой бы могущественной ни была держава, вслед за расцветом ее непременно ожидает упадок. Государство Хаммурапи эта участь постигла уже при ближайших преемниках великого царя. Страну ослабляли непрерывные войны и внутренние распри; все чаще на окраины державы совершали набеги воинственные горные племена касситов. До поры до времени горцев удавалось сдерживать на северо-восточных границах, но в самой Вавилонии тоже было очень неспокойно.

В правление сына Хаммурапи Самсуилуны против владычества Вавилона восстал весь юг Междуречья. JIapca, Урук, Ур, Ниппур и Иссин взялись за оружие, и Самсуилуна двинулся против них карательным походом. В 1740 году до н. э. он разрушил стены Ура и Урука, пройдя по земле Гильгамеша и Зиусудры так, как не прошелся бы по ней и сам Нергал.

Этот год считается годом гибели э-дуббы — знаменитой шумерской писцовой школы. Пережившая нашествие кутиев и вторжение амореев, оправившаяся после изуверских погромов Римуша, э-дубба теперь была начисто уничтожена воинами Самсуилуны: больше в «доме табличек» никогда не соберутся учителя и «старшие» и «младшие братья», как называли себя ученики. Отныне грамотности станут обучать лишь знахари да жрецы, и образованность сделается достоянием узких кланов потомственных писцов, а не всех желающих учиться, в том числе и девочек, как это было до сих пор.

Самсуилуна истреблял жителей юга в лучших традициях кутиев, оставляя вместо городов груды развалин, и все-таки очаги сопротивления в южном Междуречье полыхали еще три года. Только после 1738 года до н. э. с гибелью вождя восставших Рим-сина там затихли бои; впрочем, жизнь затихла тоже.

И что бы вы думали? Через неполные десять лет на юге вновь разгорелась война, и некий Илумаилу, объявивший себя потомком царского дома Иссина, вырвал-таки у сына Хаммурапи южные земли Месопотамии, основав там Приморское царство.

А тем временем в центре Малой Азии поднялось новое грозное государство — Хеттское. В 1595 году до н. э. хеттский царь Мурсилис I, не потратив на это слишком много сил, взял Вавилон и увез из Эсагилы золотую статую Мардука.

Страшнее этого с городом ничего не могло случиться! В те времена люди свято верили, что боги живут в своих статуях, поэтому потеря золотого Мардука означала потерю Вавилоном верховного божественного покровителя. Вавилоняне даже не очень удивились, когда вслед за хеттами в их осиротевший город явились касситы и воцарились там на четыреста с лишним лет.

Вообще-то касситское владычество не было для Вавилона чересчур тяжелым; эта династия грабила народ ничуть не больше предыдущей. Правда, прежняя единая держава раздробилась при ней на отдельные области, которыми управляли главы касситских племен, зато лихие конники-касситы облагодетельствовали страну, широко внедрив повсюду применение лошадиной силы. В войске появились легкие боевые колесницы, в сельском хозяйстве начали пахать на лошадях. Даже хетты, сами знавшие толк в конях, выписывали племенных жеребцов из Вавилонии, взамен присылая золото для убранства храмов. Еще Вавилон в ту пору имел торговые и политические связи с Египтом… Но самое главное — касситские цари вернули в город драгоценную статую Мардука!

Однако не успел Мардук заново обжиться в Эсагиле, как ему снова пришлось «паковать вещи»: сперва на страну совершил опустошительный набег царь Элама[94] , а вслед за тем явился ассирийский царь Тукульти-Нинурта и подверг Вавилон сокрушительному разгрому. Ассирийцы разграбили все, что не разграбили до этого эламиты, и увезли статую Мардука в Ашшур!

Судя по всему, золотому Владыке не очень-то понравилось в Ашшуре. Иначе как объяснить то, что вскоре после его прибытия в столице Ассирии начались смуты, закончившиеся свержением царя? Святотатец Тукульти-Нинурта был объявлен сумасшедшим, низложен и вскоре убит, а Вавилон, воспользовавшись этим, вновь обрел независимость. Новый касситский царь Адад-шум-уцур даже посадил в Ашшуре своего ставленника, однако самого важного так и не сделал — не вернул в город драгоценную статую Мардука!

Скрепя сердце пришлось вавилонянам изготовить новую статую, хотя они прекрасно понимали, что этот эрзац не заменит им прежнего золотого бога.

И вскоре дурные предчувствия полностью подтвердились: в страну опять вторглись враги — сперва ассирийцы, потом эламиты, причем последнее нашествие было самым страшным из всех пережитых вавилонянами ранее. Эламиты опустошили многие города, перебив множество людей и унеся из храмов даже статуи богов. Правда, вавилонский Мардук каким-то чудом сумел избежать новой депортации, зато враги утащили стелу с законами Хаммурапи и водрузили ее в своей столице — Сузах! Не процарствовав и года, царь Забаба-шумиддин был низложен — таков был конец касситской династии.

То, что Мардук все-таки остался в городе, вскоре вдохновило вавилонян на восстание против эламитов. Ожесточенное сопротивление захватчикам длилось три года, но потом новый царь Элама Кутер-Наххунте «смел жителей Аккада, как потопом, превратил Вавилон и его славные святилища в развалины» и увез в Элам вождя сопротивления Эллильнадинахи… а также новую статую верховного божества, оказавшуюся бессильной помочь своим восставшим почитателям.

Но — да славится великий Мардук! — в Сузах Владыке понравилось еще меньше, чем в Ашшуре.

Не иначе, как тот Мардук, что оставался в Ассирии, сговорился с тем, что оказался в Эламе, и оба воплощения бога стравили два ненавистных государства друг с другом. А пока эламиты дрались с ассирийцами так, что только клочья летели, новый предводитель вавилонян с благочестивым именем Мардук-кабит-аххешу воцарился в… Нет, не в разрушенном Вавилоне, а в Иссине.

В Ассирии же после долгой смуты пришел к власти Нинурта-тукульти-Ашшур; он процарствовал всего один год, но за это короткое время успел сделать самое главное: заключил с вавилонянами мир и вернул им того, первого золотого Мардука, увезенного когда-то в Ашшур Тукульти-Нинуртой!

Ну кто после этого усомнится в могуществе господина Эсагилы?

Вы не поверите, но подобные скептики все-таки находились.

В бурных волнах вражеских вторжений, то и дело прокатывавшихся через Вавилон, люди задавали вопросы, на которые никак не могли найти ответов. Напрасно вавилоняне писали письма илу — своему личному богу, умоляя, чтобы тот передал их просьбы великому Мардуку, — верховное божество не отвечало, и беды настигали равно как нечестивых, так и благочестивых людей.

Неудивительно, что перед концом касситской династии в Вавилонии стала пользоваться такой популярностью «Поэма о невинном страдальце». Ее герой, Шубши-мешре-Шаккан, бывший богатый придворный, разом потерял все — состояние, благоволение царя, уважение окружающих, здоровье — хотя и вел всегда самую праведную жизнь. Бедняга горько сетует на жестокую судьбу, не в силах понять, в чем он провинился перед богами:

— Только жить я начал — прошло мое время!
Куда ни гляну, — злое да злое!
Растут невзгоды, а истины нету!
Воззвал я к богу — лик отвернул он,
Взмолился богине — главы не склонила,
Жрец-прорицатель не сказал о грядущем.
Вещун волхователь не выяснил правды,
Ясновидца спросил — и он не понял.
Обряд заклинателя не отвел моей кары.

В растерянности перечисляя свои заслуги перед богами и царем, «невинный страдалец» задается вопросом: а могут ли люди понять непостижимые мысли бога?

Я славил царя, равнял его богу,
Почтенье к творцу внушал я черни.
Воистину, думал, богам это любо!
Но что мило тебе, угодно ли богу?
Не любезно ли богу, что тебя отвращает?
Кто же волю богов в небесах постигнет?
Мира подземного кто угадает законы?
Бога пути познает ли смертный?[95]

Для бедолаги из этой поэмы все закончилось хорошо: посланец Мардука пообещал ему избавление от бед и исцеление от многочисленных недугов. Но другие, менее удачливые страдальцы — что было делать им?

Мир вавилонян даже в спокойное время оставался тревожным и опасным, полным злых духов и враждебного колдовства.

Вокруг кишели демоны, одни из которых считались низшими божествами, другие — беспокойными душами мертвецов, и почти все они норовили причинить вред человеку. Самыми опасными среди них числились так называемые Семеро Злых — Семерка, Сибитти. Хотя в эту «великолепную Семерку», видимо, входило гораздо больше демонов:

Семеро их, семеро их, дважды семеро их. На горе Запада они родились, на горе Востока выросли. В расселинах сидят они повсюду, в пустыне встают. Среди мудрых богов неизвестны они, имя их не существует ни на небе, ни на земле.

Большинство демонов имели узкую специализацию: один поражал человека в шею, другой — в голову, третий, проникнув ночью в дом, беспокойной возней лишал его обитателей сна. Однако существовали и более широкие специалисты, вроде демона бури Пазузу, красавчика с человеческим телом, с лапами хищной птицы, с рогатой львиной головой и крыльями за спиной. Он обрушивал на людей плохую погоду, а еще насылал головную боль и тошноту.

Очень боялись вавилоняне и демоницы Ламашту: хотя эта жуткая старуха была «прописана» в Иркалле, она часто выбиралась на землю и приносила с собой болезни, набрасывалась на матерей, похищала детей. По примеру Пазузу Ламашту щеголяла костлявыми птичьими лапами и гримасничающей головой льва, вот только крыльев у нее не было, поэтому ей приходилось передвигаться верхом на осле. На ходу ведьма умудрялась кормить грудью нечистых зверей — свинью и собаку; такой ее и изображали глиняные статуэтки-обереги, ставившиеся для защиты в домах.

Вообще вавилонянам приходилось тратить много времени и средств, чтобы защититься от враждебного колдовства. Лучшим спасителем от злых чар считался мудрый Эйя: он научил Мардука всевозможным заклинаниям, а Владыка передал эти знания своим жрецам. В Эсагиле хранилась огромная библиотека заклинаний, аккуратно распределенных по начальным строкам или же в соответствии со своим назначением. С помощью каталога жрецы могли быстренько отыскать любой нужный текст — хоть для укачивания младенца, хоть для родовспоможения, хоть для избавления от порчи, хоть для обуздания вредоносных ведьм.

Редкая ведьма могла устоять против таких вдохновенных слов:

«Кто ты такая, ядовитая ведьма, в сердце которой сокрыто название моего несчастья, на языке которой появилось мое околдование, на устах которой возникла моя отрава, по следам которой идет смерть? Ты ведьма, я схвачу твой рот, схвачу язык твой, схвачу твои сверкающие очи, схвачу твои быстрые ноги, схвачу твои размахивающие руки и свяжу их тебе за спиной!»[96] .

Конечно, помощь жрецов обходилась недешево, поэтому простой люд часто прибегал к услугам менее квалифицированных специалистов, а то и вовсе пытался бороться со злом своими силами.

Для защиты от духов вавилоняне покупали дешевые фигурки «семи мудрецов», представляющие собой человечков с птичьими головами и крыльями — их зарывали у входа в дом, в четырех углах главного помещения, а также в комнате хозяина под его стулом. При болезнях старались задобрить демоницу Ламашту, кладя ее куклу рядом с больным и вкладывая ей в рот сердце поросенка. Прикормленную таким образом демоницу на третий день разбивали мечом и закапывали у стены, обмазывая место захоронения мучной кашей. Существовали и более сложные обряды с использованием асфальта, гипса, краски, кедрового жезла, факела, курильницы — их, конечно, проводили уже профессионалы.

Точно так же дело обстояло с гаданиями: для гадания по печени, требующего глубоких специальных познаний, всегда приглашали гадалыциков-бару, и никакое важное дело — будь то битва с врагом или погром мятежных городов — не начиналось без предварительной иероскопии[97] .

Однако более простые способы гадания были доступны любому дилетанту. Вавилоняне гадали по струйке дыма из кадильницы, по вылитому в воду маслу или просто «слушая улицу»: человек поднимался на крышу, вслушивался в уличный шум и первые донесшиеся до него слова истолковывал как предзнаменование. Заговорили о хорошем — значит, ждет удача, заговорили о плохом — быть беде!

Некоторые магические шумеро-аккадские ритуалы, пройдя сквозь тысячелетия и пережив уничтожение Вавилона, упадок Греции и падение Римской империи, прочно обосновались в христианской Европе. Скажем, столь любимый средневековыми оккультистами ритуал насылания порчи на врага через изображающую этого врага куклу берет свое начало в древней Месопотамии.

Да что там средневековье! Чтобы ощутить себя жителем древнего Вавилона, достаточно раскрыть почти любую нынешнюю газету и просмотреть объявления. Взгляните: на одной-единственной странице вам обещают составление гороскопа, стопроцентное снятие порчи и мощный приворот; безгрешный возврат мужей и любимых на всю жизнь (всего за один сеанс); снятие сглаза, проклятий, венца безбрачия; приворотные действия с одновременным устранением соперницы (соперника); отворот (любовную остуду с нейтрализацией эротической зависимости); заговор на расположение нужной вам особы, на сексуальное обольщение, на удачу в бизнесе, на похудание и даже на защиту от суда!

Если бы в древневавилонские времена выпускались газеты, в них наверняка публиковались бы похожие объявления. Кроме разве что последнего пункта насчет суда — он бы очень не понравился царю Хаммурапи, уж слишком старик гордился своими законами и своей судебной реформой!

Конечно, древневавилонские жрецы еще не знали таких терминов, как «нейтрализация эротической зависимости», но можно поспорить, что их профессиональный жаргон не уступал по количеству звучных загадочных слов жаргону нынешних членов Европейской ассоциации профессиональных парапсихологов. Недаром шумерский язык некоторые ученые приняли сперва за тайный культовый язык вавилонских жрецов. Термина «психотерапия» тогда тоже еще не знали, что не мешало жрецам-знахарям добиваться весьма неплохих результатов в исцелении как физических, так и психических недугов.

Это вовсе не означает, что вся древневавилонская медицина сводилась только к заклинаниям и магическим обрядам. Нет, наряду со жрецами-знахарями — ашипу тогда существовали и врачи-практики — асу, пускавшие в ход довольно широкий спектр хирургических и терапевтических средств. И нетрудно себе представить, что вавилонские ашипу свысока именовали своих конкурентов-асу «представителями нетрадиционной медицины».

Если бы асу, делавшие упор на хирургию и фармацевтику, и ашипу, делавшие упор на магические обряды, заключили друг с другом союз, это пошло бы на пользу как им самим, так и их больным. Но две эти школы издавна вели борьбу, в которой в конце концов победили ашипу. Ушли в прошлое сложные операции, в том числе на глазах, забылись достижения практической терапии, и асу заняли место деревенских «костоправов», которых зовут, когда больше никого не дозовешься. Как ни странно, здесь сыграло роль широкое распространение в Вавилоне писанных медицинских канонов: врачи-асу, механически зазубривавшие диагнозы и рецепты, утратили индивидуальный, «творческий» подход к больным — тогда как жрецам-знахарям такого подхода было не занимать.

Многие заклинания представляли собой настоящие поэтические шедевры, как, например, это любовное заклинание-заговор:

Благородная дева стоит на улице,
Дева-блудница, дочерь Инанны,
Дева, дочерь Инанны, стоит у ночлежища.
Масло и сладкие сливки она,
Телица могучей Инанны она,
Кладовая богатая Энки она.
О, дева! Сядет — яблонею цветет.
Ляжет — радость взорам дает,
Кедров прохладой тенистой влечет!
К ней прикован мой лик — лик влюбленный,
Мои руки прикованы — руки влюбленные,
Мои очи прикованы — очи влюбленные,
Мои ноги прикованы — ноги влюбленные.
Ах, серебром пороги перед ней,
лазуритом ступеньки под ней, Когда по лестнице она спускается!
Когда милая остановилась,
Когда милая брови сдвинула –
Милая с небес ветром повеяла,
В грудь юноши стрелой ударила…[98]

Впрочем, если речь не шла о профессиональной конкуренции, «традиционные» знания в Вавилоне вполне уживались с «нетрадиционными».

Например, учение вавилонских жрецов о том, что пересеченная Тигром и Евфратом Земля, маленькая и плоская, как блин, плавает в Мировом океане, а сверху ее накрывают колпаки семи (или трех) небесных сфер, ничуть не мешало вавилонским купцам достигать Испании, Афганистана и Индии.

