ГЛАВА 4

НАСТУПЛЕНИЕ НА ЯЗЫЧЕСТВО ИДЕТ

«Да торжествуют святые во славе. Да будут славословия Богу в устах их, и меч обоюдоострый в руке их Для того, чтобы совершать мщения над народами, наказание над их племенами Заключать царей их в узы, и вельмож их в оковы железные Произвести над ними суд.»

(Аллилуйя Псалом 149)

«Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками. И будет пасти их жезлом железным, как сосуды глиняные они сокрушатся».

(Откровение Иоанна гл. 2 стих 26, 27)

«Однако и Вам, святейший император, предписана необходимость карать и наказывать, и законом высшего Бога наказано, чтобы ваша суровость всячески карала злодеяния идолопоклонников»

(Отец церкви Фирмик Матерн)

«Два дела были особенно близки сердцу Фирмика разрушение культовых мест и преследование инаковерующих до смерти»

(Карл Хоейзель)

Если евреев и «еретиков» христианство с самого начала преследовало со всем «священным» гневом, то по отношению к язычникам, которых христианские писатели IV века называли «Hellenes» и «ethne», на первых порах сохраняли дистанцию Очень сложное, охватывающее не только религиозный культ, но и образ мышления понятие «язычество» исключает лишь христиан, евреев и позднее мусульман. Оно возникает, естественно, не научно, а теологически, восходит к позднеиудейски — новозаветным временам и соответственно несет негативную печать. На латинский язык его перевели сначала как «gentes»[84] (согласно св. Амвросию, arma diaboli»[85]), потом, когда приверженцы старой религии уже жили большей частью лишь в сельской местности, как «pagani», «paganus» Слово для обозначения нехристиан, появившееся впервые в двух латинских надписях начала IV века, обозначало в мировом языковом употреблении «сельский», а также «гражданский» в противоположность «военному». «Раgani», — таким образом, люди, которые не были солдатами Христа, — в Готском альманахе переведено как «thiudos», «haithns», на древневерхненемецкий как «heidan», «haidano», предположительно дикий.

Поначалу христианство обращалось с этими «дикими» достаточно мягко. Достойный внимания факт. Это возвещает тысячелетнюю тактику великой церкви, — большинство по — возможности щадить, чтобы, будучи терпимой ими, самой выжить, а потом, как станет возможным, их уничтожить. При собственном большинстве против терпимости, без нее доказательство — классический католицизм до сегодняшнего дня. Конечно, еще и в наши дни тоже теолог-реформатор и религиозный социалист Карл Барт объяснял, что религии возникли не иначе как идолопоклонничество и должны быть «полностью искоренены, чтобы расчистить место Откровению».

Христиане вначале виделись язычникам лишь как иудаистская секта, еврейские диссиденты, на которых тем в большей мере перенесли антипатию к евреям, когда они тоже разделили с теми нетерпимость и религиозную спесь, не представляя, однако, никогда единой нации Расколотые вскоре на бесчисленные группы, они притом считали староверующих «безбожниками». Они избегали также публичной жизни, что делало их морально подозрительными Короче, презирали их повсюду, возлагали на них вину за чуму и голод и, пожалуй, кричали при случае «Христиан — львам» — (для еврейских авторов, отмечает Леон Поляков, причудливо знакомая тональность) Отцы церкви предконстантиновского времени возвышенно писали о религиозной терпимости, создавали из своей нужды сияющую добродетель, последовательно требовали свободы культов, тактичности, уверяли в своем смирении, доброте, утверждали, что, будучи еще на земле, но уже шествуя к небу, любят всех, никого не ненавидят, никогда злом не рассчитаются за зло, несправедливость лучше стерпят, чем вызовут, не судятся, не грабят, не бьют, не убивают.

Точно так же как у язычников почти все было «постыдно», сами себя христиане находили «праведными и святыми» «И так как они знают, что те пребывают в заблуждении, они позволяют им себя бить» Афенагор наставляет в 177 г. языческого императора, «что нужно позволить каждому выбор своих богов» Около 200 г Тертуллиан тоже произносит речь в защиту религиозной свободы, один мог бы молиться небу, другой — вере, один почитать Бога, другой — Юпитера, «это человеческое право и дело естественной свободы для каждого почитать то, что он считает добром, и его богопочитание не приносит другим ни вреда, ни пользы». Ориген указывает еще на многие общие у языческой и христианской религий черты, чтобы повысить реноме христианства, не терпит никакого оскорбления богов, сам не позволяет явной неправды.

Некоторые отцы церкви могли говорить так из убеждения, некоторые лишь из расчета и оппортунизма.

АНТИЯЗЫЧЕСКАЯ ТЕМАТИКА РАННЕГО ХРИСТИАНСТВА

Но всегда, сколько угодно постулируя при этом свободу религии, они нападали на евреев и «еретиков», так же как и на язычников. Полемика против них, спорадическая, почти случайная поначалу, захватывает скоро широкое пространство, а с конца 11 столетия, когда христиане почувствовали себя сильнее, их выпады становятся все решительнее Уже со времен правления Марка Аврелия (161–180 гг.) известны имена шести христиан ских апологетов, а также трех апологий (Афенагора, Тагиана, Феофилоса).

Антиязыческие темы многочисленны, однако (и позднее еще) сильно рассредоточены. Они затрагивают языческую теологию, мифологию, политеизм, сущность богов, особенности их изображения, их изготовления, дьявольское происхождение «идолослужения». Оно считается тягчайшим преступлением для христиан и вело в первые три столетия к изгнанию.

Аргументация в раннехристианских текстах — и сверх этого — поистине неубедительна, литературно тоже «безуспешна» (Влосок). Едва ли она имела влияние на общественное мнение или даже политику, и ее — мутный, скучный, бездуховный поток — как две капли воды повторяют большей частью через столетия При этом многие возражения христиан имеются у самих язычников, известные упреки учителя церкви Евсевия, учителя церкви Афанасия часто наличествуют уже у досократиков. Не в последнюю очередь снова и снова брались под прицел скандальная хроника божественного неба, непристойные черты мифологии — еще в дохристианское время, так же как давно и остро оспаривалось метафорическое изображение культовых богов.

Христиане находили античные мифы отталкивающими, вызывающе непристойными, «аморальными», перегруженными «amores», «cupiditas», пороками.

Арнобий из Сикки, учитель Лактанца, в семи патетически многоречивых книгах «Против язычников» упрекает их богов как разновидность «собак и свиней», как «достойные стыда члены, которых даже только назвать по имени стыдливым устам противно». Он осуждает, что они «подобно развратному скоту» предаются страстям, «с неистовым вожделением взаимным половым сношениям», «непристойности совокупления» Арнобий представляет, подобно другим «отцам», целый список высочайших амуров, как Юпитер воспламенел любовью к Церере, как совокуплялся с Ледой, Данаей, Алкменой, Электрой, тысячью других девушек и женщин, с мальчиком Катамитом — «везде ему надо взяться за дело, так что кажется, будто несчастный родился лишь для того, чтобы быть семенем преступлений, материалом для поруганий и общим местом, в которое стекаются все нечистоты из театра-клоаки», из театров, которые, согласно Арнобию, искренне увлеченному, должны быть разрушены, как уже сожжены многие трактаты и книги.

