Заключение

Формирование семиотики прошло у нас длительный путь, прежде чем оно завершилось Московско-Тартуской школой, и на этом пути, вероятно, ценен каждый шаг.

Пройдя этот путь зарождения семиотических идей, мы можем вновь вернуться к рассмотрению внешних составляющих, которые способствовали зарождению этих идей. Перечислим, как нам представляется, наиболее существенные из внешних параметров:

А. Религиозный — идея соборности, будучи взглядом целого, а не частного, привлекает системные идеи, усиливает тягу к общим теориям, что происходит, к сожалению, в ущерб конкретным анализам и конкретным исследованиям.

Б. Цивилизационный — Россия всю свою историю находится на стыке цивилизационных парадигм, имея в своем составе как европейскую, так и азиатскую составляющую. Одновременно для России всегда очень важны внешние влияния, ее культура постоянно формируется под давлением иносемиотики — татаро-монгольской, французской, немецкой. Столкновение семиотических языков делает. более явным ощущение своего собственного языка культуры как конвенционального, облегчает его понимание как семиотической (условной) структуры.

В. Исторический — первая мировая война вынесла на авансцену агрессивное начало семиотики. Вспомним высказывания Владимира Эрна того периода: "Генеалогически орудия Круппа являются, таким образом, детищем детища, т. е. внуками философии Канта. (…) Орудия Крупна с этой точки зрения являются безмерно характерными и показательными" (Эрн В.Ф. От Канта к Круппу // "Вопросы философии", 1989, № 9. С.104).

Г. Культурный — Россия всегда была "больна" культурой, философией, отдавая им преувеличенное значение. Значимость писателя в ней всегда выше, чем где бы то ни было еще. Это же касается режиссера, ученого, которые всегда в этих условиях смещаются на позиции философа. Россия порождала и читала тексты в гораздо больших объемах, чем другие страны. Если это не реальность, а культурный миф, это столь же важно. Даже находясь в заключении, люди писали книги семиотически сложные, как это произошло, к примеру, с Д.Андреевым, В.Париным и Л.Раковым, чей "Новейший Плутарх", описывающий биографии воображаемых великих людей, увидел свет только в 1991 г. (Андреев Д., Парин В., Раков Л. Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен. М., 1991).

Д. Еретический — для советского периода значимым становится уход в семиотику как вариант "внутренней эмиграции", о чем достаточно активно вспоминают многие главные деятели того времени (ср. Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; а также: Жолковский А.К. Заметки бывшего пред-пост-структуралиста // "Литературное обозрение", 1991, № 10; его же. Структурализм ходил в рваных джинсах // "Независимая газета", 1991, 23 окт.).

Е. Личностный — ученый в России все принимает ближе к сердцу, не отделяя философию от жизни. Как пишет А. Пятигорский: "Русский философ, если взять его как "тип мышления" прямо противоположен экзистенциалисту по типу своей ошибки. Русский философ непрерывно анализирует прошлое, но делает это с таким чувством, как будто он (и его друзья) натворил в этом прошлом что-то ужасное и ожидает за это не менее ужасной кары в настоящем и ближайшем будущем" (.Пятигорский A.M. Философия одного переулка. М., 1992. С. 84–85).

Историю русской семиотики мы можем представить в виде трех последовательных периодов, последним из которых становится московско-тартуская школа, завершенная смертью Ю.Лотмана и эмиграцией ее главных участников.

Если первый период русской семиотики (до 1917 года) мы можем метафорически представить себе как "корни" будущего дерева, то второй период до 1953 г. (т. е. до смерти Сталина как определенного завершения тоталитарного функционирования науки) мы можем обозначить как "ствол". И действительно, именно здесь оказались самые сильные фигуры. Сегодня в связи с каждым из них создаются центры (особенно это касается фигуры М.Бахтина), издаются продолжающиеся серии трудов, мы еще получили даже не все тексты из того, что было написано (часто в очень короткий срок) и было оборвано системой.

Реально эти фигуры были сформированы в дореволюционный период, имея возможность нормального интеллектуального роста в рамках единого мира без последующей строгой отгороженности от всех, свойственной тоталитарному развитию. Достаточно упомянуть такие имена, как П.Флоренский или М.Бахтин, Г.Шпет или Л.Карсавин, Ю.Тынянов или С.Эйзенштейн… Этим без преувеличения гигантам было тесно как в рамках одной из областей знания, так и в рамках сталинской системы. И рано или поздно практически каждый из них попадал в жернова репрессивного механизма. Особенно болезненно протекала их интеллектуальная жизнь еще и в силу специфики их профессии — они были гуманитариями. Для физиков, математиков и других естественников государство предоставляло определенные поблажки и привилегии, видя в них поддержку промышленного и военного потенциала страны. Правда, если они не пытались заглянуть за запретную дверь — в мир за пределами их специальности. Гуманитарии были лишены такой заботы, им следовало выкарабкиваться самостоятельно. Такое пренебрежение гуманитарной наукой сохраняется все время, к примеру, в бюджете Академии наук все академические институты занимают три процента средств. Хотя с другой стороны, именно гуманитарная наука постоянно находится под самым неусыпным контролем, где каждый текст многократно выверяется и вычитывается, создавая ощущение постоянного и неусыпного внимания, которое мало способствует пробуждению творческой активности. Но таких парадоксов слишком много в истории советской власти, чтобы пытаться найти на них ответы.

Сегодня часто возникает еще один вопрос, как же тогда жила интеллигенция в условиях всеохватывающего страха и репрессий. Видела и реагировала или не видела и не реагировала — вот этот моральный комплекс. Как писала в своих воспоминаниях Лидия Гинзбург, люди старались психологически закрыться, как бы не замечать происходящего. Эта "психологическая защита" понятна, ибо замечая, ты должен реагировать. Реагируя, ты кладешь голову на плаху.

И последнее, этот период строгий по жестокости в бытовом плане породил классического уровня тексты в творческом плане, задал высокую планку русской гуманитарной мысли того времени. Жизнь разума и жизнь телесная здесь резко расходились. А может, и взлеты эти возникли из-за невозможности определить себя в реальной жизни. Как следствие, люди уходили в виртуальную реальность. Чистый лист бумаги, заполняемый строчками, спасал от сумасшествия, от ощущения живой смерти. Причем и тут была определенная сложность. В.Каверин писал метафорически о дыме, стоящем тогда над домами, от сжигаемых личных архивов, ведь каждая строчка могла быть реинтерпретирована по-иному. Меньше страдали в этой ситуации люди физического труда, ибо умственный труд всегда оставляет массу следов для всеохватывающих глаз и ушей власти. Сама профессия этих людей вступала в противоречие с типом жизни. Поэтому творчество иногда приобретало искривленный вид: взлеты нереализованных симфоний могли проявиться в песне, славящей Сталина и партию. Не в этом ли заложен ответ на вопрос об определенном высоком уровне пропагандистского искусства того времени. Гениальный математик всегда справится с задачей более элементарного уровня.

Чем дальше от нас, тем непонятнее кажется нам тот мир. Но люди его становятся для нас все ближе и ближе. Их разум все-таки победил тоталитарную систему, ибо их тексты и сегодня с нами, а система доживает последние дни.