Астрология в древнем Вавилоне существовала бок о бок с астрономией: наряду с гороскопами тогдашние ученые составляли планетные эфемериды, умели предсказывать лунные затмения и владели способами предвычисления движения Луны и планет. Вавилонские математики знали теорему Пифагора за 1000 лет до рождения самого Пифагора, а шумеро-вавилонской шестидесятиричной системой мер мы пользуемся и сейчас, деля минуты на шестьдесят секунд, а час — на шестьдесят минут.

Не менее актуальными остаются в наше время и многие произведения аккадской литературы. Вот, например, знаменитый «Разговор господина и раба» — в нем звучит прямо-таки гамлетовское «Быть иль не быть?»

Позвал господин раба и сказал:

— Повинуйся!

— Да, мой господин! — с готовностью откликнулся раб.

— Запряги колесницу, я решил поехать во дворец!

— Хорошее дело! — одобрил раб. — Кто находится рядом с царем — добивается его расположения, явившегося во дворец ожидают милости владыки.

— Нет, пожалуй, я никуда не поеду! — махнул рукой господин, и раб тотчас согласился:

— И правильно — умный держится от дворца подальше. Явишься к царю — он пошлет тебя в поход, из которого ты можешь и не вернуться!

Вновь позвал господин:

— Раб, повинуйся!

— Да, мой господин!

— Подай воду для омовения рук, я сяду обедать!

— Отличная мысль! — закивал головой раб. — Кто часто ест — благодушен нравом, кто обедает — разделяет пищу с богами, вымытые руки любит целите ль-Шамаш.

— Нет, что-то расхотелось мне обедать! — поморщился господин.

— И то верно, — поддакнул раб. — Что толку в еде, если голод и жажду не утолишь навеки?

Снова кликнул господин:

— Раб, повинуйся!

— Да, мой господин!

— Запряги колесницу — я поеду кататься за городские ворота!

— Отлично придумано! — воскликнул раб. — Кто сидит дома — не раздобудет поживы. Недаром говорит пословица: волка кормят ноги!

— Нет, подожди запрягать! Я, пожалуй, останусь дома.

— Конечно, так будет гораздо разумней! Лишь сумасшедшие шляются по степи, да еще бездомные бродяги. Того и гляди, нападут на тебя разбойники, или, пока ты колесишь незнамо где, твой дом обворуют. Недаром говорит пословица — дома всегда лучше!

— Раб, где ты там? — раздраженно закричал господин. — Вечно тебя не дозовешься!

— Я здесь, мой господин! Что прикажешь?

— Вот что я надумал: пора мне создать семью, завести детишек…

— Давно пора! — с жаром поддержал раб. — Что за жизнь у бездетного человека, что за смерть? Его и оплакать-то некому! Бессемейный без погребальных жертв уходит в Иркаллу, ест там прах и пьет тухлую воду!

— А может, не стоит мне жениться? — засомневался господин.

— Конечно, не стоит! — убежденно ответил раб. — Многих ли ты знаешь счастливых в браке? Да и дети, посмотри-ка на соседских: один кривой, другой золотушный!

— Так все-таки — жениться мне или не жениться? — топнул ногой господин.

— Не женись, не то вырастут дети — и промотают твое богатство!

— Раб, знаешь, что мне захотелось сделать? — зевнул господин. — Пойду-ка я в разбойники от скуки!

— Мудро придумано! — отозвался раб. — Как легче всего раздобыть еду и одежду, если не грабежом? Только став разбойником, быстро разбогатеешь!

— Нет, пожалуй, не стану я грабить на дорогах…

— И правильно — жизнь разбойника трудна и опасна, у купцов тоже есть мечи и дубинки! А если не убьют тебя в драке, так схватят и живьем сдерут кожу, или ослепят, или бросят в темницу!

— Раб, поди сюда! — закричал вельможа.

— Слушаю, мой господин!

— Полюблю-ка я прекрасную женщину!

— Правильно, господин мой, разве можно жить без любви? — убежденно согласился раб. — Только в любви забываются все печали и скорби!

— Нет, не хочу я ни в кого влюбляться!

— И правильно, на что тебе эта морока? Любовь женщины — западня для мужчины, женская красота — острый нож, направленный мужчине в сердце!

— Раб, где ты там? Ты мне нужен!

— Я здесь, мой господин! — откликнулся раб.

— Приготовь все для жертвоприношения, я хочу принести богам богатую жертву!

— Бегу, господин, лечу! Вот уж вправду благое дело! Кто приносит жертвы, облегчает свое сердце, кто дает богу — тому воздастся сторицей!

— Подожди! А может, не совершать мне жертвоприношения?

— Конечно, не совершай! Что за толк в богатых жертвах? Разве добьешься ты прока от бога, который требует от тебя то жертв, то обрядов, то еще чего-то? Недаром мудрецы говорят: религия — конопля для народа!

— Раб, меня только что осенила отличная мысль!

— Слушаю, мой господин! — отозвался раб.

— Стану-ка я ростовщиком, приумножу свои богатства!

— И вправду — мудрая мысль! — восхитился раб. — У ростовщиков всегда полным-полны кладовые. Недаром говорят: деньги должны делать деньги!

— А быть может, не надо мне становиться ростовщиком?

— Конечно, не становись! Сколько таких халявщиков уже прогорело! Давать людям в долг — ненадежное дело, поди-ка потом взыщи с должников проценты! Недаром говорят: только честный труд доставляет радость!

— Раб, поди сюда! Возвести всем людям: сегодня я совершу доброе дело для моей страны!

— Соверши, господин, соверши! — радостно закивал раб. — Кто делает добро своей стране, имя того не забудут вовеки!

— Нет, не совершу я доброго дела для страны! С какой стати?

— И правильно, господин мой, не совершай. Пройдись-ка по развалинам древних городов и посмотри на черепа людей, живших давно и недавно: можешь ли ты сказать, кто из них был злым, а кто — добрым?

— Но если так — что же тогда благо?! — в отчаянии возопил господин.

— Утопиться бы нам с тобой — вот что благо! — утомленно отвечал раб. — Все равно никому не достать до неба! Все равно никому не объять всю землю!

— Коли так, я убью тебя, раб! Первым отправлю в Иркаллу!

— А ты, мой господин, надолго меня переживешь ли?

Зато герой другого вавилонского произведения предпочитает бесплодному размышлению активное действие. Остается только удивляться, как при таких энергии и изобретательности он не сумел выбиться из нищеты? А еще удивительнее то, что сказку об умном бедняке, перехитрившем жадного градоправителя, изучали и переписывали тогдашние школьники, которых, казалось бы, должны были воспитывать в почтении к высокому начальству.

Жил в Ниппуре человек по имени Гимиль-Нинурта — бедняк из бедняков, голь перекатная. Не имел он ни сикля[99] серебра, ни крупинки золота, а из одежды — только ту, что была на нем. Когда у бедняги совсем подвело живот, снял он свою единственную одежду и сменял ее на козу-трехлетку.

Шел Гимиль-Нинурта домой полуголым и думал:

— Ну, зарежу я козу, да все равно ведь не попирую вволю, раз нет у меня ни вина, ни пива! К тому же соседи и родичи обозлятся, если не получат приглашения на обед, а пригласи всю ораву — самому достанутся рожки да ножки! Нет, лучше преподнесу-ка я козу в подарок градоправителю — может, он уделит мне что-нибудь от своих щедрот.

Сказано — сделано: бедняк пришел к воротам правителя Ниппура и рассказал привратнику Тукульти-Эллилю, что за дело его сюда привело.

Привратник отправился доложить вельможе:

— Господин! Там явился какой-то босяк и говорит, что он привел козу тебе в подарок!

— Видать, за ним числится грешок, раз он решил ко мне подольститься! — нахмурился градоправитель. — А ну, тащи пройдоху сюда!

Бедняк вошел в покои, держа левой рукой за рог козу[100] , и почтительно склонился перед правителем:

— Да благословят тебя Эллиль и Ниппур! Пусть даруют тебе процветание Адад и Нуску!

— Что ты натворил, негодяй? За что пытаешься всучить мне взятку?! — рявкнул градоправитель.

Гимиль-Нинурта рассказал все, как есть, но богач не поверил чистосердечным объяснениям. Он велел швырнуть дарителю жалкие объедки, дать кувшин разбавленного пива и вытолкать взашей из дома.

— Вот что скажи своему господину, — выходя за ворота, бросил привратнику Гимиль-Нинурта, — он нанес мне одну обиду, я же отплачу ему тремя!

Услыхав об этой угрозе, градоправитель до вечера смеялся: ну что может сделать ему какой-то жалкий оборванец?

Однако бедняк не шутил! Он отправился в Вавилон, явился во дворец государя и попросил взаймы колесницу и богатую одежду. За день проката Гимиль-Нинурта пообещал уплатить в казну целую мину золота![101]

Царь пожаловал просителю все, что тот пожелал, а впридачу — роскошный ларец, в который Гимиль-Нинурта посадил двух пойманных по дороге птиц. Бедняк запечатал ларец царской печатью и вернулся в Ниппур.

Увидев вельможу в роскошной одежде, подкатившего к дому на великолепной колеснице, градоправитель сам вышел ему навстречу:

— Кто ты такой? Куда держишь путь?

— Я — царский посланец, — важно ответил бедняк. — Везу дар государя в Экур, храм Эллиля. В этом ларце — две мины чистого золота!

В честь столичного гостя правитель зарезал жирного барана и до отвала накормил Гимиль-Нинурту.

Ночью же, когда все заснули, бедняк открыл ларец, и птицы упорхнули в окошко. Теперь «царский дар» весил на две мины меньше, чем тогда, когда его принимал градоправитель.

Поутру богач встал и в ужасе схватился за голову: ларец пуст, золото пропало!

— Так-то ты следишь за порядком в своем городе! — воскликнул «посланец царя», в притворном гневе разрывая на себе одежды. — Государь найдет, как покарать градоправителя, который даже в собственном доме не смог уберечь царское золото от воров! А может, ты сам его и украл? Признавайся!

И бедняк, налетев на своего врага, избил его с головы до пяток.

— Не губи! — зарыдал вельможа. — Возмещу я тебе пропавшее золото!

Он вручил Гимиль-Нинурте две полновесных мины золота, а взамен разорванной одежды подарил новую, еще богаче. Потом правитель с поклонами проводил грозного гостя до колесницы, радуясь, что так дешево отделался. А бедняк, хлестнув коней бичом, крикнул:

— Эй, господин! Один раз я тебе уже отплатил, осталось еще два раза!

Поняв, что его провели, градоправитель, хоть и был крепко избит, долго смеялся над хитростью пройдохи. Ну, теперь-то уж он не попадется на удочку!

А Гимиль-Нинурта пошел к брадобрею, изменил до неузнаваемости внешность и явился к правителю под видом искусного лекаря, уроженца Иссина.

«Лекарь» безошибочно указал, где именно у страждущего болит (ему ли не помнить, куда он метил кулаками?) — и градоправитель воскликнул:

— Да ты и впрямь искусный лекарь!

— Искусней не найдешь в самом Вавилоне! — скромно согласился бедняк. — Но я всегда занимаюсь врачеванием только в темном уединенном месте. Как говорил мой наставник-ашипсу: «Для познания тайны темна дорога!»

Правитель последовал за Гимиль-Нинуртой в такое место — и там бедняк второй раз основательно поколотил своего обидчика.

— Два раза я тебе отплатил — еще один раз остался! — напомнил он на прощанье.

— Ну уж нет! — простонал избитый вельможа. — Больше ты не выманишь меня из дома!

Гимиль-Нинурта только засмеялся, а потом на остатки из вырученного золота нанял человека, научив его, что нужно делать.

Правитель тем временем лежал в постели, охая и грозя самыми страшными карами негодяю с козой. Ну, попадись этот мерзавец ему в руки!..

— А я здесь! — раздался вдруг с улицы громкий крик. — Вот он я — тот, что приходил к тебе с козою! Мэ-э-э!

Все домочадцы и слуги градоправителя дружно ринулись на улицу и рассыпались по переулкам в поисках супостата. Даже хозяин дома не утерпел — тоже выскочил и устремился на крики.

И тут из-под моста на него прыгнул Гимиль-Нинурта, в третий раз избил с головы до пяток:

— Все, приятель, теперь мы квиты!

Градоправитель еле живым вернулся домой, а бедняк вышел за городские ворота и, довольный и веселый, отправился в вольную степь.

Не иначе как Гимиль-Нинурта решил примкнуть к хапиру. Это многонациональное сборище бедняков и беглых рабов, укрывавшихся от притеснений местных владык и погромов войск египетских фараонов, обосновалось в лесистых горах Ливана — вотчине великана Хубабы. Община хапиру чем-то напоминала вольницу запорожских казаков и долго оставалась головной болью для многих средиземноморских правителей. При фараоне Эхнатоне, который не интересовался ничем, кроме своей религиозной реформы, хапиру (к этому времени объединившиеся в государство Амурру) до того обнаглели, что вторглись в Палестину и захватили несколько финикийских городов. Царьки многих мелких государств жаловались, что их рабы убивают своих господ и бегут к хапиру; пару веков Амурру было для фараонов и их ставленников костью в горле, пока не превратилось в обычное небольшое царство, просуществовавшее приблизительно до 1100 года до н. э.

Но вернемся к нашим вавилонянам!

Примерно в это же время — около 1110 года до н. э. — царь Навуходоносор I из II династии Иссина взял реванш за все беды, которые Вавилон претерпел из-за эламитов. Он разбил войска Элама у крепости Дер и так основательно потрепал эту страну, что лет на триста вывел ее из политической игры. Навуходоносор I одерживал победы и над ассирийцами, однако вскоре удача вновь повернулась к Вавилонии спиной. Сперва последовали два победоносных похода ассирийского царя Тиглатпаласара I, потом — вторжение южно-арамейских племен халдеев (или сутиев)… И если с халдеями вавилоняне в конце концов сумели сжиться, то с ассирийцами дело обстояло куда сложней.

К тому времени Ассирия превратилась в самую могучую и агрессивную державу Востока, и на протяжении VIII и IX веков до н. э. Вавилон то освобождался от ее власти, то подчинялся ей вновь. Наконец в 689 году до н. э. это противостояние разрешилось страшной катастрофой. Ассирийский царь Синаххериб Бесноватый, выведенный из себя непокорностью Вавилона, в очередной раз взял город и приказал навсегда стереть его с лица земли. Сокровища вавилонских царей и статую Мардука вывезли в столицу Ассирии Ниневию, немногих уцелевших после резни жителей продали в рабство, после чего город был подожжен. Несколько дней огонь пожирал вавилонские дома, дворцы и храмы, а когда отбушевали пожары, ассирийцы засыпали канал Арахту, разрушили дамбы, и на пепелище хлынули воды Евфрата.

«Дабы в грядущие времена никто не мог найти даже место этого города, я залил его водой! — с чувством выполненного долга возвестил Синаххериб в своих анналах. — Город и дома в нем, с основания до верхних покоев, я срыл, разрушил, сжег огнем!»

Но Бесноватому оказалось мало физически уничтожить великий город, он решил впридачу уничтожить его символически: по приказу царя вавилонскую землю погрузили на корабли, отвезли в Дильмун и там развеяли по ветру…

Такой катастрофы Вавилон еще никогда не переживал; казалось, для города и впрямь все было кончено!

Но спустя несколько лет Бесноватого убили в храме двое его сыновей, а третий сын Синаххериба, Асархаддон, придя к власти, решил заново отстроить самый большой торговый центр Востока. Чтобы обелить память отца, он объявил разрушение Вавилона гневом Мардука, чьей воле, дескать, послушно следовал Синаххериб. Этим тонким дипломатическим ходом ассирийский царь убивал сразу двух зайцев: давал понять вавилонянам, что их бедствия — кара верховного божества за строптивость, а кроме того, обеспечивал себе их благодарность за возрождение Вавилона. «Своими мятежами против Ассирии вы провинились перед небесной властью, — недвусмысленно намекал Асархаддон, — но теперь гнев бога иссяк, и я буду столь великодушен, что верну вашему городу былую славу и великолепие».

И Вавилон воскрес из грязной топи.

Десятки тысяч военнопленных трудились на этой «стройке века», осушая заболоченную почву, восстанавливая канал, соединяющий Евфрат с Тигром, поднимая из развалин дома, храмы, дворцы и башни. Ассирийский зодчий Арадаххешу вновь возвел зиккурат Э-таменанки, в город начали возвращаться жители… И, чтобы еще раз подтвердить свое расположение к Вавилону, Асархаддон женился на тамошней уроженке.

Кто после этого может сказать, что жизнь была однообразной? Вот уж кто не мог пожаловаться на скуку! От разорения и гибели к блистательному взлету, а от него, глядишь, к новому падению! Средства в вавилонскую недвижимость могли вкладывать только люди с железными нервами.

