НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ

Право государства на национализацию частной собственности вытекает из общепризнанного принципа международного права о суверенитете государства. Исходя из принципа суверенитета, только внутреннее право государства регулирует вопросы приобретения, перехода и утраты права частной собственности, в том числе и утраты этого права в силу закона о национализации⁷⁸⁰.

Национализацию – «попрание священного права частной собственности» – часто рассматривают как одну из основных причин возникновения Гражданской войны и интервенции. И это мнение во многом справедливо. Большевистская идеология и пропаганда, провозглашавшие отмирание частной собственности, сыграли здесь, очевидно, одну из ведущих ролей. Между тем национализация во время Гражданской войны была не столько плодом идеологии, сколько результатом объективно складывающихся условий, тенденций. С другой стороны, национализация не была и чем-то экстраординарным, она во многом повторяла путь, которым прошли другие «цивилизованные страны». Для анализа можно выделить два основных типа принудительной национализации – реквизиционную и мобилизационную^I.

Реквизиционная национализация свойственна всем революциям. Так, во время французской и английской революций национализировали сначала земли и имущество церкви, затем короны и, наконец, побежденных врагов. Или, например, в США во время войны Севера и Юга собственность противников северян также была национализирована. Характерной чертой буржуазных революций был раздел и немедленная ре-приватизация конфискованной собственности между правящей и военной верхушками победителей. При этом использовались различные механизмы приватизации – от прямой раздачи до продажи за символическую цену. Даже в случае восстановления монархии после революции, например, в Англии и во

^IМы не рассматриваем здесь захватнические и колониальные войны, где право грабежа и передела собственности основывалось на праве сильнейшего. Лозунг Антанты «война за аннексии и контрибуции» есть, по сути, не что иное, как национализация, передел собственности побежденного противника в интересах победителей.

Франции, бывшие собственники национализированного и реприватизированного имущества, в том числе даже короли, получали в лучшем случае лишь сравнительно небольшие компенсации за утраченную собственность, но не более того. Одним из основных итогов любой революции был передел не только власти, но и в первую очередь собственности.

Реквизиционная национализация в период революции обладает правом «первичной легитимности», поскольку любые юридические нормы привязаны к определенному механизму хозяйствования, который в указанные моменты перестает действовать; следовательно, перестает действовать и соответствующее право. Деникин писал: «Революция, с точки зрения государственного строительства, есть разрыв непрерывности (переход «порядок – хаос»). В это время утрачивает силу старый способ легитимации власти»⁷⁸¹. Можно добавить, что в том числе и собственности. Именно об этом на примере буржуазного строя говорил К. Маркс: «В каждую историческую эпоху собственность развивалась различно и при совершенно различных общественных отношениях. Поэтому определить буржуазную собственность – это значит не что иное, как дать описание всех общественных отношений буржуазного производства»⁷⁸². После установления новых правовых норм, соответствующих новому общественному строю, приобретенные во время революции на основе «первичной легитимности» права собственности всегда корректировались в соответствии с правовыми основами нового строя для обеспечения его стабильности. Как правило, эти изменения всегда носили ограниченный характер по практическим соображениям, задевая в основном только наиболее одиозные случаи. Классическим примером приведенных рассуждений является период буржуазных революций в Англии и Франции, когда произошел переход от традиционных отношений к собственности – «естественного состояния», свойственного феодальному строю, которое Гоббс охарактеризовал, как «отсутствие собственности, отсутствие владения, отсутствие точного разграничения между моим и твоим»⁷⁸³, к гражданскому, буржуазному, частному праву собственности, присущему капиталистическим отношениям. В этот период наряду с изменением общественных отношений произошло и изменение статуса собственности, и ее «революционный передел» в пользу новых владельцев. Изменение статуса собственности выполняло при этом роль одного из основных механизмов «передела».

Реквизиционная национализация – это крайний случай, поскольку подрывает основы общества. Но она настолько же и неизбежна в случае исчерпания своего потенциала развития существующим институтом хозяйствования. Реквизиционная национализация в этом случае свидетельствует о наличии новых здоровых сил в обществе, способных обеспечить его дальнейшее развитие. Реквизиция возможна только тогда, когда собственность, используемая неэффективными собственниками, в масштабах государства заводит общество в тупик, и в этом случае она полностью справедлива и легитимна.

Мобилизационная национализация является инструментом сохранения промышленного производства во время войн и кризисов, когда традиционные рыночные механизмы, экономические отношения, стимулы разрушаются, исчерпываются или перестают действовать и не могут обеспечить эффективного функционирования экономики государства.

Мобилизационная национализация – это естественная защитная реакция здорового общества на вынужденные неблагоприятные, форс-мажорные условия. Вариаций в данном случае множество. Собственность может быть национализирована навсегда или только на время действия неблагоприятных условий, права собственника могут быть ограничены полностью или частично и т. д. Все зависит от конкретных условий. Например, в Венесуэле в 2003 г., во время кризиса, для сохранения стабильности в стране была осуществлена временная национализация отдельных предприятий. Во время Первой мировой войны Англия и Франция проводили соответствующую мобилизационную политику, существенно ограничивающую права частной собственности. Но мобилизационная национализация не может в отличие от реквизиционной продолжаться достаточно долго. Она предназначена для реализации последних внутренних резервов общества в целях его выживания, а не для эволюционного развития.

Именно в этом заключалась ошибка большевиков. В. Ленин абсолютно правильно трактовал мобилизационную национализацию, но накладывал ее на базу своих идеологических воззрений и вследствие этого приходил в итоге к ошибочным выводам, воспринимая частное за общее. «Если подумать о том, что же лежало в конце концов в самой глубокой основе того, что такое историческое чудо произошло, что слабая, обессиленная, отсталая страна победила сильнейшие страны мира, то мы видим, что это – централизация, дисциплина и неслыханное самопожертвование… Рабочие, прошедшие школу капитализма, объединены капитализмом… собственность, капиталистическая собственность, мелкая собственность в товарном производстве разъединяет. Собственность разъединяет, а мы объединяем и объединяем все большее и большее число миллионов трудящихся во всем свете… Чем дальше, тем больше наши враги разъединились. Их разъединила капиталистическая собственность…»⁷⁸⁴ Однако мирное время свернуло даже коммунистическую идеологию, сам же Ленин привел на смену мобилизационной политике нэп.

Особый случай мобилизационной политики дает Германия. В кругу своих приближенных Гитлер не раз говорил, что он совсем не собирается истребить, как это было сделано в России, слой частных собственников. Сохранение собственности, утверждал Гитлер, не меняет сути дела. «Что значит владение собственностью,- продолжал он,- если я твердо охватил всех людей дисциплиной, из которой они не могут выбраться. Пусть владеют землей и фабриками, сколько им угодно. Решающий момент – это то, что государство распоряжается через партию всеми независимо от того, собственники они или рабочие. Наш социализм изменяет не внешний порядок вещей, а только отношение человека к государству. Собственность и доходы – экая важность, очень нужна нам социализация банков и фабрик! Мы социализируем людей»⁷⁸⁵. Очевидно, что здесь Гитлер придавал лишь новую идеологическую форму старому содержанию, которое Германия с успехом использовала во время Первой мировой войны – мобилизационную политику «военного социализма». Мало того, в плане реализации «программы Гинденбурга» в сентябре был принят «Закон о конфискациях и реквизициях в военное время», практически перечеркивавший право собственности. Очевидно, что начала этой политики уходят корнями в глубь веков, и ее элементы еще до XX века не раз использовались прусским государством. Ленин использовал немецкий «военный социализм» как образец построения мобилизационной экономической политики России во время Гражданской войны.

Социалистическая национализация. Национализация, проведенная большевиками, имела свои особенности по сравнению, например, с буржуазными революциями. Буржуазные революции ввели новое понятие – частная собственность, социалистическая революции ввела понятие общенародной, социалистической собственности. Именно появление этого нового вида собственности было ключевым моментом русской революции. Новый вид собственности одним своим появлением угрожал существованию частной собственности во всем мире. Маркс писал: «Так как частная собственность, например, представляет собой не простое отношение и уж совсем не абстрактное понятие или принцип, а всю совокупность буржуазных производственных отношений… то изменение или вообще уничтожение этих отношений может, конечно, произойти лишь в результате изменения самих классов и их взаимных отношений…»⁷⁸⁶ Вполне понятно, что для владельцев собственности такие формулировки были страшнее, чем фашистская диктатура. Очевидно, что именно в этом смысле Бердяев понимает появление фашизма: «…Возникновение на Западе фашизма, который стал возможен только благодаря русскому коммунизму, которого не было бы без Ленина… Вся западная история между двумя войнами определилась страхом коммунизма»⁷⁸⁷. Введение нового понятия собственности действительно изменяло и общественные отношения, и весь механизм хозяйствования. Чтобы разобраться в вопросе общенародной собственности, мы вынуждены вернуться к современным понятиям самой теории собственности.

Первенство в установлении правовых основ гражданского общества обычно отдают Дж. Локку. По его мнению, естественными правами личности являются свобода, равенство и собственность. Однако в естественном состоянии права собственности не гарантированы, поэтому для их обеспечения человеку необходимо отказаться от части своей свободы и передать ее обществу. То есть причиной перехода от естественного состояния к гражданскому обществу является ненадежность прав человека. «Взгляды Локка,- писал К. Маркс,- имеют тем более важное значение, что он является классическим выразителем правовых представлений буржуазного общества в противоположность феодальному; кроме того, его философия служила всей позднейшей английской политической экономии для всех ее представлений»⁷⁸⁸.

А. Смит развивал идеи Дж. Локка: «Сообразно этому наилучшей экономической системой может быть только система «естественной свободы», где наиболее полно реализуется право частной собственности. В ней «каждому человеку, пока он не нарушает законов справедливости, предоставляется совершенно свободно преследовать по собственному разумению свои интересы и конкурировать своим трудом и капиталом с трудом и капиталом любого другого лица и целого класса»⁷⁸⁹. «Это, собственно, и есть система рыночной экономики, которая представлялась А. Смиту изначально данной и разумной, развивающейся по своим естественным законам. Государство не должно вмешиваться и диктовать свою волю ее субъектам; задача государственной власти состоит в том, чтобы создавать и поддерживать надлежащие условия для их предпринимательской деятельности»⁷⁹⁰.

Значительное влияние на А. Смита оказали французские философы Ж. Лаиетри, Д. Дидро, К. Гельвеций, П. Гольбах и физиократы – представители французской школы политической экономии Ф. Кенэ, А. Тюрго и др. Разделяя теорию «общественного договора», они считали, что общество возникло путем договора объединившихся людей. В соответствии с этим договором люди обязались оказывать друг другу взаимные услуги. Вступая в общественную жизнь, они отказываются от части своей свободы в предвидении выгод, которые должна им дать жизнь в обществе. Они берут на себя определенные обязательства в отношении общества при условии обратных обязательств общества по отношению к своим членам. Люди объединились в общество, следуя чувству самосохранения и стремления к счастью. Права на жизнь, свободу и собственность – это основные, естественные и неотъемлемые права, отвечающие природе человека. В конечном счете, эти права могут быть сведены к праву собственности. Государство обязано гарантировать его своим членам и защищать с помощью законов, ибо собственность – первоначало и основа общественной жизни»⁷⁹¹.

Все права собственности трактуются как санкционированные обществом (законами государства, административными распоряжениями, традициями, обычаями и т. д.) поведенческие отношения между людьми, складывающиеся в связи с существованием благ и касающиеся их использования. То есть, согласно основоположникам гражданского общества, «общественный договор, лежащий в основе происхождения государства, не создал никакого права. Он был заключен между людьми для того, чтобы гарантировать им соблюдение и защиту их естественных прав, в том числе и права собственности»⁷⁹². Еще дальше пошли термидорианцы времен французской революции, которые считали, что собственность – не естественное, а социальное право. Если правом голоса обладает тот, кто платит 10 ливров, писал один из современников, то у того, кто платит 20, должно быть 2 голоса, а 1000 ливров – 100 голосов. Если можно избирать того, кто платит 20 ливров, то тому, кто платит 40, надо отдавать предпочтение⁷⁹³. На что один из памфлетов той эпохи гласил: «Природа, без сомнения, не в большей мере создала собственников, чем дворян»⁷⁹⁴. Но вернемся к «естественному праву». Раз существование частной собственности обеспечивается только в рамках общественного договора, т. е. всем обществом, значит, частная собственность, сконцентрированная у немногих, должна приносить положительный эффект для всего общества. Здесь мы уходим еще глубже в теорию. Известно, что распыленная собственность идет в первую очередь на потребление, тем более в условиях полунатурального хозяйства феодального строя. Развитие промышленности, особенно на первоначальном этапе накопления капиталов, требует огромных инвестиционных ресурсов, которые можно получить только за счет сжатия потребления большинства общества для концентрации капиталов в руках немногих, мало того – уход от натурального хозяйства к рынку требует резкого повышения интенсификации труда – эксплуатации. На каких правовых основаниях меньшая часть общества может изъять средства у подавляющего большинства, обрекая его тем самым на нищету? Джон Локк дал ответ на этот вопрос в следующей формулировке: 1) индивиды имеют естественные права, которые превосходят по важности государственные; 2) правительство существует для обеспечения этих прав и обретает свою власть с согласия тех, кем оно управляет; 3) большинство не может изменить данные права, не нарушив принцип справедливости⁷⁹⁵. Противоречия этой формулировки Дж. Локка объясняются тем, что под индивидами, меньшинством он понимал только собственников, остальное большинство было только бесправной массой, оно не имели естественных прав. Таким образом, в гражданском обществе правительство да и само государство становится прислугой собственника и служит только для обеспечения его прав.

