На один ослепительный миг я увидела вечность во всем ее сиянии, а в ней – о, Боже! – отца, и его отца, и наш королевский род, ветвь, длящуюся от первого дня Творения[1].

И в тот же самый блаженный миг я расхохоталась над представшим мне зрелищем. Ведь все это – ложь, фиглярство и самообольщение, не больше.

Наш королевский род насчитывал лишь двух королей, в тонких жилах основателя нашей династии, юного Генриха Тюдора, текло меньше доброй английской крови, чем у любого другого английского короля со времен нормандского ублюдка, Вилъгельма Завоевателя. Генрих был чистой воды полукровка, валлийско-французская помесь.

Gaudeamus igitur! Возрадуемся же и восхвалим дедушку Генриха за ловкость рук, поднесем ему свое восхищение на королевском блюде!

Незаконнорожденные и полукровки, полукровки и незаконнорожденные, сила нашего королевства…

Теперь, когда все они мертвы, я, Елизавета, королева Англии, могу сказать – в предках Генриха Тюдора по мужской линии царственность и не ночевала, разве что, если быть совсем точной, лежала рядом. Ко времени смерти Генриха V, Оуэн Тюдор, дед будущего Генриха VII, был всего лишь доверенным слугой королевы, хранителем ее гардероба. И этот-то гардеробщик пролез под одеяло безутешной вдовы и, женившись, одним махом стал лордом-постельничъим и Главным спальником Ее Величества Королевы, Главным управляющим Королевского Тела и Валлийским Отведывателем Королевиных деликатесов – словом, королевское величие снизошло на него, подобно греху, через близость.

Этот келът-верхолаз поплатился за свою самонадеянность головой. Но его странствие в чужие края (королева была француженкой) и возделывание вдовьей нивы принесли плоды. Ибо отпрыск этого союза таким же точно прыжком достиг другой царственной невесты, последней из Ланкастеров, и Тюдоровская династия будущих королей вышла в поход.

Кстати, его сын, мой дед Генрих, «Всеанглийская роза Тюдоров», за все отрочество ни разу не ступил на английскую землю своей валлийской ногой («Валлийской и лягушачьей в придачу», – злословили враги). В постоянной опасности из-за близости к трону, он половину юности провел в навозных замках Южного Уэльса, другую половину – в бегах, вместе со стариком-дядюшкой крадучись по задворкам Бретани – «Собачья дыра, мальчик мой, – рассуждал Джаспер, – однако лучше вам расти в этой конуре, чем в Англии».

И отсюда, наконец, пришел юный Генрих заявить свои права на Англию с какими-то двумя тысячами бойцов – французов, валлийцев, шотландцев – только не англичан, как вы можете заметить!

Более века валлийские барды пели о грядущем возвращении Тюдора. Народ ждал прихода Мессии-Тюдора. Однако валлийцу что пророчество изречь, что плюнуть – цена одна; он всегда охотнее бранился и бахвалился, чем бился и боролся. И в то время как Генрих вел свой многоязыкий, вооруженный копьями и кольями отряд в тот пыльный август, только один вельможа, лорд Тальбот, пришел к нему на помощь (осудите ли вы меня за то, что я по сей день удерживаю Тальботов при себе!).

И в битве при Босворте горбун Ричард (отдадим дьяволу должное) бился, как сам дьявол, кромсая вражеские печенки, – так вепрь в последнем исступлении клыками рвет в клочья воздух. И не переметнись граф Стенли на сторону Генриха, Ричард бы победил.

Тогда и началось возвышение дома Тюдоров, из праха Ланкастеров и Йорков. Так полукровка, сын французской королевы, воспылавшей к своему хранителю гардероба, вспрыгнул на трон и сел вровень с Фридрихом III, императором Германским, его сыном Максимилианом I, только что коронованным королем Римским, Карлом VIII Французским и Яковом III Шотландским, назвавшись другом и братом этой монаршей компании. И все это – едва достигнув двадцати четырех лет!

Нападаю ли я на дедушку Генриха?

Нет, рукоплещу ему, так же, как рукоплещу его выбору будущей королевы, единственной женщины, способной исцелить раны, нанесенные Войною Алой и Белой розы, – моей бабушки-тезки, юной принцессы Елизаветы.

От нее пошло червонное золото Тюдоровских волос, бледная кожа и точеные черты, которыми, что греха таить, мы так тщеславимся.

И это было больше, чем брак по расчету. «Я люблю тебя, милая, – писал он весенней порою их любви, – и томлюсь по тебе больше, чем сердце умеет выразить».

И это была хорошая пара, а он – хороший король. Он возродил измученную землю, опустошенную войною и сильными мира сего. Он подавил мятеж, низвел его до состояния вши, ползущей по телу политики. Он боролся с интригами. Он не заводил фаворитов.

И он берег свои чресла не для любовников того или иного пола. У него не было ни Марии Болейн, ни Бесси Блант, ни Пирса Гавестона, возлюбленного Эдуарда П. Ни один из его детей не корчился от боли под бичующим «ублюдок!» – о, если б мой отец был так же осмотрителен, когда расплескивал свое семя!

Он не расточал понапрасну свое естество; и точно так же не расточал понапрасну деньги. Он крепко держал свою казну – «крепче, чем сжатый кулак, как выразился граф Сент-Джон, его лорд-казначей, и ни капли не утекло сквозь пальцы»! Таким образом, он оставил государство в прибыли.

И Генрих был миротворцем – он всегда больше миловал, чем казнил. За двадцать четыре года Генрих ни разу не вторгся в чужие пределы и ни разу не покинул своих. Он оставил по себе чистую совесть и безупречные балансовые ведомости – неплохое наследство.

И неплохой урок для свежеиспеченной королевы Я дала обет усвоить его целиком. Клянусь, в тот день в Хэтфилде он явился рассказать мне это все. А я обещала помнить – помнить и следовать…

Глава 1

«Золотые слова – взять, удержать, сберечь», – говорят в народе.

Взять, удержать, сберечь…

Это – обо мне.

Я задыхалась от радости. Но хотя голова у меня кружилась, а душа трепетала в эти первые минуты опьянения, внутренний голос оставался трезвым и нашептывал: «Взять – самое простое; сумей теперь удержать и сберечь».

В прозрачном ноябрьском воздухе я слышала свой собственный сбивчивый голос – он доносился как бы со стороны:

– Благодарение Богу! Это Его дела! Обнародуйте новость! Сообщите императору Священной Римской Империи, испанскому королю, английским послам, лорду Роберту Дадли, королям французскому, датскому и шведскому…

Лорду Роберту Дадли? Как затесался он среди великих мира сего?

Не спрашивайте. Не знаю.

Жидкая грязь, на которой я стояла, пропитала чулки и холодила колени. Вслед за гонцами в парк набился народ. Их сиятельства встревожились: «Ваше Величество, ради всего святого, пройдите в дом!»

Величество…

Есть ли слово слаще?

С большой галереи я смотрела на волнующуюся толпу, что запрудила двор, и от полноты сердца не могла даже плакать. Воздух гудел от колокольного трезвона, далеко на горизонте горел сигнальный маяк, передавая от одной сторожевой башни к другой весть о моем восшествии на престол. Служители выкатывали из погребов бочки и бочонки, обрадованные гуляки под гром здравиц распивали светлый искристый эль.

И вдруг посреди толпы чистый, высокий голос запел:

Молились мы в годину бед:
Господь, храни Элизабет!
Когда детей терзают плоть,
Даруй нам нашу Бесс, Господь!
В раю их дух, в могиле плоть;
Молитвам нашим внял Господь!

И тут я разрыдалась.

Дрожащая, бессловесная Кэт цеплялась за мою руку, Парри, окрыленная видением будущего могущества, вдохновенно тарахтела о платьях и драгоценностях, уборах и белилах, корсажах, гофрированных манжетах и шлейфах в сорок футов длиной. Каждый из моих приближенных ликовал по-своему. Эскам стучал кулаком по ладони и цитировал древних греков, казначей Парри орал по-валлийски, Чертей без стеснения рыдал то на одном, то на другом плече онемевшего, сияющего Вернона.

Вайн с горсткой слуг сдерживал в дверях напор охрипшей от криков толпы. Впрочем, одного тихого человека пропустили сразу.

– Моя милостивейшая владычица!

Преклоненные колени, строгий наряд, мягкая черная судейская шапочка, сумка со свитками и актами – мой Сесил!

Смеясь и плача, я подняла его с колен.

– Мой дорогой, добрый друг!

Он тряхнул головой, улыбаясь пронзительными серыми глазами.

– К вашим услугам, мадам.

Его слова, его тяжелая сумка с документами, его рвение – все говорило об одном.

– Ладно, сэр, – отвечала я, – раз так, служите мне изо всех сил!

Мы приступили в тот же вечер у меня в комнате, сдвинув колени у очага, похожие больше на школьницу и учителя, чем на королеву и ее советника.

– Перво-наперво следует замириться с Францией, мадам, покончить с войной, – настаивал Сесил, – укрепить границы – а для этого восстановить флот, – но ограничиться обороной. Ведь война стоит денег, денег у нас нет, казна истощена. Чтобы все это осуществить, ваша милость должны установить свое правление через Тайный совет и далее через судей, должностных лиц, судебных исполнителей и приставов, клерков и околоточных надзирателей по всей стране.

Мне стало страшно. Справлюсь ли я со всем этим? Сама, одна?

Сесил, похоже, угадал мои мысли, потому что улыбнулся и добавил:

– Но первым делом ваша коронация!

Моя коронация!..

– С которой вам помогут члены вашего Тайного совета.

Члены моего Тайного совета…

Мои тайные советники…

Мои, мои советники…

Они ждали меня в большом сводчатом зале Хэтфилда, мои тайные советники, усталые и сумрачные, с лицами пустыми, белыми, словно пергамент, ожидающий моей подписи и печати.

Я вошла в алом с головы до ног, все на мне пламенело рубинами – от обруча на волосах до пряжек на туфлях, однако сама была бледна, как зимний рассвет.

Сердце мое замирало, к горлу подступала тошнота, когда я оглядывала ряды коленопреклоненных мужчин: вот мой двоюродный дед, лорд Говард, с ним юный герцог Норфолк, вот лорд-казначей Полет, вот Сассекс, Дерби и Бедфорд, рядом с ними Арундел, Гастингс и Шрусбери – эта троица неизменно сопровождала Гардинера, когда сей добрейший епископ являлся меня запугивать, вот Клинтон и Норфолк, Пембрук и Паджет, да, да, Паджет, а рядом с ним эта гадина Рич – палач Анны Эскью и орудие Ризли – хотя сам Ризли, слава Богу, счел за лучшее оставить двор, – и все их присные, разряженные в пух и прах, чтобы засвидетельствовать почтение королеве.

Кому из них можно доверять?

Тишина стояла гробовая, казалось, дрожал сам воздух. И немудрено! Немудрено, что у смело глядящих лордов в душе тряслись их благородные поджилки! Последний раз я видела их всем скопом, когда они отправляли меня в Тауэр. Могли ли и я, и они это забыть?

И все же забыть надо.

Я должна забыть, я, королева, – сейчас или никогда…

Я сжала руками резные львиные головы на подлокотниках – они были холодные.

– Милорды, – начала я, – Господь свидетель, я скорблю о смерти сестры… но Он возложил на меня это бремя, и я не вольна отказаться. Мы все – рабы Божьи и должны быть покорны Его воле. И коли я должна править, я буду править!

Если они ожидали услышать робкую зеленую девчонку, то они просчитались. Кто-то шумно выдохнул, кто-то испуганно сморгнул – да, это была сладкая месть. Я ликовала.

Однако мой долг – не мстить за прошлые обиды, а глядеть в будущее. «Прежде всего подберите себе совет», – сказал Сесил. При отце в совет входило двадцать лордов; Мария по слабости, а также из желания угодить мужу, возвышая его людей, раздула их число почти до пятидесяти. Слишком много – подсказывало мне чутье. Мой совет будет меньше.

Кому можно доверять?

Все пятьдесят советников Марии стояли передо мной на коленях, с непокрытыми головами, готовые по моему слову вывернуться наизнанку. Еще бы, ведь место в совете или при дворе – безусловно власть. А власть – это уважение, уважение – это деньги, деньги – это власть, для тех, кого я пожелаю к себе приблизить.

Кому можно доверять? Как поведут себя Дерби, Шрусбери, Арундел, Нортемберленд, Уэстерморленд, великие лорды Севера, католики до мозга костей, враждебные ко всему, что связано с именем «Болейн», – станут ли они служить женщине и еретичке? Я не могу разом прогнать всех Марииных людей. Но, быть может, выход – разбавить их своими родичами и единоверцами, ввести в совет моего двоюродного деда Говарда, кузенов Фрэнсиса Ноллиса и Генри Кэри, столь же крепких в новой вере, как эти лорды – в старой? Кого-то я могу возвысить сама – Сэсил упомянул своего свояка, умного законоведа и члена парламента, сэра Николаса Бэкона, – надо бы с ним поговорить…

Кому-то из старых знакомцев придется уйти – тому же Паджету, этой ядовитой жабе, Ричу!

А как с остальными?

Это не к спеху!

– Милорды, – промолвила я со сладчайшей улыбкой, – вы видите меня перед собой – простую девушку, Божью девственницу, руководимую нынче Им одним. Многолюдство порождает сумятицу – мне нужен совет, с которым я сумею сладить, маленький совет по моим скромным нуждам. И вскоре я его назначу.

К вашим услугам, милорды, я прибегну по мере надобности. Однако вам, сэр Вильям, – я шагнула к Сесилу и взяла его за руку, – я поручаю возглавить совет и, не щадя живота, трудиться на благо мое и моего королевства.

Я знаю – вы неподкупны и всегда будете руководствоваться соображениями полезности.

Знаю и то, что могу положиться на вашу деликатность, и обещаю вам свою. Разрешаю вам вести переговоры по своему усмотрению, здесь и за границей, с врагом и с другом, представлять меня во всех делах. Облекаю вас соответствующей властью.

Позже мой Сесил написал: «Тайны, сохраняемые меж принцессой и ее секретарем, можно уподобить нежному чувству влюбленных, скрываемому даже от друзей». Так оно и было: в важнейших делах государства, как в делах любви, в брачном союзе умов. Я знала, что его рассудительность, кропотливость, изобретательность, преданность мне не изменят. Теперь предстояло испытать его патриотизм – и мой…

Дом – начало всего: прежде наведи порядок в собственном доме.

Попивая сладкое золотое вино и жуя засахаренные вишни, я сражалась с новой непомерной задачей: кто будут мои приближенные дамы.

Первый шаг сомнений не вызывал: Кэт и Парри станут моими гофмейстеринами, обер-фрейлинами, хранительницами гардероба, августейших книг и безделушек, августейшего спокойствия!

Что до остальных…

– Вам надо окружить себя дамами, миледи, и обязательно самыми лучшими! – поучала Кэт, вполне освоившаяся со своей новой ролью. – Вот, например, леди Екатерина Грэй, кузина вашей милости, и леди Джейн Сеймур, дочь покойного лорда-протектора, леди Анна Рассел, дочь герцога Бедфорда, – все добрые протестантки, мадам, вполне достойные быть рядом с королевой.

Екатерина, кузина Екатерина – тощая бледная лисичка, точь-в-точь покойница Джейн, только без ее ума. Зато, надо полагать, с гонором, еще бы, ведь теперь она старшая в роду! Мало радости постоянно видеть ее рядом с собой, принимать ее услуги днем и ночью!

И все же теперь она – моя очевидная наследница; она при мне выполняла ту же роль, что я – при Марии. Лучше пусть будет рядом, под присмотром, чем невесть где и невесть с какими мыслями. Ладно, я согласна.

– Кэт…

– И другие ваши родственницы, мэм, хоть и дальние: свояченицы вашего кузена Генри, сына Марии Кэри.

Урожденной Марии Болейн.

Да, я не забыла Генри. Я покажу миру, что родная кровь – это родная кровь, добрая кровь Болейнов…

Кэт не унималась:

– У вашего двоюродного зятя, Фрэнсиса Ноллиса, есть две дочери, Леттис и Сесилия, от вашей кузины, дочери вашей тетушки Марии, и еще одна Мария – леди Мария Говард, дочь лорда Говарда, вашего двоюродного деда…

Как она их всех помнит?

– Довольно, Кэт! Теперь ты обер-фрейлина, вот и выбирай кого хочешь, лишь бы были молодые, здоровые, пригожие и стойкие в вере… Только папистских гадюк я рядом с собой не потерплю!

И это только начало. Предстояло еще разбираться с придворными и челядью, постельничьими и дворецкими, камеристками, лейб-гвардейцами и телохранителями…

А от Марии мне досталась чета придворных дураков – Вил и Джейн Сомерс, отцовские карлики, итальянский жонглер, две итальянские карлицы, Ипполита и Томасина, да еще арапчонок, наряженный, как мартышка, в широкие штаны и черную курточку с золотой мишурой…

Куда их всех деть?

Близилось обеденное время, и я чувствовала, что верный Сесил опять расхаживает в галерее со своими бумагами. Голова раскалывалась, в ушах звенело, все тело было натянуто, как струна. Коронация, казна, воинство и флот, Испания и Франция – волнами проносилось в мозгу. Но одна мысль господствовала над всеми.

Доскакал ли гонец до Норфолка? Из всех моих посланий европейским, монархам это – самое для меня дорогое, его везет гонец, посланный по моему личному приказу на самом резвом коне…

Сколько миль от Хэтфилда до Фрамлингхэма!

Когда его ждать?

Вечерний воздух лучился золотом и багрянцем, закат догорал, на небосводе проступила бледная облатка луны. Окрестный народ по-прежнему валил валом: кто предлагал товар, кто – услуги, кто пришел просто порадоваться вместе с нами. Но даже сквозь гул толпы я различила четкий, нарастающий звук, мерный четырехтактный топот мчащегося галопом коня.

А вот и он сам: огромный, безупречно-белый скакун с грохотом пронесся по дороге и одним прыжком, словно крылатый Пегас, перемахнул через ограду в парк. Лишь один человек в Англии может совладать с таким скакуном, отважиться на подобный прыжок…

А вот и он, в самую нужную минуту, о, Господи! Господи Боже, ведь это он, у моих ног, целует мне руки…

– Ваше Величество!

Он плакал: по его тонкому, красивому лицу текли слезы… из глаз, которых я уже не чаяла в этой жизни увидеть, разве что во сне…

Он стал старше – смуглее, серьезнее…

…это был…

Глава 2

– Робин!

Мой Робин.

В залог своей любви он привез мне дубовые листья (знаете ли вы, что его имя происходит от латинского robur – дуб?). Дуб – символ Англии, символ крепости, символ верности и несгибаемости!

А я давно придумала и мысленно пообещала ему придворную должность, идеальную должность для идеального наездника.

И на следующий день, когда я выехала в Лондон, рядом со мной гарцевал на белом жеребце новый смотритель королевских конюшен. За нами ехал Сесил, слегка огорченный тем, что его лошадка оказалась на двадцать дюймов ниже Робинова скакуна и моей длинноногой кобылы.

Нас провожала тысячная толпа, и чем ближе к Лондону, тем она становилась больше. А я сидела на золотисто-гнедой кобыле в лиловом бархатном платье, пышном, словно распустившаяся пармская фиалка, в венце из аметистов, с развевающимся на ветру золотистым шарфом, и рядом с двумя такими мужчинами чувствовала себя воистину королевой.

Однако на подъезде к Тауэру меня затрясло, как в лихорадке, из глаз брызнули слезы. Здесь мучилась Джейн, здесь умерла моя мать, здесь на глазах у Робина казнили его брата и отца, здесь я готовилась прожить свою последнюю ночь. «О, Господи! – рыдала я. – Многих наследных принцев низринули до здешних узников, но мало кто из здешних узников, подобно мне, возвысился до принцессы! Боже Всемогущий, Ты избавил меня, как Даниила изо рва львиного; во всю мою жизнь не устану возносить Тебе хвалу!»

А знаете, что отец Робина перед смертью был вынужден принять католичество? Отречься от своей веры, стерпеть унижение на глазах тех, кто пришел поглумиться над ним у ступеней эшафота, – чтобы спасти от лютой смерти сыновей. И все же старший, лорд Джон, сложил голову в темнице. Ему не было и двадцати двух. Удивительно ли, что Робин ненавидит папистов и льнет ко мне?

И в это Рождество в Уайт-холле Робин не упустил случая показать всем, что папизм мертв.

«Ибо старая римская шлюха, – дерзко заявил он, – в последний раз задирала юбки на этой земле!»

Поэтому мы устроили пантомиму в ярких нарядах и под развеселую музыку, где попы и монахи выступили жадными черными шутами, епископы – жирными свиньями и тупыми ослами, кардиналы – волками, стригущими простодушных овечек – народ. Славное получилось угощенье для испанцев, которые еще оставались при моем дворе. У Ферии глаза вылезли из орбит, словно его сейчас хватит удар, но пришлось ему терпеть. Мы с Робином, спрятавшись за моим веером, потешались над его смятением не меньше, чем над выходками ряженых. А потом плясали, плясали, плясали самую быструю, самую стремительную гальярду, какую когда-либо отплясывали при дворе.

А что же Эми, грудастая смуглянка Эми, его жена!

Он не говорил, я не спрашивала, voila.

А потом была моя коронация.

Ш-ги-ш, я и сейчас их слышу: колокольный звон, пальбу, возгласы толпы: вся Англия до хрипоты выкликает пятисложное Е-ЛИ-ЗА-ВЕ-ТА!..

Я знала: мне следует венчаться на царство с такой пышностью, чтобы никто не усомнился в законности моих прав. Уже и так католики, и попы, и миряне, беспокоились и злились – тревожились за свою власть и пугались возвращения наших изгнанников, таких, как Эшли, муж Кэт, или мои кузены Ноллис и Кэри, тех, кто при Марии бежали от гонений в мирную Швейцарию.

– Вот, волки сбегаются назад из Женевы, этой выгребной ямы протестантизма! – ярились они со своих кафедр.

В Рождество Господа нашего Иисуса Христа громогласный епископ посмел по римскому обряду поднять Святые Дары передо мною, своей королевой!

– Прекратите комедию! – рявкнула я на него.

Однако он не унялся. И я знала, что многие – кто шепотом, кто в открытую – говорят, мол, я не та королева, потому что прижита вне брака, а значит, престол должен перейти по линии старшей сестры отца к шотландской королеве, моей католической кузине Марии.

Поэтому я решила закатить такую коронацию, чтобы поразить своим могуществом даже врагов. «Предоставьте это мне, мадам, – уговаривал Робин, – и я, ваш церемониймейстер, явлю вас народу, как ни ему, ни вам даже не снилось. Только доверьтесь мне!»

И я согласилась.

Он хотел, чтобы все было самым лучшим образом, я же – чтобы все прошло как можно скорее, и наши люди сбивались с ног в попытке угодить нам обоим.

– Ваша милость, парча из Антверпена, пурпур из Браганцы, шелк цвета слоновой кости из Китая…

– Мадам, честью ручаюсь, это паутинка, бабочкины крыльца, трепетание мотылька, дыхание ангела!

Бог весть как им это удалось, но к середине января у Парри и Кэт были готовы четыре церемониальных платья. Дату назвал ученый астролог (его нашел Робин): он составил мой гороскоп и пообещал мне долгую жизнь под знаком восходящей – всегда восходящей Девы.

В назначенное утро Дева встала после бессонной ночи, но в том состоянии, когда усталость пропадает и чувствуешь себя бесплотной.

– Нет, не надо ничего взбадривающего, Кэт, ни вина, ни пива, мне ничего не надо!

Взглянув в мои сияющие глаза, Кэт оставила меня питаться воздухом и восторгами.

И впрямь, я словно плыла из Тауэра в Вестминстер, сперва во дворец, потом в старое аббатство, где венчались на царство и похоронены мои отец и дед. Через Истчип, мимо собора Святого Павла, вниз по Ладгейт-хилл, вверх по Флит-стрит, по набережной вдоль Темзы меня несло по сплошной паутине, сотканной из криков толпы, пения хоров, колокольного трезвона, пушечной пальбы, грохочущей, как при конце света.

– Вы должны показаться народу, миледи! – объявил Робин.

И я показалась – парящая над толпой в платье из золота и серебра, в паланкине, обитом белым атласом, на восьми подушках белого атласа, расшитых золотом.

Золотом? Мы купались в золоте, мы ехали в золоте и по золоту. Я восседала на раззолоченных носилках, под златотканым балдахином, который поддерживали четыре лорда; даже мулы, которые несли паланкин, были обвешаны золотом – золотые уздечки, золотые попоны, золотая сбруя. За мной ехал Робин, тоже в золоте, на черном скакуне, чтоб оттенить безупречную масть моей молочно-белой кобылы, которую он вел за золотые поводья на случай, если в ней возникнет надобность.

Впереди ехала верхом многочисленная свита: придворные, судьи, духовенство и чиновники.

Рядом со мной восседал на коне лорд-мэр с золотым скипетром, по другую руку от него – герольдмейстер Ордена Подвязки с золотой державой. Сзади шел лорд Пембрук с поднятым мечом государства: на тяжелых, позолоченных зимним солнцем ножнах сверкали бесчисленные жемчужины. Возле носилок маршировали парламентские приставы, рядом – королевские пенсионеры, рядом – лейб-гвардия в новых алых бархатных камзолах с золотыми и серебрянными блестками, позади – сорок моих дам, разодетых в парчу и багрянец, ибо мы перевернули всю Англию, да что Англию, весь мир в поисках всего самого лучшего!

И наконец, народ… О, мой народ, никогда я его так не любила! Тысячами, десятками тысяч, с осунувшимися от холода синими лицами, люди выстаивали под утренним снегом, в дорожном месиве, чтобы приветствовать мой кортеж.

– Взгляните на ее милость! – рыдала женщина. – Взгляните на ее благословенный лик!

– Долгой жизни и радости! Всех благ королеве Елизавете!

– Спасибо! – кричала я в ответ. – Вот увидите, я буду вам хорошей королевой и госпожой!

На колени мне летели букеты и бутоньерки из сухих бессмертников, вереска и тимьяна. Престарелая дама бросила пучок розмарина. Розмарин – это для памятливости: как навязчиво этот запах воскрешает прошлое! Бери, дружок, и помни! Я оглянулась на Робина и по его глазам поняла: он тоже вспомнил.

– Господь да благословит Ваше Величество!

– Храни вас всех Господь, – отвечала я, – и спасибо от всего сердца!

– Благодарение Богу, что вы есть, госпожа!

Молитвы и благословения, приветствия и пожелания счастья сыпались золотым дождем.

И золото, кстати, тоже – у Чипсайд-кросс лорд-мэр Лондона вручил мне алый атласный кошель с тысячей марок золотом. Однако лучший подарок – тот, что не купишь ни за какие деньги, – слабый выкрик одного дряхлого старика:

– Я вспоминаю старого короля Гарри Восьмого! Теперь Англия снова заживет весело!

И пантомимы, сценки на каждом углу – милое и наивное выражение преданности и гордости! У Малого канала – живая картина: старец с косой и в саване, рядом – хорошенькая девица.

– Эй! Остановите паланкин! – крикнула я. – Что это значит?

– Она, с разрешения Вашего Величества, изображает Истину, дочь старика-Времени, – последовал ответ.

– Времени! – Я весело рассмеялась и помахала старику. – Воистину время привело меня сюда!

Во дворце я сменила золотое и серебряное платье на королевское алое – как сердцевина розы, как любовь, как кровь. Вырезанное под самое горло, с маленьким плоеным воротником из снежно-белой камки, оно было обещанием целомудренной скромности, этакой неосыпавшейся розой, и в нем я по пунцовому ковру двинулась к аббатству.

И тут, в решающий момент, силы мне изменили. Я дрожала как осиновый лист. От приторно-сладкой волны ладана у входа меня чуть не стошнило. Я тряслась, не в силах ступить и шагу, все мои члены охватил девственный трепет.

– Мужайтесь, Ваше Величество! – раздался хриплый шепот у самого уха.

Графы Шрусбери и Пембрук поддерживали меня под руки, их супруги несли мой шлейф.

И все же я вздрогнула, вступая в аббатство, когда холодная сводчатая огромность взорвалась светом и шумом, озаренная тысячей тысяч свечей, наполненная громогласными выкриками тысячи тысяч глоток.

Однако в алтаре мы остались одни – я, старик епископ… и Бог…

Да, Он был здесь, в какое-то бессмертное мгновение я ощутила Его близость!

Не верите? Не думаете, что Он освятил своим присутствием меня, мое помазание, благословил мою страну и мое правление?

Он был здесь: я знала, я чувствовала, Он вдохновил меня на мой путь. Ибо с этой секунды мне предстояло стать королевой – и я, словно невеста, жаждала обнять свое предназначение, слиться с ним, отдаться душой и телом…

Шаг за шагом женщины готовили меня к этой секунде. С меня сняли бархатную шапочку, воротник, манжеты, рукава, робу, платье, корсаж. цепи и серьги, юбки, даже туфли. На мне осталась одна сорочка – лишь тонкий льняной покров между моей стыдливой наготой и пронизывающим холодом…

И даже ее пришлось распахнуть для поцелуя святой мирры – брр! Как оно холодило мою неприкрытую грудь! И еще оно было прогорклое – как терпко и странно оно пахло, стекая между грудей! Я задыхалась от холода и от экстаза. Грубым, как у работника, старческим большим пальцем епископ трижды начертал на моем теле крест – на лбу и над каждой грудью, вдавливая и вдавливая так сильно, что у меня поднялись соски, но он, похоже, этого не заметил – он надевал коронационное кольцо на мой левый безымянный палец.

Так я сочеталась браком: я отдалась и повенчалась, ибо в эту секунду что-то овладело моим телом и душой. Пусть мои ноги, руки, лицо были холодны как лед – внутри глубочайшая женская суть затрепетала, теплота, жар пронизали меня, и я поняла, что принадлежу Англии, повенчана с Англией, живу ее жизнью, что я – душа Англии, ее ангел-хранитель, мать и любовница, жена и королева.

Королева…

Я беззвучно рыдала, как все мы, женщины, рыдаем в минуты величайшего счастья.

И вот самое роскошное из моих платьев, коронационное облачение, золотой, затканный серебром шелк, манжеты тончайшей венецианской парчи оторочены золотой каймой. На шее, на груди, на плечах – ожерелья из плоскогранных сапфиров с большими круглыми рубинами и жемчужными подвесками. А сверху – королевская мантия: расшитый золотом шелк в цвет платью с горностаевым воротником в двадцать дюймов шириной, отороченный по подолу горностаем, – знак королевского достоинства. Поверх мантии струились мои незаплетенные волосы, распущенные по-девичьи, золотисто-рыжие, как и лучистый шелк робы, – все олицетворяло полную гармонию и согласие.

Все, кроме моей девической слабости, – ибо сердце мое замирало, колени дрожали, ноги подкашивались…

Затем на меня возложили корону святого Эдварда, самую древнюю и священную. И наконец, корону, которую мне предстояло носить до конца церемонии…

Как разгулялись в тот день призраки! Ведь корона была изготовлена для Эдуарда, по его отроческой головке, и пришлась мне как раз впору! До чего же она была хороша: четыре стоячих дуги из золота и жемчугов, основание обвито венком из жемчугов, алмазов и сапфиров, в середине, под крестом, – огромный малиновый самоцвет, рубин, гордость Черного Принца, носящий его имя.

Трепеща, я вышла из алтаря, и герольдмейстер Ордена Подвязки во всеуслышание изрек:

– Провозглашаю тебя королевой Англии, Франции и Ирландии, защитницей нашей веры, всечестнейшей императрицей от Оркадских островов до Пиренейских гор.

Его слова потонули в серебристо-пронзительном визге сотен труб, захлебнулись в громе литавров, в звуке органа, из которого гимн рвался, словно душа из моего трепещущего тела. Признают ли меня законной королевой, чтобы чтить как свою владычицу, чтобы служить мне верой и правдой и пасть за меня в бою?

Да или нет?

«Да! Да!» и снова «Да!».

Меня пронзила ослепительная молния блаженства. Прошлое и будущее слились в одно, настоящее растянулось в бесконечность. Я видела отца и мать и в эту минуту, как никогда, жаждала, чтобы она оказалась рядом.

«Да! Да!» и снова «Да!».

Лорды орали до хрипоты и махали своими маленькими коронками, будто отпущенные с уроков школьники. И под их крики меня отвели во дворец, и там восемьсот пэров и прелатов пировали восемь часов кряду и съели, сдается, по восемь тонн пищи на брата.

Сама я едва прикоснулась к золоченому жареному лебедю, к фаршированной яблоками кабаньей голове, к павлину в перьях и скворцам в тесте. Мне приятнее было смотреть, как мои люди – да, мои, мои люди, мои пэры, мои рыцари, мой народ! – пьют и жрут до отвала. Дворцовые повара превзошли сами себя – восемь Вестминстерских кухонь превратились в кромешный ад, однако оттуда несли и несли поистине райские кушанья.

И вновь и вновь звучало по кругу; «БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ!»

Мой рыцарь-защитник въехал в зал в полном боевом облачении, со звоном швырнул на мощеный пол стальную перчатку и вызвал на поединок всякого, кто усомнится в моих правах.

А пока мы ели, юный герцог Норфолк, впервые вступивший в наследственную должность главного церемониймейстера и главы Геральдической палаты, а также лорд-распорядитель коронации граф Шрусбери в золоте и серебре разъезжали на богато убранных скакунах между рядами столов, дабы уберечь нас от незваных гостей.

А я царила над всем, как Царица Небесная, на верху блаженства. И так я удалилась в опочивальню, не в силах двинуть рукой от усталости; дамы сняли с меня корону, мантию, тяжелое коронационное облачение, девушки, под водительством Кэт, уложили меня в постель, и я сразу забылась глубоким сном.

Ни до, ни после не случалось мне спать так сладко и так мирно.

Ибо то была моя последняя спокойная ночь: поутру Сесил разбудил меня вестью, которой я в страхе ждала с самой Марииной смерти.

Глава 3

Мария, моя родня, мое проклятие.

И моя горечь, как все Марии в моей жизни.

Обманчиво-спокойным голосом Сесил возвестил самое страшное:

– Мадам, королева Шотландии провозгласила себя английской королевой. Ваша сестра умерла, и теперь другая Мария заявляет притязания на ваш трон.

– Какие… притязания? Как она может оспорить мои права? – выговорила я запинаясь, словно круглая дура.

– Она обещает, если потребуется, объявить войну.

– Войну? Господи, помилуй!

Меня прошиб холодный пот. Я увидела, как шотландцы с воплями вторгаются в Англию, вражеские корабли входят в Темзу, французские войска в эту самую минуту сбегают по сходням на берег.

– Она не нападет на нас, мадам, по крайней мере сейчас! – мрачно вымолвил Сесил. – Однако она грозится, пугает, бряцает оружием, требуя признать ее законной королевой…

Тут я уже взвилась:

– А я, выходит, самозванка, незаконнорожденная плебейка?

Разумеется, он не сказал «да», но и отрицать не стал. Он ушел, а я осталась в постели, больная и разбитая.

Кузина Мария – как же я ее ненавидела!

Уж не знаю, что привлекает мужчину в женщине, но у Марии это было от колыбели и до гробовой доски. Я умела завлечь. Мария не завлекала – это былому нее от природы.

Бог весть как ей это удавалось! Она была рослая, не ниже Робина! К тому же черноглазая, разбитная бабенка, говорят, с горбом, с огромной шишкой на носу, который загибался к подбородку совсем по-ведьмински…

Что мужчины в ней находили? Я вовсе не ревную! С какой стати?

Нет, моим проклятьем были лишь ее притязания на трон. И в конечном счете – черным проклятьем для всех ее близких, для ее дела, для нее самой.

– Это все ее свекор, наш враг Франциск, а юная королева не причастна! – возмущался граф Арундел в совете.

Дело происходило в то же утро. Я встревоженно смотрела на его обрюзгшее лицо, на его гримасы, на выкаченные от страха глаза. Я знала, что он тайно держится старого обряда – от пыльного бархатного кафтана разило потом и ладаном. Да, он – старик, но ведь и старик – мужчина. Неужто он влюблен в нее, как, по слухам, влюблены все?

Полет брезгливо поднял бровь и выложил на стол парижские депеши.

– Франциск? Только в той степени, – поправил он сухим, педантичным тоном, – что французский король велел провозгласить ее английской королевой по всей Европе. – Он скептически постучал ногтем по пергаменту. – Однако как доносят нам в этом письме, молодая королева-дофина сама с восторгом носит траур по нашей покойной королеве, своей «сестре», и щеголяет при французском дворе в английском королевском венце.

Сесил кивнул.

– Разумеется, Франция рассчитывает таким образом нас припугнуть и получить преимущества на грядущих мирных переговорах, – невесело согласился он. – Однако королева Шотландская не была бы женщиной и королевой, если бы устояла перед искушением надеть английскую корону поверх шотландской и французской.

– Так пошлем гонца к нашим представителям на мирных переговорах и велим ужесточить условия, – громко вмешался лорд Клинтон. – Никакого мира, пока королева Шотландская не откажется от своих ложных притязаний!

Иначе Франции придется туго! Мы знаем, что Испания и Франция истощены войной и со дня на день выбросят белый флаг!

Кузен Ноллис подхватил, сверкая карими глазами:

– Ни в чем не уступать папистским воинствам, папистским притязаниям!

Вокруг застеленного зеленым сукном стола летали сердитые фразы, а я сидела, слушала и думала свою невеселую думу.

Будь Мария самозванкой без роду без племени, так ведь нет, при всей своей молодости она – королева, даже вдвойне королева. Первый раз ее короновали в младенчестве, когда ев отец – король – умер со стыда после позорного бегства его воинов, разбитых англичанами при Солвей-моссе; второй – когда пятилетней девицей на выданье отправляли во Францию. Теперь она старая замужняя тетка шестнадцати лет от роду – совсем недавно она справила свое рождение в праздник Непорочного Зачатия Приснодевы Марии.

Бог любит пошутить.

Вот уж кто не дева, и если зачнет – младенца ли, войну, – зачатие явно будет порочным!

Однако ее притязания, пусть и ложные, но имеют под собой кое-какие основания. Легко вообразить, что говорят у меня за спиной Арундел, Дерби, Шрусбери и другие тайные паписты.

– Она происходит из старшей ветви Тюдоров, – бормочут они. – А значит, имеет больше прав, чем та же Екатерина Грей, внучка младшей сестры покойного короля.

Здесь, надо думать, не выдерживает кто-нибудь из стойких протестантов, старый Бедфорд или Пембрук:

– Король лишил ее прав, как рожденную в католичестве и к тому же за границей. Да она отродясь не ступала на английскую землю!

– Однако многие, живущие в Англии, почитают ее единственно законной!

Да, и многие наши паписты, наши тайные изменники, приветствовали бы католическую королеву, словно Второе Пришествие!

И ни у кого из сердитых, встревоженных лордов язык не повернулся спросить: «А если Мария пойдет на нее войной… что с нами будет?»

Кому же мне доверять?

На той же неделе гонец из Рима доставил новые тревожные вести. Зря Робин веселился на Рождество: мы не убили змею, только растревожили, старая римская гадина по-прежнему копила яд, по-прежнему норовила ужалить.

– Коронационный подарок, мадам, от великого Вельзевула, от этой ватиканской твари! – с солдатской прямотой рубанул старый Пембрук. – Его Препаскудство Павел Четвертый разродился своим очередным детищем – папской буллой!

У меня мурашки побежали по коже. Неужто он снова посмел объявить меня ублюдком, незаконнорожденной, меня, владетельную королеву?

Но старая крыса облюбовала новую помойку.

Сесил разъяснил подробности. Подстрекаемый кошкой – вернее сказать, сукой – Марией Шотландской, – папа объявил меня не ублюдком, но узурпаторшей. Теперь он призывал своих сторонников сбросить меня с престола. Это, постановил он, будет не грех, а заслуга перед Богом.

Открытый призыв к измене. Но то были еще цветочки. К очередному заседанию совета падающий от усталости гонец на взмыленной лошади привез последние новости из Испании. «Теперь у испанской инквизиции, у этой шайки кровавых палачей, новый глава, – объявил Ноллис. – с папским мандатом очистить Европу от ереси!»

А значит, возродить власть Рима. Мы не смели поднять друг на друга глаза.

– Что о нем известно? – зло бросил мой двоюродный дед Говард.

– Это доминиканский монах, милорд, некий брат Михаил, человек крайне ограниченный и еще более жестокий. Половина книг в Европе попала под запрещение и изъята. Евреям велено носить желтую звезду, еретиков жгут, как дрова, только в Калабрии в одном аутодафе сожжено две тысячи человек.

Сожжено на костре.