Потому-то в те беспокойные времена пользовалась такой огромной популярностью поэма о боге войны и чумы Эрре. Сложенная в Месопотамии еще в конце II тысячелетия до н. э. во время нашествия кутиев, она много раз переписывалась в Вавилонии во время многочисленных вторжений, прокатывавшихся через эту страну.

Это случилось еще в ту пору, когда Эрра был холостяком и день-деньской полеживал в своем храме, отдыхая от ратных дел. Рядом с ним нетерпеливо ерзали семь Сибитти — злобных демонов, сыновей Ану.

Сразу после рождения Ану нарек каждому из сыновей свирепый жребий: первого он сделал неукротимым в буйстве; второму велел жечь огнем, полыхать пожаром; третьего уподобил свирепому льву-людоеду; четвертого наделил могучей силой, сокрушающей горы; пятому велел пройтись по земле ураганным ветром; шестого послал разить людей направо и налево; седьмого одарил змеиным ядом — пусть развлекается, истребляя смертных!

Снабдив детишек отеческими наставлениями, Ану послал их к Эрре на производственную практику, и вскоре Сибитти стали незаменимыми помощниками бога войны и чумы.

Вот и сейчас им не терпелось приняться за дело. Устав в конце концов ждать, когда их патрон раскачается, они осыпали Эрру непочтительными насмешками:

— Что сидишь ты дома, как слабый ребенок!
Как не знающим воли, нам ли есть пищу женщин?
Нам ли в страхе дрожать, как не сведущим в битве?
Уйти на волю — для мужчины праздник.
Даже князю во граде не снискать пропитанья,
Забранят его люди, он посмешищем станет,
Как он руку протянет уходящим на волю?
Пусть даже крепок сидящий во граде,
Над ходящим на волю как верх возьмет он?
Хлеб пусть в граде обилен,
не сравнится он с зольной лепешкой,
Сладкое цеженое пиво с водой бурдюка не сравнится,
Пышный дворец не сравнится с походной палаткой! [102]

Пора в поход, на волю, в сражение! — голосили непоседливые Сибитти. — Расколошматим кого-нибудь в пух и прах — все равно, кого и за что — и наше имя вознесут игиги и ануннаки, а все прочие боги почтительно склонятся перед тобою, Эрра! Сколько можно сидеть без дела?

Мы, знатоки перевалов горных, о походах забыли,
На доспехи наши легла паутина,
Верный лук изменил нам, стал нам не под силу,
У острой стрелы наконечник погнулся,
Наш кинжал без убийства заржавел!

Хотим на войну! Хотим в поход! Хотим устроить кровавую сечу!

— Что ж, в поход так в поход, — зевая, согласился Эрра. — Только, боюсь, Мардук опять испортит нам всю забаву! Если мы хотим как следует поразмяться, нужно сперва услать старика подальше… За мной, братва, вперед, к Эсагиле!

С радостным гомоном Сибитти вслед за Эррой повалили из храма, как ни пытался их остановить миролюбивый Ишум, бог огня.

Буйная компания приблизилась к храму Мардука, и на шум в дверях показался заспанный хозяин Эсагилы в грязной одежде и нечищенной тиаре.

— Ну и вид у тебя, о великий Владыка! — насмешливо крикнул Эрра. — Неужели ты тоже когда-то держал в руках палицу, лук и стрелы? А теперь, гляжу, тебе не под силу даже почистить свою тиару! Да и храм твой совсем обветшал, того и гляди завалится набок!

— Я не хуже тебя умею устраивать драки, Эрра! — приосанившись, уязвленно ответил Мардук. — Видел бы ты, какие я учинял в молодости потопы, как лихо срывал с мест звезды и целые созвездья! От моих молодецких игр, бывало, пересыхали пашни, мелели реки, тысячами дохли земные твари! Потому и затмилась моя тиара, потому и храм покосился — я сгоряча отправил в бездну семь великих мудрецов, нет больше ни Нинильду, ни Гушкинбанды, ни Нингаля, ни других искусных мастеров, следивших раньше за убранством Эсагилы!

— А разыскать других мастеров взамен ушедших в Иркаллу ты, бедняга, не можешь? — хитро прищурился Эрра.

— Я, победитель Тиамат, все могу! — крикнул Мардук, выходя из храма. — Я отправляюсь за мастерами и материалами для починки Эсагилы, а ты пока присмотри здесь за порядком. Боюсь, много бедствий ожидает страну, если я оставлю без присмотра священный город!

— Конечно. Можешь на меня положиться! — серьезно заверил бог чумы.

Вывесив на дверях храма табличку: «Закрыто на реставрацию», Мардук отбыл в неизвестном направлении… И его дурные предчувствия немедленно оправдались: стоило ему покинуть Эсагилу, как по всей стране прошли потопы и ураганы, средь бела дня кромешная тьма покрыла землю, злобные демоны вырвались на волю и погасили звезды — а Эрра в темноте торжествующе гаркнул:

— Ахха-ха! Ну, теперь весь мир увидит, на что я способен!

Сокрушу я страну, обращу в руины,
Города разрушу, превращу в пустыню,
Горы снесу, зверей уничтожу,
Моря всколыхну, истреблю их богатства,
Искореню болотные заросли, спалю их, как Гирру,
Ниспровергну людей, погублю все живое,
Никого не оставлю даже на семя!
… Подниму я общины друг против друга,
Сын отца возненавидит, не даст ему покоя,
Мать, улыбаясь, будет строить дочери козни!

Вдохновенной песне бога войны подтягивал оглушительный хор Сибитти:

— Шум людей прекращу, отниму у них радость,
Как костер, вражда запылает на месте дружбы!..

— Стойте! Стойте! Зачем вы замыслили принести стране гибель?! — кричал Ишум, но его никто не слушал.

Эрра и его воины так рьяно взялись за любимое дело, истребляя, буйствуя, сея повсюду раздор, что Ишум в отчаянии схватился за голову.

— Что ты наделал, неистовый Эрра?! Зачем ты привел врагов на вавилонскую землю?

Да, в Вавилон вступило чужеземное войско, и даже жрецы Эсагилы взялись за оружие. Трупы убитых завалили улицы, кровь священнослужителей потекла в Евфрат…

И как раз в это время из своей отлучки вернулся Мардук — в чистой одежде, в сияющей тиаре, с большой охапкой стройматериалов. При виде того, что творится в его священном граде, верховный бог охнул и в ужасе выпустил все из рук.

— Увы! — воскликнул он, подбирая полы одежды, чтобы не испачкаться кровью. — Никогда я не стану пить оскверненную воду! Никогда не войду в свое запятнанное кровью жилище!

Увы, Вавилон, чью вершину уподобил я пышной пальме, — растерзал ее ветер!
Увы, Вавилон, что, словно кедровую шишку, зерном я наполнил, — не насытиться мне им!
Увы, Вавилон, что, словно печать из янтаря, я повесил на шею Ану!
Увы, Вавилон, что, словно Таблицы судеб, в руках держал я, никому не вверяя!

Так причитал Мардук над разоренной столицей, и ему вторили гневные вопли других богов и богинь.

Иштар кричала о судьбе своего города У рука: Эрра привел туда сутиев, и их жестокий правитель изгнал из храма Эанны певцов и танцоров! Где веселье, всегда царившее в городе Иштар, — пристанище иеродул[103] блудниц и девок? Где пышные праздники с песнями и лихими танцами?

На вопли богини эхом отзывался Иштаран — божественный покровитель города Даксы: по вине Эрры этот город совсем обезлюдел, его храм Эугаль[104] разрушен врагами!

АСиппар, который не уничтожили даже волны великого потопа? Теперь его древние стены начисто снесены — и в этом тоже повинна шайка Сибитти вместе со своим кровожадным главарем!

— Мы давно привыкли к твоим выходкам, бог войны, но на сей раз ты перешел все границы!

Воитель Эрра! Правого предал ты смерти
И неправого предал ты смерти,
Кто пред тобой повинен, предал ты смерти,
Кто пред тобой не повинен, предал ты смерти!

Никого ты не пощадил — ни жрецов, ни царских слуг, ни маленьких девочек, ни воинов, ни полководцев! Посмотри — вся страна по твоей вине превратилась в безжизненную пустыню!

— Никогда я не слышу похвал за мои самоотверженные труды! — оскорбленно вскричал Эрра (Сибитти за его спиной скромно молчали.) — Вечно мне приходится страдать из-за моего неиссякаемого человеколюбия! Да, Мардук, я старался только для блага твоих любимых вавилонян, для блага наших дорогих аккадцев! Когда приморец убьет приморца, субарей — субарея, ассириец — ассирийца, эламит — эламита, кассит — кассита, сутий — сутия, кутий — кутия, — угадайте, что тогда произойдет?

Все боги в смятении переглянулись, и Эйя печально произнес:

— Тогда придется заново создавать людской род…

— Неправильный ответ! — проревел Эрра. — Тогда над всеми возвысятся аккадцы! Ну что, замечательно я придумал? Эй, вон ползет еще несколько недобитых субареев!

И Эрра с новыми силами бросился в бой, снося горы и выкорчевывая леса, разрушая города и истребляя богатства моря, уничтожая стада скота и вновь обращая животных в глину, из которой они когда-то были созданы.

И когда забрызганный кровью с ног до головы воитель вернулся в Эмеслам[105] , все остальные боги в трепете поднялись перед ним и долго не решались произнести ни слова. Наконец Ишум осторожно осведомился:

— Насытился ли ты битвами, о великий Эрра? Или ты решил истребить смертных до последнего человека?

— Опять попреки?! — прорычал бог чумы. — Опять кому-то не по вкусу мои деянья?!

— Что ты, мы все в восторге от того, что ты совершил! — поспешно заверил Ишум. — Кто может сравниться с тобой в мощи, о непобедимый? Мы все — твои покорные слуги, великий хозяин Эмеслама!

— Так-то лучше! — расплылся в улыбке польщенный Эрра. И, оглядев дымящиеся развалины Вавилона, самокритично заметил: — Н-да, пожалуй, я немного погорячился…

Как неопытный садовник, слишком много я срезал,
Как вторгшийся враг, злого и доброго истреблял без разбора.

Но ничего, насколько я знаю вавилонян, они быстро размножатся снова! Ступай, Ишум, разыщи уцелевших смертных и скажи, что больше я не буду их истреблять, они могут покинуть свои убежища!

Пусть люд малочисленный размножится снова,
Пусть все невозбранно ходят по дорогам,
Слабый аккадец могучего сутия да повергнет,
Один семерых, как овец, да погонит!
… С полей, разоренных мною, соберите вновь урожаи.
Все градоправители знатную дань да принесут в Шуанну[106] ,
У храмов, что я разрушил, да вознесутся вершины,
как восходящее солнце, Тигр и Евфрат да приносят обильные воды,
Попечителю Эсагилы и Вавилона все градоправители да принесут, что должно!

Так спаслись малые остатки людей от гнева ужасного Эрры.

Кабтилани-Мардук, сын Дабибу, увидел это во сне, вдохновленный богами, и поутру записал, ничего не добавив и не убавив.

Сам Эрра прочитал его труд и весьма одобрил, поэма сия удостоилась положительных отзывов Ишума, а также других богов.

У бога, что почтитэту песнь, — изобилие храм наполнит,
Кто ею пренебрежет — обонять благовоний не будет!..
Певец, поющий ее, не умрет злою смертью,
Государю и царю его слово будет угодно!
Писец, что ее заучил, вражьей земли избежит,
а в своей почитаем будет… К дому, хранящему эту табличку, –
пусть Эрра гневен, пусть грозны Сибитти, —
Не приблизится гибельный меч, благополучен он будет!
Эта песнь да пребудет всегда, да утвердится навечно,
Да услышат ее все страны, да почтут мою доблесть,
Да узнает ее весь мир, да вознесет мою славу!

Вышеприведенная рецензия бога чумы способствовала неслыханной популярности бестселлера Кабтилани-Мардука. Учитесь, господа издатели, как нужно поднимать тиражи!

Несмотря на то, что поэма о боге чумы хранилась чуть ли не в каждом вавилонском доме, жизнь в городе почему-то не становилась спокойнее. В 647 году до н. э. Вавилон вновь взяли ассирийцы… Но в это время звезда Ассирии уже клонилась к закату.

В конце VII века до н. э. ассирийский наместник Вавилона халдей Набопаласар провозгласил независимость своей вотчины от Ассирии, а в 612 г. до н. э. в союзе с мидийцами взял и уничтожил Ниневию. Ассирийской империи, много веков державшей в подчинении всю Месопотамию, пришел конец, что резко изменило политическую ситуацию в Междуречье.

При сыне Набопаласара Навуходоносоре II Вавилон пережил такой подъем, какого не знал, пожалуй, даже во времена Хаммурапи.

Навуходоносор унаследовал полководческие таланты отца: он разбил египтян в битве при Каркемише, овладел Сирией, Финикией и Палестиной, в том числе Иудеей. После восстания в Иерусалиме царь вторично взял этот город и угнал много иудеев в так называемое «вавилонское пленение», откуда они вынесли массу незабываемых впечатлений.

Иерусалимские, финикийские, сирийские пленники с разинутыми ртами взирали на поднебесный зиккурат Этаменанки и оглушенно вслушивались в многоязычный говор на улицах огромного города. И то и другое послужило толчком к созданию библейской легенды о вавилонском столпотворении.

И впрямь, где еще можно было встретить такое многоязычье, как в Вавилоне? В ту пору, если даже не брать во внимание говор иностранных купцов, там были в ходу сразу несколько языков и диалектов. Первоначально вавилоняне разговаривали на одном из диалектов аккадского, но ко времени правления Навуходоносора их разговорным языком сделался арамейский, хотя в литературе и религии продолжал господствовать аккадский. Кроме того, до сих пор создавались произведения на шумерском (в большинстве случаев с аккадским подстрочником). Вот уж поистине вавилонское смешение языков!

В этом многолюдном, сияющем варварским великолепием городе пророк Даниил познал милость и немилость царя и, брошенный жрецами Мардука на пожрание дракону, отправил бедного реликта на тот свет коврижкой из жира, смолы и волос. Неудивительно, что дракон издох — подобной убийственной смеси ингредиентов не выдержал бы даже луженый желудок верблюда!

Помимо историй о приключениях Даниила и нравоучительной сказки о смешении языков иудеи вынесли из Вавилона также легенду о Всемирном потопе, вставив ее в книгу Бытия без ссылки на аккадский первоисточник. Этим вавилонским мифом я и хочу завершить рассказ о «Вратах Бога «…

Но сперва давайте бросим прощальный взгляд на великий город, находящийся на самом пике своего последнего взлета.

Стараниями Навуходоносора Вавилон был превращен в могучую крепость: его окружала такая широкая стена, что на ней могли свободно разъехаться две колесницы, его главные ворота украшали изображения быков — священных животных Адада — и сказочного дракона Сирруша, священного зверя Мардука. После экспериментов пророка Даниила со смоляной коврижкой «вавилонские драконы» остались только здесь, на городских воротах, — в виде золотистых рельефов на голубом фоне.

Через Ворота Иштар проходила роскошно вымощенная Дорога Процессий, по которой во время религиозных праздников пестрые толпы двигались к храму Мардука. И, как символ величия Вавилона, рядом с Эсагилой вздымалась семицветная башня Э-таменанки: ее начал возводить еще Набопаласар, а закончил уже его сын Навуходоносор.

Самый великий царь халдейской династии гордился своими строительными достижениями не меньше, чем военными победами; на каждом кирпиче, которыми была вымощена Дорога Процессий, красовалась надпись: «Я — Навуходоносор, царь Вавилона, сын Набопаласара, царя Вавилона. Вавилонскую улицу замостил я для процессии великого господина Мардука каменными плитами из Шаду. Мардук, господин, даруй нам вечную жизнь».

При Навуходоносоре Вавилон украсился многими храмами и дворцами, но ни один из них не шел ни в какое сравнение с царской резиденцией комплексом дворцов, ослепляющих приезжих яркой, пышной, вызывающей роскошью. А еще чужеземцы обязательно хотели посмотреть на знаменитые висячие сады, которые вавилонский владыка подарил своей любимой жене, мидийской царева не. Мощные колонны поддерживали четыре яруса террас с настланной на них землей, причем колонны были так высоки, что верхние террасы не затемняли нижние. ДОш орошения растущих в удивительных поднебесных садах деревьев рабы непрестанно вращали водочерпальное коу лесо, установленное на берегу Евфрата. Это рукотворное чудо — одно из семи чудес света — вошло в историю под названием садов Семирамиды, хотя жившая за два века до Навуходоносора полулегендарная ассирийская царица никакого отношения к висячим садам не имела…

История вообще штука парадоксальная, капризная и зачастую несправедливая. Она похожа на изобилующую крутыми поворотами реку. Вот мы стоим на площади между храмом Иштар и дворцом великого Навуходоносора, царя могущественной страны, которая властвует сейчас над многими сопредельными народами. Но если мы обернемся и бросим взгляд на два века в прошлое — мы увидим, как в этом городе бесцеремонно, словно на своем приусадебном участке, хозяйничает ассирийская царица Семирамида. А стоит приподняться на цыпочки и заглянуть за следующий поворот реки…

Пронеслось каких-нибудь два-три кратких века — и что осталось от великолепия «Врат Бога»?