Мэдисон, «главный архитектор конституции» США, в 1829 г. декларировал: «Человек и собственность – это два важнейших субъекта, для которых должно функционировать правительство; права человека и права собственности – два объекта, для защиты которых должно быть учреждено правительство»⁷⁹⁶. И тут же Мэдисон указывал: «Единственная эффективная гарантия прав меньшинства должна базироваться на таких основаниях и структуре самого правительства, какие могли бы сформировать в определенной степени, прямо или косвенно орган защиты прав меньшинства»⁷⁹⁷. То есть Мэдисон, декларируя святость принципа прав человека, тут же противопоставлял их незыблемости прав меньшинства, владеющего собственностью. Права человека и права собственности вступали друг с другом в конфликт с первого же дня их появления на свет. Адам Смит писал об этом: «Приобретение крупной и обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства. В той мере, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится в действительности защитой богатых против бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, против тех, кто никакой собственности не имеет».

Правовым основанием частной собственности стал институт либерального гражданского правительства. Очевидно, что на том этапе развития общества институт абсолютной частной собственности, несмотря на все его издержки, был так же неизбежен, как и необходим для всего общества, ибо обеспечивал его общее развитие. По сравнению с предыдущим феодально-монархическим строем радикальный либеральный капитализм был огромным прогрессом – для своего времени. Но уже с середины XIX века с развитием индивидуума и общества стали все ярче проявляться родовые противоречия гражданского общества. О какой демократии – власти народа можно говорить, если либерально-капиталистическое государство защищает и обеспечивает права только меньшинства и дико боится большинства, т. е. того самого народа, от имени которого оно говорит. В речах основоположников либерализма Джона Локка, Мэдисона сквозит откровенный страх перед неимущим большинством – народом, от которого надо защищаться посредством всей мощи государственной машины. Энгельс в полном соответствии с «архитекторами» либерального гражданского государства утверждал: «Государство есть «особая сила для подавления». В. Ленин был ближе к практической деятельности и поэтому более прагматично определял смысл гражданского государства: «Формы буржуазных государств чрезвычайно разнообразны, но суть их одна: все эти государства являются так или иначе, но в последнем счете обязательно диктатурой буржуазии»⁷⁹⁸.

Демократия стала возможна только и исключительно с появлением социального ориентированного общества, когда государство стало служить большинству народа, лишь в этом случае вообще возможна та реальная, а не пропагандистско-либеральная демократия, которая лежала в основе становления капиталистическо-буржуазного строя. Сам Мэдисон был против перераспределительных функций государства. Конституция как «хартия свободы» предполагала предотвращение «произвольных изъятий у одних граждан ради блага других»⁷⁹⁹. И если за 100 лет до рассматриваемых событий эти принципы еще можно было считать прогрессивными, то уже в начале XX века эти либеральные принципы были уже не столько прогнившим реакционизмом, сколько откровенным преступлением перед обществом. Не зря именно на защиту этих принципов встал фашизм.

Но вернемся в теорию и попытаемся немного развить ее. А. Смит исходил из того, что «самое священное и неприкосновенное право собственности есть право на собственный труд, ибо труд есть первоначальный источник всякой собственности вообще»⁸⁰⁰. Но из классической первичной производственной функции известно, что, кроме труда, к факторам производства относится еще капитал и ресурсы (например, земля). В удельных показателях на душу населения производственная функция является не чем иным, как тем самым «естественным правом» собственности, которым изначально владеет каждый человек. При этом «естественное право» в данном случае разделяется на две – «личную» (труд) и «общественную» (капитал и ресурсы) – собственности. В «общественном договоре» владелец «естественных прав» отдает свои капиталы и ресурсы «частному собственнику».

Схема общественного договора

Естественное право -> Личная собственность

                                   \-> Общественная собственность - > Частная собственность

К «личной собственности» в той или иной мере можно отнести личный труд, таланты, образование, здоровье, предметы личного потребления, жилье, личный транспорт и т. д. Кстати, впервые на «личную собственность» указывает Сталинская конституция 1936 г. Бердяев писал: «Советская конституция 1936 г. создала самое лучшее в мире законодательство о собственности. Личная собственность признается, но в форме, не допускающей эксплуатации. Назрел новый душевный тип с хорошими и плохими чертами. Но свободы человека все еще нет»⁸⁰¹. В «общественную собственность» входят инвестиционные активы, ресурсы общества. В общем случае в гражданском обществе личная собственность становится зависимой от частной, поскольку не имеет собственных средств производства. Из указанных рассуждений вытекает политэкономическая сущность основных теорий собственности.

Трактовка основного постулата частной собственности в XX веке с появлением СССР и общественной собственности претерпела существенные изменения. С точки зрения демократического развития XXI века, морально оправданной может быть только одна трактовка основного постулата частной собственности: частный собственник - это управляющий общественной собственностью, осуществляющий свою деятельность на основании общественного договора. Общественная собственность передается обществом частному собственнику – пускай и неявным (традиционным) образом – в своеобразный «общественный кредит», по сути, сходный с тем, как государственная власть отдается в «кредит доверия» избранному парламенту. Если собственник или парламент не платят «по долгам», они обречены. Злоупотребление частным собственником «кредитом», полученным по общественному договору, ведет к деградации гражданского общества и установлению «экономического рабства». М. Вебер по этому поводу писал: «Мысли об обязательстве человека по отношению к доверенному ему имуществу, которому он подчинен в качестве управителя или даже своего рода «машины для получения дохода», ложится тяжелым грузом на всю его жизнь и замораживает ее. Чем больше имущество, тем сильнее, если аскетическое жизнеощущение выдержит искус богатства, чувство ответственности за то, чтобы имущество было сохранено в неприкосновенности и увеличено неустанным трудом во славу Божию»⁸⁰². Вернее, во благо всего общества. «Отсюда – отделение «дела» от дома, капитала от личного имущества»⁸⁰³.

Б. Франклин писал: «Остерегайся считать своей собственностью все, что ты имеешь, и жить сообразно с этим…»⁸⁰⁴

Именно массовое злоупотребление «общественным кредитом», восприятие частными собственниками этого «кредита» как «естественного права», принадлежащего только ему, превратило частных собственников в феодалов, рабовладельцев капитализма и привело к возникновению альтернативных теорий собственности. В противовес частной собственности, основой которой является индивидуализм, появилось другое – общественное представление о собственности. Представители раннего утопического коммунизма Т. Мор и Т. Кампанелла выступили не только против частной собственности, в которой они видели основу нищеты и неравенства, но и за упразднение собственности вообще. Эти мыслители описывали идеальное общество, основанное на принципах свободы, равенства, справедливости, общности имущества. Позднее подобного рода идеи развивались представителями утопического социализма А. Сен-Симоном, Ш. Фурье и Р. Оуэном… (Идею уничтожения частной собственности и обобществления средств производства в разное время развивали и другие мыслители, в частности Д. Уинстенли, Ж. Мелье, Г. Мабли, Э. Кабе, Т. Дезами, Вейтлинг. В России наиболее видными представителями утопического социализма были В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов.)⁸⁰⁵

С отрицанием абсолютного права частной собственности выступала даже церковь. «В конце прошлого века папа Лев XIII выступил с энцикликой Rerum novarum. К ее столетию Иоанн Павел II издал энциклику Centesimus Annus, в которой он, в частности, говорит: «Церковь учит, что собственность не является абсолютным правом, поскольку в ее природе как человеческого права содержится ее собственное ограничение… Частная собственность по самой своей природе обладает и социальным характером, основу которого составляет общее предназначение вещей». Особенно это касается собственности на землю: «Бог дал землю всему человеческому роду, чтобы она кормила всех своих обитателей, не исключая никого из них и не давая никому из них привилегий. Здесь первый корень всеобщего предназначения земных вещей». В энциклике 1987 г. Sollicitudo Rei Socialis папа камня на камне не оставляет от представления о частной собственности как естественном праве: «Необходимо еще раз напомнить этот необычный принцип христианской доктрины: вещи этого мира изначально предназначены для всех. Право на частную собственность имеет силу и необходимо, но оно не аннулирует значения этого принципа. Действительно, над частной собственностью довлеет социальный долг, то есть она несет в себе как свое внутреннее свойство социальную функцию, основанную как раз на принципе всеобщего предназначения имеющегося добра»⁸⁰⁶.

«Хотя православие избегало явного изложения социальных доктрин, в духовно-религиозном плане частная собственность всегда трактовалась как небогоугодное устроение. Красноречивый пример – перевод архиепископом Василием (Кривошеиным) поучений преподобного Симеона Нового Богослова (949-1022); в частности в Девятом «Огласительном слове» Симеон говорит: «Существующие в мире деньги и имения являются общими для всех, как свет и этот воздух, которым мы дышим, как пастбища неразумных животных на полях, на горах и по всей земле. Таким же образом все является общим для всех и предназначено только для пользования его плодами, но по господству никому не принадлежит…»⁸⁰⁷

Окончательное формирование к началу XX века теория общественной собственности приобрела в работах классиков марксизма-ленинизма. Они видели переход к общественной собственности как результат эволюционного развития общества в сторону нового типа общественных отношений (от капитализма к социализму). Энгельс писал: «…Частная собственность существовала не всегда; когда в конце Средних веков в виде мануфактуры возник новый способ производства, не укладывавшийся в рамки тогдашней феодальной и цеховой собственности, эта мануфактура, уже переросшая старые отношения собственности, создала для себя новую форму собственности – частную собственность… теперь благодаря развитию крупной промышленности… эти могучие, легко поддающиеся увеличению производительные силы до такой степени переросли частную собственность и буржуа, что они непрерывно вызывают сильнейшие потрясения общественного строя. Поэтому лишь теперь уничтожение частной собственности стало не только возможным, но даже совершенно необходимым»⁸⁰⁸.

Частная собственность подвергалась самой радикальной критике. Маркс писал: «Если всякое нарушение собственности без различия, без более конкретного определения есть кража, то не является ли в таком случае всякая частная собственность кражей? Разве, владея частной собственностью, я не исключаю из владения этой собственностью всякого другого?»⁸⁰⁹ Энгельс не отставал: «Выражение «национальное богатство» появилось впервые благодаря стремлению либеральных экономистов к обобщениям. Пока существует частная собственность, выражение это не имеет смысла. «Национальное богатство» англичан очень велико, и все же они – самый бедный народ в мире. Надо или вовсе отбросить это выражение, или принять такие предпосылки, при которых оно получило бы смысл»⁸¹⁰. «…Пока продолжает существовать основная форма отчуждения, частная собственность, до тех пор интерес необходимо должен быть частным интересом и его господство должно проявляться как господство собственности. Уничтожение феодального рабства сделало «чистоган единственной связью между людьми». Собственность – природное, бездушное начало, противостоящее человеческому, духовному началу – возводится благодаря этому на трон, и в конечном счете, чтобы завершить это отчуждение, деньги – отчужденная, пустая абстракция собственности,- делаются властелином мира. Человек перестал быть рабом человека и стал рабом вещи; извращение человеческих отношений завершено…»⁸"

«В чем состоит право человека на частную собственность? – задавался вопросом Маркс.- Статья 16 (французской конституции 1793 г.) гласила: «Правом собственности называется право каждого гражданина пользоваться и располагать по своему усмотрению своим имуществом, своими доходами, плодами своего труда и своего усердия». Право человека на частную собственность есть, следовательно, право по своему усмотрению (a son gre), безотносительно к другим людям, независимо от общества, пользоваться своим имуществом и располагать им; оно – право своекорыстия. Эта индивидуальная свобода, как и это использование ее, образует основу гражданского общества. Она ставит всякого человека в такое положение, при котором он рассматривает другого человека не как осуществление своей свободы, а наоборот, как ее предел»⁸¹².

Манифест Коммунистической партии гласил: «Вы приходите в ужас от того, что мы хотим уничтожить частную собственность. Но в вашем нынешнем обществе частная собственность уничтожена для девяти десятых его членов; она существует именно благодаря тому, что не существует для девяти десятых… с того момента, когда личная собственность не сможет превратиться в буржуазную собственность,- с этого момента, заявляете вы, личность уничтожена. Вы сознаетесь, следовательно, что личностью вы не признаете никого, кроме… буржуазного собственника. Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможность посредством этого присвоения порабощать чужой труд. Выдвигали возражение, будто с уничтожением частной собственности прекратится всякая деятельность и воцарится всеобщая леность. В таком случае буржуазное общество должно было бы давно погибнуть от лености, ибо здесь тот, кто трудится, ничего не приобретает, а тот, кто приобретает, не трудится»⁸¹³. «Отличительной чертой коммунизма является не отмена собственности вообще, а отмена буржуазной собственности… если капитал будет превращен в коллективную, всем членам общества принадлежащую собственность, то это не будет превращением личной собственности в общественную. Изменится лишь общественный характер собственности. Она потеряет свой классовый характер»⁸¹⁴.