Так как бог нарушает супружескую верность, то это в тысячу раз хуже всемирного потопа, посылаемого другим Гомеровские или гесиодовские истории богов казались христианам потрясающе смехотворными. Тем не менее, если Святой Дух сделал беременной девушку, не навредив ее девственности, то известнейший католик античности Амвросий (чье «величие», конечно, «заключается не в оригинальности мыслей» Витцес), со смертельной серьезностью доказывает возможность этого на примере коршунов, которые обретают потомков без полового сношения. «Можно ли считать невозможным у Божьей матери то, возможность чего у коршунов не оспаривается? Птица рожает без самца, и никто не спорит с этим, а так как Мария родила обрученной, ее целомудрие ставится под вопрос». То, что язычники хоронят изображение бога, оплакивают его и радостно вновь воскрешают, тоже повод христианам для смеха, — их же собственные страстная пятница и пасха высокосвященны. В качестве доказательства воскрешения опять же у св. Амвросия ни на йоту менее серьезно приводятся факты превращения гусеницы тутового шелкопряда, смена окраски у хамелеона и зайца равно как и возрождение птицы Феникс.

Христиане подозревали приверженцев старой веры в том, что они молятся созданному вместо создателя, и постоянно возвращающимся «разоблачением» было создание изображений богов «они поклоняются делу рук своих», — жалуется уже Исайя «Есть у них уста, но не говорят, — ехидствует Псалом 113, - есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат, есть у них ноздри, но не обоняют». На самом деле античная религия совсем не идентифицировала эти изображения с богами. Они были лишь «символическим представительствованием, а не самим божеством» (Меншинг). Но для христиан языческие репрезентации богов были «мертвы и бесполезны» (Аристид), они не могут ни видеть, ни слышать, ни двигаться» («Откровение Иоанна»). И по Григорию Нисскому, звезде теологии того времени, неподвижность статуй богов даже переходит на их почитателей. Более того, эти идолы, «пустое ничто», как обнаружил историк церкви Евсевий, скрывали «много постыдного». Они были набиты костями, отбросами, соломой, являлись прибежищем насекомых, боящихся света тараканов, мышей, гнездовищем птиц. Минуций Феликс, Климент Александрийский, Арнобий и другие больше или меньше расписывают загрязнение священных изображений — «как под сводами храма летают ласточки, роняя помет, марая то голову, то лик божества, бороду, глаза, нос. Так что краснеешь от стыда». Боги, насмешничает арианский епископ Максимин, разрушаются пауками и червями. А «Martinum Polycarpi» видит их покрытыми собачьим дерьмом.

Ужасное, как и их почитание, качество — их изготовление.

Тертуллиан ставит это, наряду с прелюбодеянием и проституцией, во главе всех смертных грехов. Как зорко заметили христиане боги были вырублены, вырезаны, выструганы, склеены — «в гончарных печах их обжигали, резцами и напильниками равняли, пилами, сверлами и топорами резали, обтесывали, рубанком выравнивали их Итак, разве это не безумие?». А иногда они, «возможно», вовсе происходили «из украшений проституток, нарядов женщин, из верблюжьих костей» (Арнобий) Афенагор утверждает, что узнает производителя любого бога, совершенно опустившийся художник, по Оригену, — того же сорта, что мошенник или отравитель. Они битком набиты всякой скверной, как о том ведал Иустин, св. юдофоб (стр. 110), совращали также своих юных рабынь, подмастерья в дьявольском деле.

Многие упреки язычникам, если не большинство, естественно обращаются точно так же и против христиан.

Как сообщают Климент Александрийский или Арнобий, некоторые мастера творили богов по человеческим моделям, даже по образу «бесчестных девок», Пракситель запечатлел в книдской Афродите, возможно, свою возлюбленную Гратину. Но разве изображения мадонн и святых, образов библейской истории создавались не аналогичным образом? Разве мальтиец Фра филиппо Липпи не воспроизвел монахиню Лукрецию Бути (будущую жену, похищенную им в 1456 г, с ребенком как мадонну с младенцем Христом? Разве Дюрер не увековечил любовниц майнского кардинала Альбрехта II (1514–1545 гг.), Кете Штольценфельз и Эрнестину Механдель, как дочерей Лота, а Лукас Кранах Эрнестину как «св. Урсулу», Грюневельд — Кете как «св. Катарину в мистическом браке»? Минуций Феликс, работавший в Риме адвокат из Африки, критикует присутствие в языческих процессиях изображений богов. Однако во время христианских шествий несут в конечном счете целую толпу святых — архиепископ Альбрехт из Магдебурга в ларе для реликвий даже куртизанку как «ожившую святую». И если епископ Евсевий видит в установке богов обман детей, незрелых взрослых, то как мы должны рассматривать святые гипсовые копии в миллионах экземпляров?

Далее антиязыческая полемика ненавидит преклонение перед творениями рук человеческих, — но сами христиане преклоняются перед Христом и святыми. Они высмеивают целование «идолов», — и сами целуют изображения святых, реликвии. Они заявляют, что внешнее представление богов не доказывает их существования, — но доказывает ли это представление Христа? Августин выкладывает козырь «изображения идолов» не защищают людей в войне, — ну а изобра жения святых? Климент, Арнобий и другие издеваются над пожарами в храмах, над разрушением храмов, — только во время Второй мировой войны жертвами пали тысячи церквей (И их громоотвод высмеял уже Лихтенберг) Христиане высказывают мнение, что материальные ценности богов могли бы использоваться лучше богов вынуждены охранять от воров «мощными замками и огромными запорами, за оградами и болтами» (Арнобий), — христианские церковные ценности тоже. Никакого доверия Богу. Христиане критически высказывались, что римская религия, римская империя возникли путем преступлений, — да, а христианская церковь, христианские империи нет?

Что стояло за идолопоклонничеством, — разумеется, дьявол, целая армия нечистых существ. С самого начала суеверные, зараженные ведовством, не иначе как и язычники, христиане думали, что культ богов порожден как раз демонами, некоторые, как Тертуллиан, усмотрели, что с этим связаны также цирк, театр, амфитеатр, стадион. Только демоны, утверждали отцы церкви, создавали иллюзию богов, обманывали язычников, удерживали их от поклонения христианскому Богу, которые пародировали св. Крест в изображениях богов, делали оракулов своим орудием, идолов своим убежищем, вызывали языческие чудеса, кормили поэтов лживыми историями, — а самих себя испарениями крови и жира культовых жертв.

Но примечательно как раз, что все эти разоблачения, обвинения, насмешки лишь постепенно набирали силу, становились острее, что в начале как затерянное меньшинство лишь делали хорошую мину при плохой игре Едва ли не весь мир был языческим, и против превосходящих сил христианин выступал большей частью робко, да, с ними, так получилось, он договаривался, но лишь чтобы однажды иметь возможность их уничтожить.

