Всем известно, что война эта нам навязана; в начале 1918 года мы старую войну кончили и новой не начинали; все знают, что против нас пошли белогвардейцы на западе, на юге, на востоке только благодаря помощи Антанты, кидавшей миллионы направо и налево…

Ленин 4

Существует несколько мнений относительно того, кто и когда развязал Гражданскую войну. Одни относят начало Гражданской войны к 25 октября – началу марша Краснова на Петроград. Добровольцы считали началом Гражданской войны 2 ноября – приезд на Дон будущего главнокомандующего Добровольческой армии ген. Алексеева. С белогвардейцами в данном случае согласен Троцкий: «Эти беглые генералы (Алексеев, Деникин… арестованные после подавления корниловского мятежа) и положили начало Гражданской войне. Во имя священных целей, которые связывали Корнилова с либералом Милюковым и черносотенцем Римским-Корсаковым, уложены были сотни тысяч народу, разграблены и опустошены юг и восток России, окончательно расшатано хозяйство страны, революции навязан был красный террор⁵. Некоторые исследователи приводят дату 27 декабря 1917 г., когда Милюков в «Донской речи» опубликовал Декларацию Добровольческой армии, тем самым легализовав Добровольческую армию. Другие считают, что Гражданская война началась сразу после буржуазной, Февральской революции 1917 г. и до ноября протекала в латентной, скрытой фазе, подготавливая следующее, кровавое действие гражданской войны. С. Волков пишет: «Гражданская война началась с тех февральских дней. То, что пережито офицерами в те месяцы, никогда не могло изгладиться из их памяти…»⁶ Как ни странно, все утверждения правы, вернее, они даже являются звеньями одной цепи. В любом случае согласно этим версиям активная часть гражданской войны началась с формирования при поддержке кадетов белогвардейских армий Краснова, Каледина, Дутова, Алексеева… еще за два месяца до разгона Учредительного собрания (5 января 1918 г.) и даже до выборов в него (12 [25] ноября 1917 г.).

Но, возразит критик, ведь именно большевики задолго до Февральской революции объявили Гражданскую войну целью своей политики. И справедливо приведут пример письма В. Ленина своему коллеге Шляпникову от 17 октября 1914 года: «В ближайшем будущем наименьшим злом явилось бы поражение царизма в войне… Главное в нашей работе (кропотливой, систематической, и, возможно, продолжительной) – попытаться превратить эту войну в войну гражданскую… Мы должны дать ситуации созреть и систематически подталкивать ее к созреванию… Мы не можем ни обещать, ни декретировать гражданскую войну, но наша задача работать – столько, сколько понадобится,- в этом направлении»⁷. Очевидно, что гражданскую войну Ленин рассматривал не как самоцель, а, как и Бухарин, ассоциировал ее с революцией: «Пролетарская революция есть… разрыв гражданского мира – это есть гражданская война… в огне гражданской войны сгорает общенациональный фетиш».

Но после революции и захвата власти большевики целенаправленно пытались избежать крупномасштабной Гражданской войны. Сам факт проведения большевиками Учредительного собрания в январе 1918 г., когда они уже и без того имели всю власть и реальную политическую силу в своих руках, говорит о поиске ими компромисса: решить вопрос перехода власти пропарламентскими мерами, встать на эволюционный путь развития… Об этих попытках справедливо пишет С. Кара-Мурза: «С целью предотвратить столкновение было сделано много примирительных жестов: отмена смертной казни (это был первый декрет II Съезда Советов), освобождение без наказания участников первых антисоветских мятежей, в том числе их руководителей (генералов Корнилова, Краснова и Каледина), многократные предложения левым партиям образовать правительственную коалицию, отказ от репрессий по отношению к членам Временного правительства и перешедшим в подполье депутатам Учредительного собрания, даже отказ от репрессий против участников опасного мятежа левых эсеров в июле 1918 г. в Москве (были расстреляны лишь 13 сотрудников ВЧК, причастных к убийству посла Мирбаха) и амнистия в честь первой годовщины Октября. В целях примирения Советская власть смотрела сквозь пальцы на нарушение официальных запретов: летом 1918 г. издавалась газета запрещенной партии кадетов, выходили газеты меньшевиков и анархистов. Даже после разгрома ВЧК «анархистских центров» в Москве Н. Махно летом 1918 г. приезжал в Москву и имел беседы с Лениным и Свердловым. Первые месяцы Советской власти породили надежды на мирный исход революции без крупномасштабной войны. О том, что эти надежды советского руководства были искренними, говорят планы хозяйственного и культурного строительства и особенно начавшаяся реализация крупных программ. Например, открытие в 1918 г. большого числа (33) научных институтов, организация ряда геологических экспедиций, начало строительства сети электростанций или программа «Памятники республики» [Эта программа была предписана Декретом СНК и утверждена 30 июля 1918 г. Только в Москве и Петрограде предполагалось установить 167 памятников великим революционерам и деятелям мировой и русской культуры (например, А. Рублеву, Тютчеву, Врубелю).] С. Кара-Мурза справедливо констатирует, что «никто не начинает таких дел, если считает неминуемой близкую войну»⁸.

Пытаясь не допустить крупномасштабной гражданской войны, большевики старались договориться с крупнейшей партией эсеров, победившей на выборах в Учредительное собрание. «Признание эсерами Советской власти, по мнению В. И. Ленина, предотвратило бы гражданскую войну»⁹. Он писал: «…Есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной»¹⁰. Еще в июне Ленин предлагал эсеро-меньшевистским Советам совместно взять власть, что могло бы предотвратить гражданскую войну, но предложение было отклонено, поскольку «они не представляли себе, чтобы правительство, имеющее социалистическое большинство, могло отказаться от попыток осуществить полностью социалистическую программу…»¹¹. Тем не менее после захвата власти большевики снова пригласили левых эсеров принять участие в новом правительстве. Ленин по этому поводу пишет, что «большевики с начала октября 1917-го и до середины марта 1918-го действовали в теснейшем союзе с партией левых эсеров»¹².

«12[25] октября в Петрограде создается Военно-революционный комитет (ВРК), призванный практически осуществить захват власти, и в него входят более двадцати левых эсеров; 21 октября ВРК окончательно оформляется, и его председателем избирается левый эсер П. Е. Лазимир. После захвата власти левый эсер М. А. Муравьев назначается главнокомандующим Петроградским военным округом и начальником обороны города от «контрреволюционного» наступления войск Краснова – Керенского. 6[19] ноября Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов (ВЦИК) избирает свой Президиум, и в него входят шесть большевиков и четыре левых эсера. 24 ноября [7 декабря] левый эсер А. Л. Колегаев стал наркомом земледелия. К концу 1917 года левые эсеры заняли уже семь постов (из имевшихся тогда восемнадцати) в Советском правительстве и оставались на своих постах до 18 марта 1918 года, когда они категорически выступили против Брестского мира (как, кстати, и многие большевики). Доля левых эсеров во всех властных органах того времени составляла не менее 35-40%. А в ВЧК два (из трех) заместителя председателя, то есть большевика Ф. Э. Дзержинского, В. А. Александрович и Г. Д. Закс, были левыми эсерами и сохраняли свои посты даже до июля 1918 года». В июле произошел полный разрыв большевиков и левых эсеров, поднявших восстание против вчерашних союзников, но этот разрыв не может перечеркнуть того факта, что до марта 1918 года левые эсеры правили страной совместно с большевиками¹³. И даже после вывода эсеров из органов власти они рассматривались если не как союзники, то как попутчики, и только через год после восстания, 18 марта 1919 года, Дзержинский издает директиву, что «отныне ВЧК не будет делать разницы между белогвардейцами типа Краснова и белогвардейцами из социалистического лагеря… Арестованные эсеры и меньшевики будут рассматриваться как заложники, и их участь будет зависеть от политического поведения их партий»¹⁴. В июне 1919 г. эсеры откажутся от вооруженной борьбы против большевиков и объявят войну… белым.

О реакции непримиримых «либерал-демократов» на примирительные жесты большевиков вспоминает С. Ан-ский. Уже на следующий день после революции, 26 октября, «кадеты настаивали на том, чтобы к большевикам отнеслись беспощадно, чтобы их вешали и расстреливали, эсеры же требовали мягкого обращения с побежденными революционерами (это было в то время чуть ли единственным различием между «демократией социалистической» и «демократией несоциалистической»…)»¹⁵ Но, может возразить критик, такую реакцию можно отнести на счет спонтанной реакции проигравших.

Однако еще в ноябре 1904 г. лидер либерально-демократической кадетской партии Милюков писал: «Если члены нашей группы настолько щекотливо относятся к физическим средствам борьбы, то я боюсь, что наши планы об организации партии… окажутся бесплодными. Ведь трудно рассчитывать на мирное разрешение назревших вопросов государственного переустройства в то время, когда уже кругом происходит революция. Или, может быть, вы при этом рассчитываете на чужую физическую силу, надеясь в душе на известный исход, но не желая лично участвовать в актах физического воздействия? Но ведь это было бы лицемерием, а подобная лицемерная постановка вопроса была бы граждански недобросовестна. Несомненно, вы все в душе радуетесь известным актам физического насилия, которые всеми заранее ожидаются и историческое значение которых громадно…»¹⁶

Витте приводит заявление, услышанное им в 1905 г. от одного либерального демократа и известного ученого: «Вот этот милейший, достойнейший и талантливейший Мечников упрекал меня также, что я мало убил людей. По его теории, которую он после выражал многим, я должен был отдать Петербург, Москву или какую-нибудь губернию в руки революционеров. Затем через несколько месяцев их осадить и взять, причем расстрелять несколько десятков тысяч человек. Тогда бы, по его мнению, революции был положен конец. Некоторые русские с восторгом и разинутыми ртами слушали его речи. При этом он ссылался на Тьера [Проводил расстрел Парижской коммуны] и его расправу с коммунистами»¹⁷. После полного провала на выборах в Учредительное собрание кадеты встали на сторону вооруженной борьбы с большевиками, при этом не ограничивая себя ни в каких средствах и условностях. Кадеты приняли участие в организации белой армии и почти одновременно начали переговоры об интервенции и оккупации столицы как с «союзниками», так и с их противником – немцами.

Самостоятельной силой в Гражданской войне выступило активное офицерство под руководством генерала Алексеева, объявившего об аресте Николаю II, и Корнилова, арестовывавшего царскую семью. В отличие от кадетов командный состав армии представлял собой реальную вооруженную, профессиональную военную силу, не знал политических методов борьбы и вообще был далек от политики. Их лозунги не несли реального содержания и были весьма абстрактны: «За великую, единую и неделимую Россию», «За Учредительное собрание». Еще до октябрьской революции они приняли участие в корниловском мятеже в августе 1917 г., который фактически был не чем иным, как первой реальной попыткой развязать масштабную гражданскую войну. Свое отношение к методам ведения гражданской войны лидеры Белого движения высказали с присущим им военным лаконизмом задолго до развязывания красного террора. Так, генерал Корнилов в январе 1918 г., в начале первого похода Добровольческой армии, приказал: «Пленных не брать, вся ответственность за это ложиться на меня». И пленных действительно не брали. Деникин в своем первом политическом обращении От Добровольческой армии ставил задачу: «…Борьбы до смерти…»¹⁵ Кадеты и лидеры Белого движения однозначно высказались за борьбу на истребление в тот период, когда большевистское правительство еще проводило политику примирения, надеясь избежать массового кровопролития.

Что же представляла собой Белая армия на первом этапе своего существования?

Под началом Краснова в октябре 1917 г., во время его похода на Петроград, было всего 700 казаков. Каледин, атаман Войска Донского, остался к 29 января 1918 г. всего со 147 штыками (!), казаки не хотели воевать против большевиков. На севере России Чайковский сообщал союзникам, что «лишь трое офицеров из 300, которых он ожидал, подчинились приказу о мобилизации…»¹⁹ Наиболее грозную силу представляла собой Добровольческая армия. Деникин вспоминал: «Первый кубанский поход – анабазис Добровольческой армии – окончен. Армия выступила 9 февраля и вернулась 30 апреля… Из 80 дней 44 дня вела бои. Вышла в составе 4 тысяч, вернулась в составе 5 тысяч, пополненная кубанцами. Начала поход с 600-700 снарядами, имея по 150-200 патронов на человека; вернулась почти с тем же. Все снабжение для ведения войны добывалось ценой крови. В кубанских степях оставила могилы вождя и до 400 начальников и воинов; вывезла более полутора тысяч раненых; много их еще оставалось в строю; много было ранено по нескольку раз…»²⁰

Вот почти все, что было у белых армий в начале гражданской войны, – около тысячи офицеров да 5-7 тысяч казаков и солдат, четверть которых была ранена. Белая армия не имела ни вооружения, ни продовольствия. Народ за ней не пошел и не поддержал, она была обречена. Следовательно, была обречена и широкомасштабная гражданская война с ее огромными жертвами и разрухой. Гражданская война закончилась бы относительно бескровным подавлением мятежа белых генералов. Остальные противники большевиков не были вооружены, организованы и опасны как военная сила, они не представляли из себя и массовой угрозы для большевиков. Поэтому в применении массовых репрессий или террора в этом случае не было бы необходимости. Большевики в отличие от эсеров никогда не были сторонниками и личного террора. Кроме этого, большевики во время первого этапа гражданской войны – наступления Каледина, Краснова, Дутова, Добровольческой армии – проводили еще политику умиротворения и компромиссов.

О второй попытке после корниловского мятежа развязать гражданскую войну, о походе Краснова на Петроград, Деникин писал: «…Никаким влиянием офицерство не пользовалось уже давно. В казачьих частях к нему также относились с острым недоверием, тем более что казаков сильно смущали их одиночество и мысль, что они идут «против народа»… И у всех было одно неизменное и неизбывное желание – окончить как можно скорее кровопролитие. Окончилось все 1 ноября бегством Керенского и заключением перемирия между генералом Красновым и матросом Дыбенко»²¹. Третья попытка Корнилова и Каледина также провалилась, поскольку казаки не желали ввязываться в бой с большевиками. Из-за недовольства казаков Корнилов был вынужден увести Добровольческую армию с Дона на Кубань. Каледин, придя к выводу, что «население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития»²²,- застрелился.

Четвертой попыткой развязать гражданскую войну стал первый поход Добровольческой армии, который закончился так же безрезультатно. Да что население и солдаты – даже большая часть офицерства откровенно не хотела принимать участия в гражданской войне! Киев, как и в Харьков, «где в те дни (май 1918 года) жизнь била ключом, представлял(и) собой разительный контраст умирающей Москве. Бросалось в глаза обилие офицеров всех рангов и всех родов оружия, фланирующих в блестящих формах по улицам и наполнявших кафе и рестораны. Их веселая беспечность не только удивляла, но и наводила на очень грустные размышления. Им как будто не было никакого дела до того, что совсем рядом горсть таких же, как они, офицеров вели неравную и героическую борьбу с красным злом, заливавшим широким потоком просторы растерзанной родины»²³. «Ростов поразил меня своей ненормальной жизнью. На главной улице, Садовой, полно фланирующей публики, среди которой масса строевого офицерства всех родов оружия и гвардии, в парадных формах и при саблях, но… без отличительных для добровольцев национальных шевронов на рукавах!… На нас, добровольцев, как публика, так и «господа офицеры» не обращали никакого внимания, как бы нас здесь и не было! Но некоторые из них останавливали нас и требовали отдания чести! Получив же в ответ что-либо не очень вразумительное, быстро отскакивали и исчезали в толпе…»²⁴ «Тысячи офицеров из разбежавшихся с фронта полков бродили по городу и с равнодушием смотрели, как какие-то чудаки в офицерской форме с винтовками на плечах несли гарнизонную службу»²⁵. Один из первых добровольцев на Волге вспоминал: «Итак, каждый боевой день приносил потери, а пополнения не было… Раненые офицеры после выздоровления возвращались в строй и передавали нам, что каждый кабак набит людьми в офицерской форме, все улицы также полны ими…»²⁶

«Не будучи долго поддержаны другими, первые добровольцы вместе с тяжкими испытаниями, выпавшими на их долю, впитывали в себя презрение и ненависть ко всем тем, кто не шел рука об руку с ними. В кубанских походах поэтому, как явление постоянное, имели место расстрелы офицеров, служивших ранее в Красной Армии…»²⁷ «С развитием наступления к центру России… необходимость пополнять редеющие офицерские ряды изменила и отношение – расстрелы становятся редкими и распространяются лишь на офицеров-коммунистов». К осени практически все офицеры, еще не вступившие в армию, были призваны по мобилизации. Этот контингент (меньшей численности, чем добровольцы) был, естественно, гораздо худшего качества: часть призванных офицеров была пассивна, слаба духом. Были случаи, когда такие офицеры, отправляясь на фронт, просили выдать им удостоверения, что они служат по мобилизации»²⁸. Как отмечал Деникин: «Ряд эвакуаций, вызванных петлюровскими и советскими успехами… и занятие нами новых территорий… дали приток офицерских пополнений.

Многие шли по убеждению, но еще больше – по принуждению»²⁹. Первый поход Добровольческой армии, таким образом, должен был стать последней попыткой развязать Гражданскую войну в России, но…

Поворотным моментом Русской революции в превращении ее в гражданскую войну стала «союзническая» интервенция. На помощь белым армиям, в том числе по многочисленным просьбам «друзей русского народа» из либеральной интеллигенции, кадетов, белых генералов, пришли «союзники». Американский консул Пул в феврале 1918 г. писал: «В формируемой сейчас Добровольческой армии пока нет пехоты, достойной упоминания, а имеющаяся артиллерия практически остается без боеприпасов. С военной точки зрения положение донского правительства прискорбно слабое. Для успеха ему срочно нужны деньги, боеприпасы и снаряжение. Кардинальное значение имело бы более долгосрочное решение его проблем. Ключевым стал бы контакт с союзниками через Сибирь и по Транссибирской железной дороге. Без такой помощи,- подчеркивал Пул¹,- Союз, возможно, не раскроет своего потенциала в каком-либо значительном масштабе»³⁰. Пул был прав: без «союзнической помощи» гражданская война в России закончилась бы уже весной 1918 г.

Строго говоря, белые «втянулись» в полномасштабную гражданскую войну вслед за иностранной интервенцией как ее «второй эшелон». Ленин абсолютно точно говорил об этом 2 декабря 1919 г.: «Всемирный империализм, который вызвал у нас, в сущности говоря, гражданскую войну, и виновен в ее затягивании…»³¹ Ленина можно обвинить в предвзятости. Но вот, что белогвардейское правительство в Архангельске пишет военному министру Англии У. Черчиллю: «Борьба…(в Архангельске) с большевиками была начата по инициативе союзников»³². Один из наиболее добросовестных исследователей интервенции на Севере В. Голдин также пришел к выводу, что «…изучение истории антибольшевистской борьбы на Севере России убеждает в том, что без вооруженного вмешательства извне она вряд ли вылилась бы здесь в форму гражданской войны»³³. Искусственный характер гражданской войны в России вполне откровенно признавали и сами организаторы

¹ Пул де Витт Клинтон в 1949-1951 гг. станет президентом Национального комитета за свободную Европу, одного из пропагандистских инструментов холодной войны (радио «Свободная Европа») интервенции, утверждавшие, что без интервентов белое движение потерпит немедленное поражение. У. Черчилль писал, что вывод войск интервентов приведет к гибели всех небольшевистских войск в России: «Подобная политика была бы равнозначна выдергиванию чеки из взрывного устройства. В России будет покончено с сопротивлением большевикам…» В. Вильсон указывал, что последует возмездие, наступит расплата, когда союзническим войскам придется уйти³⁴.