Манифест продолжал: «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил. Это может, конечно, произойти лишь при помощи деспотического вмешательства в право собственности и в буржуазные производственные отношения…»⁸¹⁵ Несколько раньше Энгельс раскрывал механизм реализации этих мер, которые носили последовательно-эволюционный характер: «Ограничение частной собственности: прогрессивный налог, высокий налог на наследства, отмена наследования в боковых линиях (братьев, племянников и т. д.), принудительные займы и т. д. Постепенная экспроприация… частью посредством конкуренции со стороны государственной промышленности, частью непосредственно путем выкупа ассигнатами»⁸¹⁶. Однако тут же Энгельс указывал: «Стоит только произвести первую радикальную атаку на частную собственность, и пролетариат будет вынужден идти все дальше, все больше концентрировать в руках государства весь капитал, все сельское хозяйство, всю промышленность, весь транспорт и весь обмен… когда весь капитал, все производство, весь обмен будут сосредоточены в руках нации, тогда частная собственность отпадет сама собой, деньги станут излишними…»⁸¹⁷

Но полное отрицание частной собственности нивелирует основы развития и прогресса – конкуренцию и личный интерес, заводя общество в тупик. Кроме того, концентрация прав собственности в руках государства на этапе социализма делает его заложником этих прав, т. е. все риски, связанные с использованием собственности, будут перекладываться на все государство… Выдающийся русский экономист начала XX века С. Шарапов в этой связи справедливо критиковал марксистов: «Социализм, ратующий против исключительных прав капитала ради таких же исключительных прав труда, то есть желающий заменить деспотизм капитала деспотизмом труда, логически не может кончить ничем иным, кроме разрушения всего государственно-общественного строя…»⁸¹⁸

Мы опять возвращаемся к тому, что Маркс и Энгельс, подвергая жесткой, справедливой критике существовавшие в те времена буржуазные нравы, не предлагали ничего взамен. Тезисы Маркса и Энгельса в этом случае выглядели бы полным популизмом и демагогией, если к ним не относиться как к идеологии, своего рода новой религии. Ведь даже национализация, в понимании марксистов, не уничтожает капиталистический строй, а означает лишь становление государственного капитализма. В идеале для Маркса «способ производства, присвоения и обмена будет приведен в соответствие с общественным характером средств производства»⁸¹⁹. Что это, как не абсолютная абстракция, больше схожая с религиозным постулатом, чем с реальным законов человеческого развития? Марксовский коммунизм не более чем царство Божие на земле и в этом плане ничем не отличается от любой другой религии, дающей только нравственные ориентиры, но не дающей и не могущей дать практических рекомендаций.

Об этом же писал и Ленин: «Все, что мы знали, что нам точно указывали лучшие знатоки капиталистического общества, наиболее крупные умы, предвидевшие развитие его, это то, что преобразование должно исторически неизбежно произойти по такой-то крупной линии, что частная собственность на средства производства осуждена историей, что она лопнет, что эксплуататоры неизбежно будут экспроприированы… Это мы знали, когда брали власть для того, чтобы приступить к социалистической реорганизации, но ни форм преобразования, ни темпа быстроты развития конкретной реорганизации мы знать не могли. Только коллективный опыт, только опыт миллионов может дать в этом отношении решающие указания…»⁸²⁰ Здесь Ленин отчетливо понимал, что переход к общенародной собственности – это дело далеко даже не завтрашнего дня:

«Ясно, что для полного уничтожения классов надо не только свергнуть эксплуататоров, помещиков и капиталистов, не только отменить их собственность, надо отменить еще и всякую частную собственность на средства производства, надо уничтожить как различие между городом и деревней, так и различие между людьми физического и людьми умственного труда. Это – дело очень долгое. Чтобы его совершить, нужен громадный шаг вперед в развитии производительных сил…»⁸²¹ То есть переход к социализму, по Ленину, является результатом долгого эволюционного развития, включающего в себя создание соответствующей экономической базы, и даже в этом случае результат непредсказуем, поскольку в вопросе о собственности он предлагал опираться на опыт миллионов, т. е. осуществлять свою политику не доктринерским, а эмпирическим путем.

Но этот эмпирическо-эволюционный путь в России 1917 г. был поставлен в жесткие рамки действительности. Троцкий писал: «Революция была бы, вероятно, более гуманной, если бы пролетариат имел возможность «откупиться от всей этой банды», как выразился некогда Маркс. Но капитализм во время войны возложил на трудящихся слишком великое бремя долгов и слишком глубоко подорвал почву производства, чтобы можно было серьезно говорить о таком выкупе, при котором буржуазия молчаливо примирилась бы с переворотом. Массы слишком много потеряли крови, слишком исстрадались, слишком ожесточились, чтобы принять такое решение, которое им было бы не под силу экономически»⁸²².

Кроме того, М. Вебер правильно замечает еще одно коренное отличие русской революции от буржуазных революций в Западной Европе: к моменту первой революции в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол даже для представителей буржуазии в либеральном движении. Это понятие даже не фигурирует среди главных программных требований этого движения. Как пишет один из исследователей трудов Вебера, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции»⁸²³. Мы уже говорили о причинах этого явления в первом томе «Тенденций» – класс буржуазии в России был слишком тонок по сравнению с Западом. Но вернемся в начало века.

Национализация земли

Национализация земли на начальном этапе Октябрьской революции носила чисто реквизиционный, но не социалистический, а скорее, профеодальный характер. Фактически это было возвращение к нормам доримского права, действовавшим в Средние века во многих странах Европы и гласившим, что «земля должна принадлежать обществу и сдаваться в аренду тем, кто ее обрабатывает»¹. В «Декрете о земле» (8 ноября 1917 г.) указывалось: «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа… Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные со всем их живым и мертвым инвентарем… переходят в распоряжение волостных земельных комитетов уездных советов крестьянских депутатов»⁸²⁴. Может показаться, что национализация земли являлась логичным следствием большевистской идеологии, однако на самом деле большевики издавали «Декрет о земле» против своей воли, подчинившись в данном случае крестьянской стихии…

Эта крестьянская стихия впервые на деле развернула свой лозунг «земли и воли» во время революции 1905 г. в массовых погромах помещичьих имений. Т. Шанин давал обзор выступлений делегатов двух съездов Всероссийского крестьянского союза в 1905 г., на которых было достигнуто общее согласие относительно идеального будущего. «Крестьянские делегаты продемонстрировали высокую степень ясности своих целей. Идеальная Россия их выбора была страной, в которой вся земля принадлежала крестьянам, была разделена между ними и обрабатывалась членами их семей без использования наемной рабочей силы. Все земли России, пригодные для сельскохозяйственного использования, должны были быть переданы крестьянским общинам, которые установили бы уравнительное землепользование в соответствии с размером семьи или «трудовой нормой», т. е. числом работников в каждой семье. Продажу земли следовало запретить, а частную собственность на землю – отменить»⁸²⁵.

^IЭта теория получила развитие в тезисе «общественного владения землей и частного ею пользования», сторонниками которой были, например, Г. Джордж в 1879 г., С. Гезель в 1904 г., Е. Отани в 1981 г., М. Кеннеди в 1985 г… (Henry George, Progress and Poverty, San Francisco, 1879; Yoshito Otani, Die Bodenfrage und ihre Losung, Arrow Verlag Gesima Vogel, Hamburg, 1981; M. Кеннеди. Деньги без процентов и инфляции- Швеция, Lilalex 1993,96 с, с. 33.)

Кадеты выступили с наиболее умеренной аграрной программой, в которую входило платное, принудительное отчуждение сравнительно небольшой части помещичьих земель, обрабатываемых без привлечения наемного труда и имевших урожайность ниже, чем у окрестных крестьян. Но, как пишет Витте, «все министры высказались против мысли о принудительном отчуждении частновладельческих земель как мере для увеличения крестьянского землевладения, причем как главный довод всеми выставлялся принцип неприкосновенности и «святости» частной собственности; я присоединился к заключениям моих коллег, но выразил сомнение в возможности объяснить народу неосуществимость принудительного отчуждения частновладельческих земель после того, как все великое освобождение крестьян было основано на этом принципе платного, принудительного отчуждения; такая мера в настоящее время, по моему мнению, невозможна, потому что она способна окончательно поколебать и без того расшатанное финансовое и экономическое положение России войной и смутою»⁸²⁶. О том же говорил и Вебер – либеральная аграрная реформа, которой требовали кадеты, «по всей вероятности, мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян». Столыпин в 1907 г. с трибуны Думы заявлял: «…С этой кафедры, господа, была брошена фраза: «Мы пришли сюда не покупать землю, а ее взять». (Голоса: верно, правильно!)… Насилия допущены не будут. Национализация земли представляется правительству гибельною для страны, а проект партии народной свободы (кадетов), то есть полуэкспроприация, полунационализация, в конечном выводе, по нашему мнению, приведет к тем же результатам, как и предложения левых партий»⁸²⁷.

Мало того что национализация земли подрывала правовые основы общества, вела к анархии и революции, но и с экономической точки зрения она была полностью бессмысленной. Об этом Столыпин говорил в той же своей речи «Об устройстве быта крестьян и о праве собственности»: «Поголовное разделение всех земель едва ли может удовлетворить земельную нужду на местах… придется отказаться от мысли наделить землей весь трудовой народ и не выделять из него известной части населения в другие области труда. Это подтверждается и другими цифрами, подтверждается из цифр прироста населения… Россия, господа, не вымирает; прирост ее населения превосходит прирост всех остальных государств всего мира, достигая на 1000 человек 15 в год… Так что для удовлетворения землей одного только прирастающего населения, считая по 10 дес. на один двор, потребно было бы ежегодно 3 500 000 дес.»⁸²⁸. Таких запасов свободной пахотной земли не было даже в огромной России.

Тем не менее при выборах во II Государственную Думу крестьяне слали своим депутатам наказы, анализ которых приводит Т. Шанин: (146 документов Крестьянского союза, 458 наказов и 600 петиций во II Думу и т. д.). «Фундаментальная однородность требований по главным вопросам в наказах, полученных из самых разных мест России, поразительна. Обобщенные данные, опубликованные историком С. Дубровским, таковы. Требование отмены частной собственности на землю содержались в 100% документов, причем 78% хотели, чтобы передача земли крестьянам была проведена Думой. 59% требовали закона, запрещающего наемный труд в сельском хозяйстве, 84% требовали введения прогрессивного прямого подоходного налога. Среди неэкономических требований выделяются всеобщее бесплатное образование (100% документов), свободные и равные выборы (84%)»⁸²⁹.

Всего через год после начала войны, в середине 1915 г., стали проявляться признаки «русского бунта», когда крестьяне снова, как и десять лет назад, стали захватывать помещичьи земли. Февральская революция привела к тому, что уже к октябрю почти все помещичьи земли были захвачены крестьянами, а стихия перебросилась на спонтанное раскулачивание столыпинских хуторян и расказачивание богатых землей казаков. Р. Робинc, возглавивший американскую миссию Красного Креста, утверждал, что Запад должен заставить Временное правительство распределить землю между крестьянами – это единственный способ выбить почву из-под Ленина, перехватить лозунг «Мир, земля, хлеб» и восстановить боевую мощь русской армии. Нокс был категорически против поддерживаемых американцем реформ, считая, что они могут вызвать цепную реакцию: «Распределите землю в России сегодня, и через два года вы будете делать то же самое в Англии»⁸³⁰.

После Октябрьской революции вопрос о земле приобрел ключевое значение – за ним стояло 85% населения. В армию, пишет Деникин, «приезжало много прожектеров с планами спасения России. Был у меня, между прочим, и нынешний большевистский «главком», тогда генерал, П. Сытин. Предложил для укрепления фронта такую меру: объявить, что земля – помещичья, государственная, церковная – отдается бесплатно в собственность крестьянам, но исключительно тем, которые сражаются на фронте. «Я обратился,- говорил Сытин,- со своим проектом к Каледину, но он за голову схватился: «Что вы проповедуете, ведь это чистая демагогия!»⁸³¹ Между тем аналогичную программу месяцем раньше предлагал генерал Корнилов в качестве одного из пунктов своей диктаторской программы¹.

^IСхожую программу реализовал Кромвель во время Английской революции, разделив между солдатами революционной армии земли, захваченные в Ирландии.

Позиция самого Деникина отражена в его в манифесте от 5 апреля 1919 г.: «Полное разрешение земельного вопроса для всей необъятной России будет принадлежать законодательным учреждениям, через которые русский народ выразит свою волю». Другими словами, надо ждать чего-либо вроде Учредительного собрания, которое будет собрано после победы над большевиками. Но жизнь не ждет, говорится далее в манифесте, и необходимо принять меры, которые должны сводиться к следующему:

а) обеспечение интересов трудящихся;

б) сохранение за собственниками их прав на землю;

в) часть земли может переходить от прежних владельцев (помещиков) к малоземельным путем или добровольных соглашений, или принудительно, но обязательно за плату;

г) казачьи земли отчуждению не подлежат.

«Таким образом,- пишет Егоров,- по этому закону крестьяне должны были вернуть помещикам полученную ими за время советской власти землю и ничего не получить взамен, так как неизвестно, кто должен производить отчуждение и определять в каждом отдельном случае порядок перехода земли к крестьянам; да, кроме того, никакой платы за землю малоземельные крестьяне внести были не в состоянии. В дальнейшем Деникин совсем уже переходит все грани и возвращает свою «Великую Россию» к эпохе крепостничества, устанавливая барщину: третий сноп и половина трав помещику. А потому нет ничего удивительного в том, что крестьянство окончательно отходит от Доброволии»⁸³¹. «С продвижением армий Юга в глубь Украины и РСФСР помещики возвращались «к себе» в имения, и начиналась жесточайшая расправа с крестьянством с помощью доблестных добровольческих войск и специальных карательных отрядов. Деникин и Лукомский в своих воспоминаниях скорбят об этом печальном факте. Деникин даже отдавал грозные приказы, воспрещавшие «насилия». Но ведь им же изданный закон толкал на это помещиков»⁸³³.

В. Шульгин в это время писал из Одессы в своих «еретических мыслях»: «Я думаю, что без решения аграрного вопроса ничего не будет. Наш мужик при всем своем варварстве здоров душой и телом, невероятно настойчив в своих основных требованиях. Наши помещики дряблы и телом и духом, и здоровый эгоизм собственника, столь сильный у англичанина и француза, в значительной степени ими утрачен. У меня появилось внутреннее убеждение, что бороться в этом отношении бесполезно. Но если землю все равно надо отдать, то возникает вопрос: правильно ли мы идем, откладывая этот вопрос до воссоздания России? Ведь главное препятствие этого воссоздания и есть эта проклятая земля»⁸³⁴.