И это показывает опять же старейший христианский автор.

КОМПРОМИССЫ И НЕНАВИСТЬ К ЯЗЫЧНИКАМ В НОВОМ ЗАВЕТЕ

Наставление Павла язычникам большей частью сдержанней, чем «еретикам» и евреям (стр. 107). И равно как он сам хочет быть «апостолом язычников», язычников называет «сонаследниками», обещает «спасение язычникам», так же превозносит (языческую) власть, которая «от Бога», представляла «божественный порядок» носила «меч не напрасно» (которым, однако, была отрублена его собственная голова, и все-таки трижды — несмотря на его гражданские права — он получал римское наказание плетьми, и семь раз сажали его в тюрьму).

Конечно, Павел, пожалуй, и сейчас не оставляет на язычниках живого места. Он видит, что они «поступают по суетности ума своего, будучи помрачены в разуме», в «невежестве», «тупости», «ожесточенности», «делают непотребства», «исполнена всякой неправды, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства», они, говорит Павел, «по суду Божьему» «достойны смерти». «Идолопоклонство» тоже имеет следствием — совсем в традициях столь ненавистного ему еврейства — алчность и разврат «Идолопоклонников» он не переводя дыхания называет рядом с разбойниками. Однако он ругает их также клеветниками, блудниками, пьяницами, доносчиками, злоречивыми, богоненавистниками. И он предупреждает от участия в их праздниках, запрещает поклонение их «идолам», культовым художникам, «общение с бесами», испивать «чашу бесовскую» и участвовать «в трапезе бесовской» — сильные слова. А их философия? «Так как они считают себя умными, они стали дураками».

Но и помимо этого в Новом Завете уже полыхает ненависть к язычеству.

1-е Послание Петра без колебаний отождествляет образ жизни верующих по-старому с «пьянством, излишеством в пище и питии и нелепым идолослужением». «Откровение Иоанна» клеймит Вавилон — обозначение Рима и римского господства — как «жилище бесов», «пристанище всякому нечистому духу». Оно даже ставит «идолослужение» рядом с убийством, рядом с «неверными, и скверными, и убийцами», «любодеями и чародеями и всеми лжецами», которых «участь в озере, горящем огнем и серою». Так как язычество, — «зверь», влекомый туда, «где живет сатана», «где престол сатаны». Таким образом христианин должен язычников «пасти жезлом железным, как сосуды глиняные, они сокрушатся» Все раннехристианские писатели, самые, подчеркивает Е К Девик, либеральные, переняли «эту бескомпромиссную вражду».

ДИФФАМАЦИЯ КОСМОСА, РЕЛИГИИ И КУЛЬТУРЫ ЯЗЫЧНИКОВ (АРИСТИД, АФЕНАГОР, ТАТИАН, ТЕРТУЛЛИАН, КЛИМЕНТ и др.)

Примерно в середине II столетия один из самых ранних апологетов, Аристид (в обнаруженной лишь в 1889 г в монастыре Катарины на Синае апологии), заклеймил обожествление воды, огня, ветра, солнца, не в последнюю очередь почитание земли — места для «каловых нечистот людей, диких и домашних животных кровавых отбросов убитых», «могильника». Но особенно коснулся гнев этого христианина — как и многих нашего времени, которые высмеивают «the obscure and tortuous cloak of Egyptian mythological language»[86] (Маккензи) — египтян. Потому что они, как «глупейшие и неблагоразумнейшие, чем все народы Земли», освящали самих зверей (причем с религиозно-исторической точки зрения проблематично, — принимали ли этих зверей как таковых за богов, а не за форму проявления последних). Но церковным мужам это казалось совершенно скандальным и достойным всяческого порицания. Всякий раз заново они возмущались поклонением звероподобным богам, почитанию рыб, голубей, собак, ослов, бычьих и бараньих голов, а также чеснока и лука «И не замечают несчастные у всех этих вещей, что они ничто».

Все царство зверей — ничто. Мир растений — ничто. Наслаждение ничто. И мир богов «мания», «безбожная, жалкая и глупая болтовня» — приводящая ко «всему злому, безобразному и мерзкому» «огромной порочности», «длительной войне, большому голоду, горькому плену и полному лишению», все это сваливается на людей из-за язычества, «единственно по этой причине».

В конце II столетия Афинагор из Афин тоже видит как почитаются Бог, отец разума, в неразумных созданиях, божественное в изображениях людей, даже птиц и ползающих тварей. Но христианин осторожен, он объясняет, что «каждому должно сделать свой выбор богов», уверяет, что не нападает преднамеренно на их картины, ни разу не отвергает их чудесного воздействия, — подобно, впрочем, самому Августину. И как еще смиренно, почти подобострастно ходатайствует Афинагор в своем «Прошении за христиан» язычников Марка Аврелия и Коммода «о снисхождении», славит их «мудрое правление», «доброту и мягкость», «бесконечное миролюбие и любовь к людям», их «жажду знаний», их «правдолюбие», «благодеяния», даже дарует им почетные титулы, которые им совсем не подходят.

Но в это самое время, около 172 г, Татиан, сириец, направляет на Востоке уже вызывающую филиппику язычеству. Так как для (ставшего в Риме христианином) ученика св. Иустина и будущего вождя «еретических» енкратитов, для «варварского философа Татиана», как он сам себя называет, язычники — хвастуны, невежды, задиры и подхалимы. Они полны «высокомерия» и «щегольских фраз», они похотливы и лживы Их учреждения, их обычаи, их религия и наука, — все «нелепо», «многообразная глупость», «безрассудно». В своей «Речи к приверженцам эллинизма» Татиан клеймит «бахвальство римлян», «легкомыслие афинян», «бесчисленную толпу ваших ни к чему не годных поэтесс, потаскух и шалопаев». Недавний ученик софистов упрекает Диогена в «неумеренности», Платона в «обжорстве», Аристотеля в «невежестве», Ферекида и Пифагора в «бабьих сплетнях», Эмпедокла в «бахвальстве» Сапфо — «развратная, помешанная на любви баба», Аристипп — «ханжеский сластолюбец», Гераклит — «чванливый самоучка», короче «Крикуны они, никакие не учителя, — издевается христианин, — на слова болтливы, но в осознании слабоумны» и они «расхаживают с ногтями, как дикие звери».

Татиан осуждает античную риторику, школу, театр, «эти аудитории, которые наслаждаются представлением непристойностей», он критикует даже пластику (из-за ее тематики, ее моделей) и снова и снова (что и сегодня удивляет мир) греческое поэтическое искусство и философию, при этом он постоянно противопоставляет языческую «ветреность», «глупость», «болезнь» христианской «мудрости», «воинственное и лживое учение ослепленных демонов» — «учению нашей науки».

Всякий, кто ценит философию, утверждает Татиан, пусть идет в церковь «Мы совсем не дураки, вы, приверженцы греческого учения, и мы не говорим глупостей», «и мы не лжем», «глупа ваша болтовня» К «правде, герольд которой я», принадлежала и страшная сказочка Татиана, будто язычники ели мясо христиан, чтобы помешать их воскресению.