Белые и красные

Здесь мы сталкиваемся с одним из наиболее важных вопросов гражданской войны, а именно: что заставило изможденную, смертельно уставшую от войны армию, массами бежавшую с фронта и отказывавшуюся наступать, стремившуюся сохранить свою жизнь любой ценой, снова взять в руки оружие и воевать «до смерти…». Ведь введение всеобщей воинской обязанности, например в Красной Армии, вызвало мощную волну дезертирства. ЧКК пишет: «Число дезертиров в 1919-1920 годах оценивается в три с лишним миллиона. В 1919 году было задержано и арестовано ВЧК и специальными комиссиями по борьбе с дезертирством около 500 тыс. человек; в 1920 году – от 700 до 800 тысяч. От полутора до двух миллионов дезертиров, в подавляющем большинстве крестьян, отлично знавших местность, смогли тем не менее избежать поимки»³⁵. ЧКК продолжает: «Страдавшая от дезертирства Красная Армия, которая хотя и считалась теоретически весьма многочисленной (от 3 до 5 миллионов человек), в действительности никогда не могла выставить более 500 тысяч вооруженных солдат»³⁶.

Дезертирство действительно приобрело широкий размах. Но его необходимо делить на три разные группы. Еще в январе 1917 г. британский представитель Нокс сообщал о миллионе дезертиров в царской армии: «Эти люди живут в своих деревнях, власти их не беспокоят, их скрывают сельские общины, которым нужен их труд»³⁷. Февральская революция вызвала новый всплеск дезертирства. С февраля по ноябрь 1917 г. количество дезертиров составляло почти 200 000 ежемесячно, всего около 1 518 тыс. человек [(Головин Н. Н., с. 186.) Грациози приводит аналогичные цифры, но уже для 1919 г.: «В сельской местности бродило почти 1,5 млн. дезертиров, а во второй половине этого года дезертировало до 200 000 чел. в месяц». (Грациози А., с. 24.) По всей видимости, Грациози «перепутал» годы – в его книге довольно много подобных неточностей, с некоторыми из них мы еще столкнемся]. И это не считая скрытого дезертирства, когда солдаты отказывались выполнять приказы и идти в бой. Именно они и составили основу второй волны дезертиров, поднявшейся после ликвидации царской армии. К моменту введения мобилизационного комплектования Красной Армии по России уже бродило не менее 3 млн. дезертиров. Лишь относительно небольшое количество дезертиров вернулось к труду, основная часть либо занималась грабежом и терроризировала население, либо шла в «зеленые» и воевала и против «белых» и против «красных». Третья группа дезертиров появилась благодаря «белой» и «красной» мобилизации 1918 г. и наложилась на две предыдущие.

Г. Раковский пишет о ситуации с комплектованием Белой армии: «Крестьянство с необычайной стойкостью и упорством уклонялось от участия в гражданской войне. Суровые репрессии, драконовские приказы о мобилизации не могли парализовать массового, чуть ли не поголовного дезертирства из рядов «Русской армии»³⁸. Дезертировали не только мобилизованные солдаты, но и офицеры, служащие… Деникин писал: «Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось слабо. В частности, дезертирство приняло широкое, повальное распространение. Если много было «зеленых» в плавнях Кубани, то не меньше «зеленых» в пиджаках и френчах наполняло улицы, собрания, кабаки городов и даже правительственные учреждения. Борьба с ними не имела никакого успеха»³⁹. Дезертирство было массовым явлением и в казачьих войсках. «С фронта началось повальное дезертирство, не преследуемое кубанской властью. Дезертиры свободно проживали в станицах, увеличивали собою кадры «зеленых» или, наконец, находили себе приют в екатеринодарских запасных частях – настоящей опричнине…»⁴⁰ «Многочисленное одесское офицерство не спешило на фронт. Новая мобилизация не прошла: «…по получении обмундирования и вооружения большая часть разбегалась, унося с собой все полученное», почти поголовно дезертировали немцы-колонисты…»⁴¹

В Красной Армии, особенно на первом этапе гражданской войны, ситуация была аналогичной: после объявления мобилизации на призывные пункты явилось всего около 20% военнообязанных. Дезертировали и уже мобилизованные. Так, на примере Южного фронта, ко второй половине 1919 г. дезертиры и отставшие составляли 14%⁴². Схожесть проблемы, привела к тому, что меры по борьбе с дезертирством у большевиков, Временного правительства, Белого движения и даже в рекомендациях союзников не отличаются большим разнообразием: самая распространенная и наиболее широко применяемая – расстрел.

Большевики. Троцкий приказывал: «…Дезертирство – расстрел, нарушение дисциплины – расстрел. Одним из важнейших принципов воспитания нашей армии является неоставление без наказания ни одного проступка. Репрессии должны следовать немедленно». Троцкий применял методы времен Чингисхана и римских легионов, расстреливая каждого десятого. А ведь одним из первых постановлений Советской власти (II съезда Советов 26 октября (8 ноября) 1917 г.) смертная казнь была отменена. Возмущению Ленина по этому поводу не было конца. Каменев оправдывался, что был отменен введенный Керенским закон о смертной казни для дезертиров-солдат. Вздор, отвечал Ленин, «как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить? Ошибка,- повторял он,- недопустимая слабость, пацифистская иллюзия…»⁴³ Ленина почти дословно повторяет один из лидеров Белого движения генерал Деникин: «…Судебные уставы не обладают в военное время решительно никакими реальными способами репрессий, кроме смертной казни…»⁴⁴ Через четыре месяца декретом СНК «Социалистическое отечество в опасности» смертная казнь была восстановлена. Троцкий говорил: «Нельзя строить армию без репрессий. Нельзя вести массы на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор пока гордые своей техникой злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной позади».

Во время наибольшего накала гражданской войны большевики применяли и более изощренные меры. «Из Ярославля. 23 июня 1919 г. Восстание дезертиров в Петропавловской волости ликвидировано. Семьи дезертиров были взяты в качестве заложников. Когда стали расстреливать по мужчине в каждой семье, зеленые стали выходить из леса и сдаваться. Расстреляно 34 вооруженных дезертира»⁴⁵. 12 мая 1920 года Ленин направляет комиссиям по борьбе с дезертирством инструкцию: «После истечения срока помилования, предоставленного дезертирам для сдачи властям, необходимо еще более усилить санкции в отношении этих неисправимых предателей трудящегося народа. С семьями дезертиров и со всеми, кто помогает дезертирам каким бы то ни было способом, следует обращаться как с заложниками и соответственно с ними поступать»⁴⁶.

Царское правительство. Попытка «революционизировать» действующую армию, была предпринята кадетами еще до Февральской революции. В начале января 1917 г. 17-й сибирский стрелковый полк отказался идти в атаку и предъявил политические требования кадетов – конституционное правление с ответственным министерством. Часть войск II и VI сибирских корпусов присоединилась к 17-му полку. Восстала 14-я сибирская дивизия и вместе с 3-й сибирской дивизией стала отступать, а частично разбежалась, побросав патроны. Царское правительство, еще контролировавшее ситуацию, карательными мерами восстановило дисциплину. Полевым судом 92 человека были расстреляны, многие сотни солдат сосланы на каторгу⁴⁷.

Временное правительство также сразу после Февральской революции отменило смертную казнь. Однако уже через несколько месяцев комиссары Временного правительства Савинков и Филоненко телеграфировали: «Выбора не дано: смертная казнь изменникам; смертная казнь тем, кто отказывается жертвовать жизнью за Родину»⁴⁸. Им вторил Корнилов 11 июля: «Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования. Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах. Смертная казнь спасет многие невинные жизни ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов».

Союзники. Ф. Гибс, британский участник войны, определял смертную казнь в качестве одной из первых причин стойкости западных войск: «Лояльность к своей стороне, дисциплина с угрозой смертной казни, стоящей за ней, направляющая сила традиции, покорность законам войны или касте правителей, вся моральная и духовная пропаганда, исходящая от пасторов, газет, генералов… стариками дома… глубокая и простая любовь к Англии и к Германии, мужская гордость…- тысяча сложных мыслей и чувств удерживали людей по обе стороны фронта от обрыва опутавшей их сети судьбы, от восстания против взаимной непрекращающейся бойни»⁴⁹. Военный министр Франции Мессими писал на сообщение об отступлении французской армии: «Я получил вашу телеграмму, сигнализирующую об упадке духа. Против этого нет другого наказания, кроме предания немедленной казни: первыми должны быть наказаны виновные офицеры. Для Франции существует сейчас только один закон: победить или умереть»⁵⁰. «Мильеран, сменивший на посту военного министра Мессими, издал 1 сентября 1914 г. циркуляр, коим предписывалось военному командованию не передавать на рассмотрение правительства ходатайства о смягчении приговоров военных судов по делам «об упадке духа», а Пуанкаре отказался от… прерогативы помилования в отношении осужденных на смерть солдат»⁵¹. «Итальянская дисциплина… отличалась большей жесткостью. Так было, поскольку итальянский главнокомандующий генерал Луиджи Кадорна считал, что социальная неустойчивость его армии требует наказаний за дисциплинарные нарушения со строгостью, какой не знала ни немецкая армия, ни союзники, – например, массовые казни и наказание по жребию»⁵².

Союзники в России. Американский военный представитель Джадсон писал: «В результате неспособности или нежелания Керенского восстановить дисциплину Временное правительство не могло далее существовать»⁵³. При этом американский посол Фрэнсис давал волю воображению: «…Я могу понять чувства солдат по этому поводу, но политики вроде меня понимают человеческую натуру гораздо лучше, и могу вас заверить, что русская армия никогда не уйдет, будет биться как лев, вдохновленная духом вновь обретенной свободы»⁵⁴. Но вскоре и он стал требовать введения смертной казни: «Керенский обещал вновь ввести в армии смертную казнь». Фрэнсис сообщал о визите в посольство министра иностранных дел М. Терещенко, который заверил, что Совет министров восстановит в войсках смертную казнь⁵⁵. В самый канун большевистской революции Джадсон отправил сообщение с пояснением, что укрепление дисциплины означает смертную казнь за дезертирство, заговор, бунт, насилие и неповиновение; роспуск комитетов, созданных во время Февральской революции для руководства армией вместо офицеров императорской армии; обновление офицерского состава, восстановление знаков различия, рангов, властных полномочий офицеров. «Легко предсказать, что без скорого восстановления жесткой дисциплины страна сползет к анархии, за которой в свое время последует приход сильной власти старого автократического типа». Он настаивал на необходимости «оказывать с этой целью сильнейшее давление, немедленно, постоянно и одновременно»⁵⁶. Английский посол Бьюкенен: «…Керенский отстаивал в Совете министров применение смертной казни за некоторые государственные преступления как военных, так и гражданских лиц, но кадеты возражали против применения ее к последним, опасаясь, что смертной казни могут быть подвергаемы лица, подозреваемые в возбуждении контрреволюции. Я возразил, что каковы бы ни были у правительства основания для осторожного образа действия в прошлом, сейчас оно не может терять времени; так, не говоря уже о военных перспективах, экономическое положение настолько серьезно, что если не будут приняты немедленно самые решительные меры, то зимой могут возникнуть серьезные затруднения»⁵⁷.

12 июля Временное правительство, как и обещало союзникам, восстановило смертную казнь и военно-революционные суды, заменившие собой прежние военно-полевые. «Корнилов отдал приказ расстреливать дезертиров и грабителей, выставляя трупы расстрелянных с соответствующими надписями на дорогах и видных местах; сформировал особые ударные батальоны из юнкеров и добровольцев для борьбы с дезертирством, грабежами и насилиями; наконец, запретил в районе фронта митинги, требуя разгона их силой оружия… но Революционная демократия стала вновь в резкую оппозицию к новому курсу, видя в нем посягательство на свободы и угрозу своему бытию. Точно такое же положение заняли войсковые комитеты, ограничением деятельности которых и должны были начаться преобразования. Новый курс получил в глазах этих кругов значение прямой контрреволюции. А солдатская масса вскоре разобралась в новом положении, увидела, что «страшные слова» – только слова, что смертная казнь – только пугало, ибо нет той действительной силы, которая могла бы сломить ее своеволие. И страх вновь был потерян»,- пишет Деникин.⁵⁸

Белая армия. А. Деникин писал: «Будучи убежденным сторонником института присяжных для общего гражданского суда и общегражданских преступлений, я считаю его совершенно недопустимым в области целого ряда чисто воинских преступлений, и в особенности в области нарушения военной дисциплины. Война – явление слишком суровое, слишком беспощадное, чтобы можно было регулировать его мерами столь гуманными. Психология подчиненного резко расходится в этом отношении с психологией начальника, редко поднимаясь до ясного понимания государственной необходимости… Если организованная и крепкая армия может управляться только единой волей вождя, а не желанием «большинства», олицетворяемого выборными коллективными органами, то и жизнь и воля ее должны регулироваться твердым и ясным законом, не подверженным воздействию психологических и политических колебаний момента. Верховная власть может прекратить войну, изменить закон, изгнать вождей и распустить войска. Но пока существует армия и ведется война, закон и начальник должны обладать всей силой пресечения и принуждения, направляющей массу к осуществлению целей войны»⁵⁹. «Мы писали суровые законы, в которых смертная казнь была обычным наказанием»⁶⁰, – вспоминал А. Деникин. Шульгин писал об одном из лучших белых генералов: «А. М. Драгомиров человек очень добрый. Но у него бывают припадки гнева. Так было и сейчас – в октябре 1918 года он говорил: «Мне иногда кажется, что нужно расстрелять половину армии, чтобы спасти остальную…» В 1920 он добавлял: «Мое мнение такое. Вслед за войсками должны двигаться (отборные) отряды, скажем, «особого назначения»… Но трагедия в том, откуда набрать этих «отборных»…»⁶¹

Но армия не может состоять из одних дезертиров, которых силой принудили воевать. Такая армия будет просто небоеспособной. Кроме страха репрессий, армией должны двигать и другие, более значимые мотивы, только тогда она будет стремиться к победе. Какие мотивы были способны подвигнуть на войну Белую и Красную армии? Ведь всего несколько месяцев назад, во время Первой мировой войны, армия просто отказалась идти в бой. И вдруг вчерашние солдаты показывают новый прилив сил и энергии и отчаянно идут на смерть – во имя чего? Деникин тоже пытался ответить на этот вопрос. «Какая сила двигала этих людей, смертельно уставших от войны, на новые жестокие жертвы и лишения? Меньше всего – преданность советской власти и ее идеалам. Голод, безработица, перспективы праздной, сытой жизни и обогащения грабежом, невозможность пробраться иным порядком в родные места, привычка многих людей за четыре года войны к солдатскому делу как к ремеслу («деклассированные»), наконец, в большей или меньшей степени чувство классовой злобы и ненависти, воспитанное веками и разжигаемое сильнейшей пропагандой. Ростовский орган с. д. «Рабочее слово» (8, 1918 г.) приводил интересный факт: возвращение из ограбленного Киева Макеевского отряда рудничных рабочих, их «внешний облик и размах жизни» вызвали в угольном районе такое стремление в Красную гвардию, что сознательные рабочие круги были серьезно обеспокоены, «как бы весь наличный состав квалифицированных рабочих не перешел в Красную гвардию»⁶².

Деникин был отчасти прав, перечисляя мотивы, двигавшие особенно первую фазу революционной войны – «плебейскую революцию»; она действительно была в большей мере неосознанным в полной мере стихийным движением масс. Но сильно ли отличалась в этом случае мотивация «белой кости» – Добровольческой армии? Те же голод, безработица, жажда наживы, привычка к войне как ремеслу, откровенный «социальный расизм», а в конце еще и отчаяние неизбежного поражения. Все это привело к тому, что Белая армия стала скопищем «интересных фактов» на протяжении всего своего существования. Генерал П. Врангель приводит пример из той самой Добровольческой армии, которой командовал Деникин: «Гомерические кутежи и бешеное швыряние денег на глазах всего населения (Ростова) вызывали среди благоразумных элементов справедливый ропот. Тыл был по-прежнему не организован. Войсковые начальники, не исключая самых младших, являлись в своих районах полновластными сатрапами. Поощряемые свыше войска смотрели на войну как на средство наживы. Произвол и насилие стали обычным явлением… В течение долгих месяцев армия жила военной добычей. Разоренные и ограбленные большевиками казаки справедливо хотели вернуть свое добро. Этот стимул, несомненно, приходилось учитывать. В приказе моем к войскам, говоря о накопленном противником несметном добре в Царицыне, я сам это учитывал»⁶³. Сам Деникин писал: «…Грабежи, бесчинства, массовые убийства и расстрелы в захваченных городах, погромы, поджоги, насилия и разрушения… Казаки относились к рейду как к очередной наживе, как к хорошему случаю обогатиться, пополнив свою казачью казну. Более широкое понимание задач рейда было им недоступно. И вот мы видим, что боевых потерь у Мамонтова был весьма незначительный процент, но по его возвращении потянулись в донские станицы многоверстные обозы, а с ними и тысячи бойцов. Из 7000 сабель в корпусе осталось едва 2000…»⁶⁴

О том, что «справедливость» носила не случайный характер, а была, скорее, массовым явлением, пишет сослуживец Врангеля А. Валентинов: «О нашей армии население сохранило везде определенно скверные воспоминания и называют ее не Добрармией, а «грабьармией»⁶⁵. Врангель позже сам признает: «Добровольческая армия дискредитировала себя грабежами и насилиями. Здесь все потеряно. Идти второй раз по тем же путям и под добровольческим флагом нельзя. Нужен какой-то другой флаг. – И, не дожидаясь моего вопроса, он спешно прибавил: – Только не монархический…»⁶⁶ В. Шульгин будет размышлять: «Отчего не удалось дело Деникина? Отчего мы здесь, в Одессе? Ведь в сентябре мы были в Орле… Отчего этот страшный тысячеверстный поход, великое отступление «орлов» от Орла?… «Взвейтесь, соколы… ворами» («единая, неделимая» в кривом зеркале действительности)⁶⁷. «Белое дело» погибло. Начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов», приходит к выводу В. Шульгин⁶⁸.

В колчаковской армии «интересные факты» приобретали характер системы. «Террор и хищения, казнокрадство и взяточничество стали в армии обычным делом. Главнокомандующий союзными войсками в Сибири и на Дальнем Востоке генерал М. Жаннен писал: «Вчера прибыл генерал Нокс… Его душа озлоблена. Он сообщает мне грустные факты о русских. 200 000 комплектов обмундирования, которыми он их снабдил, были проданы за бесценок и частью попали к красным. Он считает совершенно бесполезным снабжать их чем бы то ни было»⁶⁹ С юга России генерал Лукомский писал о том же, что запасы обмундирования, поступавшие от Англии, оказывались неведомыми путями на местных барахолках. Деникин вспоминал: «Не только в «народе», но и в «обществе» находили легкий сбыт расхищаемые запасы обмундирования Новороссийской базы и армейских складов. Спекуляция достигла размеров необычайных, захватывая в свой порочный круг людей самых разнообразных кругов, партий и профессий: кооператора, социал-демократа, офицера, даму общества, художника и лидера политической организации… Казнокрадство, хищения, взяточничество стали явлениями обычными. Традиции беззакония пронизывали народную жизнь, вызывая появление множества авантюристов, самозванцев – крупных и мелких… В городах шел разврат, разгул, пьянство и кутежи, в которые очертя голову бросалось офицерство, приезжавшее с фронта… Шел пир во время чумы, возбуждая злобу или отвращение в сторонних зрителях, придавленных нуждой, в тех праведниках, которые кормились голодным пайком, ютились в тесноте и холоде реквизированной комнаты, ходили в истрепанном платье, занимая иногда очень высокие должности общественной или государственной службы и неся ее с величайшим бескорыстием. Таких было немало, но не они, к сожалению, давали общий тон жизни Юга»⁷⁰. Или другой пример, снова из колчаковской армии: «…В поисках необходимого (войска) начинали мародерствовать. Результатом было явление, уже совсем невыгодное для колчаковцев: население все более и более убеждалось в том, что все-таки белые хуже красных, хотя грабят и те и другие»⁷¹.

Деникин писал про Белую армию: «Военная добыча стала для некоторых, снизу – одним из двигателей, для других, сверху – одним из демагогических способов привести в движение иногда инертную, колеблющуюся массу. О войсках, сформированных из горцев Кавказа, не хочется и говорить. Десятки лет культурной работы нужны еще для того, чтобы изменить их бытовые навыки… Если для регулярных частей погоня за добычей была явлением благоприобретенным, то для казачьих войск – исторической традицией, восходящей ко временам Дикого поля и Запорожья, прошедшей красной нитью через последующую историю войн и модернизованную временем в формах, но не в духе. Знаменательно, что в самом начале противобольшевистской борьбы представители Юго-Восточного союза казачьих войск в числе условий помощи, предложенной Временному правительству, включили и оставление за казаками всей «военной добычи» (!), которая будет взята в предстоящей междоусобной войне…»⁷² «После славных побед под Харьковом и Курском 1-го Добровольческого корпуса тылы его были забиты составами поездов, которые полки нагрузили всяким скарбом, до предметов городского комфорта включительно… Когда в феврале 1919 г. кубанские эшелоны текли на помощь Дону, то задержка их обуславливалась не только расстройством транспорта и желанием ограничить борьбу в пределах «защиты родных хат…». На попутных станциях останавливались перегруженные эшелоны и занимались отправкой в свои станицы «заводных лошадок и всякого барахла»…⁷³

Деникин пишет: «Я помню рассказ председателя Терского круга Губарева… Конечно, посылать обмундирование не стоит. Они десять раз уже переоделись. Возвращается казак с похода нагруженный так, что ни его, ни лошади не видать. А на другой день идет в поход опять в одной рваной черкеске…» И совсем уже похоронным звоном прозвучала вызвавшая на Дону ликование телеграмма ген. Мамонтова, возвращавшегося из Тамбовского рейда: «Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей, на украшение церквей – дорогие иконы и церковную утварь,…»⁷⁴ Деникин констатировал: «За гранью, где кончаются «военная добыча» и «реквизиция», открывается мрачная бездна морального падения: насилия и грабежа. Она пронеслась по Северному Кавказу, по всему Югу, по всему российскому театру гражданской войны»⁷⁵. «Мы посылали вслед за армиями генералов, облеченных чрезвычайными полномочиями, с комиссиями для разбора на месте совершаемых войсками преступлений. Мы – и я, и военачальники – отдавали приказы о борьбе с насилиями и грабежами, обиранием пленных и так далее. Но эти законы и приказы встречали иной раз упорное сопротивление среды, не восприявшей их духа, их вопиющей необходимости. Надо было рубить с голов, а мы били по хвостам. А рада? Круги, казачество, общество, печать в то же время поднимали не раз на головокружительную высоту начальников храбрых и удачливых, но далеких от моральной чистоты риз, создавая им ореол и иммунитет народных героев»⁷⁶. Деникин: «Я не хотел бы обидеть многих праведников, изнывавших морально в тяжелой атмосфере контрразведывательных учреждений, но должен сказать, что эти органы, покрыв густою сетью территорию Юга, были иногда очагами провокации и организованного грабежа. Особенно прославились в этом отношении контрразведки Киева, Харькова, Одессы, Ростова (донская)»⁷⁷. Деникин говорил про свою армию: «В дни наших неудач все ищут причины, поколебавшие фронт. Правые видят их в недостаточно твердом проведении своей программы; левые – в реакционности правительства, одни – в самостийных устремлениях, другие – в нетерпимости к новым «государственным образованиям», третьи – в главном командовании. И все – в грабежах и бесчинствах войск, даже те, кто толкал их на это, заменяя недостаток патриотизма жаждой наживы»⁷⁸. Врангель приходил к выводу: «Армия, воспитанная на произволе, грабежах и пьянстве, ведомая начальниками, примером своим развращающими войска,- такая армия не могла создать Россию…»⁷⁹

Грабеж и военная добыча не были отличительной чертой гражданской войны в России, они неизменно сопровождали все гражданские войны во всех странах и революциях. А ради чего велась Первая мировая война? Ради военной добычи, аннексий и контрибуций, уничтожения конкурентов, захвата рынков. А разве интервенция носила под собой только идеологические мотивы? Разве цели интервентов чем-либо отличались от тех, которые они преследовали в мировой войне? Но даже не достигнув их, английские, французские, японские, американские и прочие интервенты награбили в России столько, что полностью окупили все свои затраты на интервенцию; кроме того, они в сотни и тысячи раз больше разорили и уничтожили…

Но грабеж, как и дезертирство, не могут быть основой армии, стремящейся к победе; должно быть еще что-то, большее…

Что же представляли собой Белое движение?

Основу Белой армии, как и Белого движения [В 1906 г. в Одессе существовала вооруженная черносотенная организация «Белая гвардия» А. Коновицына, которая ходила по Одессе в военной форме] вообще, представляли в первую очередь офицеры. С. Волков абсолютно прав, когда пишет: «…Именно офицеры были той силой, благодаря которой Белое движение вообще могло возникнуть…»⁸⁰

Принцип формирования офицерского корпуса в русской армии мало чем отличался от других стран: в Англии, Германии, Австро-Венгрии основным поставщиком офицеров была аристократия. В демократических США президент Дж. Вашингтон указывал: «В выборе офицеров надобно более всего остерегаться, чтобы они не выходили из сословий, слишком близких к тем, из которых набираются солдаты. Иерархия сословия переходит из гражданской жизни в военную. За исключением очевидных заслуг, надобно держаться правила, чтобы кандидат в офицеры был непременно джентльмен, знающий правила чести и дорожащий своей репутацией»⁸¹. В 1862 г. в России вместо сословного был введен образовательный ценз производства в офицерский корпус, и к началу XX века в армии было немало офицеров, вышедших из крестьян и «кухаркиных детей». Так, основатель Белой армии генерал Алексеев был сыном простого солдата, Корнилов – казачьего хорунжего, Деникин – вообще сыном крепостного крестьянина… Из 70 с лишним генералов и офицеров – «отцов-основателей» Белой армии, участников «1-го Кубанского похода», по данным А. Кавтарадзе, всего только четверо обладали какой-нибудь наследственной или приобретенной собственностью; остальные жили и до 1917 года только на служебное жалованье⁸².

За три с небольшим года мировой войны было произведено в офицеры около 220 тысяч человек, то есть больше, чем за всю предыдущую историю русской армии. Общее число офицеров, вместе с кадровыми, составило 300 тысяч⁸³. В Первой мировой погибли 73 тысячи офицеров, при этом «едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны»⁸⁴. С начала войны офицерский корпус сменился в пехотных частях 3-5 раз, в кавалерии и артиллерии-на 15-40%.⁸⁵

К 1917 г. «в результате наиболее распространенный тип довоенного офицера,- пишет С. Волков,- потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста – пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству,- практически исчез…»⁸⁶. Офицерский состав военного времени «в общем соответствовал сословному составу населения страны». До войны (1912 год) 53,6% офицеров (в пехоте – 44,3%) происходили из дворян, 25,7% – из мещан и крестьян, 13,6% – из почетных граждан, 3,6% – из духовенства и 3,5% – из купцов. Среди же выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет… Свыше 60% выпускников пехотных училищ 1916-1917 годов происходило из крестьян⁸⁷. Генерал Н. Головин свидетельствовал, что из 1000 прапорщиков… в его армии (7-й), около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и только 40 из дворян⁸⁸.

Эсер В. Шкловский писал: «Это не были дети буржуазии и помещиков… Офицерство почти равнялось по своему качественному и количественному составу всему тому количеству хоть немного грамотных людей, которое было в России. Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены. Грамотный человек не в офицерских погонах был редкостью»⁸⁹.

Таким образом, констатирует С. Волков, «социальную свою специфику офицерский корпус… полностью утратил. Качественный его уровень катастрофически упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути совсем невоенными людьми, а производимые из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями». Р. Фадеев еще в 1889 г. писал: «Вся сила армии – именно в строевых офицерах мирного времени; без них она не станет ни кадром, ни школой, а останется только расходом»⁹⁰.

Тем не менее даже офицеры военного времени по большей части впитали в себя менталитет русского офицера – защитника отечества и престола в концентрированном виде, в этом заключался для них смысл жизни. В. Успенский справедливо пишет, что офицеры русской армии, даже самые образованные и передовые, слабо разбирались в вопросах политики. У офицеров четко определенный круг обязанностей, заниматься политикой им было запрещено. «Слуга царю и Отечеству – остальное не имеет значения»⁹¹. С началом войны «в руках офицеров, когда-то описанных Куприным в «Поединке», оказалась грозная сила армии, собиравшейся в бой. Опостылевшая мирная жизнь забыта, впереди война, цель жизни офицера. Переживания командного состава не были сложными»⁹². «Средний русский офицер аполитичен, он только национален. Он молчалив, он, действовавший, поможет нам вернуть родину, а не ученые дрозды, до головной боли насвистывающие одну и ту же фальшивую партийную песенку»⁹³.

Деникин пишет о том, как офицерство понимало свой долг: «Офицерский корпус, как и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным вопросом о «целях войны». Война началась. Поражение принесло бы непомерные бедствия нашему Отечеству во всех областях его жизни… Необходима победа. Все прочие вопросы уходили на задний план, могли быть спорными, перерешаться и видоизменяться»⁹⁴. Другую сторону менталитета профессионального военного давал Колчак: «Война прекрасна, хотя она связана со многими отрицательными явлениями, но она везде и всегда хороша. Не знаю, как отнесется Она к моему единственному и основному желанию служить Ей всеми силами, знаниями, всем сердцем и всем своим помышлением. Война дает мне силу относиться ко всему «холодно и спокойно», я верю, что она выше всего происходящего, она выше личности и собственных интересов, в ней лежит долг и обязательство перед Родиной, в ней все надежды на будущее, наконец, в ней единственное моральное удовлетворение. Она дает право с презрением смотреть на всех политиканствующих хулиганов и хулиганствующих политиков, которые так ненавидят войну и все, что с ней связано в виде чести, долга, совести, потому что прежде всего и в основании всего они трусы»⁹⁵.

Однако во время войны изменился не только качественный и социальный состав офицерского корпуса армии. Поражения 1915 г. отчетливо проявили новую тенденцию, формировавшуюся в армии, – стремление солдат к миру и нарастание на этой почве раскола между офицерством и солдатами. Киган отмечал: «В 1915 году во время отступления из Галиции около миллиона русских солдат оказались в плену, три четверти сдались без сопротивления». К концу 1917 года почти четыре миллиона русских солдат находились в немецком или австрийском плену. Таким образом, потери военнопленными прежней имперской армии в конечном счете превысили боевые потери в три раза: по последней оценке, русская армия потеряла погибшими… примерно столько же, сколько и французская, где число попавших в плен к немцам было ничтожно мало. Русский солдат-крестьянин просто не имел тех отношений, которые связывали немецких, французских и британских солдат с товарищами, с частью и с национальными интересами. Он находил психологию профессиональных солдат необъяснимой, рассматривая свои новые обязанности как временные и бессмысленные. Поражение быстро деморализовало их. Зачастую солдаты, отличавшиеся храбростью, не находили ничего позорного в том, чтобы самим сдаться в плен, где, по крайней мере, они получали пищу и безопасность»⁹⁶. Отношения между солдатами, жаждавшими мира, и офицерами, гнавшими их в бой, становились критическими. Вопрос о мире раскалывал армию на две части: меньшую, кадровую, профессией которой была война, и превосходящую ее в более чем в 100 раз крестьянско-солдатскую массу. Для солдат, вчерашних крестьян, война представляла собой невыносимое, бессмысленное бремя, бойню.

Эти тенденции, копившиеся с 1915 года, из потенциальной энергии тихо зреющего недовольства превратились в кинетическую энергию действия сразу же после буржуазной Февральской революции, которая на первый взгляд прошла буднично и тихо, практически без видимых жертв: общее число убитых и раненых – 1443, в том числе воинских чинов – 869 (офицеров 60)⁹⁷. Но, как пишет С. Волков: «События 27- 28 февраля и последующее отречение императора Николая II от престола открыли дорогу ненависти и насилию и стали началом Голгофы русского офицерства. На улицах Петрограда повсеместно происходили задержания, обезоруживания и избиения офицеров, некоторые были убиты. Когда сведения о событиях в столице дошли до фронтов, особенно после обнародования пресловутого «Приказа № 1», там началось то же самое. Какое влияние это оказало сразу же на боеспособность армии, свидетельствует телеграмма главкома Северного фронта от 6 марта: «Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, производимые при этом в оскорбительной форме, ставят состав армии, нередко георгиевских кавалеров, в безвыходное положение…»⁹⁸ «После Февраля,- продолжает С. Волков,- положение офицеров превратилось в сплошную муку, так как антиофицерскую пропаганду большевиков, стоявших на позициях поражения России в войне, ничто отныне не сдерживало, и она велась совершенно открыто и в идеальных условиях. Желание офицеров сохранить боеспособность армии (а что идея прекращения войны была для массового офицера синонимом гибели России, было психологически совершенно естественно) наталкивалось на враждебное отношение солдат, распропагандированных большевистскими агитаторами, апеллировавших к шкурным инстинктам и вообще самым низменным сторонам человеческой натуры»⁹⁹.

В марте «в Кронштадте были зверски убиты главный командир порта адмирал Р. фон Вирен, начальник штаба адмирал А. Бутаков… командир 2-й бригады линкоров адмирал А. Небольсин, на следующий день толпа настигла командующего Балтийским флотом адмирала А. Непенина. От рук взбунтовавшихся матросов пали комендант Свеаборгской крепости, командиры 1-го и 2-го флотских экипажей, командир линкора «Император Александр II», командир крейсера «Аврора»… К 15 марта Балтийский флот и крепость Кронштадт потеряли 150 офицеров, из которых более 100 было убито или покончило собой. На Черноморском флоте также было убито много офицеров… имелись и случаи самоубийства. На сухопутном фронте тоже происходило немало эксцессов. Цензура часто перехватывала солдатские письма такого содержания: «Здесь здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают». Убийства происходили и в тыловых городах: в Пскове погиб полковник Самсонов, в Москве полковник Щавинский, в Петрограде князь Абашидзе. Не в силах вынести глумления солдат, некоторые офицеры стрелялись»¹⁰⁰. Деникин вспоминал: «Я помню хорошо январь 1915 года, под Лутовиско. В жестокий мороз, по пояс в снегу, однорукий бесстрашный герой полковник Носков рядом с моими стрелками под жестоким огнем вел свой полк в атаку на неприступные скаты высоты 804… Тогда смерть пощадила его. И вот теперь пришли две роты, вызвали генерала Носкова, окружили его, убили и ушли»¹⁰¹. С. Волков приводит почти по дням, пофамильно многие сотни подобных примеров, убийств, арестов, унижений и самоубийств офицеров и генералов в период с февраля по июль 1917 г.

Но ведь сам генерал Корнилов начал свою деятельность в должности главнокомандующего Петроградским военным округом с того, что собственноручно приколол Георгиевский крест к груди унтер-офицера Волынского полка Кирпичникова в награду за убийство им 27 февраля прямого своего начальника – заведующего учебной командой того же полка капитана Лашкевича¹⁰². Генерал Энгельгардт, начальник Петроградского гарнизона, 1 марта выпустил следующее воззвание: «…Среди солдат Петроградского гарнизона распространились слухи, будто бы офицеры в полках отбирают оружие у солдат. Слухи эти были проверены в двух полках и оказались ложными. Как председатель временной комиссии временного комитета Государственной Думы, я заявляю, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий со стороны офицеров вплоть до расстрела виновных…». В. Воейков пишет: «Последние слова воззвания, будучи горячо восприняты теми солдатами, которые поняли свободу в смысле отсутствия подчинения, дали в результате известные всем случаи зверской расправы нижних чинов с офицерами. Автором этого воззвания был бывший воспитанник Пажеского его императорского величества корпуса офицер лейб-гвардии Уланского его величества полка и, как окончивший Николаевскую академию, носитель мундира генерального штаба»¹⁰³.

Главнокомандующий Северным фронтом генерал Черемисов субсидировал из казенных средств ярко-большевистскую газету «Наш путь», объясняя так свой поступок: «Если она (газета) и делает ошибки, повторяя большевистские лозунги, то ведь мы знаем, что матросы – самые ярые большевики, а сколько они обнаружили героизма в последних боях(?). Мы видим, что и большевики умеют драться. При этом у нас свобода печати»¹⁰⁴. Комитет Западного фронта издавал газету «Фронт» в количестве 20 тысяч экземпляров. На 29-м номере, нарушив приказ Керенского, Деникин запретил газету, однако после его ухода ее печать возобновил новый главнокомандующий… В Бердичеве местная газета «Свободная мысль» совершенно недвусмысленно угрожала Варфоломеевской ночью офицерам¹⁰⁵.

Поощряла революционный напор и сама временная власть. Деникин подсчитывал, что из 40 командующих фронтами, армиями и их начальниками штабов только 14 выступали против «демократизации» армии, 15 ее поощряли, и 11 были нейтральны. «Демократическая» чистка в армии привела к тому, что только в апреле – мае было уволено 143 старших начальника, в т. ч. 70 начальников дивизий¹⁰⁶.

