I

Теория и программа коммунизма

Идея бесклассового общества полного равенства изначально возникла в классической Греции. Древней Греции выпало стать первой страной мира, где признавалась частная собственность на землю, а земля считалась товаром, поэтому она первая столкнулась с социальным неравенством, проистекающим из права собственности. Гесиод, современник Гомера (VII век до н. э.), в поэме Труды и дни воспел мифический «Золотой век», когда люди не знали «позорной страсти к наживе», когда было изобилие благ, которыми равно пользовались все, и человечество пребывало в вечном мире. Тема Золотого века снова прозвучала в произведениях римских поэтов Вергилия и Овидия; Овидий писал о временах, когда мир не знал таких понятий, как «пограничные столбы и ограждения».

Самое раннее теоретическое определение этот идеал обрел в произведениях Платона. В Республике, вкладывая эти слова в уста Сократа, Платон утверждал, что распри и войны коренятся в обладании имуществом:

Подобные различия возникают обычно из разногласий по поводу таких слов, как «мое» и «не мое», «его» и «не его»… И разве не наилучшим образом устроено то государство, где наибольшее число людей одинаково и по отношению к одним и тем же вещам пользуется такими словами, как «мое» и «не мое»?

В Законах Платон провидел не только общество, в котором люди владеют сообща всем, в том числе женами и детьми, но и такое, где частное и личное исключены из жизни, а вещи, по природе своей личные, скажем, глаза и руки, становятся общими и до некоторой степени видят, слышат и действуют сообща, и все люди возносят хвалу или обвиняют, испытывают радость или грустят по одним и тем же поводам.

Аристотель, ученик Платона, сомневался, что подобная коммунистическая утопия принесет в общество мир, по той причине, что люди, владеющие вещами совместно, более склонны к ссорам, нежели те, что имеют их в частном владении. Более того, утверждал он, корень общественных разногласий не в материальной собственности, но в жажде обладания ею: «уравнивать надо не собственность, а желания людей».

Существует распространенное, но ложное мнение, что социализм и коммунизм представляют собой всего лишь современную, светскую версию христианства. Но, как отметил Владимир Соловьев, разница в том, что если Иисус призывал своих последователей отказаться от принадлежавшей им собственности, то социалисты и коммунисты хотят лишить собственности других. Более того, Иисус никогда не звал к нищете, он просто говорил, что она облегчает путь к спасению. Широко известное высказывание Св. Павла о деньгах цитируют, как правило, неверно: он не говорил, что «деньги есть корень всякого зла», корень зла он видел лишь в «любви к деньгам» — иными словами, в алчности. Св. Августин риторически вопрошал: «Что, золото это нехорошая вещь?» — и отвечал: «Нет, хорошая. Но злые используют хорошее золото ради зла, а добрые используют хорошее золото для добра».

Отцы церкви и позднее католические богословы придерживались прагматических взглядов на собственность. Согласно Св. Августину, общество без собственности возможно только в раю — в том самом «Золотом веке», который человечество утратило вследствие первородного греха. Учитывая несовершенство человека, собственность моральна, если ею пользуются мудро и в благотворительных целях. Католическая церковь не только не проповедовала бедность, но и отрекалась от тех, кто это делал, а иногда и преследовала их. Основатели протестантства, особенно Кальвин, считали богатство благом и знаком Божьей милости.

Однако представление о «Золотом веке» никогда не исчезало из сознания европейцев. Ранние мореплаватели пускались в свои путешествия, вдохновляемые не только поисками Эльдорадо и других мифических мест, где золото в изобилии рассыпано под ногами, как пыль, но также и стремлением найти острова, где расположен земной рай, — легенды о них жили в средневековой Европе. И когда они впервые высадились на Американском континенте и увидели обнаженных индейцев, они были убеждены, что поиски увенчались успехом: разве отсутствие чувства стыда не есть признак жизни до грехопадения? Если туземцы и в самом деле жили в раю, это значит, что они ничего не знают о собственности. По возвращении Колумб сообщил, что аборигены «простодушны» и «если их попросить, никогда не отказываются поделиться тем, что имеют; напротив, они приглашают любого воспользоваться этим». Он не был уверен, известна ли им частная собственность, но заметил: «Тем, что имеет один, пользуются все, особенно, это касается пищи».

Первые наивные впечатления вскоре уступили место более реалистичной оценке американских индейцев, успев, однако, породить утопическую литературу, ставшую с тех пор неотъемлемой частью западной мысли^{2}. Архетипическая Утопия Томаса Мора, описанная в вышедшей в 1516 году книге под этим названием, по мнению ряда ученых, черпала вдохновение в отчете о путешествии Колумба и других ранних землепроходцев. Далеко не столь благостное место, какое подразумевает современное значение слова «утопия», это было суровое и строго регламентированное сообщество, где все жители одевались одинаково и жили в одинаковых домах, где никто не имел права передвигаться без разрешения и где частные обсуждения общественных дел карались смертной казнью. Деньги были отменены, золото и серебро шли на изготовление ночных горшков. Общей темой последующих утопий, как и у Мора, было как отсутствие личного богатства, так и насилие сообщества над личностью в целом: и в теории, и на практике утопия означает подчинение личности власти, что вынуждает человека делать то, что он не хотел бы делать по собственной воле.

Тут следует отметить, что идеал «Золотого века» при отсутствии собственности является мифом — плодом мечты, а не достоянием памяти, — потому что историки, археологи и антропологи согласны между собой в том, что никогда не было такого места и времени, когда средства производства находились бы в общей собственности. Все живые существа, начиная с самых примитивных и кончая высоко развитыми, для своего выживания должны иметь доступ к пище, и для обеспечения этого доступа должны иметь право собственности на территорию обитания. В течение тысячелетий до того, как люди перешли к оседлому образу жизни для занятия земледелием и жили в основном охотой и собирательством, связанные родством группы утверждали свое исключительное право на территорию, прогоняя или убивая пришельцев. Притязания на собственность обострились после перехода к земледелию примерно десять тысяч лет назад, потому что обработка почвы это тяжкий труд, отнюдь не сразу приносящий плоды.

В древнейших цивилизациях, отстоящих от нашего времени на пять тысячелетий, — в Египте при фараонах и в Месопотамии — пахотная земля принадлежала дворцам и храмам. Древний Израиль это первая страна, в отношении которой мы имеем твердые свидетельства о частной собственности на землю. Господь в Ветхом Завете проклинает всякого, кто позволит себе передвинуть межевые камни («Проклят нарушающий межи ближнего своего», Второзаконие, 21:17), а в нескольких книгах Библии говорится о семьях и отдельных людях, имеющих в частной собственности землю и пастбища. Однако владение землей в древнем Израиле сдерживалось множеством религиозных и клановых ограничений. И лишь в классической Греции пахотная земля с древнейших времен находилась в частной собственности. Иными словами, нет никаких свидетельств, говорящих о том, что в каком-то, пусть самом далеком прошлом, были общества, не знавшие «пограничных столбов и ограждений» и не признававшие «моего» и «твоего».

Важнейшим вкладом в теорию социализма и коммунизма явились концепция природы человека, выдвинутая мыслителями Просвещения. На Западе традиционно считалось, что человеческое существо состоит из тела и души, сотворенных Создателем; люди верили, что душа наполнена идеями и ценностями, заложенными от рождения. Это был консервативный взгляд, поскольку он утверждал неизменность человеческой природы: она такая, какая есть, и такой останется всегда. Иными словами, если человеку свойственно стяжательство, таковым он и останется.

Этому предположению бросил вызов английский философ Джон Локк; в своем «Опыте о постижении человека» (1690) он отрицал существование «врожденных идей». По Локку, ум (или душа) при рождении представляет собой чистый лист бумаги: все идеи и ценности проистекают из чувственного опыта. Эта теория подразумевает, что человеческая природа податлива, а не постоянна, а потому людей можно формировать в той мере, в какой их природная доброта — философы признавали ее как нечто само собой разумеющееся, — способна преодолевать эгоизм. Французский мыслитель восемнадцатого века Клод Адриан Гельвеции сделал подразумеваемое явным, доказывая, что правильное воспитание и законодательство не только дадут возможность, но и вынудят людей достичь полной добродетели. Эта крайне сомнительная психологическая теория стала общим наследием либерализма, социализма и коммунизма, которые в разной степени полагаются на воспитание и/или насилие для достижения своих соответствующих целей. В некоторых отношениях коммунистическое государство, созданное Лениным в России в ноябре 1917 года, было грандиозным экспериментом общественного воспитания, предпринятым по модели Гельвеция с целью формирования совершенно нового типа человека, избавленного от пороков, в том числе и приобретательства.

Именно французские радикальные мыслители восемнадцатого века первыми выдвинули коммунистические программы, призывая к отмене всякого частного богатства на том основании, что оно является причиной всех бед, известных человечеству. Морелли, автор опубликованного в 1775 году важного трактата Le Code de la Nature (Кодекс природы), писал:

Единственный известный мне вселенский порок это алчность; все прочие, как бы их ни называли, суть лишь формы, степени ее… Проанализируйте тщеславие, гордыню, амбиции, лживость, лицемерие, злодейство; исследуйте большинство наших утонченных добродетелей сами, и окажется, что все они растворены в этой коварной и вредоносной стихии, жажде обладания.

Таким образом, в основе каждой социалистической и коммунистической доктрины лежит экономически детерминированная психология.

Вплоть до середины девятнадцатого века идеал равенства оставался устремлением, которое иной раз порождало социальное насилие, но не имело ни теории, ни стратегии. Так, в Англии семнадцатого века Джерард Уинстэнли, лидер радикальной группы, именовавшейся диггерами («копателями»), призывал своих сторонников захватывать общинные земли и превращать их в пашню. Он выдвинул нечто вроде коммунистической доктрины, которая отвергала торговлю землей или ее плодами. Полтора столетия спустя, во время Французской революции французский радикал Франсуа Ноэль Бабеф организовал «Заговор ради равенства», призывавший к обобществлению всей собственности. Но ни тот, ни другой не могли выработать доктрину, способную показать, как будет осуществлена социальная революция, к которой они стремились. Это справедливо и в отношении социалистов-идеалистов, действовавших в начале девятнадцатого века, таких как граф де Сен-Симон и Шарль Фурье, которые надеялись убедить богатых расстаться с частью их собственности.

Время от времени на Западе возникали добровольные коммунистические общины. Одной из них была Виргинская компания в Джеймстауне (1607), другую, Новую Гармонию Индианы, основал в 1825 году английский филантроп Роберт Оуэн. Все эти попытки рано или поздно заканчивались провалом, главным образом из-за неспособности решить проблему «бездельников», то есть членов коммуны, получавших полную долю урожая, ничего или почти ничего не делая.

Вкладом Карла Маркса и Фридриха Энгельса в социализм была теория, призванная показать, почему царство равенства не только желательно, но достижимо и, более того, неизбежно. Чтобы обосновать это требование, они прибегли к методам, почерпнутым из естественных наук, завоевавших в девятнадцатом веке колоссальный престиж.

Маркс и Энгельс разработали доктрину «научного социализма», которая гласила, что идеал эгалитарного общества без собственности не только может осуществиться, но в силу естественного развития экономики должен осуществиться. Марксистская концепция социальной эволюции возникла под влиянием теории Дарвина, сформулированной в 1859 году в Происхождении видов. Книга Дарвина описывала появление биологических видов как результат естественного отбора, который позволял им приспосабливаться к враждебной среде. Процесс этот отличала динамичность, виды развивались от низших стадий к высшим в соответствии с детерминированными правилами. Эту теорию сразу подхватили исследователи человеческого поведения, создавшие школу «эволюционной социологии», описывающей историю как «поэтапный» прогресс от низших форм к высшим. Влияние Дарвина на Маркса и Энгельса было настолько велико, что Энгельс, выступая на похоронах своего друга, сказал: «Подобно тому, как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории».

Внесение эволюционного мышления в социалистическую теорию ввело в нее понятие неотвратимости. Согласно «научному социализму», человеческие действия могут в некоторой степени замедлить или ускорить социальную эволюцию, но они не в состоянии изменить ее направление, которое зависит от объективных факторов. Так, по причинам, которые будут изложены ниже, капитализм со временем неотвратимо должен будет уступить место социализму. Эмоциональное воздействие этой веры не слишком сильно отличается от религиозной веры в Божью волю, вдохновляя тех, кто твердо уверен, что как бы много препятствий ни было на их пути, окончательная победа будет обеспечена. Теория обладала особой притягательностью для интеллектуалов, обещая внести в спонтанную и беспорядочную жизнь рациональный порядок, толкователями и наставниками которого станут они сами. Маркс выразил это своим знаменитым изречением: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». А кто лучше подготовлен для разумного изменения мира, нежели интеллектуалы?

При всей своей приверженности научному методу, марксизм нарушил его основополагающее требование, а именно непредвзятость и готовность приспосабливать теорию к новым фактам. (По словам Бертрана Рассела, большевизм, отпрыск марксизма, это «религия» с «обычной для нее воинственной непререкаемостью, когда речь идет об объективно спорных проблемах».) Это была жесткая доктрина, не допускавшая иных точек зрения. Маркс не делал секрета из своего отношения к тем, кто с ним не соглашался: критика, написал он однажды, это «не анатомический нож, она — оружие. Ее объект есть ее враг, которого она хочет не опровергнуть, а уничтожить». Поэтому можно утверждать, что марксизм оказался догмой под маской науки.

Приспособление марксизма к научной культуре было лишь одной из его привлекательных черт. Другая имела отношение к происходившим в то время изменениям социальных условий. До промышленной революции основу мировой экономики составляло сельское хозяйство. До той поры от 80 до 90 процентов европейцев и американцев жили на земле или за счет земли: богатые были обязаны своим богатством земле и извлекаемой из нее ренте. Торговля и производство существовали, конечно, с глубокой древности, но играли в экономике второстепенную роль. Земля была главным источником богатства, именно поэтому эгалитарные движения концентрировали свои усилия на отмене частной собственности на землю.

Появление крупного машинного производства изменило это положение. Деньги от промышленности и торговли постепенно заменили доход от ренты в качестве главного источника богатства. Это повлекло за собой появление новой формы бедности, поскольку по мере того, как механизация резко сокращала себестоимость продукции, традиционные формы мелкого ручного производства устаревали, оставляя без работы множество ремесленников.

Индустриализация привела не только к болезненным социальным сдвигам, она фундаментально и постоянно изменяла отношения между работодателями и наемными работниками. Землевладельцы и их арендаторы были соседями и в некотором смысле партнерами. Хотя арендаторы время от времени подвергались массовому изгнанию с земли, как это было в Англии во время Законов об огораживании, в целом сельская жизнь оставалась стабильной, особенно в таких странах, как Соединенные Штаты Америки, где фермеры в подавляющей их части владели землей, которую обрабатывали.

В индустриальных обществах связи между собственником и наемным работником ослаблялись и становились неустойчивыми, потому что первый был волен выгнать рабочих, когда падал спрос. Различия в образе жизни становились все более вопиющими, нувориши похвалялись своими богатствами.

Такое развитие событий порождало растущую враждебность к «капитализму». Социализм, до той поры лишь идеал, находивший особый отклик среди интеллектуалов, начал приобретать в дополнение к своей теоретической базе еще и социальную основу среди определенных сегментов рабочего класса.

Собрание сочинений Маркса и Энгельса составляют десятки томов; один только Капитал занимает тысячу четыреста страниц плотного, насыщенного специальной терминологией текста. Мало кто сумел продраться сквозь эти сложнейшие работы, и тем более трудно объяснить их громадную популярность. Все дело в том, что основные принципы доктрины «научного социализма» могут быть сведены к нескольким относительно простым положениям.

В своей речи на похоронах Маркса Энгельс изложил «закон человеческой истории», открытый, как он сказал, Марксом и состоящий в том, что

люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д; что, следовательно, производство непосредственных материальных средств к жизни и тем самым каждая данная ступень экономического развития народа или эпохи образуют основу, из которой развиваются государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей и из которой они поэтому должны быть объяснены, — а не наоборот, как это делалось до сих пор.

Короче говоря, экономика представляет собой базис организованной жизни, все прочее — «надстройка».

Исходя из этой предпосылки, Маркс и Энгельс создали теорию общественного развития, центральный постулат которой гласит, что собственность на средства производства приводит к появлению социальных «классов». Изначально частной собственности на средства производства не было: землей люди владели сообща. Но с течением времени строй «первобытного коммунизма» уступил место классовой дифференциации, одна группа сумела монополизировать жизненные ресурсы и использовала свою экономическую мощь для эксплуатации и подавления остального населения с помощью политических и правовых институтов, защищавших ее классовые интересы. Эта группа с той же целью использовала также и культуру — религию, этику, литературу и искусства. Эти средства дали возможность правящему классу эксплуатировать остальное население.

Конечно, низшие классы не мирились с эксплуатацией; они сопротивлялись, но пока сохранялась частная собственность, им удавалось добиваться лишь замены одной формы эксплуатации другой. Поэтому, говоря словами Коммунистического манифеста, до сих пор история человеческого общества была историей борьбы классов.

Эти размышления о прошлом послужили лишь прологом к тому, что занимало Маркса более всего, — к анализу современного ему «капиталистического» мира. Он отдал много лет исследованию экономической истории Англии в поисках доказательств, что «капитализм» является последней стадией классового общества и что он должен пасть в результате революции, которую совершат эксплуатируемые промышленные рабочие. Это будет последняя революция, потому что она приведет к созданию бесклассового общества. И это будет конец истории.

Капиталистическая система основана на эксплуатации наемного труда в том смысле, что капиталист присваивает «прибавочную стоимость» производимого рабочим товара. Согласно Энгельсу, понятие «прибавочной стоимости» было вторым великим открытием Маркса, способствовавшим пониманию человеческого общества. Вся стоимость создается трудом. При капиталистической системе, однако, наниматель платит рабочим лишь малую долю того, что они создают, — ровно столько, чтобы они могли выжить. Остальное, или «прибавку», он кладет себе в карман.

С развитием капиталистического производства норма прибыли, извлекаемой капиталистом, и заработная плата рабочих неуклонно снижаются. Это происходит потому, что в условиях жесткой конкуренции капиталист должен тратить большую долю своего капитала на оборудование, сырье и прочее, и меньшую — на оплату труда, являющегося источником его прибыли. Труд дешевеет, заработная плата снижается, и это приводит к падению уровня жизни. Притом входе кризисов, периодически возникающих вследствие перепроизводства, крупные предприятия проглатывают мелкие, и промышленное богатство концентрируется все в меньшем количестве рук. Таким образом, капиталист и рабочий оказываются в одной лодке: первого губят кризисы и утрата имущества в пользу тех, кто еще богаче; второй становится жертвой постоянно растущей «пауперизации». С течением времени эта ситуация неизбежно приводит к революции:

Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют[1].

Реформы капиталистической системы не в состоянии предотвратить такой исход: он неизбежен.

Конечным результатом социалистической революции будет полное освобождение человека. «Свобода» в понимании Маркса и Энгельса не имела ничего общего с либеральными представлениями о гражданских правах и их защите от государства: «Политическая свобода есть мнимая свобода, — писал Энгельс, — худший вид рабства; она лишь видимость свободы и поэтому в действительности — рабство»[2]. Подобно Энгельсу, Маркс отвергал либеральные свободы и гражданские права как обман, поскольку они делают человека рабом материальных благ; подлинная свобода избавит человека от этой кабалы. Что они имели в виду, объяснил марксистский теоретик Дьёрдь Лукач:

«Свобода» ныне живущих людей это свобода индивидуумов, разобщенных фактом собственности, который и опредмечивает, и сам опредмечивается^{3}. Это свобода visa-vis других (не менее разобщенных) индивидуумов. Свобода эгоиста, человека, отрезающего себя от других[3].

Поэтому уничтожение собственности служит необходимым условием подлинной свободы. Только после того, как человечество освободится от этой зависимости, оно достигнет полной самореализации. Разделение труда, это проклятие человечества, исчезнет, и люди будут свободно переходить от одного занятия к другому. Маркс мечтал:

В коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности… общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно, — не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком[4].

Теории, созданные Марксом и Энгельсом, составили программу Международного товарищества рабочих, широко известного как Первый Интернационал, который они основали в Лондоне в 1864 году для подготовки трудящихся к приближающемуся кризису капитализма. Организацию с самого начала раздирали споры между социалистами и анархистами. Хотя анархисты имели с социалистами общую цель — бесклассовое общество без государства — и одинаково считали средством ее достижения насильственную революцию, у них были три важных отличия от социалистов. Анархисты видели революционный потенциал не только в промышленном рабочем классе, но и в безземельном крестьянстве и в безработных. Во-вторых, между развалом капитализма и торжеством коммунизма социалисты предусматривали переходный период (иногда называемый «диктатурой пролетариата»), во время которого новый правящий класс использует силу государственного принуждения для изъятия у буржуазии ее капитала и национализации средств производства. Анархисты отвергали любую форму государства, предсказывая, что «пролетарская диктатура» превратится в новый инструмент угнетения, на сей раз управляемый интеллектуалами в их собственных интересах. Наконец, если марксисты полагались на естественный прогресс капиталистической экономики, который и приведет к революции, анархисты звали к «прямым действиям», иными словами — к немедленному штурму существующей системы.

Время доказало правоту анархистов по всем трем пунктам: социальные революции вспыхнули не в индустриально развитых странах, а в аграрных, а «диктатура пролетариата» превратила коммунистическое государство в постоянную диктатуру нерабочих над людьми физического труда и крестьянами. Большевистская революция 1917 года в России явилась результатом прямого штурма правительства в стране, где капитализм находился на ранней стадии развития.

Таким образом, практически все предсказания Маркса оказались ошибочными, что становилось все более очевидным еще при его жизни и стало неоспоримым фактом после его смерти.

Хотя капитализм действительно переживал периодические кризисы, но такого, который привел бы к крушению общества, не было никогда. Отчасти благодаря антитрестовскому законодательству, частично в силу развития техники, открывшего новые возможности для малого предпринимательства, частично благодаря неуклонному росту сектора услуг, опережавшему развитие обрабатывающей промышленности, концентрация производства и капитала не привела к вытеснению из экономики всех, кроме гигантских монополий. Создание акционерных компаний способствовало рассредоточению богатства.

Что касается трудящихся, то они не стали жертвами пауперизации. Еще когда Маркс трудился над Капиталом, появились данные о росте заработной платы в Англии — Маркс предпочел оставить их без внимания. Еще более важным было появление государственных программ социальной помощи. Промышленные демократии, встревоженные успехами организаций трудящихся и избранием их представителей в парламенты, провели социальные законы о страховании от безработицы и от заболеваний, а также о других льготах, что препятствовало погружению рабочего класса в нищету. Первой страной, ставшей на этот путь, была Германия, где социал-демократическая партия была особенно сильна и могла, казалось, рассчитывать на большинство в парламенте. По мере того, как примеру Германии следовали другие европейские страны, у рабочих появилась заинтересованность в сохранении статус-кво и они оставались глухи к призывам социалистов к революции: их поведение противоречило утверждению Коммунистического Манифеста, будто «у пролетариата нет отечества». Трудящиеся перестали быть пролетариатом в изначальном смысле этого слова, то есть классом, обязанным лишь плодить детей (пролов) для государства. Соответственно они предпочитали профсоюзную деятельность, принимая капиталистический порядок и направляя свои усилия на получение для себя большей доли в капиталистической прибыли. Так они становились частью системы, которую, по мнению Маркса, должны были уничтожить.

По всем этим причинам ни в одной из развитых капиталистических стран взрыва не случилось: такие революции в течение столетия после смерти Маркса произошли, как и предсказывали анархисты, в странах так называемого третьего мира с их зачаточной капиталистической экономикой, массами безземельного или скудно наделенного землей крестьянства, с их тираническими режимами.

Изъяны марксистской доктрины не имели бы большого значения, останься она лишь чисто теоретическим построением. Но поскольку это была еще и программа действий, то едва ее предсказания оказались ложными — а это стало очевидно вскоре после смерти Маркса в 1883 году, — сначала социалисты, а затем и коммунисты, даже заявляя о своей верности учению, принялись подвергать марксистскую теорию пересмотрам. В западных демократиях эти ревизии как правило смягчали марксистский революционный пыл и сдвигали социализм поближе к либерализму. Результатом явилась социальная демократия. В Восточной Европе и странах третьего мира, напротив, ревизии, как правило, выпячивали в марксизме элементы насилия. Так возник коммунизм. Марксизм в его чистом, неизмененном виде в качестве политической платформы не был принят нигде, поскольку он расходился с действительностью.

Первый Интернационал распался в 1876 году, но возродился в 1889-м, после смерти Маркса. Получивший известность как Второй Интернационал, он объединил социалистические партии разных стран (без анархистов, которых он исключил), но главным его оплотом была Германская социал-демократическая партия. Революционный в своих лозунгах, эволюционный на практике, Второй Интернационал доминировал в политике социалистов до начала Первой мировой войны. Его официальная платформа, так называемая Эрфуртская программа, принятая в 1891 году, провозглашала, что интересы «буржуазного» государства и рабочего класса несовместимы, а поэтому рабочие ничем не обязаны своей стране: они лояльны лишь по отношению к своему классу. Программа подтвердила международное единство трудящихся и неотвратимость революции, которая сокрушит капитализм и буржуазию во всем мире.

Не все социалисты приняли эту радикальную доктрину. Во всех странах Европы раздавались голоса о том, что, рассуждая реалистически, улучшить положение рабочего класса можно скорее политическими и экономическими реформами, чем насильственной революцией. Французский социалист Жан Жорес предсказывал:

Пролетариат придет к власти не посредством неожиданной вспышки политической агитации, а с помощью методической и легальной организации собственных сил в условиях демократии и всеобщего избирательного права. Наше общество будет постепенно двигаться к коммунизму не в результате краха капиталистической буржуазии, а путем постепенного и неуклонного усиления пролетариата.

Главным сторонником этого курса было Фабианское общество в Англии, среди членов которого были такие литературные светила, как Джордж Бернард Шоу и Герберт Уэллс. Программа общества требовала «убедить» страну освободиться от капитализма посредством национализации промышленности; как и домарксистские социалисты, фабианцы взывали к совести нации.

Наиболее дерзкую атаку на принципы и программу марксизма предпринял Эдуард Бернштейн, светило немецкой социал-демократии и основатель социалистического «реформизма». Бернштейн многие годы провел в Англии, где вступил в контакт с фабианцами. В конце 1890-х годов он призвал социал-демократов приспособить свою теорию, а также программу к тому факту, что капитализм вовсе не собирается рушиться, а трудящиеся вовсе не погружаются в нищету. Он по-прежнему верил в социализм, но, подобно Жоресу, ждал его как следствия мирного политического и экономического развития в рамках капитализма. Он предвидел нечто вроде конвергенции капитализма и социализма, причем последний должен был вырасти из первого.

Германская социал-демократическая партия, крупнейшая и наиболее влиятельная в Европе, отвергла ревизионистские теории Бернштейна и продолжала держаться революционной Эрфуртской программы. Практически, однако, она делала именно то, что отстаивал Бернштейн, — все внимание уделяла профсоюзному движению и парламентским выборам. (От марксизма эта партия формально отказалась только в 1959 году.)

Так европейский социализм в пору своего расцвета, за четверть века до первой мировой войны фактически, если и не всегда теоретически, отступил от насильственной революции и встал на путь мирных реформ. Но он упорно держался веры в международную солидарность трудящихся. Второй Интернационал исходил из того, что рабочие всех стран — братья, и что их высший долг состоит в предотвращении войн, которые стремится развязать капитализм. Эта тема часто поднималась на дискуссиях во время конгрессов Интернационала. Выдвигались разные предложения, направленные на предотвращение войны, а также о действиях в том случае, если она все-таки вспыхнет. Принятая на Штутгартском конгрессе 1907 года резолюция (в составлении которой участвовали В. Ленин и Л. Мартов), призывала в случае войны «поднять массы и тем самым ускорить падение власти капиталистов» — иными словами, превратить войну между странами в гражданскую войну между классами. На очередном конгрессе, состоявшемся в 1910 году, делегаты единодушно одобрили резолюцию, требовавшую от парламентариев-социалистов голосовать против военных кредитов.

Увы, социалисты и их Интернационал оказались бессильны предотвратить разразившуюся летом 1914 года общеевропейскую войну. Разговоры о всеобщей забастовке ни к чему не привели. Но что еще хуже, и немецкие социал-демократы, и французские социалисты вопреки своим торжественным клятвам проголосовали за военные кредиты, тем самым окончательно дискредитировав саму идею международной солидарности рабочих. Национальная лояльность оказалась выше классовой, и этот факт не прошел мимо честолюбивых демагогов типа Бенито Муссолини и Адольфа Гитлера, пришедших к власти после войны на платформах, сливших воедино социализм и национализм.

Неспособность Второго Интернационала выполнить свои антивоенные обещания предопределила его судьбу. Социалистические партии пережили войну, но во все большей степени они отождествлялись со своими странами.

Дело социалистического интернационализма переместилось из Западной Европы сначала в Россию, а затем и в другие, далекие от Запада, страны.

Примечания:

1

1. Карл Маркс, Капитал, т. I, гл. XXIV (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23) с. 772–773.

2

2. Фридрих Энгельс, Успехи движения за социальное преобразование на континенте (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 1, Москва, 1955), с. 526.

3

3. George Lukacs, History and Class Consciousness (Cambridge, Mass, 1971), 315.

4

4. К. Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология (Сочинения, т. 3, Москва, 1955), с. 32.