Этой речью — «единственное в своем роде уничтожающее обвинение против всех достижений эллинистического духа во всех областях» (Краузе) — начинается то грязное унижение всей языческой культуры, за которым последовало объявление ее вне закона, почти забвение на Западе более чем на тысячу лет. Однако в то время как критичный исследователь вроде Иоганна Геффкена называет сирийца Татиана «восточным врагом образования», «аффектированным лицемером», «хвастливым лжеученым», «поверхностным мыслителем» и «изолгавшимся человеком с крайне ограниченной честностью перед другими и самим собой», то на католической стороне, подобно тому как и в XX веке, защищают «красоту и полезность» главного содержания цитированного трактата, о котором церковный историограф Евсевий уже в XX столетии сообщает, что оно «пользовалось большой славой» у многих. Оно же кажется этому епископу «прекраснейшим и полезнейшим из всех трудов Татиана».

Но Татиан стоит лишь в том строю античной церкви, который ведет от св. Игнатия (запрещавшего любой контакт с языческой литературой и даже едва ли не со всем школьным образованием) и так же думавшего епископа Поликарпа из Смирны к церковному писателю Ермию и его столь же грубому, сколь и жалкому «Осмеянию языческих философов», к отцу церкви Иринею, антиохийскому епископу Феофилу и другим, которые ненавидели всю античную философию, проклинали как «лживую болтовню», как «авантюрность, бессмыслицу, или безумие, или странность, или все сразу» Все представители греческой культуры, согласно св. Феофилу, весьма скромному умом, но на авторитетнейшем епископском месте, распространяли лишь «поток слов», «бесполезные речи», у них не было «никогда малейшей искры правды», «даже малейшего зернышка ее не найти».

Тертуллиан дул в ту же дуду. Хотя он, двуличный, как признается христианами, мог выступать и за терпимость, позволить молиться Юпитеру и у алтаря фидеизма, мог протестовать против того, что «кого-то лишат свободы религии и ему предложат свободный выбор своих божеств». Но он же издевается что общего имеют философ и христианин, ученик Греции и неба, исказитель истины и ее обновитель, вор и страж истины? Так он всеобъемлюще, жестко отвергает философию, сам же ею живя, более того — выносит смертный приговор греческой культуре в целом У нее нет ничего общего с христианством, но, может быть, лестью, глупостью, демонизмом она иногда приближается к истине, будь это случайность или воровство.

Но как олицетворение греха, как вершина семи особо тяжких преступлений, которые Тертуллиан вменяет язычеству в целом, ему представляется культ богов — в существенном же не больше, но и не меньше как, чаще всего, персонифицированные и одновременно обожествленные силы природы или сексуальной потенции. Однако, как едва ли какой другой ранний христианин, Тертуллиан борется почти систематически именно с этим культом. Он удовлетворенно отмечает небольшое уважение язычников к своим собственным идолам, собственным религиозным обрядам. Он берет на мушку безжизненность богов, недостойность их мифов, он высмеивает, делает смешными, он возмущается тем, что христианин не может никуда пойти, не натолкнувшись на богов. Он запрещает христианам всякую деятельность, которая может иметь отношение и к «служению идолам», изготовление изображений богов и продажу их, так же как профессии, которые служат язычникам, включая военную службу.

Но даже друг греческой философии, Климент Александрийский, на рубеже III столетия поносит в своем «Увещевании язычникам» все «высокочтимые мифы», «безбожные святилища», «а также никому не нужные места былых оракульских предсказаний, скорее безумств», все «воистину бессмысленные софистские школы для неверующих людей и игорные дома, полные законченного помешательства». Что же касается «безбожных мистерий», то Климент хочет в них «раскрыть тайное надувательство», «их священное безумие». И эти «оргии» тоже «полны обмана», «совершенно бесчеловечны», «семена «беды и порчи», безбожные культы, которые, очевидно, действуют лишь «на самых дурных варваров из фракийцев, на самые глупые головы среди фригийцев, на суеверных среди греков».

Все, что действительно прекрасно, полно смысла, освящение звезд, солнца, которому особенно молились персы, освящение Земли, ее растений, плодов, воды, которую прежде всего чтили у египтян (долгое время — лишь воду Нила), не меньше, чем эротику и сексуальность, отпугивает этого отца церкви, как уже перед ним Аристида (стр.165 и след.), а после него, например, Фирмика Матерна или учителя церкви Афанасия в его «Oratio contra gentes»,[87] где этот епископ не только проклинает обожествление изображений людей, зверей, но также звезд и стихии, причем причина всей языческой набожности видится не в чем другом, как в сексуальных извращениях, в аморальности.

Античные христиане по большей части имели мало представления о захватывающем, язычеством торжественно отмечаемом круговороте растительного мира, его природномифологическом, восходящему к древнейшей символике плодородия истолковании, о соучастии в теллурическом, космическом действе, о глубоко благом отзвуке, который вызывали в каждом человеке красота и полнота бытия «Все, что касается этих богов, — пишет Плутарх о египетской религии, — поставлено в связь плугом, посевами и сбором плодов поля». Они были, как многие другие, символическими фигурами становления и исчезновения.

Но и Климент Александрийский не признает в формах почитания Солнца, луны и звезд, земли с ее плодородностью, ее радостями ничего кроме «высшей точки глупости», «отрицания Бога и суеверии», «двусмысленного и опасного отхода от истины, который низводит человека с неба и бросает в пропасть». «Горе такому безбожию» — восклицает Климент «Почему вы оставили небо и почитали землю? Вы (так как я хочу это повторить еще рад) низвели благочестие на землю. Но я привык попирать землю ногами, а не молиться ей».

Здесь, где земля попрана, попрана ногами, прямо-таки слышится — еще отчетливее, чем у Аристида, — грозное эхо ветхозаветного «Подчинитесь». Здесь вносится нечто все более и более разрушительное, последствия которого едва ли можно переоценить. Здесь на место «естественного космоса» заступает «религиозный космос», радикальный религиозный антропоцентризм, чье многостороннее воздействие и «прогресс» переживут средневековое церковное воздействие и приведут, как образно писал. А Хилари Армстронг, к «а wholly mancentred technocratic paradise, which is beginning to look to more and more of us more and more like hell.[88]

Однако протестантский теолог Альбрехт Петере еще в 1968 г многозначительно поет аллилуйю с выразительной ссылкой на упомянутый библейский наказ. «Причем человек в присутствии Бога одновременно освобождается от космических элементарных сил, от понуждения к сотворению кумира из наличного мира, причем перед лицом одного Бога один мир для него сливается в единстве, человек приобретает возможность для секуляризации, получает внутреннюю свободу, подчинить расколдованный мир и технически. Эта секуляризация в пространстве христианства превосходит все прежние проявления секуляризации во внутренней двигательной силе и затягивает в своем техническом покорении мира все культуры в свой водоворот».