В этих условиях Временное правительство, Совет и Ставка принимают решение о новом июньском 1917 г. наступлении; офицерам нужно было снова поднимать солдат в атаку…

В сводке сведений о настроении в действующей армии с 1 по 9 июля о положении офицеров сказано следующее: «В донесениях всех высших начальников указывается на крайне тяжелое положение в армии офицеров, их самоотверженную работу, протекшую в невыносимых условиях, в стремлении поднять дух солдат, внести успокоение в ряды разлагающихся частей и сплотить вокруг себя всех, оставшихся верными долгу перед родиной. Подчеркнута явная агитация провокаторов-большевиков, натравливающая солдат на офицеров. В большинстве случаев работа офицерства сводится к нулю, разбиваясь перед темной и глухой враждой, посеянной в солдатских массах, охваченных одним желанием уйти в тыл, кончить войну любой ценой, но не ценой собственной жизни. Вражда часто принимает открытый характер, выливаясь в насилия над офицерами. В 115-м полку большинство офицеров должны были скрыться. Требования солдат о смене неугодных начальников стали повседневным явлением. В 220-м полку несколько рот ушли с позиции, причем в окопах остались одни офицеры. В 111-м полку на всей позиции после самовольного ухода рот остались несколько десятков наиболее сознательных солдат и все офицеры. Напряжение сил офицеров дошло до предела, терпение стало мученичеством. В боях под Крево и Сморгонью все офицеры были впереди атакующих частей, показав пример долга и доблести. Потери офицерского состава громадны. В 204-м полку выбыли из строя все офицеры».

«Яркую иллюстрацию положения офицерства дают рапорты трех офицеров 43-го Сибирского полка, в которых они ходатайствуют: двое – о зачислении в резерв и один – о разжаловании в рядовые. Офицеры указывают на невозможность принести какую-либо пользу при данных условиях и слагают с себя ответственность за свои части в бою. «Служба офицера превратилась в настоящее время в беспрерывную нравственную каторгу…» – пишет один из офицеров…»¹⁰⁷ Как отмечалось в докладе комиссаров 11-й армии, «бросалось в глаза прежде всего невозможное положение офицерского состава, бессильного, не признаваемого солдатами, третируемого ими и лишенного возможности реализовать свои полномочия. При большой ответственности офицерство оказалось лишенным прав не только командных, но зачастую и многих гражданских, как, например, свободы слова. Всякий призыв с их стороны к солдатам к исполнению своих обязанностей, вообще все, что шло вразрез с инстинктами и пожеланиями шкурных элементов армии, встречается последними резко враждебно, причем нередко раздавались угрозы расправы оружием. И это были не простые угрозы»¹⁰⁸.

Корниловский мятеж привел к окончательному разрыву между солдатами и офицерами. Эксцессы приняли бы еще более широкий характер, если бы во главе армии не стоял генерал Алексеев… формально руководивший ликвидацией корниловского выступления. Это «спасло не только непосредственных участников выступления, но и все лучшее строевое офицерство, он помогал спасти как раз ту распыленную силу, которая впоследствии собралась на его зов и под знаменами того же генерала Корнилова геройски боролась за Россию»¹⁰⁹.

Значение корниловского выступления для кристаллизации настроений офицерства огромно. Об этом очень полно писал Н. Головин: «…Гонения, которые испытывал с марта офицерский состав, усиливали в нем патриотические настроения; слабые и малодушные ушли, остались только сильные духом. Это были те люди – герои, в которых идея жертвенного долга после трехлетней титанической борьбы получила силу религии… Неудача корниловского выступления могла только усилить эти настроения. Связь большевиков с германским генеральным штабом была очевидна. Победа Керенского, которая, по существу, являлась победой большевиков, приводила к тому, что в офицерской среде точно установилось убеждение, что Керенский и все умеренные социалисты являются такими же врагами России, как и большевики. Различие между ними только в степени, а не по существу… Русское офицерство военного времени, не носившее классового характера, приобретает теперь обособленность социальной группировки… это обособление не обуславливалось какими-либо сословными или имущественными признаками, а исключительно данными социально-психологического порядка. До корниловского выступления офицерство старалось всеми силами не допустить углубления трещины между ним и нижними чинами. Теперь оно признало этот разрыв как свершившийся факт… В корниловские дни офицерство видело, что либеральная демократия, в частности кадеты, за немногими исключениями находится или «в нетях», или в стане врагов. Это обстоятельство они учли и запомнили… Офицерство больно почувствовало, что его бросила морально часть командного состава, грубо оттолкнула социалистическая демократия и боязливо отвернулась от него либеральная…»¹¹⁰ «После корниловского выступления разрыв между офицерским составом и солдатской массой происходит уже полный и окончательный. Эта масса видит в офицерах не только «контрреволюционеров», но и главную помеху к немедленному прекращению войны. Большевики и немцы энергично эксплуатируют создавшееся положение»¹¹¹.

В донесениях с фронта сообщалось: «Положение офицеров невыносимо тяжело по-прежнему. Атмосфера недоверия, вражды и зависти, в которых приходится служить при ежеминутной возможности нарваться на незаслуженное оскорбление при отсутствии всякой возможности на него реагировать, отзывается на нравственных силах офицеров тяжелее, чем самые упорные бои и болезни»¹¹². Постоянными стали явления, когда позиция оборонялась одними офицерами, а толпы солдат митинговали в тылу"³. Командир 37-го армейского корпуса докладывал: «Необходимо отметить, что состав офицеров далеко не обладает сплоченностью – это механическая смесь лиц, одетых в офицерскую форму, лиц разного образования, происхождения, обучения, без взаимной связи, для которых полк – «постоялый двор». Кадровых офицеров на полк – 2-3 с командиром полка, причем последний меняется очень часто «по обстоятельствам настоящего времени»…»¹¹⁴ «Уже тогда вполне проявились безнадежность и пассивное отношение к происходящим событиям очень большой части офицерства…»¹¹⁵

Октябрьская революция вызвала восстание отдельных офицерских, юнкерских школ и училищ. «…Запоздалое восстание юнкеров 29 октября… привело только к тяжелым жертвам, особенно среди юнкеров Владимирского училища, разгромленного артиллерией (погибли 71 человек)¹¹⁶. «С момента сдачи (училища) толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками – заколоты безоружные. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги»¹¹⁷. В городе повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы¹¹⁸. В боях под Пулковом 30 октября участвовало не более 100 офицеров¹¹⁹. В Москве в борьбе приняли участие лишь несколько сот (не более 700)¹²⁰ из находившихся тогда в городе десятков тысяч офицеров. Большевикам потребовалось несколько дней, чтобы сломить сопротивление кучки офицеров и юнкеров¹²¹. В Киеве восстание большевиков 26 октября встретило сопротивление ударников и юнкеров… Особенно большие потери (42 офицера убитыми) понесло 1-е Киевское Константиновское военное училище¹²². 1-3 ноября произошло выступление юнкеров в Омске, 9-17 декабря вспыхнуло офицерское восстание в Иркутске, в котором было убиты 277 и ранены 568 человек с обеих сторон, не считая тех, чьи трупы унесла Ангара¹²³. Против около 800 юнкеров и 100-150 добровольцев оказалось до 20 тысяч солдат запасных полков и рабочих¹²⁴.

30 ноября было разослано «Временное положение о демократизации армии», по которому офицерские чины, знаки отличия и ордена упразднялись. 16 декабря был опубликован декрет «Об уравнении всех военнослужащих в правах», провозглашавший окончательное уничтожение понятия офицерского корпуса, а также декрет «О выборном начале и организации власти в армии», по которому власть переходила к военно-революционным комитетам; вводились выборы командного состава. «Это вызвало новый подъем озлобления против офицеров…»¹²⁵ Наглядно показывает отношение офицеров к этим указам высказывание одного из наиболее авторитетных офицеров, принявших советскую власть. «Человеку, одолевшему хотя бы азы военной науки, казалось ясным, что армия не может существовать без авторитетных командиров, пользующихся нужной властью и несменяемых снизу… генералы и офицеры, да и сам я, несмотря на свой сознательный и добровольный переход на сторону большевиков, были совершенно подавлены… Не проходило и дня без неизбежных эксцессов. Заслуженные кровью погоны, с которыми не хотели расстаться иные боевые офицеры, не раз являлись поводом для солдатских самосудов»¹²⁶. На это время приходится и наибольшее число самоубийств офицеров (только зарегистрированных случаев после февраля было более 800), не сумевших пережить краха своих с детства усвоенных идеалов и крушения русской армии¹²⁷. Крыленко пришлось 12 декабря срочно издать приказ о нераспространении «демократизации» на штабы и управления, но это уже помочь не могло. Войска не были способны не только оказать сопротивление, но даже на организованный отход без давления противника.

Октябрьская революция вызвала всплеск массового ожесточенного насилия против офицеров, убийства все больше походили на поголовное истребление. Вот, например, впечатления очевидцев, которые были на всех железных дорогах в ноябре – декабре 1917 года приблизительно одинаковы. «Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагоны на страх буржуям. Чуть остановка – пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров (Пенза – Оренбург)… По всему пути валялись трупы офицеров (на пути к Воронежу)…¹²⁸ В апреле, когда немцы занимали Крым, некоторые уцелевшие офицеры, которым было невыносимо сдавать корабли немцам, поверив матросам, вышли вместе с ними на кораблях из Севастополя в Новороссийск, но в пути были выброшены в море. «Все арестованные офицеры (всего 46) со связанными руками были выстроены на борту транспорта, один из матросов ногой сбрасывал их в море. Эта зверская расправа была видна с берега, где стояли родственники, дети, жены… Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись. Ужаснее всех погиб штабс-ротмистр Новицкий. Его, уже сильно раненного, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта»¹²⁹.

Между тем большинство офицеров на фронте пассивно переживало происходящее. «Я чаще всего слышал один и тот же ответ: «Мы помочь ничему не можем, мы бессильны что-либо изменить, у нас нет для этого ни средств, ни возможности, лучшее, что мы можем сделать при этих условиях,- оставаться в армии и выжидать окончания разыгрывающихся событий или с той же целью ехать домой». Такая психология – занятие выжидательной позиции и непротивление злу – была присуща командному составу не только нашей армии, ею оказалась охваченной большая часть и русского офицерства, и обыватели, предпочитавшие тогда, когда большевики были наиболее слабы и неорганизованны, уклониться от вмешательства с тайной мыслью, что авось все как-то само собой устроится, успокоится, пройдет мимо и их не заденет. Поэтому многие только и заботились, чтобы как-нибудь пережить этот острый период и сохранить себя для будущего»¹³⁰.

Что же двигало активной частью Белого движения, теми же добровольцами, кроме слепой мести за убийство своих товарищей? Какова была идеология Белого движения?

В своем первом политическом обращении От Добровольческой армии Деникин ставит перед Белой армией следующие цели: «…Предстоит… тяжелая борьба. Борьба за целость разоренной, урезанной, униженной России; борьба за гибнущую русскую культуру, за гибнущие несметные народные богатства, за право свободно жить и дышать в стране, где народоправство должно сменить власть черни…»¹³¹ Но что Деникин понимал под народоправством и чернью? Похоже, он сам не знал определенного ответа на этот вопрос. Деникин писал: «Эта формула (опора на разные слои населения, в особенности на крестьянство) не обнаруживала степени дерзания ни в аграрном, ни в прочих социальных вопросах, сильно напоминая наши всегдашние призывы к сотрудничеству «всех государственно мыслящих слоев населения», а некоторая неясность редакции этого пункта дала даже повод председателю Особого совещания генералу Лукомскому сопроводить ее замечанием: «То есть выбросить буржуев!…»¹³² Уточнение в определение «народа» внес К. Соколов, который «…высказался вполне определенно: «Власть должна опереться на консервативные круги при условии признания ими факта земельной революции». Однако, как пишет Деникин, это предложение теряло свою ценность, принимая во внимание настроения правых кругов, в глазах которых тогда даже «третий сноп» считался «уступкой домогательствам черни… Итак, коалиции конец. Предстоит выбор: либерализм, консерватизм или «левая политика правыми руками» – та политика, которая была испытана впоследствии в Крыму другими лицами без особого успеха»¹³³. Какой же народ представляли политические конкуренты большевиков за власть, на которых пытался опереться Деникин?

У правых (консервативных) партий был: «…общий лозунг – «самодержавие, православие, народность». Из предосторожности он не осложнялся необычайно трудными вопросами положительного государственного и социального строительства, а сводился к простейшему и доступному массе, оголенному от внешних туманных покровов императиву: «Бей жидов, спасай Россию!»¹³⁴ «Почвенность, «корни» и народная опора считались там (среди монархистов и националистов) элементами второстепенными. Многие разделяли тогда взгляд, приписываемый Пуришкевичу: «К моменту окончательной победы над большевиками народная масса, усталая от пережитых потрясений, жаждущая порядка и возвращения к мирному труду, окончательно утратит свою роль главной движущей силы революции; масса отойдет от политики. Но революция будет продолжаться. И взамен демоса на арене борющихся сил окажутся политические группы, кружки и партии, из которых каждая будет говорить от имени народа. Вот этим-то моментом и нужно воспользоваться для выхода на политическую арену». Деникин высказывает свое отношение к тезису Пуришкевича: «Взгляд, не лишенный проницательности»'³⁵.

Меньшевики совершенно трезво смотрели на такое будущее: «Учредительное собрание при самом неограниченном избирательном праве, но в обстановке тишины и спокойствия легко превратилось бы в послушное орудие реакции при отсутствии революционной энергии в массах; представители народа были бы бессильны перед правительством…» Как следствие меньшевистские белогвардейские газеты «Мысль» (Харьков) и «Прибой» (Севастополь) приняли тон настолько вызывающий и направление настолько деморализующее, что властям (деникинским) пришлось закрыть их»¹³⁶.

Эсеры, понаблюдав полтора года за политикой «белых» и «красных», на своем IX Совете партии, собравшемся в Москве в середине июня 1919 г., постановили: «Учитывая соотношение наличных сил, одобряет и утверждает принятое всеми правомочными партийными органами решение прекратить в данный момент вооруженную борьбу против большевистской власти и заменить ее обычной политической борьбой, перенеся центр своей борьбы на территорию Колчака, Деникина и др., подрывая их дело изнутри и борясь в передовых рядах восставшего против политической и социальной реставрации народа всеми теми методами, которые партия применяла против самодержавия»¹³⁷. И это были не пустые слова. Эсеры, еще вчера выступавшие против большевиков, не только встали на их сторону, но и стали создавать партизанские отряды для помощи Красной Армии в освобождении Сибири от Колчака. Деникин ссылается на собственное признание эсеров, «употребивших все усилия для свержения сибирской власти и теперь поднявших вооруженные восстания во Владивостоке, Иркутске, Красноярске и других пунктах во имя прекращения гражданской войны и примирения с большевиками»¹³⁸.

У белых оставалась одна единственная партия, с которой они могли в какой-то мере реализовать подобие хоть какой-нибудь демократическиобразной политики. Это была та самая либерально-демократическая партия кадетов. Биограф А. И. Деникина Д. Лехович определял политическую платформу Деникина как «либерализм», основанный на вере в то, что «кадетская партия… сможет привести Россию… к конституционной монархии британского типа»; соответственно, «идея верности союзникам (Великобритания, Франция, США.- В. К.) приобрела характер символа веры»¹³⁹. Но «в конце июня, в разгар блестящих успехов армий и общего высокого подъема, либеральная общественность страшилась взять руль правления в предвидении «враждебного отхождения других влиятельных общественных сил и противодействия с их стороны»…¹⁴⁰ В Белой армии «…и близких ей кругах… создавалось озлобление против «кадетов», и в частности против либеральных членов Особого совещания, которых называли «злыми гениями» и «главными виновниками» постигших нас бедствий. В такой обстановке либеральная общественность сочла для себя бремя власти непосильным и, предлагая известный политический курс, в то же время не давала своих людей, которые могли бы проводить его в жизнь. Очевидно, и не могла дать, так как, по признанию видных ее деятелей, помимо внутренних расхождений, в этом лагере было очень мало людей, которые «революционному разложению и распаду могли бы противопоставить понятную всем организующую силу». Это последнее обстоятельство встало передо мной особенно ярко,- пишет Деникин,- когда я задал вопрос, при создавшихся условиях чисто академический: кого же все-таки либеральная группа могла бы предложить в главы правительства?»¹⁴¹. Деникин вспоминал: «Последние приказы мои означали: невозможность опереться на либералов, нежелание передать власть всецело в руки правых, политический тупик и личную драму правителя. В более широком обобщении они свидетельствовали об одном, давно назревшем и теперь особенно ярко обнаружившемся явлении: о кризисе русского либерализма¹⁴². В результате Деникин не только заходит в тупик в поисках целей Белого движения, но и приходит к выводу, что единственной реальной властью в России может стать только военная диктатура.

Адмирал Колчак пришел к выводу о неизбежности диктатуры еще раньше; провозглашая себя Верховным правителем России, он откровенно делал ставку на военную диктатуру. Но у него была та же проблема, что и у Деникина,- Колчак не знал, на кого опереться. О своем сибирском правительстве Верховный писал: «…Дело не в законах, а в людях. Мы строим из недоброкачественного материала. Все гниет. Я поражаюсь, до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи?!. И министры, честности которых я верю, не удовлетворяют меня как деятели. Я вижу в последнее время по их докладам, что они живут канцелярским трудом; в них нет огня, активности. Если бы вы" вместо ваших законов расстреляли бы пять-шесть мерзавцев из милиции или пару-другую спекулянтов, это нам помогло бы больше…»¹⁴³ 7 июня 1919 года генерал Будберг зло и раздраженно писал о том же сибирском правительстве: «…С ужасом зрю, что власть дрябла, тягуча, лишена реальности и действенности, фронт трещит, армия разваливается, в тылу восстания, а на Дальнем Востоке неразрешенная атаманщина. Власть потеряла целый год, не сумела приобрести доверия, не сумела сделаться нужной и полезной». «Сейчас нужны гиганты наверху и у главных рулей и плеяда добросовестных и знающих исполнителей им в помощь, чтобы вывести государственное дело из того мрачно-печального положения, куда оно забрело». Но вместо этого повсюду «только кучи надутых лягушек омского болота, пигмеев, хамелеонистых пустобрехов, пустопорожних выскочек разных переворотов, комплотов и политически-коммерческих комбинаций»; «гниль, плесень, лень, недобросовестность, интриги, взяточничество… торжество эгоизма, бесстыдно прикрытые великими и святыми лозунгами»¹⁴⁴.

Свое понимание демократии Колчак изложил в ответе на условия «союзников» признания Колчака Верховным правителем России. Первым условием «союзники» поставили созыв Учредительного собрания как высшего законодательного органа России. При этом «если же к этому времени «порядок» еще не будет установлен, адмирал должен созвать «старое» Учредительное собрание «на то время, пока не будут возможны новые выборы». Колчак, по воспоминанию генерала для поручений М. Иностранцева, прокомментировал требование союзников следующим образом: «Вы ведь знаете, что западные государства во главе, конечно, с Вильсоном вздумали меня исповедовать на тему, какой я демократ? Ну, я им ответил,- продолжал он и засмеялся.- Во-первых, я им ответил, что Учредительное собрание, или, вернее, Земский собор, я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно здоровые элементы… Вот какой я демократ!…»¹⁴⁵ Комментарий Колчака тесно переплетается с заявлением Гайды, которое получил военный департамент США: «Колчаковское правительство не может удержаться у власти, и если союзники будут помогать ему, это будет величайшей исторической ошибкой. Правительство делится на две части: одна выпускает прокламации и распространяет сообщения для иностранного потребления о благожелательном отношении правительства к созыву Учредительного собрания и готовности осуществить его созыв, другая часть тайным образом строит планы и заговоры с целью восстановления монархии»¹⁴⁶.