Сверхмощные укрепления, которыми Навуходоносор окружил свою столицу, не защитили Вавилон от персов, и царь Ксеркс превратил Э-таменанки в груду развалин. Висячие сады обрушились, когда за ними перестали ухаживать, пришли в запустение шумные улицы, и к началу нашей эры на месте блистательного Вавилона остались лишь безжизненные руины. А потом люди забыли даже место, где стоял великий и злосчастный город…

… пока в XIX веке здесь не начал раскопки Кольдевей и пока покрытые клинописью глиняные таблички не открыли для нас мир вавилонян — удивительный и тревожный, в котором боги когда-то были подобны людям…

После того, как земля отделилась от суши, каждому богу достался свой жребий: Ану получил во владение небо, Энлиль — землю, Эйя-Энки воцарился в океане, семь великих богов ануннаков воссели рядом с престолом Ану — на долю же многочисленных небесных богов Игигов остался лишь тяжкий труд под присмотром свирепого бога войны Нинурты.

Игиги выкапывали каналы, прокладывали русла великих рек, строили подводный дворец Апсу. Две с половиной тысячи лет трудились они и днем и ночью, пока их терпение не иссякло.

Измученные работяги побросали свои орудия и устроили первую в мире забастовку.

Они кричали, наполняясь злобой,
Они шумели в своих котлованах:
— Хотим управляющего увидеть!
Пусть он отменит труд наш тяжелый!
Он, советник богов, воитель!
Пойдем, разыщем его жилище![107]

Так кричали игиги, требуя справедливости, но их вожак не удовольствовался одними экономическими требованиями. Этот отчаянный малый (чье имя, к сожалению, осталось безвестным) призвал забастовщиков пойти войной на Энлиля, сбросить верховного бога и выбрать вместо него другого:

— Неправедно был назначен Энлиль!
Его заменим, другого назначим!
Он, советник богов, воитель!
Пойдем, разыщем его жилище!

Игиги послушались предводителя; они сожгли ненавистные лопаты и корзины, взялись за руки и дружно двинулись к Экуру, храму Энлиля.

А верховный бог в это время крепко спал и даже не услышал, как окружают его жилище; только привратник выглянул на шум и увидел столпившихся у храма Игигов. Со всех ног он бросился будить Нуску — небезызвестного нам слугу и прихлебателя Энлиля, — а тот поспешил растолкать господина и обрушил на него ужасную весть:

— Господин мой, твой храм оцеплен,
Подошла битва к твоим воротам!

Энлиля как ветром сдуло с роскошного ложа. Трясясь от страха, он велел запереть храм на все засовы и поскорей послал за Ану и ануннаками.

И вот боги собрались на совет в осажденном храме. Первым делом они приказали Нуску выйти к восставшим и спросить, чего желают игиги? Кто подстрекнул их к бунту, кто побудил пойти войной на Энлиля?

— Все, как один, войну объявили–

заревели игиги в ответ на робкий вопрос слуги. –

В котлованах нам
Положили трудиться!
Непосильное бремя нас убивает,
Тяжек труд, велики невзгоды.
Ныне мы, боги, все, как один,
Идем к Энлилю, несем наше слово!

Услышав столь дерзкие речи, верховный бог со слезами в голосе воззвал к Ану:

— Да как они смеют, отец?! Как смеют эти бесстыдные бунтовщики поднимать против меня голос?! Ты должен немедленно покарать окаянных злодеев!

— Но ведь игиги — тоже боги, и речи их вполне справедливы, — рассудительно возразил Ану. — Они трудились две с половиной тысячи лет и заслужили отдых!

— Подумаешь, поработали одну тысчонку лет! — капризно заявил Энлиль. — И что с того, что они тоже боги? Да, трудно быть богом, зато как почетно! А неблагодарные лентяи-игиги вместо того, чтобы гордиться своим почетным правом на труд, осмеливаются требовать еще и права на отдых! Но если они уйдут на покой, кто же тогда будет работать? Уж не думаешь ли ты, отец, что я сам возьму в руки кирку или лопату?

— Пусть прародительница Нинту сотворит человека, который сможет взять на себя работу Игигов, — вмешался в спор премудрый Эйя и почтительно обратился к божественной повитухе:

— О праматерь, творец человеков!
Сотвори человека, да несет он бремя!
Да примет труды, что Эн лиль назначил!
Корзины богов — носить человеку!

— Что ж, я создам человека, если ты, Эйя, мне поможешь, — откликнулась Нинту.

Да, непростое это было дело, кровавое и трудное, — сотворение человека. Богам пришлось по жребию выбрать одного из Игигов, убить его и на божественной крови замесить глину, которая стала человеческой плотью.

Из его тела, на его крови
Намесила богиня Нинту глины.
Чтоб вечно слышали стуки сердца,
Разум живет во плоти бога,
Знает живущий знак своей жизни,
Не забывал бы, что имеет разум.
Когда она замесила глину,
Позвала Ануннаков, богов великих.
А Игиги, великие боги,
Слюною своею смочили глину…

Так общими усилиями были созданы первые люди, и Нинту проговорила, любуясь своим творением:

— Теперь вы свободны, игиги! Идите и отдыхайте! А ваши корзины, ваши лопаты отныне достанутся человеку.

Так и случилось — смертные создания Нинту и Эйи трудолюбиво взялись за работу, которую прежде выполняли игиги.

Все шло прекрасно, пока через двенадцать веков люди не расплодились настолько, что вечно всем недовольный Энлиль начал жаловаться на шум и гомон за стенами Экура. Недолго думая, верховный бог наслал на человечество чуму и моровую язву, и смертные гибли от мора до тех пор, пока на помощь им не пришел Эйя.

По совету хозяина Апсу люди ублажили свирепого посланца Эрешкигаль Намтара — и моровое поветрие тут же прекратилось.

Приободрившиеся люди опять неосмотрительно начали нарушать тишину возле храма Энлиля, и божественный мизантроп обрушил на них новые бедствия — засуху и неурожай. На этот раз Эйя не сразу решился вмешаться: Энлиль и без того злился на него за постоянные поблажки смертным! Стиснув зубы, Эйя долго притворялся глухим, как ни молил его о помощи мудрейший из жителей Ниппура, Атрахасис.

Он заклинал Энки в молитвах,
Искал знамения в сновиденьях.
Он приходил к храму бога,
Пред храмом бога сидел и плакал.
Пред алтарем ему жертвы ставил…

И наконец добрый бог не выдержал, украдкой проскользнул в сновидение Атрахасиса и дал своему любимцу долгожданный совет.

Следуя этому совету, люди принесли богатые жертвы повелителю дождя и бури Ададу, и подкупленный бог ниспослал на поля долгожданную влагу. Вновь налились зерном колосья, голод уступил место изобилию, смертные перестали тысячами уходить в Иркаллу…

А Эн л иль сразу догадался, кто опять сорвал его планы, и взбеленился, как Эрешкигаль во время критических дней!

Вне себя от гнева он созвал собрание богов и перед всеми яростно обличил Эйю в саботаже:

— Всюду, куда б ни ступил ты,
Ты облегчаешь бремя, даешь послабленье.
Ты допустил процветанье людское,
Дал им дышать на земле под солнцем!

Но смотри, если ты еще хоть раз помешаешь моим замыслам — ты горько об этом пожалеешь! — бешено проорал Энлиль. — Больше я не потерплю вмешательства в мои планы, слышишь?! А планы эти таковы…

Выслушав верховного владыку, все боги в смятении переглянулись. Ибо теперь Энлиль задумал воистину ужасное дело: он решил обрушить на землю потоп, чтобы разом уничтожить все людское племя. Мало того — он потребовал, чтобы остальные боги одобрили подобное решение и поклялись не разглашать его среди смертных!

Эйя вскочил и возмущенно стукнул кулаком по столу:

— Зачем вы хотите связать меня клятвой?
Положу ли руку на моих человеков?
Потоп, что вы мне повелели, –
Что такое? Мне неизвестно!
Мне ли давать рожденье потопу?
Воистину, это дело Энлиля! –

с этими словами Эйя выбежал из зала собраний, что было сил грохнув дверью. Прыгая по небесной лестнице через три ступеньки, он устремился на землю и (помните шумерского Энки?) шепотом, через стену сообщил Атрахасису страшную весть:

— Внемли, о стена!
Хижина, слушай!
Разрушь свой дом, корабль выстрой!
Презри богатство, спасай душу!
Корабль, который ты построишь,
Шириною длине да будет равен!
… Назови его именем «Спасающий жизни»!
Покрой его крышей, подобно Апсу!
Так, чтобы солнце внутрь не проникло.
Да будет закрыт он и сверху и снизу!
Его снаряженье должно быть прочным.
Пусть густая смола укрепит его крепость.
Я же нашлю на вас ливень.
Изобилие птиц, обилие рыбы.
Следи за сроком, что сообщу я.
В корабль войди, закрой все двери,
Возьми зерна и добра, что имеешь,
Жену, семью, родню, рабочих.
Тварей степных, травоядных и диких
Я пошлю к тебе, к твоим воротам!

Итак, добрый Эйя решил спасти не только людей, но и ни в чем не повинных животных, которых в своем слепом гневе обрек на уничтожение Энлиль.

Атрахасис немедля сообщил старейшинам города откровение бога, и тотчас же началась лжсорадочная работа:

Со своим топором приходит плотник,
Камень свой несет строитель.
Даже малыш смолу таскает.
Даже бедняк несет, что может.

Таким образом, шанс на спасение получили все, кто принял участие в строительстве корабля Атрахасиса.

Как похож и в то же время непохож этот рассказ на библейское предание о Ное! Вот как бесстрастно и сухо повествует о Всемирном потопе Библия:

И сказал Господь Ною: войди ты и все семейство твое в ковчег; ибо тебя увидел Я праведным предо Мною в роде сем. И всякого скота чистого возьми по семи, мужеского пола и женского, а из скота нечистого по два, мужеского пола и женского. Также и из птиц небесных по семи, мужеского пола и женского, чтобы сохранить племя для всей земли. (Библия, Бытие, гл.7)

Похоже, этот Бог забыл о своем недавнем заявлении:

… и гадов и птиц небесных истреблю; ибо Я раскаялся, что создал их. (Библия, Бытие, гл.6)

Дело в том, что в иудейском Элохиме объединились черты двух божеств — истребителя-Энлиля и спасителя-Энки, отсюда и такая его непоследовательность.

Точно так же, как библейский Ной, Атрахасис в назначенный день взошел на борт ковчега, только в отличие от библейского праведника ниппурский мудрец вовсе не был безмятежно спокоен.

Он созвал людей своих
На пир прощальный.
Родню и семью на борт он поднял.
Они ели яства, они пили напитки.
Он же спускался и поднимался.
Сесть не мог, и лечь не мог он.
Разрывалось сердце, желчью рвало!

Конец света меж тем надвигался; раскаты грома возвещали о его приближении. И вскоре после того, как Атрахасис со своими людьми (и присланными Энки животными) затворился внутри огромного судна, началось нечто невообразимое:

Вздымается ветер, несет бурю,
Адад на ветрах, своих мулах, мчится –
Восточном,
Западном, Северном,
Южном.
Ураганы и бури завыли пред ним.
Злобный вихрь взметнулся ветрам навстречу,
К нему вздымается Южный ветер,
Западный ветер трубит рядом.
… Колесницей богов ураган несется,
Мчится вперед, убивает, молотит.
Идет Нинурта, открывает плотины,
Эррагаль якоря и столбы вырывает.
Анзуд когтями разрывает небо.
Разум страны, как горшок, расколот.
Поднялись воды, и потоп вышел.
Его мощь прошла по людям, как битва.
Один не может увидеть другого,
Узнать друг друга в уничтоженье!

Что там люди — даже боги задрожали в страхе перед вырвавшейся на волю беспощадной стихией! Энки стонал, видя гибель своих созданий, и рыдала в голос повитуха богов, праматерь Нинтуг

— Да померкнет день тот,
Во мрак да вернется!
Как могла я вместе со всеми богами
В совете решиться на гибель мира?
Насытился Энлиль постыдным приказом?
Подобно Тируру, он поднял мерзость!
И я ныне по собственной воле
Над собою слышу их вопли!
Надо мной словно мухи, рожденные мною!
Я же ныне как в доме плача!
В пустоте раздаются мои вопли!
Мне ли карабкаться на небо,
Мне, что жила в доме сокровищ?

Так причитала Нинту над разоренной, затопленной землей, и все боги вместе с ней оплакивали погубленный их неразумным решением мир.

Безымянный автор поэмы не решился вложить речи, обличающие жестокость богов, в уста смертного, зато вложил их в уста божественной повитухи… И этим вавилонское сказание опять-таки разительно отличается от библейского, где описание потопа сводится к бесстрастной констатации того факта, что «усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом» и что «все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло».

Нет, не имели еще вавилоняне той нравственной «закалки», которая нужна, чтобы одобрить любое решение всесильного бога, даже если это решение — истребить все живое на земле.

Ковчег библейского Ноя носило по волнам сорок дней; судно «Спасающий жизни» дрейфовало семь дней и семь ночей. А когда к исходу седьмых суток иссякли ливни и схлынули воды, Атрахасис вышел из судна и принес бессмертным обильную жертву. Изголодавшиеся боги устремились на соблазнительный запах, и Нинту язвительно бросила им:

— Где был Ану и его разум?
Как? И Энлиль приблизился к жертве?
Потоп устроили, не подумав,
Приговорили людей к истребленью!
Вы решились на гибель мира!
Их ясные лики потемнели ныне!

Нинту в гневе сорвала с шеи Ану лазуритовый амулет-муху и поклялась вечно носить его в память о потопе.

Единственным из богов, который ничуть не раскаялся в содеянном, был главный виновник беды — насильник и убийца Энлиль. Нимало не смущенный насмешками Нинту, он набросился на Эйю, упрекая его в спасении треклятых людей!

Эйя, не раздумывая, гордо взял вину на себя:

— Воистину, дело мое перед вами.
За спасение жизни я в ответе.
Где же, боги, был ваш рассудок,
Что, не подумав, на потоп решились?

Казалось, дело вот-вот дойдет до драки между двумя богами, как вдруг Энлиль пошел на попятную: он терпеть не мог связываться с теми, от кого можно было получить сдачи. Скрежеща зубами, Энлиль согласился пощадить уцелевших людей, но взамен вырвал у Эйи пару уступок. Отныне, чтобы люди не размножались так быстро, на земле должен был поселиться злобный демон Пашиту, истреблявший младенцев, а некоторым жрицам запрещено было рожать.

Так благодаря Эйе человечество возродилось вновь…

Ну а что происходило в Месопотамии после потопа и до воцарения Навуходоносора И, вы уже знаете.

«Все течет все изменяется», — говаривал старина Гераклит. Увлекаемые бурным потоком вавилонской истории, мы лишь мельком взглянули на страну, которой все сопредельные народы когда-то боялись больше, чем самого Энлиля. И теперь (ничего не поделаешь) придется выгребать против течения — ко временам расцвета государств Шумера и Аккада, к тем годам, когда «черноголовыми» правил Саргон Великий.

Чем столетье лучше для историка,

Тем для современников печальней.

(Н. Глазков)

В те стародавние времена шумерские коммерсанты-тамкары основали на важнейших торговых путях ряд колоний, в число которых входил Ашшур, лежащий на правом берегу Тигра. Через этот город шли караваны в Сирию и Восточную Малую Азию, везя из Месопотамии ткани и хлеб, а обратно — медь, серебро, свинец и лес. Ашшур процветал и богател за счет торговли, и будь у него герб, на нем стоило бы изобразить торгашеские весы и гири.

Только при царе Шамшиададе I (кстати, первом правителе Ашшура, принявшем царский титул и даже скромно именовавшим себя «царем вселенной») была предпринята более-менее серьезная попытка пройтись по окрестностям не только с весами, но и с мечом. Шамшиададу, аморейцу из верхнемесопотамской глубинки, явно не давали покоя лавры Саргона Великого: сначала он завоевал Ашшур, сделав его своей резиденцией, а потом захватил всю Верхнюю Месопотамию и обложил данью побежденных царей Загроса.