Вьюжный январь сменился морозным февралем, огонь в каминах полыхал до середины дымовых труб. И каждый раз, протягивая к огню замерзшие руки, я вздрагивала. По моему распоряжению в дворцовой часовне всю неделю молились за упокой несчастных. И все же, как тихо напомнил мне Сесил, у нас под боком остается собственная инквизиция, прихвостни Марии, которые, дай им волю, запалят по всей Англии римские костры. Мы должны утвердить свою веру, а сделать это можно только через парламент.

– В парламенте ваша власть будет испытана на прочность, – говорил Сесил. – Ваше Величество должны их покорить – добиться их одобрения.

Я кивнула:

– Да, и более того – я должна добиться их любви!

Все знают, как собирала свой парламент Мария, – без всякого стеснения наказала шерифам посылать «лишь тех, кто крепок в доброй католической вере». Я на такое не пойду – пусть соберутся честные, испытанные англичане, по своей воле и по воле тех, кто их избрал.

И среди них, к слову сказать, лорд Роберт Дадли, который сумел добиться избрания на место тестя от графства Норфолк, – хотя, к моему огорчению, для, этого ему пришлось покинуть меня и вернуться в упомянутое сырое низинное графство, где находилась его жена.

Ибо толстая смуглянка Эми была владетельной госпожой, и через нее он получил титул, дающий право на место в парламенте. Но ведь Дадли, кажется, из Уорвикшира, его отец и брат представительствовали в парламенте как Уорвики?

Незачем ему туда ездить.

Надо об этом позаботиться.

Так они, члены моего парламента, стекались в Лондон – верхом и пешком, по несколько дней, а то и по несколько недель пробираясь по засыпанным снегом, раскисшим дорогам. Палаты общин я не страшилась, но поддержат ли меня лорды в борьбе с Римом, в трудах по искоренению ядовитой поросли, насажденной в этой стране папизмом?

Бог мне помог, частично устранив худших Марииных епископов; десять умерло в ту зиму, в том числе – вернейший знак Его благоволения – архиепископ Кентерберийский, папский легат, главный сообщник Марии в расправах и казнях. Может, он сам сейчас корчится в огне!

Однако часть преемников уцелела, а в их числе – мои католические лорды из верхней палаты, такие, как Дерби и Шрусбери, не говоря уже о Марииных последышах, вроде лордов Гастингса и Монтегью.

Кому доверять?

Кому, кроме себя?

О, Боже, защити мои права!

Ночь перед битвой я, как старинные рыцари, провела в бдении: я молилась перед открытием моего первого парламента, просила даровать силы – без Божьей помощи мне было не обойтись.

Я встретила этот день, как и день коронации» во всеоружии блеска и могущества.

– Покажитесь во всей красе, – убеждал Робин. – Пусть видят, что вы, королева, едете открывать свой парламент, чтобы утвердить там свою волю. Доверьтесь мне!

И снова его стараниями появились мелочно-белые мулы, золоченый портшез, золотой и серебряный балдахин, все великолепие государственной власти. На этот раз я красовалась в алом бархате, отороченном по воротнику и запястьям мягкой белой лисой, с высокими манжетами из перламутрового шелка, собранного в безупречные складки, в золотом оплечье с жемчугами. На груди висел рубин с голубиное яйцо, свободно распущенные волосы венчала шапочка из алого бархата, расшитая жемчугом и золотыми бусинами. На ступенях палаты лордов стояли все мои пэры в коронационных облачениях, и казалось, Вестминстер вновь готов чествовать свою королеву.

Как же я обманулась! Едва с тоскливым скрипом распахнулись старые тяжелые двери, как до меня донеслись звуки хорала. Грегорианского хорала! Изнутри выползала черная безликая масса: монахи в клобуках выступали по двое, размахивая целым лесом крестов, кадя ладаном, каждый с высоко поднятой по римскому обряду восковой свечой. Неужто я не могу открыть свой парламент без этой Римской отрыжки?

– Уберите свечи! – в ярости заорала я. – И без них видно!

– Довольно папистских штучек! – взревела толпа за моей спиной.

Однако в своем окружении я расслышала злобное шипение и поняла: чтобы править церковью, как правил отец, придется выдержать бой.

В палате общин они ждали меня, две стаи волков: горящие отмщением протестанты, только что из Женевы, против неукротимых папистов, которые умрут, но не сдадутся. Я сидела на троне и оглядывала их ряды.

Многих я знала если не в лицо, то понаслышке. Вот белолицый, красногубый, недоброй славы доктор Джон Стори, да, тот самый, что бросил в огонь Латимера и Ридли. Стори говорил первую речь в парламенте.

– Держитесь старой веры, истребляйте еретиков! – с горящими глазами убеждал он. – Надо жечь, как жгли, нет. Ваше Величество, надо жечь больше ради здравия вашей души и вашего народа! Да я сам, – похвалялся он, – швырнул вязанку хворосту в лицо Уксбриджскому гаденышу, когда тот на костре затянул псалом, и бросил к его ногам вязанку терновника – жалко, что не больше!

То же было и в верхней палате, когда один из недавних изгнанников обрушился на «Кровавого Боннера», епископа Лондонского при Марии – тот засек до смерти старика протестанта, которому шел уже девятый десяток.

– А что, – издевался Боннер, – старый ли, молодой, он бы сам предпочел подставить задницу под плеть, чем все тело – огню.

Тошнотворный запах ладана щекотал ноздри, меня мутило. Этих людей не исправить, не спасти, с ними не сговориться. И пядь за пядью, речь за речью мы теснили их: Сесил, и Ноллис, и я, и свояк Сесила, которого я нарочно назначила лордом-хранителем печати, пока наконец весь парламент не сплотился вокруг меня. И мы провели закон, чтобы всякого, кто не поддержит мои усилия по установлению истинной и мирной религии вместо старой веры с ее жестокостями, отстранять от должности или даже заключать в Тауэр – пусть на досуге поразмыслят об истинном учении.

– Славно потрудились, мадам, – поздравил меня Сесил, когда я распустила собравшихся.

Я кивнула.

– Славная работа, миледи, – согласился Робин, потом коварно улыбнулся:

– А теперь что вы скажете насчет того, чтобы развлечься? Мне доставили из Ирландии конька, который ждет не дождется, когда его уздечки коснется женская рука, мечтает испробовать ваши шпоры, касание вашего хлыста…

Я рассмеялась в его притворно-невинные глаза. Да, я показала, что умею парить, теперь можно царственно показать себя женщиной.

И тут мой парламент все испортил, потребовав от меня платы.

Глава 4

Плевое дело.

Скажите лучше, дело о плеве, ибо они просили никак не меньше.

За удачную сессию мне, похоже, предстояло заплатить девственностью. Мой парламент, признав за мной главенство в вопросах веры, решил укоротить мои девические деньки – попросил, нет, потребовал как можно скорее избрать себе мужа. Лорд-хранитель печати, сэр Николае Бэкон, явился прямиком с последнего заседания в Вестминстере и сейчас, отдуваясь, стоял передо мною с прошением в руках.

Он был краток: я должна выйти замуж, чем скорее, тем лучше – в этом согласны все.

А также подумать о преемнике – назвать наследника, которому перейдет мой трон.

Я смотрела на Бэкона – не человек, а гора плоти, этакий стог сена, однако в этом сене таился острый, как игла, мозг. Он – свояк Сесила, ему можно доверять. Но стоит ли рисковать, что меня завтра убьют, ради того, чтобы сегодня успокоить парламент?

– Назвать преемника? – обрушилась я на тихо стоящего рядом Сесила. – А они помнят или забыли, сколько я натерпелась при Марии?

Когда все знали, что я – наследница, и все заговоры, все козни были направлены на меня и я едва не лишилась жизни?

– Не вы одна, мадам. – пытался успокоить Сесил. – Первое лицо в королевстве всегда чувствует, что его жизнь – в руках второго.

Возьмите хоть Древний Рим – Тиберий уничтожил всех, в ком текла хоть капля императорской крови, и не только своих родственников…

Так же поступил английский Тиберий, мой деспот-отец, уничтоживший мою первую любовь, моего лорда Серрея, за каплю крови Плантагенетов в его жилах; казнивший также двух королев, кардинала, лорда-канцлера, герцога, маркизу, графиню, виконта и виконтессу, четырех баронов и с десяток мелкопоместных дворян…

Мне ли расставлять себе силки и ловушки, плодить преемников и претендентов, когда отец так тщательно расчистил мне путь?

Однако парламент хотел в первую очередь, чтобы я продолжила род Тюдоров – запугать меня, а потом не мытьем, так катаньем отправить к алтарю, стреножить и окрутить.

– Ваше Величество, это нужно для страны, – увещевал Бэкон, принимая от слуги чашу с горячим вином и заглатывая ломоть хлеба, – для ее мира – этому нас учат самозванцы вроде королевы Шотландской.

– Еще вина, сэр?

Он, не переставая говорить, кивнул слуге.

– Это надо для спокойствия королевства, для его прочности!

Взгляд Сесила подкреплял каждое его слово.

Довольно войн Алой и Белой розы, нет, нет, никогда больше!

– Это нужно и для престолонаследования… – Лорд-хранитель печати проглотил остаток булки и тщательно вытер пальцы большой салфеткой, глядя при этом в потолок, чтобы не встречаться со мной взглядом. – Нам как можно скорее нужен принц, наследник вашего королевского рода…

Вот он опять, извечный вопль Тюдоров: Боже, даруй нам принца! Принца! Призрачного мальчика, такого желанного, кого-то вроде еврейского Бога в Скинии, обожаемого, но незримого!

И я знала, кем он будет запугивать меня дальше: ибо если не королева Шотландская, то за мной идет Екатерина Грей, а за ней – ее неведомая. младшая сестра, уродец с колыбели, горбунья, карлица!

Я сидела в парадном кресле, вонзив ногти в ладони, а Бэкон вещал и вещал. И я знала, что говорят у меня за спиной: что это нужно мне – мне, Елизавете, – ибо женщина не сможет править без мужчины, который снял бы с нее тяготы правления, – это известно всякому!

И что это надо для моего здоровья – ибо женщина, не знавшая мужа, не прошедшая через соитие, не имеет достаточного выхода для дурных кровяных соков, подвержена бледной немочи, непроизвольным сокращениям тайных органов и постоянной, щекочущей похоти – это тоже известно всякому!

Но прежде всего это нужно им – ибо, будучи мужчинами, они не верят, что можно обойтись без самца!

Новые ухажеры наседали со всех сторон. Рабыню на торгах так не осматривают и не оценивают, как оценивали меня: обсуждались мой рост, здоровье, объем моих бедер, регулярность месячных – все, чтоб убедиться в моей способности рожать!

Как мерзко было на это смотреть! Но Робин стал моими глазами и смотрел за меня. Для него это было игрой, и он ни разу не упустил случая подметить что-нибудь смешное.

– Посол Габсбургов пытался разузнать длину вашей стопы, – не моргнув, докладывал он, преклонив колено в моей опочивальне после ухода советников; – и, кроме того, осведомлялись, какого цвета ваши августейшие глаза: карие, серые, голубые или черные.

Я захлопнула ресницы, словно крышку табакерки.

– И что же ваша милость ответили?

Я ощутила прикосновение его пальцев к своим и поднесла их к его губам. Его мимолетное лобзание было теплым, словно мартовское утро.

– Ответил, что глаза у вас и серые, и голубые, и черные временами и даже одновременно, ибо вы королева и можете все, и что вы – целая Вселенная!

И вот они потянулись, мои ухажеры, в надежде заполучить целую Вселенную. Поначалу я веселилась.

– Подай мне хлеба, Кэт, и кусок ветчины, чтобы переварить все эти предложения!

Так почти каждое утро за свежими депешами я дразнила смеющуюся, хмурящуюся Кэт, которая грезила о моей большой любви, и Парри, которая размышляла теперь в терминах придворного бракосочетания и мечтала для меня о лучшей партии в приходе – что теперь означало весь мир.

– Столько мужчин и такой маленький выбор – кого вы мне присоветуете? – Я перебирала потенциальных женихов, как девушка на ярмарке – разложенный товар. – Номер первый – король Испанский.

Бывший зять, побывавший в употреблении как муж и теперь изрядно поистасканный, однако за ним числится одна заслуга: он первый сделал мне предложение, еще при живой жене. Можно сказать, почти двоеженец, зато он писал чудесные любовные письма – или кто-то писал за него…

Номер второй – король Шведский.

Эрик Только Позови, он сватался ко мне еще при Эдуарде. Теперь он слал духи и гранаты, ковры и горностаев, а под конец и свата – своего доброго братца, герцога Финляндского…

Говорите, надо назвать преемника? Что ж, тот же герцог Финляндский, вчерашний сват, очевидный наследник и официальный преемник, вернувшись из Англии, с помощью яда отнял у брата сперва трон, затем зрение и, наконец, жизнь…

А наследник Филиппа, юный Карлос, как он покушался на отцовскую жизнь, покуда Филипп сам не отправил его к праотцам, помните?

Я не буду назначать преемников!

– Вы слышали, дамы? Еще хлеба, Кэт, и ломтик вот этого сыра… Номера третий, четвертый, пятый – император Священной Римской Империи и два его сына, оптом…

– Кого ваша милость предпочитает? – В отличие от Кэт, Парри принимала все за чистую монету. – Самого Римского императора или кого-нибудь из эрцгерцогов?

– Парри, скажи, – без тени иронии в голосе, – поддержит ли меня Англия? После мужа сестрицы получить еще одного плюгавого, уродливого, кривоногого, косомордого паписта-Габсбурга в качестве английского короля-супруга?

– Мадам, мадам!

– О нет, миледи, фи, не надо так говорить!

– Теперь номер пятый, герцог Саксонский…

Из всех венценосцев мира проще было перечислить тех, кто не попал в этот список!

Нашлись и доморощенные женихи, почувствовавшие возможность и поспешившие ею воспользоваться. О первом таком претенденте я узнала однажды во время аудиенции, когда граф Арундел вошел в зеленой мантии из тафты и желтых чулках, сияющий, как Нарцисс.

– Не сомневайтесь, госпожа, он влюблен! – хихикнула Мария Сидни, сестра Робина, которую я взяла фрейлиной по его рекомендации.

Я вытянула шею, разглядывая его.

– Влюблен, Сидни? В кого же, скажите на милость?

Но едва старый козел приблизился к трону с коровьей улыбкой, бычьей грацией и ослиной почтительностью, меня замутило – я угадала ответ.

– Ваше Светлейшее Величество?

– Рада вас видеть, милорд Арундел.

– В желтых чулках является к Оливии влюбленный Мальволио. В. Шекспир, «Двенадцатая ночь».

Рада видеть?

Рада видеть, как сырой день святого Свизина: пятидесятилетний, папист до кончиков ногтей, лысый, пучеглазый, колченогий, с одышкой, трусливый и безмозглый, как видно из его разглагольствований в совете!

Полная противоположность другому… другому, которого я… довольно! Хватит!

– Мадам, отнеситесь к нему благосклонно! – Это вмешалась миловидная и стройная Екатерина Кэри. – Ведь он потратил на нас и горничных около шести сотен фунтов…

– Чтобы мы нашептывали Вашему Величеству его имя, внушали приятные пустяки о нем, когда вы спите! – давясь от смеха, закончила Филадельфия, сестра Екатерины.

– Что он вам дал? – зашипела я. – Любые подарки по праву принадлежат мне! – И заставила их отдать все – и деньги, и драгоценности – больше чем на две тысячи крон! – золотой, инкрустированный перламутром аграф, розу из рубинов, агатовое ожерелье и десяток прелестных колечек. Вещицы мне очень понравились в отличие от их дарителя. – При всем его богатстве и связях, Кэт, – шепнула я Екатерине Кэри, пока граф расхаживал по залу, – он уж, наверно, лет сто не пробуждал трепета в девичьем сердце!

Нет таких денег, за которые бы я согласилась взять в мужья римского католика, пусть даже затаившегося на время!

Однако на меня поглядывали и другие; моя зоркая защитница Кэт примечала их всех. Примечала? Да она читала будущее, как римская Сивилла.

– Посол вашего покойного брата во Франции шлет свои поклоны, – беспечно заметила она как-то утром. (Девушки готовили меня к парадному выходу и уже застегивали манжеты.) – Он прибыл вчера поздно вечером и умоляет принять его как можно скорее.

Вернулся из Франции.

– По-прежнему добрый протестант, – бросила Кэт как бы невзначай, прибирая мои книги, – приятный человек, отлично воспитанный, неизменно верный вашей семье.

«Если уж говорить о женихах, – читалось между строк ее реплики, – то на этого стоит взглянуть серьезно».

Я затаила дыхание.

– Пусть войдет.

Кэт кивнула одному из кавалеров свиты:

– Попросите сэра Вильяма Пикеринга.

– Сэр Вильям Пикеринг к услугам Вашего Величества!

Пикеринг! Паж, моего отца, придворный моего брата, он сохранил верность Марии, когда другие переметнулись к Джейн, однако позже ужаснулся ее жестокости и примкнул к мятежу своего друга Уайета. Но прежде всего он был ближайшим другом того, кто был мне тогда ближе всех – моего незабвенного лорда Серрея.

Помнит ли он тот вечер на Темзе, когда я в последний раз видела моего лорда?..

– Искренно рада вас приветствовать, сэр… мы пообедаем вместе и поговорим о… о многом…

– Ваше Величество слишком добры…

– Нет, нет, Пикеринг, встаньте, будьте как дома…

Я могла бы полюбить Пикеринга только за это, за ту десятилетней давности любовь. Его приход разбередил старую рану, разбудил в сердце былую боль и даже желание, чтобы он эту боль утолил.

И он был высок, и красив той красотой, которую я всегда предпочитала, – светлолицый, поджарый, ладный, пусть и не первой молодости.

И моему парламенту он нравился, нравилась мысль об английском принце. И еще больше нравилась мысль о моем сыне с такими же длинными руками и ногами, с такими же русыми волосами, с тем же хладнокровным, беспечным, величавым обликом.

Но орлица вьет гнездо с орлом, львица находит пару в своей стае. Я, принцесса по крови, могу сочетаться лишь с принцем, мне не пристало ложиться с простым смертным.

И к тому же…

О, Господи, к тому же…

Тес, послушайте…

Посещение Пикеринга странным образом вывело меня из равновесия. Я вновь и вновь прокручивала в мозгу всю головоломку. Разумеется, я должна выйти замуж. И, разумеется, где-то в мире есть человек, которого я смогу полюбить.

Однако часто ли в королевских семьях женятся по любви? Сколько себя помню, всегда считала, что в праве выбора мне отказано. При всех своих богатствах, титулах и привилегиях я была менее свободна, чем беднейшая молочница с подойником в руках. Ведь я должна выбирать не для себя – для Англии!

Но ведь и в династических браках случается любовь, разве не так? Сестра Мария любила Филиппа, любила до самозабвения. А он ее – нет.

– Бывают ли счастливыми королевские браки? – со слезами вопрошала я Кэт. – Есть ли у королей и королев надежда на любовь?

Она бросила уборку и удивленно вытаращилась на меня:

– А как же, миледи! Ваш отец влюбился двенадцати лет от роду, хотя свадьбы ему пришлось дожидаться еще шесть!

По приказу отца, после смерти старшего брата и отцовского решения помолвить младшего с бывшей невесткой, у Вестминстерского алтаря, перед толпой епископов и архиепископов в синем и белом, в золоте и пурпуре, принося клятву жениться на незнакомой испанке, ставшей женщиной в то время, когда он еще оставался ребенком?

Члены парламента были в восторге. Они любили Екатерину за ее приданое, за то, как долго она, словно бедная терпеливая Гризельда, сносила все тяготы ради желанного мужа.

Но больше всех любил ее сам Генрих. И она любила его – любила редкой и сильной любовью, тем более странной, что их обвенчали только что не насильно.

«Воистину, – писал ее отцу чрезвычайно довольный испанский посол, – браки заключаются на небесах».

К свадьбе Генрих украсил весь летний Лондон их общей эмблемой – переплетенными розой и гранатом, и все фонтаны в Сити били сладким, золотистым испанским вином.

Как-то вечером они ужинали в Вестминстерском дворце, и вдруг Генрих исчез. Через несколько секунд грянули трубы, слуги отдернули занавес, и взорам гостей предстала беседка, из которой открывался вид на роскошный цветник.

В саду стояли шестеро господ в алых камзолах, у самого высокого из шестерых, у Генриха, на груди сиял девиз, выложенный пластинками из чистого золота: «Мое сердце не лжет».

«Если я изменю, – пел он, – значит, верности нет на земле». Потом он положил к Екатерининым ногам золоченое сердце, и вместе, рука об руку, они открыли бал.

Любила? Конечно, любила. Какая бы женщина не полюбила?

Но кого мне с той же силой полюбить теперь, когда пришло мое время?

Глава 5

Хочу ли я выйти замуж?

Могу ли?

Могу ли выйти замуж, если я влюблена – в жизнь, в Англию, в мою корону, в себя самое?

Дни удлинились, зима растаяла и утекла ручьями, огонь в очаге поутих, а я все раздумывала. Уж если говорить о браке, я предпочла бы роль мужа, не жены! Я прекрасно видела на примерах Марии и Екатерины, что значит быть женой, покоряться мужу, его воле. В браке мужчина приобретает, женщина теряет. И еще кое-что я узнала о браке от моего покойного лорда, барона Тома: в любви женщина проигрывает, потому что мы всегда любим, мы не выбираем, выбирает мужчина! Так должна ли я выходить замуж? Да еще без любви?

Чтобы брак был по всем правилам – должна; королева не может руководствоваться только своим сердцем, как простая телятница. «Но женщина, которая отдается мужу без любви, – протестовала моя плоть, – торгует собой, как последняя уличная девка!»

Однако если женщина испытывает этот трепет, этот жар в чреслах, мужчины считают ее шлюхой! А дочери Анны Болейн следовало бы помнить, что ожидает шлюху…

Так за кого я могу выйти замуж, не согрешив против порядочности?

Ни за кого!

«Ты повенчалась с Англией, – кричала моя душа, – и каждодневно печешься о ней, как верная жена!» Я в сердцах повернула на пальце золотое коронационное кольцо. На эту стезю направил меня Сесил в день моего восшествия на престол. А забот было не счесть. Государство, которому я отдалась, гнило, как дуб, от сердцевины к краям. И сердцевиной этой были деньги.

Безденежье – проклятие королей!

Безденежье и войны!

И долги! Мария оставила долги по всей Европе, и под убийственные, безумные проценты: деньги, деньги, деньги…

День и ночь мы говорили о деньгах, Сесил и я. Потом Сесил нашел нужного человека: Томаса Грешема, европейского финансиста, но англичанина до мозга костей; каждое его слово было серебро, каждое дело – золото. Спокойная компетентность Сесила успокаивала мой смятенный дух – да нет, он сам был моим духом, моим добрым духом, я так и говорила: «Что бы я делала без вашего незримого руководства, без вашего невидимого присутствия, сэр Дух?»

Через несколько дней Грешем представил свой первый доклад. «Ваше Величество, вам надо восстановить национальную валюту! Она в полном небрежении, и само имя Англии чернится каждой сомнительной монетой. Если вы хотите вернуть доверие к нашей стране, здесь и за границей, это – единственный путь».

«Чтобы избежать войн, – сказал Сесил, – надо обороняться».

А для этого надо покупать оружие и людей.

А на это нужны деньги…

Деньги…

И Ваше Величество должны выйти замуж…

Замуж…

Выйти замуж ради денег?

Но у кого они есть?

Праздник Урожая прошел в слезах от рассвета и до заката; в Виндзоре я мучилась теми же невеселыми мыслями, что преследовали меня в Вестминстере и Уайт-холле. Как я ненавидела эти сырые августовские дни, когда нельзя ни гулять, ни ездить верхом – остается только сидеть взаперти. Даже жаркий, не по сезону, огонь в очаге не согревал дворец: в комнате пахло сыростью, как в склепе.

Замужество и деньги, Франция и Шотландия, деньги и замужество…

Апатично раскладывая пасьянс (мысли мои были заняты все теми же неотвязно мучившими меня проблемами), я услышала, как дамы щебечут и хихикают над только что принесенным пакетом. «Идите сюда! – раздраженно крикнула я. – Над чем вы там смеетесь?»

Екатерина Грей, выступив вперед на коротких ослиных ножках, с реверансом протянула переплетенный в красную кожу томик и уставилась на меня пустыми желтыми глазами. Пусть она мне кузина, семейного духа в ней ни на грош! А еще выставляет себя ближайшей родственницей, похваляется правами наследницы и при всяком случае норовит уязвить. Я оскалилась.

– Доставили книги, – сказала она своим омерзительным школярским голоском, точь-в-точь как у покойницы Джейн. – Вот эта – из Женевы. Против Вашего Величества.

– Что? Против меня?

– Полоумный шотландец, изгнанный с родины, напыщенный пустозвон, бродячий проповедник, госпожа, – поспешно вмешалась Кэт Кэри, которая всегда замечала, что Екатерина хочет меня задеть, – жалкий попик по фамилии Нокс выпустил совершенно смехотворный памфлет…

Анна Уорвик поторопилась ее поддержать:

– С нелепейшим названием «Первый зов трубы против чудовищного воинства женщин…»

– Женщин?! – вскричала я.

– Нет, мадам, – наставительно пояснила Екатерина, – даже не против нас, членов королевского рода, но исключительно против королев…

Членов королевского рода? Во мне закипала злость. Осторожней, кузина, не заносись!

Я схватила книгу.

– Так что он пишет?

Екатерина не могла смолчать:

– Пишет, что владычество женщин противно природе, мало того, противно Божьей воле…

Я взорвалась:

– Значит, и я, и моя сестра, и все мои сестры-королевы по всему миру – значит. Господь со своим Провидением ошибся в нас?

Я бросила карты Екатерине в лицо, книгу – в огонь.

– Глупец! Этот человек – глупец!

Конечно, глупец! Как бы я стала королевой, если б не по воле Бога, который избавил меня от сети ловчей и от словесе мятежна и сквозь тьму опасностей привел на этот трон?

Но вот она снова, эта вечная песня советников и ухажеров: я не могу править, мне нужен мужчина.

К чертям собачьим!

Екатерина вцепилась в эти дурацкие доводы, словно терьер в крысу, и продолжала вещать.

– Он говорит, – нудела она, – в природе лев не склоняется перед львицей, как и любой другой зверь, но петух главенствует над курицей, баран над овцой, самец над самкой. Власть королевы разлагает мужчин, ставит их ниже скотов! – Она помолчала. – Но если Ваше Величество выйдет замуж…

– Господи Иисусе! – возопила я в ярости. – Придержи свой дерзкий язык. Еще одно слово, и, клянусь, я отправлю тебя в Тауэр!

Власть королевы разлагает мужчин…

– Я тебя разлагаю, Робин? – спросила я, кокетливо надувая губки.

Робин был из тех, кто за словом в карман не лезет.

– Разлагаете меня, мадам? Хорошо бы! Да я и мечтать не смею о подобном счастье!

Хоть один друг у меня есть! И чем больше умножались мои заботы, тем больше он доказывал свою дружбу. Когда я возвращалась после заседания совета, наморщив от тревоги лоб (Шотландия, Франция, деньги, брак, наследование – мысли вертелись в голове ловящими свой хвост кошками), он ждал вместе с егерями, его светлое лицо и лучезарная улыбка манили к себе приветным маяком после долгих часов с их старыми серыми сиятельствами, после долгих часов раздумий, сомнений, компромиссов.

В то лето…

Вы меня осуждаете?

Выслушайте сперва, как все было, как легко, как сладостно…

Потом, если хотите, осуждайте.

«Охота, – убеждал Робин, – единственное противоядие от государственных забот, от долгих часов в жарко натопленных, дымных комнатах, от поздних бесед, когда глотаешь лишь перегретый воздух, ночные испарения и чад догоревших свечей». Так что у него всегда были наготове соколы и гончие, мишени для стрельбы из лука, новый жеребчик или кобыла для Ее Величества.

– Любите своих четвероногих подданных, мадам, – настаивал он, – ибо они все вас обожают и все служат вам верой и правдой!

И я постепенно узнавала тайный мир саврасок и каурок, сивок и буланок, коняшек и клячонок, как он их называл: только в моих конюшнях мы держали больше трех сотен лошадей, не считая боевых коней, курьерских скакунов, запряжных и вьючных лошадей, мулов и турнирных тяжеловесов.

– Едемте, Ваше Величество, – настаивал Робин, будто он – повелитель, а я – горничная. – Мои загонщики видели кабана в молодой роще и оленя с оленихами в дальнем лесу – отсюда скакать час!

– Кому час? – пытала я со смехом. – Нам или тем улиткам, которые плетутся сзади и воображают себя наездниками?

– Мадам, о ком я могу думать, как не о вас?

Когда я выходила с утомительной аудиенции, он был рядом. Когда я входила в присутствие, он был рядом. Когда я просыпалась утром, он был уже на ногах, его паж ожидал у моей двери с вопросом, как я почивала; вечером он не смыкал глаз, пока Парри или Кэт не присылали сообщить, что я отошла ко сну.

Он был не один. Все мои лорды, все послы и посланники, придворные и прислужники до последнего судомоя оказывали мне всевозможные знаки внимания. Как я наслаждалась! Я питалась их обожанием, потягивала его, как сладчайший напиток, и с каждым глотком все больше входила во вкус. Зачем отказываться от этого, становиться собственностью одного-единственного мужчины? Первые герцоги и графы Англии склоняли предо мною колена: наследственный граф-маршал, герцог Норфолк, мой престарелый обожатель Арундел, угрюмый Шрусбери, владетель северо-западных низин, – все боролись за право поцеловать мой мизинчик. Однако звенящий смех Робина, его бурлящее, как шербет, искрометное веселье затмевали все их потуги на галантное ухаживание.

– Лорд Роберт – искусный льстец, – услышала я как-то слова Сесила, сказанные посланнику Габсбургов в паре шагов от меня.

Я рассмеялась. Я понимала: он хотел, чтобы я услышала. Уловила ли я нотку горечи? При всей свой одаренности Сесил не был говоруном, не умел заставить слова скакать и резвиться, парить, взмывать и падать, щекотать ум, ухо, сердце смеющимся весельем, как умел Робин.

Нельзя сказать, что его легкий язык был по душе всем.

«Он слишком много говорит! – ворчал герцог Норфолк. – Его болтовня унижает ваше королевское достоинство, оскорбляет ваше королевское ухо!» Для новичка при дворе юноша был чересчур прямолинеен! Однако, глядя на его бледное, некрасивое лицо с глазами навыкате и оттопыренной, как у всех Норфолков, губой, я понимала его ревность. По крайней мере он говорил открыто, злобно шипя, за спиной же у Робина: «Захудалый дворянчик, выскочка, отродье предателей, плебей!»

Вот она, кровь Норфолков! При моем отце его дед ненавидел «выскочек» Сеймуров, занявших, как он считал, его место возле короля. Но где были Норфолки и Говарды, когда я так в них нуждалась? Поддерживали Марию! Робин – мой друг, верный в самые трудные времена! Он принадлежит мне, не Папе, не отцу, и, уж разумеется, не жене, он самый испытанный товарищ…

Скрипки заиграли вступление к медленной паване. Ритмично вздохнули деревянные духовые инструменты. В другом конце залы я видела Робина: он выступал, яркий, как фазан, в шелковом прорезном камзоле цвета опавших листьев на коричневой атласной подкладке, золотистое перо на коричневом бархатном берете нежно касалось жемчужной серьги в ухе. Он протискивался сквозь толчею придворных, чтобы испросить честь повести меня в танце.

Голос Сесила прозвучал, по обыкновению, тихо:

– Барон фон Брюмер, посланник Габсбургов, спрашивает, как означить положение лорда Роберта при вашем дворе в письмах к императору Фердинанду?

– Лорда Роберта? – Я смотрела, как Робин приближается ко мне своей упругой походкой, улыбаясь особой, только мне предназначенной улыбкой. – Скажите, что он – мой друг.

– Друг Вашего Величества?

Бесцветные глаза Сесила были пусты, почти прозрачны. Дурацкий вопрос! К чему он клонит?

– Разумеется, дражайший секретарь. Кем ему еще быть?

– Не знаю, мадам.

Я отвернулась. Впервые Сесил меня упрекнул, и я не понимала за что.

Разве он не видит наших отношений?

Мы с Робином вместе выросли, вместе пережили трудные годы, вместе пострадали при Марии. Он, как и я, в те ужасные времена и в том же ужасном месте спал в обнимку со смертью. На его глазах увели на казнь отца и брата, на его глазах умер, не вынеся страданий, старший брат Джон, скончалась от горя мать. И он потерял младшего брата, Генриха, последнего из сыновей гордого Нортемберленда, павшего при Сен-Квентине, в глупой войне, развязанной Марией против французов, куда тот отправился в надежде вернуть семейную честь.

Так стоит ли удивляться, что он так влюблен в жизнь, так упоен свободой, так исполнен решимости выжимать каждый день до последней капли, словно виноградину на языке, покуда косточки не взмолятся о пощаде? Теперь, когда наши муки остались позади и засияло солнце, он клялся: раз нельзя вытянуть порванную леску прошлого, забросим удочку в будущее. И раз нельзя остановить солнце, ускорим его движение!

Я холодно взглянула на Сесила, взяла загорелую твердую руку Робина и устремилась к музыке. Робин любит жизнь: жизнь кипит.

Однако в светлых глазах Сесила продолжал таиться невысказанный вопрос.

Если Робин любил жизнь, жизнь тогда любила всех нас.

«Amor gignit amora, nescit ordinum, omnibus idem», – сказал этот великий древнеримский льстец, поэт Вергилий: любовь порождает любовь, любовь не знает запретов, это едино для всех.

Послушайте, позвольте же вас уверить: то было время любви, лето любви, медовый месяц любви…

Подданные любили меня, потому что светлое зерцало небес не омрачалось дымом костров и смрадом горящей плоти. Теперь в своих древних, замшелых часовенках и церквушках из золотистого камня они обращались к Богу на родном языке и знали, что Он их слышит.

А я любила их, любила всех вокруг, кокетничала с Арунделом, с Пикерингом, с послами Филиппа, со сватами из Швеции и Священной Римской империи, я купалась в обожании, принимала поклонение, как богиня.

– И, подобно девственной богине Диане, вы живете ради охоты! – воскликнул галантный фон Брюмер, главный посол Габсбургов, глядя на Робина, как тот подсаживает меня в седло и выстраивает лошадей, всадников, егерей, гончих и ловчих для дневной потехи. День за днем мы охотились по жаре, падали со взмыленных лошадей в далекой чаще, одни, ибо опережали в безумной скачке даже самых быстрых из своих спутников, или подкреплялись вином и сладостями на очаровательной поляне, поодаль от свиты.

По всей Англии стояло дивное лето, перламутровые зори разгорались солнечными днями, а затем, о, как медленно и как печально, огненный шар уходил за горизонт, обещая погожее утро, и ароматные сумерки сменялись звездными вечерами.

Но для меня…

Что вам сказать?

Да, я в совершенстве владела этой игрой в ухаживание, я играла в нее каждым прозрачным вечером, каждой ранней бархатной ночью, когда языки развязывались и каждый тщился превзойти соседа в похвалах моим красоте и уму!

Однако стоило проснуться поутру, а страхи уже поджидали, затаясь в уголке, как верные Екатеринины псы, ее маленькие гончие – и день ото дня они все больше походили на гончих ада.

Мария Шотландская, свадьба, наследники, Франция…

У каждой – зубы рыси, челюсти мастиффа, какая накинется первой?

Они накинулись разом, вцепились клыками все, как одна. Первый курьер в то утро предварил горничную с хлебом и пивом. От его слов в желудке моем начались спазмы:

– Мадам, ваш секретарь Сесил молит о скорейшей аудиенции.

Значит, дурные вести – ничто иное не заставило бы Сесила вторгнуться в мою опочивальню.

Я была уже одета, правда не причесана: волосы в беспорядке лежали по плечам. Но Сесил – особая статья, да и было, судя по всему, не до церемоний. Я кивнула Парри:

– Впустите его.

Серое лицо Сесила, его тяжелая поступь и кипа депеш выдавали тревогу.

– Дурные известия, госпожа. Французский король погиб на турнире – наткнулся при падении на обломок копья. Мария Шотландская стала теперь королевой Франции.

Остался лишь один вопрос.

И королева Англии? Насколько далеко простираются ее амбиции?

Через час мы встретились на совете: я, Сесил и горстка поспешно собранных лордов.

Я сама слышала, как срывается и дрожит мой голос:

– Будет ли она силой оспаривать мой трон?

Лорд Бедфорд тряхнул седою гривой и проворчал:

– Теперь в ее распоряжении все французское войско. А с французским гарнизоном, который уже в Шотландии, в распоряжении матери-регентши…

– Мы в ловушке! – Я повернулась к Сесилу:

– Нападет ли она? И когда?

– Кто знает? – Сесил подался вперед и постучал по столу, требуя внимания:

– Одно очевидно, ваша милость, вам нужно выйти замуж, и без промедления! Покуда вы одиноки и бездетны, ваш трон и наша безопасность висят на волоске – вы даете шотландской королеве прекрасный повод называть себя вашей наследницей.

Теперь все наперебой заговорили о моем браке.

Сесил поднял руку и резко оборвал спор.

– Ее Величество должны сделать выбор, – сказал он почти сердито, – и как можно скорее. Ибо у королевы Шотландской есть другая причина настаивать на своих притязаниях – да, и самая веская из причин!

Я задохнулась:

– Нет! Ведь она же не…

И тут же поняла – да!

– Она будет требовать вашу корону, возможно, даже вторгнется в наши пределы, чтобы завоевать ее не только для себя, но и для своего наследника.

Никто из лордов не шелохнулся.

– Своего наследника? – Я с трудом узнала свой собственный голос.

Сесил яростно кивнул.

– Наши люди донесли, что еще до конца года она произведет на свет мальчишку!

Значит, и в Мариином грязном белье роются, как, я знаю, роются в моем испанские и римские шпионы!

И вновь мучители зажужжали:

– Королева Шотландская беременна?

– А наша королева не замужем!

– Еще до весны…

– Габсбург!

– Эрцгерцог!

– Никаких папистов!..

– Тогда англичанин!..

– Довольно! – завопила я. – Вы разорвете меня в клочья!

– Погодим, милорды, погодим – давайте еще раз соберемся в полдень.

Сесил быстро разогнал всех и приготовился уходить. Но на прощание и он не преминул вонзить мне в сердце кинжал:

– Мой совет, пусть это будет Габсбург, один из эрцгерцогов Священной Римской империи, в противовес Франции. – Он собрал бумаги. – У вас нет друзей, мадам, а кругом враги.

Подумайте о королеве Шотландской!

А я-то считала это игрой, придворным ритуалом, не более? Какая же я дура! Мария Шотландская теперь королева Франции, и к тому же скоро родит? О, Боже, как меня принуждают, как торопят!

Но должна ли я терпеть? Чтобы меня приперли к стенке, выволокли, словно преступницу на казнь?

Нет, я этого не вынесу!

Я не могла ни плакать, ни думать. Вчера я спала плохо, третьего дня тоже. Ужели венчанной голове покоя не видать? Даже Сесил против меня! К чьей же помощи прибегнуть?

Я в сердцах расхаживала по комнате, когда вдруг увидела перед собой дверь и, не раздумывая, вышла.

– Парри, за мной!

Как летящий домой голубь, я, сопровождаемая по пятам Парри и ее пажом, мчалась по лабиринту виндзорских комнат, пока не оказалась перед дверью, которую искала.

– Постучите и ждите меня здесь!

– Эй, есть кто?

– Ваше Величество! – Только отличная выучка помешала слуге выразить все изумление, которое он испытал при виде самой королевы, бледной» и дрожащей, у его порога.

– Где твой хозяин?

– Прочь, болван! Иди, оставь нас, я встречу Ее Величество!

Из комнаты выбежал Робин, отмахнулся от служителей, взял меня за руку и провел внутрь.

Захлопывая дверь, он смущенно указал на чулки и рубаху:

– Извините, мадам, я переодевался.

Я, дрожа, сжимала его сильные загорелые пальцы. В зеркале у двери отражались два лица: бледное, измученное страданием, и другое – раскрасневшееся после утренней верховой прогулки. Я не узнавала ни его, ни себя.

Комната была низкая и холодная, сюда никогда не проникал полуденный зной. Если не считать разбросанного в беспорядке снаряжения для верховой езды, стрельбы, псовой и соколиной охоты, в ней почти ничего не было – чисто холостяцкое убежище. На столе у окна тазик, бритва и смятое полотенце – причиндалы ежедневного мужского обряда. Сквозь зеленые стеклышки в небольшом оконном переплете робко заглядывало утреннее солнце.

У камина уютно примостились два или три больших кресла. Робин заботливо усадил меня и опустился рядом на колени. После утреннего туалета у него на лице остались капельки розовой воды, каштановые волосы на висках были влажны и курчавились, словно венчики майорана.

– Ваше Величество, скажите, что привело вас сюда? Что вас тревожит?

И тут меня прорвало. Запинаясь, как последняя дурочка, я выложила:

– Мария Шотландская теперь королева Франции и скоро родит им принца… – Я постаралась взять себя в руки. – Это была игра!

Я считала это игрой! А теперь у меня отнимут… отнимут все! – Я не могла сдержать слез. – О, Господи, Робин, посоветуйте мне, подскажите!

– Госпожа, вы знаете, я всецело принадлежу вам! Приказывайте!

Он опешил – я никогда с ним так не говорила.

Но я уже не могла остановиться:

– Я должна выйти замуж, слышите, должна выйти замуж, против воли! Ради Англии, сказал Сесил, и еще он сказал, что это должен быть Габсбург, ради Европы, он говорит, для равновесия сил… – Слезы злости вновь брызнули из моих глаз. – Значит, теперь я Европа и меня силой отдадут быку?

Его передернуло от отвращения, лицо побагровело.

– Мадам, не говорите так! Если б я мог решать… – Голос его осекся, и он отвел глаза.

Я устало склонилась к нему. От его волос тепло и знакомо пахло помадой – дамасской водой и лимоном, миртом и барбарисом, чистой и сильной мужественностью.

– Да, Робин?

Он встрепенулся, как породистый конь, сверкнул глазами.

– Ваше Величество, мне не следует больше говорить! Я слишком далеко зашел, простите меня.

– Говорите.

Он сглотнул.

– Мадам, не вынуждайте меня!

– Скажите, что думаете! Выходить мне замуж? Без любви?

– Любви, мадам? – Голос его звучал словно за тысячу миль:

– Что мы знаем о любви? – В глазах его блестели слезы. – Что смеем знать?

Что знаю я о любви?

Что я могу ответить?

«Amor vincit emnia» – «любовь побеждает все» – как всякая девушка, я вышила этот девиз на мешочке для рукоделий и в своем сердце. И, как всякая девушка, вскоре убедилась, что это – ложь.

И еще…

Я знала лорда Серрея и лорда Сеймура: один – воздух, другой – огонь, один – весь дух, другой – весь чувства, весь – мужское естество; одна любовь такая чистая, что ничего не просила, ничем не питалась, ничего не требовала и обходилась вздохами, слезами и раздумьями, другая – столь жадная, что с каждым глотком становилась все ненасытнее и под конец потребовала плоти, и пожирала плоть, и питала мою плоть, и питала мое темное нутро – так что же такое любовь? Кто сумеет определить любовь или объяснить, откуда она берется?

Кэт говорит, что Генрих любил Екатерину за те радости, которые они получали друг от друга.

Эта любовь мне неведома.

Неведома и теперь, когда я набрела на нее в густом лесу – шла, спотыкаясь о коряги, и вдруг оказалась в стране фей – нет, в раю, в Элизиуме, на вершине блаженства…

– Любовь? Робин, что вы говорите?

Я стиснула его руки. Он поднял глаза, вздрогнул, лицо потемнело от багрового румянца.

– Кто, я? Я?

Он попытался встать, я удержала его рядом с собой.

– Робин, говорите!

Он склонил голову. Дыхание его прерывалось, как от сильной боли.

– Простите меня. Ваше Величество, ради Бога, простите…

– Я приказываю – говорите!

Мое сердце, все мое существо тянулось вверх. Я не могла говорить. Луч солнце пробился сквозь окно и рассек воздух. Высоко в небе смеялся и плакал далекий жаворонок.

– О, миледи! – Он плакал. – Я тоже не принимал всерьез разговоры о вашем браке!

Я тоже считал это игрой, всего лишь игрой!

– А теперь?

– Теперь? Теперь, если бы я мог решать…

– Да!

– Ваше Величество… о, как я посмею?

О, Господи, я скажу! Если б я мог решать. Ваше возлюбленное Величество приняли бы в свое сердце… только меня.

Глава 6

Через час новость облетела двор: «Королева посетила лорда Роберта в его покоях и около часа была с ним наедине!»

На полуденном собрании ни один из тайных советников не осмелился кинуть мне упрек или хотя бы прямо взглянуть в глаза. Однако голоса стали громче и раздраженнее, и все, как собаки на кость, набросились на мою свадьбу.

Габсбург…

Никаких папистов…

Король Шведский….

А что, если поискать жениха поближе – в Англии…

– Но пусть он будет благородного происхождения! – Ехидный выпад Шрусбери был совершенно прозрачен. – Не выскочка, не временщик, но человек с родовым богатством и влиянием… с родовой верностью…

«Не Робин Дадли, – как бы говорил он, – сын предателя и человек случайный!» А все голоса безмолвно подтверждали: «Слушайте, мадам, – он высказывает наши общие мысли. Не сын Дадли, не этот захудалый лорд, нет!»

Я глядела в их лица: встревоженные, злые, глумливые. Однако их презрение было бессильно погасить пламя моего счастья. Мне хотелось плясать, прыгать, летать! Я была упоена, я парила, я купалась в блаженстве, я с трудом сохраняла пристойный вид и строгое пуританское выражение, в то время как сердце, разум, душа пели одну мелодию: Робин, Робин, Робин. В душе я сияла, как дитя, все тело болело от пульсирующей радости. Он меня любит! Робин любит меня, любит меня, любит!

– Ждите! – сказала я ему перед уходом.

Его глаза горели любовью, губы касались моей ладони, когда он прошептал:

– Мадам, чего же еще?

На огненных крыльях летела я к его покоям.

Слуга явно был предупрежден заранее, потому что сразу пробормотал: «Ваше Величество» – и ретировался. Я смеялась, когда Робин тянул меня в комнату, когда вставал на колени и прижимал мою руку к губам, ко лбу, когда терся о мои пальцы жесткой скулой и вновь покрывал их поцелуями. Я наклонилась, положила дрожащую ладонь ему на шею и почувствовала, как он вздрогнул. «Робин, все хорошо! – кричало мое сердце. – Не бойся, все будет хорошо!»

Мне хотелось вновь пережить миг объяснения, насладиться им сполна. «…Я скажу! – произнес он тогда. – Если б я мог решать. Ваше Возлюбленное Величество приняли бы в свое сердце…»

В свое сердце?..

– Ив свою душу…

И…

– Ив свои нежные объятия… потому что я боготворю вас… и обожаю… и люблю вас.

Я глядела в его глаза. В трепещущей тишине прошмыгнула за стеной мышка. Мы сидели, как околдованные, не шевелясь из боязни разрушить чары. Его руки в моих холодных, робких ладонях были теплы, тяжелы и реальны, я чувствовала, как их тепло властно овладевает мной, проникает в меня, возвращает меня к жизни. Я заплакала; костяшки его пальцев жемчужно блеснули в раннем утреннем свете.

Было то полуосознанное воспоминание о лорде Сеймуре и его серебристом шраме? Или это все – мой новый лорд, его близость, мое чувство к нему?

Однако я глядела на его руки и знала, что люблю, всегда любила и всегда, по гроб жизни, буду любить лорда Роберта Дадли.

Теперь его лицо было мягким и влажным на ощупь – о. Господи, как я его любила! Он велел слуге заново себя выбрить, он был так строен в атласном камзоле и шелковых чулках! Синий – цвет далекого горизонта, цвет дальнего лесного дымка, прихотливая синева раздумий. Он встал, блеснув россыпью жемчугов на плечах и груди; вкруг шеи его вилась нить из сумеречно брезжущих турмалинов, глаза синели люпинами, волосы источали небесное благоухание, он представлялся мне божеством.

Без слов он провел меня к очагу и усадил в кресло. Его мимолетная отчужденность ранила меня в самое сердце.

– Робин, – взмолилась я, – оставьте церемонии. Сядьте рядом со мной – пожалуйста!

Он покраснел, но подчинился.

Мы оба не могли говорить – великая, чистая тишина повисла между нами, мы потупили очи, как девственники на брачном пиру, страшась вымолвить слово. Я видела его развернутые ко мне длинные сильные ноги, стройные пропорциональные бедра, длинные напряженные пальцы – одна его рука лежала рядом со мной, другая сжимала деревянное сиденье. Ничто в полутемной комнате не шевелилось, кроме наших душ, все молчало, слышалось лишь биение сердец. В теплом воздухе я чуяла его, как охотник чует лису, – терпкий аромат мускуса и барбариса кружил мне голову, словно крепкое вино.

Его рука притягивала меня, как магнит притягивает железо. Едва ли понимая, что делаю, я подалась к нему.

– Миледи!

Сбивчиво бормоча, он двумя руками стиснул мою ладонь, будто святыню, – радостно, но со страхом. Склонил голову, провел моими пальцами по губам, потом принялся целовать каждый пальчик, каждый маленький сустав. Его пожатие обжигало, я таяла и млела.

– Робин, о, Робин!

Он поднял голову. В его глазах вспыхнул греческий огонь – пламя и синие молнии. Дрожащей рукой я погладила его лоб, очертила контур пружинящих под пальцами волос. Коснулась ушей, и снова он вздрогнул, залился жарким румянцем.

– О, моя принцесса, – хрипло шептал он, – моя сладчайшая королева!

Теперь он целовал обе мои руки, осыпал их ласками, теплыми, словно весенний дождь. Наши лица сближались, и, когда губы наконец слились, лобзание оказалось сладким, как первый прародительский поцелуй на заре времен.

Теперь, полюбив, я увидела его словно в первый раз.

Я заметила, как мало у него прислужников. Подглядела, как маленькая швея выскальзывает из его покоев с плащами и камзолами, даже с чулками, которые он перелицовывал вновь и вновь, когда кому-нибудь из приятелей спьяну или по неловкости случалось закапать их воском, вином или чем похуже – за ним самим такого не водилось, он был до крайности аккуратен и чистоплотен, образец придворного и джентльмена.

Я увидела, как торговцы обивают его порог и подкарауливают слуг в надежде получить хоть часть денег, которые он задолжал в стремлении быть достойным меня, достойным смотрителем моих конюшен, достойным, достойным, достойным своего нового положения и должности.

Я увидела его бедность и смутилась. Верно сказал Норфолк: он – ничто! После смерти отца. семья потеряла все, даже материнское приданое поглотила разверзшаяся перед ними пропасть бесчестия.

А он никогда не жаловался, никогда ни о чем не просил.

– Робин, – молила я, – расскажите, как сейчас ваше состояние?

Он смеялся:

– Я – богатейший из смертных! Мне открыт доступ к золотым и алмазным жилам! Мое богатство – в ваших очах, я вижу в них Млечный Путь из сияющих диамантов… о нет, императрица, я лгу, сейчас я вижу небесной синевы сапфиры…

– Робин, бросьте дурачиться! Послушайте, вам нужны деньги, этого требует ваше положение!

– Миледи, у меня есть то, чего не получишь за деньги, – ваша белая ручка в моей…

И с поклоном, со смехом подносил мои пальцы к губам, не давая продолжать.

Но я не отступалась:

– Робин, взгляните!

Я подарила ему деньги, двенадцать тысяч фунтов в кожаном мешке, просто чтобы увидеть его лицо, когда он смеется и плачет от изумления и радости.

– Миледи, взгляните! – таков был его ответ; ибо первое, что он заказал – подарок для меня, золотое сердце, усыпанное изумрудами и рубинами, чтобы выразить свое чувство языком камней: изумруды означали «Елизавета», рубины – «Робин», золото – любовь чистую и неподвластную времени.

Он попросил Парри, когда та будет отдергивать полог, положить это сердце мне на подушку, и при первом пробуждении его дар, залог его любви, блеснул мне прямо в очи. Мои очи, его очи – мы были так близки, что не знали, где кончается его душа и начинается моя.

И теперь, больше чем прежде, он смотрел на меня и смотрел за меня, он стал глазами на моем затылке. «Ваш О приветствует вас и благодарит за царственную щедрость, – писал он мне. – так я отныне счастлив именоваться, ваше око, ваше всевидящее око, которое неусыпно печется о вашем благе, покуда его не закроет смерть, – Р. Дадли».

Дадли.

И это все, что у него есть, – фамилия Дадли и пустой титул, не более чем почетная приставка к имени – «лорд Роберт» – все, что осталось от сгинувшего вместе с отцом герцогства.

– И это тоже я могу поправить, вместе с его состоянием, – прошептала я.

И поправила.

Я сделала это, когда награждала других, в том числе Генри Кэри, моего верного кузена; я поклялась себе, что докажу всем – кровь Болейнов не хуже любой другой. Я сделала Генри бароном Хансдоном и пожаловала ему земли в Гертфордшире. Но величайшую честь я приберегла для Робина.

– Робин, преклоните колена!

В день святого Георгия я сделала его рыцарем Ордена Подвязки. Ни один театральный злодей не выглядел таким красивым, таким дерзким, таким коварно-улыбчивым, как он в тот день в Виндзоре, одетый с ног до головы в царственный синий бархат, в синих атласных чулках, обтянувших великолепные икры, в алой перевязи, рассекшей грудь, словно любовная рана.

Виндзор, место, где мы нашли себя и Друг друга.

– Робин, читайте!

Документ был длинный, на латыни, со множеством печатей и лент, но Робин мгновенно ухватил его смысл.

– О, миледи, о, моя миледи!

Я сделала его лордом-наместником замка. Целуя мои ноги, он поклялся быть мне лордом и наместником, моим в этой жизни и в той – но теперь он сам был лорд и хозяин замка.

И еще я подарила ему дом, маленькую усадьбу всего из двадцати комнат, притулившуюся под холмом в Кью, земли, чтобы получать с них доход, и людей. Он должен был жить так, как пристало лорду. А поскольку я не могла с ним расстаться, то поселила его в соседних со своими апартаментах, чтобы часто его посещать или приглашать к себе на завтраки и ужины. Вообразите, как негодовал герцог Норфолк! И как возросла его ненависть к Робину!

Он проводил со мной все часы, когда я бодрствовала, однако между нами сохранялась почтительность, трепетная неуверенность. Мы словно стали чужими – чужими и влюбленными, разумеется, но все же чужими. Он, всегда такой смелый и самостоятельный, теперь обращался ко мне со всякими пустяками.

– Ваше Величество, мне нужен управляющий в поместья, который вел бы мои дела, – как вам этот человек?

– Джон Форестер к услугам Вашего Милостивого Величества.

Я взглянула на посетителя. Странно, что Робин не нашел никого получше. Землистое лицо, каменные глаза и, судя по всему, крутой нрав старого солдата и душа судебного исполнителя.

– Однако решайте сами, Робин, – сказала я, – это ваш слуга, и, если вы ему доверяете, вам незачем спрашивать моего разрешения.

И больше не задумывалась об угрюмом, Форестере.

А и задумалась бы – что бы это изменило? И все же мне было приятно, что Робин обратился ко мне, спросил моего совета, что он живет ради моего одобрения – как я жила ради него! Ради него я одевалась, ездила верхом, танцевала, пела, играла и, даже читая, думала только о нем.

Я старалась, несмотря на множество дел, совершенствоваться в греческом и латыни. И хотя я ежедневно занималась испанским и итальянским, чтоб свободнее общаться с послами, древние языки влекли меня куда больше. Эскам, который по-прежнему был при мне, не удивился, когда я отодвинула Плиния и попросила взамен Овидия или Катулла. «Да, все лучшие поэты когда-нибудь да воспевали любовь! Но, если ваша милость позволит, я бы почитал Мелеагра или несравненную Сафо, певицу Лесбоса». Звучным, хорошо поставленным голосом он продекламировал:

Эрос вновь меня мучит истомчивый -
Горько-сладостный, необоримый змей.

Сколько радости черпала я в общении с Эскамом, сколько утешения дарил он мне своими щедрыми выдержками из древних, пока старость и ухудшившееся здоровье не заставили его удалиться на покой; и сколько же радости черпала я в общении с Робином, даже в мыслях о нем…

Но в каждом, Эдеме обитает свой змей, нет радости, которая не таила бы в себе боль.

Я знала, что Робин потратил часть подаренных мною денег на то, чтобы перевезти жену ближе ко двору. Сесил, у которого тоже были свои «глаза и уши», проследил, чтобы мне донесли. Заботами Норфолка, который запустил слух в нашу придворную лужу, зная, что он обязательно доплывет до меня, я узнала и место – Кумнор в Оксфордшире, где Робин поселил также и своего управляющего, молчаливого, угрюмого Форестера вместе со слугами и приказом держать ее взаперти.

Меня это смущало. Зачем сажать ее под замок?

Значит, она – пленница, птичка в клетке, потому что он залетел в небесные выси и не хочет обременять свой полет грудастой сизаркой-женой?

Почему я думала о ней? Ведь ее существование оставалось для меня нематериальным. Мало того, она оказывала мне услугу: никто не мог заподозрить Робина в том, что он из корыстных целей добивается моей руки. Он женат, я думаю о замужестве, больше и говорить не о чем.

Однако образ Эми по-прежнему преследовал меня. Я видела ее ясно, как днем, ее маленькое тело и полуоткрытый рот, этот враждебный взгляд исподлобья, пухлые смуглые груди и облако рыжих волос.

Почему он никогда о ней не говорит?

И еще хуже: почему я сама не решаюсь вызвать ее призрак?

Потому что она не уйдет. Она будет жить, она будет нас преследовать. Ибо она жива, она не призрак, она – реальная женщина, а значит, и реальная угроза моему спокойствию.

И все же я не заговаривала о ней.

А жизнь шла своим чередом. Чем щедрее я одаривала Робина, тем больше совет настаивал на моем замужестве. Что мне отвечать?

Пока я медлила, кое-кому надоело ждать.

Однажды в присутствии новый посол, епископ Квадра де Авила, толстый, гладкий князь испанской церкви, разодетый в алое и черное, вручил свои верительные грамоты и попросил разрешения обратиться.

– Говорите, ваше преосвященство.

У него был приятный, ласкающий слух выговор.

– Его Священное Католическое Величество король Испанский приветствует свою возлюбленную сестру. Ее Светлейшее Императорское Величество королеву Англии, и просит пожелать ему счастья по случаю помолвки.

– Помолвки?

– С французской принцессой.

С сестрой короля и золовкой Марии! Значит, теперь и Филипп обернулся против меня?

Я затрепетала:

– Хороша же была любовь вашего хозяина ко мне, если он не утерпел подцепить принцессу, хотя мог заполучить королеву!

Де Квадра развел руками и зашевелил пухлыми смуглыми пальчиками, каждый из которых красноречиво выражал всю глубину его сожалений.

– И все же увы. Дражайшее Величество! – Он скорбно отклячил губу. – Королю нужен сын… Испании нужен наследник… а время не ждет.

Время не ждет…

– Габсбург! – вторили друг другу Шрусбери, Сесил и Дерби.

– Англичанин! – возглашали Бедфорд, протестанты и народ.

– Я! – канючил Арундел.

– Я? – вопрошал Пикеринг.

Лишь мой избранник молчал – и я знала почему.

Глава 7

Наконец я поняла, что не в силах больше копить горе в себе – надо выплеснуть его наружу, иначе оно разъест меня изнутри. Однажды, входя в присутствие, я увидела Робина – он, как всегда, стоял в дверях, чтобы первым приветствовать королеву. По обыкновению, все повернулись ко мне – кузен Ноллис, высокий белоголовый Гарри Хансдон, наш родственник лорд Говард, прямой, как шомпол, старик Бедфорд – он спорил о военном искусстве с только что вернувшимся из Франции графом Сассексом. Однако Робин весь ушел в разговор с моей нелюбимой кузиной Екатериной Грей и графом Гертфордом, сыном покойного лорда-протектора, рослым, хорошо сложенным, однако туповатым юношей, которого я никогда не жаловала.

Что-то в том, как Екатерина повернула бледное, словно примула, лицо к моему лорду – это мой лорд, слышишь, Екатерина! – ив том, как он с улыбкой внимает ее словам, задело меня за. живое.

– Ее Величество королева!

При выкрике герольдов он резко выпрямился и очутился рядом со мной.

– Ваша Светлейшая милость!

Я не утерпела, яд так и брызгал из меня:

– None vien ingannato, se поп che si fida!

За спиной у меня Мария Сидни, сестра Робина, и Джейн Сеймур деликатно отступили на несколько шагов. Глаза у Робина расширились, словно от сильной боли. Он медленно повторил:

– «Кто слишком доверяет, бывает обманут»?

Вы слишком мне доверяли? Доверяли? И обмануты – мною? Миледи, чем я заслужил подобный упрек?

Я злилась на него и еще больше на себя.

– Ничем! Прикажите музыкантам, пусть играют! Пусть все танцуют!

Он покачал головой, все еще недоумевая.

– Конечно, Ваше Величество… – Оглянулся на Екатерину – она ластилась к графу Гертфорду еще нежнее, чем за минуту до того к Робину. Лицо его потемнело. – На вашу пословицу, мадам, я отвечу другой! Chi ama, crede – кто любит, верит!

– Chi ama… – Я взорвалась:

– Это ложь!

Chi ama, tene! Кто любит, страшится! Всегда!

Всегда, всегда! – И, к своей ярости, разразилась слезами.

Он стремительно шагнул вперед и схватил меня за руку.

– Освободите зал! – крикнул он лорду-гофмейстеру. – Ее Величество удаляется!

Стража ринулась вперед и расчистила мне путь сквозь толпу.

– Идемте, миледи!

Подняв голову, кивая и улыбаясь по сторонам, словно все в порядке, Робин быстро провел меня через толпу в смежную комнату.

– Подайте Ее Величеству вина, смочите салфетку в розовой воде и оставьте нас, – приказал он служителям.

В мгновение ока приказ был исполнен. Мы остались одни.

Он подошел, нежно поднес к моим губам тяжелый серебряный кубок:

– Вот, мадам… глоток канарского… это придаст вам сил…

Я отпила. Его рука у меня на лбу была прохладна, нежна, тверда. В мозгу пульсировала боль. Он встал рядом на колени, заботливо приложил к вискам только что смоченную салфетку.

– А теперь. Ваше Величество… моя сладчайшая госпожа… царица женщин… скажите, что вас печалит. Неужто мой разговор с леди Екатериной? Вам нечего страшиться! Полноте, вы затмеваете ее, как звезда – головешку! Скажите же, чем я вызвал вашу ревность?

Меня затрясло, слезы хлынули градом. Я понимала, как жалко выгляжу, но я должна была сказать:

– В слове «чем» – три буквы, и одна из них «эм»!

Его лицо исказила невыразимая мука.

– О, миледи… леди Елизавета! Не плачьте из-за этого! Не плачьте из-за нее… или из-за меня!

Как объяснить ему, что я плачу не из-за нее, но из-за нас двоих?

– Робин… прости меня… что с Эми? Что с твоей женой?

И вновь его черты исказила нестерпимая боль.

– Мадам, вы не можете не видеть – не догадываться, – как мало она для меня значит! – Он затряс головой яростно, почти иронично. – Но она по-прежнему моя жена, да, моя дорогая « женушка!

Его горечь была как на ладони. Мне захотелось сделать ему больно.

– Но вы женились на ней!

Он почти оскалился.

– В семнадцать лет? Что мальчишка в эти годы понимает, кроме зова плоти? А когда я набросился на нее, как каннибал, и пресытился до отвала, что осталось потом?

Телесные браки начинаются с радости, а кончаются горем.

Пророческие слова Сесила, сказанные на Робиновой свадьбе, через десятилетие глухо отозвались в моих ушах. Бедная Эми. Ах, бедная Эми! Сафо словно знала ее историю, описав ее удел: «Лань, что со львом спозналась, от любви погибнет».

Жалость переполняла меня.

– Неужели совсем ничего не осталось?

Он зло рассмеялся:

– Для меня – сыворотка из-под прокисшей страсти. Для нее – нечто худшее, муж, который ей теперь отвратителен.

Его холодные слова леденили мне кровь; однако я так же хладнокровно им радовалась. Теперь он мой! Не скажи он этого, я бы не могла его любить – любить человека, чье сердце затребовано, отдано в залог и сохраняется за прежней владелицей, – нет, это не для меня, не для Елизаветы, королевы Елизаветы!

Последнее прикосновение к ране, потом я, словно лекарь, попытаюсь ее исцелить. Я коснулась его руки:

– Господь не дал вашей супруге?..

Робин тяжело вздохнул:

– Будь у нас ребенок, она, возможно, сохранила бы в нем память о нашей любви. Но тогда ничего не вышло из нашей первой любовной игры, из моего короткого медового месяца с ее телом. А теперь…

Он осекся и затравленно уставился в стену.

Мне нужно было знать.

– А теперь? – понукала я Робина.

Он посмотрел мне прямо в лицо. Глаза его были пронизаны болью.

– Теперь я к ней не прикасаюсь, – сказал он отрешенно. – А ведь она, бедняжка, по-прежнему меня любит. Для нее было б лучше, чтоб я убил ее тело, чем вот так убивать живую душу!

– Робин! Робин!

Он яростно рассмеялся:

– О нет, леди, не жалейте меня! Это она – страдалица. Ее мучает тяжкий недуг – разъедает одну из ее грудей, врач говорит, это от горя и тоски. – Он взглянул мне прямо в глаза. – И еще врач говорит, она долго не протянет.

Я замерла. Что он говорит? Погодите выходить замуж, я скоро буду свободен.

Я склонила голову, сердцем и душой отдалась змеиному зову, вековечной песне сирен.

Отдалась – и не отдалась.

Ибо я сделала, что сделала, – и выбор принадлежал мне. Негоже порицать Робина за то, на что меня толкнуло собственное сердце – и никто иной. Если в нашем саду и таился змей, то вовсе не Робин, – нет, он был моим Адамом, я – его Евой, мы резвились, как дети в первом Божьем саду, безгрешные, подобно нашим прародителям, – по крайней мере, до поры…

И я предпочла забыть о ее существовании.

А заговори я о ней, что бы я могла сказать?

«Робин, как ваша жена?»

А он бы отвечал: «Спасибо, мэм, благополучно умирает, мой слуга Форестер не спускает с нее глаз, у нее все есть…»?

Все, кроме того, к кому она стремится, кого любит, сейчас, когда ей труднее всего…

Однако все видели, что я люблю Робина, и порицали его. Арундел бушевал, Пикеринг досадовал, император Габсбург (Сесил и не подумал щадить меня, так прямиком и выложил) впал в священный римский ужас при мысли, что мог связать себя или кого-то из своих сыновей со столь легкомысленной женщиной!

Однако я не желала с этим мириться. «Скажите Его Превосходительству, – защищалась я, – что на меня смотрят тысячи глаз! Что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем я позволю себе хоть один грешный миг с лордом Робертом!»

– Как скажете, мадам.

Сесил был сама искренность и доверие. Однако его глаза, пустые, как монеты, которые кладут на веки мертвецам, говорили: «Вы блефуете» – ив высшей степени учтиво добавляли: «Вы, мадам, лжете».

Потому что, сказать по правде, я грешила каждую секунду, проведенную с ним, и все остальное время – тоже. Уже быть с ним рядом – значило грешить, думать о нем – тем паче. Прозрачные волоски на тыльной стороне кисти, разворот его шеи, нежные и смуглые мочки ушей, завиток кудрей за ними – все это и каждая черточка в отдельности будоражили кровь, заставляли меня краснеть, бросали в жар.

И он, уверена, ощущал нечто подобное. Временами в моей комнате, когда сгущались синие сумерки, но свечи еще не вносили, лютня вздыхала в углу и детский голос пажа пел о муках, которые ему только предстоит испытать, мой лорд вдруг вскакивал и с поклоном отходил от меня, требовал вина или карт, разрушал обнявший нас заколдованный круг и впускал в него холодный внешний мир.

Однако в следующий миг он глядел на меня или я на него, и мы снова пропадали, тонули в бездонном колодце любви.

Однако разговаривали мы мало, еще меньше – делали. Нам довольно было просто быть, жить, грезить. Лето доживало свои последние дни, словно беременная крестьянка, и разрешилось обильным урожаем; на Михайлов день церковь в Ричмонде ломилась от осенних плодов: ядреных коричнево-желтых тыкв, моркови, репы, яблок, чернослива и гладких желтых горлянок. При дворе мои повара превосходили себя, спеша подать на стол последние щедрые дары природы, покуда Персефона[2], спускаясь в подземный мир, не унесла с собой лето до следующего года, – мы ели ежевику и лесные орехи, последние сливы, ломти спелой айвы и мушмулы со сладким английским сыром.

Пришла зима, жизнь вокруг нас замерла. Но на иных деревьях зрели иные плоды, и даже в мой рай, в мой уютный шалашик среди ветвей, проникали слухи о них. Я уже не присутствовала на каждом заседании совета, как в первые тревожные дни, – я вполне полагалась на своих лордов и знала, что Сесил расскажет мне все самое важное. Тем более что я так или иначе узнавала обо всем – мне приходилось подписывать все указы, акты, билли и прокламации.

Однажды морозным декабрьским днем я прогуливалась во дворе, глядя, как Робин, тоже забросивший государственные обязанности, стреляет из лука по мишени. В аудиенц-залу я вернулась лишь после окончания совета.

Здесь меня ждал Сесил. Здороваясь, он опустился на одно колено и расправил длинное бархатное одеяние. Я была весела, как никогда: мысленно я еще видела, как Робин посылает в цель стрелу за стрелой.

– Что сегодня подписывать? – Я плюхнулась за стол, потянулась к связке перьев. Мне не терпелось вернуться к Робину. – Начнем.

– Как пожелает Ваше Величество.

Я тщательно приготовилась к работе – я всегда гордилась своим большим цветистым росчерком ЕЛИЗАВЕТА R[3] и никогда не выводила его в спешке. Сесил клал передо мной документ за документом, я подписывала, писцы уносили готовую бумагу на соседний столик и присыпали песком жирные черные чернила.

– Приказ об отправке солдат в Шотландию? – Я нахмурилась.

– Ваше Величество, вы, наверно, помните: совет рекомендовал укрепить приграничные области. Королева-регентша ценой огромных трудов сохраняла в Шотландии мир. А теперь из Женевского рассадника вернулся проповедник Нокс и ежедневно разжигает народ против Римской Церкви и французского засилья. Назревает мятеж, и мы должны позаботиться, чтобы он не перекинулся в Англию.

– Нокс? Это тот смутьян, который писал против меня, против «чудовищного правления женщин»?

– Он самый, мадам.

– Тогда согласна – берите солдат, сколько хотите!

Я подписала. Под приказом об отправке солдат оказался документ, какого я прежде не видела. «Ордер на арест», – медленно прочитала я. Обычно меня не беспокоили подобными пустяками.

«…арест матери Даун из Брентфорда и Хью Берли из Тотнеса…»

Кто эти люди?

– Дорогой секретарь, как попал сюда этот документ?

– Что? Что это, мадам? – Он заглянул мне через плечо.

Я вытаращилась. Сесил не знает, что в его бумагах? Я скорее поверю, что он забыл собственное имя! Глаза его были чисты и невинны, спокойны, словно равнинное озеро, без всякого подвоха на дне. Однако, взглянув на ордер, я поняла – он меня дурачит.

«…за непотребное и подстрекательское поведение вышесказанных Даун и Берли, утверждавших, что королева – бесчестная женщина и в своей невоздержанной жизни ничуть не лучше приходской шлюхи, что лорд Роберт спит с королевой, покрывает ее, словно овцу…»

– Весьма злоязычная парочка. – Я обрела дар речи.

Сесил, глядя прямо перед собой, только кивнул. Я нащупала перо и мстительно подписала ордер:

– Проследите, чтоб их примерно наказали за эти гнусные измышления.

– Будет исполнено. Ваше Величество.

Мне не следовало показывать своей ярости из-за подобных сплетен. Однако эти болтуны, эти гусеницы, подгрызающие мое имя и репутацию, подгрызающие Робина, жалили меня, как гадюки. Он должен об этом знать. Когда я сказала, он вспыхнул, прикусил губу, черный от гнева.

– Покрывает? Они смели сказать «покрывает»?

Я кивнула, не в силах и слова вымолвить от стыда.

Он встретил мой взгляд, глаза его метали молнии, и я прочла в них гневную мысль: «Если б они только знали!»

Потому что между нами ничего не было, ничего плотского. Ничего такого – любовь столь глубокая, что ее не выразить в словах, и день ото дня глубже, так что не выразить уже и в слезах. Однако это была любовь, и вздохи, и песни, и приношения, и дары, и взгляды, и общность пристрастий, становившаяся все больше с каждым днем. И, как с моим вторым лордом, Сеймуром, порой – поцелуй украдкой в нише или в оконном проеме, вдалеке от свиты, или в нашем излюбленном месте, в полях, где, как дети природы, мы могли следовать ее велениям.

Мы ездили верхом каждый день. С первой теплой поры, когда наши кони пробирались по грудь в таволге и двукисточнике, через летние, оставленные под паром, до осенней пахоты поля, мы редко пропускали хоть день – разве что хлестал ливень или земля промерзала настолько, что мы боялись покалечить коней. Но даже и в такие дни Робин звал меня в крытый манеж, где лучшие из его скакунов покажут свой «полет», а он – свою власть над ними и, не скрою, свою власть надо мной.

Он был лучший наездник, какого когда-либо знала Англия, вам это известно? Ни до, ни после не видела я подобного. Это был кентавр в седле, он сливался с лошадью воедино – чувствовал каждое ее движение и, клянусь, читал ее мысли.

И с каждым днем мое чувство к нему росло, его статное тело наездника, мужественное, загорелое, как у цыгана, лицо, ослепительная белозубая улыбка завораживали меня так, что я уже не могла подумать ни о чем другом. Из Шотландии доносили, что французы стягивают силы, укрепляют враждебные гарнизоны у самых наших границ. Я выслушивала, приходила в ярость, пугалась – Мария! Теперь она царит над двумя королевствами, нависает над моей страной, словно зловещая великанша, одной ногой в Кале, другой – в Карлайле! – пугалась и забывала.

Потом пришла весть, что шотландские лорды, изнемогшие под французским игом, под королевой-регентшей, под кардиналами и папой, подняли мятеж, желая очистить страну от Римской церкви, утвердить новую веру. И что Мария де Гиз, вдовствующая шотландская королева, регентша своей дочери, изнемогла от долгой борьбы, от всеобщего развала, от бесконечных усилий отстоять у протестантов дочерний трон, опустила руки, голову, сложила с себя корону и умерла.

Оставив все Марии?

Или мятежным лордам?

Папистам или протестантам, кому достанется Шотландия?

Королева или ковенантеры[4], кто возьмет верх?

Глава 8

– Лорды! Шотландские лорды восстали против католического французского правления! Прекрасные новости для нас, лучше быть не может! – ликовал Сесил. – Мы должны поддержать их, мадам, людьми и деньгами!

Весь совет согласился.

– Представьте только, ваша милость, – гремел Сассекс, мысленно хватаясь за меч, – разом изгнать с нашего острова французов, королеву и папу!

Я скривилась:

– Что? Поддержать горстку мятежников против помазанной королевы? – Из памяти еще не изгладилось девятидневное правление Джейн, предательская попытка сбросить нашу династию! Я тряхнула головой, глядя на Сесила и немногочисленных лордов. – Я не стану помогать тем, кто поднял оружие на законную власть. Никто не знает, когда этот же мятеж обратится против меня.

– Миледи, об этом не может быть и речи!

– Мадам, народ вас любит и чтит!

Конечно, они наперебой бросились убеждать: мне-де ничто не грозит. Но я не верила. Я сидела па троне каких-то двенадцать месяцев и держалась только на верности народа. Если ее утратить…

То была тема ночных кошмаров, тех самых кошмаров, что отравили сестре Марии последние недели царствования – когда она напялила на себя дурацкую ржавую кирасу и держала под подушкой старый меч – и при этом все ночи не смыкала глаз! Теперь, когда поднялись шотландцы, я тоже познала страх за свой трон, даже за свою жизнь. Один взгляд на Робина – и я забуду страх, забуду все в упоении любви…

И все же я едва верила своему счастью, нашей любви, нашей радости. И я не смела говорить о них, так как все вокруг – у каждого имелась своя причина – ополчились на Робина.

Зависть лордов еще можно было стерпеть; куда хуже молчаливая обструкция верного Сесила.

Обиднее всего, что тот прежде симпатизировал Робину, в отличие от Норфолка, презиравшего в нем «выскочку» и похвалявшегося перед Робином древностью своего рода, своей голубой кровью. Однако Сесил вознамерился отдать меня за Габсбурга и таким образом упрочить европейский мир – именно Робина он считал камнем преткновения.

И у Робина были враги в числе самых близких ко мне людей. Если Парри охотно помогала его ухаживаниям: «Такой лорд, мадам, такой джентльмен!» (он покорил ее сердце тем первым сердцем из золота), то моя маленькая Кэт теперь показала коготки и редко упускала случай царапнуть.

– Леди Екатерина вчера жаловалась, – начинала она исподволь, словно это просто сплетни, – ваша милость, мол, не придает значения ее положению наследницы, не снисходит к ее желанию стать женой и матерью, согласно велениям природы.

– Ее положение, тьфу!

По мне так притязания старшей кузины и древнее, и обоснованнее – хотя из меня дикими лошадьми не вытянешь, чтоб я признала наследницей Марию Шотландскую, – но Екатерина Грей?

– Передай ей, что мне наплевать и на нее и на ее «положение»!

А ведь я знала, что у Кэт на уме! Она думала разговорами о Екатерининой свадьбе, Екатерининых детях навести меня на мысль о собственном замужестве, а на деле только настроила против этой глупой девчонки!

И за что только Кэт невзлюбила Робина, когда другие женщины боготворили землю, по которой он ступает, – Кэт, обожавшая насквозь лживого лорда Сеймура, – я так и не поняла.

Но она вновь и вновь пыталась отдалить меня от него.

– Этот северный лорд, он еще недавно прибыл ко двору, ваша милость знает, о ком я, – Споффорт или как его там…

– Да, знаю.

– Так вот! – Глаза ее горели притворным негодованием, одновременно приглядывая, как служанка ставит передо мной тарелку с рыбой и смоквами – мой постный ужин. – Говорят, он заточил свою жену в деревне и не намерен представлять ко двору, а сам заводит любовные шашни с другой – как его после этого назвать? – И наконец ее прорвало:

– О, не водите компанию с лордом Робертом, мадам! Подумайте о своей репутации!

И всегда, везде пристальные взгляды, пытающие, вопрошающие, раздевающие, норовящие проникнуть под платье, скабрезные взгляды, оценивающие каждое мое движение, порывающиеся ощупать – сберегла ли я тот треугольничек плоти, ту священную преграду, то бесценное женское сокровище, мою девственную плеву, или Робин похитил ее у меня вместе с добрым именем.

Иногда от этих взглядов удавалось ускакать на бешеном галопе, гоня коней через подлесок и мшанник, через ручей, брод и топь по ухабам, где, того и гляди, сломаешь шею себе или лошади. Иные ирландские и немецкие скакуны вполне оправдывали свое название и дарили нам часы веселого забытья. Однако на ухабах им, мощным и тяжелым, было далеко до наших низкорослых, но уверенных английских лошадок, и, скача на них, мы постоянно рисковали вылететь, из седла.

Одного немецкого жеребца, гнедого исполина цвета мятой шелковицы с иссиня-черными горестными глазами, я невзлюбила с первого взгляда.

– Берегись этого жеребца, Робин! – убеждала я, когда тот садился в седло. – Если я что-то понимаю в лошадях, у него подлый характер.

– Миледи! – вскричал Робин, притворяясь оскорбленным. – Кто из ваших слуг искуснее в обращении с опасными, породистыми, норовистыми созданиями, не желающими покоряться мужской руке?

Я рассмеялась его дерзости.

– Ни один мужчина не держит удила мягче, ни один лучше вас не держится в седле! И все же своенравный жеребчик сбросит вас раньше, чем вы думаете!

Я оказалась права. Меньше чем через час, скача позади него, я увидела, как мощный скакун запнулся, оступился и опустил голову, как раз когда Робин привстал на стременах и наклонился, посылая его вперед. Все сошлось будто нарочно! Он упал меж огромных, сверкающих передних копыт, перекатился кубарем, как щенок, и угодил под разящие задние.

Я перестала дышать, в голове стучала одна мысль: «О, Боже, нет! Моя любовь погибла, так и не став моею!»

Мы пронеслись полмили, прежде чем я сумела осадить коня – так быстро мы мчались. Когда я подскакала, Робин лежал смятый, бледный, безгласный, его лоб рассекла тонкая, словно росчерк судейского, карминная полоска.

Я долго рыдала и молилась, покуда подоспела помощь и он открыл бесценные очи. Когда же весть достигла двора, она не встретила там особого сочувствия. Даже Сесил не преминул заметить: «Благодарение Богу, конь сбросил лорда Роберта, а не Ваше Величество!»

На следующий день в своих покоях Робин велел слуге показать мне раны: огромный вспухший ушиб на спине, на боку – вмятина, сломаны два или три ребра, на белой груди – синий, как татуировка, след от подковы. Еще дюйм-два, и гнедой растоптал бы ему горло, сломал шею, но, благодарение Богу…

Все это лето, всю эту осень, весь тот год напролет мы были счастливы, и все же…

И все же Эми не умирала!

Я корила себя, что думаю такое о безвинной женщине, и все же это правда – я желала ей смерти!

Желала ли? Ведь, покуда она жила, все оставалось зыбким. И я хранила себя от Робина, не уступала ему ничего, кроме кончиков пальцев да губ для редчайших сладких лобзаний…

Однако, видит Бог, это было не просто! Дни сменялись неделями, недели – месяцами, его близость будоражила меня все сильнее и сильнее. Как я устояла? – спросите вы.

А как устоял он?

Отчасти меня спасала его отстраненность, его неизменная почтительность. К тому же добрый Сесил приглядывал за нами не хуже любой дуэньи. Между всеми своими заботами, бумагами, комитетами, переговорами, попытками заключить мир с Шотландией и обезопасить наши ближайшие рубежи он находил время еще для одной неписаной обязанности: постоянно быть рядом со мной. А по мере того, как Робин шел в гору, к нему льнуло все больше и больше людей, а меня окружали мои дамы и приближенные, фрейлины, камеристки, придворные, люди свиты, советники и послы – не говоря уже о мастерицах по прическам, модистках, белошвейках, портретистах, ювелирах, чулочницах, травницах, башмачниках, мастерах по головным уборам и воротникам – чудо еще, что мы порой урывали мгновение, чтобы побыть наедине.

А мы урывали – конечно, мы урывали!

С того первого поцелуя я жила в постоянном ожидании. Как королева я могла потребовать, но как женщина я хотела, чтобы потребовал он, чтобы он завладел моими губами – и, сознаюсь, моим телом тоже!

Ибо теперь все, чему научил меня лорд Сеймур, каждое место, которого он касался, проснулось и взывало к Робину. Стоило ему тронуть мою руку – я загоралась, поцеловать мои губы – и я пылала. Когда он подставлял мне сцепленные ладони под ступню, подсаживая в седло, или подхватывал, снимая с коня, грудь мне стискивало огненным обручем, жар бередил душу до самых сокровенных недр. Я сгорала от любви. И шаг за шагом любовь наша росла и требовала выхода.

Однако мы по-прежнему держались на расстоянии.

– Милорд, почему вы вздрагиваете от моего прикосновения ?

– Миледи, посмею ли я ответить?..

Эти и другие вопросы протягивались между нами, как тени на солнце. Однако, когда он осыпал мои руки легкими, словно бабочки, поцелуями, по одному на каждый пальчик, по двадцать на каждый суставчик, потом медленно, нежно переворачивал ладонью вверх, чтоб и ее наделить любовью…

Когда я поднимала руку к его лицу и касалась волос, упругих, как августовский папоротник, зачесывала их за уши, замирая, чтоб опалить любовью и их…

Когда он жег мои запястья ледяными и пламенными лобзаниями, пока я не переставала различать холод и жар, сон и явь, ни жива и ни мертва от любви…

Когда я решалась поцеловать ямочку на его подбородке, погладить мягкую золотистую рыжину коротко подстриженной бороды, когда я влеклась к большему и мечтала о большем, когда просыпалась, грезя о большем, как я желала его, и звала его, и жила им одним.

О, Господи, рыдала я на вечерней молитве, что с нами станется? Ибо я полюбила единственного, за кого не могу выйти, – женатого мужчину!

Однако, не будь он женат, пошла бы я за него, зная, что такое брак, чем заканчивается брак… даже для королевы?

Особенно для королевы…

И все же… все же… я не могла от него отказаться!

Он подарил мне счастье, простую и чистую радость, которой мне так мало досталось в жизни.

Но и тогда червь в сердце цветка подтачивая наше счастье… и недолго мы…

Люди прослышали о болезни Эми, и молва, эта зловредная ведьма, перемывала нам косточки на тысячу ладов. «Лорд Роберт травит жену ядом, чтобы жениться на королеве!» – таков был самый безобидный из слухов. Трокмортон, всегда самый верный из моих сторонников, а ныне посол в Париже, сообщил, что вся Франция потешается над байками об «английской королеве, ее шталмейстере и его жене».

Я решила положить этому конец.

– Робин, окружи ее слугами, – молила я, – пусть рядом с ней все время будут надежные люди, чтобы все видели – ты не замышляешь против нее ничего дурного – и чтобы оградить нас от этих гадких сплетен!

– Мадам, все уже сделано! – оправдывался он. – С ней в Кумноре мой управляющий Форестер и его семья, жена и сестры, а с ними все мои слуги. Там же я поселил ее подругу детства и почтенную пожилую даму, множество служанок, пажей и женщин – уверяю вас, она живет в довольстве, в окружении заботливых домочадцев, ничуть не хуже…

Ему не было нужды заканчивать: ничуть не хуже, чем любая женщина в ее обстоятельствах – в ожидании потустороннего жениха, имя которому – Смерть…

В ожидании…

Мы все жили в ожидании.

Ожидание никому не идет на пользу. За нервное напряжение расплачивается тело.

В конце того лета я часто страдала мигренями.

В один день болью так застлало глаза, что я потом долго не могла оправиться. После Робин уговорил меня покатать шары. Стоял пасмурный, промозглый сентябрь – в тот год золотая осень обошла Ричмонд стороной.

И как же я забыла – то был день моего рождения!

Робин приветствовал мое утреннее пробуждение музыкой: под окном заиграли флейтисты, и хор мальчиков из дворцовой церкви ангельскими голосами запел:

Милая, если изменишь, другой не узнаю вовек,
Нежная, коли отступишь, с любовью прощусь навсегда.
Милая, нежная, мудрая, не отступай, будь тверда,
И я клянусь верность вовеки хранить.
Небо скорее цветами своими украсит земля,
Землю скорее усыплют холодные звезды с небес,
Воздух, земля и огонь природу изменят свою,
Нежели я изменю иль отступлюсь от тебя…

Я пригласила его в опочивальню, еще не сменив ночной убор; я знала, что ночное платье из синевато-зеленой парчи, отороченное по вороту белой лисой – подарком моего шведского ухажера, короля Эрика, – замечательно оттеняет червонное золото моих распущенных волос. Я не стеснялась моего лорда, к тому же хотела, чтоб он оценил воздействие новой смеси из лимонов и ромашки, которыми Парри начала мыть мне волосы, дабы улучшить их цвет – в последнее время они стали такие тусклые и жидкие…

Однако я была не в духе и хотела внимания.

– Я уже старуха, двадцатисемилетняя кляча, мне скоро тридцать!

– Однако, на мой взгляд. Ваше Величество еще совсем девочка. Рядом с вами я всегда буду стариком, вы настолько моложе меня…

– Бросьте меня сердить, вы отлично знаете, что старше меня всего на два месяца!

– На два месяца, мадам? На две жизни… ведь вам известно, как долго я люблю вас без всякой награды.

– Без всякой награды? А чего бы вы желали?

И так мы шутливо пререкались весь день, и постепенно он меня развеселил. Да к тому же и осыпал дарами: подарил двойную нить крупного, с горошину, жемчуга, черного и белого, веер слоновой кости двух футов в поперечнике, венецианский серебряный ларец с крошечными филигранными ящичками, аптекарскую чашку из оправленной в золото древесины падуба – от мигреней. А подарки все несли и несли: надушенные ароматами перчатки, хлыст из белейшей кости и кожи, булавки и перья, кольца и милые пустяки от дам, придворных, от всех моих домочадцев. И, поскольку день развивался столь успешно, я, так и быть, разрешила себя утешить.

Ближе к вечеру мы медленно возвращались из аллеи для катания шаров во дворец. От реки поднимался туман, тянулся тонкими пальцами, словно утопленник, тщетно пытаясь уцепиться.

И вдруг меня пронзил озноб, я вся затряслась.

– Ваше Величество, вы позволите?

Робин сорвал с плеч тяжелый бархатный плащ и нежно опустил поверх моего. Я слабо улыбнулась:

– Спасибо, милорд.

Однако холод не отступал, сердце мое колотилось, поджилки дрожали, я не могла понять почему.

Но стоило войти в Большой покой, я увидела и поняла, отчего похолодело мое сердце. Со шляпой в руке, с застывшим лицом ждал управляющий Робина из Оксфордшира, тот самый Форестер. При нашем появлении он упал на колени и склонил голову.

– Говори же, говори! – Голос у Робина стал резкий и хриплый.

Слуга, поднял голову; его черные глаза, словно закрытая книга, не сообщили ничего.

– Милорд, простите, что привез вам дурные вести – пусть Господь укрепит вас и поможет выслушать то, что я скажу: ваша жена скончалась.

– Моя жена?

Он побелел как полотно.

– Упокой, Господь, ее душу! Она отошла с миром? С ней был доктор, священник, дамы?

– Увы, нет, сэр. – Лицо управляющего оставалось бесстрастным. – Трагическая случайность, милорд. Леди Эми осталась в доме одна, она оступилась на лестнице и упала. Мне грустно об этом говорить, милорд, но она сломала себе шею.

Глава 9

Я не могла на него смотреть.

День моего рождения…

День смерти Эми…

И все скажут, что это подстроил он.

Без единого слова я оставила их и убежала в свои покои.

Все мои женщины сделались серыми от страха, Мария Сидни, сестра Робина, была совершенно убита, кузены Фрэнсис Ноллис и Хансдон, все мои кавалеры онемели от ужасной вести – никто не решался произнести хоть слово. В королевских покоях я велела им оставить меня одну и закрылась в опочивальне. Упала на колени и, зарыдав, начала молиться: «Salvum me fac, domine: Спаси меня. Боже; яко дошли воды до души моея…

Вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает мя…»[5].

Я пыталась молиться за Эми: «Блаженны умершие в Боге, ибо они упокоятся от долгих трудов…»

Однако страшные, укоризненные голоса не унимались.

Кто это сделал?

Как, это случилось? Кто подстроил?

Только не он…

А если не он, то кто же?

Cui bono, как говорили римляне, кому выгодно?

Я не решалась помыслить об ответе. Только фраза возникла в голове, еле слышная, словно музыка с дальних холмов: Chi ama, crede – кто любит, верит…

Однако как все, кто глух к музыке эльфов, чьи уши слишком, нечутки и бренны, я не могла расслышать.

И не могла верить.

У меня не было причин полагать, что он знал заранее. Но всякий, кто прожил бы мою жизнь, разучился бы верить на слово. И я больше не могла доверять.

Медленно уходили часы, моим придворным хватило ума не беспокоить меня. За окном скорбно прокричала сова. Близилась ночь, я промерзла до костей, до глубины души и знала: прежнее ушло, его не воротишь.

Наконец стук, дрожащий, боязливый, и голос Кэт Кэри:

– Ваше Величество…

– Оставьте, Кэри, уйдите…

– Мадам, это…

– Уйдите!

Пауза, затем другой голос, его и в то же время не его:

– Госпожа, я пришел проститься: сегодня я уезжаю в Кумнор.

Проститься?

Он уезжает? Почему это слово, будто копьем, ранило мое сердце – ведь я не хочу его больше видеть, не хочу, чтобы он оставался?

Впрочем, какая теперь разница?

– Впустите лорда Дадли.

Он вошел с видом слуги, которого только что отхлестал суровый хозяин. Едва различимый в сумерках, на негнущихся ногах подошел ко мне – я сидела в оконной нише, без свечей – и упал на одно колено.

– Ваше Величество, дозвольте уехать. После того, что сообщили из Кумнора…

Я не могла на него смотреть, однако заставила себя выговорить:

– Что сообщили? Как она?..

Он горько сверкнул глазами и тряхнул головой.

– Хуже и быть не могло! – сказал он просто. – А я-то старался окружить ее надежными людьми! Вчера вечером она была одна – девушки и женщины ушли на ярмарку, пожилая дама дремала у себя в комнате, слуги возились на ферме – никого поблизости, никого, кто бы услышал.

– Кроме вашего управляющего…

– Он отпустил их на ярмарку. Дом был пуст.

Уж не знаю, как это произошло, но в ту секунду я увидела все: преступление, преступника, даже жертву – маленькое, истощенное недугом тело Эми, неестественно распростертое у подножия лестницы, голова свернута набок, карие глаза мертво уставились в потолок…

Управляющий Форестер.

Человек, для которого одна маленькая смерть – ничто после воинской службы, где люди гибли вокруг и даже перед ним, захлебывались кровью на острие его меча. Плечистый, с большими руками – долго ли такому справиться, с маленькой больной женщиной, застигнутой врасплох, одной в пустом доме?

Человек, которому не терпелось пробиться наверх, уставший выжидать, опасающийся, что хозяину придется ждать слишком долго, и тогда награда, которая бы возвеличила Робина на всю жизнь – и эта награда не я, но вся Англия, – достанется другому лорду, эрцгерцогу, королю Шведскому…

Человек, которому хватило ума разглядеть, как выгодно расчистить хозяину путь, но не хватило чутья понять, что именно этот поступок сделает невозможным мой брак с его хозяином – отныне и вовеки…

Нет, теперь нам не пожениться, даже не быть друзьями. Теперь Робина попрекнут не его плебейской кровью, отнюдь не королевской кровью, но кровью невинной жертвы, кровью убиенной жены.

Впервые с начала разговора я заглянула Робину в глаза, застывшие, темно-серые от потрясения, и поняла – он тоже увидел. Он отвел взор и сказал сухо, как прежде:

– Я еду в Кумнор – сделать необходимые распоряжения.

Внезапно мне все стало ясно – словно вспышка молнии разрезала ночную мглу.

– В Кумнор? Нет! Это подогреет скандал, даст новую пищу для пересудов! Скажут, что вы устроили все, пока были со мною в Ричмонде, а теперь возвращаетесь замести следы!

Я едва различала его в сумерках. Он хрипло втянул воздух;

– Вы думаете, так скажут?

– Конечно! Единственный выход – послать туда уважаемых людей и провести дознание.

– О, Господи! Господи, прости меня! – Он, едва не плача, на ощупь нашел мою руку. – Миледи, я не могу выразить, как скорблю о ней и как ненавижу себя! Но хуже всего, что я замарал и вас, затащил в навозные кучи Европы, в выгребные ямы худших умов мира!

В темной комнате его глаза сверкали невыплаканными слезами. Я протянула руку. Он вздрогнул, когда мои пальцы коснулись его скулы, погладили тугие завитки на виске.

– О, миледи!

– О, мой Робин!

Я наклонилась, держа руку на его шее, почувствовала, как мускулы под моими пальцами наливаются сталью, почувствовала их сопротивление, почувствовала, как они ослабели, когда я нерешительно прижалась лбом к его лбу. Между нами воцарилась великая тишина; теперь я тоже плакала.

Наконец я взяла его измученное лицо в обе руки, попыталась поцелуями разгладить лоб, разгладить губами оставленные горем борозды, осушить губами слезы; я целовала теплые и мягкие веки. Наконец я поцеловала его в губы – торопливо, словно нарушая запрет.

– Миледи, о, миледи!

Он был рядом со мною в оконной нише, одна его рука – на моем плече, другая касалась щеки. Нежно он повернул меня лицом к себе, и мы поцеловались, как никогда прежде. То был поцелуй, какого я, похоже, алкала и жаждала всю жизнь – его губы выпивали из меня душу, вращение времени замедлилось, остановились сами звезды.

Наши губы были сладки, как спелый плод.

Нежно его язык отыскал мой, почувствовал ответ, двинулся дальше. Теперь мои слезы высыхали на медленном огне, разгоравшемся и разгоравшемся с каждым касанием его губ, с каждым движением его пальцев.

Его пальцы сжимали мое плечо; я дрожала его дрожью, все сильнее, яростнее с каждым поцелуем. Я раскрывалась, как цветок, вбирала его, выпивала, не думая ни о чем, кроме его поцелуев, и следующего поцелуя… и следующего…

Теперь он обхватил мои плечи, сдавил, вжимая в себя, гладил мою шею, щеку, подбородок, ниже, ниже. Уверенно и решительно он нащупал корсаж, провел пальцем по украшенному каменьями краю. Под корсетом из китового уса, под жесткой, как доспех, шнуровкой мои груди ныли, соски заострились, все мое тело молча, страстно укоряло: зачем так долго?.. Зачем так нестерпимо долго?..

А он?

Похоже, он думал иначе. Его пальцы умело и безошибочно отыскали крючки на боку, скреплявшие жесткий корсет. Сейчас он смеялся от радости легким горловым смехом, наклонясь и целуя мою щеку, шею, мои груди, высвобождаемые из корсета по мере того, как он расстегивал крючок за крючком.

Я влеклась к нему, желала его, слезы хлынули снова, нежные и сладкие, словно цветы под дождем. Его аромат переполнял меня – майоран, бензойное масло… Мягкие, словно поступь эльфа, длинные пальцы раздвинули корсет и проникли внутрь, – Миледи, о, миледи!

Мы разом задохнулись, когда его рука отыскала мою грудь, почтительно приняла в горсть, коснувшись соска восхитительно жесткой ладонью. Медленно он обнажил один темный кружок, другой, пока мои груди не стали как у коровницы, – мои груди, стан, все мое тело жило его прикосновениями, жаждало его власти. И, словно коровника, я шептала вслух:

– О, Робин-да-милый-Робин-о-да-а-дадаааа…

– О, мадам, нет! – Он оторвался от меня. – Что я делаю? Господи! Пусть Бог и вы, мадам, простят меня!

Я насилу обрела голос:

– Простить вас, Робин? За что?

Он опустил голову, встряхнул ею, словно оглушенный ударом.

– За то, что я позабыл, кто я… и кто вы! – Он встал. – Я должен уйти… уехать… немедленно!

– Робин, нет! Не говорите этого… не уходите! – Я сама услышала, как жалко это прозвучало – мольбой покинутой, обреченной женщины. Запинаясь, я продолжала:

– Если кто и забылся, то не вы! Я… мы оба…

Он покачал головой:

– Единственное, что я могу сделать для Вашего Величества, это немедленно уехать. Тогда никто не скажет, что ваш шталмейстер убрал мешавшую ему жену и остается при вас в должности комнатной собачки!

Я опустила голову, ничего не видя от слез.

– Куда вы едете?

– В усадьбу в Кью. И буду ждать там.

До каких пор?

Кто знал, кто мог сказать, кто из нас посмел бы тогда спросить?

Никогда прежде нам не приходилось прощаться. Это всегда было «до завтрашнего полудня, Ваше Величество» или «я буду ждать вас после вашей аудиенции». Но сейчас он разбил мне сердце одним коротким «adieu!»…

«Повадятся печали – так идут не врозь, а валом, »[6], – сказал один из этих писак, один из сочинителей пьесок.

После смерти Эми и Робинова отъезда мне, словно глупой коровнице, казалось – хуже быть не может. Но тот же борзописец, тот же бумагомаратель однажды воскликнул: «Кто может про себя сказать: „Мне хуже быть уже не может“?»[7].

Потому что всегда есть худшее.

И оно, это худшее, надвигалось, в то время как я рыдала, и злилась, и молилась за Робина, за Эми, за себя.

О, как суетно, как эгоистично горе! Я и внимания не обратила, когда Трокмортон сообщил из Парижа, что новый французский король, муж Марии Шотландской, бедный юнец, отстающий от нее и по росту, и по годам, и по всему, кроме французской самоуверенности, страдает от боли в ухе. Все мои мысли были в Кумноре, я хотела знать одно: выяснилась ли истина?

– Началось ли дознание? Было ли разбирательство? Каков вердикт?

Никогда я так не ценила сверхъестественную деликатность Сесила, как сейчас, когда он с бесстрастным лицом произнес:

– Мадам, все идет согласно установленным предписаниям и решится в свой срок.

И со… смертью, чуть не сказала я, ибо он был для меня все равно что мертв – с утратой Робина навалились другие насущные дела, которыми я до сих пор отчаянно пренебрегала. И самым отчаянным для меня, самым насущным оказался незаживающий вопрос о замужестве и престолонаследовании, ведь с отъездом Робина волки осмелели и выли теперь у самых моих дверей!

Замужество!

Я не хотела и думать о нем, но поневоле думала.

Ибо император Габсбург теперь пошел на попятную, из страха, что «английская королева выйдет за своего шталмейстера, который нарочно для этого убил свою жену!» – как смеялась на всю Европу моя милая кузина Мария. Так что теперь мне приходилось ублажать его лестью, посылать в подарок надушенные книги, осыпанные каменьями перчатки и редкие безделушки, чтобы сохранить расположение Священной Римской империи, особенно же молодого эрцгерцога Карла, единственного из трех, кто по-прежнему соглашался жениться на женщине моих лет, еретичке с погубленной репутацией, а теперь в глазах всего света еще и убийце, если не в прямом смысле слова, то, во всяком случае, в своих мыслях.

– Поостерегитесь, ваше сиятельство, – подначивали его придворные острословы (как доносили наши осведомители), – заводить любовниц или поворачиваться спиной к королеве, которую берете в жены, – а то можете не спуститься живым с лестницы!

Было больно, обидно, гадко. Но теперь терновый венец стал мне привычным убором, и каждый шип колол и больно ранил меня. Однако мне готовились новые удары, да такие, каких и в страшном сне не увидишь.

– Во Франции, говорят, юный король лечится от боли в ушах кровью невинных младенцев, – зубоскалил обожавший подобные сплетни Норфолк, – отчего лоб и лицо у него покрылись красными кровяными полосами!

Но пока весь двор потешался над этими кровавыми отметинами, из Франции спешил одетый в черное гонец со скорбным посланием:

«Моего повелителя, супруга и короля больше нет. И я, низвергнутая с вершин блаженства в горчайший из женских уделов, бездетное вдовство, решила удалиться из Франции в собственное королевство, посему смиренно прошу вашего, сестра и государыня, дозволения проследовать через ваши владения в мои.

Мария Шотландская».

Король мертв. Воспаление в ухе, писала Мария, перешло в абсцесс и разрушило мозг. Что касается моих мозгов, то при этой вести они просто сдвинулись набекрень.

Она пишет, бездетное вдовство?

А где же дитя от этого брака, обещанное шпионами Сесила?

– Хорошо уже то, что она не подтвердила своих претензий на трон Вашего Величества… – бесцеремонно рубанул старый Бедфорд и ляпнул зачем-то – ..родив сына, которого вам еще предстоит нам подарить.

Лорд-казначей Полет невесело усмехнулся:

– Однако она может, и захочет, и должна – снова выйти замуж!

И одна общая мысль: «Кого из наших врагов выберет она себе в мужья?»

– А теперь она еще желает проехать по Англии со всею папистской помпой, назло нам всем? – жаловался кузен Ноллис лорду-адмиралу Клинтону.

Вторая королева на нашем маленьком острове и католичка в придачу, заявляющая права на мое королевство, оспаривающая законность моего правления?

Этой напасти мы не ждали.

– Это все ее свекровь, итальянская ведьма, Екатерина Медичи, это не Мария! – убеждал Шрусбери, верный католическому видению Невинной Марии. И в этом была доля правды – Екатерина, старая вдовствующая королева, а ныне регентша при втором сыне, теперь вошла в зенит своего могущества и, разумеется, затмила такой пережиток прошлого царствования, как Мария.

– Но рассудите сами, – осклабился Бедфорд, – долго ли Шотландская королева будет убиваться по мужу? Кутаться в черное, избегать мужчин? Носить шлейф за свекровью, когда еще неделю назад все было наоборот? Нет, нет, милорды, она предпочтет царить в собачьей конуре, покуда собаки – ее подданные, чем быть вдовствующей королевой в раю!

Но пускать ли ее в Англию?

Я забыла о страхе в предвкушении этой встречи. Я хотела ее видеть! Всю жизнь я слышала о ней, как она хороша собой, умна, образованна, как говорит на иностранных языках, музицирует, держится в седле, танцует – ну, словом, образец женщины, аж зло берет!

Нет, я не ревновала, какая тут может быть ревность? С чего бы?

Но я много бы дала, чтобы хоть разок взглянуть на эту хваленую кобылицу…

А кто знает, может, встреться мы тогда, я бы немного ее остудила, если не примером, то словом?

Остановила бы ее стремительный бег до того, как она сбросила следующего седока, сбросила, кусая и брыкаясь, и пока ее саму не взнуздал худший из седоков, подлейший из негодяев, какого она только могла сыскать?

– С дозволения вашей милости я предположу, что она могла бы проехать через Англию при одном условии – если подпишет Эдинбургский договор.

– Эдинбургский…

Ах да. Эдинбургский договор. Сесил по праву гордился своим детищем, призванным уладить наши с шотландцами споры. Много часов, много свечей и бумаги извели его помощники и он сам, но в итоге французы согласились все-таки покинуть Шотландию и отказаться от поддержки Марииных притязаний на мой трон.

– Если Шотландская королева с этим согласна, пусть приезжает, мы будем только рады! – сказал Сесил.

Пусть приезжает…

Однако нет ли тут подвоха, который чую я и не чует Сесил?

– Если принимать ее здесь, то со всем радушием и пышностью, на какие способна Англия…

– Иначе и негоже, мадам, встречать королеву соседней страны, которая еще недавно царила в двух соседних странах…

И намеревается стать королевой этой страны!

И уже королева – в глазах всех добрых католиков, прячущих папизм под маской покорности, исправно посещающих протестантские службы, пряча за спиной скрещенные пальцы, чтобы отвести грех, готовые, я клянусь, скрестить что угодно – хоть руки, хоть пальцы на ногах, а при случае и мечи! Если Мария прибудет сюда моей почетной гостьей, не воспримут ли это как признание ее прав или, что еще хуже, как открытое приглашение католикам восстать и посадить ее на мой трон?

– Ей сюда въезд заказан! – обрушилась я на шотландского посла. И хотя многие негодовали, сверкая глазами, и у многих вытянулись лица – в первую очередь у моей маленькой католической команды: Норфолка, Арундела, Шрусбери и Дерби – никто не посмел спорить, когда я выкрикнула свою волю в присутствии своего парламента: «La reyne nе veil It!» Королева не дозволяет!

А Мария тоже была не дура; она отказалась подписывать Сесилово драгоценное перемирие, уже согласованное послами, даже после того, как французы убрались из Шотландии! Ни за какие блага не соглашалась она отбросить свои притязания на трон. «Ведь я же следующая в роду!» – ласково убеждала она Трокмортона в Париже, настаивая одновременно, что мы должны встретиться, и встретиться по-дружески, «как две королевы одного острова, две кровные кузины, две ближайшие родственницы, говорящие на одном и том же языке и одинаково мыслящие».

Одинаково мыслящие?

Мои мысли были далеко.

– Есть ли вести из Оксфордшира? Закончилось ли дознание?

– Еще нет, миледи.

Я не уезжала из Ричмонда – все мои другие дворцы слишком далеки от Кью. Без Робина дни казались тоскливыми и бесконечными. Я писала ему, он отвечал, гонцы сновали туда-сюда, однако я не смела посылать так часто, как желала, пока не восстановлено его – и мое – доброе имя.

Только б он оказался чист! Однако даже ради него я не могла открыто вмешиваться в дела правосудия. Но как вынести это черепашье разбирательство? И кто расскажет мне, что случилось с Эми?

Наконец он приехал, взмыленный от скачки, краснощекий олдермен Оксфорда, с вердиктом коронера и уполномоченных. Он рассказал мне то, что я давно и без него знала: ясный день, городская ярмарка, служанки веселятся, слуги в полях, маленькая одинокая женщина скатывается по лестнице. «Смерть от несчастного случая».

Значит, я была права: никаких свидетелей. Форестер действовал в одиночку и предумышленно.

Наверно, ему не впервой такая работа – отправлять прямиком на небеса, где, я уверена, теперь пребывает Эми и куда ему никогда не попасть!

– Расследование проведено со всей тщательностью?

Олдермен важно поклонился:

– Ваше Величество, все свидетели допрошены, все осмотрено, все подозрения сняты.

Значит, с моего лорда – и с меня – сняты всякие обвинения… насколько это возможно…

Я протянула ему руку. От гордости его щеки заалели еще ярче.

– Я искренне рада вам, сэр, и вдвойне – вестям, которые вы доставили. – Я обернулась к гофмейстеру:

– Проследите, чтоб этого доброго человека покормили перед возвращением в Оксфорд.

– Будет исполнено, Ваше Величество.

Я села в кресло на помосте. Вокруг меня в Присутственном покое пестрым роем жужжали и мельтешили придворные, устремив на меня тысячи глаз и переваривая полученную новость.

Итак, мой лорд признан невиновным.

Поверят ли они?

А я?

Должна поверить!

Раз вина не доказана, обвиняемый невиновен!

Против него нет никаких улик, тщательное дознание не обнаружило ни малейших свидетельств! Как смею я в нем сомневаться! Он оправдан вчистую!

А значит, чист! Я почувствовала прилив возвращающейся любви! Послать за ним, потребовать его ко двору, и, как только он воротится…

Как только воротится!

О, Господи, сама эта мысль пьянила, сердце заходилось от радости – как только он воротится, я покажу всему свету, что верю в его невиновность!

На следующий день я послала за главой Геральдической палаты. Его ответы наполнили меня торжеством – я могу это сделать, я, Елизавета! Могу и сделаю!

– Да, Ваше Величество вправе, – подтвердил герольдмейстер.

Но?..

Я совершенно явственно расслышала это «но».

Впрочем, он ведь вовсе не возражал, он ударился в воспоминания о «добром короле Гарри».

– Ваш батюшка возвеличил многих, мадам, но прежде всего одного…

– Лорда-протектора, графа Сомерсета, дядю моего брата?

– Да, ваш батюшка осыпал его многими милостями, – кивнул герольдмейстер, – сделал графом Гертфордом (и этот титул поныне сохраняется за его сыном), герцогом Сомерсетом, и не только. Но величайшим из фаворитов вашего отца был первый…

– Первый?

– Его первый министр, кардинал Вулси. Да, я вижу. Ваше Величество знает про этого человека – величайшего человека своего времени, разъезжавшего из дворца во дворец в золоте и пурпуре похлеще королевских, как говорили его недруги. – Он замолк, ожидая моего ответа. – Ваш батюшка сделал его… дайте-ка вспомнить. – Он задумался, потом принялся перечислять, педантично загибая старческие пальцы:

– Деканом Йоркским, настоятелем собора Святого Павла, епископом Линкольнским, епископом Батским и Веллским, Даремским и Вестминстерским, Сент-Олбанским и Вустерским.

Я сглотнула, потом ехидно осведомилась:

– И все?

– О нет, Ваше Величество, – с жаром заверил герольдмейстер. – После он стал архиепископом Йоркским, кардиналом Римским, папским легатом в Англии, величайшим и богатейшим из князей церкви!

– Неплохой улов! – пробормотала я.

К чему этот разговор? – Воистину, мой отец был щедр к своим слугам!

– Царственно щедр – как и Ваше Величество! – Он поклонился, и я отпустила его не задумываясь.

Однако в ту ночь – уж не знаю с чего – меня потревожил дух красного кардинала. То была не первая и не последняя моя бессонная ночь – Кэт и Парри отпущены, леди Джейн Сеймур и дочь моей кузины Ноллис, маленькая Леттис, спят на низенькой койке в изножье моей парадной постели. Бледный серпик ущербной осенней луны плыл по черному и пустому, как адские воды, небу. Я снова сидела в оконной нише, уронив голову на руки, вперив очи в затянутый унылою дымкой месяц, думала о нем, грезила о нем, мечтала о его возвращении, о том, как ошеломлю его своей любовью, новыми почестями, которые ему готовила…

И вдруг незванно возник другой, предстал моим мысленным взорам столь явственно, что я почти видела его перед собой.

Вулси!

Человек, начавший жизнь сыном ипсвичского мясника! Из бедного причетника, в чьи обязанности входило перебирать четки и бормотать молитвы за упокой августейших душ, мой отец своими руками сделал первого вельможу страны.

Почему?

Потому что верил ему, нуждался в нем, любил его – как я Робина…

Неужели я делаю Робина новым Вулси?

Нет же, нет! Робин – не Вулси! Я не приближаю к себе мясниковых детей! Мои друзья – люди с родословной, пусть и запятнанной, как у Робина.

А правитель показует свое величие, возвеличивая других, ибо великому князю приличествует княжеская щедрость…

«Это отец-то был щедр? – глумились мои ночные демоны. – Как не расщедриться к тем, кто снимает с твоих плеч бремя и оставляет тебя свободным?» Я смотрела в пустоту и видела голую правду. Мои действия истолкуют как одобрение и похвалу Робину за то, что он, убрав Эми, снял с моих плеч бремя, сделал меня и себя – нас – свободными.

И никто из вознесшихся так высоко не падал так низко, как Вулси, хоть тот и пытался откупиться от моего отца жирным куском, своими несравненными замками – Уайтхоллом и Гемптоном. Однако отец проглотил их и даже не поморщился, а после проглотил и самого Вулси, сожрал живьем со всеми потрохами…

«Не возвышай, – говорили мои демоны почти дружески, ибо видели, что победа – за ними, – не возвышай, и тебе не придется низвергать по колено в крови. Потому что, хоть Генрих (добрый король Гарри, честный король Хел, и прочая, и прочая, и прочая) всегда любил кровавые потехи, особенно если кровь человечья, женская натура Вашего Величества куда нежнее, и вы еще как поморщитесь, подписывая приказ уничтожить создание ваших рук, графа Лестера…»

– Ваше Величество!

Было следующее утро, и глава Геральдической палаты стоял передо мной, протягивая затребованный вчера документ. Черная вязь плясала у меня перед глазами: «Грамота лорду Дадли, жалующая его графом Лестером и Эшбиде-ла-Зуш, Мелтон Маубрей и Уолтон-на-взгорье».

Серебряный нож на столе блеснул мне в глаза. Я схватила его и изрезала пергамент, ленты, печати, обертку на сотни тысяч кусочков.

Глава 10

Si en quelque segour, soil en bois ou en pree,

Soit I'aube du jour, ou soil sur la vespee,

Sans cesse mon coeur sent

Le regret d'un absent…

Где бы я ни была, в лесах ли, в полях, на утренней заре иль на склоне дня, беспрестанно сердце мое болит о том, кого со мной нет…

Вернулся Робин на следующий день и по тому, каким скованным он был в Присутственном покое, как, впрочем, и в тот памятный вечер, – я с первого взгляда поняла: он знает про изрезанную жалованную грамоту и свое несостоявшееся графство. Теперь мне ближе и понятнее стали душещипательные стихи, написанные Марией Шотландской на смерть своего мужа и господина. Вот и мой лорд и господин со мною и не со мной, и никогда ему не быть моим.

Сто раз я была права, устояв перед искушением увенчать его запятнанное имя громкими титулами и решив встретиться с ним на людях. Пусть видят: между нами ничего нет, и если кто-то убил Эми, расчищая нам путь, то бедняжка, упокой, Господи, ее душу, погибла напрасно.

Ибо между нами ничего не осталось.

Ничего. Внезапный прилив любви, нахлынувший при вести, что он оправдан, испарился без следа.

Мало кто верил в его непричастность; в моих ушах стоял злой смех всей Европы. Это было невыносимо, и с каждым днем моя любовь к нему выгорала в трескучем пламени скандала и жгучего стыда, точно так, как любовь к моему второму лорду, моему лорду Сеймуру…

Ничего…

– Ваше Величество?

Он опустился на колено перед моим помостом, в черном с головы до пят, со следами пережитых страданий на челе, припал к моей руке, поднял глаза… И что же я почувствовала?..

…Ничего…

Пришла зима, мягкий, сиротский, как говорят в народе, декабрь; стояла немыслимая теплынь, и вспышка не свойственных зиме болезней осиротила многих. Год заканчивался на редкость неудачно; мало было мне бедняжки Эми, теперь и другой призрак преследовал меня по ночам и заполнял дневные мысли, тревожил моих лордов и вызывал злые, испуганные пересуды.

Ибо на устах у каждого было: «Какие вести из Франции?» А за этим скрывался другой вопрос:

«Какие вести о королеве?»

– Без сомнения. Ее Величество ждет далеко не радушный прием, – обнадеживал Сесил. – С пяти лет она не бывала на родине, не знает ни слова по-английски и по-шотландски, а шотландские лорды сейчас на коне и Римская Церковь низвергнута.

Однако я была слишком наслышана об ее умении побеждать, чтобы тешиться подобными надеждами. И я знала, что Божья битва еще не закончена. «Любой поворот событий не сулит Англии ничего хорошего! – яростно возражала я. – Если ее встретят мирно, если народ примет ее саму и ее римскую веру, мы получим форпост Ватикана на наших северных границах! А если шотландцы восстанут против ее французских повадок и папизма, мы получим мятеж и войну у самых своих рубежей!»

Всю жизнь Мария была мне как кость в горле, но даже я не пожелала бы ей приема, ждавшего ее на родине!

– Вот ведь паскудный народ – шотландцы! – взорвался, прознав о визите, старый лорд Парр, маркиз Нордгемптон, брат покойной дамы Екатерины.

Она высадилась в Эдинбурге, а там громогласный Нокс уже вовсю поносил ее на улицах – ликовал по поводу ее утрат, смерти мужа и свекра, – кричал, что «Господь десницею Своею поразил смрадный род, с которым она спозналась, одного в око, другого в ухо!»

Однажды в Холлирудском дворце она потребовала музыки: кашляющие деревянные духовые, визжащие скрипки и воющие ребеки вызвали у ее французской свиты отчаянный хохот.

Она попыталась создать совет лордов. Я-то считала, что мне очень не повезло с полудюжиной тайных католиков среди моих двадцати советников, но у нее из двенадцати лордов двенадцать оказались несгибаемыми протестантами и все, как один, ополчились против нее. В первый же вечер на родной земле, когда она заказала приватную мессу, чтобы возблагодарить Бога за счастливое завершение дальнего плавания, чернь на улитках взбунтовалась.

Однако вот ведь женское сердце! Спустя несколько дней после высадки в Шотландии донесли нам Сесиловы «глаза» (иные из них видели ее письма в то самое время, когда она – или они – их писали), она уже искала нового мужа по всему свету.

– Она хочет выйти за?.. – выдохнула я, в ужасе пренебрегая грамматикой, ошеломленная немыслимостью сообщения Сесила. – За дона Карлоса? За этого испанского инфанта, нет, за это чудовище, Филиппова наследника?

«И моего отвергнутого жениха», – подумала я не без злого удовлетворения, ведь меня за него сватали еще в Мариино царствование. Теперь мой несостоявшийся жених уже не дитя, а юноша, физический и умственный урод, причем еще неизвестно, что хуже.

Известно ли это Марии? И важно ли?

А Филиппу?

Он взял себе жену-француженку, получит ли он еще и Шотландию в приданое за невесткой, чтобы вновь окружить меня со всех сторон, как некогда пыталась Франция?

Как терзали меня эти страхи! Как одиноко мне было без Робина, без всякой поддержки!

А Мария заигрывала не только со всем миром, ей приходилось лебезить и передо мной. Кто, как вы думаете, прискакал ко мне в Уайтхолл, проделав весь путь из Шотландии до моих дверей на крепкой гнедой лошадке, как не ее собственный чрезвычайный посол.

– Зачем пожаловали, сэр?

Мэтленд Летингтон был одарен недюжинным красноречием, и весьма кстати! «Моя госпожа приветствует la plus belle reine d'Angleterre („Прекраснейшую королеву Англии, – гневно отметила я про себя, – а она-то, без сомнения, la plus belle остального мира“) и молит вас подумать о встрече – если не в Лондоне и не в Эдинбурге, то где-то на полпути между вашими королевствами.

В Йорке!

Встретиться с Ней в Йорке?

Почему бы нет?

Это позволит избежать опасности, неизбежной, если принимать ее в Лондоне, даст случай вы сказать ей в лицо, что я никогда не назову ее наследницей, дабы не напророчить самой себе смерть! – а заодно и удовлетворить свое любопытство, взглянуть на эту девочку-королеву, очаровательную девятнадцатилетнюю вдовушку, об очаровании которой только и говорят.

И я успею кое-что сделать загодя.

– Где моя кузина, леди Екатерина Грей?

Сегодня я еду охотиться – она едет со мной.

Стояло прекрасное лето – чудная охотничья пора. Однако моей мишенью в тот день был не вепрь и не олень. Если я приближу к себе Екатерину, осыплю милостями, даже выдам замуж или по крайней мере притворюсь, будто подумываю об этом, Мария и весь мир увидят, что, коли дело дойдет до наследования, у нас в Англии есть свои кровные наследники Тюдоров, которых я могу, если потребуется, возвеличить собственной рукой, и нечего всяким Стюартам совать свои ведъминские сопливые носы в наши дела.

– Ваше Величество, госпоже Екатерине сегодня неможется, – доложила леди Джейн Сеймур.

– Неможется? Отчего?

– Вчера она переела абрикосов, у нее к ним слабость.

– В середине лета? Они же еще зеленые!

– Зеленые, мадам, вот сегодня с утра ее и выворачивало наизнанку, но она клянется завтра быть к вашим услугам.

– Хммм.

За кого бы выдать Екатерину? При дворе есть молодые лорды: Рэтленд, Девере и скучный граф Гертфорд. Однако, если я выдам ее замуж и она родит пресловутого сына, этого призрачного принца из Тюдоров…

Брату Эдуарду в октябре исполнилось бы двадцать пять – вот уже целое поколение, как у Тюдоров не рождаются принцы…

И новый родится у Екатерины?

Типун мне на язык!

Это было странное лето, в воздухе пахло свадьбами. Верный Эрик совсем распалился от моей уклончивости и, дабы ускорить сватовство, прислал из Швеции своего канцлера. Вот в кого влюбилась бы и слепая, хотя Екатерина, бледная, жмущаяся у моего трона, похоже, этого не замечала.

– Скажите, милорд, – спросила я, когда он прикладывался к руке, – все ли мужчины в ваших краях столь же длинноноги, пригожи и рыжеволосы?

Он поклонился, коснувшись шляпою пола, но не сводя с меня голубых, как бирюза, глаз.

– Мадам, мой государь – красивейший мужчина Европы и ждет одного вашего слова.

Я взглянула на Робина. Он словно и не слышал.

А с красавцем ландграфом прибыли восемнадцать пегих скакунов, подобранных в масть, мышино-белых, с длинными шелковистыми щетками цвета слоновой кости, расчесанными, словно у девицы к первому причастию. Мне пришлись по сердцу Эриковы кони, а еще больше – два корабля с полными сундуками золота, алмазов с перепелиное яйцо, изумрудов, жемчуга. Любование ими отчасти исцелило мои сердечные раны.

А другие тем временем шли к венцу. Мой двоюродный дед Говард выдал свою дочь леди Дуглас за графа Шеффилда. Привез он ко двору и своего сына, юного Чарлза, робкого, но зоркого и смышленого. К свадьбе моя чулочница сотворила чудо – чулки из лучшего шелка, какой только видел свет. И хотя свет их не увидел, все ж это было еще одно мимолетное утешение.

А в утешении я нуждалась. Семнадцать весен исполнилось юной Дуглас, не так уж мало для невесты, когда двенадцатилетние идут к алтарю, – на десять лет меньше моего, да куда там – ведь мне к тридцати пошло! – и уже зубы побаливают, будто мало другой боли…

На свадьбе Екатерина честно держалась рядом со мной, но я никак не могла взять в толк, что ее тревожит.

– Ну, душенька, – сказала я шутливо, потому что хотела, чтоб к ее бледным щекам прилило хоть немного доброй тюдоровской крови, – что вы скажете, если теперь мы подыщем муженька вам?

Она через силу изобразила улыбку и слабым голосом ответила:

– Я не хочу выходить замуж. Я счастлива оставаться девицей и служить Вашему Величеству.

Что на нее нашло? Куда подевались прежние заносчивость и похвальба?

– А, чепуха, – отрубила я. – Не говорите так. Мы найдем вам мужа, не бойтесь! Вот, отведайте пирога с дичью, выпейте доброго вина, это вас подкрепит.

И все равно ее затравленный, нездоровый взгляд провожал каждый мой шаг.

Мне было не до Екатерининых капризов. Может, просто девичья дурь напала от жары – и жара эта действовала не на нее одну.

Как ни старалась я глядеть в другую сторону, я знала, что глаза всего двора устремлены на Робина. Он теперь – вдовец. Женится ли он снова?

Или заведет пассию?

Чего ради я за ним слежу?

И какое мне дело?

Он все время находился рядом в присутствии и в моих покоях. Мило беседовал, был приятен и предупредителен в обхождении, порой даже шутил. Но я видела перед собой другого Робина, не того, которого я знала. Если я охотилась, он охотился со мной, но всегда держался позади.

Если я заговаривала, тут же отвечал, если я танцевала, танцевал тоже.

Но он больше не искал встречи со мной.

А пока я изводилась этим и боролась с собой, наш и без того печальный двор посетила новая печаль – умерла бедняжка Джейн Сеймур.

Как и Эми, она умерла совсем молодой.

В один день, даже можно сказать, в одночасье – от оспы. Я рыдала о ней, двести плакальщиков по моему приказу присутствовали на отпевании в Вестминстере, все мои дамы и кавалеры провожали ее в последний путь.

Я не знаю, чем была в то время моя собственная жизнь – живым умиранием или умирающей жизнью. Одно знаю точно – я не жила. Лето шло своим чередом, мы сбежали от жары в Гринвич, но и это не принесло облегчения. День за днем в небе, словно огромный гнойник, вызревала гроза.

И вот однажды в полдень наступила тьма.

Черные тучи расплылись по небу, как пролитые чернила. Из нашего высокого замка виднелся утонувший во тьме Сити. Только под вечер долгожданная гроза расколола чашу небес яростными ведьминскими языками молний.

– Мадам, умоляем, идемте.

Кэри, Анна Рассел и Мария Сидни с жаром уговорили меня подняться на самую высокую башню Гринвича.

– Посмотрите, Ваше Величество, какой фейерверк!

Небеса разверзлись, и стало видно, как молнии яростно бьют в купол собора Святого Павла. Из хлябей небесных на Лондон обрушились огненные шары – на деревья, на дымовые трубы, словно освещая последний день земли жутким, мерцающим светом, молниеносной яростью небес.

– Господь гневается! – причитала рядом со мной зеленая от страха Екатерина, цепляясь за Леттис Ноллис. – Он видит наши прегрешения!

Он карает нас!

Впрочем, она не дождалась сострадания от Леттис, которая выросла, превратилась в смелую, дерзкую девушку и явно не испугалась грозы.

Собор Святого Павла горел, пламя уже объяло колокольню. Жар был так силен, что плавились сами колокола, жидкая бронза выжигала тонзуры на головах тех, кто тщетно пытался их спасти.

– Господи, помилуй! – пролепетала полумертвая от ужаса Екатерина.

– Помилует он, как же! – рассмеялась Леттис, встряхивая рыжими кудрями. Откуда такая уверенность?

То была страшная ночь. Я не спала, но под утро, когда начало проясниваться, вдруг задремала. Тем страшнее прозвучал на самой заре стук в дверь. Никто и никогда не посещал меня так рано. Почему стража его не задержала? В полутьме я услышала испуганный голос Кэт:

– Кто это? Кто там?

– Умоляю, передайте мадам, мне надо с ней поговорить.

Голос… голос, который я знала лучше своего собственного.

– Мое сине-зеленое домашнее платье. Кэт!

И впустите милорда.

Господи, как я его любила! До боли в глазах.

Лицо его – такое бледное, такое прекрасное, взор устремлен на меня… Добро пожаловать назад, милорд… перед вами женщина, которая утратила себя, потому что утратила вас…

А как же все то, что я выстрадала по его вине?

Да, как же это?

Мой голос был совершенно спокоен.

– Лорд Роберт?

Он шагнул ко мне. Похоже, он одевался без помощи слуги – наряд небрежен, камзол кое-как наброшен на плечи. Щеки небриты, синева под глазами говорит о бессонной ночи.

– Миледи, тому, что я собираюсь сказать, нет прощения.

У меня все внутри похолодело. Что еще стряслось?

– Миледи, ваша стража доложит, что сегодня ночью в мою спальню приходила девушка.

Значит, он пришел повиниться, покуда быстрая молва не достигла моих ушей и не погубила его безвозвратно.

Рубаха у него на шее была не застегнута, и я видела мягкую ямочку меж ключиц.

– Девушка?

Он колебался.

– Не служанка, нет, это была знатная дама.

– Одна из моих?

Кивок.

– Одна из моих фрейлин?

Он уронил голову.

– Да.

Я почернела от гнева, потом затряслась.

– Говорите.

– Миледи, все знают, как дорожите вы честью своих девиц. Но это правда, и я не думаю отпираться.

Я должна знать.

– Она приходила затем… зачем девушка приходит в спальню к мужчине?

– Она… она попросила меня… хотела улестить… добиться моего расположения.

– И вы?..

Зачем я спрашиваю? Неужели я заслуживаю этой муки?

Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

– Она предложила мне свое тело, предложила сделать с ней все, что я пожелаю…

– И вы были с ней наедине в спальне…

Он покраснел.

– Сказать по правде, более часа.

Я отбросила притворное самообладание.

– Больше часа? Достаточно времени, милорд, чтобы…

Он медленно и спокойно перебил:

– Совсем недостаточно, учитывая то, что она хотела мне сказать и что молила передать вам. Эта девушка – вернее, бывшая девушка – ваша кузина и ближайшая родственника, леди Екатерина Грей. Она беременна.

Глава 11

Екатерина беременна.

Я глядела в его глаза и читала в них правду, всегдашнюю его искренность.

Я онемела. Он опустился рядом со мной на колено, разделяя бесконечное мгновение, он тоже не дышал. Наконец я обрела голос.

– Кто отец?

– Она говорит, граф Гертфорд.

Гертфорд! Этот тупоголовый юноша, которого Екатерина обхаживала, когда я думала, что она любезничает с моим лордом! Тупица или нет, но по отцу, покойному лорду-протектору, он кузен моего брата, кузен нашего бывшего короля! И все считают его родственником королей, а вместе с Екатериниными притязаниями это делает будущего ребенка самым что ни на есть законным наследником – особенно если родится мальчик…

Однако, будучи незаконнорожденным, никакого наследства он не получит.

Но ведь и меня всю жизнь считали незаконнорожденной… а мои католические враги, коли не сумеют посадить на трон Марию, несомненно предпочтут мне этого ублюдка и его безмозглую мамашу-марионетку..

Ко мне вернулось самообладание и способность принимать решения.

– Стража!

В комнату ввалились дежурившие у дверей часовые, их капитан и два или три телохранителя.

– Арестуйте леди Екатерину и немедленно доставьте ее в Тауэр! И графа Гертфорда! Но посадите их врозь, слышите, под самый строгий арест, и никакой переписки, разговоров или свиданий.

Онемев от неожиданности, с выпученными от изумления глазами они поспешили исполнять приказ.

– И еще! Хорошенько стерегите мою дверь!

Если леди пошлет ко мне, я не желаю видеть гонца, не желаю слышать от нее ни слова, ни полслова!

Они удалились, звеня оружием. Робин поднял глаза, лицо его омрачилось.

– Вы не выслушаете свою кузину, мадам?

Я взорвалась:

– А что ей сказать в свое оправдание? Она не хуже моего знает, что отец и парламент запретили Тюдорам вступать в брак без согласия монарха, Тайного совета и обеих палат! То, что она сделала, – измена! Будь жив отец, даже моя сестра, Екатерина отправилась бы вслед за сестрицей, оставив позади голову!

Он понизил голос:

– Но ведь Ваше Величество не казнит ее?

– Не спрашивайте! – истерически рассмеялась я. – Пока не знаю, что могу с ней сделать!

И не в последнюю очередь за ее внимание к вам, милорд…

Я вскочила, забегала по комнате, зябко кутаясь в ночное платье, силясь укрыться в тяжелых складках, спрятать лицо в пышном меховом вороте. Я горела от гнева, а еще больше – от странного стыда. Как она до такого докатилась?

– Вы сказали, она пришла к вам… и предложила…

Он не дрогнул.

– Вчера вечером она пришла ко мне в спальню. Сперва она попыталась… чтобы склонить меня на свою сторону…

Попыталась предложить ему свое тщедушное, неразвитое тело – скорее кукольное, чем женское, если забыть про кривые ноги! – тело, распоряжаться которым она уже не вольна, поскольку Господь сотворил из него сосуд для новой жизни…

– А вы с таким благородством ее отвергли? – Я изобразила улыбку.

Он не попался на крючок.

– Да, мадам, отверг, – ответил он тихо. – Можете допросить моего слугу и его помощника, они все слышали – и никакие пытки не заставят их опровергнуть мои слова. – Он устало улыбнулся:

– И причина тому вовсе не в моей неотразимости, мадам. Она была не в себе и не понимала, что творит.

Я гневно отмахнулась.

– А дальше?..

– И тогда она взмолилась о помощи. Она на седьмом месяце и не знает, как долее скрывать.

Во вчерашней грозе она увидела перст Божий, обличающий ее грех…

– Вот самомнение! Она что – единственная грешница на земле? С чего бы Богу обращаться к ней? И еще, милорд, – повернулась я к нему, – скажите мне одну вещь: почему она пришла к вам?

Почему, если она хотела сознаться, не прийти к старшей фрейлине Кэт, к другой почтенной даме?

Почему к Робину? Может быть, когда я заподозрила, между ними действительно что-то было? Почему теперь она прибегла к его помощи?

Он словно прочел мои мысли. Легкая улыбка тронула его губы.

– Потому что, по ее словам, из всех придворных ей легче всего рассказать мне – якобы она знает меня лучше других и…

Он осекся.

– Продолжайте!

– ..и больше всех любит… во мне ее единственная надежда.

Я отвернулась, в глазах помутилось от слез.

«Лучше всех знает его – и больше всех любит», – сказала Екатерина?

Все верно.

Как я люблю – и верю ему.

За оконным переплетом призрачный туман таял под лучами солнца, как пережитое горе.

Сердце мое колотилось в груди, слова застряли во рту. Не поворачиваясь к Робину, я хрипло сказала:

– Ладно, сэр, сегодня вы сослужили добрую службу…

…и мне, и себе, о возлюбленный лорд…

– ..моей опрометчивой кузине и этому прижитому злополучному ребенку.

Я услышала, что у него захватило дух.

– Прижитому, мадам? Разве я не сказал вам?

Леди Екатерина замужем!

Domine, quid multiplicati… Господи, сколь умножились враги мои. Многие восстают на мя[8].

Но Сесил и лорд-хранитель печати Бэкон, за которыми спешно послали, подтвердили, что больше ничего поделать нельзя.

– Согласно закону, – сказал Бэкон, созерцая мой нетронутый завтрак – сыр, холодное мясо, крынки с молоком и элем, – Вашему Величеству разумнее всего держать этих двоих в Тауэре и ждать.

Ждать принца – или ждать, пока она разродится еще одной нежеланной девочкой Тюдор?

– А тем временем, – заметил Сесил, бесстрастно уставясь в лепной потолок, – у нас будет время вникнуть в обстоятельства их бракосочетания.

Я знала этот его тон и взглянула пристальнее.

Неужели мой «Дух», как по-прежнему звала его про себя, что-то затевает? Однако его длинное бледное лицо было невинно, словно у школьника, напихавшего полную сумку яблок. Я посмотрела на него, кивнула:

– Ладно, господа, раз так, подождем и посмотрим.

Может ли это как-то обернуться к лучшему?

О, мой лорд, мой лорд?

Неужели ты снова мой?

Решусь ли я спросить?

Даже помыслить?

Единственное, что утешало в Екатеринином безумии, это мысль о переполохе, который новость вызовет при шотландском дворе. Теперь-то Мария почувствует, что корона – а та уже видела ее на своей голове – ускользает к чисто английскому, законному протестантскому наследнику. И покуда наши послы ездили взад-вперед, подготавливая встречу в Йорке, я, как могла, утешалась этими соображениями.

Однако у Марии были свои планы и свои заботы, а события в ее бывшем королевстве заставляли нас жечь свечи допоздна. Прежняя Мариина свекровь, Екатерина Медичи, с помощью одной лишь женской хитрости боролась за власть своего сына-короля с могущественными силами. Гроза, расколовшая Англию при моем отце, перекинулась на Францию. Самую католическую страну мира сотрясали протестантские ветры из Англии и Женевы – и вот они разыгрались настолько, что сорвали тонкий покров французской веротерпимости и обнажили лежавшую под ним бездну.

Сейчас передо мной стоял доверенный человек Трокмортона, молодой Уолсингем, недавний выпускник Кембриджа. По дороге из Парижа он загнал двадцать лошадей и сейчас едва не падал от усталости. Его темные глаза пылали гневом.

– Мерзостные католики поднялись, двенадцать сотен убитых гугенотов лежат на улицах, Франция на грани гражданской войны…

Я взглянула на Сесила, и мы подумали об одном и том же: «Время вернуть Кале? Напасть на Францию, истощенную войной? Поразить ослабевшего зверя, поверженного внутренней борьбой?..»

Вернуть Кале – о, какая манящая надежда! В ту ночь наши свечи сгорели дотла.

– Это будет лучшая защита от короля Испанского, – размышлял Сесил, – иначе он загонит нас в ловушку между Францией и Шотландией; французская королева-регентша – его теща, королева Шотландская вот-вот станет его невесткой, и католические страны объединятся в мощный союз – и не забывайте, мадам, что к западу от нас лежит Ирландия!

– Ирландия!

Ирландия! Кровавый погост надежд и амбиций!

Ведь и мой последний лорд, мой Эссекс, и его отец… – довольно об Ирландии, в свое время мы еще услышим, эту скорбную волынку…

Весь разговор остался между мной и Сесилом.

Так же тайно, как помогал шотландским лордам против католической королевы и французов, мой серый кардинал вновь принялся за работу. Мы пообещали французским гугенотам поддержку, послали им деньги – о. Господи, деньги! Деньги! Новые бессонные ночи!

Нужны деньги!

Нужны деньги и люди!

Вечный припев. Но мы нашли их (я продала принадлежавшие короне земли, прелестный монастырек в Бикон-боттом и поместье в Страмшоу-фен, хотя их пришлось с кровью отрывать от сердца).

И села ждать.

Ожидание.

Похоже, мы оба, и я и Робин, ждали день за днем, только не знаю чего. Когда я выезжала, он по-прежнему ехал сзади, но уже ближе. Когда я заседала в присутствии, он всегда был рядом и не спускал с меня глаз. А когда из Тауэра явился гонец, сам комендант, именно к нему я обернулась, именно к Робину обратилась, еще не зная даже, что скажу.

– Милорд? Нет, нет, сэр Эдвард, пожалуйста, подождите. Вы здесь, милорд?

Ребенок Екатерины. Комендант пришел сказать, что моя несносная кузина родила. Девочку, дай Бог, девочку?

Присутственный покой в Гринвиче был низкий и прохладный, сюда задувал свежий ветерок с реки, совсем недавно дворец освежили, от пола пахло зеленым тростником и розмарином; мы были не в огромном многооконном атриуме Гемптона, не в толстых стенах Вестминстера.

Почему же мне вдруг стало душно и жарко?

– Парри, пожалуйста, мой веер. Давайте перейдем в смежный покой. Сюда, сэр Эдвард, и вы, милорд, – вы нас сопроводите?

Дрожа, я вышла в смежную комнату, за мной сэр Эдвард, позади Робин.

Мальчик?

То, что я сейчас услышу, скоро станет достоянием всего двора и, даю руку на отсечение, уже известно по всем гринвичским дворам и кухням, где прислужники сэра Эдварда, его конюхи и стражники изумляют слуг рассказами о господских грешках. Однако мне только предстояло узнать. Я взяла себя в руки, уселась, Робин бесшумно встал рядом, сэр Эдвард заговорил:

– Сегодня утром леди Екатерина, кузина вашей милости, разрешилась от бремени. Схватки начались вчера ночью, роды…

– Господи, вы что, повитуха? Короче! – сердито вмешался Робин. – Сообщите Ее Величеству то, что она желает знать.

Комендант напрягся всем телом, взглянул на Робина, но в последнюю секунду сдержался.

– Родился мальчик.

Мальчик.

– Живой?

Он спрашивает за меня, спрашивает то, что я хочу знать.

– Живой и здоровый… крепенький мальчуган…

– Довольно, сэр! Ее Величество благодарит вас. Проследите, чтобы о матери и сыне заботились в соответствии с их рангом; вскоре вы получите новые приказы.

Крепенький мальчуган…

– Хорошо, милорд. – Комендант поклонился, заколебался, потом нерешительно начал, глядя на Робина, но постоянно кося в мою сторону:

– Милорд, муж леди, молодой граф Гертфорд, денно и нощно молит допустить его к жене. Он говорит, кого Бог соединил, человек да не разлучает. Молодые супруги, сэр, безумно любят друг друга. А теперь, когда родился младенец, такой ладный, хорошенький малыш…

– Убирайтесь прочь! Ее Величество подумает об этом на досуге. Покуда же у вас есть приказ, который гласит – держать их врозь!

– Как скажете, милорд. Ваш слуга. Ваше Величество. – Судя по застывшему лицу и спине, он надеялся услышать нечто совсем другое. Но Робин сказал именно то, что хотела я.

Там, за дверью, весь двор, надо думать, уже точил зубы на лакомый кусочек новостей. Здесь, неподвижные, как статуи, стояли Кэт и Парри, Мария Сидни и Кэт Кэри, Эшли, муж Кэт, Ноллис, Хансдон и мои телохранители.

Темная, обшитая дубом стена, казалось, надвигается на меня. Я не знала, куда деться от глаз, от множества устремленных на меня глаз…

Робин поклонился и коснулся моей руки.

– Ваше Величество, не желаете ли прогуляться? Подышать свежим воздухом?

Возле реки было прохладнее, воды катились медленно и величаво. Берега обступил высокий камыш и ворсянка, птичьи выводки, вполне оперившиеся к концу лета, не замечая нас, деловито сновали туда-сюда. На деревьях нежно щебетали пеночки. Мы остановились передохнуть на берегу, возле купы плакучих ив. Робин махнул свите, чтобы отошли. Сам он стоял чуть поодаль от меня, молчал и выжидательно смотрел, готовый сразу откликнуться на мои слова.

– Нам придется послать во Францию людей, не только деньги, знаете? – пролепетала я. – Гугенотам надо оборонять Дьеп и Руан, они обещали нам Гавр, пока мы не завладеем Кале… Они просят сто сорок тысяч крон, а потом еще триста тысяч, все золотом, и десять тысяч солдат, мы сможем набрать шесть, если я продам принадлежащие короне земли! Надо подготовить флот для перевозки войск, и, разумеется, если мы это сделаем, начнется настоящая война, я не смогу оставить Лондон и встретиться с кузиной Марией, Йоркская встреча срывается…

В сумятицу моих мыслей ворвался голос коменданта: молодые супруги безумно любят друг друга.

Моя болтовня оборвалась.

Такой крепенький мальчуган…

Слезы хлынули рекой, и, подобно реке, я не могла остановиться. Он по-прежнему молчал, но глаза его темнели с каждой секундой. Солнце за деревьями стояло высоко, наши тени съежились У ног. Наконец он первый нарушил молчание:

– Мадам… миледи… скажите, что вас гнетет, чтобы я попытался по мере сил поправить вашу беду.

– О, Робин!..

Я была так одинока – всю мою жизнь…

У Марии был муж и скоро будет другой, у Екатерины – муж и ребенок, у меня – никого…

– Ваше Величество, моя жизнь, мои силы в вашем распоряжении…

Неужели он снова читает мои мысли?

– Более того, мадам… – Он осекся, покраснел под цыганским загаром, потом вскинул голову. – Я осмелюсь открыть свое сердце, и будь что будет. В распоряжении Вашего Величества не только моя жизнь, но и моя душа… моя безграничная любовь…

– О, Робин! – Я всхлипнула, как ребенок, ноги у меня подкосились, и я рухнула без чувств.

Глава 12

Я спела? Или мне это пригрезилось?

Через секунду я снова пришла в себя. «Сидни, оставьте шнуровку в покое, она совсем не давит, это полуденный жар, всего лишь жар…»

Жар страсти – жар торжества – он меня, любит! Все во мне пело…

– Ваше Величество, вы вся в огне, лоб горит!

Милое бледное личико Марии Сидни полной луною расплывалось перед глазами. Она так похожа на Робина – или это Робин? Пахнуло сырой землей. Я лежала на траве. Где мой лорд?

– Послали за носилками… сейчас Ваше Величество доставят домой…

Я мучительно повела глазами. Вот и он, на коленях рядом со мной, лицо искажено досадою и тревогой.

– Что я за негодяй, потащил вашу милость невесть зачем в такое пекло!

– Нет, Робин, нет! – Я почувствовала прилив сил. – Со мной все в порядке! – Я с трудом села, Робин и Сидни помогли мне встать.

Однако я с благодарностью опиралась на Робинову руку, покуда мы медленно брели назад, с благодарностью чувствовала его жаркое пожатие, счастливая тем, что между нами произошло.

Ибо теперь я увидела ясно: моя любовь к нему не умерла, никогда и не умирала, это было временное затмение, вызванное прошедшей между нами зловещей планетой. А теперь мы вернулись на предписанные сферы, любовь наша засияла вновь, и мы сторицей вернем все, что потеряли, все упущенное время. Теперь я могу показать, как я его ценю – его правдивый рассказ о Екатерине, его терпеливо ждавшую до сего дня любовь.

Однако почему я не чувствовала всей полноты счастья? Почему день за днем у меня раскалывалась голова и летний жар преследовал меня повсюду?

– Вашему Величеству нездоровится?

Тревога Марии Сидни выражала ее заботливую натуру, но вызывала у меня лишь беспричинную досаду.

– Ничего подобного. Сидни. Я совершенно здорова! Просто это бабье лето меня утомило.

А сейчас слишком жарко для начала октября…

Идемте, Робин! Хорошая прогулка – и все как рукой снимет.

Мы вышли в осенний золотисто-бронзовый парк… Робин рядом – чего еще желать моему лихорадочно бьющемуся сердцу? Однако я по-прежнему не могла стряхнуть непривычную сонливость, этот досадный жар. А солнце, похоже, начало клониться к западу раньше, чем я думала, потому что внезапно резко похолодало.

Я задрожала. Робин изумленно и раздумчиво смотрел на меня. «Быстрее! – велела я. – Быстрее, чтобы разогнать кровь!»

И к тому времени, как мы вернулись во дворец, кровь моя изрядно разогрелась.

– Вот видите, – рассмеялась я в кислое лицо Робина. – Теперь перед ужином я приму ванну и выйду к вам свежая, как сад тюдоровских роз, – вы решите, что время побежало вспять и наступил июнь!

– Ванну?

Это Кэт.

– Мадам, одумайтесь! Вы принимали ванну меньше года назад! И после прогулки – об этом не может быть и речи!

– Кэт, ванну! – Приказ прозвучал визгливее, чем мне хотелось. – Я приму ванну!

И пусть поварята нагреют воду погорячее!

Поварята расстарались. Лежа в большой медной, покрытой латунью ванне, я видела, как мое алебастрово-белое, словно предзакатный небосвод, тело идет безобразными красными пятнами.

– Парри! Кэт!

Они были рядом, служанки держали наготове большие, как скатерть, прохладные белые салфетки, но обе дамы смотрели на меня как-то странно.

– Вашему Величеству следует лечь в постель.

Голос Кэт не допускал возражений. Почему она такая хмурая, такая старая и встревоженная?

Я рассмеялась беспечным заливистым смехом, совсем не моим.

– Кэт, нет! Я ужинаю с лордом Робертом!

Пусть стол в приемном покое украсят боярышником и маргаритками, а опочивальню надушат лавандой и розовым маслом…

Почему я так медленно двигаюсь? Я села за туалетный стол и велела Парри приготовить белила. В углу Кэт разговаривала с Анной Уорвик, шумная Леттис спорила с новой фрейлиной, Радклифф, взятой на место Джейн Сеймур. Как болезненно отдавался в голове ее голос! Не хочу ее слышать – позову лучше Марию Сидни. «На сегодня черное платье. Сидни, скажите мастерице по уборам… Может быть, итальянское бархатное с жемчужной сеткой и новый воротник из Милана… Ой, кто это?»

За моей спиною в зеркале появился мужчина.

Смотревшее на меня лицо, челюсть, борода – все выражало напряженную озабоченность, круглые глазки буравили меня насквозь.

– Кто вы? И почему глядите на меня так, сэр?

Мужчины так на меня не смотрят! И почему он не преклонил колено? Что за возмутительная бесцеремонность!

– Ученый и врач, мадам, – гордо объявил он, – из Гейдельбурга, посетил Лондон.

Меня взбесил его тявкающий немецкий акцент. Голова раскалывалась.

– Лондон – возможно, однако при чем здесь я?

Он наклонился вперед, без спроса положил мне руку на лоб, другой потянул за подбородок и заглянул в рот.

– Потому что, – сказал он кратко, – вы опасно больны, леди. У вас оспа.

От ярости у меня потемнело в глазах.

– У меня?! Дерзкий немецкий мужлан! Как вы смеете так со мной обходиться? Лгать мне в лицо!

– Я есть мужлан… лжец? – Лицо его стало чуть не краснее моего. – Прошу прощения. – Он топнул ногой и вышел.

– Скатертью дорожка! – прохрипела я. – А теперь, Парри, самые лучшие белила… Сидни, платье… я буду ужинать с Робином и ангелами, яркими сонмами ангелов на сверкающих крыльях…

Я лежала в кровати.

Как я здесь очутилась?

До чего же холодно, до чего же холодно и зябко…

Лицо щекотал мех, на тело давила перина, такая тяжелая, что я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Издали доносились голоса Анны Уорвик, Сидни и Радклифф, Кэт и Парри, двоюродного деда Говарда, а это кто? Кажется, кузен Генри. Он-то здесь зачем?

Торопливый шепот, кто-то плачет – не пойму, кто это.

– Он единственный лечит оспу… приехал из Брюсселя и спас леди Ласи, когда у нее все тело пошло язвочками… живого места не было… Его надо вернуть!

– Уже посылали. Он сказал, что не вернется… после того, как королева обозвала его мужланом!

Мужской голос – Робина, его-то я по крайней мере узнала:

– Я с этим мужланом разберусь!

Дверь хлопнула. Сколько времени прошло?

Минуты остановились. Затем послышались шаги множества ног, мужские голоса, и меньше чем в ярде от меня появилось лицо, которое я узнала сразу, несмотря на смоченную уксусом муслиновую повязку вокруг рта и качающийся между нами ароматический шарик.

– Мастер Сесил!

– Сэр Вильям, мадам, и уже давно – благодарение вашей милости.

– Мастер сэр Вильям… – пролепетала я невпопад. Когда он стал рыцарем? Как давно я правлю? Неважно. Сейчас он здесь. – Сэр мой секретарь! – Кажется, так правильно.

– Это ваш лорд-казначей Полет, ваш лорд-адмирал Клинтон, лорд-хранитель печати Бэкон, ваш двоюродный дед Говард, кузены Ноллис и Хансдон, лорд Бед форд…

Сесил продолжал бубнить. Зачем они все здесь? Голос то звучал, то снова пропадал:

– Ваша милость должны назначить преемника – сейчас, на смертном одре, благословить избранного вами наследника…

На смертном одре?

Я снова рассмеялась. Я не собираюсь умирать! А когда соберусь, да, прямо сейчас, только один человек достоин занять мой трон, править вместо меня.

– Назначьте лорда Роберта Дадли регентом Англии на веки вечные. Положите ему пенсион двенадцать тысяч фунтов…

Я услышала изумленный вздох – кто это, лорд-казначей?

– Да, вы правы, слишком мало… тогда на ваше усмотрение… скажем, пятьдесят тысяч, сто? И пенсион его слуге.

– Дадли! – Яростное шипение – конечно, это герцог Норфолк. – Теперь мы знаем, что таилось за его «преданностью» королеве! Он был ее любовником, и теперь она пытается сделать его королем!

– Нет! – жалобно возразила я. На Робина возводят напраслину – я этого не потерплю! – Господь свидетель, я такова, какой Он меня сотворил! Признаюсь, что люблю лорда Роберта – люблю всем сердцем! – всегда любила и всегда буду любить, но между нами не было ничего предосудительного – я невинна, он безупречен, иначе бы он не резвился сейчас в облаках над нами, смотрите, вот он, там, где солнце…

– Мадам, выпейте это! – Снова голос с немецким акцентом. – Лекарство выгонит оспу наружу.

– Оспу? – Я оттолкнула чашку. – Не хочу, чтобы оспа вылезла наружу! У меня лицо будет рябое, старое и безобразное!

– Истинная правда, леди! – взорвался он. – А что вы предпочитаете – остаться с оспинами на лице и потерять красоту или потерять жизнь и все остальное?

– Посмей только оскорбить Ее Величество, немчура, и, клянусь, я выпущу тебе кишки! Дай ей свое снадобье, скотина, и молись, чтоб оно подействовало!

Почему Робин в моей комнате, почему держит обнаженный меч у докторского горла? Лекарь подпрыгнул, как заяц, и снова поднес чашку к моим губам.

Питье оказалось сладким, теплым и успокаивающим, вроде глинтвейна. Я жадно проглотила. Теперь Сидни и Кэт закутывали меня в длинную алую фланель, укладывали к огню…

Алое питье…

Алая фланель…

Алый огонь…

И наконец я почувствовала, что алое во мне выходит наружу…

Дни и ночи я словно плыла в этом алом сне.

И вот однажды, проснувшись на заре, я провела рукой по лицу и нащупала зловещую сыпь. Мой голос, от которого я сама отвыкла, мой слабый голос сорвался на визг:

– Оспины! У меня высыпали оспины!

– Не пугайтесь, госпожа! – послышался голос Марии Сидни. – Раз болезнь вылезла наружу, значит, вы скоро поправитесь. Смотрите, со мной было то же самое.

Я с трудом подняла глаза – как в зеркало глянула: все ее лицо было в красных оспинах.

И тут я поняла, что не узнаю Сидни: некогда миловидное личико покрывали глубокие рытвины, красота ушла безвозвратно.

– О, Сидни!

– Не плачьте, госпожа. На все Божья воля.

Dominus regit me… Господь – мой Пастырь, и ничто же мя лишит… Если и пойду посреди сени смертныя[9]…

Я долго карабкалась к полному выздоровлению. Словно человеку, на полном скаку вылетевшему из седла, мне пришлось заново учиться ходить. И заново узнавать, кому я обязана этой жизнью: ибо я поистине прошла посреди сени смертныя; смерть проникла во все мои члены.

И прежде всего кому как не Робину? Когда лекарь с возмущением покинул дворец, кто вскочил на коня и бросился вдогонку, догнал и пообещал оторвать немецкую башку, если тот не вернется, и вдобавок разрубить на тысячу кусочков, если не спасет меня и мою красоту – кто как не Робин?

И кто стерег лекаря, не смыкая глаз, даже когда тот засыпал, из страха, что немец сбежит, – кто как не Робин?

И кто дежурил при мне день и ночь, кто вливал мне лекарство по капле, когда из-за распухшего горла я не могла даже пить, – кто как не Мария Сидни, которая так страшно поплатилась за свою преданность: переболела еще хуже моего. На ее бедном личике остались уродливые борозды, такие ужасные, что муж при виде их разрыдался.

Он снова плакал, на коленях умоляя меня отпустить ее от двора. «Теперь, когда лицо ее обезображено, ей не место в вашей свите.

К тому же заразился наш сын, и она покорнейше просит дозволения удалиться и ухаживать за ним».

Ах, бедная моя Мария и бедный Генри. Их единственный сын, обожаемый малыш, Филипп – «любящий лошадей» по-гречески, названный так в честь любимого Марииного брата, Робина, – такой смышленый, такой хорошенький…

Мать спасла ему жизнь, но не красоту. Как и она, он носил на лице оспины, покуда их не разгладила своим лобзанием смерть…

Робин и его сестра спасли мне жизнь, рисковали ради меня, страдали. Даже их брат Амброз неотлучно дежурил возле меня день и ночь.

А тупицы все чесали в затылках, когда я возвышала сестру и братьев Дадли. Чернь дивилась: за что я его люблю? Его называли убийцей и хуже – так вот, я скажу правду: он был моим мужчиной! Потому что он посвятил мне свою жизнь, а когда я умирала, вернул мне мою!

Теперь я могла отблагодарить его, и отблагодарить сторицей. Показать всему миру, как ценю своего самого верного друга – да, и возлюбленного, хотя и не в том смысле, в каком понимали они! Послушайте, что я сделала! О, какая радость – дарить! Видели бы вы его глаза, когда я шепнула ему о задуманном!

Для положения в свете: монополию на полотняную торговлю с Нидерландами, это даст ему доход не меньше, чем у первых сановников страны. В Лондоне как раз появился человек по фамилии Хоукинс, мэр Плимута, с кучей мореходных проектов, и многие обогащались на его заморской торговле. Сесил горячо рекомендовал мне этого Хоукинса как человека, ведущего постоянную войну с кораблестроителями: требует строить маленькие и ходкие суда вместо их обожаемых плавучих дворцов, как у короля Испанского, из чьей казны, перевозимой на этих роскошных галионах, похоже, и складывалось по большей части состояние плимутского мореходца.

– Боюсь, этот Хоукинс – довольно сомнительная личность, – мрачно сказал Сесил, – и даже пират. Но он может оказаться полезным.

– Пират? – Я старательно разыграла ужас. – Но все равно, воспользуемся им, пусть приглядывает за флотом. А если Хоукинс считает, что пару моих кораблей можно употребить для выгодной экспедиции – ну разве обязательно трубить об этом на весь свет?

Мне позарез нужны были деньги – и для себя, и для Робина! Чтобы достойно вознаградить его за верность, надо наполнить его кошель: как своему шталмейстеру я положила ему пенсион в тысячу двести фунтов из королевской казны.

А за самоотверженную службу во время моей болезни я ввела его в Тайный совет, чтобы разбавить старую кровь – новой, компанию стариков – молодым человеком, говорунов – человеком действия, бумажных воителей – солдатом.

Можно представить, как бесился его недруг Норфолк! Но я подсластила пилюлю и уравняла счет, назначив в совет самого Норфолка, а заодно и Генри Кэри, барона Хансдона.

Теперь, когда мы собрались открыто воевать во Франции, а не просто втихаря посылать золото адмиралу Колиньи, предводителю гугенотов, или принцу Конде, их вождю в Орлеане, предстояло поставить во главе шеститысячного войска кого-то из моих лордов.

– Ваше Величество, пошлите во Францию меня! – на коленях умолял он.

– Робин, я не могу прожить без вас и часу!

Неужто вы полагаете, что я стану рисковать вашей жизнью на войне? Вспомните вашего брата Генри, – слезно увещевала я, – которого разорвало ядром при Сен-Квентине! Не требуйте этого от меня. И думать не смейте!

Однако, чтобы смягчить горечь отказа и сделать приятное Робину, я придумала лучшую замену.

– Робин, что вы думаете о новом назначении – о командующем войсками во Франции?

Он нахмурился:

– Не могу сказать, госпожа… пока не узнаю, кто он!

– О, вы его знаете! Почти как себя! Его имя – попытайтесь-ка угадать – начинается на «А» и созвучно цветку… цветку Тюдоров… цветку Англии…

Догадка озарила его лицо.

– Амброз! Брат Амброз! Ах, мадам, как вы возвеличили нашу семью!

И я сделала его старшего брата Амброза графом Уорвиком, вернула утраченный титул и разделила между ними двумя наследственные земли, отошедшие короне после казни отца при Марии. Когда они оба преклонили колена в безмолвной благодарности, под признательными взорами своей сестры и ее дорогого супруга, Генри Сидни, того самого Сидни, на руках у которого скончался мой брат, я от радости не могла даже плакать.

С каждым днем ко мне возвращались силы.

Чтобы доказать свое выздоровление, я посетила заседание совета. На мне было жемчужно-белое атласное платье; хотя кожа моя и не обрела былую гладкость, именно белое лучше всего скрадывало красноту. И если немец считался кудесником в медицине, то во всем, что касается притираний и белил, истинной кудесницей была моя Парри, и выглядела я вполне прилично.

От своих лордов я ожидала сердечных поздравлений, ждала, что после пережитых страхов они окружат меня любовью и преданностью. Куда там! Со своей исключительной деликатностью Сесил нарисовал печальную альтернативу, с которой они столкнулись, когда почитали меня при смерти: назвал двух кандидатов на мой трон и корону. Нет, не Марию, ее они исключили сразу – порадовалась я или рассердилась, узнав, что они отвергли старшую ветвь Тюдоров? Они посчитали, что им придется выбирать между Екатериной Грей и лордом Хантингдоном.

– Хантингдоном? – Достойный пэр, который исполняет свой долг, не более. – Хантингдоном?!

– В нем течет кровь Плантагенетов, мадам.

– Это в нем-то? Жалкая капля – всего лишь титул, и тот более чем двухсотлетней давности. Потомок младшего сына третьего Эдуарда в седьмом колене! – бушевала я. – Нет, уж если до этого дойдет, пусть меня сменит кто-то из вас, человек, отмеченный собственными заслугами, личным мужеством!

И прежде всего один!

Они знали, что я говорю о Робине. Брови Норфолка поползли к бархатной шапочке, лицо исказилось злобой. Робин холодно смотрел на него поверх стола, под столом оба теребили рукоятки мечей.

– Кто-то из нас?..

Сесил выдержал паузу, достаточную, чтобы в ней прозвучала угроза, и у меня заныло сердце. Господи, я и позабыла, как ненавидели они Робина, когда я впервые приблизила его к себе. Теперь я вернула ему свою благосклонность, даже назвала наследником, в своем, как они полагали, предсмертном бормотании – новая попытка заговорить о нем как о преемнике заставит всю старую аристократию взяться за оружие, разрушит мир в стране, вызовет гражданскую войну.

И то же ждет любого из лордов, кто захочет стать primus inter pares, первым среди равных, возвыситься над другими. Но уж коли не Робин, то уж и не этот скучный граф с семикратно разбавленной кровью Плантагенетов в жилах!

– Нет, не Хантингдон, – проговорила я, обиженная за Робина, оскорбленная за себя, – и не Екатерина!

Длинное постное лицо Норфолка скривилось в подобии усмешки.

– Тогда выходите замуж. Ваше Величество!

И подарите нам своего собственного наследника!

Наследование, наследование! Мария вновь наседала. «Огорченные отменой нашей с Вами, дражайшая сестрица, встречи в Йорке, – писала она изящным наклонным почерком (к своей досаде, я обнаружила, что пишет она почти не хуже моего), – мы тем не менее надеемся из Ваших собственных уст услышать признание наших прав». Иначе, добавляла она почти незавуалированную угрозу, ей придется поискать мужа, который эти права отстоит.

– Мужа! – сказала я Робину насмешливо. – Да весь свет знает, что ее хваленый брак с доном Карлосом, который принес бы ей войска для вторжения на нашу землю, как не двигался с места, так и не двигается!

Робин нахмурился:

– А что, если бы вы, мадам, убедили ее выйти за человека, которого сами выберете, – не за нашего врага, а за того, кто скорее укрепит ее право наследования?

Я взглянула на него. Меня осенила мысль, такая простая, такая прекрасная…

– Да, Робин!

…дать Марии в мужья человека, на которого я смогу положиться… достаточно волевого, чтобы держать ее в узде… со временем посадить на английский престол его сына… наша любовь была уже такова…

Я, сверкая глазами, взяла его за руку:

– Робин… а что, если я сделаю вас королем Шотландским?

Глава 13

Женить Робина на Марии?

Неужели я это всерьез?

Она так и не поверила.

– Английская королева предлагает мне своего конюшего?! – визжала она в лицо моему послу Рандольфу.

– Он – член совета, вельможа и ближайший сподвижник королевы, – непреклонно отвечал сэр Томас, – человек, которого Ее Величество всей душой желали бы видеть рядом с Вашим Величеством на шотландском – или английском – престоле.

Лакомая наживка для алчной Марии! Она отправила ко мне собственного посла, сэра Джеймса Мелвилла, по лютой зиме, по снегу, прощупать мои намерения. Я встретила его в Уайтхолле притворно-светской улыбкой, под стать его собственной. Я им покажу – и ему, и ей!

«Сюда, сэр Джеймс!»

По крайней мере, мой новый придворный кавалер, высокий и пригожий Хаттон, на голову возвышался над коротышкой-шотландцем! Мы покажем этим беспокойным соседям их настоящее место! Я провела его через королевские покои в опочивальню.

– Смотрите, сэр!

Рядом с моей парадной постелью, убранной пышным алым шелковым балдахином, стоял изящный наборной работы кабинет в рост человека. На нем были выложены буквы ER под моим гербом, увитым розами Тюдоров и дубовыми листьями, инкрустированными слоновой костью, черным деревом и перламутром. Я распахнула дверцы на хитрых латунных петлях. За ними были другие дверцы, дальше ящички, в них Другие ящички, и так далее, и так далее.

– Смотрите! – кричала я, воодушевляясь, распахивая дверцы и выдвигая ящички. Я вытащила дивную нить белоснежного жемчуга, золотое деревце с изумрудными листиками, пригоршню алмазов, рубин с перепелиное яйцо – отец держал его у изголовья – и еще, еще…

– Все это достанется вашей хозяйке… со временем!

Незачем было добавлять: «Если она сделает по-моему!»

Однако зоркого Мелвилла не ослепили побрякушки, пусть самые великолепные. Словно аист, он видел рыбку за милю.

– А это что, мадам?

– Это? – Я деланно рассмеялась. – Так, ничего!

Но прежде чем я успела его остановить. Мелвилл запустил руку в ящик и расхохотался.

– «Портрет моего лорда»? – прочел он в притворном изумлении. – Кто же ваш лорд, госпожа?

Отнекиваться было бесполезно. Собрав все свое высокомерие, я взяла у него завернутый в бумагу пакетик и вынула оправленную в золото миниатюру. Мелвилл даже не удосужился разыграть удивление:

– Да, мадам, лорд Роберт – настоящий красавец, Ваше Величество не зря удостоили его своей близости.

Близости?

Духовной или телесной – на что он намекает?

Как ловко он насмехается – оскорбляет, будто и не оскорбляя!

– Лорд Роберт – мой лорд в той же мере, что и все остальные мои лорды – не более чем ближайший друг и брат!

– И моя королева не станет отнимать у Вашего Величества, – проворковал он, глядя притворно-чистыми, словно вода над галькой, глазами, – человека, которого вы называете братом и ближайшим другом. Она добивается лишь того, что причитается ей по праву.

Ах эти скользкие шотландцы! Мой лорд – вот что ей причитается!

– Так она отвергает лорда Роберта?

Мелвилл вкрадчиво улыбнулся:

– Отнюдь, мадам. Как сестра вашей милости и ближайшая наследница, моя королева не хотела бы огорчать вас своим браком! Но что один мужчина для прекрасной королевы, которую должны осаждать тысячи?

Зеркало, зеркало на стене…

Я не устояла перед искушением.

– Насколько красива ваша королева? Как я?

Он деликатно кашлянул в ладошку.

– Она… – помолчал он, – прекраснейшая королева Шотландии, как вы – прекраснейшая королева Англии.

Хмм.

– Она так же бела лицом?

– Чуть смуглее, мадам, но все равно очень привлекательна.

– Но кто из нас красивее?

Сэр Джеймс привычным жестом отбросил со лба серебристую прядь.

– Сам Парис, – легко отвечал он, – вынесший знаменитый суд трем богиням, встреть он вас и мою хозяйку, не знал бы, какой из королев вручить золотое яблоко.

Хмм!

– Какого она роста? Выше меня?

– О да, мадам.

Наконец-то я заставила его признать за ней недостаток!

– Значит, она чересчур рослая – ведь я не слишком высока и не слишком низка!

– Тем легче вам подобрать мужа себе по росту.

Я покачала головой:

– Я не чувствую склонности к супружеству.

Будь моя воля, я бы осталась как есть – королевой-девственницей. Но если ваша королева, которая могла бы стать моей любезной наследницей, вздумает угрожать мне мужем-иноземцем, придется и мне подумать о браке!

Он рассмеялся неожиданно звучным, сочным смехом:

– О нет, мадам, что бы ни делала моя королева, вы о замужестве не помышляете! Вы слишком горды, чтобы покоряться; вы считаете, что в браке станете всего лишь английской королевой, тогда как сейчас вы и королева и король!

Я сверкнула глазами. Он поспешил загладить впечатление:

– Но не тревожьтесь, миледи, моя королева и не думает вам угрожать! Она понимает, чем будет вам обязана, когда вы назовете ее своей наследницей!

Что ж, в этом было свое утешение. Сэр Джеймс обещал, что Мария не выйдет замуж, без моего согласия, если я открыто признаю ее наследницей английского престола. Неплохо – если истинным наследником станет сын Робина! Мы с Марией, почитай, ровесницы. Наверняка я ее переживу, и речь идет о следующем поколении.

Но чтобы она вышла за дона Карлоса, чтобы сын испанца метил на английский престол – нет, это немыслимо! А если она пойдет за Робина…

Поначалу у него глаза полезли на лоб.

– Мадам, вы шутите! – ошарашенно заявил он.

Я взяла его за руку, принялась разглядывать длинные, бледные в зимнем свете пальцы.

– Вы говорите, будто любите меня, а сами отказываете мне в таком пустяке?

Он сглотнул.

– Пустяке? Мадам…

– Робин… – Я приложила палец к его губам. – Я не могу позволить, чтобы королева Шотландская вышла за врага Англии.

Но отдать ей моего лучшего друга? Я отвернулась.

Он расхохотался:

– Я вас раскусил! Моя мудрая госпожа все рассчитала! Покуда мы уютно сидим в Уайтхолле, греемся у огня и смотрим на снег за окном, вы бросаете меня под ноги этой охотнице за мужьями, чтобы отсрочить ее брак с кем-то другим и заставить ее, словно собачонку, бежать за вами в надежде заполучить ваше официальное признание, сделаться вашей признанной наследницей! – Он перевернул мою руку ладонью вверх, поднес к губам. – Поздравляю вас, миледи!

– Все совсем не так! – выговорила я.

– Ну разумеется, не так! – Он улыбнулся во весь рот, словно щука, завидевшая пескаря. – Вы предлагаете меня и таким образом распугиваете других искателей; король, скажем. Испанский поостережется переходить дорогу английской королеве, которой вздумалось посадить на престол своего бесценного фаворита!

Его рука в моей была тепла. Я играла его длинными пальцами, сгибала их, разгибала, гладила каждый в отдельности.

– Вы так полагаете? Значит, вы видите, что я думаю, забочусь о вас.

– О, миледи… – Он погрустнел, стиснул мою руку, прижал к губам. – Поверьте, ваши намерения мне ясны. Вы испытываете мою любовь, словно в тисках – заворачиваете винт, пока не выдавите все чувство до капли. Скажи я «нет» – вы объявите меня недостойным рыцарем, отказавшим даме в ее просьбе, когда ему надлежит быть – как там девиз вашего батюшки? – «COEUR LOYAL» – верным до смерти, пусть это будет смерть моего сердца.. Ответь я радостным согласием: «Да, мадам, сделайте меня королем Шотландским» – где тогда будет моя любовь, мое постоянство? Да я покрою себя вечным позором!

Теперь настал мой черед смеяться. Гладя его лицо, я пыталась вызвать на нем улыбку.

– Вы проникли в мои намерения глубже, чем они простираются! Я всего лишь хотела поделиться вашим приятным обществом с моей шотландской сестрой!

Он пристально взглянул мне в глаза.

– Предупреждаю, мадам: я напишу шотландской королеве, что вы используете меня в качестве подсадной утки, – не думайте, будто любовь к вам превратила меня в ручную змею!

Он во мне сомневается? Сейчас я уломаю его поцелуями, начну с ногтя на мизинце. Внезапно он схватил меня за руки – он то мял их грубо, то нежно целовал, ласкал ладонь, локоть, плечо…

Во мне закипала страсть.

– Это лишь показывает, каким хорошим мужем вы будете для любой женщины, – простонала я, вырываясь.

«Тогда почему не вам, госпожа?» – явственно спрашивали его глаза. Однако вслух он сказал:

– Это новая пытка? Испытание моей верности? Игра?

Я отвернулась. Я не ответила, потому что не знала.

Отказаться от своего замысла? Пока я думала о своем плане – и о Робине, и о Марии, двух противоположных полюсах моей вселенной, – сэр Джеймс Мелвилл и мой Рандольф беспрестанно разъезжали между двумя столицами. К Мелвиллу присоединился другой любимый Мариин посол – Мэтленд Летингтон, с моей стороны в игру вступил Сесил, с ее – граф Морей, побочный единокровный брат Марии и доверенный приближенный.

Ибо Шотландии с Англией предстояло уладить не один этот вопрос. В постоянных приграничных стычках шотландцы сумели прибрать к рукам земли многих наших северных графов. Теперь, когда шотландские лэрды замирились со своей королевой и она отослала французов в Париж – пусть там воюют между собой, – пришла пора поговорить о возврате захваченного.

А чтобы сделать Марию сговорчивей в вопросах брака, не мешало нажать на нее с другой стороны. Я послала в Эдинбург графа Леннокса (он потерял земли по обе стороны границы) – требовать их возвращения.

Не успел он уехать, а меня уже затрясло.

Я послала за Сесилом и выложила ему свои сомнения:

– Леннокс ненадежен! Он одной ногой в Англии, другой – в Шотландии; Бог весть куда ему вздумается прыгнуть.

Сесилу самому тогда было тяжко: долгожданный ребенок, о котором он молился восемнадцать лет супружества, его первенец Роберт появился на свет горбуном, жалким скрюченным карликом, и вообще, похоже, был не жилец. Мой секретарь кисло улыбнулся:

– Простите, мадам, но его жена, графиня, еще ненадежнее.

Мне пришлось простить, хотя он дурно отозвался о моей кровной родственнице. Леди Маргарита была моим недругом со времен Марии.

Тогда я ненавидела ее, а как папистка она ничуть не подобрела с моим восшествием на престол. Она страдала тем же недугом, что и кузина Екатерина Грей, – примесью тюдоровской крови, достаточной, чтобы вообразить о себе невесть что, но недостаточной, чтобы трезво смотреть на вещи. Дочь старшей сестры моего отца, вышедшей замуж за шотландца, и, следовательно, чужеземка, рожденная вне Англии, католичка – женщина! – она была еще моим отцом решительно исключена из списка наследников. Его сквернейшество Папа Римский и тот с большим основанием мечтал бы об английском престоле!

Но мадам Маргарита владела этим бесценным сокровищем, живым и здоровым сыном, этим святым Граалем, мальчиком с кровью Тюдоров в жилах, пусть жидкой, пусть разбавленной, но все же Тюдоров, а с отцовской стороны – прямым потомком шотландского короля Якова II.

Она всегда похвалялась своим сыном, кричала: «Его зовут Генрих!» – еще до того, как он испустил свой первый крик, в родовых судорогах.

– А сейчас, – мрачно сказал Сесил, – мне доносят, что она думает женить своего сына на вдовствующей королеве Марии – и сделать его королем.

– Что?! Нет, нет, это чепуха! Он еще мальчишка, у него молоко на губах не обсохло! – Я вспомнила двор при Марии и его – ребенком рядом со своей несносной мамашей. Ведь это было совсем недавно!

Сесил покачал головой:

– Мадам, ему девятнадцать.

Девятнадцать? На год меньше, чем Марии!

И кто он такой, чтобы свататься к бывшей королеве Франции, до сих пор не утратившей надежду воцариться в Испании! Даже его имя – «лорд» Дарнли, не настоящий титул, как и у Робина. Нет, его бояться нечего.

И все же… Сесил редко ошибается. Безопаснее будет осадить молодчика.

Вот оно! Одним махом возвысить Робина, сделать его достойным женихом для королевы и убрать с дороги сосунка Дарнли! Вот он случай вознести моего лорда – потому что он мой, и всегда будет моим! – увенчать его достойным титулом.

«За ваши доблестные заслуги жалуем вас бароном Денби и графом Лестером…»

Ни один церемониал в жизни я не готовила с таким, тщанием. Во-первых, титул – он всегда давался младшему сыну короля, так же как второй сын всегда был герцогом Йоркским. Во-вторых, поместья – древний Кенилворт в Уорвикгиире, с большим замком, одним из красивейших в Англии, все прежние владения его отца, по соседству с землями брата Амброза в Уорвике; должности, откупа, ренты – я пичкала его богатствами и почестями, покуда он, подобно метеору, не ворвался в ряды знатнейших и не стал завидной партией даже и для королевы.

Чтобы подчеркнуть его высокое положение, я приказала: пусть после торжественной службы в Вестминстерском аббатстве в Присутственный покой Сент-Джеймского дворца, где предстоит свершиться церемонии, его сопровождают мой кузен Хансдон, лорд-адмирал Клинтон, граф Сассекс и граф Хантингдон; пусть все видят, что первые пэры страны, даже Хантингдон, которого иные прочат в наследники престола, склоняются перед Робином, признают его главенство.

А чтобы урок усвоился, чтобы подчеркнуть контраст между моим лордом и жалкими подражателями, пусть пажом на церемонии будет Дарнли, пусть несет впереди Робина золотой меч – я сочла (и не ошиблась), что рядом с мужчиной он покажется школьником-переростком, бледной пародией на английского лорда, желторотым птенцом.

Оставляю вас догадываться, как великолепен был Робин, когда стоял передо мной на коленях, а Сесил читал жалованную грамоту, – Робин, одетый с головы до пят в парчу из Святой Земли, в затканном золотом камзоле, белых чулках, белых башмаках с золотыми каблуками, в белой с золотом кожаной перевязи, с позолоченными перьями белой цапли на белой шелковой шапочке, в оплечье из трех нитей белого жемчуга, перемежающегося золотыми бусинами, – даже волосы его в тот день были надушены лилией и белой жимолостью. Вот он встает навстречу, вот я наклоняюсь к нему, наступает самый торжественный момент. Сперва церемониальная перевязь, затем его собственный золотой церемониальный меч, затем тяжелое бархатное облачение – знак его нового сана.

Застегивая золотую пряжку на плаще, я коснулась его шеи. Какая теплая… какая теплая и гладкая. Я не удержалась и, еще не понимая, что делаю, скользнула рукой под снежно-белый жесткий воротник, погладила кожу. Он выглядел таким серьезным, меня так и подмывало вызвать одну из его обворожительных улыбок – и плевать, что на нас смотрят Мариин лорд Мелвилл, испанские и французские послы. Робин долго крепился, но наконец невольная улыбка расцвела у него на губах. Глаза говорили: «За это вы заплатите позже – поцелуями…»

Теперь-то она перед ним не устоит! Когда процессия двинулась дальше, я перехватила брошенный на Дарили взгляд сэра Джеймса и, не сомневаясь в ответе, поддразнила:

– Что, сей вьюноша кажется вам пригляднее?

Сэр Джеймс пожал плечами, заломил бровь.

– Мадам, моя госпожа рассудительна и осмотрительна. Как же она предпочтет вашему лорду безусого женоликого юнца?

Я довольно кивнула. И впрямь, как? Мария уже побывала за мальчиком, теперь ей наверняка нужен муж. А кто из мужей сравнится с моим Робином?

В тот же вечер, когда мы пировали в моих покоях, подоспела еще одна радостная весть – такая важная, что архиепископ Кентерберийский прибыл сообщить ее лично.

Я поднялась ему навстречу, протянула обе руки:

– Входите, милорд архиепископ, входите!

Я с нежностью глядела на его озабоченное морщинистое чело, стиснутые руки, плотно сжатый рот. Паркер! Маленького Мэтью Паркера я сама назначила на эту должность за то, что он был духовником моей матери, а еще больше – за то, что остался верен ее памяти, когда другие не знали, как громче от нее отречься. Но еще больше я полюбила его в эту минуту, когда он торжественно произнес:

– По просьбе вашего секретаря Сесила Верховный церковный суд рассмотрел спорный матримониальный случай. Леди Екатерина Грей, называющая себя графиней Гертфорд, всего лишь Грей, поскольку она не венчана.

– Екатерина не венчана? – задохнулась я и тут же вспомнила, как в день ее бесчестья Сесил невинно обронил: «У нас будет время вникнуть в обстоятельства их бракосочетания».

Какой умница! Снова он оказался прав! Да, конечно, Екатерине всю жизнь чудовищно не везло, сама судьба ополчилась против нее! Видимо, они поженились второпях, наверно, в тот самый день, когда она отказалась ехать со мной на охоту, за суматохой им удалось скоренько обвенчаться. Чтобы сохранить тайну, они пригласили первого попавшегося священника невесть откуда – теперь невозможно сыскать ни его, ни каких-либо записей. Единственной свидетельницей была сестра Гертфорда, Джейн Сеймур, а она, бедняжка, умерла от оспы. Ни церковной церемонии, ни оглашения, ни священника, ни свидетелей, ни записи в приходской книге – так что остается от их законного венчания?

Екатерина направо и налево вопила, что у нее есть документ, составленный ее мужем, определяющий ее вдовью долю в случае его смерти и подтверждающий их брак. Но где он в таком случае? Пропал, видите ли! И женщина, которая не сумела сберечь клочок бумаги, считает себя в силах управлять королевством? Я смеялась до упаду!

Теперь она клялась своей бессмертной – своей бессмертной! – душою, что они обвенчаны по-христиански.

– Пусть удавится вместе со своею бессмертной душой! – довольно заявила я. – Налейте вина архиепископу! Пусть доводит до конца дело о признании брака недействительным.

И пусть со всех амвонов во всеуслышание объявят, что ребенок – незаконный. Еще вина! За здоровье моего лорда и моего архиепископа и, разумеется, за здоровье моего секретаря!

В ту ночь мы славно повеселились. Однако меньше чем, через минуту я получила жесточайший урок, жесточайшее напоминание, что черный пес-Крушенье всегда бежит следом за своим золотым братом-Торжеством. Ибо вскоре страшные вести из Франции вытеснили из моей головы всякую мысль о Екатерине – вести о поражении и смерти. В этой войне мы потеряли кучу денег, мне до сих пор больно об этом вспоминать. Мы потеряли Гавр и надежду вернуть Кале. Мы потеряли тысячи английских храбрецов и доброе имя Англии, лишь жалкие остатки нашего воинства вернулись назад под изорванным и окровавленным стягом Амброза. Я рыдала у Робина на плече и слегла с мигренью, с болью в животе и в половине лица, где мучительно ныл и дергал еще один зуб.

Тогда ли я недодумала, недослушала, когда граф Леннокс прислал из Шотландии человека с просьбой отправить ему в помощь сына, чтобы вместе требовать от королевы Шотландской возвращения отнятых в приграничных войнах земель? Или просто сдалась на уговоры, когда все вокруг просили отпустить Дарнли в Шотландию?

– Чего вы боитесь, миледи? Что королева Шотландии выйдет за него замуж? – смеялся Робин, замедляя шаг, чтобы подать мне руку, когда мы по мокрой гальке шли из дворцовой церкви с праздника святого Стефана. – Да она никогда не выйдет замуж без вашего согласия, ведь тогда прости-прощай обещанное преемство!

– Но она наверняка хочет взглянуть на него! – возражала я, старательно обходя мокрые декабрьские сугробы, чтобы не замочить лайковые башмачки и узорчатый бархатный плащ. – Брак с ним укрепил бы ее притязания на английский трон и помог бы усидеть на шотландском, ведь в нем кровь Тюдоров и Стюартов!

– Весьма вероятно, – заметил идущий слева от меня Сесил. – Но даже если ей занятно на него взглянуть, в наших интересах окружить ее возможно большим числом искателей. Хотя Филипп Испанский по-прежнему не торопится женить дона Карлоса, Трокмортон пишет мне из Парижа, что королева-регентша сватает королеву Шотландскую за французского мальчика-короля, своего сына Карла.

– За ее бывшего деверя?!

Тень моего отца и его первой Екатерины, Екатерины Арагонской, – как он взял тогда за себя вдову брата Артура, преступил записанный в книге Левит запрет и какие горести из этого проистекли!

– Ах, французы! – Возмущению моему не было предела. Я тоже полагала, юнец Дарнли рубит сук не по себе, что Мария не обратит на него внимания, а если и обратит, то, здраво поразмыслив, откажет.

«Пусть едет», – говорили все.

Никогда еще два слова не воспламеняли такой огромный пороховой погреб, как в тот миг, когда я согласилась с этим «пусть едет».

Глава 14

Чье ты, дитя-Желанье?
Отец мой – пышный Май.
Кто мать твоя, мой сладкий?
Гордыня, почитай.

Ужель тебя, Желанье,
И годы не убьют?
Умру и вновь рождаюсь
По тыще раз на дню…

Как мужчины теряют голову от любви?

А женщины?

Нет, не спрашивайте меня, не знаю. В жизни не теряла даже наперстка, а головы и подавно. Когда я любила Робина, я обретала любовь, любовь, которая была со мною всю жизнь, которой я дышала, как воздухом, с той поры, когда мы вместе резвились в Божьем саду, покуда по прародительскому примеру не впали в греховную человеческую страсть.

Но терять голову от любви?

Нет.

Так что такое любовь?

Если не безумие, может быть, голод? Вкус к неведомому яству, аппетит к еще неиспробованному, влечение к неизвестному, но узнаваемому по первому сладкому дуновению?

Одно я знаю – величайшая любовь в жизни приходит не первой. Есть разные роды любви – девическая влюбленность, телесная страсть, телесный голод, потом зверский голод любви, – и все их надо испытать, испробовать, вкусить, покуда придет величайшая.

Кэт рассказывала, как терзался голодом мой отец – когда угасла его любовь к первой королеве, когда он спал один в Расписном покое Уайтхолла и не входил на королевину половину; когда стала сказываться роковая разница в годах. Королева уже и без зеркала видела, какой глубокий след оставили сорок зим на ее желтоватой коже испанки. Жестокая природа состарила ее до срока; она похоронила всех своих детей, кроме моей сестрицы Марии. Ей пришлось пережить все семь проклятий женского рода: младенцы умирали и разлагались в ее утробе и появлялись до срока бесформенными выкидышами. Хуже всего было рожать мальчиков, которые проживали по несколько дней, успевая заронить надежды – всякий раз ложные. Немудрено, что спина ее согнулась от бесконечных беременностей, от горя, сгорбилась от покорности судьбе.

А Генрихов голод требовал удовлетворения.

Неприкаянный, словно планета на небосводе, король переезжал с места на место, из дворца во дворец по пыльным дорогам и узким аллеям между Вестминстером, Ричмондом и другим его излюбленным приютом – Савойским дворцом.

За ним следовали послы и посланники, тайные советники и придворные, добрые друзья Сеффолк, Кари, Норрис и другие. Сейчас они были королю гораздо ближе королевы и уж конечно он любил их не в пример больше.

Смеясь, дурачась, возясь, как мальчишки, они отвлекали Генриха от горестных мыслей, Екатерина же всем своим скорбным и жалким видом напоминала о его беде.

– По коням! – кричал он на заре; сражался на ристалище, гонял зайцев и борзых как одержимый. По ночам плясал, словно у него пляска святого Витта, без устали прыгал и подскакивал выше всех придворных весельчаков.

– Еще! – приказывал он. – Еще! Больше!

Больше!

Или метал кости, словно в него вселился сам дьявол, проигрывал золото, как медяки. И обжирался. Смотрители королевских кухонь тщетно пытались наполнить эту прорву – говядина, барашки, перепела, каплуны и аисты, павлины, пеликаны и поросячьие ножки царственной процессией устремлялись в разверстый монарший зев.

И с каждым проглоченным куском его величие только возрастало.

«Когда он шествует, земля дрожит и люди дивятся!» – восклицал путешественник, племянник немецкого графа.

«Красивейший и утонченнейший из земных властителей!» – вторил другой поклонник.

Однако голод его не унимался.

Этот голод могла насытить только женщина.

Ранним утром первого мая 1526 года, когда королевины фрейлины возвращались с веселья, Генрих приметил одну, державшуюся особняком. Сквозь оконный переплет он подглядел, как она бросила букет алых и белых майских цветов, отвернулась от веселых подруг и пошла сама по себе.

В тот вечер он велел, чтоб ее к нему подвели. Миниатюрная, не выше его жены Екатерины, по-мальчишески стройная. Но у мальчиков не бывает таких глаз – больших, темных, сияющих в приглушенном свете свечей, таких волос, черных, бархатистых, словно струящаяся тьма, и ни один мальчик, да и не одна женщина при дворе не выглядели бы так обворожительно во французском, изумрудного шелка платье.

– Недавно из Франции, мадам? – мягко спросил Генрих, присмиревший под спокойно-величавым взглядом огромных черных очей, в которых, казалось, таится самая ночь.

Она кивнула.

– И вам не по нраву майское гулянье в доброй старой Англии?

Она не спросила, откуда ему известно про утреннюю пантомиму с майским цветом. Человек помудрее заключил бы, что она разыграла всю сцену нарочно – в конце концов, каждый знал, куда выходят окна королевской опочивальни и в какой именно час король встает, потягивается и приказывает постельничьему распахнуть окно, чтоб впустить утреннюю свежесть!

Человек более мудрый – или менее значимый… но великий Гарри всегда самоуверенно полагал, что женщины любят его самого, а не его сан.

Она смело выдержала его взгляд.

– Это гулянье… – Здесь она медленно потупила огромные оленьи глаза, взглянула на Генриха искоса, из-под ресниц – уловка из арсенала заправской кокотки.

Так они говорили, ее враги, но если это уловка кокотки, значит, каждая женщина – кокотка.

…За этой уловкой последовала вторая, тихий шепот, так что Генриху пришлось наклониться к самому ее лицу:

– Этакие пустяки меня не радуют… не доставляют мне… удовольствия.

Птиц ловят за ноги, как гласит пословица, охотников – за другое место.

Разумеется, он попался, словно камбала в невод, запутался в чем-то таком, чего прежде не знал.

И это была любовь.

А любовь не считается с политикой.

Я знала: Мария горда, может, и почище моего. И твердо верила, что в царственной заносчивости она не пожелает в супруги безродного мальчишку.

И все же…

За Дарнли следовало приглядеть.

Перед отъездом он подошел к руке, и я воспользовалась случаем взглянуть на него еще разок. Да, к нему и впрямь стоило приглядеться – вот кто был поистине хорош собой. Выше всех присутствующих, даже выше Робина, в черных шерстяных дорожных чулках, которые подчеркивали безупречную форму икр, тонкий в талии, широкий в плечах, он, казалось, не вылеплен кое-как старушкой природой, а высечен умелым ваятелем. Правда, чувственное лицо, прямой нос, большие глаза и маленький рот были на мой вкус чересчур женственными; зато золотисто-каштановые волосы, светлая кожа и безупречная учтивость, словно позаимствованная у старого Арундела или сумрачного Норфолка, делали его похожим на молодого бога.

И все же, как заметила позднее некая шотландская особа, в нем было больше от Пана, чем от Аполлона. Я с любопытством разглядывала острые, как у сатира, уши, чуть раскосые карие глаза – что за ними скрывается? Непроницаемые они или просто пустые? Что там, за этими наглухо заколоченными окнами души, – тайный враг или просто никого?

– Прощайте, милостивая государыня! – Голос у него был более хриплый, чем я ожидала, громкий, неприятно режущий слух.

– Езжайте с Богом! – Я рассеянно махнула ему рукой. Мне было жарко. Где веер? Мои дамы, Анна Рассел, Леттис Ноллис и Мария Радклифф, сгрудившись у основания помоста, болтали с Кэт. Я подозвала ее. Как медленно она взбиралась на две невысокие ступеньки!

Боль сжала мне сердце – а ведь Кэт состарилась! И за мыслями о Кэт я совершенно забыла про юного искателя.

Разговоры о Мариином замужестве воскресили интерес к моему. На службе в соборе Святого Павла, перед открытием парламентской сессии, настоятель в проповеди осудил безбрачие и обрушился на меня лично.

– Если бы ваши родители придерживались ваших взглядов, – вопросил он язвительно, – где бы вы были сейчас?

Вот грубиян! Мне хотелось его ударить – громогласный долгополый невежа, подумать только – сказать такое королеве! Однако все мои парламентарии были с ним заодно, и я, повздыхав, вновь принялась за брачные игры.

Так кто у нас на примете? Габсбургов мы по-прежнему кормили обещаниями. После смерти отца, старого императора Фердинанда, его сын и наследник эрцгерцог Максимилиан вновь посватал «прекрасную Елену», как он лестно именовал меня, «с таким прекрасным приданым», за своего брата, эрцгерцога Карла.

Я ответила уклончиво-обнадеживающим письмом – мы нуждались в союзниках против Испании. Однако положение было не из легких: Максимилиан и так уже предупреждал, что «не позволит водить своего брата за нос и предлагает в последний раз».

Целую неделю я раздумывала об этом долгими ночами, в канун летнего равноденствия, когда спустя два часа после ухода ко сну небо по-прежнему брезжило призрачным светом и казалось, ночь не наступит никогда. Кого бы найти в противовес Габсбургам, какого нового искателя ввести в игру, чтобы выиграть пространство для маневра, выиграть время…

Я задумчиво жевала засахаренные лимонные дольки, привезенные Трокмортоном из Парижа, когда шальная мысль заставила меня расхохотаться вслух.

А что, если…

Не могу же я!..

Могу ли я и впрямь?..

Да, кажется, могу!

Что, если ему – Господи, помилуй! – без малого четырнадцать, а мне, ну, вдвое больше, да еще несколько годков накинь…

Где зеркало? Я всмотрелась в свое отражение. Ни мягкое пламя свечей, ни наложенные Парри белила не скрывали морщинок у глаз.

Но он женится на мне не ради лица! Что до него – мой дядя Артур женился в четырнадцать, а всем ведомо, что в делах природы пальму первенства держат как раз французы…

Я намекнула французскому послу, последовал обмен шифрованными письмами, и у меня появился новый жених – бывший Мариин деверь, мальчик, который прежде сватался к ней, король Франции!

Не следовало мне так радоваться, отбивая у нее ухажера, но я ничего не могла с собой поделать. «Это покажет ей, как воротить нос от первого пэра Англии – от моего Робина!» – ликовала я.

Отдала бы я Робина, согласись она за него выйти?

Неважно, это мне было решать, не ей!

Брак ее с доном Карлосом Испанским расстроился – его отец Филипп дал понять, что все кончено. Теперь расстроился и брак с королем Франции! Скоро она поймет, что синица в руках лучше, чем журавль в небе!

А помимо Франции у меня оставалась Швеция, король Эрик хранил верность мне и своей мечте объединить две великие протестантские державы Северной Европы. В то лето он прислал ко мне свою сестру, принцессу Цецилию, бледную красавицу, высокую, вровень со мной, и лучезарную, как северный рассвет. Мы устраивали балы, маскарады, игры, мы веселились все лето. Вместе мы съездили на восток от Лондона, посетили Кембриджский университет, послушали тамошних ученых и нагрянули к Берли подивиться на его новый замечательный дом в Теобалдсе.

Справили мы и крестины – принцесса приехала уже на сносях, ее сын родился у нас, и я была крестной матерью! Справили свадьбу: Робинов брат Амброз женился на моей фрейлине, маленькой Анне Рассел, дочери лорда Бедфорда; потом другую – моя троюродная племянница Леттис Ноллис вышла за юного Девере, виконта Херефорда, и все мои молодые подруги сражались на турнире в их честь. Я рада была сбыть ее с рук: для хорошей фрейлины Леттис всегда была слишком самовлюбленной.

Однако к ее жениху – доброму, верному малому – я всегда питала некоторую слабость, так что вполне искренно пожелала молодым счастья.

Принцесса привезла с собой целый выводок юных красавиц, таких же высоких, белокурых и милых, как она сама. Одну из них, молодую графиню Елену Снакенборг, я так полюбила, что попросила принцессу оставить ее мне. Сама девушка была не против, потому что у нее тоже завелся воздыхатель – мой старый маркиз Нортгемптон, Эдвард Парр, брат покойной Екатерины, влюбился!

– Как вы поступите? – спросила я, затаив дыхание.

Она улыбнулась своей степенной улыбкой.

– Ваше Величество, мне уже не шестнадцать! Поблагодарю за оказанную честь – и подожду.

Вот девушка в моем вкусе. Подожду! Ее нордический здравый смысл придал мне сил.

Я тоже подожду!

– Ждите! – говорила я Робину почти ежедневно и «не торопись, повремени» – напоминала себе. Ибо наша любовь разгоралась, как лесной пожар, мне все труднее было не уступать на его поцелуи, на его нежные прикосновения… и на его ласковые уговоры…

Ждать… чего мы ждали?

– Мадам, я принадлежу вам и должен верить, что когда-то и вы будете принадлежать мне! – проговорился он на свадьбе своего брата. – Неужели весь мир будет спешить к алтарю, только не мы?

Брак…

В тот день это слово впервые прозвучало между нами. А раз произнесенное…

Однажды мы катались по Темзе с испанским послом, епископом де Квадрой. Варка была убрана весенними цветами, весенний ветерок лобзал медленно катящиеся волны, все вокруг дышало покоем. Позади нас один из пажей наигрывал на лютне любовную песню, нежные звуки падали, словно теплый дождь. Мы полулежали под навесом из роз и жимолости, потягивали сладкое, словно нектар, поданное в честь епископа испанское вино.

– Воистину, мы на небесах! – восторженно выдохнула я.

Вдруг Робин вскочил и картинно упал передо мной на колено.

– Мадам, умоляю, вознесите меня на небеса – выходите за меня замуж! Вот и священник – этот добрый князь Церкви не откажется связать нас узами брака!

Обвенчать пару еретиков? Де Квадра раздулся от гнева, словно лягушка, – не ровен час, лопнет. Я захихикала. Несносный Робин – так шокировать высокого гостя! Я лихорадочно искала выход.

– Его Преосвященство не знает английской венчальной службы!

– Зато я знаю! – мягко сказал Робин, касаясь моей руки. – Елизавета, берешь ли ты меня, Роберта, в законные…

Пожатие его сильных пальцев, нежное прикосновение большого пальца к ладони…

О, Робин, Робин…

Жди и смотри!

Однако покуда мы играли и ждали, другие не мешкали. В Шотландии встретились Май и Желание, едва этот бесенок Дарили сошел с коня. Да, он был бесенком, хоть и выглядел ангелом! На исходе весны мне напомнили о нем, и напомнили безжалостно, срочные депеши с севера.

«Ваша кузина-королева без ума от юного лорда Дарнли, – писал мой посол сэр Томас Рандольф. – Едва прибыв в Вемисс, он бросился к королеве, и они плясали веселую галиарду, покуда она не взмолилась о передышке. Теперь она говорит, что никогда не видела такого высокого и хорошо сложенного мужчину».

Я прочла это, когда Парри укладывала мою прическу для аудиенции послу Габсбургов, только что прибывшему из Вены.

Плохи дела!

– Кто тут есть? – крикнула я.

Мигом подбежал паж.

– Гонца в Эдинбург!

«Возвращайтесь немедленно!» – послала я королевский приказ.

«Мне и тут неплохо, я никуда отсюда не двинусь», – нагло отвечал этот щенок.

Следующий приказ я отправила сэру Томасу Рандольфу: «Используйте своих людей, делайте что хотите, но чтобы наш кузен Дарнли немедленно вернулся в Англию!»

«Королева этого не допустит, – в отчаянии писал Рандольф. – Она не надышится на лорда Генри; все говорят, он ее околдовал!»

Из сорока курьеров, готовых развозить мои письма и указы по всей Европе, не меньше половины скакали в Шотландию и из Шотландии.

«Она не надышится на лорда Генри».

«Она произвела его в пэры, сделала графом Россом».

Значит, Мария влюбилась, влюбилась первый раз в жизни? Всерьез ли эта лихорадка?

Оказалось, всерьез.

«Она отбросила всякий стыд, – невесело писал Рандольф, – бредит принцем Генри, и этого уже не поправить, кроме как силой».

Как – и когда – Рандольф это угадал? Ибо поистине близился Армагеддон.

Однако из Англии я видела всего лишь его стремительный взлет. «Принцем, Генри?»

«Она сделала его герцогом Олбени, мадам».

Королевский титул. Ясно, к чему идет дело.

Я заскрипела зубами и послала третьего гонца – не простого курьера, но верного Трокмортона, моего парижского посла, и не к Рандольфу, а к самой королеве и с главным моим козырем: «Если вы изберете в мужья любого из моих лордов, кого угодно, только не Дарнли, я назову вас наследницей всей Англии».

Однако, когда мой посланец въезжал в большие ворота Холируда, Марию было уже не остановить.

Она провозгласила его «королем Генрихом».

На следующий день они обвенчались.

Глава 15

Скорби Марии-девы

Одна, и две, и три…

Быстро жениться – долго каяться, сказал древний мудрец. Теперь Мария на своей шкуре убедилась в истине, высказанной Сесилом давным-давно, на свадьбе Робина: nuptiae carnalis a laetitia incupiunt et in luctu terminant – телесные браки начинаются с радостей, кончаются горем.

Однако если в Мариином браке и были радости, их хватило, не как у Робина, на годы или месяцы – от силы на несколько недель, а иные говорят, на несколько дней. Верный Рандольф писал мне почти каждый день, но еще до того, как он шепотом сообщил мне то, что шепотом сообщили ему фрейлины – королева беременна, – весь мир уже знал: майская невеста спит врозь с молодым супругом.

Она обнаружила, что «самый желанный красавчик во всей Англии» одержим самыми порочными желаниями, самыми гнусными страстями, какие только можно вообразить.

Последний конюх постыдился бы вести себя как этот новоявленный принц. Вернувшийся из Шотландии Трокмортон стоял передо мной, не находя от возмущения слов, лицо его выражало целую бурю чувств.

– Скажите мне правду, сэр, – настаивала я. – Сейчас не время смущаться – говорите же!

– Мадам, король – горький пьяница! – выпалил Трокмортон, дергая себя за рыжую бороду. – Похоже, в Англии мать-графиня держала его в ежовых рукавицах, воспитывала образцового придворного – заставляла ездить верхом, фехтовать, танцевать, учить итальянский и французский. Теперь он словно с узды сорвался – пьет без просыпу, к завтраку напивается до положения риз и потом пьянствует весь день напролет!

Господи Всемогущий! Какое скотство!

– И?..

– И с пьяных глаз поносит королеву черными словами за то, что она не добьется от парламента признания его царствующим королем – сама она в этом не властна, а лэрды перечат ей во всем…

Царствующим королем – помнится, сестрица Мария из-за этого же воевала со своим парламентом. Филиппу мало было титула короля-супруга, он когтями и зубами бился за признание своего верховенства над женой.

Поглядите же, что сталось с обеими Мариями на ярмарке мужей!

И меня еще убеждают выйти замуж?

Остальное я угадала без труда:

– Он пьет, оскорбляет ее – и за это она не допускает его до себя?

Трокмортон кивнул:

– И посему он считает себя вправе искать развлечений на стороне…

– Он ударился в разгул?

Трокмортон слегка порозовел, но он был человек закаленный.

– Король путается с последними городскими потаскушками, с Грассмаркета и с Каугейта – за то, что он принес во дворец нечто такое, что не из дворца вынес, королева отлучила его от своей постели и своего общества.

Я только что не рассмеялась. Значит, этот дурачок подцепил французскую болезнь! Человек, который спал с королевой, променял ее на грязных уличных девок! Какой мерзостью обернулись мальчишеские мечты о троне и королевины грезы о любви! Каменное сердце и то сострадало бы ей!

За окном деревья роняли последние листья; те, что еще держались, жалобно трепетали на ветках, напоминая: лето умирает, неотвратимо наступает зима.

А к Новому году? Я собрала мужество для следующего вопроса.

– Что слышно о ребенке? Ведь это только слухи? Не мог же такой короткий и неудачный брак принести плоды?

Трокмортон явно предпочел бы ответить иначе.

– Простите, мадам, но мне сказали об этом четыре фрейлины, которые служат Ее Величеству с пяти лет, – она беременна!

О, Господи, за что Ты меня караешь?

Мария беременна?

В голове лихорадочно проносилось: законный, католический наследник мужского пола, из рода Тюдоров…

Никакой надежды объявить его ублюдком, незаконнорожденным, как сына этой дурочки Екатерины Грей, – а у меня по-прежнему ни мужа, ни ребенка!

Новая жизнь – ив тоже время смерть – смерть моему спокойствию, смерть надеждам на Робинова сына от этого брака, сына, который стал бы моим наследником, крестником, моим!

Судьба словно нарочно решила меня добить.

На следующий день, когда я стояла у себя в комнате, а мои женщины суетились вокруг – мы обсуждали новые парадные туалеты к открытию парламента и зимним празднествам в Уайтхолле, – Кэт, разбиравшая очередной тюк с тканями, вдруг застыла. «Вот, дайте Ее Величеству эту кисею, серебряную, – обратилась она к Марии Радклифф. Потом схватилась за бок, под грудью. – И отложите черный бархат, – сказала она Кэт Кэри, – после решите с мистрис Парри». Она оперлась о стол, словно легонько задохлась, потом вернулась к делам. А на следующий день умерла.

Моя Кэт, моя учительница, утешительница, нянька, мать – как мне тебя не хватало – и как недостает по сей день!

Рождение и смерть – как они сталкиваются постоянно, словно ледяные горы, о которых болтают моряки! В ту же неделю, когда мы прощались с Кэт, я гуляла одна посреди горестно умирающих Гемптонских садов, как вдруг рядом возник Сесил и с ним комендант Тауэра, сэр Эдвард Уорнер. Вопреки обыкновению мой спокойный «Дух» был почти не в себе. «Говорите же, выкладывайте! – рявкнул он. – И не вздумайте оправдываться, скажите Ее Величеству то, что сказали мне!»

Комендант Тауэра был бледен как смерть.

Неужели он пришел сообщить о смерти?

Грех ли это, Господи, что мысли мои сразу обратились к Екатерине Грей и ее сыну, – вот хорошо бы, если б скоротечная, тюремная лихорадка унесла обоих…

Однако мрачное лицо Сесила говорило:

«Тщетная надежда!», а его сердитый вид: «Хуже и быть не может!»

Так что же стряслось? Я чувствовала, что тьма сгущается.

– Ваша кузина, леди Екатерина Гертфорд…

– Грей! – взвыла я. – Она – леди Грей, не графиня Гертфорд, Высший церковный суд объявил их брак недействительным!

– Леди Грей… – торопливо поправился он, сбился и замолчал.

– Выкладывайте! – мстительно потребовал Сесил.

– Разрешилась вторым ребенком.

Мой голос прозвучал совершенно безжизненно. Можно было и не спрашивать, и так все ясно.

– Сыном? Живым и здоровым, как и его брат?

Как же новые наследники подступают к самому моему трону! Никакой пощады Екатерине и ее сообщнику! Подкупили они тюремщиков или комендант сжалился над «молодыми супругами, которые так любят друг друга», мне безразлично. Но этим голубкам уже не миловаться.

Я изрекла свою волю, и все свершилось: Гертфорда отправили в изгнание, племенную кобылу Екатерину – в деревенскую глушь, под самый строгий надзор.

Да, конечно, я помнила свою жизнь в Вудстокском заточении. Вудсток… При одном слове замирает сердце! Но ведь я ничем не заслужила тогдашних бед! А Екатерина… Ах, поберегите свою жалость для тех, кто ее заслуживает!

Исключите и мою безмозглую кузину, Марию Шотландскую, ведомую, подобно Екатерине, лишь женской сутью, не разумом – лишь тем, что свербит у нее под юбками, а не сохраняется под париком. Лэрды возмутились против пьянчужки-»короля», нашли тысячу способов его унизить, что толкнуло его в еще больший разгул и буйство, уместное в притоне разврата, но никак не при королевском дворе.

«За какую-то выдуманную обиду он ударил по лицу престарелого шотландского герцога и разбил ему щеку в кровь, – писал Рандольф. – Он требует королевских почестей даже от лиц королевской крови».

Мариин сводный брат Морей, ублюдок, но королевской крови, поднял мятеж. Мария подавила восстание, и, хотя он был ее ближайшим другом и сподвижником, объявила Морея с сообщниками вне закона.

Письмо, в котором это сообщалось, дышало отчаянием – все вынужденные бежать с Мореем были друзья Англии, на которых можно было полагаться – насколько вообще можно полагаться на скользких, своекорыстных шотландцев!

А оставшись со своим пьяницей-мужем, без лучших лэрдов и советников, Мария стала все больше полагаться на некоего Риччьо – об этом сообщил мне Трокмортон при следующей встрече с глазу на глаз.

– Риччьо? Кто это?

– Давид Риччьо – ее новый секретарь, она рассорилась с Мэтлендом Летингтоном, своей правой рукой, который был для нее тем же, что Сесил для Вашего Величества.

– Значит, этот Риччьо человек выдающийся?

Судейский или ученый?

– Мадам, это ее музыкант – скрипач, но отнюдь не Нерон, просто безродный пиликальщик!

О, мое пророческое сердце! Едва Трокмортон произнес «ее музыкант», мне вспомнилась мать и несчастный Марк Смитон – то, как ее обвинили в супружеской неверности и несчастный юноша поплатился жизнью.

Я играла сама у себя в комнатах – да, играла на вирджиналах – или слушала фрейлин, мальчиков, поющих дискантом, ибо такая близость дает пишу для пересудов, для скабрезных мыслей.

Разумеется, такие мысли зародились и в пьяном умишке Дарнли. Презираемый двором, отвергнутый женой, ревнующий к жизни, которая уже шевелилась в ее утробе, он замыслил вернуть себе власть. Мария сама дрожащей рукой – изложила мне скорбную повесть:

«Мы вечеряли в моих покоях Холлирудского дворца, когда к нам ворвались мой супруг-король с шайкой негодяев, которые выволокли моего слугу Риччьо из-за стола и предали жестокой смерти, – потом на его теле насчитали более шестидесяти нанесенных кинжалами ран.

Мне тоже угрожали, приставили меч к горлу и пистолет к животу, так что я перепугалась за ребенка…»

Напрасно пугалась. После первых наперстянок, но еще до летних маргариток, в июньский день, столь жаркий, что даже в Шотландии рожать было нестерпимой мукой, она разрешилась от бремени…

Надо ли спрашивать?

И так ясно.

Гневался ли на меня Господь? Испытывал? Предупреждал?

Она родила мальчика, красивого, крепкого, толстого, вполне жизнеспособного, и назвала Яковом в честь своих отца и деда, Шотландских королей.

Я рыдала в объятиях у Робина.

– Королева Шотландская произвела на свет прелестного сына, а я безбрачна и бездетна!

– Не плачьте, не плачьте, – утешал он меня, но возразить тут было нечего.

Наконец-то принц из рода Тюдоров. Полноценный и такой смышленый, что все клялись: он на этом свете не впервые.

Но он родился не по ту сторону границы, не в той вере, не от той женщины – все не так. Не будь он папистом, сумей мы оградить его от ее пагубного влияния, будь наследником он, а не она – слишком много «если». А меня и так замучили «но».

– Не вздумайте объявлять его наследником! – предупреждали мои непримиримые парламентарии. – Мы не потерпим на английском троне католика, тем более – шотландца! Самые лондонские камни восстанут против него!

Ладно. Зато я буду крестной, об этом попросила Мария – поздненько она спохватилась и начала ко мне подлаживаться. Я послала своим представителем герцога Бедфорда, и с ним – купель чистого золота, в два стоуна весом, в подарок крестнику вместе с моими искренними молитвами о мире.

Мир в Шотландии?

Скорее уж тишина в аду.

– Шотландия – это сточная яма. Ваше Величество, трясина! – ругался Бедфорд по возвращении.

Теперь, с рождением Якова, престолонаследие в Шотландии утвердилось, и ненавистный «король» Дарнли оказался никому не нужен.

Сесиловы глаза и уши видели, слышали и доносили, как шотландские лэрды затевают изжить неприятное напоминание об остывшей королевиной страсти.

«Верховодит у них наследственный лорд-адмирал, граф Босуэлл, – писал Трокмортон, – но за этими титулами скрывается опасный дебошир, тщеславный, опрометчивый и горячий юнец».

Я прочла письмо и порвала пергамент в клочки – судя по всему, второй Дарнли! Очарует ли он Марию, как очаровал первый?

– Никакого развода! – предупреждала Мария – развязаться с мужем значило поставить под сомнение будущность сына; раз нет брака, значит, и ребенок – незаконный. Лэрды переглянулись понимающе – если не развод, то какой остается способ избавиться, от мужа?

Только один.

А мрачный косец смеялся и потирал костлявые руки.

Каждый вечер я ложилась с мыслями о Шотландии, каждое утро просыпалась, чтоб узнать о новых тревогах. Франция настойчиво требовала ответа на сватовство короля, юный Карл слал из Версаля надушенные фиалками письма: «Вы пишете, мадам, что Вас смущает моя молодость.

Ах, если б мой возраст восхищал Вас так, как меня восхищает Ваш!»

Сесил почти ежедневно находил способ напомнить мне о другом Карле, эрцгерцоге Габсбурге, – он по-прежнему надеялся, что этот брак даст нам защиту от Испании. А в защите мы нуждались: герцог Альба, первый вельможа и военачальник Филиппа, перебрался из Испании в Брюссель. Уолсингем сообщал из Парижа тревожные вести;

«Герцог постепенно стягивает в Нидерланды всю военную мощь Испании. Он сосредоточил здесь десять, пятнадцать, пятьдесят тысяч солдат – немцев, валлийцев, итальянцев, первоклассных ландскнехтов; подобных воинов эти края не видели с тех пор, как Юлий Цезарь привел из Рима свои легионы. И все эти войска готовы вторгнуться в Англию!

– Как остановить Испанию, задержать ее войска, умерить ее амбиции, выпустить ей ветер из парусов? – стонала я в совете и за его стенами – это было мое утреннее приветствие и вечерняя молитва.

Робин смеялся:

– Что, если предложить Вашему Величеству прожект с участием Хоукинса? Похоже, лорды и купцы, вложившие в него свои средства, изрядно обогатились.

– Ox, прожектеры…

Передо мной в Присутственном покое и дальше в прихожей толпились просители – разношерстная публика со свитками пергамента наготове, и среди них, разумеется, множество бредящих золотом прожектеров – все они в мечтах чеканили золото, спали на золоте, ели золото, даже испражнялись золотом. Но этот Хоукинс…

– Из Плимута? Мореход?

Робин кивнул.

– Дайте ему денег, миледи, отправьте его в Америку, откуда испанцы везут свое золото, – вы и сами обогатитесь, и королю Испанскому насолите, – убеждал он. – Только одно: дайте, кроме денег, пушки. Ему надо вооружиться до зубов, чтобы на английских скорлупочках проскочить мимо испанских галионов и утереть нос вашему бывшему зятю!

Я любила его за эту непочтительность – за эту дерзость! Хоукинс был мне известен, его советы пошли на пользу нашему флоту. Но деньги, деньги, деньги…

– Сколько, Робин? – спрашивала я недовольно. – И чтобы все было тайно, пусть никто не знает о нашем участии…

Он сверкнул белозубой улыбкой – это уж, мол, само собой.

– Доверьтесь мне, сладчайшая миледи, доверьтесь мне!

Однако Шотландия постоянно была рядом, постоянно тянула за ноги, пока не затащила нас всех в свое первобытное болото. Ни Софокл, рыдала я при полуночных свечах, ни другой древний сочинитель не придумал бы истории трагичнее; боги обратили нас в актеров, зло суфлировало, страсти раскрутили сюжет. И с самого начала, с первой нити Судеб, в центре драмы была Мария.

О, она прикидывалась невинной, словно десятилетняя девственница, этакое дитя, только что из пеленок. Но судите сами по ее поступкам. Она сыграла на руку всем, кто говорит, что власть женщины, мол, противна законам Божеским и человеческим, подтвердила все, что говорилось против «чудовищного правления женщин», отбросила нас на сто, нет, на пятьсот лет назад! Женщина, похвалявшаяся своей властью над мужчинами, не сумела совладать с одним!

«Король», как по-прежнему называли несчастного Дарнли, стал чужаком жене и ребенку.

– Он не соизволил появиться даже на крестинах собственного сына! – возмущался герцог Бедфорд.

– Грязный забулдыга! – назвала его Мария перед всем двором, и только вмешательство графа Босуэлла помешало Дарнли ее ударить.

А затем на празднестве гражданских чиновников в степенном городе Эдинбурге он вышел, как все полагали, справить нужду.

Нужду! Да, свою собственную грязную нужду; сбежавшиеся на женский крик люди обнаружили его в прихожей, где он насиловал королевину фрейлину. Мария поклялась, что он ей больше не муж. А вскорости обострилась его болезнь, он испражнялся и мочился кровью, его лихорадило, по телу пошла красная сыпь, и все поняли, что Господь покарал его за похоть.

И вдруг Рандольф сообщает, что Мария простила беспутного супруга, примирилась с ним, уговорила переехать в ее дом в Кирк-Филд, да еще и пообещала, как только сойдут язвы, допустить на свое ложе. И, уложив его в постель, в комнате над своей, она вдруг решила, что не может спать здесь и должна вернуться в Холлируд.

Дальнейшее вам известно: горестная повесть, как и история убийства Эми, трижды облетела мир.

Перед самым закатом сильнейший взрыв разнес дом в щепки. Дом – но не его обитателя.

Тело Дарнли нашли ночью в полях, он был голый, задушенный, рядом с ним лежали шуба и длинная веревка. Бедный глупец, он увидел или услышал, что идут враги, с помощью слуги вылез в окно, попытался бежать, был пойман и убит.

Мария приготовила для меня целую повесть о якобы проведенном расследовании, отправила ее в Англию с самым быстрым гонцом: коронер возложил всю вину на призрачного негодяя Nemo, господина Никто.

Но глаза и уши Сесила и мои собственные гонцы оказались честнее и проворнее. «Убийцами были люди Босуэлла, и все знают, что королева с ним в связи», – сообщал торопливый шифр; так что мои упреки достигли Эдинбурга раньше, чем Мариину ложь довезли до Лондона.

«Мадам, – с ледяной холодностью писала я, не „дорогая сестра, Ма Chere Soeur“, как обычно, настолько я была зла, – я лишилась бы права называться вашей верной сестрой и другом, если бы не побуждала вас защитить свою честь и без всякого лицеприятия покарать тех, кто оказал вам эту услугу!»

Однако я писала и знала: она не последует моему примеру, когда после гибели Эми я отослала моего лорда и начала тщательное, долгое расследование. И она сделала как раз наоборот! Отец Дарнли возбудил иск против графа Босуэлла, обвинил его в смерти сына. Однако в день слушания путь в суд ему преградили четыре тысячи Босуэлловых земляков – с горскими саблями и кинжалами наголо, с ножами в зубах, они орали и глумились над стариком. А вскоре стало ясно, как далека Мария от того, чтобы выбраться из обступившего ее кромешного мрака.

Падение ее все ускорялось. Однажды во время верховой прогулки ее подстерег – «похитил», как позже уверяла она, – все тот же Босуэлл.

Она отправилась с ним в замок, и здесь он взял ее – силой, на этом она впоследствии строила свою защиту, – и они стали любовниками. Через две недели она вышла за него замуж, и вся Шотландия под предводительством Морея, Марииного единокровного брата, взялась за оружие.

«Они не затем убивали Дарнли, чтобы получить графа Босуэлла в качестве лэрда и короля, – писал в своей депеше Рандольф. – Но королева клянется, что не отречется от него, даже если ей придется отказаться от своего королевства, Англии, Франции, всего мира и бежать за ним в нижней юбке на край света».

Заслуживает ли этого хоть один мужчина?

Мария и Босуэлл выехали во главе войска. Он бежал, она была разбита и доставлена назад в цепях, в грязи, с позором, а народ высыпал на улицу и орал: «На костер шлюху!» Ее заставили отречься от трона, отказаться от сына и заключили в мрачную островную крепость Лохлевен – пусть кается в грехах; а тем временем Морей и его совет объявили, что будут править от имени малютки короля Якова.

Я в Англии вздохнула с облегчением, что не мешало мне посылать горькие упреки свергнувшим законную королеву лэрдам.

«Я намерена отметить за оскорбление, нанесенное моей сестре и кузине!» – писала я в притворном гневе и сама собой любовалась в эти минуты.

Усилия мои не пропали зря. Чтоб умилостивить меня. Морей предложил на выбор любые из Марииных драгоценностей меньше чем за треть цены. Я сдалась на уговоры Робина – «жемчуга для девственниц, мадам, лунные камни для вас, царицы наших небес» – и приобрела шесть ниток черного жемчуга, нанизанного в виде четок, несравненной красоты, каждая жемчужина большая и блестящая, словно виноградина.

Почти таким же приятным – нет, даже приятнее – было обещание Морея воспитать маленького Якова в протестантизме. Морей писал, что теперь мальчик сможет вступить в истинное общение с английской крестной, то есть со мной.

«И моим народом?» – был мой невысказанный вопрос.

Однако, даже начав истреблять все следы Марииного пребывания на троне, лэрды понимали: от нее самой так просто не отделаешься. Что с ней будет? Не только Шотландия, но и вся Европа чесала в затылке. Что-то надо делать – со временем, разумеется, все прояснится.

Однако Мария слишком высоко себя ценила, чтобы покорно дожидаться исхода. Она засыпала меня гневно-патетическими письмами, требовала сочувствия к ее жизни в заточении – «ежедневном распятии», как писала она, скуке, смерти душевной и умственной. Она умоляла ее вызволить. «Сжальтесь, о, сжальтесь, – молила она, – над своей дорогой сестрой и кузиной».

Однако, даже сочиняя эти трогательные слова, она готовилась выкинуть очередную свою подлую штуку.

Моя величайшая, моя неизбывная мука началась с той минуты, когда ранним майским утром меня разыскал в Виндзорском лесу запыхавшийся гонец:

– Королева Шотландская бежала из своей страны в чем мать родила, укрылась в вашем королевстве. Губернатор Карлайля взял ее под стражу и просит спешно распорядиться, что с ней делать…

Глава 16

Что с ней делать?

Так впервые был задан вопрос, отравивший двадцать лет, которые иначе были бы счастливейшими в моей жизни.

Все оказалось не совсем так, как представлялось вначале. «Прибежала в чем мать родила» не следует понимать буквально. Но правда, что она прибыла в одном платье, без гроша в кармане. И без волос, обритая, словно из бедлама. Хотя и без роскошной каштановой шевелюры, всякий опознал бы в ней королеву по высокому росту – во всем остальном она была грязна и оборванна, как старая шлюха.

Знай я тогда, предвидь, как будут развиваться события, не согласилась ли я бы тогда на скорое решение: быстродействующий яд, поданный преступным аптекарем, подушка в ночи, загадочное падение с высочайшей башни в крепости, где она тогда содержалась?

Не спрашивайте!

Сердце под шнуровкой бешено колотилось: я сразу поняла, что случилось ужасное.

– Дура, дура, трижды дура! – рыдала я в ярости. – Зачем она бежала в Англию? Почему не осталась сражаться за свое королевство?

А если бежать, почему не во Францию, где у нее земли, деньги, друзья-католики?

Никто из собравшихся за столом не мог ответить, все словно онемели. Сесил сидел рядом со мной, серый, осунувшийся после бессонной ночи – он читал все депеши по мере их поступления. Напротив него Бедфорд и Сассекс требовали немедленно, без всяких переговоров, начинать войну.

Сесил возражал:

– Начать войну, чтобы восстановить на троне королеву-католичку у самых наших границ!

– Если не мы, это сделают французы! – орал красный от злости Сассекс. – Шотландия снова станет французским оплотом, французы снова введут туда войска под предлогом возвращения законной королевы.

– А для Англии лучше, чтоб она сидела в своем королевстве, – вставил кузен Ноллис, – чем она будет находиться здесь, в Карлайле, в самом сердце нашего католического севера, обольщать наших людей, плести свои новые интриги и ковать измены.

Обольщать наших людей.

Не мелькнуло ли что-то в застывшем лице Норфолка при этих словах? Не знаю. Я думала тогда о другом; мое сердце замерло при последнем слове – «измены».

С тех пор я лишилась сна.

Вот какой подарок привезла мне в Англию «дражайшая сестра и кузина».

А ее считают святой, католической мученицей?

Она была дрянь, настоящая дрянь. Из всех женщин она более других оправдывала грубое словцо, которым в народе называют весь наш пол. Она была, в полном, смысле этого емкого слова, – позвольте мне из скромности перейти на французский, употребить три их буквы вместо наших пяти – con.

Sauf qu'elle n'avait ni la beaute ni le profondeur, за тем исключением, что в ней не было ни красоты, ни глубины, как говорят французы.

Май, цветущие зеленые изгороди, казалось бы, звали радоваться вместе с природой.

Май – и тьма вокруг меня сгущалась по мере того, как окружающие осознавали последствия Марииного бегства. Впрочем, Робин бодро убеждал меня покопаться в остатках скорбного пиршества – может, сыщется какое-нибудь утешение.

– Хорошо уже то, что маленький Яков вырастет в истинной вере! – говорил мой епископ. – Лэрды и дядя Морей воспитают его в протестантизме.

Мой архиепископ Паркер соглашался.

– Раз маленький принц, то есть уже король, в руках у лэрдов, – говорил он, – позволю себе уверить вашу милость, он станет самым ярым ковенантером, хоть ему нет и года! Его первыми словами будут глаголы непреложной истины, ибо, благодарение Богу, он по малолетству не мог запомнить паскудного католического бормотания.

Да, это и впрямь утешало. Если молодого принца, единственного наследника Тюдоров, удастся воспитать в протестантизме, уберечь от материнского влияния – что ж, тогда и посмотрим.

– Своими ошибками и безумствами она сыграла как раз на руку Вашему Величеству, – заметил мой старый казначей Полет, чьи резкий язык и острый ум отнюдь не притупились с годами. – Она настаивает, чтобы вы посадили ее обратно на трон, если потребуется – силой, шотландцы так же яро клянутся, что умрут, но не пустят ее обратно. Королеву, которая не справилась со своим королевством, можно на вполне законном основании вычеркнуть из списка наследников! Тогда уж никто не будет считать ее претенденткой на престол, разве что ее фанатичные единоверцы!

Все собравшиеся согласно закивали. Может быть, кучка лордов вокруг Норфолка кивала менее рьяно, с меньшим жаром? Я не заметила.

– Однако она – королева, – возразила я. – Мне следует принять ее, утешить, поддержать!

Сесил сказал, как отрезал:

– Но если причина ее скорбей – в жестоком преступлении, вы не сможете ей помочь; вам придется отомстить за смерть своего кузена Дарнли!

На том и порешили. Слишком поздно Мария поняла, как опрометчиво вверила себя, беззащитную, в сильные руки моих лордов. Они не кричали прилюдно: «Повесить ее! Сжечь! Утопить шлюху!», как ее собственные любящие подданные. Но они решительно потребовали судить ее за соучастие в убийстве Дарнли – так решительно, что я, поломавшись немного из родственных чувств, вынуждена была возбудить против нее расследование.

Однако кто знает, кто будет смеяться последним?

В отличие от Марии, я сохранила свое королевство, свободу и моего лорда, Робина, владыку моего сердца, мою любовь, мою жизнь. Но мой возлюбленный лорд и шталмейстер доставлял мне теперь не радость, а горе – по крайней мере, поровну радости и горя. Любовь наша летела на всех парусах, я несла ее на всех мачтах своей души и знала: его грот-мачта тоже стонет от любви.

Однако между нами пролегла тень – тень уходящего времени и неудовлетворенной любви.

Мы часто ссорились, и плакали, и мирились – до следующего раза. И все, кому, как Норфолку, не нравилась наша любовь, ждали случая нанести удар.

Ибо Норфолку ударила в голову дурная кровь, гордая кровь деда и отца, моей первой любви, моего покойного лорда Серрея, и, подобно отцу, он не терпел nouveau sang, nouveau rlche, новую кровь, новое богатство, как говорят французы. И он готов был с ними бороться, даже в игре его кровь бурлила, его голубая кровь, а я знала, знала по каждому из тысячи поцелуев, что у Робина кровь красная, красная, красная…

Как-то в Гемптоне я устроила для своих лордов теннисный матч – наблюдая за королевской игрой, я надеялась по-королевски отдохнуть от бесчисленных забот. Мне казалось, что я вижу отца, как он скачет по корту с ракеткой в руке, – он всегда любил эту игру. Я подала сигнал начинать. День был жаркий, в ложе, где я сидела с дамами, было тесно и от зрителей, и от воспоминаний.

В такой же июньский день, в этом же месте, Робин играл и проиграл – потерял и награду, и свое сердце…

Я одернула себя.

Прочь, призрак Эми!

Кто это там выкрикивает победителя на королевском турнире? Я удивленно взглянула на галерею. Раскрасневшаяся, смеющаяся, Леттис Ноллис – вернее, Херефорд, она же вышла за виконта Уолтера Девере – перегнулась через парапет, так что казалось, ее пышные груди вот-вот вывалятся из корсажа, и азартно трясла рыжими кудрями. Рядом с ней стояла моя новая фрейлина, Елена Снакенборг, улыбающаяся, искренняя, но, в отличие от Леттис, совершенно спокойная.

Я нахмурилась. Леттис отодвинулась от парапета, сделала книксен, но, похоже, ничуть не смутилась.

Я подняла руку.

– Парри, мой веер – и салфетку, смоченную розовой водой, пожалуйста. А потом поговорите с виконтессой Херефорд! – приказала я. – Скажите, что мне не нравится такое мальчишество, особенно со стороны молодой замужней дамы!

– Ваше Величество!

Словно большой галион под всеми парусами, Парри понеслась прочь. Освежая лоб душистым платком, я взглянула на корт. Кого там подбадривала Леттис?

С голой дощатой арены выходили Хаттон и Хенидж, входили Робин и Норфолк.

Хаттон, Кит Хаттон – он вошел во дворец танцуючи, как дразнил его Робин, – он так лихо отплясывал галиарду на празднике корпорации барристеров, что я велела ему со следующего же дня присоединиться к моей свите.

Хенидж, юный Том – протеже Сесила, выпускник Кембриджа, очень толковый молодой человек.

Хммм…

Господи, есть же в нас, англичанах, порода!

Хаттон – смуглый, Хенидж – кровь с молоком, Хаттон – высокий и стройный, Хенидж – крепко сбитый, но оба запросто вскружат голову любой женщине. Хенидж, впрочем, женат – а развеселая мадам Леттис, кстати, замужем! Когда Парри закончит делать ей выговор, надо будет добавить несколько слов от себя!

О, мои добрые намерения…

В следующие несколько минут и Леттис, и ее дерзость вылетели у меня из головы. Матч закончился, Робин выиграл, я спустилась поздравить игроков, и Робин шагнул ко мне, чтобы помочь спуститься с нескольких последних ступенек. При этом он взял у меня из руки платок:

– С вашего разрешения, миледи. – Он, собственно, не спрашивал, а просто широким жестом указал на потный лоб и взопревшую рубаху:

– Я не решаюсь предстать перед вами в таком виде! – объяснил он и со смехом принялся вытирать лоб.

Никто не заметил Норфолка, пока тот не вырос перед Робином, не вырвал у него из рук платок и не бросил к моим ногам.

– Негодяй! – взревел он. – Как вы смеете так вольничать с Ее Величеством?

Мы онемели. Норфолк, словно взбесившийся бык, пер напролом.

– И я слышал, что вы входите в спальню Ее Величества по утрам, даже подаете горничным ее нижние юбки! – свирепел он.

Робин побелел.

– Низкие наговоры! – сказал он тихо. – Вы оскорбляете ими Ее Величество! Возьмите свои слова обратно, мерзавец, или я затолкаю их вам в глотку!

– Значит, дуэль! Мои друзья условятся с вашими о месте!

И этот идиот Норфолк взглянул на меня гордо и напыщенно, словно школьник, одержавший верх в потасовке.

– Оставьте двор и не смейте со мной разговаривать! – заорала я в его длинное глупое лицо. – Не ваше дело – защищать мою честь!

Я этого не потерплю, сэр, клянусь Богом, не потерплю!

Да, он пытался оправдываться, но я накричала на него, заставила согнуть жестокую выю.

Однако теперь я видела ясно, как ненавидит он Робина, как моя любовь к Робину дает ему повод выставлять свое превосходство, использовать собственные силы. Каждый день я выказываю свою любовь к Робину, оказываю ему явственное предпочтение перед другими лордами – этого оскорбления они никогда не забудут. Любить Робина и дальше – значит делать его предметом бесконечной злобы, неистребимой ненависти.

Так что же, отказаться от него? Ведь рано или поздно мне придется ради Англии сговориться с кем-то из заморских женихов.

Робин, однако, видел другой выход. Как-то вечером мы полулежали на шелковых подушках в павильоне на берегу реки, слушая мадригал, далекую флейту и ласковый плеск воды. Пахло рекой, я была как в раю. Вдруг Робин сел, наклонился ко мне и сказал странным, незнакомым голосом:

– Моя бесценная, моя сладчайшая миледи, вы видите, что мне больше не уважать себя, не поднять голову…

Он осекся и безмолвно вперил взор в темноту. Высоко над горизонтом над нашими головами сияла Венера. Я повернулась к нему. В глазах у него стояли слезы. Он схватил меня за руку, взгляд его пронзил меня в самое сердце.

– ..если вы не перестанете держать меня за болонку, если не сделаете своим господином…

– Робин, не надо!

– Если вы не выйдете за меня замуж!..

Глава 17

В мае жениться – маяться,

В июне жениться – каяться,

В июле жениться – слезы лить,

В августе – в грусти жить.

Выйти за Робина…

Было время, когда я мечтала об этом всем сердцем – целый час, давным давно, в ложе теннисного двора, когда впервые влюбилась в Робина и по глупости вообразила, что он тоже в меня влюблен.

Но та девушка, далекая от власти и даже от мысли, что может сделаться королевой, осталась в давнем-предавнем прошлом. Он… я… мы… упустили то бесценное мгновение, оно больше не вернется. Не потому ли ею слова причинили мне такую боль?

Вновь и вновь я прокручивала б голове одно и то же. Как могу я ему отказать? А согласиться?

Ведь я уже сочеталась браком – с Англией, сочеталась в Вестминстерском, аббатстве, когда почувствовала на обнаженной груди холодную прогорклую мирру и кольцо Англии на пальце. Любой другой брак был бы нарушением супружеской верности, кощунством, прелюбодеянием…

Однако плоть требовала другого, она бунтовала. Ведь я любила Робина больше, чем когда-либо, любила его смуглое красивое лицо – если бесцветный Норфолк ревниво и злобно называет его цыганским, мне-то что с того? – любила его гордый орлиный профиль, сверкающий ироничный взгляд, рот – о. Господи, его рот! – сильные загорелые руки, икры наездника, его тело…

О, довольно, довольно! Он был мужчина из мужчин, в расцвете мужской красы, я – женщина в самом начале женской поры, едва за тридцать, я только вступала в самый свой лучший возраст…

Я хотела быть с ним. Закон этому не препятствовал – я была королева и могла идти, за кого хочу. А я хотела, еще как хотела! Я не могла перед ним устоять. Тем летом наша страсть разгоралась день ото дня.

– Неужто вы желаете жить и умереть девственницей? – не то упрекал, не то подначивал он. – Неужто вам не хочется познать мужскую любовь, родить детей?

И тут же принялся целовать меня в ладонь, в сгиб локтя, за ухом, язык его проникал в ушную раковину… Познать любовь этого мужчины… родить ему детей…

При этих словах перед моими глазами возникали счастливые картины. Как устоять?

Но разделить жалкую женскую участь, как сестра Мария, безвозвратно…

Конечно, Робин – не король Филипп! Но в браке каждая женщина должна чтить и повиноваться – страшное слово, повиноваться…

Если я выйду за Робина, то не смогу больше вертеть чужеземными королями и герцогами! Я, женщина, не могу угрожать войною врагам или обещать вооруженную поддержку друзьям.

Иное дело обхаживать и льстить, давать и отнимать обещания, кокетничать, сулить; именно так я добилась для Англии совершенно особенного положения в мире – как обойтись без этого?

И так уж мои августейшие женихи досадовали, что уступают простому английскому графу.

Французская гордость не выдержала первой.

– Наша королева-регентша не желает больше тянуть с женитьбой своего сына-короля, – холодно уведомил французский посол граф де Фуа.

Перед всем двором я разыграла припадок девической ярости, а затем удалилась в часовню возблагодарить Бога. В совете я рассмеялась: «Неужто бы я и впрямь пошла к венцу с мальчишкой, который годится мне в сыновья?»

Однако теперь пришлось с удвоенной силой улещивать эрцгерцога Габсбурга: потеряв Францию, мы не решались рассориться и со Священной Римской империей! И хотя мысли и сердце мои были полны Робином, я продолжала, сколь возможно, растягивать эту игру, чтоб не оставить Англию без друзей.

– Смотрите, как я восхищаюсь дарами вашего господина! – говорила я послам Габсбурга, целуя агатовые застежки розовато-кремовых лайковых перчаток – они были почти одного цвета с моей рукой, на которой сверкал подаренный Габсбургом алмаз. – Я жду не дождусь, когда его светлость эрцгерцог посетит меня собственной особой.

– Он приедет только затем, чтобы повести Ваше Величество к венцу, – последовал ответ.

– Он что, боится поухаживать за мной лично? Неужто мне довериться портретистам в выборе повелителя своей жизни, человека, с которым я разделю ложе, отца моих детей? – драматично вопрошала я. – Разве у его дяди, короля Филиппа, который согласился на брак с моей сестрой по ее портрету, не было повода клясть живописцев, когда он увидел ее наяву? Нет, свой ответ я дам только живому человеку, вашему господину во плоти!

Я знала, что он побоится предстать передо мной из страха быть отвергнутым. Но я по-прежнему настаивала, что отвечу не раньше, чем увижу его своими глазами. Эта игра могла растянуться надолго, подарить нам месяцы и годы мирных отношений…

А пока я разбиралась с женихами, другие разбирались с Марииным делом.

– Как идет разбирательство в отношении королевы Шотландской? – спросила я Сесила.

Он осторожно кивнул, провел длинными пальцами по губам.

– Хорошо идут, – сказал он. – Мы получили свидетельства.

Свидетельства?

Какое прекрасное слово – свидетельства!..

Никогда я так не радовалась, что выбрала своими глазами и ушами, своей правой рукой судейского.

– После ареста королевы были обнаружены письма, которые передавали ей в чеканной серебряной шкатулке, теперь регент Морей перешлет их нам. Из них следует, что королева с самого начала знала о готовящемся убийстве своего мужа Дарнли и что она была в сговоре, а также в любовной связи с графом Босуэллом.

Мое сердце ликовало.

Улика! Бог на нашей стороне.

– Надо послать в Шотландию, сообщить лэрдам, что мы выдвинем против нее обвинение! – объявила я. – Кого отправить? – Я задумалась. Вдруг меня осенило. – Пошлем герцога Норфолка, он недавно потерял жену и сына, ему надо отвлечься от грустных мыслей.

Ему не везло с женами, а им, бедняжкам, еще больше не везло с ним. Он приносил им смерть, они все умирали родами, все до одной.

Я желала ему добра. Хотела изменить его жизнь к лучшему. Господи, как же Ты караешь нас за самонадеянность, даже в наших благих порывах!

Сесил сощурился.

– Королева отрицает, что письма – ее, называет их подложными.

Я рассмеялась вслух:

– Еще бы ей не отрицать! О, я чую победу!

Мы выигрывали время. Мария отказалась отвечать на какие-либо обвинения – это позволило мне отсрочить слушания, за которыми последовал бы приговор королеве – то, чего я всеми силами старалась не допустить.

– Если подданные, пусть даже самые высокопоставленные, как мои графы и герцоги, начнут призывать монархов к ответу, – рассуждала я, – то королевская власть рухнет и начнется безвластие!

– Однако теперь, когда преступления королевы обличены, – отвечал Сесил, – у нас есть все основания держать ее под стражей. Нам следовало бы даже перевезти ее на юг, в Стаффордшир, в Самую надежную вашу крепость Тетбери.

Ведь все, кроме самой Марии, видели, что я никогда не дам ей свободы. Ни Англии, ни Шотландии она была на воле не нужна. Выпусти я ее, она бы сразу попыталась вернуть себе трон – собрала бы войско, попросила солдат у католических Испании и Франции, вернула бы своего любовника Босуэлла из Дании, куда он бежал, спасая свою шкуру. А поскольку шотландские лэрды поклялись драться и с ним, и с ней до последнего издыхания, это означало бы гражданскую войну на наших берегах, в самом сердце нашего острова. Малолетний король Яков показал себя разумным и смышленым, с ним в Шотландию пришел мир. Зачем им снова эта королева – символ раздора?

А затем появился гонец в черном, глаза потуплены в землю. Он сообщил: Екатерина умерла, моя кузина Екатерина Грей, или Гертфорд, как она упорно величала себя до самой смерти, – умерла от застоя в легких, как и мой бедный брат. Я не жалела Екатерину – она сама постелила себе постель, доверилась любви и похоти, когда надо было думать головой. Однако с ее смертью осталась лишь одна очевидная наследница из рода Тюдоров, которую многие уже и сейчас считали законной королевой Англии…

Мария.

Вообразите Марию, идущую по нашей земле во главе собственного войска. Разве устояла бы она перед искушением обратить свою силу против меня, свергнуть меня с трона?

Об этом и так шептались; на севере в церквах тайно молились «за нашу законную королеву», в залог своей верности передавали ей в заточение частицы католических мощей, а она сама, взглянув на мой миниатюрный портрет, с обворожительной улыбкой произнесла: «Совсем не похоже на английскую королеву – ведь это именно она сидит перед вами!»

Нет, воли ей давать нельзя!

Но и самый факт ее существования колол меня, как заноза.

А рядом постоянно был Робин со своим нежным, неотступным припевом: «Выходите за меня замуж, мадам, выходите за меня замуж…»

Меня бросало от нее к нему, словно раскрученный ребенком волчок, и казалось, мы с Робином без остановки отплясываем старую деревенскую джигу;

…выйди замуж, замуж, замуж,
Выйди замуж за меня…

А чтобы я скорее согласилась, он пустил слух, будто мы собираемся пожениться, будто я приняла его предложение, будто мы уже женаты. Раз, когда мы вернулись с охоты, все мои дамы упали на колени и, целуя мне руку, спросили, следует ли им целовать руку также и лорду Роберту.

Я нервно рассмеялась:

– С чего бы это?

Разумеется, первой ответила беззастенчивая Леттис:

– Мы слышали, что сегодня днем вы обвенчались.

Я наградила ее яростным взглядом:

– Не все, что вы слышите, правда!

А что, если бы это случилось само собой – если бы я потеряла голову, как деревенская простушка, или поддалась порыву, как Екатерина!

Когда нервы на пределе, характер портится.

Как-то вечером в присутствии я потребовала музыки. Вкруг помоста стояли мои дамы Кэри и Радклифф, Уорвик и Снакенборг, дочь моего двоюродного деда Говарда Дуглас, леди Шеффилд, и не забудьте про кузину Леттис – впрочем, забудешь про нее, как же! С ними же стоял Робин, а чуть поодаль, среди моих кавалеров, новые придворные, Хенидж и Хаттон.

Хенидж…

Красавец, пониже Робина, но отлично сложенный, сильный, с суровыми, улыбающимися глазами, он умел так особенно смотреть на женщин…

Заиграла музыка, Робин шагнул к трону. Павана была одной из наших любимых – «Вернись, о нежная моя» – медленная, настойчивая.

– Миледи!

Когда Робин поклонился, меня обуял бес.

Я холодно повернулась к Хениджу. «Идемте, сэр», – распорядилась я, к досаде Робина, проплыла мимо него в объятиях Хениджа и отплясывала с ним так, что стерла шелковые подошвы на башмачках.

На следующий вечер я танцевала с Хаттоном, покуда, к моей ярости, Робин не пригласил сперва Дуглас Шеффилд, затем Леттис. Дуглас я еще стерпела, но Леттис…

Смотреть, как они пляшут, как прыгают ее пышные груди, как она смотрит на него снизу вверх большими, чуть раскосыми карими глазами, как он вертит ее, поднимает – нет, это было невозможно вынести!

– Милорд!

Мой голос прозвучал громко, слишком громко и резко.

Он одним прыжком очутился рядом.

– Мадам!

Мы поссорились, с обеих сторон были произнесены обидные и непростительные слова. Но по крайней мере я вернула своего улетевшего соколика, потому что не могла без него жить.

В тот вечер в моей опочивальне, когда последние свечи догорали, отбрасывая на стены колеблющиеся черные тени, он перецеловал меня всю и убеждал хриплым голосом:

– Выходите за меня, мадам, – или отпустите на волю! Не может мужчина терпеть это медленное умирание, этот монашеский искус…

Его руки скользили по моей шее, касались ключиц, словно клавикордов. Я затаила дыхание.

– Робин, я тоже страдаю…

Отпустить его на волю?

Никогда!

Была ли то страсть? Или некий демон помимо моей воли толкал меня к Робину, требовал его ласк, его тепла? Или просто виной всему была его долгая служба и моя женская потребность в любви? Но по мере того как ленивый июнь перетекал в июльскую страду, с каждым днем ускорялось течение нашей страсти. Я куталась в его близость, как в плащ, его руки, его губы преследовали меня, его глаза провожали меня повсюду, полные выражения, которое я отваживалась видеть лишь во сне.

Весь июнь и август мы охотились в Виндзоре, потом переехали в Оксфорд и вновь в Ричмонд.

Мы прогуливались по тамошнему моему саду, когда Робин сорвал виноградную гроздь и поднес к моим губам.

– Нет, нет! – отмахнулась я.

Робин рассмеялся, оторвал от кисти несколько самых сочных ягод.

– Должен ли лорд верить своей госпоже, когда та говорит «нет», или ему следует поступить по-мужски и решить самому?

Он мягко приложил сладкую спелую виноградину к моему рту.

Я раздвинула губы и посмотрела ему прямо в глаза:

– Лорду следует решить самому.

Знала ли я, что он замышляет, когда услышала:

– Мадам, приближается сентябрь, дозвольте мне устроить празднество в честь вашего дня рождения!

За неделю до торжества он уехал в Кью заняться приготовлениями.

Занимался день, жаркий, как в июне, даже душный, в воздухе чувствовалось приближение грозы. Сквозь оконный переплет я видела, как перламутровое предрассветное небо наливается яростным багрянцем и на темно-синем горизонте вспыхивает под багровыми облаками оранжевая полоса.

– Снакенборг, неужели пойдет дождь? Я боюсь, что разразится гроза?

– Мадам, она не посмеет!

Никогда еще я не одевалась так тщательно.

– Нет, Парри, не это – другое платье!

Коричневое и серебряное, алое венецианское и красное из тафты, персиковое и шафрановое одно за другим летели на пол, превращаясь в бесформенную, неопрятную кучу. Наконец я остановила свой выбор на шелковом платье цвета слоновой кости, с глубоким вырезом, отделанным светлым кружевом. Каждый дюйм его был любовно расшит кремовыми листьями и розочками, воротник окружал лицо ореолом из тончайшего газа, в ушах, на шее, на пальцах поблескивали жемчуга, мои любимые каменья, украшение невесты, украшение девственницы.

И жемчуга к слезам – я совсем об этом забыла…

Мы медленно ехали из Ричмонда в Кью, я пребывала в странной задумчивости, маленькая свита, видя мое настроение, деликатно молчала.

Стояло раннее утро, но дорогу уже заполнили люди, и каждый с любовью меня приветствовал. Крестьянки бросались ко мне с просьбой благословить детей, возницы останавливались, а бедный крестьянин сбросил с плеч поклажу, сорвал с седой головы драную шапчонку и до хрипоты выкрикивал «ура!».

Приветные возгласы со всех сторон.

«Слава Богу, – сказал однажды Пембрук, – ваш добрый народ вас любит…»

Верно, милорд. Но мне случалось ехать в свите сестры Марии и слышать, как и ее славословят до упаду.

И не станут ли так же приветствовать кузину Марию, случись ей сделаться королевой?

На свежесжатом поле детишки строили шалашики из соломы, . На краю луга маки и желтые ястребинки провозглашали разгар лета, но перевитые ежевикой колючие изгороди пели осеннюю песнь, меж шиповником, боярышником и кроваво багровеющим пасленом проглядывали бриония и кипрей. И над дверью каждого сельского домика висела оранжевая кисть рябины, чтобы зимой ни одна ведьма не забрела на тепло камелька.

Не знаю, что заставило меня сказать:

– Завтра праздник Пречистой Девы.

Все, кто слышал, взглянули удивленно, но с ответом никто не нашелся. Да, с Робином бы такого не случилось…

А вот и он! Едва мы обогнули последний поворот на пути к его дому, как увидели моего лорда, а за ним – множество слуг, одетых в новые голубые ливреи с серебряным галуном. Он встречал меня на большом белом скакуне, ганноверце, судя по мощной шее и крупу, и по всему – родном брате того Пегаса, на котором он прискакал в день моего восшествия на престол.

На этом красавце Робин сиял, словно лучезарный Аполлон, в золотом прорезном камзоле на алой подкладке, в золотых чулках, в золотой шляпе и перчатках, его грудь и рукава сверкали желтыми камнями – топазами, агатами и цитринами – и золотым шитьем.

Он поклонился, задев шляпою стремя. Потом потянулся вперед, взял мою уздечку и повел кобылу в поводу.

– Храни вас Бог, миледи!

– Да здравствует наша добрая королева!

В воротах толпились люди, все они выкрикивали приветствия, а над входом висели венки из роз в виде переплетенных «E» и «R». Я рассмеялась от радости.

– Что значит «R»? – спросила я. – Regina или Робин?

Он сверкнул глазами и дурашливо прорычал:

– Рррррррр! Не спрашивайте у влюбленного, который в ослеплении не видит дальше своего носа! Только Ваше Величество способны прочесть язык цветов…

– ..А теперь слушайте, любезная мадам!

Белокурый мальчонка, коснувшийся моего седла, был так мал, что мог бы пройти у лошади под брюхом. Рядом с ним стояла девчушка, такая же хорошенькая, только еще меньше ростом. Они разом поклонились и улыбнулись – я никогда не видела таких прелестных голубков.

– Кто это, Робин?

Он вдруг посерьезнел.

– Просто невинные детки, сладчайшая миледи, такими были и мы, когда мне посчастливилось вас узнать. Они здесь, чтобы вас приветствовать, – послушайте, что они скажут.

Из толпы слуг выступил мужчина с флейтой и заиграл, мальчик запел чистым торопливым детским фальцетом:

Робин Красногрудый
Синичку полюбил.
Он предложил ей руку
И сердце предложил.

Поженимся, Синичка,
На завтрак, мой дружок,
Нам подадут наливку
И сладкий пирожок.

– Прелестная картинка! – Я с улыбкой обернулась к Робину. – Робин, что…

Он приложил мне палец к губам и улыбнулся своей чудесной улыбкой:

– Погодите, мадам, дослушайте!

Я позабыла слова, если вообще слыхала их раньше. Серьезные, с округлившимися глазами, детки продолжали милую старую песенку:

Тетка-чечетка свахой была,
Совушка-вдовушка пирог пекла,
Певчий дрозд псалмы выводил,
А дятел-дьякон с кадилом ходил.

– Браво!

Я хлопала, пока не отбила ладоши. Раскрасневшиеся детки с поклоном убежали. Я пристально взглянула на Робина:

– Ну, сэр…

– Миледи, пиршество ждет!

Парадная зала, куда мы вошли, преобразилась в цветочную вазу – здесь были поздние розы, калина, виноградные лозы и повилика.

Длинный, во всю залу, накрытый белой камчатной скатертью стол ломился под тяжестью огромных, с колесо от телеги, золотых блюд. Чего тут только не было – говядина и телятина, козлята и барашки, каплуны и утки, перепела, зажаренные на павлиньих ребрах, копченые угри и маринованные кролики. Рядом в серебряных чашах высились горы яблок, вишен, каштанов, груды салата, а рядом сласти – желе, фруктовый заварной крем, засахаренные баранчики и настурции. Румяные от волнения круглолицые крестьянские девушки стояли наготове с кувшинами меда и сладкого желтого муската, от которого шел пряный аромат корицы и гвоздики.

– О, Робин!

В глазах его плясали огоньки.

– Подарки к вашему дню рождения, миледи!

Первым подарком был золотой кубок, вторым – серебряный столовый прибор, третьим – хрустальное блюдо. Солнце играло на них, слепило глаза.

– О, Робин…

И это все, что я могла сказать?

– Чего изволите, мадам? Немного вина с кусочком лососины и парой устриц? Или, как маленькой мисс Маффет[10], сметаны плошку, чтоб кушать ложкой?

Я, дрожа, пригубила вино, но пить не смогла.

Он стоял рядом, наклонясь ко мне, от волос его пахло помадой – свежей, как майский день, сильной, как моя любовь. Я наклонилась к нему:

– О, Робин…

Он прочел мое желание.

– Сюда, мадам.

По его знаку наши люди исчезли. Он взял меня за руку и повел через большую залу, мимо склонившихся слуг, в соседнюю комнату. Двери за нами затворились.

В комнате было свежо, вся обстановка новая, пахло воском и лавандой. Вместо тростника ноги наши ступали по шелковистым коврам, стены украшали богатые шпалеры. На полу повсюду лежали яркие подушки, в медных вазах благоухали поздние лилии. Полузадернутые тяжелые занавеси на сводчатых окнах скрывали садящееся солнце, воздух внутри был теплый, янтарно-золотистый – мы стояли как бы в шкатулке с драгоценностями.

В другом конце комнаты была еще дверь, Робин шагнул к ней и распахнул. За дверью была маленькая комнатка, обставленная как часовня, алтарь с крестом, а перед алтарем священник в облачении. Он поклонился.

Робин встал передо мной и взял за руки бережно, словно я – фарфоровая.

– Не знаю, дражайшая госпожа, – о, моя милая, любимая! – позволительно ли сказать, что я вручаю вам то, что считаю самым после вас дорогим – мою жизнь, мою любовь, мою верность, – или что, вручая, я льщусь приобрести, в болезни и здравии, вашу бесценную особу…

Я потянулась к нему, как цветок к солнцу.

Священник снова поклонился и ушел, прикрыв дверь и оставив нас одних. Робин притянул меня к себе. Его поцелуи были целомудренны, как лед, но аромат его волос горячил мне кровь.

Как во сне, как танцоры в медленном контрдансе, мы обнялись, словно в первый раз.

Его пальцы, будто не узнавая, скользили по моему лбу, его губы касались моих век легко, словно колибри. Как сладко было целовать мягкую поросль усов, шелковистую ямочку под нижней губой! Он грубо провел рукой по моей шее, уверенно двинулся к груди, вниз по животу. Поцелуи его делались жестче, горячее, поцелуй за поцелуем, пока мы, задыхаясь, не отпрянули друг от друга.

Я купалась в радости, желание пьянило. Едва ли сознавая, что делаю, я нащупала драгоценные застежки на его камзоле. Я хотела видеть его, осязать – сейчас.

– О, мадам… Елизавета!

Он легко скинул камзол, стянул через голову тонкую батистовую рубаху. Кожа у него была гладкая, шелковистая, торс – безупречный, словно у героя, у бога. Я потянулась ослабить металлические застежки на остром мысу своего корсажа.

Он нежно рассмеялся.

– О нет, любимая! – прошептал он. – Это работа не для королевы! Мне придется побыть вашей горничной!

Он терпеливо вызволил меня из тугой шнуровки, снял корсаж, робу, рукава с буфами. пока я не осталась перед ним в одной сорочке, словно служанка.

Он умело отыскал шпильки в моей прическе, волосы рассыпались по плечам.

– Моя любовь – моя королева, моя владычица!

Он мягко потянул меня на подушки. Теперь его руки скользили по моей груди, лишь тонкая льняная сорочка отделяла его пальцы от моей кожи. Я сгорала от вожделения, мои соски заострились от его ласк, его поцелуев. Он развязал ленту у меня на шее, потянул сорочку вниз, так что я вся оказалась у него на виду.

– О-о-о… – Дыхание с хрипом вырывалось из его горла. – Смотрите, мадам, смотрите…

Я всегда переживала, что у меня маленькие груди, завидовала пышнотелым грудастым теткам вроде Эми и Леттис. Но сейчас, видя Робинов восторг… Медленно, медленно ласкал он мои груди, так что я уже дрожала, задыхалась, рыдала, но не от горя, не от горя…

Внезапно меня охватил страх, я заметалась в его объятиях, застонала…

– Ш-ш-ш, милая, смотри – я разденусь первым, это совсем не страшно.

Он стянул чулки. Его тело сияло, как мраморное, от его красоты у меня перехватило дыхание.

О, мужская краса, жаркая, напряженная, сильная…

Одну за другой он снял с меня нижние юбки и сорочку, так что мы оказались на клумбе из благоуханного льна и кружева. Он гладил мое тело, отзывавшееся на его ласку, трепещущее от желания. Закрыв глаза, я чувствовала, как его руки, его губы скользят по моему животу, замирают в треугольничке золотистых волос…

Я задыхалась на вершине неведомого прежде блаженства – я и не знала, что такое бывает, откуда оно берется…

И вот его тело, его мужское тело, длинное, гладкое, мускулистое…

Он раздвинул мне ноги и вошел в меня бесконечно нежно, шепча:

– Моя королева, моя жена.

Один раз я вскрикнула от острой боли.

И сразу словно судорога свела меня, в глазах потемнело, я была как в облаке – невыразимом, невообразимом.

Любовь в облаке…

Я лежала умиротворенная, окутанная белой дымкой блаженства.

– Любовь моя?

Его глаза так близко от моих – словно синие озера блаженства, родники неисчерпаемой радости. Я поняла – он тоже умиротворен.

Жребий брошен.

Я – его женщина, так было всегда, теперь так будет вечно.

И вот-вот стану его женой.

Мы медленно подобрали одежду, ласково помогли друг другу одеться, словно сельские супруги, а не господин и госпожа, в жизни не застегнувшие собственной пуговицы. Наконец мы были одеты. Застегивая на нем воротник, я со вздохом поцеловала его в шею, а он в ответ – поцеловал меня, защелкивая замок жемчужных подвесок.

– Последнее объятие до свадьбы?

Он обхватил меня руками.

Поцелуй был долог, словно вечность…

Как же долго предстояло этому поцелую утешать меня и поддерживать…

– Королева! Где королева?

Кричали в большой зале, сразу же поднялся гвалт, слышались испуганные и раздраженные возгласы.

Я остолбенела от ужаса.

– Господи, что стряслось? Опасность? Государство в опасности?

Робин покачал головой и повлек меня к часовне.

– Не знаю и не хочу знать, идемте, миледи, идемте!

Но я не двигалась, только озиралась, как загнанная лань. По одну руку от меня был парадный зал, где я – королева и ко мне взывают подданные, по другую – маленькая часовня, где я через три минуты стану Робиновой женой.

Шум за дверью все нарастал:

– Королева! Королева! Королева!!!

– Госпожа… Елизавета! Заклинаю вас, идемте…

Он с молчаливой мукой простирал ко мне ладонь. Я стояла недвижно. Он зарыдал. Но в моем помертвевшем сердце не сыскалось и слезинки. С сухими глазами я шагнула к двери и распахнула ее настежь.

– Кто здесь? Что стряслось?

Хаттон вбежал в комнату, упал к моим ногам.

– Ваше Величество! Донесение о заговоре против вашей жизни! Герцог Норфолк заодно с Марией Шотландской и ваши графы подняли на севере мятеж!

Глава 18

Зачем я послала Норфолка в Шотландию?

Вопрос, который я задавала себе всю оставшуюся жизнь. Хотя спрашивать следовало: Зачем он меня предал?

Первый из моих пэров, единственный в Англии великий герцог, граф-маршал, могущественнейший вельможа страны – как этот дурак не видел, что интересы у нас общие, что его власть опирается на мою? Он же был мой кровный родич, Говард, его дед и моя бабка были братом и сестрой, более того, в его черных жилах текла кровь святого короля, Эдуарда I, прозванного Исповедником, – он что, об этом не думал?

А я-то хотела ему помочь! Думала, поездка в Шотландию в качестве вице-короля, переговоры с лэрдами о важнейших делах королевства прогонят упорную меланхолию, овладевшую им после смерти жены и ребенка – того ребенка, что стоил ей жизни.

Надо было быть умней, надо было опасаться северных графов.

Его покойница жена была северянка, Анна Дейкрс, из рода Уэстерморлендов. Одна его сестра замужем за графом Уэстерморлендом, другая – за лордом Скропом Карлайлем, который принял у себя Марию, едва та пересекла границу… Ах, они все сплелись, словно змеиный клубок!

Ужели и я, как и «русалка» Мария, ни рыба ни мясо, одно сплошное распутство, женщина, которую поэты и живописцы превратили в этакий вечный символ, – ужели и я ослепла от страсти?

Не рассуждала, но влеклась любовью?..

Пусть так, больше это не повторится.

Потому что тогда я потеряла Робина.

Пожертвовала любовью ради Англии – не Робинова невеста, но английская королева.

Когда пришло время выбирать, я выбрала ее, не его.

И мы оба знали: прошлого не воротишь.

Дрожа, я уставилась на Хаттона:

– Выкладывайте.

Он запинался от страха:

– Сообщили… сообщили о заговоре… что герцог собирает на севере армию… что он объединился со всеми тамошними графами, тайными папистами, чтобы освободить королеву Шотландскую, посадить ее на ваш трон и жениться на ней!

Я стиснула трясущиеся руки.

– Послать за герцогом, пусть ответит за это!

– Мадам, уже послали.

Это сказал Сесил. Он стоял в окружении своих молодых помощников, бледный, как никогда, губы – серая черта.

– Прежде чем выехать к вам из Лондона, я вашим именем приказал ему явиться. Он ответил, что не может приехать, потому что болен, приедет погодя.

– Однако болезнь не помешала ему немедленно отправиться в Кеннингхолл, откуда он сможет взбунтовать весь Норфолк, – в Кеннигхолл, свою наследственную вотчину, где у него десять тысяч человек, шестьсот квадратных миль земли и откуда он получает больше годового дохода, чем Ваше Величество со всего Уэльса!

Это произнес бледный от ярости стройный темноволосый юноша. Сесил утер лоб рукой.

– Ваше Величество помнит Фрэнсиса Уолсингема, он был с вашим посольством во Франции, сейчас помогает мне в этом сложнейшем деле.

Напряженное тело Уолсингема выражало досаду, узкое лицо пылало.

– Ваши враги действуют, мадам, это дело рук королевы Шотландской! – крикнул он. – Ее уличают ее собственные письма герцогу, они у нас, и подстрекательские слова, о которых доносят наши люди из числа ее слуг. «Я – королева Англии, – похвалялась она, и хуже того:

– Месяца не пройдет, как по всей этой стране снова будут служить мессу!»

Тошнота скрутила желудок – если бы только выплюнуть эту отраву, застрявшую в горле…

Мария! Источник всех измен! Я знала, что так и будет, я предвидела…

О, вещая моя душа!

– На кого по-прежнему можно полагаться?

И кто против нас? – с усилием проговорила я.

Сесил поклонился:

– Граф Сассекс извещает, что его люди наготове, он ждет вашего приказа. Графы Дерби и Шрусбери держатся в сторонке; в совете они были заодно с герцогом, но воевать на его стороне не собираются. Но ваш граф Уэстерморленд, Дейкрс и граф Нортемберленд – все бежали в свои земли на севере и, по слухам, выступят, как только герцог подаст им знак. Лорды Арундел и Пембрук по-прежнему в Лондоне, под надзором…

– Пембрук? И Арундел?

Нортемберленд – да, ясно, почему против меня папист, один из Марииных новоиспеченных вельмож. Но Пембрук и Арундел? Честный вояка, служивший моему отцу и брату, возводивший на трон сестру Марию… и бывший воздыхатель Арундел, который сейчас мог бы быть моим мужем?..

…мужем…

Я не смела взглянуть налево, где тот, кто некогда звался Робином, стоял недвижнее статуи, безмолвнее вечности…

Сесил кивнул:

– Оба на той неделе замечены в близких отношениях с герцогом…

Сердце остановилось.

– Возьмите их под стражу. Потребуйте, чтобы Норфолк вернулся – во имя вассального долга! Хоть на носилках! Велите графу Сассексу вступить в Йорк и сколь возможно замирить край.

Уолсингем подался вперед.

– А королева Шотландская? – спросил он с нажимом. – Ее следует немедленно отправить на юг, где мятежникам до нее не добраться.

В замке Ковентри есть гарнизон, там, в верном вам Уорвикшире, она будет под надежной охраной.

Верный Уорвикшир – верный Уорвик, верный Кенилворт…

Довольно.

– Да! – крикнула я. – И сообщите графу Шрусбери, что он будет ее сторожить! Пусть явит свою верность долгу, докажет, какой королеве он служит!

– А Вашему Величеству следует удалиться отсюда.

Это Робин. Нет сил взглянуть на него. Голос мертвый, холодный, безличный, как у герольда или глашатая. Ни одна живая душа не поверит, что всего полчаса назад я жила, любила и стала женщиной в кольце этих рук.

О, Робин…

– В Виндзор, ваша милость.

Я знала, почему он назвал Виндзор: Виндзор из всех ваших замков легче всего оборонять…

– Я прикажу подать лошадей.

Он с поклоном удалился. А за ним – мое сердце, моя жизнь.

Говорят, бывает, что четвертуемый живет, даже вроде бы говорит, когда у него уже вырвали сердце. Так было и со мной. Омертвелая внутри, я по-прежнему жила. Загнанная в Виндзор, я сидела, недвижная и безгласная, на военном совете, где мои лорды силились сопоставить полученные сведения и свои опасения.

– Герцог попал в сети к шотландской королеве, едва пересек границу, – докладывал Сесил (при свечах его лицо казалось странной маской). – Когда он вел переговоры с лэрдами, один из ее присных позвал его на соколиную охоту, а там без обиняков предложил от ее имени ее руку и английский престол в придачу.

– Ее руку? – изумился Ноллис. – Паписты поганые! Она же замужем за графом Босуэллом!

Надо думать, она собралась отделаться от этого мужа, как отделалась от предыдущего! Она его поманила…

– Показала ему царства мира и славу их, и он внял искусительнице и пал, – съязвил Уолсингем. – За этим предательством последовали все остальные…

Предательством…

Я не смела взглянуть туда, где сидел Робин – бледный, тихий, уставившись в стену. Я принуждала себя слушать, слушать и думать.

Конечно, мы слышали о происках королевы.

Где только она не искала себе мужа с самого своего возвращения из Франции – она пыталась подлепить даже дона Хуана Австрийского, который всегда воевал! – по этому поводу я как-то неудачно подшутила над Норфолком, посоветовала ему как вдовцу остерегаться той, которая завела себе привычку хоронить мужей…

Он же видел ее «письма из шкатулки», собственноручные свидетельства ее любви к Босуэллу и соучастия в заговоре против мужа. Значит, этот трусливый предатель знал, что представляет собой Мария – распутная, преступная шлюха, тоскующая по французскому обычаю оголяться, словно публичная девка перед поркой!

И он собрался на ней жениться!

А я поверила его пылким заверениям, что он и думать об этом не станет!

Дура!

Что же теперь?

Сассекс удерживает Йорк, но кому еще доверять?

Я оглядела лица сидящих за столом, эти причудливые маски в мерцающем сумраке. Сесил и Уолсингем, Ноллис и мой двоюродный дед Говард, старый лорд Полет, Робин…

Робин…

Я взяла себя в руки.

– Объявите рекрутский набор – пусть кузен Хансдон, лорд-адмирал Клинтон и лорд Уорвик соберут собственные войска – по меньшей мере десять тысяч человек – и пусть Сассекс введет принудительную вербовку по законам военного времени, наделите его соответствующими полномочиями.

Они откланялись и удалились. Струхнувшая Парри, Кэри, Радклифф помогли мне раздеться и оставили меня. Радклифф легла в прихожей, напротив двери в мою спальню, а не в ногах моей кровати, как обычно, – я хотела побыть наедине. И наедине со свечой я вглядывалась в зеркало моей души, и там, среди теней, увидела то, что увидела.

Не девственница – женщина, как другие.

Но не мужняя жена, как другие, и нет у меня благоверного, чтобы предложил мне свою любовь, свою силу, свою поддержку и утешение, чтобы встал рядом в час испытания.

И все же в душе – честная женщина, ибо, отдаваясь Робину, я убеждала себя, что должна стать – да и стала, как же иначе, – его женой.

А вдруг – Боже, помоги мне – мать? Конечно, иные женщины вроде моей сестры Марии оставались бездетными в многолетнем, браке, зато другие, я знала, разок полежав с мужчиной, становились матерями.

О, Господи, нет!

Возможно ли такое?

Безумие охватило меня. Я слышала трезвон по всей Европе. Самая лакомая новость с тех пор, как моя мать забеременела от моего отца! «Английская королева поиграла в одну игрушку и теперь брюхато от лорда Дадли…»

И что, придется выйти за него замуж! А он, отвергнутый у самого алтаря, знающий, что я предпочла ему Англию, женится ли он на мне, носящей его дитя?

И этого я хотела? На это рассчитывала?

О, этак я еще умоюсь слезами!

Думай! Думай! Когда у меня последний раз были месячные? Ладони вспотели, я вцепилась в край стола. Не на прошлой неделе, не на предыдущей, это точно – ни даже за неделю до этого, почти наверняка, – так что если у меня начнется в ближайшие дни, через неделю, в крайности через две – все в порядке.

Если нет…

Это будут самые долгие недели в моей жизни.

Я уже чувствовала себя на год старше женщины, которая сегодня утром вставала, полная надежд. День прошел, всего день – поверишь ли, что столь малый срок разделяет меня тогдашнюю и теперешнюю?

Я затыкала рот кулаком, кусала костяшки пальцев, чтобы не разреветься.

А если я потеряю трон, окажусь во власти Марии, что тогда?

А если мне грозит плаха, не обрадуюсь ли я, что могу, как пойманная воровка, которой грозит повешение, прикрываться брюхом», чтобы выиграть несколько месяцев жизни?[11].

Однако какой жизни? Я бы не поверила, что можно так сильно страдать. Словно безрукая и безногая, я проходила сквозь лабиринт боли.

После утраты Робина мне было почти безразлично, восторжествует ли Норфолк, восстанет ли север, утрачу ли я жизнь и с ней все остальное.

Он наконец приехал, Норфолк, прискакал в Лондон, когда Сесил уже послал против него войско. Великий предатель явился с уверениями, что не замышлял ничего дурного, что послал к сообщникам-графам гонца отговаривать их от восстания…

Я не пожелала его видеть, а то бы плюнула ему в лицо. Иуда! Предать меня ради кого – ради нее? Я бы его распяла! Но нет, я приказала поместить его в Тауэр, со всей пышностью и удобствами, положенными великому герцогу, кровному родичу коронованной особы.

Наступил худой мир, и мне сделалось совсем невыносимо. Не могу сказать, что было хуже – видеть Робина или не видеть этой ледяной фигуры, скованной и мрачной. Двор словно погрузился в небытие, ни слова, ни движения. Сентябрь угасал, красные и золотые деревья сбрасывали листву, природа безмятежно раздевалась ко сну.

Но страх и печаль не засыпали.

– Герцога можно не бояться. Но что его шурин Уэстерморленд, что лорд Дейкрс? – донимала я Сесила.

Он качал головой:

– Ничего.

День приходит, день проходит. Ничего.

Наконец я не выдержала.

– Пошлите к Сассексу, – взмолилась я, – пусть моим именем велит этим скрытым предателям ехать ко двору и доказать этим свою верность.

Уолсингем хмыкнул:

– Они решат, что Ваше Величество хочет отправить их прямиком в Тауэр и поместить рядом с герцогом, пока не сыщется помещения поуже и поглубже! Они не приедут.

Сассекс тоже противился.

«Вы толкнете их на то, чего сами боитесь, – на открытый мятеж, – писал он. – Зная, что Вашему Величеству ведома их измена, что их ожидает плаха, они рискнут всем!»

Но я забыла осторожность.

«Исполняйте приказ! – гневно отвечала я. – Лучше мы выгоним их из укрытий, чем позволим закоренеть в измене и накопить силы. Действуйте!»

Итак, больше военных советов, больше свечей, меньше сна, больше слез. И вот передо мной гонец, он держит повисшую руку, вывихнутую в падении во время бешеной скачки.

– Север восстал, предатели выступили в поход! Набат со всех колоколен зовет людей к оружию. Неверные графы привели войска к Кафедральному собору в Дареме и там служат мессу, английские Библии горят, и мятежники клянутся распятием совершить крестовый поход, как при вашем отце, восстановить старую веру и возвести на ваш трон королеву Шотландскую.

Говорят, что сильным, жаром заглушают слабый и клином вышибают клин другой[12].

Знобящий ужас, страх, от которого волосы встают дыбом, страх за жизнь, за трон, худший из всего, что я вынесла во времена Марии, чуть-чуть заглушал боль о Робине – хоть иногда…

Что огонь, что страсть – они одинаково хранят ростки неописуемых страданий.

– Что это, сэр?

Такая усталость…

– Свечу, поближе, для Ее Величества.

Такая усталость… глаза слипаются над пергаментом.

Сесил смело выдержал мой взгляд. Палец с несмываемым чернильным пятном от бесконечных воззваний, списков, приказов указывает на узорчатую вязь вверху большого свитка; «Распоряжение о казни…»

– О казни королевы Шотландской?!

Он кивнул:

– Всего лишь предосторожность. Ваше Величество, на случай, если мятежники прорвутся в Ковентри – они должны знать, что главный козырь – королева – им не достанется…

Так-то вот сестра Мария смотрела на распоряжение о моей казни, когда проклятый епископ Гардинер и ее испанские советники требовали моей головы. Так-то Мария Шотландская схватилась бы за перо, окажись перед ней подобное распоряжение касательно моей особы…

У меня вырвался вопль:

– Уберите это с моих глаз, я не подпишу, прочь, прочь, прочь!

Я не стала даже читать.

Но тогда эта мысль впервые вошла в наше сознание, в нашу жизнь.

Однако Сассекс продержался, а графы, двинувшиеся на юг с папистским сбродом и без плана кампании, дрогнули. Дерби и Шрусбери вопреки моим опасениям хранили верность, и единственную битву выдержали мой кузен Хансдон и его сын Джордж – Боже! Ужели этот мальчик дорос до сражений? – против лорда Дейкрса, который улепетывал с поля боя, будто за ним дьявол гнался, и примкнул к своим дружкам по ту сторону границы, откуда большинство благополучно переправились в Нидерланды, Францию или Данию.

Мы победили.

Если можно сказать «победила» о женщине, которая потеряла все.

И по-прежнему я не могла спать спокойно.

Как написал в своей адской гордыне один из беглых предателей: «Это была только первая кровавая потасовка, и она не последняя».

Поначалу казалось, что мы отрубили змее голову. Норфолк посылал письма, лебезил, унижался, вымаливая жизнь и обещая исправиться, и клялся вовсю, что не замышлял измены, которую я усмотрела в его надеждах жениться на королеве.

– Его действия не подпадают под определение измены, мадам, – убеждал меня Сесил. – Он же под конец отстранился.

– Что? Не измена? – взвилась я, однако пришлось мне уступить.

Да и не хотелось его убивать – не было у меня отцовского вкуса к кровавым играм. Герцог крепко напуган, думала я – что лучше, чем ощущение топора возле шеи на плахе, призовет беглеца к исполнению долга! К Рождеству, когда другие изменники были казнены или бежали, мне надоело держать его взаперти. И в Новый год, когда, видит Бог, я молилась о новой жизни, я выпустила его из Тауэра под домашний арест в Чартерхаус, в его дворец, один из красивейших в Лондоне, так что сидеть там было не таким уж и наказанием.

А когда февраль вскрыл наконец замерзшие реки и растопил заледенелые дороги, я вознаградила Сесила. Это была скромная домашняя церемония, но я возвысила его до уровня других моих верных пэров – теперь он стал лордом Берли.

Да, мне вспомнилось тогда, как я сделала Робина графом Лестером. Но что значит одна боль среди множества других?

Оттепель не растопила моего сердца. Мария, словно гнойник, отравляла ядом все вокруг, на ее злополучной родине еще кровоточили следы ее деяний. В том же месяце ее сводный брат и наш союзник Морей пал под градом пуль – его убили соперники из другого клана, мечтавшие прибрать к рукам регентство. Хорошо хоть мой крестничек, шестилетний король Яков не пострадал в кровавой свалке за опеку над ним. Но вся Шотландия вновь поднялась. Приверженцы Марии увидели случай вернуть ее на престол, и дерзкие набеги марианцев, как они себя называли, превратились в постоянную угрозу. Чума на оба ваши дома – мне даже пришлось послать Сассекса на север, пройтись вдоль границы огнем и мечом, не разбирая, кто за кого.

Pax nobisciis, Deus ultionem…

Мир подай нам. Господи, яко Твое возмездие и Ты воздашь…

Мир?

Тщетная надежда, сам антихрист возмутился против нас. Там, в ватиканских клоаках, снова задергалась огромная Римская крыса, заурчало чудовищное брюхо, ягодицы натужились и, словно в моем детском кошмаре, испустили благоуханное подношение очередной Папской буллы.

Бесподобная куча зловонного навоза!

«…Елизавета, мнимая королева Англии, служительница зла, похитила корону у нашей истинной дщери Марии, чудовищно присвоила верховное главенство в Церкви, довела нашу землю верных до прискорбного запустения…

…посему мы объявляем ее еретичкой и отступницей и лишаем всех титулов, обличаем как блудницу и ввергаем во тьму, изгоняем и отлучаем от Церкви Божией.

Сим же мы разрешаем ее подданных от всякого служения ей и запрещаем подчиняться ее законам. Те же, кто нарушит нашу волю и буллу, равно отлучаются и ввергаются в преисподнюю навеки».

– Мадам, мы его взяли!

Уолсингем победно ворвался в мои покои, размахивая папской листовкой.

– Мы поймали католического изменника, когда тот прибивал это к двери собора Святого Павла, – он уже на дыбе!

О, этот Фелтон, разделивший мою жизнь надвое!

До сих пор я пыталась не лезть людям в душу и не считала огульно всех католиков предателями, своими врагами, врагами государства.

А теперь…

Он храбро встретил ужасную смерть предателя и, благодарение Богу, даже верноподданно: на эшафоте он поцеловал большой алмаз, все свое достояние; и завещал его мне. Этим он обездолил свою жену: я назначила ей пенсион, чтобы она не пошла на панель. Он уплатил свой долг.

Но за ним длинной вереницей потянулись легионы добрых людей…

О, подлый Папа, Святой Бздец, а не Отец, за чью гнусную вонь умирали добрые люди, лопоухий кретин с тиарой на голове, с дьявольским желанием везде наложить дерьма! Не видел, что ли, дурак, что эти опасные выпады – лучший способ возбудить ненависть к его дщери Марии?

– Предоставьте мне свободу, мадам, – настаивал Уолсингем, – дайте нам больше власти.

Католики против нас, мы должны быть бдительней!

Сейчас у него было то же лицо, что при нашей первой встрече, когда он привез сообщение о резне гугенотов во Франции. Я уверена, он все еще видел воющих женщин с отрезанными грудями, слышал крик заживо горевших в церкви матерей с детьми. За каждого убитого протестанта он, если б мог, заставил католика помучиться вдвойне. Да, сейчас он был мне сподручным орудием.

Я кивнула:

– Делайте, что сочтете нужным, сэр. Приступайте.

Через неделю он привел в мои покои итальянца..

– Это синьор банкир, Ваше Величество, уроженец Флоренции, способный человек – обратите на него внимание, миледи.

– Добро пожаловать, синьор.

– Светлейшая! Роберто Ридольфи лобзает ваши руки, ваши ноги, подол вашего платья…

Ридольфи…

– Он двойной агент, – шепнул Уолсингем, когда учтивый итальянец склонился в поклоне. – Работает на Папу, но и на нас – отметьте его.

О, я его отметила, отметила еще раз, когда Ридольфи, двойной агент, раздвоился снова, разорвался надвое, бегая от королевы Марии – к кому бы вы думали? – к этой пропащей душе, герцогу Норфолку.

Ибо тот погиб окончательно, я не могла его спасти. Его секретарь сознался на дыбе, что герцог вопреки своим лживым уверениям не раз выражал надежду жениться на русалочьей королеве. Они обменивались письмами в промасленных пакетах, спрятанных в кожаные фляги. Ридольфи доставлял папе и Филиппу Испанскому его послания с просьбами денег и людей, оружия и поддержки, с обещаниями, что по всей стране будут служить мессу, а Мария станет королевой.

Пэры заседали в Палате лордов без передышки, рассматривали обвинения с семи утра до восьми вечера. Он не смог опровергнуть ни одного, но, сколько бы глав ни содержали ужасные тома, у него была только одна повинная глава, чтобы ее склонить. И вот передо мной указ, я одна могу его подписать.

Должна ли я, его казнить?

Добрых двенадцать лет я добивалась народной любви.

И теперь превратить ее в ненависть?

Я рыдала и молилась, рвалась, как рыба в сетях, пыталась избежать того, что даже герцог принял как неизбежное. Трижды я рвала пергамент, и трижды лорд Берли, то же воплощенное терпение, что и в бытность свою просто Сесилом, приносил его заново. И в самый холодный день лета первый вельможа моего царствования ступил на эшафот, чтобы головой поплатиться за предательство.

Мой отец залил ступени трона кровью, так охотно он убивал всякого, кто подступал к нему слишком близко, – а мне нельзя покончить с тем, кто готовил мою смерть?

Нет.

Потому что теперь парламент потребовал новую жертву, потребовал голову Марии, «этого дракона-скорпиона, который зажалит вас до смерти». Истинная правда, но этого я сделать не могла.

Она жаждала моей смерти, я же сражалась и за ее жизнь.

Я должна была сражаться, должна была взяться за меч.

Потерять свою любовь.

Стать королевой-воительницей.

Послесловие к моей второй книге

Примечания:

Фраза, навеянная видением Макбета «До Судного ли дня продлится эта ветвь?» В. Шекспир, IV акт.

В греческой мифологии дочь Зевса и Деметры, похищенная Аидом. Две трети года проводит с матерью, и та, радуясь, посылает на землю изобилие, когда же Персефона спускается в подземное в царство, Деметра скорбит и на земле наступает зима.

Сокращенное от лат. regina – королева.

Сторонники «Ковенанта» – соглашения между английскими и шотландскими пресвитерианами, боровшимися против католичества в Шотландии и англиканства в Англии.

Спаси меня, Боже… (Пс. 68, 2 – 3)

В. Шекспир, «Гамлет», пер. Б.Пастернака.

В. Шекспир, «Король Лир», пер. Т. Щепкиной-Куперник.

Господи, сколь умножились… (Пс.З, 2)

Господь пасет мя… (Пс. 22, 1, 4)

Персонаж английской детской песенки.

По закону казнь следовало отложить до разрешения от бремени.

Цитата из пьесы В. Шекспира «Два веронца», акт II, сцена 4.

Оглавление