Как и обожествление космоса, Климентом Александрийским проклята и сексуальность, тем более что она тесно связана с языческим культом, систематически поражаемым в «Protreptikos»,[89] «с вашими демонами и богами и полубогами, которых даже называют, словно говорят о полуослах (лошаках)». В своих домах, возмущается Климент, который отождествляет богов с дьяволом, язычники представляют «нечистые желания демонов в образах», посвящают» памятники бесстыдства богам», «маленькие фигуры панов и обнаженных девушек и пьяных сатиров и вздыбленные детородные орг ны» — «при добродетели вы станете зрителем, при злом начале соучастником» «О как очевидно бесстыдство».

Климент уже мог сказать так «каждый поступок язычника греховен», он мог каждому, «кто поклоняется идолам», приписать (что скоро, слово в слово, будет отмечаться бесчисленными христианскими монахами) «грязные волосы, покрытая дерьмом, разорванная одежда, они никогда ничего не слыхали о купании, их длинные ногти подобны когтям диких зверей», уже Климент мог обругать старые святилища «лишь гробы и темницы», он мог уже сказать об изображении бога египтян, что он зверь, которому годится пещера или куча навоза, так что едва ли можно удивляться, если христианство после своей победы набросилось на язычников до сих пор не слыханным образом.

Да и синод в Элвире уже к началу IV столетия принял длинный ряд антиязыческих предписаний — постановление против «культа идолов», языческой магии, языческих обычаев, против браков христианок с язычниками, с их священниками, — и определил за это высокие и высшие церковные наказания (За языческий культ — как за убийство в драке и разврат — отказ в причащении даже в articulo mortis[90]). Но несмотря на такие запреты, собор ограничил излишне резкие демонстрации благочестивости, поскольку канон 60 не признавал мучениками никого из тех, кто погиб при разрушении «идолов». В конце концов, христианство все еще не считалось разрешенной религией.

Но после переворота берется совсем другой тон. В конфликте с староверующими теперь начинается большой поворот, помеченный 311 г., когда император Галерий признал, пусть даже против своей воли, христианство (стр.176), и 313 г., с тех пор как император Константин эту религию все больше одаривает своей симпатией вместе с полнотой привилегий (стр. 197 и след. 203 и след.) Объединение с сильнейшей властью мира теперь не только изменяет тон христианских трактатов, но отчасти также их характер видения — заметно и почти мгновенно.

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ХРИСТИАН В ЗЕРКАЛЕ ЦЕРКОВНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Прежде всего язычникам теперь, вскоре после последних преследований христиан, как раз эти преследования будут ставить в укор и притом гигантски преувеличивать — до глубин XX-го столетия, во второй половине которого еще видят, что христианство уже с конца 1-го столетия «купается в своей собственной крови», болтают об «огромной толпе героических фигур», «которая, со лбами, помеченными мученической кровью, протянулась через все второе столетие» (Даниель — Ропс), при этом, в 1956 г, еще и прямодушно добавляют это были «не миллионы» (Циглер) Серьезные исследователи оценивают число христианских жертв по случаю, не бесспорно, в 3000, в 1500 человек — за все три столетия. Сколь проблематичной может стать эта цифра христиане убивали в Средние века и в Новое время евреев часто больше в одном единственном году, иногда за один единственный день.

Такой внушающий уважение христианин, как умерший в 254 г Ориген (ср. стр. 147) — чей собственный отец был мучеником и который сам подвергался пыткам, — называет число христианских мучеников — подвижников «маленьким и легко исчислимым» фактически большинство «мученических актов» фальсифицировано, многие языческие императоры совсем не были преследователями христиан, государство беспокоило христиан не из-за их религии. В действительности многие придерживавшиеся старой веры служащие относились к христианам настолько терпимо, насколько было возможно. Они давали им время на размышление, обходили предписания, дозволяли обман, отпускали из-под ареста или вооружали христиан юридическими трюками, которые позволяли им быть оправданными, не отрекаясь от своей веры. Они отпускали вновь домой людей, на которых поступил донос, и нередко по-прежнему спокойно реагировали на их провокации.

Но уже епископ Евсевий, «отец церковной истории», начнет в первой половине IV-го века без устали выкладывать страшные сказки о злых язычниках, скверных преследователях христиан. Он использует для этого всю восьмую книгу своей «Церковной истории», к которой, конечно, относится то, что знаток говорит прежде всего о 9-й и 10-й книгах этого труда (наш почти единственный источник по древней церковной истории). «Выразительность, описательность, разглагольствование, полуправда и даже подтасовка источников заменяют научную интерпретацию надежных документов» (Морро).

Вновь и вновь христиане, «воистину удивительные бойцы», истязаются проклятыми язычниками — фактически епископом Евсевием, — их терзают ударами бичей, скребками, вспарывают животы, рвут икры, щеки, ломают ноги, отрезают носы, уши, руки, кромсают остальные члены Евсевий вызывает жалость уксусом и солью в ранах, загоняет камышовые трубки под ногти, в пальцы, сжигает спины кипящим свинцом, поджаривает страдальцев на решетке «для долгих мучений». И при всем этом и многом другом эти герои стойки, в хорошем расположении духа, в полном самообладании «Да, они ликовали и пели Богу Мира величальные и благодарственные песни до последнего дыхания».

Других верующих в Христа, указывает Евсевий, «по приказу слуг дьявола» погружали в пучину моря, распинали, обезглавливали, — «порой даже сотню мужчин вместе с маленькими детьми(!) и женщинами за один день. Меч палача затупился, слуги палача от изнеможения должны были сменять друг друга» Третьих бросали «людоедским тварям», диким кабанам, медведям, пантерам «Мы сами присутствовали при этих битвах и видели, как явилась божественная сила нашего Спасителя Иисуса Христа, к которому относится свидетельство. И когда дикие звери время от времени приготавливались к прыжку, они снова и снова отступали назад, словно остановленные божественной силой» О христианах («в общем их было пять»), которых «яростный бык» должен был растерзать, епископ сообщает-«Как ни стучал он копытами и ни бодался рогами туда-сюда, и, разъяренный каленым железом, и извергая ярость и погибель, он был оттеснен святым Провидением».

Христианская историография!

Однажды Евсевий упоминает «целый город во Фригии, населенный христианами», чьих жителей «вместе с женами и детьми» сожгли, — но, к сожалению, утаивает название места. Вообще он, хотя даже повторяет очевидцев, как правило, намеренно уклоняется от точных сведений, зато непрерывно хвастается «бесконечными толпами», знает «огромные массы», частью казненных мечом, частью сожженных, «бесчисленных мужчин с женщинами и детьми»(!), которые «во имя учения нашего Спасителя» умирали «различным образом».

Нельзя не упомянуть, что в 335 г на соборе в Тире египетский епископ Потамон из Герклеи обвинил епископа Евсевия в отходе во время преследований. Конечно, это не доказано и может быть, как уже часто бывало, являлось клеветой одного брата по службе на другого брата по службе.