Однако честолюбивый Хаммурапи вскоре свел на нет все территориальные достижения «царя вселенной», а вслед за этим был нанесен сильнейший удар по торговле Ашшура. Вавилон, хетты, Египет и Митанни позаботились о том, чтобы торговые пути переместились на запад; отныне египетские, микенские, хеттские и митаннийские товары пошли через финикийские города, на долю же ашшурцев остался лишь «утешительный приз» — торговля с Вавилоном.

С XVIII по XV век до н. э. Ашшуру приходилось довольствоваться ролью мальчика для битья, покорно снося пинки и зуботычины от Вавилонии и от сильного и задиристого хурритского государства Митанни. Около 1500 года до н. э. вконец распоясавшийся митаннийский царь Сауссадаттар предвосхитил хулиганский поступок героя «Двенадцати стульев» Виктора Полесова. Если вы помните, «кустарь-одиночка с мотором» утащил чугунные ворота дома № 5 по Перелешинскому переулку города Старгорода, а Сауссадаттар, явившись в Ашшур с далеко не дружественным визитом, помимо прочей добычи уволок оттуда городские ворота, роскошно украшенные золотом и серебром, и нахально водрузил их в собственном дворце!

Вот какие унижения приходилось претерпевать несчастным ассирийцам (которые, впрочем, тогда еще не назывались ассирийцами) вплоть до конца XV века до н. э. И лишь в конце XV — начале XIV веков до н. э. расстановка сил в Передней Азии круто изменилась в их пользу. Вавилон утратил былое влияние, Митанни сцепилась с хеттами (и получила от них хорошую трепку), сами хетты увязли в затяжной борьбе с Египтом… Всей этой политическо-военной катавасией удачно воспользовался тогдашний царь Ассирии (теперь уже именно Ассирии) Ашшурубаллит I.

Этот проныра интриговал, воевал, слал гонцов и подарки, совался везде и всюду — ив результате установил дипломатические отношения с Египтом и заключил союз с Вавилоном, выдав замуж за тамошнего царя свою дочурку с изящным почти французским именем Мубаллитат-Шеруа. Но самое главное, Ашшурубаллит расположил к себе Шуттарну — узурпатора, захватившего митаннийский престол — и тот вернул в Ашшур ворота, сто лет назад увезенные Сауссадаттаром!

Если бы Шуттарна знал, к каким трагическим последствиям приведет его опрометчивый поступок, он бы сотню раз подумал, прежде чем возвращать жителям Ашшура их собственность.

А последствия были самыми ужасными.

Водрузив ворота на место, смазав петли и заказав запасные ключи, ассирийцы настолько воспряли духом, что перешли в неудержимое наступление. Теперь им уже не нужно было караулить свой открытый всем вражеским вторжениям город, поэтому они сами могли вторгаться куда угодно — и с каждым годом становились все агрессивнее.

Вскоре настал черед Митанни лить слезы.

Очередной правитель Ассирии, Ададнерари I, присвоивший себе титул «царя множеств», совершил два похода против этого давнишнего врага ассирийцев и в конечном итоге завоевал все митаннийские земли, от самых южных пограничных камней до самых северных. А когда митаннийцы, опираясь на поддержку хеттов и арамейских племен, попытались вернуть себе независимость, отцовское дело блистательно завершил Салмансар I, разбив союзные войска и (как он похвалялся в победной надписи) ослепив 14 400 пленных воинов.

После этого некогда могучее хурритское государство навсегда исчезло с лица земли, и началась длинная эпоха победоносных ассирийских походов, сопровождавшихся такими небывалыми зверствами, что им дивились даже привычные ко всему люди того жестокого времени.

Отныне по воле бога Ашшура ассирийцы будут ежегодно отправляться на войну так, как другие народы выходили на пахоту или на сев; они будут разрушать и грабить, ослеплять и угонять в плен, переселять на новые места целые племена и захватывать торговые пути уже не ради самой торговли, а ради сиюминутного грабежа, ради обогащения царя и военной знати. Покоренные Ассирией города и страны станут полагать себя счастливыми, если им удастся отделаться всего лишь тяжелой данью, — а сколько городов и селений ассирийцы начисто сотрут с лица земли, посыпав это место солью, чтобы сделать его бесплодным!

Жившие рядом с Ашшуром степные кочевники и горцы вскоре привыкли к ежегодным набегам своих соседей, насколько к этому вообще можно было привыкнуть. Каждое лето они собирали пожитки и заблаговременно угоняли скот и уводили семьи в степные пустоши или в горы, чтобы переждать там очередную опустошительную вылазку ашшурцев. Должно быть, эти люди относились к военным походам ассирийцев с тем же фатализмом, с каким египтяне относились к ежегодным разливам Нила. Однако между этими двумя регулярными событиями была существенная разница: разлившийся Нил оставлял после себя плодородную землю, а то, что оставляли за собой ассирийцы, могло заинтересовать лишь стервятников да гробовщиков.

Военные успехи Ададнерари и Салмансара I только разожгли аппетиты их потомков.

Сын Салмансара Тукульти-Нинурта I ознаменовал первый год своего царствования тем, что разбил 40 царей (и цариц) стран Наири, «кровью их наполнив ущелья и обрывы гор». Это было всего лишь легкой разминкой: вслед за тем царь прошел с огнем и мечом по Эламу, Мари и Северной Сирии, где захватил в плен 28 800 человек — и, конечно, обложил захваченные страны тяжелой данью. Апофеозом его воинских побед стал захват Вавилона, откуда, как вы помните, Тукульти-Нинурта увез золотую статую Мардука. Об этом походе придворные писцы сложили подобострастный эпос в духе «Гимна Шульги».

Вообще Тукульти-Нинурта во многом подражал знаменитому шумеро-аккадскому деспоту. Правда, повышенная скромность не позволила ему по примеру Шульги объявить себя живым богом, зато в новом городе Кар-Тукульти-Нинурта он построил себе роскошный дворец, где специальное святилище предназначалось для визитов к нему бога Ашшура. Надо сказать, что еще начиная с Ададнерари I Ашшур взял за правило каждый год по-дружески навещать ассирийских владык, и Тукульти-Нинурта тоже числился среди его любимцев. Конечно, приемы такого важного гостя требовали огромных средств, да и сам царь привык жить на широкую ногу — оттого военной добычи ему вечно не хватало и его войско почти не сходило с марша.

Другие завоеватели попытались бы наладить регулярную эксплуатацию покоренных земель, но ассирийцы предпочитали попросту перехватывать сырье на важнейших торговых путях. Разбойникам всего мира издавна известно, что, засев с кистенем у дороги, можно обогатиться куда быстрее, чем вспахивая землю и дожидаясь, пока на ней что-нибудь созреет.

Что ж, вначале разбойничий способ неплохо себя оправдывал, но только до поры до времени — скоро Ассирия превратилась в эдакого огромного международного рэкетира, почти полностью парализовавшего месопотамско-переднеазиатские торговые пути.

Наконец обиженная самодержавными замашками Тукульти-Нинурты ашшурская знать составила против него заговор, и царю не помогло даже близкое знакомство с верховным богом: правитель был объявлен сумасшедшим, низложен и вскоре после этого убит.

Вслед за чем, как с горечью отмечают историки, для Ассирии началась полоса упадка. Применительно к данной стране это означает, что ее цари долгое время не совершали походов, в результате которых смогли бы «наполнить кровью врагов ущелья гор».

Зато вся остальная Месопотамия встретила упадок Ассирии глубоким вздохом облегчения — и дышала более-менее свободно до тех пор, пока на ассирийский престол не взошел Тукульти-апал-Эшшара I, известный также под именем Тиглатпаласар I.

«Чтоб ты жил в эпоху перемен!» — гласит старинное китайское проклятье. Как раз на такую эпоху и пришлось царствование Тиглатпаласара I (1115–1077 гг. до н. э.).

Незадолго до этого нашествие."народов моря» смело с лица земли хеттское государство; по микенской Греции прошлись разрушительными волнами племена дорийцев; Египет в борьбе с «народами моря» истощил предпоследние силы; Вавилония пострадала от сокрушительного вторжения эламитов, — и теперь на руинах старого мира с трудом пытались выжить его чудом уцелевшие осколки, а также новые небольшие царства…

И вот на гребне этой кровавой неразберихи вознесся очередной «великий» ассирийский царь Тиглатпаласар I.

Его изображение с властно простертой рукой, указующей путь победоносному войску, осталось на гладко обтесанной скале западнее озера Ван как память об одном из его походов. Надо сказать, что именно с Тиглатпаласара I у царей Востока вошло в моду украшать своими изображениями и победными надписями скалы в разоренных ими странах. Помните скалу с изображением Дария, текст с которой копировал майор Раулинсон? Так вот, совсем так же, как наши с вами современники оставляют везде и всюду «шедевры», вроде «Здесь был Вася» или «Мика и Ося здесь были», ассирийские владыки (а впоследствии и перенявшие эту моду персидские цари) считали особым шиком испортить какое-нибудь возвышенное место в чужой стране своим профилем вместе с соответственной надписью. Дурные примеры заразительны — со временем с сильных мира сего начали брать пример простые смертные… Таким образом, Тиглатпаласар I стал родоначальником одной из самых живучих и вредоносных человеческих привычек.

Но в остальном этот царь строго следовал традициям своих предшественников: не воевал только тогда, когда охотился, и не охотился только тогда, когда воевал.

Тиглатпаласар I разбил 20-тысячную армию мушков, разгромил 60 царей страны Наири и их союзников, после чего (если верить его надписям) собственноручно гнал побежденных до самого Черного моря! В другом походе он завоевал Сирию, прошелся по финикийскому побережью, захватив там города Библ, Сидон, Арвад, и завершил свой завоевательно-туристический поход круизом по Средиземному морю, где охотился на дельфинов. На обратном же пути, чтобы не расслабляться, совершил набег на Мелитену.

В таких вот приятных и полезных занятиях и проходила жизнь ассирийских царей… До тех пор, пока Ассирия из охотника сама не превратилась в добычу хлынувших на ее земли арамейских племен. Как ни странно, непрерывные войны не укрепили могущество страны, а наоборот, подорвали его, и на пару столетий вновь наступил благословенный упадок ассирийской державы.

Воспользовавшись им, можно посмотреть, кому молились и во что верили ассирийцы.

Да, кстати, еще о Тиглатпаласаре I! Помимо истребления людей и животных этот ассирийский царь с большим энтузиазмом занимался жертвоприношениями, молитвами и обустройством храмов — точно так же, как все его предшественники и последователи.

Сначала он считался всего лишь покровителем города Ашшура, но потом с этим богом произошло то же самое, что когда-то с вавилонским Мардуком: из городского патрона он превратился в главное божество ассирийской державы. Все ассирийцы называли себя его сыновьями, ему адресовались молитвы и гимны, он вышагивал впереди победоносных царей и принимал их письма-реляции, адресованные «Ашшуру в собственные руки».

А кем же были остальные ассирийские боги?

Вы их отлично знаете, вот они стоят поодаль, скромно потупив глаза: Энлиль, Ану, Адад, Эйя, Иштар и Нинурта… Верные своим привычкам, ассирийцы не только уволокли из Вавилона золотую статую Мардука, но и позаимствовали заодно весь тамошний пантеон, водрузив на его вершине своего любимого Ашшура.

Чем больше силы набирала ассирийская держава, тем нахальнее становился ее верховный бог: вскоре он бесцеремонно присвоил эпитеты Энлиля и его жену Нин ли ль, отобрал у Ана почетную должность вершителя судеб, позаимствовал судейские функции Уту-Шамаша и оттеснил на задний план бога войны Нинурту. С куда большей натугой ему удавалось играть роль мудреца, взятую напрокат у Эйи; что же касается Мардука, тот пострадал больше всех. Поленившись придумать биографию своему верховному богу, ассирийские жрецы ничтоже сумняшеся просто взяли и переписали вавилонскую поэму «Энума элиш», механически заменив в ней (да и то, по небрежности, не везде) Мардука на Ашшура. Таким образом, сия многогранная личность оказалась еще и победителем Тиамат, создателем людей и всего мира.

Как же выглядел этот божественный гений-универсал? Чаще всего он изображался в виде воина с луком или в виде человека, ниже бюста которого красовался голубиный хвост, заключенный в колесо. Встречаются также стилизованные рисунки Ашшура в виде колеса с голубиными крыльями или в виде круга с голубиным хвостом.

Надо сказать, что голубь издавна почитался в Ассирии священной птицей. И в этом нет ничего удивительного, если вспомнить мнение австрийского этнолога Конрада Лоренца, который считал голубей одними из самых жестоких представителей животного мира. Свое мнение Лоренц проиллюстрировал довольно жутким примером: однажды он запер в одной клетке горлиц двух разных видов, надеясь, что птицы составят любящую пару. Когда же через некоторое время он заглянул в клетку, его глазам предстало страшное зрелище: кроткая горлинка восседала на растерзанном теле своего неудавшегося супруга, с остервенением долбя его клювом всякий раз, стоило тому сделать слабую попытку пошевелиться…

Примерно так же обращались со своими поверженными врагами и почитатели Ашшура — бога из семейства голубиных.

Кроме него ассирийцы молились Ану, Нергалу, Иштар (причем последняя считалась у них то дочерью, то женой Ашшура, раздвоившись к тому же на Иштар Ниневийскую и Иштар Арбельскую), а еще Ададу. Плох был ассирийский царь, который не сравнивал свои деяния с разрушительными деяниями бога грозы! Шумерская традиция изображала Адада с кинжалом-молнией в руке, хеттская — с двойной секирой; впечатлительные ассирийцы переняли обе традиции.

Впечатлительность заставила их также перенять многие суеверия вавилонян. В ассирийских домах, как и в вавилонских, было полным-полно амулетов и фигурок богов для защиты от злых духов: над дверями и на террасах обычно вывешивалось изображение демона юго-восточного ветра, под порогом зарывалась статуэтка Нергала, у двери ставились на страже фигурки Эйи и Мардука. В уплату за охрану дважды в день богам выставляли в угол еду и чаши с напитками.

Не реже, чем вавилоняне, ассирийцы прибегали к гаданиям. Гадали по любому поводу и самыми разными способами: по полету птиц, по колебанию пламени светильника, по печени овцы; составляли астрологические гороскопы. Зато практическая медицина в Ассирии со временем совсем сошла на нет, даже при царском дворе болезни лечили только жрецы-заклинатели, используя шумерские тексты, восходящие едва ли не к допотопным временам.

Заимствованная религия, украденная космогония, списанная с шумеро-аккадско-вавилонских образцов литература, изготовленные в подражание финикийцам ремесленные изделия, заимствованная у хеттов архитектура — да было ли у ассирийцев что-нибудь свое?!

Еще как было! Кое в чем почитатели голубиного бога Ашшура воистину не знали себе равных, а именно — в военном деле.

Если верить официальным данным, в IX веке до н. э. численность ассирийской армии достигла немыслимой по тем временам цифры в 120 000 человек. Но даже если это, приводящее в оторопь число сильно завышено, нет сомнения, что Ассирия и впрямь располагала огромными людскими воинскими ресурсами, ведь в случае опасности в ополчение могли быть призваны все мужчины, способные держать копье. Однако секрет непобедимости сынов Ашшура заключался отнюдь не только в численности ратников. Нет, за три тысячелетия до рождения Суворова им уже хорошо была знакома наука побеждать, воюя не числом, а уменьем.

На всех, имевших несчастье лицезреть ассирийское войско вблизи, производила огромное впечатление его небывалая по тем временам организация: тяжелая пехота, превосходно обученная и столь же превосходно вооруженная, сражалась в тесном взаимодействии с легкой пехотой и конницей. Наряду с боевыми колесницами в IX веке до н. э. впервые стали применяться отряды кавалеристов, сидящих на неоседланных лошадях (седло и стремя появились позже). Специальные саперно-инженерные части умело наводили переправы, обеспечивая молниеносное продвижение войска вперед; при необходимости воины переправлялись через реки на надутых бурдюках. Ассирийцы отлично умели как строить собственные крепости, так и разрушать укрепления противника, и нигде так широко, как в армии Ассирии, не применялось железное оружие. Дисциплина в войсках тоже была железной.

И эта отлично отрегулированная военная машина попала в хорошие руки, когда в 883 году до н. э. на престол вступил Ашшурнасирапал И.

За 25 лет своего царствования Ашшурнасирапал II совершил девять походов и уже в первых из них показал, на что он способен. Его армия прошлась по цветущим землям Месопотамии и Сирии, как саранча, неся с собой запустение и смерть. Над побежденными ассирийцы учиняли самые дикие расправы: сжигали людей живьем, сдирали с них кожу, выкалывали глаза, сажали на кол, громоздили пирамиды из связанных пленников, обрекая их тем самым на медленную мучительную смерть.

Где бы ни появлялся Ашшурнасирапал II, повсюду он наводил такой террор, что в его последнем, девятом походе все царьки северного сирийского союза поспешили сдаться ему без боя, купив себе жизнь богатыми дарами. Тир, Сидон, Библ, Арвад, Каркемиш пали ниц перед свирепым ассирийским владыкой, или, как тогда говорили, «расплющили перед ним нос».

Следуя старой фамильной традиции, Ашшурнасирапал повелел высечь свое изображение у реки Субнат рядом с изображениями Тиглатпаласара I и Тукульти-нинурты II, а по окончании последнего похода почтил себя, любимого, стелой у реки Нахр-эль-Кельб рядом с рельефами египетского фараона. На стеле красовалась хвастливая надпись с длинным перечнем награбленного царем добра: серебра, золота, меди, свинца, древесины — и с перечислением покорившихся ему городов: Тира, Сидона, Библа, Махаллата, Маиса, Амурри, Кайца, Арада…

Однако Дамаск в надписи не упоминается. Этот сильный и независимый город не «расплющил нос» перед завоевателями, больше того, он посмел организовать сопротивление ассирийской агрессии и попортил немало крови Салмансару III — достойному наследнику своего кровожадного отца.

За 34 года царствования Салмансар III совершил 34 военных похода. Он был бы и рад совершить больше, но ассирийцы традиционно отправлялись на войну только раз в году — чтобы успеть вернуться домой перед открытием нового военного сезона.

Салмансар III успешно сражался, грабил, пытал и казнил по всей Сирии, но почему-то его самоотверженные усилия по наведению террора не дали ожидаемых результатов. Наоборот: чем сильнее лютовали ассирийцы, тем сильнее их ненавидели покоренные народы. Вместо того, чтобы раз и навсегда покорно лечь под ноги непобедимым завоевателям, люди вновь и вновь осмеливались бунтовать, и ассирийским владыкам то и дело приходилось отвлекаться от захвата новых территорий, чтобы удерживать в повиновении старые. Конечно, восставших ждали самые зверские пытки и казни, но это почему-то не удерживало других от мятежей. Больше того! Перед лицом ассирийской угрозы бывшие соперники становились союзниками, старинные враги забывали все прежние распри и объединялись для борьбы с общим страшным врагом.

Сопротивление возглавил Дамаск; кроме него в южный сирийский союз вошли десять государств Сирии, Палестины, Финикии и Киликии; их поддержали арабы и даже египтяне, понимавшие, что рано или поздно жадные руки ассирийцев дотянутся и до них.

В 853 г до н. э. в битве у Каркара сошлись войска Салмансара III и объединенные силы разномастных союзников. Что там произошло — есть тайна, покрытая мраком. В надписи на монолите в Тушхане на верхнем Тигре ассирийский владыка безудержно хвастает своей великой победой:

«С помощью высокой силы, данной Ашшуром, и могучего оружия, дарованного Нергалом, моим предводителем, я с ними сразился, нанес им поражение от Каркары до Гильзау, поверг оружием 14 000 их бойцов, излил над ними свой ливень, подобно Ададу, разбросал их трупы, многочисленным воинством их наполнил пространство пустыни, оружием пролил их кровь… Прежде чем вернуться, я достиг реки Оронта; в этом бою я отнял у них колесницы, конников, упряжных коней».[108]

Однако, судя по тому, как поспешно убрались завоеватели из Сирии, победа Салмансара III была сродни мнимой «победе» Рамсеса II в битве при Кадеше.

Целых восемь лет после этого ассирийский царь разряжал энергию в других краях, но в 845 году до н. э. рискнул совершить новый поход против южносирийского союза — и опять потерпел неудачу. И только на третий раз, воспользовавшись раздорами среди союзников, Салмансар III сумел разбить дамасские войска, хотя сам Дамаск так и не взял. Зато царь отвел душу, разрушив, спалив и изничтожив все и вся вокруг непокорного города и захватив бессчетную добычу.

Сокровищницы царских дворцов в Ашшуре стали тесны для награбленного добра еще при Ашшурнасирапале II, поэтому в городе Кальхе был им выстроен новый просторный дворец. Туда же возвращался из своих походов и Салмансар III, чтобы помолиться, понаблюдать за строительством зиккурата, начатым еще при его отце, принести жертвы богам и пополнить и без того набитые доверху сокровищницы.

По ассирийским законам вся военная добыча, до последней крупинки золота, принадлежала лично царю, а тот уже распределял награды среди своих воинов в соответствии с боевыми заслугами каждого. Заслуги определялись очень просто — по числу отрубленных вражеских голов.

Как город Ашшур в свое время богател за счет транзитной торговли, так Кальха процветала за счет сбыта военных трофеев. В этот город со всего света текли награбленные богатства и съезжались купцы, которые уже тогда твердо знали: деньги не пахнут. Война для многих была прибыльным делом, и даже те ассирийцы, что зарабатывали себе на жизнь копьем, отнюдь не утратили инстинкта торговцев. Некоторые из них предпочитали пускать трофеи в оборот, другие обменивали их на звонкий металл и клали золото и серебро на хранение в крупные банкирские дома — в общем, деловая жизнь в Кальхе била ключом. Там процветали посредники и ростовщики, кишмя кишели иноземные торговцы, которые скупали слегка попорченное кровью платье, серьги и кольца, сорванные с убитых женщин… Такого добра здесь всегда было вдоволь и по дешевке!

Быть может, вернувшись домой с большим барышом, эти купцы застанут свой собственный город во власти ассирийских войск и вся их прибыль уйдет обратно в Кальху как часть военной добычи… Но пока этого не произошло, к чему волноваться?

Как ни странно, в самой Ассирии находились люди, недовольные подобным положением дел, — в основном, представители жречества и зажиточные горожане. Они почему-то считали, что гораздо больше выгод им принесла бы спокойная жизнь без постоянных, истощающих страну войн, и того же мнения придерживались многие земледельцы.

Когда в конце правления Салмансара III его старший сын, Ашшурданинаплу, поднял восстание, мятежного принца поддержали двадцать семь городов царства — практически вся «старая Ассирия» за исключением Кальхи. Неизвестно, как пошла бы мировая история дальше, если бы восстание увенчалось успехом, но после двухлетних смут власть в стране захватил другой сын царя, Шамшиадад V, — ярый сторонник партии войны.

Этот государь старательно продолжал отцовское дело, воюя с каждым встречным и поперечным, но вошел в историю не столько благодаря своим победам, сколько благодаря легенде, связанной с именем его жены — Шаммурамат, или Семирамиды.

Легенду о Семирамиде сочинили мидийцы, а впоследствии подхватили и всячески изукрасили греки — лучшие мастера по части исторической фэнтези. Поэтому в истории об ассирийской царице выдумка громоздится на выдумку; что же касается самих ассирийцев, у них гораздо лучше получалось громоздить пирамиды из отрезанных голов.

Вот один из вариантов легенды.

В каменистой бесплодной пустоши близ Асколона сирийская богиня плодородия Деркето родила и бросила дочь. Малютку заботливо вскормили голуби, а потом подобрали пастухи и назвали Семирамидой, что означает (по утверждению александрийского филолога Гесихия) «горная голубка». Дочь богини выросла девушкой такой неслыханной красоты, что в юную пастушку без памяти влюбился сирийский царь Оанис и женился на ней. Но вскоре грозный ассирийский владыка Нин, строитель Ниневии, властитель множества покоренных им стран, послал своего данника Оаниса на войну. Семирамида переоделась воином и последовала за мужем. На войне она выказала такие чудеса храбрости, что Нин тут же отобрал ее у законного супруга, который с горя покончил с собой. Ассирийский царь не только женился на Семирамиде, он назначил ее своей преемницей.

Овдовев, царица не ударила лицом в грязь. Она покорила Египет, Эфиопию, Ливию, выстроила Вавилон с его удивительными висячими садами, проложила сквозь горы дорогу в Мидию, построила мидийскую столицу Экбатану…

Потом Семирамида отправилась завоевывать Индию, но потерпела поражение от индийской армии и вернулась ни с чем. По возвращении царица узнала, что ее сын Ниний составил против нее заговор — тогда она добровольно передала сыну власть, а сама превратилась в голубку и улетела со стаей голубей.

Именно после этого (полагали мидийцы и греки) голуби и стали считаться у ассирийцев священными птицами, а саму Семирамиду ее соотечественники почитали как богиню.

Есть и другой вариант легенды.

Когда молва о красоте дочери Деркето дошла до ассирийского царя, тот пригласил Семирамиду к своему двору. Гостья явилась, вконец очаровала правителя и охотно разделила с ним ложе, но в награду попросила позволить ей поцарствовать всего три дня. Разрешение было дано, и, как только новоявленная властительница села на трон, она немедленно приказала казнить бывшего владыку и стала править сама. Семирамида домогалась любви многих царей, а тех из них, кто ее отвергал, разбивала в кровопролитных сражениях. Но и мужчины, уступавшие ее домогательствам, кончали печально: пыл царицы быстро угасал, и она предавала бывших любовников казни. Должно быть, Семирамида слишком долго держала в руках бразды правления, оттого сын задумал ее убить; но царица превратилась в голубку и упорхнула из дворца — прямиком в бессмертие.

Одно время считалось, что все истории об ассирийской правительнице — выдумки чистейшей воды. Однако теперь большинство исследователей склонны видеть в легенде о Семирамиде воспоминания о жене Шамшиадада V Шаммурамат, которая правила после смерти мужа в годы малолетства его наследника Ададнерари III.

Эта женщина, конечно, не питалась в младенчестве птичьим молоком, не ходила завоевывать Индию и не имела никакого отношения к висячим садам Вавилона. И все же она была уникумом в многовековой истории Ассирии. Единовластно править в стране, где с женщинами зачастую обращались хуже, чем со скотом, — такое не удавалось ни одной царице ни до, ни после Шаммурамат.

Женщины Ассирии, даже жены и наложницы царей, всегда считались собственностью мужчин, к тому же собственностью не из самых ценных. Ни в патриархальном Вавилоне, ни в хеттской державе, ни в хурритских государствах — ни в одной из стран Древнего Востока не существовало столь беспредельно свирепых законов, направленных против женщин, какие существовали в Ассирии. Читая среднеассирийский судебник, прослезился бы от радости любой средневековый инквизитор, одержимый навязчивой идеей, что женщина — сосуд греха и зла.

Согласно законам, запечатленным на глиняных табличках во II тыс. до н. э., муж имел право по любому поводу (и без оного) бить и увечить свою жену; за самые незначительные проступки провинившейся отрезали нос и уши, обливали ее смолой, до полусмерти избивали палками. Ни до, ни после замужества женщина не имела своего имущества и ни под каким видом не могла требовать от мужа развода. Кстати, в Вавилоне законы Хаммурапи предусматривали развод по желанию жены, причем, уходя к отцу, она забирала с собой приданое. Но в Ассирии женщину от мужа освобождала только смерть; если же супруга убегала из дома (что, по-видимому, случалось довольно часто), беглянке полагалось отрезать уши; кроме того отрезали уши жене того, кто осмелился ее укрыть… Жене, но не самому укрывателю!

Вне дома так называемые «свободные» женщины обязаны были закрывать лицо. Но ни храмовые блудницы, ни проститутки, ни рабыни не имели на это права; если же кто-либо видел на улице рабыню под покрывалом и не доносил о подобном безобразии, ему давали 50 ударов палкой, просверливали уши, продергивали в них веревку и завязывали сзади. Исправному же доносчику доставалась одежда нарушительницы, после чего ей… Вы правильно догадались — ей отрезали уши.

Ассирийские законы предусматривали лютые кары чуть ли не за все «половые преступления» женщин, причем преступления эти обозначались такими смачными словами, какие хетты считали возможным употреблять только по отношению к рабыням, а вавилоняне не употребляли вообще. Но в то же время изнасилование незамужней девушки, каравшееся смертью по законам Хаммурапи, в Ассирии наказывалось всего лишь уплатой тройного брачного выкупа отцу пострадавшей, после чего насильник обязан был в принудительном порядке жениться на своей жертве. Если он, к несчастью, оказывался уже женат, отец пострадавшей отдавал на поругание его жену, после чего забирал ее к себе в дом в качестве рабыни. Что ж, этому закону не откажешь в логике и справедливости (в ассирийских логике и справедливости!): порча одной собственности возмещалась приобретением другой.

Изощряясь в выдумывании всевозможных наказаний для женщин, посвятив этому 58 параграфов, ревностный составитель среднеассирийских законов все же боялся — не упустил ли он чего-нибудь? Поэтому последний, пятьдесят девятый параграф на всякий случай содержит оговорку:

«Кроме наказаний (жене человека, написанных) на (этой) таблетке, человек может свою жену (бить), выщипывать ей (волосы), бить по у(шам) и ко(лотить), вины его (в том) нет».[109]

Жаль, очень жаль, что таблички со среднеассирийскими законами были обнаружены сравнительно недавно. Каким неоценимым подспорьем они могли бы послужить для авторов средневекового бестселлера «Молот ведьм»! Например, трюк с продергиванием веревки сквозь просверленные уши не пришел в голову даже Шпренгеру и Инститорису — а ведь он наверняка был бы оценен по достоинству этими составителями наипопулярнейшего пособия по пыточному делу!

На промежуток между царствованиями Шаммурамат и Тиглатпаласара III пришелся очередной упадок Ассирии. Вновь и вновь державу сотрясали восстания, тогда как внутри «старой страны» не прекращалась борьба между сторонниками мира и теми, кто по-прежнему не мыслил своего обогащения без войны.

Пришедший к власти в 744 году до н. э. Тиглатпаласар III решительно покончил со всеми этими глупостями.

Он реорганизовал армию, сделав ее регулярной, и напомнил разболтавшимся за последние сто лет народам, что лучше наступить на ногу богу войны, чем попасться ему на глаза! Тиглатпаласар III разгромил горное царство Урарту, подчинил множество сирийских и финикийских городов, покорил Израильское царство и — увы! — все-таки взял Дамаск, по старой памяти попытавшийся было создать антиассирийскую коалицию…

В 729 году до н. э. ассирийский царь захватил Вавилон; однако огромный международный авторитет знаменитого города уберег его от печальной участи других завоеванных стран. Вавилонянам оставили их законы (надо думать, к огромному облегчению тамошних женщин!) и их управленческую структуру. Только через три года, после смерти вавилонского царя Набонасара, Тиглатпаласар III объявил себя царем Вавилона, короновавшись под скромным «сценическим» псевдонимом Пулу.

В результате всех этих победоносных походов Тиглатпаласар-Пулу вернул Ассирии потерянные его предшественниками земли, отдав их под управление областеначальников[110] , которых назначал из числа евнухов. Таким оригинальным образом царь обезопасил себя от конкуренции: теперь он мог не опасаться, что кто-нибудь из местных правителей захочет основать новую династию.

Но Тиглатпаласару III предстояло решить и куда более трудную проблему, извечную парадоксальную проблему Ассирии: с одной стороны, войны вели к обогащению победителей, но, с другой стороны, приводили к обнищанию всей страны в целом. Стало ясно, что если могучая ассирийская армия и дальше будет оставлять за собой опустошенные, обезлюдевшие земли, никаких награбленных богатств не хватит, чтобы прокормить население страны. Если же в порядке смелого эксперимента не сажать пленников на кол, а заставлять трудиться на полях — сколько тогда надзирателей-ассирийцев понадобится, чтобы присматривать за такой ордой? Эдак некому станет и воевать!

Тиглатпаласар III решил головоломную задачу гениально просто, почти так же, как впоследствии библейский бог решил проблему с вавилонской башней. Чтобы обуздать заносчивых смертных, задумавших взобраться на небеса, Саваоф перемешал их языки — ассирийский же царь начал перемешивать разноязычные народы, чтобы уменьшить возможность бунта. Ассирийцы и раньше угоняли пленников из покоренных стран, но в основном это были искусные ремесленники — теперь же людей начали уводить с родных земель десятками, порой сотнями тысяч! Всех угнанных селили в чужих краях маленькими группами, иногда даже отдельными семьями, стараясь перемешать на одной территории как можно больше разноязычных племен. Тем самым получалось неплохое подобие вавилонского столпотворения и уменьшалась опасность сговора и восстания. На освободившиеся же после массовой депортации земли пригоняли бедолаг из других краев…

Такие переселенцы назывались «людьми Ассирии», но, по сути дела, были бесправными рабами — государственными или частными. И все же они трудились старательнее обычных рабов, ведь все, что они производили сверх положенного, шло на прокормление их семей.