Генерал Алексеев еще на заре Белого движения, в июне 1918 г., писал Шульгину: «Относительно нашего лозунга – Учредительное собрание – необходимо иметь в виду, что выставили мы его лишь в силу необходимости… Наши симпатии должны быть для вас ясны, но проявить их здесь было бы ошибкой, т. к. населением это было бы встречено враждебно…» Большинство офицеров Добровольческой армии было за поднятие монархического флага, но…¹⁴¹ Действительно господствующее настроение контингента офицерства, пишет деникинский генерал Лукомский, было в огромном большинстве случаев монархическое, но «…в 1918 и 1919 гг. провозглашение монархического лозунга не могло встретить сочувствия не только среди интеллигенции, но и среди крестьян и рабочей массы… провозглашение же республиканских лозунгов не дало бы возможности сформировать мало-мальски приличную армию, так как кадровое офицерство, испытавшее на себе все прелести революционного режима, за ними не пошло бы»¹⁴⁸.

Таким образом, требование созыва Учредительного собрания было для лидеров Белого движения не более чем лозунгом, консолидирующим до разгрома большевиков оппозиционные силы. На деле лозунг прикрывал до поры военную диктатуру, в лучшем случае задрапированную прозрачной «демократической вуалью Пуришкевича» или опирающуюся на «здоровые государственные элементы Колчака» или на возрождение монархии. Главной целью, ведущей идеей этой власти становилось подавление черни, демоса, т. е. почти 90% населения России и установление твердой власти «здорового меньшинства»…

Деникин, так же как и Колчак, не признавал итогов того Учредительного собрания 1917 г., рожденного в стихии бунта и насилия, которое «не выражало воли русского народа». И тут же Деникин признает саму бессмысленность созыва Учредительного собрания, поскольку даже его «предрешение» ничего изменить не в способно: «Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и… партийные междоусобицы», а кроме этого, было еще и крестьянство занятое" «черным переделом». Здесь Деникин, по сути, сам признает, что провозглашение лозунга «непредрешения Учредительного собрания» как цели гражданской войны, является не чем иным, как обманом. Деникин сам вполне откровенно признается в этом: «Непредрешение» и «уклонение» от декларирования принципов будущего государственного устройства, которые до сих пор вызывают столько споров, были не «теоретическими измышлениями», не «маской», а требованием жизни. Вопрос этот чрезвычайно прост, если подойти к нему без предвзятости: все три политические группировки противобольшевистского фронта – правые, либералы и умеренные социалисты – порознь были слишком слабы, чтобы нести бремя борьбы на своих плечах. «Непредрешение» давало им возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце – одни республику, другие – монархию; одни – Учредительное собрание, другие – Земский собор, третьи – «законопреемственность»¹⁴⁹.

Но что же тогда остается за «душой» у Белого движения, если выбросить пропагандистские лозунги?…

То, о чем говорил Колчак. Т. е. первым делом установление правопорядка, которое неизбежно упиралось в формулу диктатуры Франко: «Свобода в обмен на порядок»… Вторым этапом – созыв Учредительного собрания, выбранного из «здоровых элементов», состав и процент представительства которых легко прогнозируем, – его подсказывает история. Чем бы Учредительное собрание в этом случае отличалось от эгалитарной III Государственной Думы Столыпина, также специально подобранной из «государственно здоровых элементов», кроме еще большей реакционности? Ведь именно эти колчаковские «государственно здоровые элементы» должны были осуществлять «народоправство», а все остальные были «чернью»! Деникинская «чернь», не представленная в столыпинской Думе, составляла более 90% населения России, и именно эту «чернь» необходимо было Колчаку, Деникину… «разогнать и повесить», чтобы «избрать» свое, «настоящее Учредительное собрание» и установить «народоправство». Идеи Колчака, Деникина, несмотря на благие помыслы, тем не менее неизбежно в случае успеха гнали русский народ обратно назад, в прошлое, в аристократический тоталитарный режим, правда уже не царский, а генеральский. Деникин писал: «…Моя, например, реакционность определялась Керенским словами: «Деникина не могут переварить даже самые ярые русские консерваторы…»¹⁵⁰

Колчак, Деникин, Милюков… вольно или невольно оказались достойными наследниками того царского режима, пример которого давал С. Крыжановский, описывая царский выход (в I «демократическую» Думу) за 10 лет до революции, который был «обставлен всею пышностью придворного этикета и сильно резал непривычный к этому русский глаз». Но глаз верного слуги старого режима резала также на этом фоне царского блеска не подходящая к месту «толпа депутатов в пиджаках и косоворотках, в поддевках, нестриженых и даже немытых». Умный чиновник сразу заключил из этого богатого смыслом сопоставления, что «между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся». И свои чувства он выразил восклицанием: «Ужас!… Это было собрание дикарей…»¹⁵¹ Наблюдения посла Франции в России в предреволюционные годы, М. Палеолога, приводят его к радикально революционным выводам: «Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых грозных симптомов – это глубокий ров, та пропасть которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их разделяют столетия…»¹⁵² Н. Бердяев в книге «Философия неравенства» пытался защищать и обосновывать объективность существования этой «пропасти»: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».

Но, может, это все осталось в монархическом прошлом, непристойном для упоминания в кругах «просвещенной либерально-демократической интеллигенции»? Но вот ее яркий представитель Бунин: «…описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочий народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить – и без всякого клейма все видно… И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие». И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья,- сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…» «Здесь – представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего,- приходит к выводу С. Кара-Мурза.- Это извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида…»¹⁵³ Что-то знакомое сквозит в этих перлах Бунина, деникинской «черни», колчаковских «здоровых элементах»… Не тот ли самый, знакомый нам уже из первого тома, махровый «социальный расизм»?

Вот другой яркий представитель интеллигенции В. Шульгин пишет: «Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – зверь этот был… его величество русский народ… То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась»¹⁵⁴. Шульгин продолжал: «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!…»¹⁵⁵ «Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть, я хотел сказать, народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!…»¹⁵⁶

В. Шульгин снова и снова возвращался к теме «Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце… да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие, потому что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами XX века – с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце»¹⁵⁷. Лидер кадетов Милюков в этой связи заявлял, что «…бывают времена, когда с народом не приходится считаться». И не «считались». Деникин вспоминал: «…Регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым неизменно я смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало»¹⁵⁸. Генерал А. Будберг записал в своем «Дневнике»: «…За нас состоятельная буржуазия, спекулянты, купечество, ибо мы защищаем их материальные блага… Все остальные против нас, частью по настроению, частью активно»¹⁵⁹.

Интересные заметки о социальной пропасти, разделявшей Россию, оставил Витте после своего посещения Америки в 1905 г.: «Меня очень удивляли некоторые своеобразные черты американской жизни. Так, например, большинство служителей в гостиницах и ресторанах, т. е. лица, подающие кушанье и убирающие столы, были не что иное, как студенты высших учебных заведений и университетов… И эти студенты нисколько такой обязанностью не шокировались. Они надевали соответствующий костюм ресторанного кельнера и самым аккуратным образом служили во время обеда и убирали столы… Эта черта американской жизни меня очень удивляла, не говоря уже о том, что, по нашим нравам, ничего подобного в России быть не может; несмотря на то что наши бедные студенты голодают… они, тем не менее, были бы шокированы, если бы им предложили служить за столом в виде лакея даже в самых лучших ресторанах. Впрочем, это не только в России, но, вероятно, так смотрят на это и в других местностях Европы»¹⁶⁰. Но в отличие от Европы Россия находилась еще только на пути к капитализму, и в ней было еще очень сильно сословно-социальное расслоение, присущее феодальному обществу. При переходе к капитализму (радикально либеральная) часть общества автоматически претендовала на роль новой аристократии, что неизбежно вело к возникновению в ее кругах «социального расизма».

К выводу о «социальном расизме» как качестве, непременно присущем радикальной либеральной интеллигенции, приходит С. Кара-Мурза. По его мнению, идеологи либеральной интеллигенции уже с революции 1905-1907 г. все больше и больше переходили на позиции радикального противопоставления себя народу как иной, враждебной расе. М. Гершензон так формулировал в то время основную мысль известной книги «Вехи»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». С. Кара-Мурза весьма точно пишет: «В значительной части буржуазии и привилегированных сословий расизм был не философским, а вполне обыденным. В ответ на этот все более интенсивно демонстрируемый расизм «простонародье», причем уже вооруженное и знающее свою силу, очень долго отвечало множеством разного рода примирительных жестов. Это отражено во многих документах эпохи (например, в очень скрупулезных дневниках М. Пришвина). В целом примирительные жесты «простонародья» были имущими классами явно и четко отвергнуты. Это вызвало ответный социальный расизм, быстро достигший уровня ненависти и даже ярости. По накалу страстей гражданская война в России на стадии столкновения добровольческих армий была сходна с войнами этническими и религиозными…»¹⁶¹

Офицеры, радикализованные буржуазной революцией и войной, обманутые своими вождями, стали заложниками ситуации; они первыми стояли на пути стихии, рвавшейся домой и к миру и одновременно мстящей за копившиеся многие десятилетия обиды. И неважно, что офицеры не представляли уже собой правящего класса, но они олицетворяли его и выполняли его приказы. Офицерству своими жизнями, судьбами пришлось отвечать не только за себя, но и за весь правящий класс, который довел страну до революции и гражданской войны. Кроме этого, жестокость породила ответную жестокость, офицерские части ответили таким же террором в таких же диких формах, как и солдаты и крестьяне. Маховик насилия раскручивался взаимно…

Это взаимное насилие вело к тому, что постепенно простое офицерство заражалось тем же духом социальной ненависти, который проповедовали ревнители и сторонники Белого движения. Деникин писал: «…Офицерство же дралось и гибло с высоким мужеством. Но наряду с доблестью, иногда рыцарством, в большинстве своем в военной и гражданской жизни оно сохраняло кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность и глубокий консерватизм – иногда с признаками государственности, чаще же с сильным уклоном в сторону реакции» ¹⁶². С. Есенин отмечал этот факт в стихах:

В тех войсках к мужикам

Родовая месть,

И Врангель тут,

И Деникин здесь.

Эти наблюдения подтверждают многие свидетели и участники тех событий. Так, английский генерал Э. Айронсайд пишет: «…Русские войска более других устали от долгой войны, но здесь не появилось ни одного национального героя, как это произошло после революции во Франции. Я думаю, что подлинной причиной была глубокая пропасть, разделявшая офицеров и солдат»¹⁶³. Н. Головин вспоминал, что уже после корниловского выступления «произошел окончательный разрыв между двумя лагерями: офицерским и солдатским. При этом разрыв этот доходит до крайности: оба лагеря становятся по отношению друг к другу вражескими. Это уже две вражеские армии, которые еще не носят особых названий, но, по существу, это Белая и Красная армии»¹⁶⁴.

Офицерами во многом двигало отчаяние: сначала был уничтожен смысл их жизни – «защита Отечества», «война до победного конца». Заставляя крестьянскую армию выполнять свой долг, они встали на пути стихии разгоравшегося «крестьянского бунта», который с невероятной жестокостью смел их. Офицеры чувствовали предательство политиков в 1915 г., пытавшихся свалить царский режим, ограничивших снабжение армии и таким образом обрекавших армию на отступление и смерть, и в 1917 г., когда политики, боясь армии, стремились ее подчинить путем «демократизации». После октября 1917 г. новая большевистская власть попустительствовала толпе, беспощадно расправлявшейся с офицерами. Офицерами двигала и месть за погибших товарищей, и просто инстинкт самосохранения, заставлявший их сопротивляться. Разгоравшаяся разрушительная анархия была вызовом их доведенному до инстинкта чувству защиты отечества, связанному с чувством самопожертвования. Тяжесть моральных мук офицерства описана в «Белой гвардии», «Днях Турбиных», «Беге» М. Булгакова, «Хождении по мукам» А. Толстого, «Тихом Доне» М. Шолохова. Офицерство в результате действительно стало особой социальной группой, кастой, оторванной от остального общества и противопоставившее себя ему. Оно сражалось не столько за какие-то идеи, сколько против анархии и разрушения, которые олицетворяли собой большевики… Судьба офицеров была по-настоящему трагична, большая часть их была обречена изначально с первых дней революции, трудно представить себе ужасающую безысходность того положения в котором оказались многие из них.

Что же представляла собой Белая армия? Не претендуя на исчерпывающий ответ, приведем лишь отдельные характерные зарисовки, сделанные самими белогвардейцами и их союзниками, которые дают общее представление на этот счет.

Северная Армия. Б. Соколов писал о северном офицерстве: «В большей своей части оно было не только весьма высокого качества, не только превосходило офицерство Сибирской и Юго-Западной армий, но и отличалось от офицерства добровольческих частей. Оно было не только храбро, оно было разумно и интеллигентно»¹⁶⁵. «Прибывшие в область офицеры в большей своей части отличались тоже мужественным и доблестным исполнением своего долга. К сожалению, между ними не было полной солидарности, т. к. офицеры, спасенные на Украине от большевиков немцами, были проникнуты германофильством, что возмущало офицеров, сохранивших верность Антанте. Все это антантофильство и германофильство, конечно, не носило серьезного характера, но, к сожалению, давало повод для ссор и недоразумений. Много выше стояла офицерская среда в артиллерии, производя своим поведением, воспитанностью и уровнем образования впечатление офицеров мирного времени. Цвет офицерства составляла небольшая группа кадровых офицеров, командовавших отдельными войсковыми частями пехоты и артиллерии, на которых, собственно говоря, и держалась наша маленькая армия»¹⁶⁶.

Английский генерал Э. Айронсайд вспоминал: «Однажды вечером я собрал всех офицеров, чтобы побеседовать с ними о том, что младший офицер, по нашим представлениям, должен делать для своих солдат. Я рассказал им, что, будучи младшим офицером в южно-африканской войне, часто писал письма родственникам солдат. Когда я закончил, слово попросил старый капитан. Он выдал такой перл: «Мы что, лакеи наших солдат, чтобы все это делать за них?» Затем другой офицер спросил: «Разве в вашей армии не существуют совершенно другие условия? Разве кого-нибудь из ваших офицеров расстреливали их собственные солдаты?» Память о революции глубоко въелась в их души. Я пытался внушить им, что они должны уменьшить пропасть между офицерами и рядовыми, но почувствовал, что мои слова не произвели на них никакого впечатления. Мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из них шутил со своими солдатами, как это часто делали наши офицеры. Мне сказали, что солдаты не поймут такого положения дел. Офицеры исправно несли службу, но в их глазах я видел ужасную безысходность. Многие из них в глубине души не верили, что смогут разбить большевиков, хотя все еще твердо были убеждены, что им нужно оказывать сопротивление»¹⁶⁷. Как следствие «на все эти местные войска… которые организовали союзники, не только нельзя уже было полагаться, но они представляли собой очень большую опасность»¹⁶⁸,- замечал Черчилль по поводу бунта русских войск на Севере.

Северо-Западная армия. Русская Западная армия была сформирована при немецком участии, в ней насчитывалось «в общей сложности около 50 тысяч человек (вместе с около 40 тысячами немецких добровольческих частей), при переброске (в Россию, речь шла только о русских частях) осталось лишь 6-7 тысяч человек»¹⁶⁹. В. Горн пишет: «Период немецкой учебы оказался весьма краток, а с русской стороны дело велось крайне беспечно и бестолково. Уже тогда, в момент зарождения Белой армии, вскрылась одна психологическая черточка, которая сразу возмутила бравых немецких инструкторов. Едва успев надеть погоны и шашку, русские офицеры начали кутить и бездельничать, не все, конечно, но… многие. Немцы только руками разводили, глядя на такую беспечность. Быстро стал пухнуть «штаб», всевозможные учреждения «связи», а солдат – ноль. Офицеров в городе многое множество, но большинство из них желают получать «должности» сообразно с чином и летами. Немцы нервничают, ругаются. Если не изменяет память, так и топчутся на одном месте, пока на выручку не появляются перебежавшие от большевиков на маленьком военном пароходике матросы Чудской флотилии и небольшой отряд кавалерии Балаховича – Пермыкина. К этим удравшим от большевиков частям позже присоединились небольшие кучки крестьян-добровольцев, затем насильственно забрали старших учеников гимназии, реального училища – и армия была готова. Вся затея явно пахла авантюрой, и большинству обывателей даже в голову не приходило, что их жизнь и достояние будут зависеть только от успехов такой армии»¹⁷⁰. В. Горн продолжал: «Погоня за чинами имела впоследствии просто комические результаты. Благодаря системе взаимно-дружеского награждения к концу северо-западной эпопеи в армии (без преувеличения) появились полковники почти юношеского возраста, а генералов на всю армию в 17 тысяч штыков насчитывалось 34, не считая дюжины тех, которых умудрились испечь уже после ликвидации армии»¹⁷¹.

Армия Юга России. В сентябре 1919 г. У. Черчилль сообщал своему кабинету министров: «Армии ген. Деникина господствуют на территориях, на которых живет не менее тридцати миллионов русских и которые включают третий, четвертый и пятый по значению города России. Вся эта территория вполне доступна для торговых сношений с Францией и с Англией. Торговля же является в данное время насущной потребностью их народонаселения. В распоряжении войск ген. Деникина – целая сеть железных дорог, находящихся в сравнительно хорошем состоянии и нуждающихся лишь в подвижном составе. Жители этих районов устали от большевизма, испытав его по доброй воле или по принуждению. Нет никакого сомнения в том, что этот тридцатимиллионный народ, если бы только была возможность прибегнуть к плебисциту, подавляющим большинством голосов высказался бы против возвращения большевистского правительства Ленина и Троцкого. Больше того, генерал Деникин имеет в своем распоряжении армию, которая, хотя в основном и является добровольческой, быстро растет в своей численности, и в настоящее время в ней уже более 300 тыс. чел.»¹⁷².

Сам же Деникин писал, что на призыв Добровольческой армии «отозвались… офицеры, юнкера, учащаяся молодежь и очень-очень мало прочих «городских и земских» русских людей. «Всенародного ополчения» не вышло. В силу создавшихся условий комплектования армия в самом зародыше своем таила глубокий органический недостаток, приобретая характер классовый. Нет нужды, что руководители ее вышли из народа, что офицерство в массе своей было демократично, что все движение было чуждо социальных элементов борьбы, что официальный символ веры армии носил все признаки государственности, демократичности и доброжелательства к местным областным образованиям. Печать классового отбора легла на армию прочно и давала повод недоброжелателям возбуждать против нее в народной массе недоверие и опасения и противополагать ее цели народным интересам»¹⁷³.

В наиболее боеспособной из всех белых армий, армии Деникина, в период ее максимальной численности летом 1919 г. состояло 30 тыс. офицеров, 70 тыс. казаков, 10 тыс. горцев: всего 140 тыс. человек¹⁷⁴. Армия действительно имела классовый характер и целиком могла полагаться только на офицеров Л. Спирин пишет: «…Стоило только перейти к массовой мобилизации… как процент офицеров упал в 7-8 раз и армия стала терпеть поражения»¹⁷⁵. О том же пишет и С. Волков: «На офицерском самопожертвовании во многом и держалось Белое движение…»¹⁷⁶ Проблема лидеров белой армии, оказавшихся неспособными повести за собой массы, крылась не только в идеологии, но и в их полном отрыве от этих масс. Э. Гиацинтов отмечал, что, несмотря на то что генерал Алексеев был сыном простого солдата, «Алексеев – ученый военный, который никогда в строю не служил, солдат не знал. Это был не Суворов и не Скобелев, которые, хотя и получили высшее военное образование, всю жизнь провели среди солдат и великолепно знали их нужды…»¹⁷⁷ Н. Головин, полемизируя с Деникиным, писал, что его строки «грешат тем же непониманием народных масс, которое привело затем самого автора… к крушению…»¹⁷⁸

Доля офицеров в Добровольческой армии и ее общая боевая численность¹⁷⁹

Весной 1918 Весной 1919 Осенью 1919 Весной 1920

Доля офицеров 60-70% 30% 10% 25-30%

Численность армии, тыс. чел. 8,5 40 150 25

Численность Добровольческой армии резко выросла только с началом поступления «союзнической» материальной и финансовой помощи в начале 1919 г. Один из командующих Красной Армии Егоров по этому поводу совершенно справедливо писал, что «…деникинщина оказалась преимущественно одной из форм этой интервенции»¹⁸⁰. Деникин сам подтверждает это замечание, говоря о помощи интервентов: «Военное снабжение продолжало поступать, правда, в размерах, недостаточных для нормального обеспечения наших армий, но все же это был главный, жизненный источник их питания»¹⁸¹. Белое движение обеспечивало свое существование только за счет «союзнической помощи», без нее оно не могло бы существовать, а следовательно, не было бы и широкомасштабной гражданской войны в России…

Белогвардейские армии оказались еще в худшем положении, чем армии внешнего врага,- они не имели доброкачественных пополнений. Чем дальше продвигалась Белая армия, чем большую территорию захватывала, тем больше теряла свою боеспособность. Врангель писал: «…Для меня было ясно, что чудесно воздвигнутое генералом Деникиным здание зиждется на песке. Мы захватили огромное пространство, но не имели сил для удержания его за собой. На огромном, изогнутом дугой к северу фронте вытянулись жидким кордоном наши войска. Сзади ничего не было, резервы отсутствовали. В тылу не было ни одного укрепленного узла сопротивления»¹⁸². Шульгин, ставший офицером, вспоминал: «Мы «отвоевали» пространство больше Франции. Мы «владели» народом в сорок миллионов с лишком… И не было «смены»? Да, не было. Не было потому, что, измученные, усталые, опустившиеся, мы почти что ненавидели тот народ… за который гибли. Мы, бездомные, бесхатные, голодные, нищие, вечно бродящие, бесконечно разлученные с дорогими и близкими,- мы ненавидели всех. Мы ненавидели крестьянина за то, что у него теплая хата, сытный, хоть и простой стол, кусок земли и семья его тут же около него в хате…- Ишь, сволочь, бандиты – как живут! Мы ненавидели горожан за то, что они пьют кофе, читают газеты, ходят в кинематограф, танцуют, веселятся…- Буржуи проклятые! За нашими спинами кофе жрут! Это отношение рождало свои последствия, выражавшиеся в известных «действиях»… А эти действия вызывали «противодействие»… выражавшееся в отказе дать… «смену». Можно смеяться над «джентльменами», но тогда приходится воевать без «смены»¹⁸³. В результате в Белой армии «в 1919-1920 годах проводились насильственные мобилизации даже среди военнопленных. Последними доукомплектовывались и такие дивизии, как корниловская и дроздовская. Генерал А. Туркул, начальник дроздовской дивизии, вспоминал: «Батальон шел теперь на красных без офицеров. Одни солдаты, все из пленных красноармейцев, теснились толпой в огонь. Мне казалось, что это бред моей тифозной горячки, как идет в огне толпой, без цепей наш второй батальон, как наши стрелки подымают руки, как вбивают в землю винтовки штыками, приклады качаются в воздухе. Никогда ни в одном бою у нас не было сдачи скопом. Это был конец…»¹⁸⁴

О другой стороне быта Добровольческой армии вспоминал М. Оболенский: «Если в военной организации и в военных успехах Добровольческой армии за все время ее существования бывали колебания в ту или иную сторону, если во внутренней политике южнорусской власти происходили иногда перемены к худшему или к лучшему, то в области тылового быта и тыловых нравов мы все время эволюционировали в одну сторону – в сторону усиления всякого рода бесчестной спекуляции, взяточничества и казнокрадства. Смена вождей и руководителей военных действий и гражданской политики нисколько на этом не отражалась. Если при Врангеле тыловой разврат был еще значительнее, чем при Деникине, то только потому, что Врангель был после Деникина, а не наоборот»¹⁸⁵.

Донская армия, входившая в состав армии Юга России. В обращении от 28 января 1918 г. Каледин поведал Дону скорбную повесть его падения: «…Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе со вторгнувшимися в Донецкий округ бандами Красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков – участников этого подлого и гнусного дела рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество… В слободе Михайловке, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, причем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела, и, например, в некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение…» 29-го Каледин собрал правительство, прочитал телеграммы, полученные от генералов Алексеева и Корнилова, сообщил, что для защиты Донской области нашлось на фронте всего лишь 147 штыков, и предложил правительству уйти.

– Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития; предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю.

И во время обсуждения вопроса добавил:

– Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла!

В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил с жизнью»¹⁸⁶.

Сибирская армия. Глава британской военной миссии в Сибири генерал Нокс так характеризовал колчаковскую армию: «Солдаты сражаются вяло, они ленивы, а офицеры не умеют или не хотят держать их в должном повиновении… Неприятель заявляет, что он идет на Омск, и в данный момент я не вижу ничего, что могло бы его остановить. По мере того как Колчак отступает, армия его тает, так как солдаты разбегаются по своим деревням…»¹⁸⁷ Американский дипломат Р. Моррис 6 августа в телеграмме госсекретарю США Р. Лансингу выражал уверенность в неминуемой сдаче Омска, если большевистское наступление не прекратится. Американский генерал Грэвс сообщал в военное министерство о массовом дезертирстве среди офицеров. «Солдаты-новобранцы,- писал он,- бросают оружие и даже обмундирование, чтобы легче было отступать. Многие простреливают себе левую руку или ногу, чтобы быть отправленными в тыл»¹⁸⁸. Э. Айронсайд пишет: «В том, что Колчак был прав, развернув наступление в зимнюю кампанию, я не сомневался. Удерживать недисциплинированные войска бездействующими на зимних квартирах в пределах Сибири означало подвергнуть их в полной мере воздействию большевистской пропаганды. В войсках Колчака были и добровольцы, но большинство попало в армию по воинской повинности, и перед весной могло начаться массовое дезертирство. Транспорт и запасы продовольствия к этому времени должны были иссякнуть, и он оказался бы в худшем положении, чем был зимой»¹⁸⁹.

Ф. Мейбом писал: «В целом (в Сибирской армии) доля офицеров не превышала, видимо, 5% всех военнослужащих»¹⁹⁰. С. Волков: «По качеству своему офицерство на Востоке отличалось от Юга все-таки в худшую сторону. Кадровых офицеров было чрезвычайно мало…»¹⁹¹ Г. Эйхе также отмечал: «…В отличие от общепринятых критериев, по которым кадровыми считаются офицеры, получившие образование в объеме полного курса военных училищ, т. е. до войны, здесь к ним относились все офицеры, произведенные по 1915 год включительно. Но и при таком подходе всех таких офицеров насчитывалось менее тысячи, а остальные 15-16 тысяч были производства 1916-1917 годов»¹⁹². Причем подавляющее количество старших офицеров были не добровольцами, а вступили в армию по мобилизации. Ф. Мейбом вспоминал: «В нашем полку, к моему удивлению, со стажем одного года гражданской войны был только я – и больше никого… Вся дивизия, т. е. ее состав, были мобилизованы, включая и большинство офицеров, которые после германской кампании осели и занялись другой работой, обзавелись семьями и, конечно, без особого удовольствия явились на призыв»¹⁹³.

Внутренний фронт. Его составили десятки подпольных офицерских организаций: «Национальный центр», «Тактический центр», «Всероссийский монархический союз». Был организован ряд заговоров в Красной Армии. «Единая Великая Россия», «Союз фронтовых офицеров», «Петроградский союз георгиевских кавалеров», «Русское собрание», «Союз фронтовиков», «Народный союз защиты Родины и свободы», «Всероссийский союз офицеров», «Белый крест», и даже «Союз трудового крестьянства», созданный колчаковскими офицерами, «Туркестанстский союз борьбы с большевизмом», «Петроградская боевая организация». Чисто вербовочные организации «Черная точка», Все для Родины», «Союз реальной помощи» и т. д. 15 июня в Хабаровске был раскрыт офицерский заговор, связанный с «Комитетом защиты родины и Учредительного Собрания» в Харбине¹⁹⁴. В 1922 г. раскрыт «Центр действия», в мае 1923 в Кубано-Черноморской области было раскрыто 4 белогвардейских организации, кроме этого были раскрыты белогвардейские группы в Вольске, Витебске, Пермской губернии, монархические в Томской, Тамбовской, Тульской, Орловской, Иркутской и других губерниях. В Харькове существовала сильная офицерская организация, в «батальоне» которой состояло около тысячи человек¹⁹⁵. «В это время общее количество офицеров, действовавших в подпольных организациях, составляло примерно 15 тыс. человек, когда в 1918 г. всех их участников насчитывалось 16 тысяч»¹⁹⁶. Между тем большинство офицеров не участвовали в подпольных белогвардейских организациях. Например, в Самаре к началу 1918 года было около 5 тысяч офицеров, но в организацию из них входило очень мало¹⁹⁷.

О целях «Союза защиты Родины и свободы» свидетельствует приговор по делу А. П. Перхурова, который обвинялся в том, что «в целях идейного объединения местных организаций выработал и распространил программу организации, в которой ближайшей задачей поставлено свержение существующего правительства и организация твердой власти, непреклонно стоящей на страже национальных интересов России, воссоздание старой армии с восстановлением прав старого командного состава с целью продолжения войны с Германией». То есть это была программа, которая идейно сплачивала все офицерские организации независимо от политических пристрастий,- заключает С. Волков¹⁹⁸.

После разгрома белых армий у большевиков остался страх перед «пятой колонной». Так, в письме ВЧК от 17 июня 1920 года отмечалось, что «забранные в плен белогвардейские офицеры, которых насчитывается до 75 000 человек, рассеялись по всей России и представляют собой контрреволюционное бродило»… после эвакуации из Крыма «более 300 тысяч врагов советской власти, в том числе и офицеров, рассеялись по всему югу». Хотя на самом деле число оставшихся в России белых офицеров к этому времени составляло не более 40 тыс., часть которых была к тому же уже расстреляна; в списке пленных белых офицеров Управления по командному составу Всеросглавштаба к 15 августа 1920 года числилось всего 9660 человек¹⁹⁹. Тем не менее подозрения большевиков отчасти были оправданы. Так, «офицеры во главе с генералом А. Н. Козловским и бывшим командиром линкора «Севастополь» капитаном 1-го ранга бароном П. В, Вилькеном играли видную роль в Кронштадтском восстании… Тогда же… офицеры подняли мятеж в красных частях в Колчедане»²⁰⁰.

Может показаться, что эти зарисовки о фронтах белых армий несут в себе определенную долю предвзятости. Отнюдь! В Белой армии было немало примеров мужества и героизма, особенно в боевых, офицерских частях. Они были единственной реальной силой, противостоящей большевикам. «В области военной,- признавал Фрунзе,- они, разумеется, были большими мастерами. И провели против нас не одну талантливую операцию. И совершили, по-своему, немало подвигов, выявили немало самого доподлинного личного геройства, отваги и прочего… В нашей политической борьбе – кто может быть нашим достойным противником? Только не слюнтяй Керенский и подобные ему, а махровые черносотенцы. Они способны были бить и крошить так же, как на это были способны мы»²⁰¹. Того же мнения был и другой красный маршал, Егоров: «Части белых армий во многих случаях действовали очень удачно. Офицерские части дрались упорно и ожесточенно…»²⁰² Но нас интересуют в данном случае не частности, а более общая картина; нам нужно знать причины поражения Белой армии, а они во многом скрыты именно в ее общей психологии и идеологии.

Общая численность, вооруженных и обеспеченных «союзниками» белогвардейских войск в период максимальной напряженности на фронтах Гражданской войны составляла:

Отношение к Белой армии того класса, который она фактически защищала, описывает сам Деникин: «Главный вопрос, от которого зависело само существование армии,- денежный – оставался по-прежнему неразрешенным. Денежная Москва ограничилась «горячим сочувствием» и обещаниями отдать «все» на спасение Родины. «Все» выразилось в сумме около 800 тысяч рублей, присланных в два приема; и дальше этого Москва не пошла. Впоследствии, по мере утверждения советской власти и захвата ею средств буржуазии, неограниченные ранее финансовые возможности последней значительно сократились. Повторилось опять то явление, которое имело место в дни корниловского выступления»²⁰³. Деникин продолжал: «Добровольцы были чужды политики, верны идее спасения страны, храбры в боях и преданы Корнилову. Впереди их ждало увечье, скитание, многих – смерть; победа представлялась тогда в далеком будущем. Они дрались на подступах к Ростову, зная, что сотни тысяч казаков и ростовской буржуазии за их спиною живут легко и привольно. Они были оборваны, мерзли и голодали, видя, как беснуется и веселится богатейший Ростов, финансовая знать которого с большим трудом «пожертвовала» на армию два миллиона рублей, растворившихся быстро в бездонной ее нужде. Они встречали в обществе равнодушие, в народе вражду, в резолюциях революционных учреждений и социалистической печати – злобу, клевету и поношение»²⁰⁴.

Численность белогвардейских армий

в период их максимальной численности в середине 1919 г.²⁰⁵,

Врангель - сентябрь 1920 г.²⁰⁶

Колчак Деникин Юденич Сев. Армия Врангель

Всего, тыс. чел. 400-680 270 50 55 300

Из них на фронте 110-145 150 18,5 20,3 50

Штыков, тыс. 96 107 17,8 20

Сабель, тыс. 22,5 46 0,7 0,3

12 сентября генерал Алексеев возмущался поведением крупной буржуазии, которая организовала февральскую революцию и Белое движение, а после бросила армию на произвол судьбы. «Вы до известной степени знаете, что некоторые круги нашего общества не только знали обо всем, не только сочувствовали идейно, но, как могли, помогали Корнилову». От имени Союза офицеров Алексеев требовал у Вышеградского, Путилова и других крупнейших капиталистов, повернувшихся спиной к побежденным, немедленно собрать 300 000 рублей в пользу «голодных семей тех, с которыми они были связаны общностью идеи и подготовки…» Письмо кончалось прямой угрозой: «…Генерал Корнилов вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, их участие…» «Только в конце октября Корнилову привезли из Москвы около 40 тысяч рублей». Милюков в это время вообще отсутствовал на политической арене: согласно официальной кадетской версии, он уехал «отдыхать в Крым»²⁰⁷. М. Нестерович-Берг вспоминал: «Как чувствовал себя киевский обыватель? Обыватель веселился – пир во время чумы. Пусть где-то сражаются – нас это не интересует нимало, нам весело; пусть потоками льется офицерская кровь – зато здесь во всех ресторанах и шантанах шампанское: пей, пока пьется…»²⁰⁸

«Во время пребывания в (белогвардейском) Омске Грэвс был поражен пренебрежительным, если не сказать больше, отношением населения и власти к больным и раненым воинам, которое он повсюду наблюдал. «Было прискорбно видеть этих несчастных, предоставленных самим себе», в то время как веселящаяся толпа («мы насчитали до тысячи танцующих») в омском парке «находилась в расстоянии не больше двадцати минут ходьбы от места, где умирали солдаты, умирали во многих случаях, несомненно, из-за отсутствия ухода за ними»²⁰⁹. Деникин вспоминал: «Классовый эгоизм процветал пышно повсюду, не склонный не только к жертвам, но и к уступкам. Он одинаково владел и хозяином, и работником, и крестьянином, и помещиком, и пролетарием, и буржуем. Все требовали от власти защиты своих прав и интересов, но очень немногие склонны были оказать ей реальную помощь. Особенно странной была эта черта в отношениях большинства буржуазии к той власти, которая восстанавливала буржуазный строй и собственность. Материальная помощь армии и правительству со стороны имущих классов выражалась цифрами ничтожными – в полном смысле слова. И в то же время претензии этих классов были весьма велики… Долго ждали мы прибытия видного сановника – одного из немногих, вынесших с пожарища старой бюрократии репутацию передового человека. Предположено было привлечь его в Особое совещание. Прибыв в Екатеринодар, он при первом своем посещении представил мне петицию крупной буржуазии о предоставлении ей широкого государственного кредита под обеспечение захваченными советской властью капиталами, фабриками и латифундиями. Это значило принять на государственное содержание класс крупной буржуазии, в то время как нищая казна наша не могла обеспечить инвалидов, вдов, семьи воинов и чиновников…»²¹⁰

Царская армия была распущена 29 января 1918 г., а 3 февраля вышел декрет СНК «Об Организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии», в котором говорилось: «Старая армия служила орудием классового угнетения трудящихся буржуазией. С переходом власти к трудящимся и эксплуатируемым классам возникла необходимость создания новой армии, которая явится оплотом Советской власти в настоящем, фундаментом для замены постоянной армии всенародным вооружением в ближайшем будущем и послужит поддержкой для грядущей социалистической революции в Европе»²¹¹. Формирование рабоче-крестьянской армии строилось на добровольной основе из «наиболее сознательных и организованных элементов трудящегося класса». «Но,- как отмечает Деникин,- формирование новой классовой армии шло неуспешно, и совету пришлось обратиться к старым организациям: выделялись части с фронта и из запасных батальонов, соответственно отсеянные и обработанные, латышские, матросские отряды и Красная гвардия, формировавшаяся фабрично-заводскими комитетами»²¹². Если отбросить лозунги «мировой, европейской революции», то практическая нужда в создании Красной Армии была вызвана угрозой нового немецкого наступления и ответом на создание Добровольческой армии. Именно в этом смысле в январе 1918 года Крыленко заявлял на III съезде Советов: «Красная Армия в первую очередь предназначена для войн внутренних».

Только весной 1918 г., когда началась иностранная интервенция, ВЦИК ввел всеобщую воинскую повинность. В октябре В. Ленин выдвинул требование о создании трехмиллионной Красной Армии. Враги наседали со всех сторон, интервенты и белые имели больший военный опыт, чем мобилизованные красноармейцы. К тому же для экипировки и оснащения трех миллионов у Советов не хватало около двух миллионов винтовок, почти двух с половиной миллионов шинелей и сапог…²¹³ К концу 1918 г. в стране действовал 7431 военкомат. Всеобщая воинская повинность и обязанность всех граждан защищать социалистическое отечество были закреплены в Конституции РСФСР 1918 г. Право защищать отечество с оружием в руках было предоставлено только трудящимся, нетрудовые элементы выполняли иные воинские обязанности. Именно объявление «всеобщей воинской повинности» можно считать переходом к полномасштабной гражданской войне, которая со стороны большевиков стала ответом на уже широко развернувшуюся иностранную интервенцию.

Что представляла собой Красная Армия на первом этапе? Ее основу составляла Красная гвардия, которая к моменту Октябрьской революции насчитывала более 100 тысяч человек в более чем 100 городах; местные Советы создавали еще отряды рабочей милиции. На практике Красная Армия представляла собой стихийно созданные разношерстные, зачастую анархистские, партизанские отряды экзальтированных революцией солдат и матросов, вчерашних крестьян, которые, как и крестьяне в деревнях, грабили и мстили своим «обидчикам» и в первую очередь офицерам.

Между тем для формирования полноценной армии необходимы были специалисты. На первом этапе для борьбы против немецкого нашествия большевики попытались привлечь помощь французских, английских и американских военных специалистов, но, столкнувшись с откровенной враждебностью правительств «союзников», были вынуждены обратиться к мобилизации офицеров царской армии. Ленин писал: «Если бы мы не взяли их на службу и не заставили служить нам, мы не могли бы создать армию… И только при помощи их Красная Армия смогла одержать те победы, которые она одержала… Без них Красной Армии не было бы… Когда без них пробовали создать Красную Армию, то получалась партизанщина, разброд, получалось то, что мы имели 10-12 миллионов штыков, но ни одной дивизии, ни одной годной к войне дивизии не было, и мы не способны были миллионами штыков бороться с ничтожной регулярной армией белых»²¹⁴.

В марте 1918 г. СНК узаконил привлечение в Красную Армию «военных специалистов». В первые дни наступления войск центральных держав в феврале 1918 г. в Красную Армию вступили добровольно свыше 8 тысяч бывших офицеров и генералов²¹⁵. Деникин пишет, что на стороне красных «как говорил Бронштейн (Троцкий), было также «большое число офицеров, которые не разделяли наших (большевистских) политических взглядов, но, связанные со своими частями («loyalement attaches»), сопутствовали своим солдатам на поле боя и управляли военными действиями против казаков Краснова»²¹⁶. На самом деле мотивы вступления многих офицеров в Красную Армию были глубже и, скорее, связывали офицеров «loyalement attaches» не с солдатами, а с народом.

Генерал генштаба А. А. Балтийский, одним из первых вступивший в Красную Армию, говорил, что и он, «и многие другие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым среди слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной Думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что же! Мы пошли с ними… Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство… и пришли к полному убеждению, что они правы, что они действительно строят государство»²¹⁷.

Генерал А. А. Брусилов писал: «Понять мне их трудно. Я не сочувствую тем, кто разжигает братоубийственную борьбу. Но я считаюсь с интересами народа и твердо знаю: кто выступает против него, под любыми лозунгами и любыми фразами,- тот авантюрист. Правда в конечном счете всегда за народом, этому учит история… Мы с вами принадлежим к очень небольшой части населения, которая в силу разных обстоятельств руководила, направляла жизнь государства, вырабатывала политику. Причем в последние десятилетия делала это настолько скверно, что завела страну в военный и экономический тупик… Я подчиняюсь воле народа, он вправе иметь правительство, которое желает. Я могу быть не согласен с отдельными положениями, тактикой Советской власти, но, признавая здоровую жизненную основу, охотно отдаю силы на благо горячо любимой Родины»²¹⁸. При этом Брусилов долго отказывался вступать как в Белую, так и в Красную армию, поскольку «сражаться против соотечественников не способен. Мне больно даже слышать о том, что льется русская кровь, гибнут русские люди, слабеет наше Отечество».

Бывший военный министр Сухомлинов, эмигрировавший, после амнистии 1 мая 1918, в 1924 году издал в Берлине книгу «Воспоминания», которую закончил так: «Залог для будущей России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом (коммунистическим.- В. К.) правительство… Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве»²¹⁹.

Однако офицеров добровольцев было относительно немного, основная часть офицеров привлекалась в Красную Армию по мобилизации. «На местах все офицеры брались на учет, причем им вменялось в обязанность регулярно являться к комиссарам и отмечаться, на документах у них ставился штамп «бывший офицер». Офицеры были лишены всех видов пенсий; таким образом, все кадровые офицеры и их семьи были лишены всяких средств к существованию²²⁰. С. Волков пишет: «В Москве при объявлении регистрации (14 августа 1918 года) в манеж Алексеевского училища в Лефортове явились свыше 17 тысяч офицеров²²¹, которые тут же арестовывались, и многие из них нашли свой конец в тире соседнего Астраханского гренадерского полка»²²². «Офицеров объявили вне закона. Многие уехали на юг. Знакомые стали нас бояться»²²³. В Москве были посажены в тюрьмы 15 тысяч офицеров, причем 10 тысяч из них сидели еще к январю 1919 года²²⁴. То же было в Казани в начале 1918 года: «Город задыхался от зверств и ужасов Чека. Сотнями расстреливались невинные русские люди только потому, что они принадлежали к интеллигенции. Профессора, доктора, инженеры, т. е. люди, не имевшие на руках мозолей, считались буржуями и гидрой контрреволюции. Пойманных офицеров расстреливали на месте. В Казань приехал главнокомандующий Красной Армией М. А. Муравьев. Он издал приказ, требующий регистрации всех офицеров. За невыполнение такового – расстрел. Я видел позорную картину, когда на протяжении 2-3 кварталов тянулась линия офицеров, ожидавших своей очереди быть зарегистрированными. На крышах домов вокруг стояли пулеметы, наведенные на гг. офицеров… В Казани тогда было зарегистрировано 3 тысячи офицеров»²²⁵.

Офицеры почти не сопротивлялись. «Все жившие в Петербурге в первую половину 1918 года должны помнить, что в те дни представляла собой обывательская масса… полная апатия, забитость и во многих случаях просто трусость невольно бросались в глаза. Множество молодых, здоровых офицеров, торгуя газетами и служа в новых кафе и ресторанах, не верили в долговечность большевиков, еще меньше верили в успех восстания и возлагали все свои надежды на занятие Петербурга… немцами»²²⁶. Для сравнения с «красной» приведем пример «белой» регистрации офицеров в Одессе, который давал Шульгин в 1919 г.: «Толпа… Сколько их? Никто не знает толком, называют самые фантастические цифры… Но не меньше двадцати пяти тысяч, наверное… Целая армия. И казалось бы, какая армия. Отборная… Да это только так кажется… На самом деле эти выдохшиеся люди, потерявшие веру, ничего не способные делать. Чтобы их «встряхнуть», надо железную руку и огненный дух… Где это?… Все чувствовали тогда в Одессе, что так дальше нельзя. Разложение армии по тысяча и одной причине было ясно. Ясно было, что именно потому она и отступает, что наступила осень и зима не только в природе…»²²⁷

Летом 1918 советские вооруженные силы насчитывали 263,8 тыс. красноармейцев, 36,6 тыс. красногвардейцев, 21,9 тыс. партизан. Из них вооружены были только 199 тыс., обучены военному делу – 31 тыс., а готовы к немедленному выступлению – 15,5 тыс.²²⁸. В октябре 1920 г. из 5 млн. военнослужащих 2,6 млн. находилось в военных округах, 390 тыс. – в запасных армиях, 160 тыс. – в «трудовых армиях» и только 1 780 тыс. на фронте, причем на главных фронтах (польском и врангелевском) было 581 тыс. чел, из них в боевых частях – 150 тыс.²²⁹.

8 декабря 1918 г., как и в Белой армии, в Красной была открыта Военная академия Генерального штаба [В 1921 г. ее переименовали в Военную академию РККА]. Аналогично Белой армии в Красной начала создаваться сеть военных училищ. За 1918-1920 годы было открыто более 150 школ, курсов и т. п., действовали 6 академий (Генштаба, артиллерийская, инженерная, медицинская, военно-хозяйственная и морская)²³⁰. Среди преподавателей в военно-учебных заведениях бывшие офицеры составляли свыше 90% всего персонала²³¹. Часть бывших офицеров занималась обобщением опыта Первой мировой войны, для чего 13 августа 1918 года была создана Военно-историческая комиссия [«По описанию опыта войны 1914-1918 годов» под председательством генерала от инфантерии В. Н. Клембовского, а также Военно-морская историческая комиссия, подготовившая в том числе «Стратегический очерк войны 1914-1918 годов» в 8 частях. (В о л к о в С. В. С. 328)].

Численность Красной Армии (тыс. чел.)

Бывшие офицеры составляли около 90% командующих фронтами, армиями, дивизиями Красной Армии, более 50% командиров от батальона до взвода и почти 100% штабных должностей всех уровней от высшего Военного совета до батальона. Ими же были все начальники артиллерии, связи, инженерных и саперных частей, командиры кораблей²³². О значимости бывших офицеров говорит такой факт, что все школы и курсы за 1918- 1920 годы закончили 39 914 человека, тогда как к декабрю 1920 года весь командный состав (начиная с командиров взводов) составлял 130 932 человек, т. е. бывшие офицеры составляли ²/₃ всего командного состава, не говоря о важности занимаемых постов и качестве подготовки²³³. Например, из 100 командиров армий в 1918-1922 годах 82 были «царскими» генералами и офицерами. При этом А. Кавтарадзе отмечает, говоря о бывших офицерах, что «среди них членов партии большевиков насчитывались буквально единицы. Реввоенсовет Республики отмечал в 1919 году, что «чем выше была командная категория, тем меньшее число коммунистов мы могли для нее найти…»²³⁴

С. Волков пишет, что «в целом благодаря мобилизации офицеров красным удавалось иногда даже превосходить своих противников по качеству комсостава»²³⁵. Не говоря уже о петлюровцах и других национальных армиях, встречаются подобные мнения и относительно армии Колчака: «В этом отношении Красная Армия всегда имела над нами решающее преимущество, ибо ее командный состав был, с одной стороны, опытен, а с другой – вынужден подчиняться строгой дисциплине»²³⁶. Между тем при мобилизации офицеров их семьи, по сути, становились заложниками; так, одна из директив гласила: «По приказанию Председателя Революционного Военного Совета Республики тов. Троцкого требуется установление семейного положения командного состава бывших офицеров и чиновников и сохранение на ответственных постах только тех из них, семьи которых находятся в пределах Советской России, и сообщение каждому под личную расписку – его измена повлечет арест семьи его, следовательно, он берет на себя таким образом ответственность за судьбу своей семьи… Все начальники обязываются всегда иметь адреса своих подчиненных бывших офицеров и чиновников и их семей»²³⁷. Заложниками нередко становились и сами офицеры.

Условия службы бывших офицеров были крайне тяжелыми. Как сокрушался Бонч-Бруевич, «перелом в настроении офицерства и его отношении к Красной Армии было бы легче создать, если бы не непродуманные действия (недурной эвфемизм для красного террора! – С. В.) местных исполкомов, комендантов городов и чрезвычайных комиссий»²³⁸. Действительно, действия большевистских властей против офицеров и интеллигенции трудно признать связанным с какой-либо логикой, в том или ином виде они сами зачастую уничтожали кадровую основу своей армии.

Между тем, как писал В. Шульгин в 1929 году, «одних офицеров Генерального штаба чуть ли не половина осталась у большевиков. А сколько там было рядового офицерства, никто не знает, но много»²³⁹. По данным А. Кавтарадзе, «самой ценной и подготовленной части офицерского корпуса русской армии – корпуса офицеров Генерального штаба» – в Красной Армии оказались 639 человек, что составляло около 33% всех офицеров Генштаба²⁴⁰. По данным С. Волкова, 31,6%, а если считать только тех, кто не перешел к белым, то 23,5%'.

¹ По данным А. Байова, их был 21%, А. Зайцова – 24% Байов А. К. Генеральный штаб во время Гражданской войны. Ч. 84.; 3айцов А. А. 1918 год.С. 184-187// Волков С. В. С. 323.

По подсчетам А. Кавтарадзе, в Красной Армии служило примерно 30% общего офицерского состава, в Белой – 40% и еще 30% в 1917 году оказались вне какой-либо армейской службы вообще. С. Волков приводит другие данные: 62% офицеров служили в Белой армии (без перешедших в Красную), 20% – у большевиков, около 10% не участвовали в Гражданской войне, поскольку ²/₃ из них были истреблены в 1917-1918 гг.²⁴¹. С. Волков, защищая белое офицерство, несколько предвзято относится к вопросу. Судя по массовым свидетельствам, приводимым отчасти им же самим, отчасти Деникиным и другими участниками и исследователями событий, значительная часть офицеров была пассивна в Гражданской войне, поэтому в вопросе о доле участия бывших офицеров в ней, видимо, Кавтарадзе значительно ближе к истине.

В начале Гражданской войны, во время успехов Белой армии, абсолютное большинство офицеров переходили из Красной Армии в Белую, но в конце войны ситуация изменилась на прямо противоположную – 14 390 офицеров перешли из Белой армии в Красную (то есть каждый седьмой). А. Валентинов писал: «Только на Кубани и в Новороссийске сдались в общей сложности 10 000 офицеров. Почти все якобы живы. Советская власть будто бы прилагает все усилия, чтобы привлечь их на свою сторону. Многие уже служат в красных армиях. Ведущих, впрочем, агитацию против большевиков беспощадно расстреливают»²⁴². Егоров отмечает неясные симпатии к Советам, которые наблюдались и у довольно широкого слоя казачьего офицерства. «В силу этого в январе и феврале 1919 г. казачество целыми полками сдавалось и переходило на сторону красных. Так, 31 января в районе станицы Алексеевской на участке 15-й дивизии сдались добровольно в полном составе 23-й, 24-й, 26-й, 27-й и 39-й казачьи полки…»²⁴³ Деникин указывает, что среди самих казаков были агитаторы, которые побуждали кубанских казаков оставить ряды Добровольческой армии, которая «является виновницей гражданской войны». Ибо, не преследуй она «целей насаждения монархизма, давно можно было бы окончить войну и примириться с большевиками, устроив в России народную республику…»²⁴⁴

С развитием польской интервенции переход и вступление в Красную Армию бывших царских офицеров стал принимать массовый характер. Весной 1920 г. «Правда» обратилась с призывом к русским офицерам выступить против «польской контрреволюции». В состав созданного большевиками «Особого совещания» вошли известные царские генералы А. М. Зайончковский, А. А. Поливанов, А. А. Цуриков и А. А. Брусилов. 30 мая 1920 г. они обратились с воззвание «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились»: «В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старые боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку Россию»²⁴⁵.

Психологию офицеров и генералов, перешедших на сторону большевиков, в определенной мере выражает А. Брусилов: «Правительства меняются, а Россия остается, и все мы должны служить только ей по той специальности, которую избрали. Власть зависит от народа, пусть народ и решает. А мы все, от солдата до генерала, исполнители его воли»²⁴⁶. Отвечая на обвинения «белых» однокашников, бывший начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Бонч-Бруевич писал: «Суд истории обрушится не на нас, оставшихся в России и честно исполнявших свой долг, а на тех, кто препятствовал этому, забыв интересы своей Родины и пресмыкаясь перед иностранцами, явными врагами России в ее прошлом и будущем».

Но основную силу Красной Армии, в отличие от Белой, составляло не столько офицерство, сколько солдатские и народные массы. Красные имели почти неограниченные мобилизационные возможности по сравнению с Белой армией, за ними стояло подавляющее большинство населения страны – в то время как за Белой армией всего 2-3%. При этом большевики использовали стихийное движение масс, они не столько сами двигали массами, сколько шли за ними, придавая им организованную структуру. Доля коммунистов в армии, по сравнении с офицерством в Белой, была ничтожной. На второй год Гражданской войны, в сентябре 1919 г., пишет Егоров, на Южный фронт поступило пополнение – около 33 000 человек. Партийцев был 1%, тогда как раньше коммунистов среди прибывающих часто не было вовсе¹. Именно массовая поддержка населением Красной Армии принесла ей победу, но она при этом не гарантировала ее. Егоров писал по этому поводу: «Борьба пролетарской революции с силами, противопоставленными ей, разрешилась в положительную для пролетариата России сторону, но можно ли на основе этого сказать, что в любой момент хода этой борьбы партия, армия, весь пролетариат могли спокойно ждать развязки, уверенные в благополучном исходе? Без проявления бешеной, нечеловеческой энергии, напряжения всех сил трудящихся, без железного руководства твердой, сплоченной ленинской партии и без правильного стратегического руководства нашими операциями нельзя было рассчитывать на успех. Жизнь ставила задачи неслыханной трудности, и мы видим, как разрешение их нашей стратегией имело часто условный, а иногда и ложный характер. Следствия же таких неверных решений бывали очень близки к катастрофе»²⁴⁷.

Позицию большевиков в революции и Гражданской войне передает Ф. Дзержинский: «Задача настоящего момента – разрушить старый порядок. Нас, большевиков, еще не так много, чтобы выполнить эту историческую задачу. Надо предоставить возможность действовать революционной стихийности стремящихся к освобождению масс. В свое время мы, большевики, укажем массам путь, по которому надо следовать… обретают голос массы, восстающие против классовых врагов, против врагов народа. Мы здесь только для того, чтобы… направить в нужное русло действия масс, в которых говорит ненависть и законное желание угнетенных отомстить своим угнетателям»²⁴⁸. Генерал Брусилов, который провел у большевиков четыре месяца в тюрьме и под домашним арестом, сохранял тем не менее объективность и редкую проницательность, утверждая, что будущее принадлежит красным, поскольку «они выражают волю народной массы. Разгулявшейся, бунтующей, опьяненной свободами массы. Большевики, по крайней мере, пытаются организовать ее, повести за собой. Наши бывшие друзья живут прошлым и сражаются за прошлое. А это шатко и бесперспективно»²⁴⁹. Но вместе с тем, как абсолютно верно отмечает Грациози, большевики не только подчиняли себе стихию, но и сама стихия оказывала на них свое влияние: «Важное значение приобрело всемерное выдвижение кадров из народа, позволявшее черпать ресурсы среди масс населения, чего не хотели и не могли делать белые. Именно этим путем плебейская революция, тот первый большевизм… проникла в структуры власти и оставила на них свой отпечаток»²⁵⁰.

¹А. Егоров -один из командующих Красной Армией

Белая армия была разбита, кровопролитная Гражданская война была окончена, но Шульгин вполне справедливо отмечал другой аспект гражданской войны: «Прежде всего мы научили их, какая должна быть армия. Когда ничтожная горсточка Корнилова, Алексеева и Деникина била их орды – била потому, что она была организована на правильных началах, без «комитетов», без «сознательной дисциплины», то есть организована «по-белому»,- они поняли… Они поняли, что армия должна быть армией… И они восстановили армию… Конечно, они думают, что они создали социалистическую армию, которая дерется «во имя Интернационала», но это вздор. Им только так кажется. На самом деле они восстановили русскую армию… И это наша заслуга… Мы сыграли роль шведов… Ленин мог бы пить «здоровье учителей», эти учителя – мы… Мы били их до тех пор, пока они не выучились драться… И к концу вообще всего революционного процесса Россия, потерявшая в 1917 г. свою старую армию, будет иметь новую, столь же могущественную…»²⁵¹ Представляет в этой связи интерес ход мыслей американского посла Френсиса, пытающегося заглянуть в будущее: «Что будет, когда Россия победит, а эта гигантская организованная сила (Красная Армия) останется «без дела»?»²⁵² Наполеоновская в свое время пошла завоевывать Европу, армия Кромвеля – грабить Ирландию… Троцкий после окончания Гражданской войны хотел послать Первую Конную на помощь Афганистану и Индии, чтобы организовать там революцию. Ленин выступил резко против… Большевики, провозглашая мировую революцию, после победы в Гражданской войне сократили свою армию почти в десять раз…

Количество солдат на 10 000 населения в 1924 г.²⁵³

Но на фронтах Гражданской войны сошлись не только красные и белые, был и еще один участник войны, который по численности порой превосходил обе противоборствующие армии, вместе взятые, и был не хуже их вооружен пушками, пулеметами и даже бронепоездами. И белые, и красные считали его гораздо более опасным противником, чем даже друг друга…

Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

(А. Пушкин)

Февральская либерально-демократическая буржуазная революция вызвала к жизни не только организованные революционные силы, но и, как в 1905 г., разбудила до этого времени «спящую» стихию крестьянской массы, составлявшую более 80% населения России. Витте писал про «крестьянский бунт», разбуженный первой русской революцией: «Между тем последний для этих близоруких деятелей вдруг только в сентябре 1905 г. появился во всей своей стихийной силе. Сила эта основана и на численности, и на малокультурности, а в особенности на том, что ему терять нечего. Он как только подошел к пирогу, начал реветь, как зверь, который не остановится, чтобы проглотить все, что не его породы…»²⁵⁴

Эта сила не ставила перед собой каких либо идеологических или государственных целей и не была как-либо организована, т. е. носила полностью стихийный характер. Главными требованиями крестьян были «земля и воля». Февральская революция, сломав государственную структуру, высвободила эту стихию уже вооруженной крестьянской массы. Крестьяне силой взяли себе долгожданную «землю» и, ободренные этим успехом, уже не требовали, а стремились силой получить еще более долгожданную «волю».

Грациози назвал этот этап, с февраля 1917 г., «плебейской» революцией: «Когда государство вступило в последнюю стадию своего распада, крестьяне тут же взяли инициативу в собственные руки. Программа их была проста: минимальный гнет со стороны государства и минимальное его присутствие в деревне, мир и земля, о черном переделе которой грезили поколения крестьян… Они почти совершенно перестали платить налоги и сдавать поставки государственным уполномоченным. Все больше молодых людей не являлись на призывные пункты, многие солдаты стали дезертировать. Сверх того, за несколько месяцев крестьяне разрушили еще остававшиеся помещичьи имения, уничтожали владения буржуазии, а также большинство ферм, созданных в ходе столыпинских реформ»²⁵⁵. Милюков писал: «Конечно, русский солдат со времен Суворова показал свою стойкость, свое мужество и самоотверженность на фронте. Но он же, дезертировав с фронта, проявил с не меньшей энергией свою «исконную преданность земле, расчистив эту свою землю от русских лендлордов… Когда-то русский сатирик Салтыков отчеканил казенную формулу отношения крестьянина к тяготевшим над ним налогам: «йон достанет»… «Вековая тишина» таила в себе нерастраченные силы и ждала, по предсказательству Жозефа де Местра, своего «Пугачева из русского университета»²⁵⁶.

Сам Милюков на партийной конференции кадетов в июле 1915 года говорил: «Требование Государственной думы должно быть поддержано властным требованием народных масс, другими словами, в защиту их необходимо революционное выступление… Неужели об этом не думают те, кто с таким легкомыслием бросает лозунг о какой-то явочной Думе?» Они «играют с огнем… (достаточно) неосторожно брошенной спички, чтобы вспыхнул страшный пожар… Это не была бы революция, это был бы тот ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Это была бы… вакханалия черни… Какова бы ни была власть - худа или хороша, но сейчас твердая власть необходима более чем когда-либо»²⁵⁷. Шульгин в феврале 1917 г. подтверждал выводы Милюкова: «Как потом стало известно, в этот день государыня Александра Федоровна телеграфировала государю, что «уступки необходимы»… Теперь же, кажется, было поздно… Цена «уступкам» стремительно падала… Какими уступками можно было бы удовлетворить это взбунтовавшееся море?…»²⁵⁸

Либералы заблуждались: во время войны они стремились не к мобилизации власти, а наоборот, к уступкам, к демократизации, надеясь, что тем самым они создадут твердую власть. Но эта политика вела к прямо противоположному эффекту. В диппочте, идущей на Запад в то время, о русских говорилось: «Когда у него ослабевает узда, малейшая свобода его опьяняет. Изменить его природу нельзя – есть люди, которые пьяны после стакана вина. Может быть, это происходит от долгого татарского владычества. Но ситуация именно такова. Россия никогда не будет управляться английскими методами. Парламентаризм не укоренится… (у них)»²⁵⁹. О том же писал задолго до революции Белинский, которому принадлежат слова: «Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы пить вино, бить стекла и вешать дворян…»²⁶⁰

После Февральской революции 1917 г. «крестьянский бунт» стремительно набирал обороты. «К ноябрю 1917г.,- пишет Е. Иллерицкая,- 91,2% уездов оказались охваченными аграрным движением, в котором все более преобладали активные формы борьбы, превращавшие это движение в крестьянское восстание. Важно отметить, что карательная политика Временного правительства осенью 1917 г. перестала достигать своих целей. Солдаты все чаще отказывались наказывать крестьян…»²⁶¹ Гаккебуш-Горелов писал, что в 1917 году «мужик снял маску… «Богоносец»¹ выявил свои политические идеалы: он не признает никакой власти, не желает платить податей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается»²⁶². В. Станкевич вспоминал, что после Февраля «масса… вообще никем не руководится… она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, которые вообще против всякой идеологии и организации…»¹ И. Бунин записал в своем дневнике, что «всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были… бунтари против всех и вся…»²⁶³ И. Майский вспоминал: «…Когда великий переворот 1917 г. (февральский) смел с лица земли старый режим, когда раздались оковы и народ почувствовал, что он свободен, что нет больше внешних преград, мешающих выявлению его воли и желаний,- он, это большое дитя, наивно решил, что настал великий момент осуществления тысячелетнего царства блаженства, которое должно ему принести не только частичное, но и полное освобождение»²⁶⁴.

¹Русский народ, по Достоевскому.

Высвобожденная крестьянская стихия, как пыль, смела и кадетов, и само Временное правительство, и царских генералов… Что представляла собой русская армия в 1917 г.? Более 90% – вчерашние крестьяне, озверелые от войны. Интересен и поучителен в данном случае пример, приводимый У. Черчиллем о демобилизации английской армии: «Конечно, имелись налицо и такие факторы, которых никто не мог учесть и которые до сих пор еще ни разу не проявлялись. Почти 4-миллионная армия была по приказу властей сразу освобождена от железной военной дисциплины, от неумолимых обязательств, налагаемых делом, которое эти миллионы считали справедливым. В течение нескольких лет эти огромные массы обучались убийству; обучались искусству поражать штыком живых людей, разбивать головы прикладом, изготовлять и бросать бомбы с такой легкостью, словно это были простые снежки. Все они прошли через машину войны, которая давила их долго и неумолимо и рвала их тело своими бесчисленными зубьями. Внезапная и насильственная смерть, постигавшая других и ежеминутно грозившая каждому из них, печальное зрелище искалеченных людей и разгромленных жилищ – все это стало обычным эпизодом их повседневного существования. Если бы эти армии приняли сообща какое-нибудь решение, если бы удалось совратить их с пути долга и патриотизма, не нашлось бы такой силы, которая была бы в состоянии им противостоять…»²⁶⁵ Только за одну неделю с начала демобилизации из различных пунктов Англии поступили сведения о более чем тридцати случаях неповиновения среди войск, настоящие бунты вспыхнули в Лютоне и Кале.

¹Станкевич В. Б. Мемуары. Берлин, 1920. Станкевич В. Б. (1884-1969) – один из лидеров меньшевиков, юрист и журналист, затем офицер (во время войны), ближайший соратник Керенского, член ЦИК Петроградского совета и одновременно один из главных военных комиссаров Временного правительства.

И это в Англии, не знавшей войны на своей территории и толп беженцев, не истощенной до предела войной, как Россия, со стабильной властью! Что говорить о России, разоренной войной, с революционным хаосом и безвластием! Не революционные партии, не кадеты, не социалисты или большевики и не белые генералы определяли к октябрю 1917 г. политику русского государства – она целиком подчинялась требованиям разгулявшейся стихии, и не было силы, способной ей противостоять.

Об этом в мае 1917 г., еще до первого появления большевиков на сцене революции ген. Алексеев в своих ответах говорил на вопросы Мих. Лемке:

– А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?

– Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии… Скорее, Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца, вот наше предназначение, вот что нам предопределено…

Армия наша – наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией в ее целом можно только погибать. И вся задача командования свести эту гибель к возможны меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками…

– Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху, хоть нашей наносной культуры?

– Вы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидетьсложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю, хотя бы о моменте демобилизации армии. Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, который никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях, мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет; все так-де будут рады вернуться домой, что о каких-то эксцессах никому в голову не придет… А между тем, к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего – все износили и изгадили своими собственными руками»²⁶⁶.

В. Шульгин писал о тактике Временного правительства в этих условиях: «Мы все проталкивали Керенского к власти… своей пляской на гребне волны он дал нам передышку на несколько месяцев… Он изображал всероссийского диктатора. Надо быть поистине талантливым актером, чтобы играть эту роль…»²⁶⁷ Точно так же на гребне волны плясали и лидеры Советов… результат был вполне предсказуем. Большевики чудом удержались на гребне волны, и то только потому, что плыли по течению, т.е. исполняли волю той самой стихии, дав ей землю и мир.

Однако менталитет русских крестьян (солдат) все же отличался от европейских; еще Наполеон возмущался тем, что русские ведут войну не по правилам. Пройдет немногим более ста лет, и уже Гитлер обвинит русских в нарушении тех же правил войны. Во время Второй мировой, после того как боевые действия переносились на территорию противника, российское командование было удивлено тем, что, как в свое время во Франции и позже Германии, «правила войны» действительно были другими. Русская война не по «правилам» выражалась в массовом партизанском движении. В других странах, за исключением, пожалуй, Греции и бывшей Югославии, таких масштабов партизанской войны не знали. Создание партизанских отрядов говорит о том, что стихия русского крестьянства самостоятельно приобретала некий начальный, зачаточный организационный порядок, исторически основанный на неофициальных формах самоуправлении русского крестьянства – волостных сходах. Во время Гражданской войны он выразился не столько в организации партизанских отрядов, сколько в создании многочисленных отрядов «зеленых» и банд различных атаманов, которые воевали против всех.

«А условия для их формирования,- пишет В. Шамбаров,- сложились подходящие: огромные коммуникации, небольшие гарнизоны, много «бесхозного» оружия и демобилизованных солдат, хорошо умеющих с ним обращаться. И партизанское движение родилось само собой, уже без всякого инициирования. В Белоруссии начал действовать отряд деда Талаша в Петриковском районе, знаменитые партизаны Дукорской пущи, Рудобельских лесов… По Украине загуляли Махно, Котовский и прочие «батьки». Да и «мирные» крестьяне отнюдь не спешили отдавать хлеб и скот по спущенным им разнарядкам. А в итоге без каких-либо активных операций центральные державы вынуждены были в критическое лето 18-го держать на Востоке свыше 50 дивизий»²⁶⁸. Численность махновской армии была сопоставима с численностью казачьих армий – до 40 тыс. человек²⁶⁹. Махновцы контролировали целые области и крупные города, такие как Мелитополь, Бердянск, Мариуполь, Екатеринославль.

После разгрома белогвардейцев красные далеко еще не стали хозяевами на освобожденных территориях. Глубинные сельские местности Украины все еще находились под контролем сотен больших и малых отрядов или формирований «зеленых». В отличие от «черных орлов» России, украинские «зеленые», чьи отряды состояли в основном из дезертиров, были хорошо вооружены. Летом 1920 года в той же армии Махно насчитывалось около 15 тысяч пехоты, 2500 кавалеристов, сотня пулеметов, 20 орудий и два бронепоезда²⁷⁰. Крестьянская армия Григорьева насчитывала почти 20 тыс. бойцов… с 50 орудиями, 700 пулеметами; в апреле – мае 1920 г. она взяла целый ряд городов Южной Украины: Черкассы, Херсон, Николаев, Одессу и некоторые другие. Свои цели Григорьев декларировал следующим образом: «Вся власть Советам народа Украины!», «Украина для украинцев без большевиков и евреев!», «Раздел земли!», «Свобода предпринимательству и торговле!»²⁷¹. Почти 20 тыс. партизан атамана Зеленого удерживали чуть ли не всю Киевскую губернию, за исключением важнейших городов…

Общая численность только активных участников «крестьянского бунта» переваливала за 1,5 млн. человек, т. е. на первом этапе Гражданской войны превышала численность Белой и Красной армий, вместе взятых, в несколько раз. Десятки крестьянских формирований численностью от нескольких десятков до нескольких тысяч человек воевали против всех почти в каждой губернии юга России и Сибири¹.

¹ Чтобы современник мог лучше представить себе картину происходивших событий, ему можно привести пример Чечни конца 1990-х годов. Почти десять лет то разгорающейся, то затихающей контртеррористической операции, многие тысячи погибших; при этом российское правительство активно финансирует восстановление Чечни, но теракты происходили почти непрерывно Но эта одна маленькая Чечня, представьте себе, что во время Гражданской войны Чечней была вся Россия, и правительство вынуждено было не финансировать, а наоборот, брать у населения продовольствие, налоги и т. д. У большевиков не было за спиной нефти, газа, ядерного щита… у них оставалась только разруха от Первой мировой войны, революций, Гражданской войны и интервенции.

Или взять пример теракта в США 11 сентября, когда в ответ американцы только по подозрению в терроризме разбомбили государство на другой стороне планеты. Но в начале XX века не было высокоточного оружия, у большевиков не было глобального экономического превосходства над повстанцами, они точно так же, как и крестьяне, боролись за выживание, правда, не только свое, но и русского государства.

Можно ли было избежать насилия в этих условиях? Очевидно, нет. Будь то белые, или красные, или «союзники»-оккупанты, всем им пришлось бы решать одну и ту же задачу: возвращение «расплавленной стихии» в государственное русло. Мирными средствами в то время достичь этого было невозможно. Можно ли было уменьшить насилие? Какую роль большевистская идеология оказала на размеры насилия? Можно лишь привести пример подхода к восстановлению государственности деникинского правительства, в период его расцвета: «С приближением армии к Москве оставшиеся в ее тылу военные и гражданские чиновники становились все более развязными и, поощряемые крайними реакционными элементами, говорившими (слова генерала Кутепова), что восстановить Россию возможно лишь при помощи кнута и виселицы, всячески старались применять эти способы воссоздания «Единой, Великой и Неделимой России» на вверенной им правительством Деникина территории»²⁷².

Тем не менее можно абсолютно точно указать только на одно – насилие можно было предупредить здоровой государственной политикой царского или Временного правительств, пока стихия еще не вышла из берегов. Радикальная большевистская власть стала следствием провала недальновидной политики предыдущих правительств. Большевикам же нужно было не только установить свою власть но и «платить» за «ошибки» предыдущих. Эта плата, бралась с «процентами», которые большевики в виде новых жертв приносили в угоду своей идеологии. Бердяев в своей работе «Царство духа и царство кесаря» писал: «Революции, все революции, обнаруживают необыкновенную низость человеческой природы многих, наряду с героизмом немногих. Революция – дитя рока, а не свободы… Революция в значительной степени есть расплата за грехи прошлого. Но эта расплата за старое зло осуществляется с помощью нового зла…». При этом можно так же совершенно объективно и определенно утверждать, что если бы не было иностранной военной и финансовой интервенции, приведшей к затягиванию Гражданской войны, разгул стихии не принял бы столь дикого размаха и, следовательно, не потребовалось бы применения столь жестких мер для ее подавления.

«Крестьянский бунт» стал третьим, отдельным фронтом Гражданской войны. Он, по признанию Ленина и Троцкого, представлял «во много раз, превышающую» угрозу со стороны всех белых, «сложенных вместе»… Но для белых он представлял еще большую угрозу, здесь в силу вступал еще, почти на животном уровне, классовый антагонизм (выражавшийся, в частности, в вопросе о земле). Подавление «крестьянского бунта» рассматривалось обеими сторонами как неизбежное условие существования самого государства. И это несмотря на то что многие крестьянские атаманы типа Махно время от времени переходили на сторону красных или белых. Тем не менее они как союзники представляли еще большую угрозу, чем противник. Например, в Сибири «белый» атаман Г. Семенов отказывался признать верховную власть Колчака, угрожая объявлением автономии Восточной Сибири. Атаман прервал телеграфное сообщение Омска с Дальним Востоком, задерживал и грабил поезда, забирал из казначейства деньги²⁷³. Войска у Семенова жили «поборами, грабежом и деньгами, полученными от японцев». Японцы держали его под своим контролем, и «Семенов делал именно то, чего они от него хотели»²⁷⁴.

На юге Росси ситуация была еще хуже. «Наибольшее зло,- писал белый генерал Драгомиров,- это атаманы, перешедшие на нашу сторону, вроде Струка. Это типичный разбойник, которому суждена, несомненно, виселица. Принимать их к нам и сохранять их отряды – это только порочить наше дело. При первой возможности его отряд буду расформировывать…» Драгомиров считал необходимым поставить борьбу с бандитизмом на первый план, ибо «ни о каком гражданском правопорядке невозможно говорить, пока мы не сумеем обеспечить самое элементарное спокойствие и безопасность личную и имущественную…»²⁷⁵ Американец Франк Кинг писал, про нравы атаманов в колчаковской Сибири: «Бежавшие из Хабаровска от тирании атамана Калмыкова русские выглядят полоумными от тех ужасов, которые им пришлось пережить от безумных калмыковцев. В защиту беспощадно расстреливаемых русских вынуждены были вступиться американские войска…»²⁷⁶

Но лидеры Белого движения даже не ставили себе целей подавления крестьянской стихии и возвращения ее в русло государственности. Деникин пишет: «Если у нас в тылу бушевали повстанчество и бандитизм, то и линия наступающего советского фронта не смела повстанцев, а только перекинулась через них, и они работали теперь в тылу советских армий. Тот же Махно, который ранее приковывал к себе 1 ¹/₂ наших корпуса, в конце декабря, перейдя в гуляйпольский район, вклинился между частями 14-й советской армии, наступавшей на Крым»²⁷⁷. Таким образом, подавление «крестьянского бунта», оказавшегося в тылу большевиков, ложилось целиком на плечи победителей…

Но в Гражданской войне в России, кроме белых, красных и крестьянских повстанцев, был еще один участник. Он не принимал активных действий и был менее заметен на фронтах Гражданской войны, но тем не менее его присутствие играло самую главную решающую роль в развязывании и затягивании Гражданской войны, в степени ее ожесточения…