Преследования в Галлии в 177 г при Марке Аврелии (161–180 гг.), философе на императорском троне («самосозерцанию» которого удивлялся еще Фридрих II Прусский) по словам Евсевия повлекли за собой смерть десяти тысяч мучеников». Но мартирология называет 48 мучеников в результате преследований в Галлии при Марке Аврелии. И из них в «Лексиконе теологии и церкви» остается собственно восемь св. Вландина «со св. епископом Потином и шесть других товарищей». Напротив, позднее число языческих мучеников в Галлии «особенно велико» (К Шнейдер).

Так как о преследовании христиан при Диоклетиане вообще самом суровом — вопреки воле выдающегося государя, — еще помнят многие современники, то Евсевий уже не мог оплакивать десятки тысяч жертв (более чем удивительно) (Преследования для церковных вождей — часто радость Об этом можно прочитать даже у пап XX века Преследования взбадривают, побуждают к тесному сплочению, — лучшая пропаганда временем). Евсевий, который опубликовал особое послание «о мучениках в Палестине», пишет в своей церковной истории «Мы знаем тех из них, которые в Палестине выделялись» Евсевий теперь больше не называет «десять тысяч», а в общей численности 91 мученика. В 1954 г де Сент Круа исследовал в «Harvard Theological Review» данные «отца церковной истории», при этом в наличии осталось шестнадцать мучеников: в самые худшие, десятилетия продолжавшиеся античные преследования христианин, на Палестину ни разу не приходилось двух мучеников в году. Несмотря на все, один из сегодняшних защитников Евсевия считает ошибочным заключение, что он «не имел никакой научной совести» (Уоллес — Хадрил).

Сами же языческие императоры, «Богом» посланные, однако, представители его «порядка» (стр.164), были теперь покрыты худшими нечистотами отцов церкви. Если для Афенагора они были добры и мягки, мудры и праволюбивы, миролюбивы, благодетельны, жадными к знаниям (стр. 161), то уже в начале IV столетия их бичевали как не имеющих себе равных монстров.

ЯЗЫЧЕСКИЕ ИМПЕРАТОРЫ — РЕТРОСПЕКТИВНО

Христианский триумфальный рев начался около 314 г, то есть сразу после переворота, поджигательским посланием Лактанца «О типах смерти преследователей», — настолько пошлым по теме, стилю, уровню, что многие долго не хотели признавать «Cicero christianus», в то время как подлинность сегодня (почти) неоспариваема. Имеется мало бранных слов, которые бы не употребил Лактанц в этом послании в адрес римских императоров «противников Бога», «тиранов», которых он сравнивает с волками, «чудовищ». Переворот едва завершился, и уже, комментирует фон Кампенгаузен, «старую церковную идеологию мученичества и преследования как ветром сдуло и она обернулась почти своей противоположностью».

Император Деций (249–251 гг.), преследователь христиан, хотел, как свидетельствуют монеты («рах provincial»[91]), возглавлять мирный режим, был, согласно историческим источникам, прекрасным человеком. В битве при Абритте в Добрудже он потерпел поражение от вождя готов Книвы и погиб. Этот Деций для Лактанца — «враг Бога», «достойное отвращения чудовище», корм исключительно «диких животных и птиц» О Валериане (253–260 гг.), который тоже преследовал христиан, а потом умер в персидском плену, Лактанц утверждает, что с него «сняли кожу и покрасили красной краской, чтобы в храме варварских богов хранить как память о блестящем триумфе» Диоклетиана (284–305 гг.), который призвал бедного Лактанца в Никомедию в качестве «rhetor latinas» и во время преследований, проведенных Лактанцем в имперской столице, не затронул, отец церкви называет «великим в изобретении преступлений». И Максимиан (285–305 гг.), соимператор Диоклетиана, как рассказывает Лактанц, не отказывал «его злобным желаниям ни в малейшей мере» «Куда бы он ни направлял свой путь, там вырывали девушек из рук родителей, чтобы сразу же быть в его распоряжении». Однако «всех злых, когда-либо живших», превосходил пасынок Диоклетиана император Галерий (305–311 гг.), которого Лактанц считал непосредственной причиной начавшихся в 303 г. погромов. Следовательно, он обратил свое внимание «на несовершенства мира».

Всякий раз, когда «подлый» хотел «развлечься», он призывал своего медведя, «в дикости и размерах ему совершенно подобного» и кормил его людьми. «И когда у них вырывали конечности, он мог удовлетвореннейше смеяться, и никогда он не ел вечером без человеческой крови», «лишь огонь, крест и дикие звери были повседневными и привычными вещами», царил лишь «всеобщий произвол». При взыскании налогов вымирали люди и домашние животные. «Остались еще только попрошайки. Но смотри, мягкосердечный человек сжалился и над ними, чтобы положить конец их нужде. Он собрал их всех вместе, погрузил на лодки и утопил в море».

Христианская историография.

Причем Лактанц в этом «первом христианском вкладе в философию и теологию истории» (Пишон) не забывает уверять, что он собрал «все эти события с добросовестной точностью», «чтобы память о столь больших событиях нисколько не потерялась или чтобы будущие историографы не исказили правду».

Как наказанье Божье дан Галерию рак, «чудовищный гнойник в нижней части гениталий» (Евсевий говорит скромнее о том месте, «которое нельзя назвать») Церковные писатели Руфин и Оросий позднее придумают самоубийство. Однако Лактанц, со времени которого историография считала Галерия «диким варваром» (Альтендорф), со сладострастием изображает на протяжении ряда страниц течение болезни (однако, в другом месте, он тоже, как и епископ Киприан, подслащивает верующему вечностью взгляд на жалкое состояние обреченного). «В теле образовались черви. Запах пронизал не только дворец, но распространился по всему городу»! «Его пожирали черви, и тело в невыносимых страданиях распадалось в гниль…». Епископ Евсевий добавляет «Тех из врачей, которые просто не смогли вынести всю меру отвратительного запаха, убивали, других, которые, не смогли найти средство лечения, безжалостно казнили».

Христианская историография.

Вместе с тем смертельно больной Галерий, чей конец отцы церкви живописали всеми красками античных топик, издал 30 апреля 311 г «Эдикт о терпимости из Никомедии». Указ прекратил гонения христиан — здесь еще раз оправданный диоклетианской государственной идеологией, — и сделал христианство religio licita, причем христианам разрешал, даже предлагал восстановить свои церкви, «однако при условии, что они никаким образом не будут действовать против порядка». Но в силу этой, конечно, не очень дружественно сформулированной «Magna charta»[92] новой религии умирающий в Сердике Галерий несколько дней спустя представил «похвальное свидетельство своей личной искренности» (Хенн); так, однако, «впервые в истории христиане определенным образом были законно признанными» (Грант).

Галерий, который правил дунайскими провинциями и Балканами, с Сирмией как предпочтительной резиденцией, хотел обновить империю, политически и религиозно, согласно представлениям диоклетианского двора. Он не был чудовищем, которое выпрыгнуло из-под пера Лактанца и других отцов церкви, а, по сведениям из надежных источников, хотя и достаточно неотесанным, однако благоразумным и справедливым. Аврелий Виктор, в 389 г городской префект Рима и автор римской истории императоров, отмечает у бывшего погонщика скота наряду с «грубостью» и «невоспитанностью» также «способности, которыми природа его отличила». Он с похвалой отзывается среди прочего о приобретении им плодородных земель в Паннонии (названной по имени его склонявшейся к христианству жены Валерии провинцией Валерия), искоренении чудовищных лесов, о стоке для озера Пелсо, вероятно, Платцензее, в Дунай.