Замечательно придумано, не правда ли? Сразу столько проблем с плеч долой!

Да, Тиглатпаласар III был, несомненно, талантливым администратором и политиком, но его сын Салмансар V не обладал политическим чутьем отца.

Он тоже воевал, переселял, урезал в правах местных чиновников и, следуя папиному примеру, воцарился в Вавилоне под кокетливым псевдонимом Улулай; однако у него отсутствовало отцовское чувство меры. Салмансар V задумал лишить традицинных налоговых и воинских привилегий старинные города Ашшур, Ниппур, Вавилон, Сиппар — и тем самым перегнул палку.

Результат не замедлил сказаться: беднягу обвинили в головокружении от успехов, свергли и заменили сводным братом, который, придя к власти благодаря дворцовому перевороту, немедленно принял имя «Шаррукен» (Саргон)[111] .

Саргон II считается одним из самых блестящих царей Ассирии, но, несмотря на это — вернее, как раз поэтому — я хочу ограничиться только беглым обзором его многочисленных успехов.

Итак, Саргон начал свое царствование с того, что взял Самарию, разгромил Израиль и переселил оттуда 27 280 человек в Мидию, Месопотамию и Ассирию. Чтобы Израиль не пустовал, «истинный царь» заселил его жителями Нижней Месопотамии.

Затем он слегка поразмялся, завоевывая одно за другим небольшие сирийские царства — и наконец всей мощью своего войска обрушился на недобитое его отцом горное царство Урарту[112] .

Разгромив и разграбив все города, до которых позволила добраться альпинистская сноровка ассирийских воинов, Саргон II утащил оттуда помимо прочей добычи даже статуи богов.

Царь Урарту Руса покончил жизнь самоубийством, а его победитель радостно отрапортовал о своих подвигах Ашшуру:

«Ашшуру, отцу богов, великому владыке, обитающему в Эхурсаггалькуркурре, его великом храме, большой, большой привет! <…>У Саргона, светлого жреца, раба, почитающего твою великую божественность, и в его лагере (все обстоит) очень и очень благополучно. <…>Добром дворца Урзаны и Халди и многочисленным его богатством, которое я награбил в Мусасире, я навьючил свои многочисленные войска во всем их обилии и заставил тащить в Ассирию. <…>По всей стране Урарту, целиком, я распространил горесть; на веки веков я разлил плач над Наири. <…>По Урарту, Зикиртэ, Маннае, Наири и Мусасиру я победно прошел, точно оскаленный пес, распространяющий ужас, и не видел покоя. <…>Я целиком покорил 430 поселений 7 областей Русы Урартского и опустошил его страну.[113] "

Отдохнув в легкой карательной прогулке по землям мидийцев, Саргон II обратил задумчивый взор на Вавилон. Дело в том, что, воспользовавшись свержением Салмансара V, власть там захватил халдей Мардук-апал-иддин. Пора было кончать с этим безобразием! И ассирийский владыка решительно с ним покончил, разбив войска халдея и вынудив его спасаться бегством. То, что Мардук-апал-иддину все же удалось удрать, потом дорого обошлось преемнику Саргона II — Синаххерибу…

А пока что Саргон II перешел от политики кнута к политике пряника: он вернул старым городам отобранные его братом льготы и даже даровал таковые девяти другим городам Вавилонии.

Еще со времен правления Ададнерари V, сына Семирамиды, в Ассирии стала быстро распространяться вавилонская культура; «истинный царь» всячески подчеркивал свое уважение к вавилонским богам (и жрецам) и привлек последних на свою сторону приумножением их привилегий. Поэтому при вступлении в Вавилон ему была оказана (его сторонниками, разумеется) пышная встреча как «освободителю».

Саргон II расширил ассирийскую державу до гор Загроса на востоке, Персидского залива на юге и почти до границ Египта на севере (крошечным буфером между Ассирией и Египтом оставалось Иудейское царство) и под конец жизни столкнулся с той же проблемой, что и Ашшурнасирапал II: прежний дворец в Кальхе стал тесноват для его богатств.

Поэтому царь построил себе роскошный дворец в новом городе Дур-Шаррукине — в том самом, который впоследствии раскопал Ботта, — однако успел прожить там совсем немного. Вскоре Саргон II погиб во время похода на Табал, а его сын Синаххериб перенес столицу в Ниневию. При нем Ниневия и стала тем городом, каким она упоминается в Библии — проклятым логовищем львов.

Вы, конечно, не забыли Синаххериба Бесноватого — вдохновенного уничтожителя Вавилона; эта личность относится к числу незабываемых исторических фигур.

Хотя в свое время Саргон II женил своего сына на знатной вавилонянке, отношения с вавилонянами не заладились у Синаххериба с самого начала. Он всегда являлся ярым приверженцем партии войны и не собирался цацкаться с Вавилоном так, как цацкались его отец и дядя. Объявлять себя тамошним царем? Вот еще, слишком много чести!

И Синаххериб медлил со своей коронацией в Вавилоне до тех пор, пока его не опередил Мардук-апал-иддин. Этот неугомонный халдей, заручившись поддержкой Элама, вновь воцарился в желанном Вавилоне, откуда его изгнал было Саргон И, и процарствовал там целых полгода. Тут до Синаххериба наконец-то дошло, что происходит. Да, он вовсе не собирался становиться вавилонским царем… Но позволить сделать это кому-то другому?!

Оскорбленный в лучших чувствах ассирийский владыка обрушился на Мардук-апал-иддина и его эламского союзника, наголову разбил их войска и вывез из Вавилона (а также из разграбленных заодно городов Халдеи) огромную добычу. Однако в числе 208 тысяч пленников не оказалось самого главного — бесстыжего вавилонского царя! Мардук-апал-иддин сумел бежать в свои родовые земли на берегу Персидского залива, откуда начал подбивать всех и каждого на восстание против Ассирии.

Думаете, Синаххериб учел прошлые ошибки и поспешил занять освободившийся вавилонский трон? Ничуть не бывало! Вместо себя он предпочел короновать некоего Белибни — знатного вавилонянина, выращенного в питомнике для марионеток при ассирийском дворе.

Царь только-только успел отдохнуть после карательного рейда по Халдее, как из искры, старательно раздуваемой Мардук-апал-иддином, возгорелось пламя: восстали финикийские, филистимлянские и палестинские города; их поддержали Египет и арабские бедуины. Синаххерибу пришлось сломя голову носиться туда-сюда, заново покоряя непокорных, воюя с египтянами, осаждая Тир и Иерусалим… А пока он этим занимался, опять заволновался Вавилон.

Скрежеща зубами от ярости, Синаххериб снова захватил проклятый город и на этот раз возвел на тамошний престол своего старшего сына Ашшурнадиншума.

Теперь пора было навсегда покончить со смутьяном Мардук-апал-иддином! И царь повел войска в Приморье, изничтожая все и вся на своем пути. Казалось, песенка зловредного халдея спета, однако не тут-то было: Мардукапал-иддин не стал дожидаться прибытия ассирийского владыки, чтобы лично его поприветствовать; он погрузил отряд воинов и даже статуи богов на корабли и отбыл к побережью Элама. Там беглеца приветил его союзник, эламский царь, и пожаловал ему город Нагиту, лежащий на островке посреди Персидского залива, а Синаххерибу пришлось довольствоваться пленением оставшихся на берегу халдеев. Какое жалкое утешение!

Целых шесть лет после этого Синаххериб Бесноватый пытался успокоить нервы, усмиряя постоянно возникавшие здесь и там беспорядки… Но мысль о том, что проклятый халдей злорадно хихикает, считая себя в безопасности на дарованном ему островке, заставляла ассирийского царя бесноваться все больше и больше. И наконец он решил во что бы то ни стало добраться до Мардук-апал-иддина.

— Кто сказал, что это невозможно — сажать таких маловеров на кол! Ах, у Ассирии нет флота? Значит, у нее будет флот!

И вот по приказу царя финикийские пленники начали строить суда сразу в двух корабельных мастерских: на Евфрате и на Тигре. Во главе большой эскадры, с экипажем из финикийцев и греков-киприотов, Синаххериб дерзновенно вышел в море — первым из ассирийских царей (если не считать легкого круиза Тиглатпаласара I четыреста с лишним лет назад).

А теперь представьте себе все разочарование и всю ярость царственного яхтсмена, когда после таких колоссальных трудов и затрат, после передряг на берегу Персидского залива, где прилив затопил его лагерь, после осады и взятия Нагиты обнаружилось, что проклятый Мардукапал-иддин вновь от него ускользнул! Дальнейшие следы неуловимого мстителя теряются в неведомом — одни говорят, что он назло Синаххерибу умер еще до прибытия ассирийской эскадры, другие считают, что он опять ухитрился сбежать и окончил свои дни где-то в изгнании…

Как бы там ни было, халдей не попал в руки злейшего врага, и бедняга Синаххериб после этого окончательно потерял способность мыслить здраво. К тому же все вокруг как будто сговорились лишить его последних остатков терпения!

В Вавилонию вторглись эламиты, и — неслыханное дело! — проклятые вавилоняне встретили своих старинных врагов чуть ли не с распростертыми объятьями. Наверняка они поступили так назло ему, великому ассирийскому владыке! Сын Синаххериба попал в эламский плен, а вместо него на вавилонский трон забрался еще один халдей, имя которого даже чем-то напоминало имя его мерзопакостного соотечественника — Мушезиб-Мардук. Нет, это было просто какое-то наваждение!

Решив раз и навсегда доказать мятежным вавилонянам, кто в их городе главный, Синаххериб двинул туда свои войска, и в 691 году до н. э. около устья Диялы сошлись в кровопролитной битве две огромные армии: ассирийская и союзная вавилоно-халдейско-эламская…

… А теперь самое время отвлечься от подвигов ассирийского царя и, стоя на заваленном трупами поле близ Халулы, поговорить о культуре Ассирии.

Приходится с прискорбием признать: большинство культурных достижений ассирийцев были заимствованы ими (чтобы не сказать награблены) у других народов. Пожалуй, сынам Ашшура удалось создать лишь один самобытный жанр, а именно — царские анналы. Пусть репортажи о подвигах царей писались на вавилонском языке, только с незначительными местными диалектизмами, зато в них авторам удавалось достичь подлинных высот красноречия. Эти литературные подвиги тем более достойны восхищения, что герой подобных произведений всегда был один и тот же — Великий Царь, свершения которого зачастую напоминали свершения разбойника с большой дороги.

Но вернемся к сражению войск Синаххериба с войсками строптивого Вавилона. После битвы при Халуле, как это частенько бывает, каждая из сторон приписала победу себе; и вот как рисует бой (от имени Синаххериба) ассирийский летописец:

«Подобно тому, как налетает саранча, они спешили мне навстречу — сразиться со мною. Пыль от ног их поднималась передо мной: так могучая буря застилает широкий лик небес чреватыми дождем тучами. Близ города Халула, на берегу Тигра, они выстроились в боевом порядке и сделали перекличку своим войскам. Я же молился богам Ашшуру, Сину, Шамашу, Бэлу, Набу и Нергалу, Иштар Ниневийской и Иштар Арбельской, моим небесным хранителям, да даруют они мне победу над сильным врагом. В добрый час они вняли моим мольбам и пришли мне на помощь. Подобный разъяренному льву, я облекся в броню, шлемом — боевым украшением — я покрыл свою голову. На мою высокую колесницу, сметающую с пути моего врагов, я поспешно вскочил в пылу гнева сердца моего. Могучий лук схватил я, данный мне Ашшуром, и палицу мою грозную, всесокрушающую. Я устремился против всех бунтовщиков словно буйный лев; я гремел, подобно Ададу. По велению Ашшура, великого владыки, господа моего, я носился против врага из конца в конец поля, подобно шумному грозовому ливню. Оружием, данным мне Ашшуром, господом моим, и страшным моим напором я вселил ужас в сердце врагов и нагнал на них страх великий. Палицей моей и стрелами я редил их строй, и трупы их, словно снопы, ложились передо мной по земле.

Хумбанундаша, воеводу царя эламского… мужа высокого звания и редкого разума, вместе со многими знатными вождями — у всех за поясом золотые кинжалы, а на руках запястья из чистого золота, — я увел, как связанных дюжих быков, и пресек их жизнь: перерезал им горло, как ягнятам… подобно свирепой буре, я раскидал по полю их стяги и шатры, изорванными в лоскутья. Благородные кони, запряженные в мою колесницу, шагали по лужам крови… дышло и колеса моей боевой колесницы были забрызганы кровью, и перед нею сторонились и исчезали всякие преграды. Равнина вместо травы покрылась трупами врагов. В виде победных доспехов я отрезал у них руки и снимал с них запястья из блестящего золота и серебра; палицей я разбивал их вооружение; золотые и серебряные кинжалы я вырывал из-за поясов их. Остальные вельможи… были захвачены живыми среди битвы моей собственной рукой. Много колесниц я забрал на поле боя; сражавшиеся с них воины попадали с них; возницы тоже исчезли, и кони мчались наудачу. Я снарядил погоню и приказал резать беглецов на протяжении двух казабу. Самого Умман-Менана, царя эламского, вместе с царем вавилонским и его союзниками из земли Калду яростный напор моих войск разбил вконец. Они покинули свои шатры и, спасая жизнь, бежали; они топтали трупы собственных воинов, метались боязливо и быстро, как молодые ласточки, спугнутые с гнезда… Я гнался за ними в колеснице, за мною скакала конница. Беглецов же, которые разбрелись во все стороны, закалывали копьями, где бы ни настигали их…»[114]

Помимо анналов самыми впечатляющими произведениями ассирийцев были барельефы и росписи, украшавшие царские дворцы[115] ; правда, и тут сказалось их весьма своеобразное представление о прекрасном.

Прихвастнуть своей воинской и охотничьей доблестью, богатой данью и покорностью соседних стран любили все древние (да и позднейшие) правители. Но никто, кроме ассирийских царей, не приказывал испещрять стены своих покоев такими натуралистически-красочными изображениями мучительных пыток и казней.

Царский дворец на Крите украшали рисунки прекрасных женщин и игр с быками; амарнские залы были расписаны под живую природу; даже фрески в мегаронах воинственных ахейских владык запечатлели не только охоту и войну, но и изящных девушек, пейзажи, играющих на лирах музыкантов…

Но ассирийских царей по возвращении домой из военных походов окружали все те же привычные, милые сердцу картины: сдирание кожи с пленных, отрубание рук и ног, выдавливание глаз, осада крепостей — и вереницы униженных, запуганных данников, спешащих к победителю с богатыми дарами… А потом снова — сажание на кол, сожжение живьем, угон в плен, четвертование… Иногда на стенах дворцовых залов изображались и бытовые сценки, однако куда чаще и ярче живописалась охота, причем со всеми подробностями мучительной агонии зверя. Кровь, потоками хлещущая из пасти смертельно раненного льва, волочащая парализованные задние ноги львица, утыканные стрелами газели, бьющиеся в предсмертных судорогах онагры — вот что доставляло удовольствие царственным заказчикам тех, несомненно, талантливых художников, которые трудились над украшением ассирийских дворцов.

К образцам ассирийской культуры принято причислять еще знаменитый «Роман об Ахикаре»: в нем сановник Ахикар засыпает своего непутевого приемного сына десятками занудных поучений и советов, завершая длинную лекцию по морали и этике известной поговоркой: «Кто роет другому яму, сам в нее попадет».

Именно это в конце концов и произошло с Ассирией: она сама угодила в яму, которую так долго и трудолюбиво рыла для других народов.

На следующий год после битвы при Халуле Синаххериб решил раз и навсегда расправиться с городом, где проживала его теща, и, как вы уже знаете, вложил в разрушение Вавилона всю душу. Вы также знаете, что сын Бесноватого от вавилонянки, Асархаддон, погубил отцовское дело, заново отстроив Вавилон.

Асархаддон одержал ряд впечатляющих побед, покорил мятежный Сид он, обложил данью Египет и объявил себя «царем Нижнего и Верхнего Египта и Эфиопии».

Но закат ассирийской державы приближался.