В основе большевистского «Декрета о земле» лежал проект аграрного закона эсеровской партии, которую отражал один из ее идеологов П. Вихляев: «Частной собственности на землю не должно существовать, земля должна перейти в общую собственность всего народа – вот основное требование русского трудового крестьянства»⁸³⁵. 25 мая 1917 г. Всероссийский съезд крестьян в Петрограде отклонил проект резолюции кадетов о частной собственности на землю и 80% голосов поддержал резолюцию эсеров об «общенародной собственности». В «Известиях крестьянских советов» 19 августа 1917 г. была опубликована сводка 242 наказов избирателей своим представителям на первом Всероссийском съезде крестьян. Сводный наказ гласил: «Право частной собственности на землю отменяется навсегда». «Право пользования землею получают все граждане… желающие обрабатывать ее своим трудом». «Наемный труд не допускается». «Землепользование должно быть уравнительным, т. е. земля распределяется между трудящимися, смотря по местным условиям, по трудовой или потребительской норме». Ленин писал в августе: «Крестьяне хотят оставить у себя мелкое хозяйство, уравнительно его нормировать… периодически снова уравнивать…» В ноябре 1917 года крестьянство проголосовало на выборах в Учредительное собрание за эсеровских кандидатов, выступавших с программой национализации земли, чем и обеспечило им победу.

Таким образом, эсеры в вопросе о национализации земли шли гораздо дальше большевиков, которые выступали за национализацию только помещичьей собственности и даже не планировали национализации всей земли. Согласно большевистской идеологии, национализации должен был предшествовать длительный период накопления и развития производительных сил, деревня должна была экономически созреть для национализации. Но крестьянский характер революции в России вынудил большевиков одним из первых законов издать эсеровский «Декрет о земле». Однако при этом ключевой эсеровской тезис о национализации всей земли был фактически дезавуирован Лениным.

Троцкий по этому поводу пишет: «…Основной доклад (Ленина по декрету «О земле») вообще умалчивает о новой форме собственности на землю. Даже и не слишком педантичный юрист должен прийти в ужас от того факта, что национализация земли, новый социальный принцип всемирно-исторического значения, устанавливается в порядке инструкции к основному закону. Но тут нет редакционной неряшливости. Ленин хотел как можно меньше связывать априорно партию и советскую власть в неизведанной еще исторической области. С беспримерной смелостью он и здесь сочетал величайшую осторожность. Еще только предстояло определить на опыте, как сами крестьяне понимают переход земли «во всенародное достояние». Рванувшись далеко вперед, надо было закреплять позиции и на случай отката: распределение помещичьей земли между крестьянами, не обеспечивая само по себе от буржуазной контрреволюции, исключало, во всяком случае, феодально-монархическую реставрацию»⁸³⁶.

Сам Ленин говорил «Мы не можем обойти… постановление народных низов, хотя бы мы были с ними не согласны… Мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам… Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность в том, что помещиков в деревне больше нет, и пусть сами крестьяне решают все вопросы и сами устраивают свою жизнь». Оппортунизм? Нет, революционный реализм»⁸³⁷,- заключает Троцкий. По выражению того же Деникина, «Декрет о земле» стал аналогом «Брестского мира» в деревне. «Декрет о земле», по мнению Милюкова, сохранил русскую государственность, которой угрожала крестьянская революция. «Декрет о земле» стал таким образом компромиссом с крестьянством и отвечал не столько целям и задачам большевиков, сколько вековым мечтам русского крестьянства и являлся неизбежной уступкой его «бессмысленной», но всемогущей в то время стихийной силе. Приведет это через десять лет в итоге к самым печальным последствиям – за все приходится платить…

Промышленность

Национализация промышленности в России после Октябрьской революции демонстрирует другой тип национализации – мобилизационный. Он широко практиковался в России еще задолго до войны и выражался в выкупе частных железных дорог в казну. При Бунге было выкуплено 1344 версты, при Вышнеградском – 5858 верст, при Витте – 14 116 верст, то есть почти столько же, сколько верст рельсового пути было вновь построено частными обществами. Мотивом выкупа частных железных дорог являлось стремление руководить экономическим развитием страны. Сохранение некоторых дорог в руках частных обществ являлось лишь уступкой необходимости… Правительство полностью регулировало железнодорожные тарифы, приобретая тем самым влияние на направление торговли и, в частности, на усиление экспорта. Госрегулирование пассажирским тарифом привело к ускоренному развитию пассажирского движения.

Первая мировая и Гражданская войны до крайности обострили необходимость государственного вмешательства в экономику. Пример Великобритании давал Д. Ллойд Джордж в 1915 г.: «Мы оборудовали в различных частях страны 16 национальных заводов. Надзор за ними и управление будет в руках нации. Мы снабжаем эти заводы необходимыми машинами и рабочей силой. Часть этих машин получена непосредственно по заказам от машиностроительных заводов, часть – путем реквизиции у существующих фирм… Преимущество национального завода по производству снарядов перед кооперацией (частными заводами) нескольких существующих предприятий заключается в большей экономии средств. Мы убеждены, что сможем производить снаряды по гораздо более низкой цене, чем сейчас получаем их. Возможен будет лучший контроль, легче будет установить надзор за ходом работ и, как мы полагаем, будет меньше трений с рабочими. Мы полагаем, что рабочие, может быть, охотнее согласятся отказаться от своих стесняющих их обычаев, работая на национальных заводах, где трудно предположить, что кто-либо извлечет выгоду, кроме нации… Мы распорядились подчинить непосредственному контролю правительства все наиболее значительные машиностроительные предприятия… мы вынуждены немедленно оборудовать 10 больших национальных заводов в добавление к шестнадцати существующим. Это будут правительственные предприятия, руководимые правительством…»⁸³⁸ В Англии во время войны был введен контроль за уровнем заработной платы рабочих и прибылей предпринимателей, могли конфисковываться любые ресурсы и производственные мощности. Ллойд Джордж в 1915 г. заявлял: «Можем ли мы достичь этой важнейшей цели, не применяя на время войны дальнейших принудительных мероприятий, которым должны беспрекословно подчиняться все граждане? Что касается предпринимателей, то, как я уже указал, мы решили, что возможность прибегать к мерам принуждения имеет существенное значение для наилучшего использования их ресурсов…»⁸³⁹ Напомним, что Англия в 1915 г. еще даже толком не вступила в войну…

В России можно выделить пять основных волн мобилизационной национализации, прошедших в 1914-1920 гг.:

Первая волна национализации. С самого начала войны царское правительство столкнулось с развалом промышленности, не способной обеспечить нужды фронта и тыла. Деникин писал: «…Уже к октябрю 1914 года иссякли запасы для вооружения пополнений, которые мы стали получать на фронте сначала вооруженными на 7ю, потом и вовсе без ружей. Главнокомандующий Юго-Западным фронтом телеграфировал в Ставку: «Источники пополнения боевых припасов иссякли совершенно. При отсутствии пополнения придется прекратить бой и выводить войска в самых тяжелых условиях…»⁸⁴⁰ «Лошади дохли от бескормицы, люди мерзли без сапог и теплого белья и заболевали тысячами; из нетопленых румынских вагонов, не приспособленных для больных и раненых, вынимали окоченелые трупы и складывали, как дрова, на станционных платформах»⁸⁴¹.

В то же время начальник Главного артиллерийского управления ген. Маниковский докладывал царю о массовых злоупотреблениях среди российских промышленников, завышавшим цены на свою продукцию. Так, только по артиллерийским выстрелам переплата к исходу 1916 г. составила 1094 млн. рублей… Если на казенном заводе 122-мм шрапнель обходилась в 15 рублей, то частный завод получал 35 рублей, 76-мм – соответственно 10 и 15 рублей, 152-мм фугас – 42 и 70 рублей и т. д. Трехдюймовая пушка стоила 7 тыс. и 12 тыс. рублей… Маниковский указывал: «Наша промышленность, особенно металлообрабатывающая, взвинтила цены на все предметы боевого снабжения до степени ни с чем не сообразной… Хотя при сравнении заготовочных цен наших союзников с ценами нашей частной промышленности и выясняется, насколько дешевле им обходятся предметы боевого снабжения в сравнении с нами, но все же следует отметить, что в общем гг. промышленники – и наши, и в союзных странах – проявили неумеренные аппетиты к наживе»⁸⁴².

Действительно «сверхприбыли не стеснялись грести предприниматели и во Франции, и в Германии, и в Англии. Так, французские фирмы по производству стали за год увеличили барыши вчетверо. А когда во Франции решили ввести дополнительный налог на сверхприбыли, то прикинули, что увеличение дохода фирм на 20-30% по сравнению с довоенным надо считать не «сверх», а «нормальным». И взяточничество там было вполне легальным – чиновнику, ведавшему распределением заказов, предлагали «войти в долю» (по французским законам это не возбранялось), и парижские бизнесмены даже удивлялись, почему русские военные представители отвергают подобные предложения»⁸⁴³. В Англии предприниматели для извлечения дополнительной прибыли задерживали поставки в ожидании повышения цен или снижали расценки в ответ на повышение рабочими выработки, к чему призывало рабочих правительство. При контроле за прибылью для внутреннего рынка на экспортные поставки для союзников норма прибыли повышалась в среднем на 20%. При этом и во Франции и в Англии действовали строгие законы, ограничивающие рост заработной платы… В России существовали свои механизмы получения сверхприбыли и «чиновничьей доли», чему способствовало распределение заказов военного министерства через «общественные» Военно-промышленные комитеты; многие заказы просто разворовывались, а в России даже отсутствовала статья о наказании за коррупцию.

«В конце ноября 1916 года с кафедры Государственной Думы были оглашены некоторые «военные прибыли» за отчетные 1915-1916 годы. Товарищество Рябушинских – 75% чистой прибыли; Тверская мануфактура – 111%; Товарищество меднопрокатного завода Кольчугина – 12,2 миллионов рублей при основном капитале 10 миллионов»⁸⁴⁴.

Главное артиллерийское управление под руководством ген. Маниковского, разработало программу мобилизации промышленности, которая тесно перекликалась с «тезисами» Ленина: «Все воюющие государства, испытывая крайние тяготы и бедствия войны, испытывая – в той или иной мере – разруху и голод, давно наметили, определили, применили, испробовали целый ряд мер контроля, которые почти всегда сводятся к объединению населения, к созданию или поощрению союзов разного рода при участии представителей государства, при надзоре с его стороны и т. п. Все такие меры контроля общеизвестны, об них много говорено и много писано, законы, изданные воюющими передовыми державами и относящиеся к контролю, переведены на русский язык или подробно изложены в русской печати… Если бы действительно наше государство хотело деловым, серьезным образом осуществлять контроль, если бы его учреждения не осудили себя своим холопством перед капиталистами на «полную бездеятельность», то государству оставалось бы лишь черпать обеими руками из богатейшего запаса мер контроля, уже известных, уже примененных. Единственной помехой этому – помехой, которую прикрывают от глаз народа кадеты, эсеры и меньшевики,- было и остается то, что контроль обнаружил бы бешеные прибыли капиталистов и подорвал бы эти прибыли»⁸⁴⁵.

Яковлев в своей книге приводит один примечательный диалог между Николаем II (Н) и начальником ГАУ А. Маниковским (М):

«Н.: На вас жалуются, что вы стесняете самодеятельность общества при снабжении армии.

М.: Ваше величество, они и без того наживаются на поставке на 300%, а бывали случаи, что получали даже более 1000% барыша.

Н.: Ну и пусть наживают, лишь бы не воровали.

М.: Ваше величество, но это хуже воровства, это открытый грабеж.

Н.: Все-таки не нужно раздражать общественное мнение».

Яковлев приходит к вполне вероятному выводу, что Николай стремился откупиться от буржуазии «в экономическом отношении, чтобы ослабить ее политическое давление»⁸⁴⁶.

Такое «умиротворение» либеральной общественности и буржуазии, за счет разорения экономики государства привело к резкому обнищанию населения, на что рабочие ответили резким увеличением количества стачек; если в августе – декабре 1914-го, по официальным данным, их было – 70, то в 1915-м – 957, а в 1916-м – 1416. Деникин писал: «В экономическом отношении эта милитаризация промышленности легла тяжким бременем на население, ибо, по исчислениям министра Покровского, армия поглощала 40-50% всех материальных ценностей, которые создавала страна. Наконец, в социальном отношении война углубила рознь между двумя классами, торгово-промышленным и рабочим, доведя до чудовищных размеров прибыли и обогащение первых и ухудшив положение вторых приостановкой некоторых профессиональных гарантий ввиду военного положения, прикреплением военнообязанных к определенным предприятиям и более тяжелыми условиями жизни ввиду общего повышения цен и ухудшения питания»⁸⁴⁷.

Тем не менее, как пишет Деникин: «Кровавый опыт привел, наконец, к простой идее мобилизации русской промышленности. И дело, вырвавшееся из мертвящей обстановки военных канцелярий, пошло широким ходом… Я по непосредственному опыту, а не только по цифрам имею полное основание утверждать, что уже к концу 1916 года армия наша, не достигнув, конечно, тех высоких норм, которые практиковались в армиях союзников, обладала все же вполне достаточными боевыми средствами»⁸⁴⁸. Одной из мер стала национализация в 1916 г. обанкротившегося вследствие финансовых махинаций Путилова, приведшая к крупномасштабным стачкам (бастовало свыше 20 тыс. человек) Путиловского завода. До этого завод почти не делал шестидюймовых снарядов, после национализации он стал подавать почти половину всего изготовленного в России количества этих зарядов. После мобилизации оборонной промышленности к 1917 г. военное производство в России выросло в 2,3 раза, полностью удовлетворяя потребности фронта в оружии и боеприпасах. Производство одних снарядов выросло в 40 раз. Снарядов наделали столько, что их хватило на всю Гражданскую войну, и даже в 1941 г. Красная Армия использовала шрапнели 1917 года выпуска.

Однако сам Маниковский напишет о дальнейшей судьбе своей «Программы» мобилизации промышленности: усилия ГАУ «находили лишь слабый отклик в правительственных кругах, а, напротив, гг. промышленники пользовались там особым покровительством и всегда умели находить верный путь к осуществлению своих планов… Лучшей иллюстрацией к этому может служить то обстоятельство, что тотчас же после февральского переворота гг. промышленники настояли на образовании особой комиссии с преобладанием их для уничтожения казенного строительства, что и было ими успешно выполнено»⁸⁴⁹.

Вторая волна национализации. Действительно, после Февральской революции первым делом либеральная демократия сняла все государственные ограничения на частный бизнес, что привело к бешеному росту спекуляции и инфляции. Так, например, министр юстиции Временного правительства В. Переверзев на III съезде военно-промышленных комитетов в мае 1917 г. докладывал: «Спекуляция и самое беззастенчивое хищничество в области купли-продажи заготовленного для обороны страны металла приняли у нас такие широкие размеры, проникли настолько глубоко в толщу нашей металлургической промышленности и родственных ей организаций, что борьба с этим злом, которое сделалось уже бытовым явлением, будет не под силу одному обновленному комитету металлоснабжения»⁸⁵⁰.

С другой стороны, в промышленности «повторилась история с командным составом армии: организационно-технический аппарат был разрушен. Началось массовое изгнание лиц, стоявших во главе предприятий, массовое смещение технического и административного персонала. Устранение сопровождалось оскорблениями, иногда физическим насилием, как месть за прошлые фактические и мнимые вины. Часть персонала уходила добровольно, не будучи в состоянии переносить того тяжелого нравственного положения, в которое ее ставила рабочая среда. При нашей бедности в технически образованных людях эти методы грозили непоправимыми последствиями. Как и в армии, комитеты избирали и ставили на места ушедшего персонала зачастую совершенно неподготовленных и невежественных людей. Местами рабочие захватывали всецело в свои руки промышленные предприятия – без знания управления ими, без оборотных средств, ведя их к гибели, а себя – к безработице и обнищанию. В уральской промышленности, например, из 20 руководителей предприятий к середине 1917 года осталось 4»⁸⁵¹.

Милюков оправдывал провал либеральной экономической политики Временного правительства тем, что «особенно разрушительное влияние на промышленность оказали чудовищные требования повышения заработной платы, не сообразованные ни с ценой жизни, ни с продуктивностью труда, ни с реальными платежными способностями предприятий,- требования, значительно превосходившие всякие сверхприбыли… Сообразно с таким направлением промышленной деятельности и психологии рабочих масс, предприятия стали гибнуть, в стране появился громадный недостаток предметов первой необходимости, и цена на них возросла до крайних пределов. Как один из результатов такого расстройства хозяйственной жизни страны – рост цен на хлеб и нежелание деревни давать городу продовольствие»⁸⁵². Милюков приводит следующий пример: «В Донецком бассейне 18 металлургических предприятий, владея основным капиталом в 195 млн. рублей, за последний год получили 75 млн. валовой прибыли и выдали дивиденд на 18 млн. руб.; между тем рабочие требовали увеличения заработной платы на 240 млн. Промышленники в ответ предлагали прибавку в сумме 64 млн., но рабочие и слышать не хотели об этом»⁸⁵³.

Но были и другие примеры. Так, Суханов писал: «Пароходная фирма, имевшая за год прибыль в 2,5 млн. рублей, объявила локаут рабочим и служащим, предъявившим требование прибавок в общей сумме на 36 тыс. рублей»⁸⁵⁴. Объявление локаутов и закрытие предприятий в ответ на требования рабочих о повышении заработной платы стали повсеместными. И объяснялись они не столько требованиями рабочих, сколько темпами роста инфляции, при которых промышленное производство становилось экономически невыгодным. С другой стороны, рост цен на товары первой необходимости значительно превышал общий уровень инфляции, именно поэтому требования о преимущественном росте заработной платы опережали сверхприбыли промышленников. Временное правительство своей либеральной политикой всего за два месяца само загнало себя в тупик. С апреля 1917 г. начинается всплеск закрытия крупных и средних предприятий – почти по 70 ежемесячно.

В мае 1917 года было закрыто 108 заводов. «Московская металлообрабатывающая промышленность уже в апреле снизила выпуск продукции на 32%, производительность петроградских фабрик и заводов снизилась на 20-40%, добыча угля и общая производительность Донецкого бассейна к июлю – на 30% и т. д. Расстроилась добыча нефти на бакинских и грозненских промыслах». Летом простаивали уже 40% металлургической промышленности и 20%) – текстильной, к июлю было закрыто 20%) всех петроградских промышленных заведений. Временное правительство в этих условиях было вынуждено расширить регулирующую деятельность государства, введя госмонополию на ключевые продукты питания и потребительские товары, в том числе и на уголь. В это время кризис начинал приобретать обвальный характер. Промышленное производство за 1914-1917 годы сократилось на четверть: спад добычи железной руды составил 43%о, выплавки стали – 28%, производства хлопчатобумажных тканей – 47%, на треть упал сбор зерна⁸⁵⁵.

Количество закрытых до июля 1917 г. [Далеко не полный перечень только зарегистрированных закрытий предприятий. Деникин А.И. (I), с. 160] и национализированных с ноября 1917 г. предприятий

Третья волна национализации. Сразу после Октябрьской революции «в промышленности события пошли не так, как задумывалось,- пишет С. Кара-Мурза,- начался процесс двух типов – «стихийная» и «карательная» национализация». Карательная национализация носила организованный и неорганизованный характер. Организованная национализация началась с принятия 17 декабря 1917 г. «Декрета о рабочем контроле», по которому национализации подлежали промышленные предприятия, владельцы которых противодействовали рабочему контролю. «Рабочий контроль» стал результатом эволюционного развития «рабочих групп военно-промышленных комитетов», которые были образованы в конце 1915 г. Еще в мае того года Рябушинский выступил за мобилизацию промышленности, а в июне было принято решение о создании военно-промышленных комитетов для объединения работы фабрик и заводов и «дисциплинирования» рабочих. Однако сразу после Февральской революции деятельность «рабочих групп» приобрела прямо противоположный характер – теперь уже рабочие пытались контролировать и «дисциплинировать» промышленников. О причинах такого перелома в апреле 1917 г. пишет Войтинский: «У рабочих было стремление сохранить производство, повысить выработку – особенно в предприятиях, работавших на оборону»⁸⁵⁶. Эти тенденции были закреплены в декларации Временного правительства от 6 мая, в которой говорилось: «Правительство будет неуклонно и решительно бороться с хозяйственной разрухой страны дальнейшим проведением и государственного и общественного контроля над производством, транспортом, обменом и распределением продуктов…»⁸⁵⁷ Тогда же начали параллельно развиваться другие формы «рабочего контроля» и участия рабочих в управлении предприятием – «согласительные комиссии» и «совместные совещания» предпринимателей и рабочих, которые пыталось ввести Временное правительство.

Однако, как пишет В. Ленин в сентябре 1917 г. в статье «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», «происходит повсеместный, систематический, неуклонный саботаж всякого контроля, надзора и учета, всяких попыток наладить его со стороны государства… Современный, новейший, республиканско-демократический саботаж всякого контроля, учета, надзора состоит в том, что капиталисты на словах «горячо» признают «принцип» контроля и необходимость его… но только настаивают на «постепенном», планомерном, «государственно-упорядоченном» введении этого контроля. На деле же этими благовидными словечками прикрывается срыв контроля, превращение его в ничто, в фикцию, игра в контроль, оттяжки всяких деловых и практически-серьезных шагов, создание необыкновенно сложных, громоздких, чиновничье-безжизненных учреждений контроля, которые насквозь зависимы от капиталистов и ровнехонько ничего не делают и делать не могут»⁸⁵⁸. Меньшевики и эсеры также признавали полную «бездеятельность образованных при правительстве центральных органов регулирования экономической жизни»⁸⁵⁹.

Деникин писал по этому поводу: «…Когда жизнь разбивала иллюзии, когда беспощадный экономический закон мстил дороговизной, голодом, безработицей, то большевизм с еще большей убедительностью настаивал на необходимости восстания, указывая и причины народного бедствия, и способы их устранения. Причины – политика Временного правительства, «отстаивающего восстановление буржуазной кабалы», саботаж предпринимателей и попустительство революционной демократии… Средство – переход власти к пролетариату…»⁸⁶⁰ После Октябрьской революции рабочий контроль получил новое развитие. «С весны 1918 г. ВСНХ в случае, если не удавалось договориться с предпринимателями о продолжении производства и поставках продукции, ставил вопрос о национализации. Невыплата зарплаты рабочим за один месяц уже была основанием для постановки вопроса о национализации, а случаи невыплаты за два месяца подряд считались чрезвычайными… Декреты о национализации всегда указывали причины, вызвавшие или оправдывающие эту меру. Первыми национализированными отраслями были сахарная промышленность (май 1918 г.) и нефтяная (июнь). Это было связано с почти полной остановкой нефтепромыслов и бурения, брошенных предпринимателями, а также с катастрофическим состоянием сахарной промышленности из-за оккупации Украины немецкими войсками»⁸⁶¹.

Но сразу после революции проявилась и другая сторона карательной национализации – неорганизованная стихийная национализация, о которой писал английский историк Э. Карр в своем грандиозном труде⁸⁶² в первые месяцы после Октября: «Большевиков ожидал на заводах тот же обескураживающий опыт, что и с землей. Развитие революции принесло с собой не только стихийный захват земель крестьянами, но и стихийный захват промышленных предприятий рабочими. В промышленности, как и в сельском хозяйстве, революционная партия, а позднее и революционное правительство оказались захвачены ходом событий, которые во многих отношениях смущали и обременяли их, но, поскольку они [эти события] представляли главную движущую силу революции, они не могли уклониться от того, чтобы оказать им поддержку. Требуя национализации, обращаясь в Совет, в профсоюз или в правительство, рабочие стремились прежде всего сохранить производство (в 70% случаев эти решения принимались собраниями рабочих, потому что предприниматели не закупили сырье и перестали выплачивать зарплату, а то и покинули предприятие). Вот первый известный документ – просьба о национализации фирмы «Копи Кузбасса» – резолюция Кольчугинского совета рабочих депутатов 10 января 1918 г.: «Находя, что акционерное общество Копикуз ведет к полному развалу Кольчугинский рудник, мы считаем потому, что единственным выходом их создавшегося кризиса является передача Копикуза в руки государства, и тогда рабочие Кольчугинского рудника смогут выйти из критического положения и взять под контроль данные предприятия». Но если говорить не о поводе, а о реальной причине, то она была в том, что ряд владельцев крупных предприятий повели дело к распродаже основного капитала и ликвидации производства. Так, например, был национализирован завод «АМО» (на базе которого вырос ЗИЛ). Его владельцы Рябушинские, получив еще из царской казны на строительство 11 млн. руб., истратили деньги, не построив цехов и не поставив уговоренные 1500 автомобилей. После Февраля хозяева пытались закрыть завод, а после Октября скрылись, поручив дирекции закрыть завод из-за нехватки 5 млн. руб. для завершения проекта. По просьбе завкома Советское правительство выдало эти 5 млн. руб., но дирекция решила истратить их на покрытие долгов и ликвидировать предприятие. В ответ завод АМО был национализирован»⁸⁶³.

Но были и другие примеры. Так, А. Рыков констатировал в мае 1918 г.: «Национализация предприятий часто имела не хозяйственное, а чисто карательное значение… Этот совершенно неоформленный метод перехода отдельных предприятий в руки рабочих стал исчезать только в последнее время. Первые месяцы прошли в борьбе, в столкновениях на каждой фабрике, на каждом заводе между администрацией и рабочими. Национализация производилась независимо от вопросов снабжения, от хозяйственных соображений, исходя исключительно из необходимости непосредственной борьбы с буржуазией, ибо фабрика и завод – это были последние баррикады, за которыми хотели окопаться буржуазные классы»⁸⁶⁴. В данном случае карательная национализация выступала в виде стихийного революционного эксцесса, не планировавшегося и не санкционированного большевистскими властями. Наоборот, большевики всеми силами боролись с подобными инициативами рабочих.

«История оставила замечательные по смыслу и стилю документы,- пишет С. Кара-Мурза,- письма рабочих собраний с просьбой взять их завод или шахту в казну. Ленин сдерживал этот порыв, но сдерживал, не доводя до разрыва, не обескураживая людей. Выступая в апреле 1918 г., Ленин сказал: «Всякой рабочей делегации, с которой мне приходилось иметь дело, когда она приходила ко мне и жаловалась на то, что фабрика останавливается, я говорил: вам угодно, чтобы ваша фабрика была конфискована? Хорошо, у нас бланки декретов готовы, мы подпишем в одну минуту. Но вы скажите: вы сумели производство взять в свои руки и вы подсчитали, что вы производите, вы знаете связь вашего производства с русским и международным рынком? И тут оказывается, что этому они еще не научились, а в большевистских книжках про это еще не написано, да и в меньшевистских книжках ничего не сказано». И в апреле 1918 г. меньшевики в газете «Вперед» заявили о солидарности с левыми коммунистами: «Чуждая с самого начала истинно пролетарского характера политика Советской власти в последнее время все более открыто вступает на путь соглашения с буржуазией и принимает явно антирабочий характер… Эта политика грозит лишить пролетариат его основных завоеваний в экономической области и сделать его жертвой безграничной эксплуатации со стороны буржуазии»⁸⁶⁵. Действительно, до марта 1918 г. Госбанк выдал крупные средства в виде ссуд частным предприятиям. «В целом в основу политики ВСНХ была положена ленинская концепция «государственного капитализма», готовились переговоры с промышленными магнатами о создании крупных трестов с половиной государственного капитала (иногда и с крупным участием американского капитала). Это вызвало резкую критику «слева» как отступление от социализма, своего рода «Брестский мир в экономике»⁸⁶⁶.

Четвертая волна национализации разбивается на два этапа. Первый был связан с тем, что «после заключения Брестского мира немецкие компании начали массовую скупку акций главных промышленных предприятий России. На I Всероссийском съезде СНХ 26 мая 1918 г. говорилось, что буржуазия «старается всеми мерами продать свои акции немецким гражданам, старается получить защиту немецкого права путем всяких подделок, всяких фиктивных сделок». Предъявление к оплате акций германским посольством наносило России лишь финансовый ущерб. Но затем выяснилось, что акции ключевых предприятий накапливались в Германии. В Берлине велись переговоры с германским правительством о компенсации за утраченную в России германскую собственность. В Москву поступили сообщения, что посол Мирбах уже получил инструкции выразить Советскому правительству протест против национализации «германских» предприятий. Возникла угроза утраты всей базы российской промышленности»⁸⁶⁷.

28 июня 1918 г. выходит распоряжение «о национализации крупнейших предприятий»⁸⁶⁸, по которому преимущественно национализировались предприятия с основным капиталом от 300 тыс. до 1 млн. руб. «После риторических заявлений о национализации как средстве «упрочения диктатуры пролетариата и деревенской бедноты» в нем сказано, что до того, как ВСНХ сможет наладить управление производством, национализированные предприятия передаются в безвозмездное арендное пользование прежним владельцам, которые по-прежнему осуществляют финансирование производства и извлекают из него доход. То есть юридически закрепляя предприятия в собственности РСФСР, декрет не влек никаких практических последствий в экономической сфере. Он лишь в спешном порядке отвел угрозу германского вмешательства в хозяйство России»⁸⁶⁹.

Однако во второй половине 1918 г. в связи с обострением Гражданской войны и иностранной интервенции начинается второй этап национализации, который был связан с введением политики «военного коммунизма». «Она предусматривала ускорение национализации не только крупных и средних, но и почти всех мелких предприятий в промышленности и торговле; установление жесткой централизации и натурализации хозяйства; свертывание товарно-денежных отношений и соответствующих им финансово-кредитных институтов; государственное распределение сырья и продовольствия; распространение натуральной в основном и уравнительной по сути своей оплаты труда рабочих и служащих»⁸⁷⁰. Национализация стала преследовать «цель организации отдельных отраслей производства, улучшения снабжения предприятий сырьем и топливом, поднятия производительности труда и нормализации самого производства»⁸⁷¹.

Пятая волна национализации. Промышленность и аграрный сектор в 1917-1920 гг. неуклонно катились к катастрофе⁸⁷². В 1919 г. все домны страны потухли, замер транспорт, 58% паровозного парка вышло из строя, на треть сократилась валовая продукция сельского хозяйства. Остро ощущался недостаток товаров первой необходимости: мыла, спичек, мануфактуры и т. п. Производство нефти к 1920 г. по сравнению даже с 1918 г. сократилось в 2,4, угля – в 4,3 раза. По сравнению с 1913 г. промышленное производство сократилось в 7 раз, причем продукция крупной промышленности в 1920 г. составляла 12,8% довоенной, а мелкой – 44%⁸⁷³.

Производство промышленной продукции в 1920 г. по отношению к 1913 г., в %

1920/1913

Спички 20

Хлопок 12

Текстиль 9,7

Сахар 6

Прокат 4,5

Пряжа 3,8

Чугун 2,1

Экономический кризис достиг апогея, нормальные рыночные механизмы уже не работали. В этих условиях советское правительство пошло на дальнее ужесточение мобилизационной политики – 29 ноября 1920 г. было принято постановление ВСНХ «О национализации мелкой и средней промышленности». Национализации подлежали все предприятия с количеством рабочих «свыше 5 человек с двигателем или 10 человек без двигателя».

Уже после окончания Гражданской войны Троцкий писал: «Совершенно очевидно, что с хозяйственной точки зрения экспроприация буржуазии оправдывается постольку, поскольку рабочее государство способно организовать эксплуатацию предприятий на новых началах. Та массовая поголовная национализация, которую мы проводили в 17-18 гг., совершенно не отвечала только что указанному условию. Организационные возможности рабочего государства чрезвычайно отставали от суммарной национализации. Но суть-то в том, что эту национализацию мы производили под давлением гражданской войны. И нетрудно показать и понять, что если бы мы захотели действовать более осторожно в экономическом смысле, то есть производить экспроприацию буржуазии с «разумной» постепенностью, то это было бы с нашей стороны крайней политической неразумностью и величайшей неосторожностью… Нужно вообще напомнить, что революции сами по себе являются внешним выражением того, что миром отнюдь не управляет «экономическая разумность»…»⁸⁷⁴

Количество закрытых (до ноября 1917 г.) и национализированных (после ноября 1917 г.) предприятий из общего количества крупных предприятий в 1916 г.⁸⁷⁵

В конце стоит отметить, что национализацию рассматривают как одну из основных причин Гражданской войны. Несомненно, что в значительной доле это так, но, как пишет Деникин, «надежды оптимистов, с одной стороны, и страхи левых кругов, с другой, что национализация создаст «прочные части» (по терминологии слева – контрреволюционные), быстро рассеялись»⁸⁷⁶.

Банки

По мнению М. Геллера и А. Некрича, национализация банков была чисто идеологической мерой, основанной на марксистском тезисе об исчезновении денег при социализме. Действительно, даже в 1920 году Ленин писал: «Переход от денег к безденежному продуктообмену бесспорен»⁸⁷⁷. Эти положения коммунистической доктрины дали основания утверждать, что, исходя из идеи о необходимости скорой отмены денег, правительство все больше склонялось к полному обесценению денег путем их неограниченной эмиссии. По мнению сторонников данной версии, именно большевистская идеология привела к раскручиванию инфляции, что стало одной из основных причин разрушения экономики государства в годы гражданской войны… Как же было на самом деле?

Теория отмены денег строилась на постулате Маркса, который указывал, что перераспределение «прибавочной стоимости» при капитализме происходит в значительной доле в сфере «циркуляции денег». Как следствие идеологи марксизма указывали, что речь идет не о полной отмене денег, а об отмене процентных денег, которые позволяют осуществлять такое перераспределение. Функции денег сводились ими только к обеспечению прямого товарообмена. Здесь мы снова сталкиваемся с пересечением марксизма, христианской религии и исламом, которые на протяжении веков запрещали взимание процентов. Еще Аристотель писал: «Ростовщика ненавидят совершенно справедливо, ибо деньги у него сами стали источником дохода… проценты – это деньги от денег, поэтому они противнее природе из всех родов занятий». В 1139 г. Второй Лютеранский собор постановил: «Кто берет проценты, должен быть отлучен от церкви, принимается обратно после строжайшего покаяния и с величайшей осторожностью. Взимателей процентов, не вставших перед смертью на путь истины, нельзя хоронить по христианскому обычаю». Мартин Лютер в начале XVI века писал: «Ростовщик… не человек. Он должно быть оборотень, хуже всех тиранов, убийц и грабителей, почти такая же скверна, как сам дьявол»⁸⁷⁸.

С. Гейзель⁸⁷⁹ шел еще дальше, чем марксисты, и в 1890 г. выдвинул предложение по реформированию денежной системы на основе отрицательного процента, или «свободных денег». Дж. М. Кейнс в 1936 г. по этому поводу говорил: «Будущее большему научится у Гейзеля, чем у Маркса»⁸⁸⁰. Теории беспроцентных и «свободных» денег были весьма популярны в начале XX века в России, о них в той или иной мере писали еще Канкрин и Н. Данилевский, их предлагали ввести такие видные экономисты того времени, противники большевиков, как С. Шарапов, А. Фролов, Г. Бутми и др.

Национализация банков как раз была одним из шагов на пути к этой цели. «…Меры большевиков в области банковской политики во многом учитывали опыт Парижской коммуны 1870-1871 годов. По их мнению, одной из причин поражения Парижской коммуны было то, что она оставила Французский банк в руках буржуазии»⁸⁸¹. Манифест Коммунистической партии прямо утверждал необходимость – «централизации кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией»⁸⁸².

Но был и другой аспект, подталкивавший большевиков к национализации банков – мобилизационный. «Во время войны частные банки в России резко разбогатели и усилились (при сильном ослаблении Государственного банка – обеспечение золотом его кредитных билетов упало за годы войны в 10,5 раз). В 1917 г. банки занялись спекуляцией продовольствием, скупили и арендовали склады и взвинчивали цены…» После Октябрьской революции «…банки объявили финансовый бойкот Советской власти, перестали выдавать деньги для выплаты зарплаты (чиновникам госаппарата выдали зарплату за 3 месяца вперед с тем, чтобы те могли бойкотировать новую власть). Кроме того, по негласной договоренности с фабрикантами банки перестали выдавать деньги тем заводам, на которых был установлен рабочий контроль. Через три недели саботажа и бесплодных переговоров, 14 ноября, вооруженные отряды заняли все основные частные банки в столице. 27 декабря 1917 г. издан декрет о национализации банков, частные банки влились в Государственный (Народный) банк. Банковские служащие объявили забастовку, и только в середине января банки возобновили работу… Поскольку среди служащих банков не было рабочих, не могло быть и речи о рабочем контроле, требовалось примирение с 50 тысяч служащих. Крупные вклады были конфискованы»⁸⁸³.

Между тем еще в октябре 1917 г. большевики пытались действовать вполне демократическими мерами. «Насколько большевики, однако, не были уверены в собственной силе и насколько они в тот момент признавали права городской думы, видно из того, что, уже имея в своих руках ключи, они все-таки не осмеливались идти туда одни и требовали, чтобы дума прислала своих представителей, которые присутствовали бы при открытии кассы. Из кассы они намерены были взять три миллиона для покрытия государственных расходов [разумеется, дело здесь было не в «неуверенности» большевиков и не в преклонении их перед «правыми» думы. Просто имелось в виду лишить «демократию» почвы для новой клеветы]»⁸⁸⁴.

В апреле 1918 г., когда возникли надежды на возможность мягкого переходного этапа («государственного капитализма»), были начаты переговоры с банкирами о денационализации банков, но этот проект так и не был реализован. «Дольше всех не подвергался национализации московский Народный банк. Причина была в том, что это был центральный банк кооператоров, и правительство хотело избежать конфликта с ними и его вкладчиками-крестьянами. Отделения этого банка были преобразованы в кооперативные отделения Национального банка. 2 декабря 1918 г. на территории РСФСР… были ликвидированы и все иностранные банки…»⁸⁸⁵ То есть большевики, несмотря на уже начавшуюся интервенцию, на сотни тысяч жертв, которые она уже принесла, до последнего сохраняли надежду на восстановления сотрудничества с иностранными банками. Народный банк был объединен с казначейством и подчинен ВСНХ, а по сути превратился в центральную расчетную кассу. Вместо банковского кредитования было введено централизованное государственное финансирование и материально-техническое снабжение.

Между тем еще в 1907 г. один из выдающихся русских экономистов начала XX века С. Ф. Шарапов, по своей сущности радикальный антисоциалист, либеральный демократ, издает книгу «Диктатор», в которой создал своеобразную утопию диктатуры, без которой, по его мнению, Россия была обречена на самоуничтожение и без которой переход к новому либерально-демократическому строю невозможен. Какой, казалось бы, интерес может вызвать утопия, однако она оказалась примером уникального, пожалуй, единственного реального либерально-демократического варианта прорывной индустриализации – в противовес программе, предложенной большевиками. Программы представителей либерально-демократических партий, например кадетов, страдали уже не утопичностью, а катастрофичностью: их реализация ставила под вопрос само существование России как единого и независимого государства. Вот несколько принципов организации из финансовой системы, предложенной Шараповым в «Диктаторе». Либеральный диктатор Иванов пишет министру финансов Коковцеву: «Вы сами останавливаете всю промышленность, так как держите учетную норму в 7,5 процентов по трехмесячным векселям, заставляя частные банки брать 10 и 12… Нынешняя финансовая система никуда не годна и привела нас к разорению и революции… Я могу сказать только одно: золотая валюта неудержима. Поддерживать размен ценой народного разорения немыслимо…⁸⁸⁶

– Я просто буду держать курс рубля на том уровне, какой нужен для народного хозяйства.

– Ясно. Но для этого нужна монополия по продаже и покупке драгоценных металлов?

– Да, Государственный банк иначе курсами управлять не может. Тратты покупать и продавать должен только он. Впрочем, при этой системе никто больше этим заниматься и не будет. Фондовая биржа исчезнет.

– Так что игру на курсе вы совершенно исключаете.

– Ее нельзя будет вести. Государственный банк раздавит всякого спекулянта - и здешнего, и заграничного⁸⁸⁷.

Диктатор Иванов: «Устанавливаю двойственный бюджет - золотой для расчетов международных и серебряный для внутренних. Сливаю воедино Государственный банк, сберегательные кассы и банки: Дворянский и Крестьянский. Организую уездные казначейства в отделениях Государственного банка… Это возврат к канкриновской системе… Вернее, личной системе Николая 1»⁸⁸⁸.

То есть еще за 10 лет до национализации банков большевиками крайний либерал-демократ С. Шарапов уже предлагал установить государственную монополию на банковское дело, т. е., проще говоря, национализировать банковскую систему. Эта мера предлагалась им как временная, мобилизационная. По его мнению, после того как российская экономика достигла бы конкурентоспособного с западными странами уровня, государственную монополию необходимо было начать постепенно ослаблять. Во время Первой мировой войны и последовавших революций, начавшейся разрухи меры по жесткой мобилизации финансовой сферы становились одним из главных условий выживания государства. Идеологическая линия большевиков, которую они предполагали осуществить эволюционным путем, в данном случае «подстегивалась» жизненной необходимостью, оставляя отпечаток радикализма на всех их решениях.

На денежном рынке к 1917 г. ситуация оказалась аналогичной той, которая складывалась к окончанию русско-японской войны и началу первой русской революции 1905 г. Витте вспоминал: «Вследствие войны и затем смуты финансы, а главное, денежное обращение начали трещать. Война требовала преимущественно расходы за границею, а смута так перепугала россиян, что масса денег – сотни миллионов – были переведены за границу. Таким образом образовался значительный отлив золота»⁸⁸⁹, «Революционные выступления, широко поддержанные прессой, привели к изъятию в короткий срок 150 млн. рублей сберегательных вкладов. Такая паника после несчастной войны, стоившей около 2500 млн. рублей (почти годовой бюджет царского правительства), конечно, поставила наши финансы и денежное обращение в самое трудное, скажу, отчаянное положение, и одной из главных моих задач явилось не допустить государственные финансы до банкротства»⁸⁹⁰. Из русско-японской войны и революции 1905 г. Россия вышла банкротом, и если бы не крупный заем, предоставленный Францией, по мнению Витте, развал российской экономики и новая революция стали бы неизбежностью. Тем не менее даже с учетом кредита в мирное время, после окончания войны и революции 1905 г., царскому правительству потребовалось почти 5 лет для восстановления довоенных тенденций развития.

Положение России к октябрю 1917 г. было еще более трагичным, общие затраты только на военные расходы за 3,5 года превысили 15 млрд. золотых рублей 1914 г.⁸⁹¹. Еще в начале войны первым делом стали исчезать золотые монеты, к 1915 г. они были изъяты населением из обращения полностью. Между тем инфляционное финансирование войны начало проявляться на ценах только во второй половине 1915 г. К концу 1916 г. средний уровень цен вырос почти в 4 раза по сравнению с довоенным уровнем, при этом цены на товары первой необходимости росли опережающими темпами. Увеличившийся с началом войны и мобилизацией спрос на рабочую силу обусловил пропорциональный росту цен и рост заработной платы. В российской промышленности зарплата была самой высокой из всех воюющих государств. Киган писал: «Рост заработной платы и объема бумажных денег привел к стремительной инфляции. Это было неизбежно в стране с примитивным казначейством и банковской системой. Особенно разрушительно инфляция повлияла на сельскохозяйственное производство. Крупные землевладельцы продавали землю в обмен на производственные мощности, поскольку не могли позволить себе тройное увеличение заработной платы. В свою очередь, крестьяне, которые не желали или были не в состоянии платить высокую цену за промышленные товары, уходили с рынка зерна и возвращались к самообеспечению…»⁸⁹²

После Февральской революции «тревожная неустойчивость внутреннего и внешнего политического положения обусловила сокрытие капиталов, некоторый перевод их за границу, помещение в движимости и недвижимости и сдержанности в подписке на военные займы»⁸⁹³. Тем временем из обращения исчезли 100- и 1000-рублевые купюры, сумма вкладов в банках упала⁸⁹⁴. Бегство капиталов за границу приняло массовый характер. 5 июня Министерство финансов запретило денежные переводы за границу без своего разрешения. В августе 1917 г. Керенский, несмотря на получение крупного американского займа, был вынужден обнародовать программу изоляции от мировой экономики, включавшую, прекращение конвертации рубля, запрет на вывоз иностранной валюты за границу, отмену коммерческой и банковской тайны… Однако все эти меры проводились недостаточно решительно, и запреты легко обходились, в частности, через Харбин и Финляндию… или за счет вывоза золота. Министерство финансов в октябре отмечало недостаточность обычных таможенных мер для борьбы с этим злом⁸⁹⁵.

А. Деникин отмечал другие аспекты: «Главными недостатками нашего довоенного бюджета считаются базирование его на доходах от винной монополии (800 миллионов рублей) и почти полное отсутствие прямого обложения. Перед войной бюджет России простирался до 3 ¹/₂ миллиардов рублей, государственный долг – около 8 ¹/₂ миллиардов; одних процентов мы платили до 400 миллионов; почти половина этой суммы шла за границу, погашаясь частью 1 ¹/₂ -миллиардного нашего вывоза. Война и запрещение во время ее продажи спиртных напитков вывели совершенно наш бюджет из равновесия»⁸⁹⁶. С начала мировой войны и до 1 января 1917 г. долг вырос до 33,58 млрд.⁸⁹⁷. Временное правительство за три выпуска краткосрочных обязательств заняло еще 8,2 млрд. рублей⁸⁹⁸. Займы государству предоставлялись Госбанком под 5%-ные краткосрочные обязательства казначейства и, по своей сути, являлись инфляционными кредитами¹. Общая сумма долга к концу войны, по мнению Погребинского, увеличилась на 41,6 млрд., в т. ч. внешний – на 8,5 млрд.⁸⁹⁹. Английский посол с тревогой писал: «Я все еще надеюсь, что Россия выдержит, хотя препятствия на ее пути как военного, так и промышленного и финансового характера внушают сильнейшие опасения. Вопрос о том, откуда она возьмет денег для продолжения войны и для уплаты процентов по государственным долгам, меня очень заботит, и нам вместе с американцами придется вскоре столкнуться с тем обстоятельством, что мы должны будем в весьма значительной степени финансировать ее, если мы желаем, чтобы она выдержала зимнюю кампанию»⁹⁰⁰.

¹ До войны основанием для выпуска кредитных билетов служил золотой запас Госбанка, во время войны из-за недостатка золота стали использоваться 5%-ные краткосрочные обязательства Государственного казначейства. (См. подробнее С и д о р о в А. Л. С. 140-150; В о л о б у е в П. В. С. 356.)

Либерализация государственной власти, начавшаяся после Февральской революции в условиях острого экономического кризиса и войны, привела к полному развалу финансовой системы. «В первые же месяцы революции поступление поземельного налога упало на 32%, от городских недвижимых имуществ – на 41%, квартирного налога – на 43% и т. д. Правительство не решалось только прибегнуть к средству, рекомендованному революционной демократией,- принудительному займу или установлению «высокого единовременного поимущественного налога» – средству, имевшему некоторый привкус большевизма… Министерство Бернацкого в начале августа сочло себя вынужденным обратиться к усилению косвенного обложения и к некоторым монополиям (на чай, сахар, спички) – мерам, накладывающим платежные тяготы на массу населения и потому до крайности непопулярным».⁹⁰¹ 12 июня 1917 г. были приняты новые налоговые законы, которые базировались на декларации Временного правительства от 6 мая: «Стремясь к последовательному устройству финансовой системы на демократических началах, Временное правительство обратит особое внимание на усиление прямого обложения имущих классов (наследственный налог, обложение военной сверхприбыли, поимущественный налог и т.д.)».⁹⁰² Но эти налоговые законы, из-за противодействия либеральной общественности и буржуазии, так и не были введены в действие. Временное правительство не не могло, а не хотело собирать налоги (в угоду частным интересам буржуазии), что наряду с целенаправленной либерализацией - (разрушением) всего государственного механизма стало основой уничтожением финансовой системы государства. Всю тяжесть налогов либеральное правительство, через косвенные налоги на потребительские товары, попыталось перенести на простое население. Но эти меры, в существовавших условиях привели только к росту «черного рынка» и спекуляции, но не налоговых поступлений.

Министр финансов А. И. Шингарев отметил уменьшение «уплаты налогов в стране с 65 до 80 %».⁹⁰³ «Остается еще одно мероприятие,- указывал Шингарев,- печатание кредитных билетов. Это средство чрезвычайно тяжелое для государства и применение его в больших размерах сулит большую опасность… Но безмерно растущие требования заставляют вновь и вновь прибегать к нему».⁹⁰⁴ Скобелев также уверял: «… Нет более надежного и более верного источника, как все тот же злосчастный станок…»⁹⁰⁵ К октябрю 1917 г. количество денег в обращении увеличилось почти в 10 раз по сравнению с довоенным годом, превысив 22 млрд рублей. Денежная эмиссия, к октябрю 1917 г., покрывала уже почти 80% всех военных расходов.

Доля кредитных билетов в покрытии военных расходов, млн. руб.⁹⁰⁶

Военные расходы Выпуск кредитных билетов % к военным расходам

С начала войны до 1 марта 1917 г. 28 035 8 317 29,6

С 1 марта по 1 июля 7 062 3 105 44

С 1 июля по 1 сентября 5 400 4 235 78,4

Но даже высокие темпы эмиссии не отражали всей тяжести финансового расстройства страны. Если цены к октябрю 1917 г. в среднем выросли в 10 раз, то цены на товары первой необходимости, и особенно на продовольственные товары росли еще в 1,5-3 раза большими темпами. Покупательная способность рубля с февраля по октябрь снизилась в 4-5 раз⁹⁰⁷. Ленин еще в мае 1917 года констатировал: «Крестьяне отказываются давать хлеб за деньги и требуют орудия, обувь и одежду. В этом решении заключается громадная доля чрезвычайно глубокой истины. Действительно, страна пришла к такой разрухе, что в России наблюдается, хотя и в менее сильной степени, то, что в других странах давно уже имеется: деньги потеряли свою силу».⁹⁰⁸

Рост цен к октябрю 1917 г. по сравнению с довоенным периодом, в разах

Деникин пишет, что Февральская «революция нанесла окончательный удар нашим финансам. Она, как говорил министр финансов Шингарев, вызвала у всех сильное стремление к расширению своих прав и притупила сознание обязанностей. Все требовали повышения оплаты своего труда, но никто не думал вносить в казну налоги, поставив тем финансы в положение, близкое к катастрофе». Началась настоящая вакханалия, соединившая всех в безудержном стремлении под флагом демократизации брать, рвать, хватать сколько возможно из государственной казны, словно боясь упустить время безвластия и не встречая противодействия со стороны правительства. Даже сам г. Некрасов на Московском совещании решился заявить что «ни один период русской истории, ни одно царское правительство не были столь щедрыми, столь расточительными в своих расходах, как правительство революционной России», и что «новый революционный строй обходится гораздо дороже, чем старый».⁹⁰⁹

Деникин продолжал: «Четыре сменявшихся один за другим министра финансов не могли ничего сделать, чтобы вывести страну из финансового тупика. Ибо для этого нужно было или пробуждение чувства государственности в народной массе, или такая мудрая и сильная власть, которая нанесла бы сокрушительный удар гибельным, безгосударственным, эгоистичным стремлениям и той части буржуазии, которая строила свое благополучие на войне, разорении и крови народной, и той демократии, которая, по выражению Шингарева, «с такой суровостью, устами своих представителей в Государственной Думе, осуждала тот самый яд бумажных денег, который теперь полными чашами стала пить сама,- в момент, когда явилась почти хозяином своей судьбы».⁹¹⁰

В этом вопросе существует полное единство мнений между Шингаревым, Деникиным и Лениным, который заявлял: «Все признают, что выпуск бумажных денег является худшим видом принудительного займа, что он ухудшает положение сильнее всего именно рабочих, беднейшей части населения, что он является главным злом финансовой неурядицы. И именно к этой мере прибегает поддерживаемое эсерами и меньшевиками правительство Керенского»⁹¹¹. Это утверждение можно принять за происки коммунистической пропаганды. Но классик рыночной экономики Дж. Кейнс утверждает то же самое – инфляция во время войны неизбежно ведет к перераспределению национального богатства в пользу богатейших слоев общества. В 1939 г., когда Англия вступила во Вторую мировую войну, он писал: «Если военные расходы не будут полностью покрываться за счет сбора налогов (что невозможно практически), они частично могут быть покрыты за счет заимствований, которые являются формой отсрочки траты чьих-то денег. Этого не избежать в случае роста цен, который по сути означает передачу заработка потребителей в руки класса капиталистов… только капиталисты, а не общество в целом, станут основными владельцами выросшего государственного долга – то есть, по сути, владельцами права тратить деньги по окончании войны. По этой причине требования некоторых профсоюзов о повышении заработной платы в денежном выражении для компенсации стоимости жизни бесполезны и даже вредны для рабочего класса… Действительно, более организованные группы могут получать выгоду за счет других потребителей. Но, помимо преследования собственных целей группы, это означает выталкивание кого-то из очереди и является делом неблагородным. Лидеры профсоюзов понимают это, и, по сути, не хотят того, что требуют. Но они не снизят свои запросы до тех пор, пока им не будет предложена альтернатива. Это логично: вразумительного плана им предложено не было».⁹¹² Естественно, что русским рабочим в 1917 г., никто никаких планов не предлагал, о них даже не думали… Буржуазия пыталась получить дивиденды от своей революции по максимуму.

Через несколько месяцев после Октябрьской революции большевики будут вынуждены «перекрыть» достижения «Временного правительства» в печатании денежной массы, однако мотивация инфляции станет уже другой. «Советское правительство начало свою налоговую политику с того, что полностью восстановило налоговые законы от 12 июня 1917 г., принятые, но не введенные в действие Временным правительством, как одну из необходимых мер по выводу страны из экономической трясины».⁹'¹ Однако внедрять налоговую систему в разоренной войной и деятельностью предыдущего либерального правительства стране, в условиях Гражданской войны было уже поздно. Естественно, что большевики были вынуждены использовать те же механизмы налогообложения, которые использовали их предшественники. О них на X съезде партии в 1921 г. говорил Е. Преображенский – массовая инфляция служила формой косвенного налогообложения в пользу государства, в данном случае, при изъятии у крестьян сельскохозяйственной продукции. С другой стороны, по словам Н. Осинского, во второй половине 1919 года на печатание денег уходило от 45 до 60% бюджетных доходов. При этом он подчеркивал, что по этой причине нужно было бы как можно скорее отменить деньги, дабы сбалансировать бюджет.

Стоимость в довоенных рублях денежной массы, в % к первой половине 1914 г.⁹¹⁴

К январю 1921 г. денежная масса увеличилась почти в 11 тысяч раз. Из за разрушения промышленности и разорения страны во время гражданской войны ее стоимость к 1921 г. в довоенных рублях сократилась почти до нуля. Между тем уже в 1916 г. темпы роста цен опережали количество обращающихся денежных знаков. Т.е. уже не столько правительство, сколько цены диктовали темпы печатания денег. Временное правительство полностью разрушило остатки финансовой системы и с таким наследством большевики уже просто не успевали печатать деньги вслед за стремительно растущими ценами, которые почти в 10 раз превышали темпы роста денежной массы.

Недоверие к новой власти и ее физическая неспособность напечатать необходимое количество денежных знаков, гражданская война и интервенция, тем не менее не отменяли удовлетворения потребности в обеспечении товарооборота и поэтому деньги выпускали все от белых генералов, «зеленых» атаманов, от коммун до городов, заводов и отдельных деревень… В Архангельске, например, местные купюры с изображением моржа назывались «моржовки». В нумизматическом каталоге 1927 года перечислен 2181 денежный знак, находившийся во время Гражданской войны на территории бывшей Российской империи. Кроме этого в ходу было множество денежных суррогатов от винных этикеток до трамвайных книжек⁹¹⁵.

Рост обращающихся денежных знаков и товарных цен по отношению к 1-му полугодию 1914 г.⁹¹⁶

В период «военного коммунизма» деньги печатались в основном для выплаты заработной платы, она являлась главной статьей расхода государственного бюджета России⁹¹⁷. В начале 1920 года зарплата рабочих в Петрограде составляла от 7000 до 12 000 рублей в месяц (на черном рынке фунт масла стоил 5000 рублей, фунт мяса – 3000, литр молока – 750!)⁹¹⁸. Но непосредственно сама зарплата играла сравнительно незначительную роль в обеспечении населения городов продовольствием. Уже в начале Первой мировой войны отдельные губернии нашли спасение разрушающего роста цен, в введении у себя карточного распределения продовольствия и товаров. Централизованная карточная система была введена почти во всех воюющих странах. Большевики после прихода к власти не замедлили использовать эту практику и обеспечивали продовольственными и товарными пайками 30-35 млн. человек. За счет пайков удовлетворялось 40-60% потребности в продовольствии. Хлеб для пайков добывался продотрядами. Другим источником продовольствия стало развитие псевдо-рыночных отношений – спекуляции, на которую большевики смотрели сквозь пальцы. Некоторые социалисты, отрицательно относившиеся к большевикам, вообще утверждали, что их политика выражает интересы спекулянтов. «Нет, спекуляция не только извне налипла,- отмечал, например, В. Базаров,- она насквозь пронизывает всю систему современного государственного регулирования, составляет самою его душу. Спекулянт – не просто паразит, но вместе с тем и действительная опора правительства, герой, спасающий власть в критических случаях»⁹¹⁹. Во многом то же отношение проявлялось и к нелегальной торговле золотом. В 1920-м и особенно в 1921 году операции с золотом на «черной бирже» Москвы приобрели настолько распространенный характер, что цена золотой монеты регистрировалась советской статистикой труда⁹²⁰.

У белых ситуация была не лучше А. Деникин писал: «Спекуляция достигла размеров необычайных, захватывая в свой порочный круг людей самых разнообразных слоев, партий и профессий: кооператора, социал-демократа, офицера, даму общества, художника и лидера политической организации… «…совещание считает своим долгом указать на угрожающее падение нравственного уровня во всех профессиях, соприкасающихся с промышленностью и торговлей. Падение это охватило ныне все круги этих профессий и выражается в непомерном росте спекуляции, в общем упадке деловой морали, в страшном падении производительности труда…»⁹²¹ Об этом же писал противник А. Деникина командарм А. Егоров: «Неумелое руководство экономической жизнью развивало спекуляцию, а попустительство властей и полная безнаказанность довели эту спекуляцию до тех огромных размеров, которые грозили всей территории гибелью еще задолго до фактического разгрома деникинщины на полях сражения»⁹²².

Большевики использовали инфляцию не только для покрытия дефицита бюджета, но и в политических целях. Ленин писал: «Мелкий буржуа имеет запас деньжонок, несколько тысяч, накопленных «правдами» и, особенно, неправдами во время войны. Таков экономический тип, характерный как основа спекуляции и частно-хозяйственного капитализма. Деньги, это – свидетельство на получение общественного богатства, и многомиллионный слой мелких собственников, крепко держа это свидетельство, прячет его от «государства», ни в какой социализм и коммунизм не веря, «отсиживаясь» от пролетарской бури»⁹²³. Но теперь инфляция, в отличие от Временного правительства, перераспределяла собственность не в в интересах небольшой группы военно-революционных спекулянтов, а в интересах государства. Инфляция в данном случае была формой «естественной экспроприации» в пользу государства.

В то же время большевики и не планировали отказываться от денег. Характерное мнение большевистского руководства относительно роли денег высказывал Л. Троцкий, который в полном соответствии с коммунистической доктриной писал: «В коммунистическом обществе государство и деньги исчезнут». Но тут же отмечал: «С другой стороны, успешное социалистическое строительство немыслимо без включения в плановую систему непосредственной личной заинтересованности производителя и потребителя, их эгоизма, который, в свою очередь, может плодотворно проявиться лишь в том случае, если на службе его стоит привычное надежное и гибкое орудие: деньги. Повышение производительности труда и улучшение качества продукции совершенно недостижимы без точного измерителя, свободно проникающего во все поры хозяйства, т.е. без твердой денежной единицы. Отсюда ясно, что в переходном хозяйстве, как и при капитализме, единственными подлинными деньгами являются те, которые основаны на золоте. Всякие другие деньги – только суррогат. Правда, в руках советского государства сосредоточены одновременно как товарные массы, так и органы эмиссии. Однако это не меняет дела: административные манипуляции в области товарных цен ни в малейшей мере не создают и не заменяют твердой денежной единицы ни для внутренней ни тем более для внешней торговли»⁹²⁴.

И действительно сразу после окончания Гражданской войны в 1922 г. Ленин назначил «архиспособного» выпускника Сорбонны Сокольникова, который в январе 1922 г. в статье «Гарантированный рубль» обосновал теорию «золотого червонца», наркомом финансов. Сокольников заявлял: «Эмиссия – опиум для народного хозяйства»⁹²⁵. С другой стороны, введение «золотого червонца» шло в разрез с теорией «беспроцентных денег», т.е. носило в целом чисто капиталистический характер, что еще раз доказывает, что большевики в первую очередь на практике строили не столько коммунистическое, сколько некое прокапиталистическое общество. Денежная реформа, в условиях ограниченных ресурсов, была проведена большевиками на редкость профессионально и ни в чем не уступает, лучшим мировым образцам.

С. Витте смог восстановить золотой стандарт рубля после русско-японской войны и революции 1905 г. только за счет, взятого с огромными жертвами крупного французского займа. При том, что резервы Центрального банка России в то время составляли 950 тонн золота. Первая мировая, Гражданская войны, две революции и интервенция обошлись России почти в 30 раз дороже, чем русско-японской войны и революции 1905 г. вместе взятые. Кредитов России никто давать не собирался, наоборот, одним из основных требований интервентов был возврат долгов, независимо от того, какое правительство красное или белое, диктатура или демократия окажутся у власти в России. Даже во время Первой мировой войны Англия и Франция наотрез отказывались давать кредиты царскому правительству. Они согласились лишь под сильнейшим давлением русских. Англия кредитовала Россию во время войны под залог русского золота. США соглашались давать кредиты Временному правительству только в обмен на наступление русских войск.

Положение у большевиков с золотым обеспечением рубля весьма наглядно характеризует график, приведенный ниже.

Золотые резервы центральных банков, в тоннах

По России приведены данные не за 1920 г., ввиду их отсутствия, а за 1918 г. «к моменту Октябрьской революции золотой запас внутри страны составлял 1101,1 млн. золотых рублей. С 16/VII 1914 года он уменьшился на 31%… Незадолго до Октябрьской революции русское правительство эвакуировало примерно половину золотого запаса в Саратов и Самару. Другая половина… хранилась в Москве… (и) в Петрограде… В 1918 году, в связи с начавшимся движением чехословацких войск, золото из Саратова и Самары было перевезено в Казань. Стоимость этого золота определявшаяся примерно в 665 млн. рублей… Золото, перевезенное в 1918 году… в Казань, было здесь захвачено белыми (на сумму примерно 633 млн. рублей)»⁴¹¹. Т.е. в 1918 г. в Советской России оставалось примерно 450-500 т. золотого резерва.

Но стабилизация экономики, восстановление разрушенного и обеспечение выхода из глубочайшего экономического кризиса, свергнувшего монархию и временную власти, невозможны на голом месте. Для этого необходимы соответствующие экономические ресурсы, и они были собраны большевиками в основном за счет экспроприации у буржуазии, это было делом жизни или смерти не столько большевистского правительства, сколько самого русского государства. Экспроприации и реквизиции сопровождали все сколько-нибудь значимые революции, разница состояла, в чью пользу они совершались: либо это был обыкновенный грабеж в пользу отдельных частных лиц, в той или иной мере узаконенный государством, либо это составляло часть мобилизационной политики государства. Примером мобилизационной экспроприационной политики может быть национализация золота Рузвельтом во время Великой депрессии в США в 1933 г. Радикальность предпринимаемых мер обуславливается степенью радикализации обстановки

Большевики сразу после революции приступили к конфискации финансовых и золотовалютных ресурсов. Так, декрет ВЦИК от 14.12.1917 «О ревизии стальных ящиков» гласил: «1. Все деньги, хранящиеся в банковских стальных ящиках, должны быть внесены на текущий счет клиента в Государственном банке. Золото в монетах и слитках конфискуется и передается в общегосударственный золотой фонд…». Затем вступил в силу указ «о незаконном переходе границы», предусматривающий расстрел, позже Ленин за право выезда из страны запросил с каждого 2000 фунтов стерлингов золотом или зерном. Следом шло распоряжение Дзержинскому срочно взять на учет всех, кто потенциально может иметь фамильные ценности и сбережения. «1. Лица принадлежавшие богатым классам, т.е. имеющие доход в 500 руб. в месяц и выше; владельцы городской недвижимости, акций и денежных сумм свыше 1000 руб., а равно служащие в банках, акционерных предприятиях, государственных и общественных учреждениях, обязаны в течении 24 часов представить в домовые комитеты в трех экземплярах заявления за своей подписью и с указанием адреса о своих доходах, службе и занятиях… 5. Эти лица обязаны в недельный срок… обзавестись потребительскими карточками для ведения еженедельных записей приходов и расходов и для внесения в книжки удостоверений от комитетов и учреждений…»⁹²⁸

Пример реквизиций дает ЧКК: «Установление «диктатуры пролетариата» происходило в том числе путем наложения «огромных денежных контрибуций на буржуазию – 600 миллионов рублей в Харькове в феврале 1919 года, 500 миллионов в Одессе в апреле того же года. Чтобы гарантировать получение таких контрибуций, сотни «буржуев» были заключены в концлагеря как заложники. Контрибуция фактически являлась синонимом грабежей и экспроприации и была первым этапом «ликвидации буржуазии как класса». Но большевики и тут не были первыми. Меньшевик Мартынов вспоминал о событиях 1918 года: «…в местечко въехал австрийский карательный отряд. Он сейчас же потребовал, чтобы население в течение двух часов принесло в штаб 300 000 руб. контрибуции. Местечко контрибуцию внесло своевременно. Тем не менее австрийцы в течение нескольких часов обстреливали его из орудий в карательном порядке. Затем началась расправа с селом: солдаты ходили по селу, и с чисто немецкой аккуратностью поджигали каждый второй дом. Сжегши таким образом 240 крестьянских дворов, австрийцы выгнали на площадь все население местечка и села и на его глазах повесили 10 человек, в том числе несчастного отца накануне обезглавленного студента и одного семидесятилетнего старца, у внука которого найдено было ружье. Это была первая моя встреча с контрреволюцией на Украине»⁹²⁹. Белогвардейцы также не брезговали экспроприациями, причем чаще всего не в национальных, а в личных интересах. Так, В. Горн вспоминает, как контрразведка Балаховича занималась крестьянством. Создавались дутые обвинения в большевизме, преимущественно в отношении зажиточных людей, и жертве предстояла только одна дилемма: или откупись, или иди на виселицу. Экспроприации Балаховича сопровождали ужасные казни и грабежи…⁹³⁰