Конечно, Лактанц, который лишь недавно, когда христианство еще подавляли, призывал «Не должно быть ни насилия, ни несправедливости, так как к религии нельзя принудить», «словами, а не побоями нужно защищать дело», «терпением, а не жестокостью, верой, а не преступлением», Лактанц, который еще только что называл «корнем законности и общим основанием справедливости» тезис, «чтобы ничего не делать ближнему, что сам не хочешь терпеть, что по самому себе надо определять, что хорошо ближнему», — этот самый Лактанц теперь обзывает языческих властителей преступниками против Бога и ликует, что от них «не осталось ни побега ни корня». «В земле лежат они, которые противились Богу, которые разрушали святые храмы, пали в ужасном падении, — поздно, но глубоко и по заслугам». Напротив, отец церкви с восторгом встречает массовые убийства Константином пленных франков в Трирском амфитеатре. И взахлеб благодарит в конце своих «Видов убийства преследователей» «вечное милосердие Бога» за то, что он, «наконец, взглянул на землю, что он сподобился свое стадо, злобными волками частью опустошенное, частью рассеянное, восстановить и собрать, а злобных чудовищ искоренил. Господь их истребил и смел с лица земли Итак, нам остается триумф Бога приветствовать ликованием, победу Господа отметить хвалебными песнями. Нам остается…».

И последующий фаворит Константина, историк церкви Евсевий, вел себя соответствующе и оскорблял языческих императоров не меньше. Он утверждает, что Валериан «убивал несчастных детей, приносил в жертву детей достойных сожаления родителей, исследовал внутренности новорожденных, разрезал и разрубал изображения Бога». Похожее навешивает Евсевий и на императора Максенция, присоединив к этому еще убийство и беременных женщин с помощью львов (наряду с мнимым массовым убийством сенаторов, ср. стр. 192). Однако в подобных поступках язычников обвиняли часто, они стали прямо-таки предметом обсуждения церковной историографией и приписаны Галерию, Максимиану, Северу и, естественно, императору Юлиану, «Отступнику». Это не могло быть обременительным для Евсевия, человека, который в своем «Praeparatio evanglica» продемонстрировал грязь и низость язычников и величие и блеск добродетелей своей стороны в пятнадцати книгах, для которого весь эллинизм олицетворялся в образе черта, «языческого дьявола, который ненавидит добро и любит зло», который нападал «наподобие свирепой собаки» на, ах, таких благородных христиан, в «зверином безумии», «исполненные рокового и пагубного для души яда», натравливал «на нас каждого дикого зверя и каждое чудовище в человеческом облике». Таким образом, Евсевий тоже вне себя от счастья, что Константин «теперь как раз тех преследовал, которые это делали, и карал их заслуженным божьим наказанием»; что владыки теперь «плюют в лицо мертвым идолам», «попирают ногами законы дьяволов», высмеивают «безумие» язычников, «исчезло все безбожное отродье с человеческого горизонта», «дикие звери, волки и всякого рода ужасные и хищные чудовища».

Но прежде чем мы рассмотрим новые христианские величества, нужно коротко обернуться к двум первым великим противникам христианства, так как их атаки показывают, насколько рано и проницательно язычники поставили под вопрос поведение отцов церкви, нередко убедительно возражали, доводя его ad absurdum.

ЦЕЛЬС И ПОРФИРИЙ — ПЕРВЫЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПРОТИВНИКИ ХРИСТИАНСТВА

Хотя антихристианские труды этих философов были, что понятно почти само собой, уничтожены уже первыми христианскими императорами, но их можно частично реконструировать по трактатам их противников, прежде всего Оригена, который в 248 г написал ответ в книгах, причем влиятельнейший христианский теолог раннего времени явственно затрудняется с возражениями Цельсу, и тем больше, когда аргументы последнего его самого убеждают Ориген, впрочем один из самых уважаемых христиан вообще (стр.147), прибегает при этом к всевозможным уловкам, усекает существенное, замалчивает его совсем, — вопреки повторяемым уверениям в противоположном. Он подсовывает Цельсу, который, конечно, писал тенденциозно, но всегда опирался на факты, свой собственный вымысел и называет его столь часто, сколь можно, путаником первого ранга, хотя его собственная реплика предоставляет «лучший контраргумент» (Геффкен).

«Истинное слово» (Alethes Logos) Цельсия, возникшее в конце II-го века, было первым памфлетом против христианства. Как диатриба платоновской философии, — он большей частью относительно искусен, нюансирован, то трезво доказателен, то ироничен, не окончательно непримирим Его автор показывает себя сведущим в Ветхом Завете, в Евангелиях, хорошо знакомым с развитием христианских общин, автор, о котором лично мы знаем очень мало, но труд которого не показывает его легкомысленным.

Цельс проницательно обнаружил щекотливые места. Например, смесь христианского учения, с одной стороны, из иудаизма, с другой — из элементов стоицизма, платонизма, персидских, египетских учений, мистических верований. Он находит, однако, что «эти вещи лучше всего выражены у греков и без высокомерного шума и деклараций, будто бы они явлены Богом или сыном Бога». Цельс иронизирует по поводу самоуверенности евреев и христиан, их жалких претензий на избранность. «Вначале там Бог, потом сразу мы, им созданные и ему во всем подобные, нам все подчинено, земля, вода, воздух и звезды, по нашей воле все это там и чтобы нам служить». В противоположность этому Цельс сравнивает «род евреев и христиан» со «стаей летучих мышей или с муравьями, которые вышли из своего сооружения, или с лягушками, которые уселись вокруг болота, или с дождевыми червями» и полагает, что человек не имеет никаких существенных преимуществ перед зверем и является частью космоса, чей творец на карту поставил все.

Цельс уже задает себе также вопрос, — для чего, собственно, пришел Бог «К примеру, чтобы познакомиться с положением у людей? Так как он не все знает? Итак, он знает все, но ничего не улучшает». И если Бог пришел, то почему так поздно? И отчего должна быть спасена только часть, однако «весь остальной род человеческий должен сгореть»? Как также полностью разрушенное тело может восстановиться и вернуться в свое первоначальное состояние? «Так как они не знают здесь ничего в ответ, то помогают себе безвкусной уловкой, что для Бога все возможно».

И в нравственном учении Иисуса Цельс, мастер историко-религиозных сравнений, не находит ничего нового. Он утверждает — по праву — о христианской этике, что это учение такое же, как и у других философов, и ни одно еще не удостаивало новым знанием». В доказательство он пространно цитирует известное место из платоновского «Критона», диалога Критона и Сократа, который настойчиво объясняет, что нельзя делать «несправедливости ни при каких обстоятельствах», «даже тогда, когда нам причинена несправедливость», «даже если уже столь много зла» претерпели, «что ни нарушать справедливость, ни воздавать за несправедливость несправедливостью, ни воздавать злом за претерпеваемое зло ни в коем случае не правильно» Цельс даже указывает, что до Платона божественные мужи защищали тот же самый взгляд, вероятно, намек на учение Пифагора.