После смерти Асархаддона царем стал его младший сын Ашшурбанипал, которого принято считать самым образованным из ассирийских владык. Сам он рисует себя чуть ли не голубем-миротворцем с оливковой ветвью в клюве. В известном смысле он и был голубем — таким, какими эти птицы описаны у Конрада Лоренца. Правда, из-за слабого здоровья Ашшурбанипал редко участвовал в военных походах, зато с превеликим удовольствием самолично пытал и казнил пленных и беспощадно расправлялся со своими врагами.

Однако вошел он в историю не благодаря этим качествам (обычным для ассирийских царей), не благодаря длительной осаде Вавилона[116] , доведшей вавилонян до людоедства (мало кто из его предшественников не осаждал Вавилон) и не благодаря расправе над Эламом, после которой эта страна навеки прекратила свое существование. Даже то, что во время похода на Сузы Ашшурбанипал не только утащил оттуда статуи богов, но и вышвырнул из гробниц прах эламских царей, не делало его исключительным и неповторимым. Таковым он стал благодаря диковинному для ассирийского царя хобби: Ашшурбанипал был страстным библиофилом.

В своем дворце в Ниневии он собрал библиотеку, которая содержала тридцать тысяч глиняных клинописных табличек на всевозможные темы. Со всех концов ассирийской державы по царскому приказу в Ниневию присылали копии самых разных произведений; в результате Ашшурбанипал стал обладателем наиобширнейшей кладовой знаний того времени. Чего только не было в его библиотеке: философские, астрономические и математические трактаты, сонники, сборники заклинаний, руководства по гаданию и астрологии (несмотря на образованность, царь отличался большим суеверием), исторические заметки, медицинские пособия, религиозные гимны, художественные произведения… И, кроме того, словари — те самые, что спустя три тысячи лет помогли прочесть шумерскую и аккадскую клинопись.

Царская библиотека содержалась в большом порядке; образцовый каталог позволял быстро найти нужный текст, а следующая грозная приписка служила предостережением для возможных воров:

«Того, кто посмеет унести эти таблички, пускай покарает своим гневом Ашшур и Беллит, а имя его и его наследников будет предано забвению в этой стране».

Сейчас уже невозможно установить, как обстояло дело с библиотечными несунами при Ашшурбанипале. Собранная им библиотека просуществовала около пятидесяти лет и была уничтожена врагами куда пострашнее недобросовестных читателей.

Конец наступил через два десятка лет после смерти Ашшурбанипа л а[117] .

Пока его сыновья грызлись за власть, держава медленно агонизировала, с трудом отбиваясь от наседающих отовсюду врагов. К востоку от Ассирии образовалось грозное Мидийское царство, на окраины державы все чаще нападали киммерийцы и скифы, а Вавилон вконец отбился от рук: там провозгласил себя царем бывший ассирийский полководец Набопаласар.

Чтобы бороться со всеми противниками сразу, у страны не хватало сил. Ассирия всегда отлично умела наживать врагов — но не умела приобретать верных союзников. Вот как выразил это пророк Наум, воочию наблюдавший гибель Ниневии:

Все, услышавшие весть о тебе, будут рукоплескать о тебе; ибо на кого не простиралась беспрестанно злоба твоя? (Библия, Наум, гл. З).

Правда, перед самой гибелью Ассирия сумела заключить договор с Египтом и даже с царством Мана, которое раньше вовсе не считала за самостоятельную страну, — но то был уже вопль отчаяния, неспособный что-либо изменить.

И вот в 614 году до н. э. наступил час расплаты.

К Ашшуру двинулись войска мидийцев и скифов, и Набопаласар поспешил к ним на помощь, однако опоздал — город пал еще до его похода. На дымящихся развалинах древней ассирийской столицы мидийцы и вавилоняне заключили боевой союз, подкрепленный браком Навуходоносора, сына Набопаласара, и Амитис, дочери мидийского царя Киаксара И… И это был приговор ассирийской державе.

В 612 году до н. э. союзные войска осадили Ниневию. Город, окруженный стеной под названием «Та, которая своим ужасным сиянием отбрасывает врагов», отчаянно оборонялся три месяца. Когда на столицу двинулись враги, ассирийский царь Сарак объявил войскам и всем жителям города стодневный пост, призванный спасти государство[118] .

Несмотря на истощение, ниневийцы оборонялись с мужеством обреченных, понимая, какая участь ждет их в случае поражения: они сами не раз творили такое в чужеземных городах. Ниневия считалась неприступной, но осаждавшие разрушили плотину на протекавшей по городу реке, поток пробил брешь в стене, и в пробоину хлынули мидийские и вавилонские войска.

Вот как описывает пророк Наум гибель Ниневии:

Горе городу кровей! Весь он полон обмана и убийства; не прекращается в нем грабительство. Слышны хлопание бича и стук крутящихся колес, ржание коня и грохот скачущей колесницы. Несется конница, сверкает меч и блестят копья; убитых множество и груды трупов; нет конца трупам, спотыкаются о трупы их… Разорена Ниневия! Кто пожалеет о ней? (Библия, Наум, гл. З)

Улицы, по которым надменные ассирийские владыки разъезжали в колесницах, запряженных, вместо коней, царями покоренных стран, превратились в бойни, царь Сарак бросился в пламя своего горящего дворца, и рухнувшие перекрытия погребли под собой таблички библиотеки Ашшурбанипала.

Ниневия пала и была разрушена до основания, но дядя Сарака Ашшурбалит сумел увести часть войск и населения сначала в город Харран, а потом в крепость Каркемиш.

Несколько лет держава медленно агонизировала. Ее города сдавались один за другим, и в 605 году до н. э. наступила развязка: Навуходоносор разбил у Каркемиша остатки ассирийской армии и их союзников — египтян. По пятам преследуя бегущих, он готов был на их плечах ворваться в Египет, однако известие о внезапной кончине отца заставило его прекратить погоню и вернуться в Вавилон. Ассирийской державе пришел бесповоротный конец. Державе, но не ассирийскому народу! Геноцид отнюдь не входил в задачи победителей, и еще спустя много лет после падения Ниневии вокруг ее развалин продолжали жить потомки уцелевших ниневийцев, придерживаясь прежних ассирийских обычаев и традиций.

Не странная ли это штука — история? Пожалуй, Клио — самая капризная из всех муз.

Скажите, где сейчас шумеры, выходцы из Эдема? Где властвовавшие над Малой Азией грозные хетты? Где ахейцы — разрушители Трои? Где мидийцы и вавилоняне, сокрушившие «логовище львов»? Где лихие конники — митаннийцы? Где надменные воинственные эламиты? Где скифы и их соседи киммерийцы? Все они исчезли в бурных водоворотах истории, оставив лишь несколько пригоршней из золотых россыпей своего языка и культуры в наследство другим народам. Но ассирийцы каким-то образом устояли под натиском веков!

Кто только не покорял и не завоевывал этот народ после того, как рухнули башни Ниневии: вавилоняне, Ахемениды, Александр Македонский и диадохи, парфянская династия Аршакидов и свирепый Тимур… По эту сторону межевого барьера эр ассирийцы приняли христианство и в XV веке раскололись на сторонников патриарха и сторонников римской католической церкви. Причем ассирийские патриархи не нашли ничего лучшего, чем обосноваться на территории Османской империи. Результат такого опрометчивого решения нетрудно угадать: ассирийцы были вынуждены спасаться от гнета турок даже в Советском Союзе, где их сразу объединили в колхозы и назвали «айсорами «…

В настоящее время потомки сынов Ашшура живут на территории Ирака, Ирана, Латинской Америки, США и СНГ. В их языке[119] сохранилось много ассиро-вавилонских слов, но когда вы познакомитесь с одной из новоассирийских сказок, вы поймете, что времена Ашшурнасирапала II и Синаххериба безвозвратно ушли в прошлое.

Один никчемный человек очень хотел, чтобы жена боялась и уважала его. Каждый вечер он опоясывался мечом, выходил в поле и начинал рубить колючки. Вернувшись домой после своих «подвигов», он с гордостью показывал супруге затупившийся меч и похвалялся:

— Сегодня я срубил головы еще двум десяткам врагов!

Так повторялось изо дня в день, причем число «убитых врагов» неуклонно росло.

«Если так пойдет и дальше, — подумала жена, — эдак скоро на земле совсем не останется людей! Нет, здесь что-то не так!»

Она решила подсмотреть, с какими же врагами то и дело сражается ее муж, и однажды вечером тайком последовала за ним.

— Так вот, значит, какой ты у меня храбрец! — прошептала женщина, увидев, как ее супруг принялся яростно рубить колючки. — Ну подожди, я тебя проучу, хвастун!

Назавтра она переоделась юношей, опоясалась мечом и подкараулила мужа на краю поля.

Только вояка вытащил оружие и хотел приступить к привычной рубке колючек — как вдруг из зарослей на него прыгнул юноша с обнаженным мечом в руке. Отбросив меч, мужчина с отчаянным воплем кинулся наутек и бежал без останавки до самого дома. Там он повалился на кровать и лежал, дрожа от страха, пока не пришла жена и не стала расспрашивать, что с ним такое случилось?

— Ох, я еле остался жив! — простонал бедняга. — Сегодня я, как всегда, сражался с врагами и успел изрубить на куски целую сотню — но тут на меня бросился юноша, владеющий мечом, как сам архангел Гавриил. Воспользовавшись моей усталостью, он чуть меня не убил, сам не знаю, каким чудом я спасся! Эй, женщина, почему ты смеешься? Как ты смеешь хихикать, когда твой муж едва не расстался с жизнью?!

— Потому что твоим противником была я! — весело ответила супруга. — Это я переоделась в юношу и напугала тебя так, что ты бежал без передышки до самого дома. И теперь я знаю, что ты отважный воин, только если сражаешься против колючек!

С тех пор «вояка» стал тише воды и ниже травы и во всем подчинялся своей жене, которая, чуть что, насмешливо называла его победителем колючек.

Примечания:

1

Геродот говорит лишь (со слов жрецов), что от царствования первого египетского фараона до конца эфиопского владычества прошло 341 поколение, принимая это время за 11 340 лет.

5

Первоначально Ра и Амон почитались как разные боги, но в период Нового царства их культы слились, и появилось единое солнечное божество Амон-Ра.

6

Тота изображали в виде обезьяны или человека, но чаще — в виде человека с головой ибеса.

7

Перевод А. Ахматовой.

8

Ху — Воля, Сиа — Разум, Сехем — Энергия, Хех — Вечность.

9

Здесь и далее переводы, помеченные *, принадлежат М. Матье.

10

Перевод О. И. Павловой.

11

Перевод А. Ахматовой.

51

Месопотамией — «Междуречьем» — древние греки называли местность между Тигром и Евфратом. Термин «Двуречье» используется чаще всего как синоним «Месопотамии», хотя иногда так называют только юг Междуречья. Здесь Двуречьем будет называться вся Месопотамия в целом.

52

Надеюсь, вы помните, что «Весы Обеих Земель» — это одно из египетских названий города Мемфиса?

53

Некоторые исследователи считают, что носители Эль-Обейдской культуры уже были шумерами. Таким образом, шумерская цивилизация и впрядь оказывается едва ли не древнее египетской.

54

Ныне о. Бахрейн.

55

Постоянный эпитет Энлиля. Вероятно это означает «муж могучий».

56

Перевод В. Афанасьевой.

57

Перевод стихотворного текста в этом мифе Ф. Мендельсона.

58

Нинмах — «Госпожа могучая». Есть предположение, что это эпитет Намму и что Энки творил людей на пару с матерью, а не с женой.

59

Перевод стихотворного текста в этом мифе В. Афанасьевой.

60

Перевод стихотворпого текста в этом мифе В. Афанасьевой.

61

Нинкаси — богиня пива.

62

Перевод стихотворного текста в этом мифе В. Афанасьевой.

63

Перевод Ф. Мендельсона.

64

На самом деле письменность появилась раньше.

65

Перевод И. Каневой.

66

Перевод стихотворного текста здесь и далее в этом мифе В. Афанасьевой.

67

С третьей попытки. Сперва Нинурта ранил Анзуда стрелой, но, обладая таблицами судеб, орел нашел в них соответствующее заклинание и легко излечился от раны.

68

Согласно другой версии, муж Инанны, пастух Думузи правил в еще допотопные времена в Бад-тибире, а его тезка, урукский правитель, был рыбаком, а не пастухом. Любопытно, что в те времена для правителей не считалось зазорным именоваться рыбаками или пастухами, например, царь Киша Этана тоже называется в «Царском списке» пастухом.

69

Перевод стихотворного текста в этом и в следующем мифе В. Афанасьевой.

70

Перевод стихотворного текста в шумерских мифах про Гильгамеша В. Афанасьевой.

71

Миф об Этане сохранился в немногих фрагментах, в которых отсутствует концовка. Однако судя по тому, что в других легендах упоминается сын Этаны Балих, царь все-таки раздобыл вожделенную траву. Кстати, название ее неизвестно.

72

Апсу — шумерский Абзу.

73

Гишизда — умирающий и воскресающий бог плодородия, так же как и Думузи.

74

Нингирсу — главный бог Лагаша, иногда отождествлявшийся с богом войны Нинуртой.

75

Нисаба — богиня, покровительствовавшая писцам.

76

Переводы с аккадского в этой главе И. Дьяконова.

77

Перевод И. Дьяконова.

78

Перевод стихотворного текста в этой главе В. Афанасьевой.

79

Перевод стихотворпого текста в этой главе В. Афанасьевой.

80

О природе Асага до сих пор идут споры. Кто считает его огромным деревом, кто — камнем, кто — воплощением болезни (от аккадского асакку — «болезнь»), кто — драконом.

81

Отчасти в этом была повинна повышающаяся с каждым годом засоленность почвы, но причина наверняка заключалась не только в этом. Надо сказать, что во времена третьей династии Ура плотность засева была вдвое больше, чем во времена Уруинимгины, и все-таки урожайность резко упала.

82

Перевод В. Афанасьевой.

83

Ворота Иштар — главные ворота Вавилона.

84

Перевод И. Волкова, переработанный И. Дьяконовым.

85

Перевод стихотворного текста в этой главе В. Афанасьевой.

86

Не забывайте, что Эйя — это шумерский Энки, а вавилонское Алсу соответствут шумерскому Абзу.

87

За исключением жриц и гетер, считавшихся служительницами Иштар.

88

Царпаниту — богиня-покровительница при родах.

89

Иркалла — царство мертвых.

90

Перевод стихотворного текста в этой главе В. Шилейко.

91

Образ Нергала сближался с образом бога чумы Эрры; в одном из городов у них имелся общий храм.

92

Перевод стихотворного текста в этой главе В. Афанасьевой.

93

Сибитти — «Семерка» — семь злых демонов, насылающих на людей болезни, спутники Эрры.

94

Около 1225 года до н. э.

95

Перевод В. Афанасьевой.

96

Перевод К. Бельцода.

97

Иероскопия (греч.) — гадание по внутренностям животных, в том числе по печени. Греки переняли его у вавилонян.

98

Перевод В. Афанасьевой.

99

Сикль — 8,4 г.

100

Это была его ошибка: в древнем Вавилоне, во избежание недоразумений, левой рукой давали взятку, а правой — «честный дар».

101

Мина — около 400 г.

102

Перевод стихотворного текста в этой главе В. Якобсона.

103

Иеродула — храмовая рабыня.

104

Эугаль — храм в Даксе.

105

Эмеслам — храм Эрры в Вавилоне.

106

Шуанна — Вавилон.

107

Перевод стихотворного текста в этой главе В. Афанасьевой.

108

Перевод И. Дьяконова.

109

Перевод И. Дьяконова.

110

Раньше завоеванными землями управляли наместники, имевшие гораздо больше прав, чем начальники областей.

111

Напоминаю, что это означает «царь истинен» или «истинный царь».

112

На территории современного Армянского нагорья.

113

Перевод Л. Липина.

114

Приводится по изданию Д. Ч. Садаев, «История Древней Ассирии». — М, 1979 г.

115

Если только их выполняли ассирийцы, а не угнанные в плен иноземные мастера.

116

Согласно воле Синаххериба, царем Вавилона был назначен старший брат Шамашшумукин. Недовольный такой скромной долей в отцовском наследстве, он восстал против Ашшурбанипала и, когда Вавилон был взят, бросился в пламя своего дворца.

117

Существует версия, что Ашшурбанипал то ли отрекся, то ли был отстранен от власти и дожил остаток дней в одном из городов Месопотамии.

118

Современные ассирийцы соблюдают этот пост, но только три дня. Он называется «пожелание Ниневии», что в контексте исторических событий стоит воспринимать как едкую иронию. Но, как свидетельствует Бибилия (книга Ионы), подобный пост однажды спас ниневийцев от гнева Господа, а их город — от разрушения.

119

Современные ассирийцы говорят на новоассирийском языке.