Со всем религиозно-историческим правом язычник настаивает на том, что в Христе не было ничего необычного рядом с Гераклом, Асклепием, Дионисом и тому подобными, чья жизнь была не меньше благотворна и чудесна, чем его «Или вы думаете, что все рассказанное другими, это выдумка или считается таковой, а рассказанное вами, напротив, ловко и правдоподобно найденная концовка спектакля, а именно, — призыв со столба, когда он прощается, и землетрясение, и тьма?» Умирающее и возрождающееся божество, мифически и исторически, были до Иисуса, и его чудеса тоже были, так сказать, до него засвидетельствованы совместно с кучей других «фокусов» и «проделок мошенников» «Так как те люди могли совершать подобные вещи, то мы должны их тоже считать сынами Бога?». Конечно, тем, «которые хотели быть обманутыми, могли явиться и многие другие, подобные Иисусу».

Цельс снова и снова подчеркивает, что христиане вышли из необразованных, жаждущих чуда слоев, что их учение привлекло лишь «наивных людей», «так как оно само наивно и лишено научного характера». А перед образованными, которых оно не может обмануть, говорит Цельс, христиане обращаются «поспешно в бегство» Взамен этого они заманивали необразованных, рассказывая и объясняя им «диковинные вещи», что «не нужно обращать внимания ни на отца, ни на учителей, и верить только им одним. Они говорят лишь глупую и безумную чепуху. Будто только они знали, как должно жить, и если бы дети пошли за ними, то стали бы счастливыми. Так говорят они. Когда же они замечают, что к ним приближается образованный учитель и умный человек или просто сам отец, то самые осторожные из них быстренько убегают, но наглые подстрекают детей к непослушанию, нашептывая им, что в присутствии отца или учителя они не хотели и не могли бы сообщить ничего ценного, они утверждали, что ничего нельзя сделать со столь неспособными и вздорными людьми, которые совершенно испорчены, глубоко погрязли в зле и их лишь накажут. И если дети захотят, они могут оставить отца и учителей».

Едва ли можно сомневаться в содержании таких высказываний по сути, вспомним, сколь фанатично уже намного позднее отцы церкви побуждали к грубому неуважению родителей, как только они противились их целям (стр. 131 и след.).

Спустя столетие после Цельса литературную борьбу против новой религии продолжил Порфирий. Родившись около 233 г, вероятно, в Тире (Финикия), Порфирий с 363 г в течение десятилетий жил в Риме, где он стал самым значительным учеником Плотина, мыслителя, которого, вопреки всем добродетелям, Бог обрекает, по отцу церкви Фирмицию, на плачевную гибель от проказы. Из пятнадцати книг Порфирия «Против христиан», плода выздоровления на Сицилии, сохранилось лишь немногое в цитатах и отрывках. Сам труд пал жертвой распоряжения об уничтожении со стороны христианских государей, вначале Константина, потом, в 448 г, императора Феодосия II и Валентиниана III первый — запрет книг в интересах церкви.

К сожалению, мы знаем об этом полемическом труде намного меньше, чем о труде Цельса. То, что Порфирий знал об «Истинном слове», можно во всяком случае, догадываться Многое естественным образом, более или менее, повторяется. Так, Порфирий тоже спрашивает, что же делали народы столь многие столетия до Христа? «Почему было необходимо, чтобы он пришел лишь недавно, а не прежде чем бесчисленное число людей погибло?» Порфирий работает более систематично, чем Цельс, более образован, превосходит его как историк и филолог, знает историю еще лучше, так же как и христианские труды. Он больше вникает в детали, подвергает острой критике Ветхий Завет, Евангелия, и, вскрывая настойчиво их противоречия, он как раз становится предшественником рационалистической критики Библии. Он решительно отвергает божественность Иисуса. «Даже если среди греков кто-нибудь был бы достаточно тупоумным, чтобы считать, что в статуях обитают боги, то и то его представления были бы намного менее невразумительными, чем того, который верит, что божество проникло в тело девушки, что оно стало зародышем, а после рождения находилось в начальной стадии развития».

Порфирий критикует также Петра и прежде всего Павла, которого, — как многие до сегодняшнего дня (стр. 107), — находит особенно отвратительным. Он находит его вульгарным, мракобесом, фокусником и приписывает ему, правда, вслед за христианами алчность (стр. 127), нескрываемую, впрочем, самим Павлом «Какой воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, пася стадо, не ест молока от стада?» Апостол ссылается также на Моисея «не заграждай рта у вола молотящего». Порфирий утверждает даже, что так как Павел был беден, он хотел (как paз главная цель его пропагандистских поездок) выкачивать деньги из легковерных богатых женщин. Даже сам св. Иероним нелегко принял обвинение, что христианскими общинами руководят женщины, что расположение дам открывало доступ к священнический должности.

Далее язычник порицает учение о спасении, христианскую эсхатологию, крещение, причастие, но в центре его нападок находится вообще упрек в неразумности, иррационализме, причем не обошлось без оскорблений. Тем не менее Фредерик Поулсен заключает в 1949 г «Труд Порфирия написан с таким призывом к эрудиции, к утонченному интеллектуализму и религиозному сознанию, какого не достигало ни одно антиклерикальное сочинение ни до того, ни когда-либо позже Здесь предвосхищена вся библейская критика нового времени, так что современный исследователь то и дело признательно кивает». И теолог Харнак писал, что «и сегодня еще Порфирий не опровергнут» «В большем, что он утверждает принципиально, он прав».

Само собой разумеется, что наряду с критическим просветительством у Порфирия есть нечто, обусловленное эпохой, например, цветущая вера в оракулов и демонов. В труде его предшественника точно так же многое теперь кажется наивным. Однако и за Цельсом теолог Аллхейм признает «уничтожающую критику евангелического образа Иисуса». И если Цельс заключает «не непримиримо», а призывом к христианам принять участие в государственной жизни, в военной службе, то позднее они, считает теолог, требованию, поставленному Цельсом, последовали слишком уж охотно «При Константине они внезапно встали на сторону власть имущих, угнетателей Пагубный альянс трона и алтаря начался».

Начало этого альянса, воздействующего роковым образом до сих пор, показывает следующая глава.


Примечания:



8

Царственная власть (лат)



9

Вечный покой, вечная жизнь, непрерывное благо (лат)



84

Племя (лат).



85

«Армия дьявола» (лат).



86

«Темный и извилистый покров мифологического языка египтян» (англ)



87

«Речь против язычников» (лат)



88

«Целиком антропоцентрическому технократическому раю, который есть начало все большего нашего влечения к аду» (англ)



89

«Увещевание» (греч)



90

Минута кончины (лат)



91

«Мир провинции» (лат)



92

«Великая хартия» (лат)









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх