Введение: Евразийская общность.Начало осады Германии и Первая мировая война; 1900-1918 годы

Малый королевский военный флот из трёх или больше десятков высоких кораблей, но подчас и меньше… представляется почти математической демонстрацией - следующей под милостивым и могущественным Божьим покровительством - реальной политики, способной вознести и сохранить эту победоносную Британскую монархию в полной безопасности. На этой политике будут увеличиваться и расцветать доходы английской короны и богатство народа; по достижении же большего благосостояния… следует пропорционально увеличивать и силу военного флота. И таким образом будут по всему великому миру скоро и надёжно утверждены Ошва, Известность, Почтение, Любовь и Страх Британского микрокосма.

Джон Ди. «Британская монархия» [1577] (1)

Второй рейх: трагедия имперского становления

Неожиданный и быстрый рост Германской империи во второй половине девятнадцатого века заставил Британское государство искать способы очищения огромного массива континентальной суши от вероятных противников. Главной целью стало недопущение прочного союза между Россией и Германией. Британия постаралась воспрепятствовать такому союзу, подписав тройственное соглашение с Францией и Россией (1907) и приступив, таким образом, к стратегическому окружению Германии. После того как война разразилась, операцию углубили привлечением помощи со стороны Соединённых Штатов в тот момент, когда казалось, что русское звено союзнической цепи готово треснуть (1917). Когда на Востоке образовалась опасная брешь, Британия поспешила заделать её, поощряя в России либеральный эксперимент под руководством марионеточного правителя, адвоката Керенского, который, правда, всего через несколько месяцев канул в небытие. На фоне этих событий в качестве возможной альтернативы в Россию, но хитроумно сплетённой тайной сети и с участием таких тайных агентов, как русский подданный Парвус Гельфанд, были доставлены революционные нигилисты — так называемые большевики, руководимые радикальным интеллектуалом Лениным, — в надежде на то, что их появление приведёт к установлению деспотического режима, полярность которого (материалистическая, антиклерикальная и антифеодальная) явится противовесом германскому рейху. Вовлечение в войну Соединённых Штатов стало частью более широкого замысла в диапазоне от военного усиления на Западном фронте до сионистской пропаганды совместной (с Британией) оккупации Палестины, представлявшей собой важнейшую геополитическую зону раздела Востока и Запада. Первая стадия уничтожения Германии завершилась капитуляцией Германии в исходе Первой мировой войны.

Если мы хотим понять природу возникновения и подъёма нацизма и суть конфликта между Британией и германским рейхом, то нам вначале следует ознакомиться с международными отношениями новой германской нации начиная с 1870 года.

Всё стало окончательно ясно к 1900 году.

Каким бы парадоксальным ни казалось такое утверждение, но верно то, что Германская империя возникла из постнаполеоновской трясины: нация, собранная из беспорядочного скопления воинственных княжеств, была наконец консолидирована «железом и кровью» вокруг самого воинственного из германских государств — Прусского королевства. Вот так в семидесятые годы девятнадцатого века перед глазами изумлённого Запада восстал из ничего Второй германский рейх.

Это было весьма неустойчивое сооружение: соединение феодальной алчности и впечатляющих научных достижений. В конечном итоге получилось весьма причудливое сочетание несгибаемой прусской армии с лучшими на всём Западе музыкой, физикой, химией, политической экономией, историографией, философией и филологией. Начало было поистине устрашающим и величественным.

Достаточно скоро это новое династическое германское государство, вполне сознававшее свой могучий потенциал и преисполненное самоуверенности, привлекло самое пристальное внимание великой британской державы (2). В те первые дни Англия мало интересовалась германской политикой, занятая колониальным соперничеством с Францией и «большой игрой» в Центральной Азии, куда были отвлечены большие массы войск для противостояния с царской Россией (3). Германия же в силу своей раздроблённости ускользала от пристального внимания британских генералов. Дело не в том, что германская торговля не имела для Британии никакого значения, — справедливо как раз противоположное. Но когда, под руководством блестящего стратега и имперского канцлера (1870-1890) Отто Бисмарка, постепенно изменилась природа торговых отношений между Британией и Германией, то есть когда последняя перестала в этих отношениях быть поставщиком продовольствия и покупателем промышленных товаров, а, напротив, стала самостоятельной промышленной державой, тогда британское министерство иностранных дел и теневые клубы, проникнутые мрачными предчувствиями, принялись обдумывать складывавшуюся ситуацию (4).

Было очевидно, что Германия извлекает немалые выгоды от простого заимствования: немцы имели возможность в готовом виде получать технологии от своих европейских партнёров и значительно их усовершенствовать, что позволяло избежать бремени больших расходов на предварительные исследования. Но даже развивающееся без ограничений промышленное производство остаётся проблематичным: если предприятия хотят иметь прибыль, то национальная буржуазия редко может положиться на местные, внутренние рынки — они, как правило, оказываются слишком узкими и быстро насыщаются. Куда можно сбыть излишки произведённой продукции, чтобы получить доход? Куда сбрасывает свои излишки Британия? В свои колонии. Исходя из этого Германия тоже ринулась добывать себе «место под солнцем».

Национальные расходы на снаряжение военных кораблей, создание и содержание заморской колониальной администрации, как правило, намного превосходят денежную прибыль от защищаемых таким образом интересов и, естественно, подвергались и подвергаются обоснованной и резкой публичной критике. Но в действительности колонии также служили удобным плацдармом для осуществления имперских интриг. Несмотря на то что имперский канцлер Бисмарк хотел, прежде всего, консолидировать Германию на континенте, то есть в её естественном, центральноевропейском положении, путём плетения прочной, укреплённой дипломатическими связями сети, в которой Германия должна была отстоять своё место среди других «крупных игроков» (Британии, России, Австро-Венгрии и Франции), правомерные интересы коммерческих предприятий стали настолько убедительными, что железный канцлер изменил своё отношение к делу и благословил колониальные амбиции рейха. Этот поворот произошёл в первой половине восьмидесятых годов девятнадцатого века.

Как и следовало ожидать, издержки Германии, связанные с проникновением рейха в Африку (Юго-Западная Африка, Того, Камерун, отдельные территории в Танганьике), тихоокеанский бассейн (часть Новой Гвинеи, Соломоновы, Маршалловы и Каролинские острова) и на Дальний Восток (поселения и представительства в бухте Цяочао с солидной колониальной архитектурой, чудесами гражданского строительства и фешенебельным морским курортом в Циндао), оказались непропорционально велики в сравнении с доходами от добычи сырья и продовольствия. Германия приобрела «колонии, которые по территории в четыре раза превосходили площадь метрополии». Несмотря на (1) добровольные общественные затраты на защиту государственным флагом коммерческих интересов, (2) серьёзное намерение Deutschkolonialer Frauenbund (Женский союз немецких колоний) отправить тевтонских женщин в колонии к скудному мужскому их населению (6) (в то время в колониях насчитывалось 25 тысяч человек, включая солдат) и (3) большие обороты германских вложений в производство пеньки, фосфатов, какао и каучука, германские правящие круги рассматривали территориальные приобретения как «печальное и досадное разочарование» (7). Слишком дорого, слишком трудно: немцы были начисто лишены имперской непринуждённости, desinvolture в обращении с туземным населением, они ничего не смыслили в спокойном и непоколебимо уравновешенном превосходстве, убеждённостью, с которым британские сахибы пропитали «туземные головы», с тем чтобы ещё более мощной хваткой взять колониальных туземцев за горло.

Естественно, немцы столкнулись в колониях с восстаниями местного населения — но они не смогли ничего им противопоставить, кроме жесточайших репрессий. Бисмарк начал проявлять нетерпение, крупные берлинские банки не выказывали интереса к этим экзотическим экспериментам, не говоря уже о том, что вторжение Германии на периферию вызывало растущее недовольство Британской империи: ибо, невзирая на всю свою напыщенную Kultur, рейх — и это было очевидно — так и остался выскочкой, великодержавным мировым парвеню. Герберт Бисмарк, сын канцлера, будучи непосредственным участником и свидетелем событий, говорил, что продолжение колониальной политики «было популярным и весьма удобным средством вызвать конфликт с Англией в любой момент» (8).

Итак, немцы жаждали всеобщего внимания; они остро желали разделить мир со своими британскими кузенами. Со временем это могло привести к столкновению, но Германия молчаливо предполагала, что такой конфликт не станет слишком затяжным. Со своей стороны Германия стремилась к соперничеству—соперничеству, каковое в воображении германских правителей, равно как и интеллектуальных националистов, должно было теоретически привести к своеобразной «смене караула», подобной той, какая произошла между Испанией и Британией в семнадцатом веке.

Хотя Бисмарк-младший не думал скрывать своих имперских амбиций, бывший в то время канцлером (1900-1909) Бернгард фон Бюлов много лет спустя с горечью писал в своих мемуарах, что германский народ оказался лишённым каких бы то ни было политических способностей (9). Вероятно, так оно и было, но эти амбиции не предвещали ничего хорошего для безопасности Германии. Один из самых проницательных исследователей той эпохи, норвежско-американский социолог Торстейн Веблен, в 1915 году по этому поводу заметил: «Несомненно, склонность к основательности и глубоким размышлениям составляет суть привычек тех людей, которые взрастили немецкую культуру. Но ничто не может быть более основательным, взвешенным и обдуманным, нежели размеренные шаги человека, который, продолжая свой путь, перестал понимать, куда, собственно, он направляется» (10).

Так как германская имперская политика не знала, куда идёт, то её, конечно, можно осуждать и считать любительской, но сторонние наблюдатели, не закрывшие глаза на упрямые факты, продолжали настаивать на своём: мы имеем дело с просвещенным «муравейником», насыщенным техникой и самоуверенностью, стремившейся к экспансии. И эта экспансия осуществлялась: несмотря на свою наивность в искусстве плетения имперских интриг, рейх прокладывал всюду, где только мог. железные дороги — самые совершённые в мире, основывал завидную сеть торговых центров, вводил безупречную администрацию и надеялся со временем увенчать всё это непревзойденными искусствами и науками. Политически менее искушённый, нежели британцы, этот новый их соперник отличался тем не менее тревожащим блеском. Остановить, вызвать на конфликт и победить Германию было отнюдь не простой задачей.

В 1890 году даже такой искушённый и блестящий стратег, как сам Бисмарк, который к тому времени был смещён с поста новым императором Вильгельмом II, был, вероятно, не способен определить «новый курс» Германии. Он, как будет подчёркнуто дальше, отчётливо понимал недопустимость враждебных отношений с Россией, хотя избежать конфронтации было безумно трудно, ибо ближайший союзник Германии — Австрийская империя была в течение многих лет «на ножах» с Россией из-за экспансии последней в Восточной Европе. Поэтому вынашиваемая Бисмарком цель, а именно прочный союз трёх континентальных монархов (Союз трёх императоров), так никогда и не была достигнута. Кроме того, посланцев Бисмарка, которых тот с «дружественными» намерениями отправлял в Англию, в Лондоне неизменно встречали с подозрением, так как рейх в течение довольно долгого времени открыто выказывал себя соперником Британии — оставалось лишь определить степень враждебности Германии.

Окончательная определённость существовала только в отношении Франции, которая в круговороте сменявших друг друга союзов оставалась для Германии абсолютно «безнадёжной». В 1871 году, после Франко-прусской войны, новообразованная Германская империя аннексировала у Франции иромышленно развитые Эльзас и Лотарингию, и с тех пор две державы стали заклятыми врагами. Коротко говоря, к моменту своей отставки Бисмарк сделал удручающе мало для устранения британского недовольства.

Если обобщить, то можно сказать, что суть всей этой нескончаемой дипломатической эквилибристики заключалась в неразрешённом немецком комплексе политической неполноценности по отношению к Британии: император Вильгельм, внук королевы Виктории, Бисмарк, адмирал Тирпиц, будущий отец германского военно-морского флота, и масса других германских аристократов бегло говорили по-английски и имели такое же образование, как английские джентльмены: тяга немцев к Британии, очарование её умением властвовать были весьма и весьма сильны. Но Германская империя была тем не менее вылеплена из совершенно другого теста: она желала владеть такой же политической мудростью лишь для того, чтобы быть услышанной. И она пыталась это сделать — всеми доступными ей средствами, которых оказалось много, как в этом убедились союзники два десятилетия спустя, но всё же недостаточно для победы.

После Бисмарка, вместе с восшествием на престол Вильгельма II, в Германии был провозглашён neuer Kurs, и этот новый курс, который в действительности был не чем иным, как продолжением старого, рельефно очертил старую ориентацию и раскрыл смутную среднесрочную цель: коротко говоря — антагонизм с Британией, противостояние, разрешаемое мелкими морскими столкновениями, смелая дипломатия, а также неприкрытая торговая и технологическая война.

В мощном потоке научной и учебной литературы, посвящённой Второму рейху и Grunderzeit (эпохе основания германской имперской гегемонии в конце девятнадцатого века), ощущается стремление представить Вильгельма II инфантильным фигляром и мелким капризным деспотом; многие его катастрофические решения и поступки приписывали невротическому стыду кайзера за высохшую и атрофированную левую руку. Оставив в стороне эти дешёвые квазипсихологические объяснения, которые, слава богу, выходят ныне из моды, стоит по этому поводу заметить, что разрушительные тенденции германского нового курса были не чем иным, как тревожным признаком сползания к распаду. Как сказал недавно один немецкий историк, Вильгельм II не был творцом германского высокомерия, но лишь самым заметным его носителем (11).

Таким образом, к концу девятнадцатого века в том, что касалось экономики, Германия и Америка буквально дышали в затылок Британии. Но понимание этого факта британцами отнюдь не исчерпывало дела. Америка говорила на вполне сносном английском, могла быть «либеральной» и, что самое важное, была, как и сама Британия, островом. Америка не могла представлять угрозы. Немецкий язык настолько же далёк от английского, насколько близок Вильгельмсхафен к Дувру. Германия была рядом, на континенте. Но было кое-что ещё.

Морские столкновения…

К концу девятнадцатого века стало совершенно очевидно, что Вильгельм II изо всех сил стремится создать мощный имперский военный флот. В самой Германии несколько насторожились космополиты — социалисты и либералы, — и это было естественно, так как такие действия вели к прямой конфронтации с Британией. Но недовольны были и консервативные аграрии: мощный флот означал открытую торговлю и усиление налогового пресса. Империя успокоила класс землевладельцев — так называемых юнкеров*

* Имеется в виду земельная аристократия, которая правит, опираясь на бастион земледельческого класса. Слово «юнкер» происходит от древневерхненемецкого слова Juncherro — «молодой господин».

— протекционистскими тарифами и принялась наращивать свои военно-морские усилия, восторженно встреченные подавляющим большинством общества — либералами, католиками, пангерманистами, богатыми собственниками и не столь богатыми социалистами из низших слоёв общества, короче говоря, всеми, кто в той или иной форме был «националистом»: в то время считалось просто неприличным не испытывать частицы коллективной гордости за столь поразительные достижения молодой империи.

Пропаганда, массовые уличные собрания в ответ на германский ура-патриотизм, взвинчивание патриотической лихорадки среди простых британцев, скармливание им порций свящённой ненависти стали обычным делом для британского правительства и зависимых от него печатных органов: при необходимости этой лихорадкой можно было воспользоваться без всяких дополнительных усилий (12). Но проникновение Германии в воды Северного моря, а оттуда легкопредсказуемый выход немецкого флота на мировые морские коммуникации — всё это вызвало в Британии, мягко говоря, серьёзную озабоченность. На этот раз рейх зашёл слишком далеко. Он замахнулся на святая святых британского имперского правления, на свящённый военно-морской флот Британии, на королевский флот, который был инструментом всех завоеваний Великобритании с профетических елизаветинских времён, с дней Джона Ди — астролога, картографа, оккультиста и придворного разведчика королевы.

Немцы интуитивно чувствовали: если им удастся дополнить свои сухопутные силы — обладая прусскими дивизиями, самыми лучшими в мире и расквартированными в самом сердце Европы — мощным военно-морским флотом, то ударная сила германских вооружённых сил превзойдёт силы Британии.

Затем на первый план выступал вопрос о союзниках. С эпохи Бисмарка немцы осознавали, что, оказавшись зажатыми между «безнадёжными» французами и непредсказуемыми противоречивыми русскими, они попадут в весьма неприятное положение. При этом всеми силами следовало избегать длительной войны — если её придётся вести — на два фронта. Именно поэтому Бисмарк никогда не желал полного отчуждения от России. Но помехой на пути к русско-германскому сближению стояли неуклюжие антиславянские интриги австрийского партнёра на Балканах: Австро-Венгерская империя оказалась слабым довеском рейха, и германский генеральный штаб хорошо сознавал тяжесть этого бремени — и весьма сожалел о нём. «Мы намертво прикованы к трупу» — таков был крик души немецких генералов всего через несколько месяцев после начала войны (13). Но в то же время Австрия оставалась естественным союзником, поскольку с её помощью германский контроль простирался до юго-восточных окраин Европы, не говоря о том, что австрийцы говорили на превосходном немецком языке. Та декадентская Вена конца девятнадцатого века, хотя на её лице уже проступали явственные признаки углублявшегося упадка, была одним из авангардов, если не единственным авангардом «немецкого» художественного гения — тиглем изобретательности и мастерства, едва ли не равным Парижу, — и это тоже нельзя было сбрасывать со счётов.

Австрийцы говорили по-немецки, и пруссаки были убеждены, что в любом случае смогут успешно выиграть великую европейскую гонку. Они воображали, что смогут с лихвой восполнить военную слабость Габсбургской монархии. Эти надежды были полным заблуждением. Но пока рейх топтался на месте в своей нерешительности, Британия не теряла время.

К 1900 году британцам стало ясно, что рейх действительно сможет выдавить их из мировой политики. Германия может превзойти и подавить Британию и, воспользовавшись благоприятным (для рейха) — пусть даже и временным — параличом в европейских делах, обрушиться на Францию и вывести её из игры раз и навсегда, после чего взор Германского рейха обратится к России… Здесь было два варианта: Германия могла заманить Россию в тесный союз, в котором собиралась, естественно, играть доминирующую роль, либо Россию можно было постепенно подчинить мощью прусских армий. В любом из этих случаев британский кошмар становился не менее страшной явью. Если Россия и Германия объединяются в той или иной форме, то евразийское объятие становится реальностью: то есть в самом центре огромного материка возникнет монолитная евразийская империя, опирающаяся на огромную по численности славянскую армию и германский технический гений. Британская элита решила всеми силами не допустить такого развития событий, ибо такое потенциальное государственное образование создало бы смертельную угрозу превосходству Британской империи.

Центральный регион, полумесяц и кошмар британской геополитики

«Центральный регион» — это гипотетическая, находящаяся в центре Евразии область, которую благодаря её географическому положению, ресурсам и численности населения можно рассматривать как неприступную крепость и державу устрашающей мощи; что же касается «полумесяца», то под этим наименованием имеют в виду воображаемую полулунную дугу, охватывающую цепь островов — Америку, Британию, Австралию, Новую Зеландию и Японию, которые, будучи «морскими державами», наблюдают за Евразией, стремясь не допустить образования в Евразии даже тенденций к образованию мощного государства в её центральном регионе.

Бея эта фразеология была изобретена пионерами геополитики, новоявленной науки, возникшей в самом начале двадцатого века: при поверхностном взгляде можно подумать, что она представляет собой систематическую и не слишком глубокую компиляцию географии, теории тылового обеспечения, экономических знаний и таинственного макиавеллизма, соединённых вместе ad шит Delphini. Но невидимым мотивом создания этой науки было преобразование индивидуального человеческого поведения в динамику общественных агрегатов путём политического уподобления наций живым, обладающим волей организмам (14). По этой причине геополитика была в состоянии вскрыть и изложить в чётких понятиях те политические намерения, которые та или иная держава могла иметь в определённый момент времени. Разоблачительное и весьма авторитетное свидетельство было — в то время составления антинемецкого заговора — представлено сэром Гэлфордом Макиндером (1867- 1947), профессором Лондонской школы экономики и одним из британских отцов основателей геополитики в статье «Географический рычаг истории», опубликованной в «Географическом журнале» Королевского общества в 1904 году. В статье недвусмысленно и очень чётко освещена природа назревающего конфликта.

Макиндер рисовал альтернативы и перечислял ставки в игре. Это был публичный документ для всеобщего пользования, содержавший весьма простую историю. Смысл статьи — наглядная демонстрация политики Британского государства и политики его духовной наследницы — Американской империи: действительно, вплоть до настоящего времени международная политика администрации США непрерывно и вполне последовательно проводится в духе предвидений Макиндера.

К 1900 году письмена уже появились на стене Валтасарова дворца…

Концепция Евро-Азии, к которой мы, таким образом, переходим, заключается в следующем: под Евро-Азией мы понимаем протяжённую часть суши, окаймлённую на севере льдами, а в остальных частях света водой. Площадь этой суши составляет двадцать один миллион квадратных миль, то есть в три раза больше Северной Америки; центр и север Евро-Азии составляет по площади девять миллионов квадратных миль, то есть в два раза превосходит Европу. В этой части суши отсутствуют водные выходы к океану, но, с другой стороны, за исключением пояса субарктических лесов, эти регионы весьма благоприятны для перемещения больших масс всадников — будь то на лошадях или на верблюдах. На востоке, юге и западе этого центрального региона расположены растянувшиеся длинной дугой маргинальные области, доступные для моряков. Если бросить взгляд на физическую карту, то можно убедиться, что таких пунктов четыре, и не менее примечательно то, что каждый из них соответствует области распространения одной из четырёх основных религий — буддизма, брахманизма, мусульманства и христианства… Британия, Канада, Соединённые Штаты, Южная Африка и Япония представляют в настоящее время кольцо внешних островных баз для морских флотов и торговых центров, недоступных для сухопутных держав Европы. Пространства внутри Российской империи и Монголии столь обширны, а их людские ресурсы и запасы пшеницы, хлопка, нефти и металлов столь неисчислимо велики, что неизбежным является то обстоятельство, что такой огромный экономический мир — более или менее раздроблённый — останется недоступным для океанической торговли… В этом регионе, по большей части, Россия занимает такую же центральную стратегическую позицию, какую Германия занимает в Европе. Россия может направлять свои удары во всё стороны, за исключением севера. Развитие в ней сети современных железных дорог — это всего лишь вопрос времени. Перемещение центра равновесия сил в область стержневой державы, что проявится её экспансией в маргинальные области Евро-Азии, позволит использовать гигантские континентальные ресурсы для строительства флота, и тогда взору явится империя мирового значения. Это может случиться, если Германия свяжет себя союзом с Россией. Угроза такого события, следовательно, заставит Францию искать союза с заморскими государствами, и, таким образом, Франция, Италия, Египет, Индия и Корея станут множеством мостов, куда иностранные военные флоты доставят армии, чтобы заставить стержневые страны-союзницы развернуть свои сухопутные войска, что помешает им сосредоточить всё свои силы на флотах (15).

Вышеизложенное означало, что отныне современная борьба за мировое господство будет развиваться по сценарию, написанному в соответствии с картинами британского кошмара, а картины эти были поистине устрашающими:

1. Больше всего Британия опасалась возможного появления «центральной» или «стержневой» державы как оплота огромного населённого участка суши, прикрытого непроходимыми ледяными бастионами и скрывающегося за негостеприимными берегами, возвышающегося посреди континентальных пространств, пересечённых множеством транспортных путей, — в мозгу возникали вызывающие озноб картины казачьих лав, длинных воинских эшелонов и мрачные гунны, жгущие свои костры на обочинах дорог Центральной Азии. Самая первая формулировка плана Макиндера была скорее результатом укоренившейся враждебности Британии по отношению к России, чем предостережением, направленным прямо против Германии: поначалу центральный регион отождествляли исключительно с русскими равнинами.

После Первой мировой войны, когда Германия стала главным объектом пристального надзора, проиграв войну, Макиндер в переработанной версии оригинала 1904 года дополнил свою теорию новыми положениями в полном согласии с британскими имперскими замыслами, сдвинув стержневую державу на юго-запад, из сибирских степей в не вполне определённую точку, расположенную на линии раздела Востока и Запада, линии, которая впоследствии совпала с линией черчиллевского «железного занавеса», отделившего Восточную Европу от Западной. Эту виртуальную границу можно представить себе в виде меридиана, начинающегося от берегов Красного моря, продолжающегося к северу через Палестину, Балканы и Балтику и заканчивающегося на севере у Мурманска в России (рис. 1.1).

Концептуально эта линия представляет собой великий барьер, отделяющий мусульманских арабов на юге и православных русских на севере от современных европейцев на западе.

Линия раздела идеально делит пополам центральный массив расположенного в Евразии центрального региона. Этот центральный регион является островом острова; таким образом, становится ясным истинный девиз Макиндера: «Кто правит центральным регионом, тот правит островом мира; кто правит островом мира, тот правит и самим миром» (16). В отношении северо-запада разделительной линии это означало, что если Германия найдёт способ перебросить мост через линию раздела, скрепив с помощью России техническую мощь европейского Запада с географической необъятностью Востока, то она (Германия) станет непобедимой главой страшной крепости, господствующей

над евразийским стержнем. 2. Непосредственным результатом открытия такого кошмара стало понимание того, что нельзя жалеть сил для того, чтобы воспрепятствовать образованию каких бы то ни было политических, не говоря уже о военных, коалиции в центральном регионе Евразии, начиная, естественно, с вполне возможного русско-германского союза. Легче всего этой цели можно было достигнуть формированием лиги родственных по духу островов, которые можно было противопоставить Евразии в виде осадной дуги морских держав. За исключением японского козыря, всё морские державы являются англосаксонскими; всё острова, которые, по Макиндеру, могут бросить вызов Евразии, являются плодами Британии: от Америки вкупе с Канадой вплоть до Австралии с Новой Зеландией — то есть всё белые имперские доминионы.

3. В случае если Европа, Ближний Восток и Центральная Азия смогут когда-либо образовать устойчивую конфедерацию, их объединённые минеральные, водные и естественные ресурсы (нефть, зерновые, вода, древесина и т. д.) предоставят этой гигантской евразийской лиге такие оборонительные преимущества, которые сведут к нулю всякую морскую блокаду со стороны морских держав. Евразия сможет до бесконечности противостоять любому британскому эмбарго.

4. Из этого следует, что такое обилие ресурсов центрального региона может быть — перед лицом открытой военно-морской агрессии — направлено на создание оборонительного евразийского военного флота. Объединённый щит сухопутных и военно-морских сил континента, выставленный против полумесяца морских врагов, способен не только легко отразить нападение с моря, но, более того, такая мощная оборона может с большой вероятностью закончиться полным поражением морских держав и их подчинением гипотетическому объединённому командованию держав центрального региона.

5. Внезапное появление на мировой арене прусского рейха сделало эту евразийскую химеру вполне ощутимой и вероятной: на этот раз угроза была реальной, во весь рост встала тень могучего врага, обладающего гениальным сплавом русской жизненной силы и немецкой изощрённости. Евразийское объятие явится кульминацией русско-германского политического, военного и духовного слияния. Макиндер полагал, что в долгосрочной перспективе Британия окажется бессильной перед лицом такого слияния. 6. Исходя из этого предположения, британская стратегия становится предельно ясной: для того чтобы отвести угрозу вероятного появления смертельно опасного соперника в центральном регионе, остаётся только одна альтернатива обложить центральный регион долговременной осадой. Осуществить её молено, вбив клинья в жизненно важные узлы континентального массива. На этих плацдармах армии противника будут втянуты в нескончаемые войны, и вражеские генералы будут так сильно заняты отражением нападении, что не смогут уделить должного внимания организации флота и удара по базам заморских агрессоров.

Примечательной особенностью приведённого отрывка — если оставить в стороне доскональное предвидение — является его неприкрыто агрессивный тон. Хотя в документе содержится прозрачный намёк на русскую угрозу, анализ показывает, что Британии следует выбрать путь наименьшего сопротивления и выбрать в качестве главного вероятного противника Германию, так как (1) рейх предположительно явился бы динамической, движущей частью русско-германской угрозы и (2) Германию можно достаточно легко окружить и блокировать с помощью союза соседних с ней государств, но для этого надо было установить дружественные отношения с Россией, традиционным британским антагонистом.

Естественно, такое потепление англо-российских отношений не вело к окончательному решению евразийской проблемы и не оно было главной целью. Задачу — непомерно сложную с британской точки зрения — надо было решать в несколько этапов; улучшение отношений с Россией служило не более чем прелюдией к выполнению более общего замысла — сокрушения Германии. Британия не могла и, возможно, не желала предвидеть, какую огромную цену придётся платить ей, да и всему миру ради воплощения столь грандиозного замысла, но тем не менее империя решила рискнуть.

Свидетельством того, что к 1900 году сокрушение Германии стало главной целью Британии, служит активная и тщательно продуманная дипломатическая активность, направленная на развязывание мировой войны, о чем будет подробно рассказано в следующих разделах этой главы.

В самом деле, одним из нерушимых догматов англо-американского историографического катехизиса является утверждение о неисправимой агрессивности Германии в отношении Pax Britannica («Мир по-британски»).

В первое десятилетие двадцатого века в Германии можно было слышать обильную риторику относительно Einkreisung (окружения), раздавались популярные призывы к развязыванию «справедливой оборонительной войны» для прорыва «окружения»; всё это сопровождалось безответственными велеречивыми заявлениями военно-промышленных и имперских клик, возглавляемых Вильгельмом II; были в ходу и не вполне трезвые лозунги националистов об «исторической миссии Германии» и о её «долге вести войну» (17). Всё эти вопли были взяты на вооружение как неопровержимые доказательства вины и ответственности Германии за развязывание первого общемирового конфликта. Но сама по себе эта довольно бессодержательная риторика не доказывает ничего, кроме того, что в Германии дурным влиянием пользовался архаичный национализм и что среди правящего класса царила растерянность в отношении непосредственных стратегических целей государства. Если сравнить этот бессвязный лепет с чётким анализом Макиндера, который уже в 1904 году говорил о массированном превентивном ударе по Евразии, то немецкая напыщенная риторика меркнет и съёживается до совершенно жалких размеров: затяжной мировой конфликт никогда не мог стать идеей находившегося в международной изоляции и к тому же неопытного германского правительства. В докладе Макиндера практически нет никаких указаний на то. что Германия собирается напасть первой.

Германское неистовство скорее было лишь криком немецкой души перед лицом страшной неопределённости. Рейх, скорее нервничавший, нежели дерзкий, готовился к войне, объятый страхом, подбадривая себя националистическими криками, заклиная милостивую судьбу и проклиная всё остальное, включая тот день и час, когда Германия поставила своё будущее на шахматную доску мировой политики. Несомненно, если бы Германию предоставили самой себе, то она никогда первой не начала войну: в случае неудачи она теряла слишком многое. Германию надо было принудить к войне. На самом же деле единственная конкретная и реальная цель Германии в тот период — при условии, что Британия не вмешивалась бы в континентальные дела, — не выходила за пределы консолидации «Центрально-европеиской империи германской нации», то есть возрождения достопамятного, возглавляемого Германией Европейского таможенного союза, отделённого от России, и с таким положением вещей Британия вполне могла бы смириться (18).

Спустя пять лет после окончания Первой мировой войны американский сенатор Роберт Оуэн предпринял глубокое и беспристрастное исследование причин возникновения войны и 18 декабря 1923 года представил свой доклад американскому народу: несколько основополагающих утверждении союзнической пропаганды, а именно то, что Антанта была вынуждена сражаться (1) для того, чтобы расстроить кайзеровские планы установления мирового господства, (2) для того, чтобы обеспечить надёжный демократический мир, и (3) для того, чтобы отстоять американские идеалы, Оуэн назвал, соответственно, «фальшивыми», «нелепыми» и «лживыми». В своём исследовании он пришёл к следующим выводам: «Ни русское, ни французское правительство в действительности не верили в то, что германское правительство намеревалось начать агрессивную войну против них, но военная подготовка Германии и надменность и высокомерие некоторых немецких шовинистов создало удобный, хотя и насквозь фальшивый повод для британской и французской пропаганды обвинить германских лидеров в заговоре с целью военного покорения всего мира… В 1914 году у Германии не было никаких объективных причин начинать войну, у Германии не было нерешённых территориальных проблем, не было причин для мести и было понимание того, что большая европейская война сможет легко разрушить её торговый флот, нарушить торговлю, которая в то время бурно развивалась, и кроме того, война могла привести к потере колоний» (20).

Мировой успех вскружил голову неискушённым немцам — привычка к имперскому положению должна была созреть и закалиться, — и британские враги Германии сделали всё, чтобы этого не случилось.

Меньше всего на этой ранней стадии Британия желала выдать обществу, врагу и потенциальным союзникам свои истинные намерения относительно удушения Германии долговременной осадой. Публично Британия представила свой зарождающийся антагонизм в виде чисто коммерческих, деловых противоречий; британцы прикинулись раздражёнными ревностными собственниками, бросившимися отстаивать свои торговые интересы перед лицом нарастающей германской мощи.

Такое оправдание было чистой воды маскарадом, но это объяснение до сих пор остаётся излюбленной версией историков победоносного Запада (21).

Однако в действительности тревога и беспокойство, вызванные в правящих кругах Британии появлением в политическом уравнении германского неизвестного, определили резкий поворот в британской стратегии. К 1904 году — насколько можно судить по формируемым Британией союзам — она всерьёз и решительно приступила к стратегическому окружению центрального региона, а видимым поводом и удобным предлогом стал феноменальный, хотя и не вполне осознанный рост могущества Германии в последние два десятилетия девятнадцатого века, данный судьбой.

С самого начала агрессором была Британия, а не Германия.

Много лет спустя, в 1916 году, когда Вильгельм мучительно размышлял о неслыханной бойне, происходившей на фронтах, он с горечью писал в письме матери одного погибшего офицера, что никогда не желал этой воины, имея в виду, что он не хотел кровопролития глобального масштаба. «Это совершенно верно, — согласился британский премьер Ллойд Джордж в своём публичном ответе на стенания кайзера. — Император Вильгельм не желал этой войны. Он хотел иной войны, которая позволила бы ему в течение двух месяцев расправиться с Францией и Россией. Этой войны хотели мы, мы хотели её именно в том виде, в каком она ведётся, и мы доведём её до победного конца» (22).

Британское — а позже и американское — стремление к завоеванию было безошибочно предначертано в кратком, но почти пророческом упоминании Макиндера о нескольких клиньях, которые морские державы должны вбить в центральный регион, чтобы втянуть сухопутные армии противника в последовательность локальных конфликтов. Чтобы локализовать каждый конфликт, следовало отделить искомый участок от прилегающих регионов и обескровить их в бесконечной череде войн, ведущихся под политическими, религиозными или этническими лозунгами. Так англо-американцы поступали всегда: в Европе — натравив всех на Германию (1904-1945); на Ближнем Востоке — втиснув Израиль в самое сердце арабского мира (1917 по настоящее время); на Дальнем Востоке — всадив несколько шипов в бок Китаю — Вьетнам, Корея и Тайвань (1950 — по настоящее время); в Центральной Азии — дестабилизировав весь этот регион межплеменными столкновениями, опираясь на помощь Пакистана, для того чтобы предотвратить переход стран Каспийского побережья в сферу влияния России (1979 — по настоящее время).

Самое важное заключается в том, что результаты этих игр в завоевания никогда не становятся очевидными сразу — для этого требуются недели, месяцы, а иногда и десятилетия. Имперские стратегические планы не терпят спешки. Капитаны мировой агрессии измеряют свои достижения и неудачи временными шкалами, ценой деления которых являются поколения. Именно в такой временной шкале следует рассматривать вопрос о зарождении и инкубации нацизма: это был долгосрочный и тщательно продуманный план ликвидации даже воображаемой гегемонии Германии на континенте. И правители Британской империи дождались своего часа.

Кровь Романовых и окружение Германии

Германия и Англия готовились к войне: первая готовилась к молниеносной схватке, вторая — к долговременной осаде. В 1898 году германский рейх начал всерьёз наращивать свою военно-морскую мощь; к 1906 году по тоннажу судов Германия вышла на второе место в мире. В 1900-1902 годах Британия отвлеклась от потерявших актуальность антирусских интриг в Центральной Азии и от мелких африканских противоречий с Францией, сосредоточив всё свои стратегические усилия на окружении Германии, имея в виду в подходящий момент направить первый удар полномасштабного нападения с северо-западного плацдарма.

В 1904 году британским дипломатам удаётся привлечь на свою сторону Францию — стороны заключают договор, известный под названием «сердечного согласия», Entente Cordiale: над Марокко был поднят триколор, а над Египтом — Юнион-Джек (23) (британский флаг.— Примеч. ред.).

В марте Гельмут фон Мольтке, главнокомандующий германской армии, которого позже обвинили в проигрыше войны, предрешённом после неудачи на Марне в сентябре 1914 года (о чем будет подробно сказано ниже), опасавшийся надвигавшейся бури, заметил: «Никто не имеет ни малейшего понятия, какие грозовые тучи сгущаются над нашей головой; вместо того чтобы со всей возможной серьёзностью готовиться к трудным временам, нация занимается тем, что рвёт себя на куски» (24).

В июле 1904 года, после четырёх девочек, у августейшей четы Романовых — Николая и Александры, — родился мальчик, цесаревич Алексей. Врачи обратили внимание на затянувшееся кровотечение из перерезанной пуповины, но вскоре кровь остановилась, и о мрачных подозрениях на время забыли. Год спустя у Алексея случился первый приступ болезни, которая, к ужасу отца и матери, оказалась гемофилией. Так как при этой болезни кровь теряет способность свёртываться, малейший порез может стать угрозой для жизни (25). Медицина того времени была бессильна перед гемофилией.

За шесть месяцев до первого кровотечения у цесаревича, в январе 1905 года, Россия стала свидетельницей первого и единственного в её истории спонтанного народного возмущения: этим восстанием руководили не самозваные «непримиримые атеисты», подобные Троцкому, которые вскоре присоединились к бурлящему потоку (26), а священник, поп Гапон. Процессия из тысяч людей, протестовавших против нехватки продовольствия, низкой заработной платы и тирании, возглавляемая священником, двинулась на площадь Зимнего дворца, где была расстреляна и рассеяна казаками и полицией: тот день вошёл в историю как Кровавое воскресенье. За расстрелом последовали массовые забастовки, напряжённость нарастала. Царь пошёл на уступки: Санкт-Петербургский совет возник спонтанно, как институциональное учреждение местного самоуправления, наряду с неохотно созданным по указу царя совещательным органом — Думой.

В течение этого года, в период противоречивого перемирия и иллюзорных реформ, многие будущие революционные вожди примкнули к только что образованному Совету, но их агитация была беспощадно подавлена: царь не собирался идти на действительные реформы и блефовал; многие возмутители имперского спокойствия были арестованы и отправлены в Сибирь, откуда они постепенно, один за другим, сумели бежать. Россия находилась в состоянии внутреннего потрясения. Во внешней политике страна также пережила катастрофу. Через несколько месяцев после начала народного бунта Россия была разбита в Корее и Маньчжурии японцами в отдалённом колониальном споре. Поражение было неслыханным.

В самый разгар российской смуты Вильгельм наконец предпринимает первую попытку организовать евразийское сближение; в июле 1905 года он приглашает царя в Бьёркё в Финском заливе и успешно склоняет Николая к подписанию договора, согласно которому (1) две державы обязываются помогать друг другу в случае войны и (2) Россия обязывается сообщить Франции о своём решении, с тем чтобы впоследствии вовлечь в союз и её (27).

Но поскольку Германия так до самого конца и не поняла, что Великобритания готовит беспримерную осаду, — эта политическая близорукость привела к краху Германии, — постольку союз с Россией был уже невозможен. Вероятно, в 1905 году было уже поздно. Действительно, в тот момент, когда Германия могла привязать к себе Россию, приняв её ценные бумаги (то есть осуществив широкие заимствования), — а такая возможность возникла в 1887 году, — она отказалась это сделать, уязвлённая экономическим антагонизмом России. Немедленно оживившиеся финансовые интересы Франции и в меньшей степени Британии привели к тому, что именно эти страны дали России необходимые ссуды и, таким образом, решительно связали дальнейшую судьбу Российской империи со своей имперской политикой.

Бисмарк просто играл с Россией: он не привязал её к Германии, хотя был, по логике вещей, обязан это сделать. Евразийское объятие могло стать реальностью только в том случае, если бы Германия примирила австрийские и российские амбиции в Mitteleuropa (Центральной Европе), с Францией или без неё. Такова была главная геополитическая миссия центральных держав, противовес надвигавшейся осаде со стороны морских держав; в исполнении этой миссии все германские канцлеры, начиная с Бисмарка и кончая БетманТольвегом, потерпели полное фиаско. Так были посеяны семена прошлого и настоящего распада Европы.

Договор, подписанный в Бьёркё, так и не был ратифицирован. По возвращении Николая домой его министры быстро отрезвили царя, напомнив ему о финансовых обязательствах перед Францией, которая между тем, получив сведения о тревожной выходке русского императора, заявила о категорическом несогласии вступать в какие бы то ни было союзы с рейхом. Видимо, Вильгельм забыл о том, что французы «безнадёжны». Итак, Николай дал задний ход, кайзер энергично протестовал, но всё было напрасно. В сентябре с вопросом о союзе с Германией было покончено. Если англо-французские деньги и германская глупость помешали России достигнуть взаимопонимания с рейхом, то эти же причины определённо придали новый импульс старому, проверенному временем франко-русскому военному сотрудничеству, а немцы теперь с опозданием пытались лечить уже ставшую неизлечимой болезнь. Немцы упустили свой шанс задолго до Бьёркё (28).

В октябре 1905 года царь впервые упомянул в своём дневнике о «божьем человеке». В Петербурге появился Распутин. Обстоятельства его проникновения в придворные круги остаются невыясненными, но в период между октябрём 1905-го и 1907 годом Распутина, должно быть, позвали ко двору во время одного из приступов болезни царевича, и Распутину удалось чудесным образом прекратить этот приступ (29). Своими прикосновениями и молитвами только этот сибирский целитель оказался способным сохранить жизнь романовскому наследнику. Александра, возблагодарив небо за своевременное появление этого странствующего монаха, сделала его своим духовным наставником, вознеся его к вершинам власти. Царица стала рабыней Распутина, как царь был, в какой-то степени, её рабом. Так судьба Российской империи попала в руки деревенского колдуна.

Британия продолжала выполнять свою повестку дня: после Франции наступила очередь России: «сердечное согласие» (Антанта) из двух членов превратилось в Антанту с тремя членами — Британией, Францией и Россией. В 1907 году вдохновитель втягивания Германии в первый мировой конфликт, лорд Грей, британский министр иностранных дел, провёл с Россией переговоры о разделе Ирана в обмен на Афганистан и о передаче Тибета. «Большая игра [на Востоке] была, по видимости, доведена до конца» (29), Германия была обречена на войну на два фронта.

Военно-морская гонка между тем продолжалась. Между 1907-м и 1909 годами Британия дважды предлагала Германии заключить соглашение об ограничении строительства кораблей при сохранении численного превосходства английского флота, и оба раза Германия отклоняла предложение. Точно так же Россия и Франция могли бы предложить рейху сократить численность его сухопутных вооружённых сил, саркастически заметил по этому поводу Вильгельм (31), добавив:

Мы сами и есть Центральная Европа, и вполне естественно, что более мелкие нации тяготеют к нам. Этому препятствует Британия, так как такое тяготение разбивает вдребезги её теорию баланса сил, то есть её стремление стравить друг с другом европейские народы, к своей выгоде, и неизбежно приводит к созданию объединённого континента (32).

Со стороны Германии это было совершенно верное предположение, но из него снова были сделаны неверные выводы; немцы опять фатально недооценили Британию. В 1909 году Германия выступила с двумя контрпредложениями: сначала, в апреле, дипломаты с Вильгельмштрассе*

На этой улице расположена рейхсканцелярия и министерские здания; в переносном смысле Вильгельмштрассе — министерство иностранных дел.

предложили, чтобы стороны заключили военно-морскую конвенцию на том условии, что Британия сохранит «дружественный нейтралитет» в случае, если Германия окажется в состоянии войны на континенте. Другими словами, рейх потребовал, чтобы в случае войны Британия играла роль пассивного наблюдателя. Вторая попытка последовала в декабре. Немцы снова предложили ограничить тоннаж в обмен на британский нейтралитет и соглашение о фиксированном соотношении сил флотов. Британия ответила отказом на оба предложения. Больше того, британское правительство решило строить по два дредноута на каждый новый немецкий военный корабль.

Ещё одно, на этот раз последнее предложение было сделано и России в 1911 году во время переговоров в Потсдаме. Эти переговоры официально были посвящены урегулированию проникновения немецкого капитала на Средний Восток и продолжались несколько месяцев: Германия заявила, что прекратит австрийские интриги в Восточной Европе, если Россия откажется от поддержки британской политики, враждебной Германии.

Кайзер получил отрезок железной дороги в Месопотамии; другие участки разделённой, построенной по дальновидному и величественному немецкому плану дороги были по дешёвке уступлены Британии и Франции. Но Вильгельм так и не сумел добиться от России гарантий нейтралитета.

Таким образом, ещё одна, последняя возможность дипломатического манёвра была исчерпана. С этого момента Европа вступила на тропу войны. Чем лихорадочнее кайзер искал способы ослабить тройственную Антанту, тем больше Британия укрепляла её: в 1912 году Британия подписала секретную военно-морскую конвенцию с Францией, а последняя заключила такое же соглашение с Россией. Втайне, без ведома обеих палат парламента и большинства министров, министр иностранных дел лорд Грей обменялся серией писем с французским послом Камбоном, в которых — на основании военных соглашений, разработанных генеральными штабами обеих стран, — Британия в случае войны брала на себя обязательство выступить на стороне Франции (33).

В это же время германский генеральный штаб усиленно занимался усовершенствованием и доводкой плана Шлиффена*.

План был назван но имени графа фон Шлиффена, начальника генерального штаба с 1891 по 1905 годы.

План был разработан в 1905 году, а затем, после 1906 года, доработан преемником Шлиффена Гельмутом фон Мольтке-младшим, племянником генерала, одержавшего славную победу под Седаном в 1871 году.

Согласно плану, войну следовало начать одним мощным ударом. Шлиффен исходил из предположения, что Германии придется воевать на двух фронтах: на Западе с Францией, а на Востоке — с Россией; первую надо было сокрушить до того, как Россия завершит мобилизацию. Необходимо было избежать любого затяжного конфликта, который истощил бы и без того ограниченные ресурсы воюющего рейха; вместо затяжной воины следовало — оказывая упорное сопротивление на Востоке — держать основные силы против Франции для того, чтобы осуществить жемчужину стратегического плана: «правое крыло армии полукруглой дугой проходит через Голландию и Бельгию и западнее Парижа выходит во фланг и тыл французских армий» (34).

Британская разведка получила в своё распоряжение этот план в его мельчайших подробностях. «Никто в Берлине не знал, что план Шлиффена стал достоянием штаба французской армии ещё в 1906 году благодаря изменнику, нанятому за шестьдесят тысяч франков» (35).

Действительно, Бельгия должна была стать краеугольным камнем дипломатического предлога для вступления Британии в войну.

Британия рассчитывала на то, что Германия неминуемо нарушит бельгийский нейтралитет, как только фон Мольтке запустит машину своего блицкрига. Уже в 1906 году чины британского генерального штаба осуществляли полномасштабное тайное сотрудничество со своими бельгийскими коллегами. Проводились штабные игры с имитацией развёртывания британского экспедиционного корпуса на континенте — действительно, был план направления на континент такого корпуса под командованием сэра Джона Френча для помощи французским армиям, которым придётся отражать наступление немцев на Париж. Общество никогда не ставилось в известность об этих планах (36).

С тех пор (с 1911 по 1914 год) кризисы следовали друг за другом непрерывной чередой (37); инциденты в Северной Африке, политические интриги и перетягивание каната на Балканах, предупреждения, вызывающие ноты и ответные заявления сыпались со всех сторон.

К весне 1914 года Антанта была готова захлопнуть германскую мышеловку. 29 мал 1914 года техасец Эдвард Хауз, главный советник президента Вильсона, «серый кардинал» и тайный вдохновитель англо-американского пакта, сообщал из Европы: «Как только будет получено согласие Англии, Франция и Россия выйдут к границам Германии и Австрии» (38).

«Полезные идиоты» из Сараево

Теперь было достаточно какого-либо повода или «инцидента», чтобы зажечь великий костёр давно сдерживаемой враждебности в самом сердце Европы. Для того чтобы высечь искру, от которой займётся пламя войны, требовался вовремя совершённый «террористический акт». Кроме того, надо было найти подходящего террориста. Последнего легко отыскали в неприметной фигуре сербского студента Гаврило Принципа. Повод? Сараево.

28 июня 1914 года законный наследник австрийского престола эрцгерцог Фердинанд и его супруга София прибыли с официальным визитом в столицу новой провинции.

Совершив акт возмездия за одностороннюю аннексию Австрией Боснии и Герцеговины, на которую претендовала и Сербия, некий Габринович и помогавший ему Грабец (бойцы тайной сербской организации с предположительным названием «Черная рука», чьим девизом было «Единство или смерть!») бросили бомбу в экипаж, в котором находились их высочества, но промахнулись.

Бомба взорвалась, ранив нескольких прохожих, а кортеж проследовал своим запланированным маршрутом (39). Когда приём в городской ратуше подошёл к концу и эрцгерцог с супругой садились в автомобиль, к его правой стороне без помех приблизился третий участник акции Гаврило Принцип; подойдя вплотную к машине, он выстрелил из пистолета в эрцгерцога и его супругу, убив обоих на месте.

Всем трём «террористам» не было в тот момент и двадцати лет.

Инцидент, который должен был пустить в ход сложную систему союзов, ввергнув их участников в кровопролитную бойню, наконец случился.

Это действительно типичный случай терроризма: а именно акт насилия, в лучшем случае лишённый какой-либо внятной политической цели или мотива, а в худшем, поскольку вызывает куда более кровавые репрессии, приносит большой вред самим террористам. Террористический акт обычно принимает форму картинного подвига, способного поднять волну общественного возмущения и, соответственно, дать противоборствующим сторонам повод начать войну. Отыскание террористов никогда не было проблемой: потенциальные террористы всегда присутствуют в низах общества, представляя собой рыхлое сборище отчаявшихся людей, которых можно легко обучить, снабдить и должным образом сориентировать, чем, как правило, занимаются тайные службы родных стран террористов.

Таким образом, при поверхностном взгляде мы имеем бессмысленное преступление; но по сути это политический гамбит, хорошо где-то спланированный. Где? Хотя считается, что на убийство эрцгерцога этих юных студентов тайно толкнула сербская разведка, «реальным организатором заговора стал русский военный атташе полковник Виктор Артамонов, который ещё раньше говорил чинам сербской военной разведки: «Действуйте. Если на вас нападут, в беде вас не бросят» (40).

В целом искусство террора заключается в подпольном (государственном) создании и поддержке фракционных группировок: скажем, «этнической армии освобождения» или радикальных полувоенных формирований, авангард которых переменный состав — насчитывает столько Принципов, сколько находится людей, готовых отправиться в тюрьму или на виселицу. В то же время более высокий, привилегированный уровень этих организаций состоит из офицеров разведки, занимающихся дезинформацией, организацией операций и их прикрытием, и из наёмных «консультантов» — тоже офицеров спецслужб, находящихся «на жалованье» других государственных учреждений (иностранных или отечественных), или бывших солдат удачи, имеющих опыт в таких делах, как набор новых рекрутов, финансовые махинации, подрывная деятельность и подобные методы дестабилизации.

В своей простейшей форме подпольное обучение террористической «ячейки» людьми из государственных секретных служб является частью манёвра, направленного на вовлечение такой фантомной «организации» в более или менее зрелищный диверсионный акт. Диверсия эта направлена либо против самого государства, либо против избранного целью противника, например нации, правящие кланы которой являются врагами террористов по причине этнической или религиозной неприязни или соперничества. В первом случае уязвлённое правительство с жаром принимается осуществлять меры возмездия и «обрушивается на террористов», одновременно быстро вводя законы, направленные на усиление контроля и подавления общества*.

* Представляется, что такова стандартная схема террористической деятельности на протяжении всего двадцатого века, начиная от заговора «Черной руки» в Сараево, до политических убийств, которыми занимались революционные ячейки в Европе в семидесятые годы (например, банда Майнхоф или «Красные бригады» и близкие им по методам группировки праворадикального толка в Италии). Сея панику среди населения, итальянские террористические группы порождали нарастающий коллективный психоз, который в народе воспринимался как «стратегия напряжения», разработанная «свихнувшимися итальянскими спецслужбами» и который в конечном счёте помог удержаться у власти шатавшейся в то время, но поддержанной Соединёнными Штатами христианско-демократической мафии до бойни, устроенной Исламистским Фронтом в Алжире (1992 год), и недавно замаячившей на горизонте «угрозы» со стороны Аль-Каиды бен Ладена — истинного «божьего дара» для американского имперского истеблишмента (как известно, что никому не известный ранее бен Ладен и его соратники с самого начала были креатурами ЦРУ).

Сараевский пример демонстрирует «стандартный террористический акт» второго рода: в самом деле, здесь удалось добиться всех поставленных перед совершённым действом целей, а именно: (1) втянуть Германию в войну на стороне Австрии — врага России, которая вступилась за Сербию; (2) извлечь выгоду из Сербии, привязав её к колеснице тройственной Антанты; (3) принести в жертву исполнителей, которых приговорили к тюремному заключению и к смертной казни; и (4) стереть из исторической памяти имена и личности истинных организаторов заговора.

Гаврило Принцип стал первым в длинном списке «козлов отпущения», «пешек» или «полезных идиотов» (41), чьей нелестной, но политически оправданной задачей было приведение в исполнение решений, вызревших задолго до террористического акта в кабинетах больших государственных начальников. В нашем повествовании мы — в связи со многими важными событиями — встретимся с множеством таких «полезных идиотов»: Феликс Юсупов*

См. ниже.

(убийство Распутина, 1916 год); Антон фон Арко-Валлей**

Глава 2, стр. 57.

 (расстрел Курта Эйснера, 1919 год), Ольтвиг фон Гиршфельд, Генрих Тиллезен и Генрих Шульц (попытка покушения на Эрцбергера в 1920 году и его убийство в 1921 году***),

Глава 3, стр. 95.

 Эрвин Керн, Герман Фишер и Эрнст фон Саломон (эта троица несёт ответственность за смерть Ратенау, 1922 год****),

Глава 3, стр. 151, 173.

Мартин ван дер Люббе*****

Глава 5, стр. 182-183, 307.

 (поджог Рейхстага, 1933 год) и Алексей Николаев******

Глава 5, стр. 357-350.

 (убийство Кирова, послужившее сигналом к началу антитроцкистской чистки, 1934 год).

Осада Германии

Летом 1914 года Германия поддержала Австрию, Россия — Сербию. Британская дипломатия могла теперь заманить в ловушку обоих — противника и союзника одновременно.

Наконец 6 июля британский министр иностранных дел лорд Грей проинформировал германского посла о том, что Россия пока не готова вмешаться и что Британия не имеет никаких обязательств ни по отношению к России, ни но отношению к Франции: это была намеренная ложь.

Два дня спустя британский министр иностранных дел уверил русских в том, что, согласно «сообщениям из весьма надёжных источников», немцы в спешном порядке перебрасывают на восток дивизии и в целом ситуация, с точки зрения рейха, складывается весьма неблагоприятная: это была ещё большая ложь (43).

Все эти обманные трюки и лживые сообщения, передававшиеся точно по адресам за плотно закрытыми дверями, сопровождались в Британии настоящим, мастерски разыгранным публичным шоу — притворными попытками посредничать между враждующими сторонами во имя сохранения мира,— попытками, предпринятыми для обмана народных масс (44). Британия всегда весьма тщательно раскручивала клубки международных конфликтов так, чтобы поставить противника в положение нападающей стороны, оставляя за собой роль миролюбивой, справедливо обороняющейся жертвы. Это была психологическая уловка, предназначенная для введения собственных народных масс в заблуждение, а вот немцы не имели опыта в таких трюках и не понимали их пользы.

Австрия предъявила Сербии ультиматум: категорическое требование прекратить в Сербии антиавстрийскую пропаганду в любой форме и начать формальное расследование убийства, причём в этом расследовании должны принять участие представители Австрии (45). Сербия приняла все пункты ультиматума, кроме последнего, в связи с чем она сделала театральный дипломатический жест, предложив передать расследование в руки Международного суда в Гааге. Ясно, что Сербия отклонила ультиматум по инструкции, полученной от своих патронов, которые уже давно ждали этого момента: уже 25 июля британское казначейство приступило к выпуску специальных банкнот, не подлежащих обмену на золото и предназначенных для использования в военное время (46).

Война с Сербией, в которую Австрию сознательно втягивали сербскими интригами, инспирированными Россией, была ловушкой, в которую австрийское правительство попало. не понимая, что создаёт для России повод объявить всеобщую мобилизацию и вступить в войну, представив, таким образом, Австрию и Германию злонамеренными поджигателями большого мирового конфликта (47).

Армия Франца-Иосифа изготовилась к атаке на Сербию, Вильгельм был вне себя от радости — не думая о возможных последствиях. После ещё одного раунда чисто формальных дипломатических телодвижений между Лондоном, Берлином, Парижем и Санкт-Петербургом австро-венгерская армия 28 июля подвергла бомбардировке Белград. Война началась.

Россия, тайно подстрекаемая Францией, обещавшей всестороннюю помощь и поддержку (48), начала мобилизацию, подтягивая войска к западной границе, а германские генералы ждали лишь зелёного света от кайзера, чтобы начать наступление по плану Шлиффена. Пурталес, германский посол в Санкт-Петербурге, сломя голову примчался в министерство иностранных дел и попросил министра Сазонова отменить мобилизацию. Он повторил свою просьбу трижды. Когда русский министр в третий раз отклонил эту просьбу, Пурталес дрожащей рукой протянул Сазонову ноту германского правительства об объявлении войны. Это случилось 1 августа.

Получив из России известие о концентрации войск на границе, Вильгельм в какой-то степени пробудился от спячки и признал серьёзность сложившейся ситуации:

Таким образом, тупость и неуклюжесть союзника превратились в капкан. Итак, пресловутое окружение Германии стало наконец свершившимся фактом… Ловушка неожиданно захлопнулась над нашими головами, а чисто антигерманская политика, каковую Англия столь издевательски проводила по всему миру, одержала весьма убедительную победу, которую мы оказались неспособными и бессильными предотвратить, ибо Англия, невзирая на все наши усилия, заманила нас в расставленные сети, пользуясь нашей верностью союзу с Австрией, решив удушить наше политическое и экономическое существование. Великолепное, блистательное достижение, которым склонны восхищаться даже те, для кого оно означает катастрофу (49).

Это действительно была катастрофа, и винить в ней Германия могла только саму себя.

Когда разразилась война, Распутин бормотал: «Нет звёзд на небе… океан слёз… наша отчизна никогда не переживала такого мученичества, какое ожидает нас теперь… Россия захлебнётся в своей собственной крови» (50).

Совершив ещё один театральный жест, Британия — пока Германия готовилась к наступлению на Западном фронте — прибегла к последней уловке, обратившись к противникам с мирными предложениями, объявив, что готова гарантировать свой нейтралитет и удержать Францию от помощи России в назревающем русско-германском конфликте, если Германия воздержится от нападения на Францию. Этот хитрый подвох, который Вильгельм с дьявольским упорством старался считать английским одобрением своего вторжения в Россию, едва не заставил и без того потрясённого Гельмута фон Мольтке прекратить наступление: германская мобилизация была завершена, армии готовы к броску, настаивал начальник генерального штаба.

Поддавшись давлению генерала, германское правительство выдвинуло к Франции ответное требование: ни много ни мало, как передать Германии две французские крепости — Туль и Верден — в качестве гарантии французского нейтралитета. Естественно, Франция отвергла такое предложение. 3 августа Германия объявила войн)7 Франции. Попадая из одной волчьей ямы в другую, Германия предстала перед всем миром в обличье кровожадного агрессора. Абель Ферри, заместитель министра иностранных дел Франции, писал в своём дневнике: «Паутина сплетена, и Германия запутывается в ней, как большая жужжащая муха» (51).

Наконец, так как наступил её черед, Британия завершила круг: понимая, что фон Мольтке готов бросить стрелков Людендорфа в Бельгию, британское правительство торжественно объявило, что не может допустить нарушения бельгийского нейтралитета; после этого последовали заклинания о безусловной приверженности миру и публике было бесстыдно объявлено, что у Британии нет и не было никаких секретных договоров ни с Францией, ни с Россией (52).

Когда план Шлиффена был приведён в исполнение и армии рейха вступили во Фландрию, Британия направила Германии ультиматум, который, как прекрасно понимали в Лондоне, немцы просто проигнорируют; но чтобы избежать сюрпризов (срок ультиматума истекал в полночь), британский кабинет, пользуясь разницей во времени между Лондоном и Берлином, сократил ожидание на один час.

Сидя вокруг большого круглого стола, покрытого зелёной скатертью, министры украдкой с нетерпением поглядывали на часы, ожидая, когда стрелки покажут 11.00. Двадцать минут спустя в кабинет вошёл Уинстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства, и объявил коллегам, что телеграмма, в которой королевскому флоту предписывается начать операции, направлена во всё военные порты империи (53).

А где застало лето 1914 года Адольфа Гитлера? Бывший в свои двадцать пять лет ветераном венских ночлежек, один из многих буржуазных неудачников, молодой Гитлер — с глубоким чувством освобождения и надежды — вступил в баварский полк в чине рядового. Человек, идущий добровольно в армию,— несчастливый человек, сказал Пастернак:

Через несколько дней я надел мундир, который не снимал потом в течение почти шести лет. Для меня, как и для каждого немца, начиналось величайшее и незабываемое время моей молодости. В сравнении с событиями этой титанической борьбы прошлое представлялось мне мелким и никчемным (54).

Гитлеру пришлось воевать на Западном фронте, где он заслужил несколько наград за храбрость.

Германский марш через Бельгию и первые столкновения с французами, потерявшими менее чем за две недели 300 тысяч человек, были чрезвычайно успешными для немцев. Победа казалась обеспеченной. До Парижа оставалось тридцать миль. Но потом план Шлиффена начал давать сбои. Мольтке, полагая, что победа у него в руках, отправил на Восточный фронт два корпуса, так как «русские,— объяснял он в своих мемуарах годом позже,— оказались способными вторгнуться в Восточную Пруссию скорее, чем мы рассчитывали, и до того, как мы успеем одержать решительную победу над англо-французскими армиями». В заключение фон Мольтке написал: «Я признаю, что это было ошибкой, за которую нам пришлось расплачиваться на Марне» (55).

Что в действительности произошло во время наступления на реке Марне, в ходе которого, как утверждали, фон Мольтке потерял разум и было нарушено сообщение и согласованность действий между несколькими корпусами безупречной во всём остальном немецкой военной машины, остаётся тайной. Но по той или иной причине Германия встретила ошеломляющее, оказавшееся неожиданно очень сильным сопротивление противника, столкнувшись с невозможностью — в условиях современной индустриальной войны — выполнить план Шлиффена так быстро, как рассчитывали.

Германское продвижение на Западе остановилось, и в течение следующих нескольких месяцев французы пытались вытеснить немцев с их позиций. Ни одна сторона не могла сдвинуться с места из-за встречного огня противника. Череда бесплодных попыток обойти фронт с флангов привела лишь к его растягиванию от Ла-Манша до Швейцарии. Несмотря на миллионные потери, эта линия, протянувшаяся от моря до гор по прекрасному лицу Франции, оставалась почти неизменной на протяжении более трёх лет (56).

Зажатая между клином окопной войны на Западе и удушающей морской блокадой — которой Британия окружила рейх, включая в нарушение международных конвенций даже выходы в нейтральные воды — Германия тем не менее изо всех сил пыталась вырваться. Но ни германское сопротивление на сухопутном фронте, ни неограниченная подводная война не смогли ослабить осаду.

Что же касается Восточного фронта, то в конце лёта 1914 года дела здесь шли не блестяще — фронт был прорван.

Генерал Гинденбург был «отставным офицером, чьим основным занятием было сидение за мраморным столиком уличного кафе в Гамбурге, где он брызгал пивом на стол и любовался образовавшимися лужицами». «К удивлению молодых немецких офицеров, считавших его выжившим из ума стариком, он объяснил им, что лужицы — это Мазурские болота, в которых он намерен утопить врага, если ему посчастливится командовать в том районе армией» (57). Когда началась война, он изъявил желание служить в армии, но получил отказ. Но всё же ему повезло, когда ставка верховного командования внезапно призвала его на службу, учитывая его глубокое знание территории, на которой сейчас шли бои с русскими.

Гинденбург быстро изменил ход военных действий в пользу немцев; вместе с Людендорфом, которого Мольтке отправил из Бельгии в Восточную Пруссию (ныне северо-восточная Польша), чтобы способствовать немецкому контрнаступлению, он 8-15 сентября перенёс сражение в район Мазурских болот, и последние этапы битвы происходили уже на русской территории.

Каким генералам — немецким или русским (первым в связи с их прозорливостью, вторым в связи с их некомпетентностью) — следует приписать честь этой победы (56), совершенно не важно, в свете несомненных немецких успехов на Восточном фронте в течение всего 1915 года. Хотя фронт окончательно не рухнул, немецкое наступление так сильно встревожило русских, что царь Николай II принял на себя обязанности верховного главнокомандующего вооружёнными силами.

Немцы были весьма польщены таким паническим решением.

В июне 1916 года русский генерал Брусилов, ставший героем после разгрома австро-венгерских армий в Галиции в начале войны, предпринял наступление на запад от румынской границы. На этот раз это тоже было массированное наступление на австро-германские силы. После трёх месяцев жестоких боёв исход сражения окончательно решён не был, однако потери были неслыханными: австрийцы и немцы потеряли 600 тыс. человек, русские — больше 1 миллиона.

Призвание Ленина

В 1916 году русские правители, внезапно опомнившись, задали себе простой вопрос: какую выгоду они от всего этого получат? Какая польза от вражды с Германией? Не в том ли только она состоит, что России удастся преподать Австро-Венгрии урок, вытеснив её с восточноевропейских и балканских рубежей, контроль над которыми Австрия и Россия издавна оспаривали друг у друга? Стоило ли добиваться этого такой ценой?

Британия могла утверждать, что сражается за империю, Франция — за свою честь, Германия — за выживание, но что может сказать Россия в оправдание такого немыслимого холокоста? В Лондоне уже давно предвидели и опасались, что эти мрачные мысли начнут обуревать русских довольно скоро; в качестве приманки британцы пообещали царю отдать России после войны Константинополь и проливы (которые, впрочем, для этого надо было отобрать у Турции) — правда, в Петербурге также быстро заподозрили, что это не более чем пустые посулы, как оно в действительности и оказалось.

1916 год — несмотря на людские потери и возобновившиеся волнения и беспорядки в тылу (на фоне голода и усилившейся политической агитации) — не стал годом катастрофических неудач русской армии; по этой причине Россия — с позиции своей пока сохранённой силы — могла начать с Германией переговоры о сепаратном мире. Распутин явно хотел мира, а раз так, то мира хотела и царица, которая в отсутствие супруга, находившегося на фронте, занималась внутренними делами России.

По стране начали циркулировать упорные слухи, что Александра, будучи «немкой» (её мать Алиса была дочерью королёвы Виктории и супругой герцога гессенского Людвига IV), ведёт тайные переговоры с немцами, чтобы сдать Россию врагу. «Долой немку! — кричали толпы (59). Но царица была втянута в совершенно иные дела. «Вполне вероятно, что она [Александра] стала послушным орудием в руках людей, которые желали бы заключить с Германией сепаратный мир» (60), и Британия надёжно позаботилась о том, чтобы такие «люди» немедленно прекратили свою деятельность.

В декабре 1916 года группа заговорщиков — повесы голубых кровей и бюрократы с сомнительной репутацией — заманила Распутина на пирушку с танцами, песнями и увеселениями. В самый разгар веселья целитель хлебнул отравленного питья, яда в котором хватило бы на то, чтобы отравить насмерть целый полк. Прежде чем оставшийся невредимым Распутин успел вернуться к развлечениям, отпрыск одного из самых влиятельных аристократических семейств князь Феликс Юсупов принялся стрелять в целителя из револьвера, резать ножом и бить. Он делал это с яростью, приведшей в оцепенение даже его сообщников. После этого тело ещё дышащего Распутина бросили в ледяную воду канала. Юсупов — трансвестит с двенадцатилетнего возраста, завсегдатай публичных домов, дерзкий и неразборчивый развратник — к 1916 году убедился в том, что своими магнетическими способностями Распутин оказывает пагубное влияние на царицу, что может привести Россию к гибели.

1 февраля 1916 года «Дэйли мейл» присоединила свой голос к ликующим воплям российской толпы, радовавшейся смерти колдуна (61).

Незадолго до смерти Распутин пророчествовал Романовым: «Если я умру или вы меня оставите, то потеряете за полгода и сына и трон» (62).

Теперь о военных долгах: в 1916-1917 годах Россия была должна Британии сумму, равнявшуюся приблизительно трети годового дохода Российской империи (63), и это было больше того, что Британия была должна Соединённым Штатам. Франции Россия была должна приблизительно в два раза меньше, чем Британии. Нетрудно понять, какая сторона грела руки на русских бедствиях — такой стороной была Британия. Но к тому времени вопрос об участии России в войне решал не царь и даже не Распутин: приказы исходили из британского казначейства (64). В России тогда говорили, что «Англия и Франция готовы воевать до последнего русского солдата» (65).

12 января 1917 года лорд Джордж Бьюкенен, британский посол в Петербурге, был принят царём, который проинформировал дипломата о том, что вскоре ожидаются «последние, решающие мирные переговоры». Бьюкенен на это возразил, что России следует действовать в унисон с британским правительством и ввести в состав кабинета министров «умеренных левых», чтобы убить этим сразу двух зайцев: сгладить народное недовольство и усмирить волнения и продолжить наступление на Германию. Царь, очевидно, не понял намёка и продолжал упорствовать в своём намерении искать мира с Вильгельмом. Скрывая угрозу, Бьюкенен вскользь упомянул о возможности революции, а также намекнул на то, что за неделю знал о готовившемся на Распутина покушении. Николай не внял предупреждению (66). Подобно своим германским коллегам, он не представлял себе, насколько велика решимость Британии ни под каким видом не допустить диалога между Россией и Германией.

Британский посол в России оказался ключевой фигурой в комбинации, предусматривавшей свержение цар51, если у него не хватит решимости продолжать борьбу с Германией… Для этой цели он собрал группу из преуспевающих банкиров, либеральных капиталистов и недовольных аристократов (67).

Спустя месяц после беседы царя с Бьюкененом российскую столицу потрясла волна стачек: возмущение переросло в знаменитую Февральскую революцию. Когда она разразилась, Бьюкенена не было в посольстве, он был в отпуске. Вдали от беспорядков, к разжиганию которых имел самое непосредственное отношение.

Британский военный кабинет не был ни в малейшей степени напуган возможной перспективой переброски семидесяти немецких дивизий на Западный фронт; напротив, британцы с глубоким удовлетворением восприняли весть о революции: Ллойд Джордж, премьер-министр, воскликнул: «Одна из целей Англии достигнута!» Подобным же образом, вполне разделяя радужные ожидания англичан, президент США Вудро Вильсон, выступая 2 апреля 1917 года с обращением к конгрессу, говоря об отречении царя, объявил о «тех удивительных и благоприятных событиях в России», где наконец была свергнута автократия (68).

Это был настоящий абсурд: в самый разгар беспрецедентной невиданной мировой войны, общества союзных стран должны были поверить в то, что их правители беспокоятся о степени демократизации России больше, чем о риске потерять русского союзника! Публике, однако, следовало бы понять, что англо-американские клубы больше всего на свете боялись русско-германского мира и что именно происшедшее способно .предотвратить пагубное перемирие и обеспечить продолжение войны. Но либеральная пресса не собиралась просвещать публику на этот счёт. На счастье клубов, в 1917 году евразийское объятие так и не родилось, Россия и Германия остались противниками.

Свержение царя было немалым достижением. Но в действительности это должно было стать лишь частью куда более широкого плана, ради выполнения которого по ту сторону русско-германской границы (точнее было бы сказать, «линии раздела») проводилась параллельная миссия, опиравшаяся на сеть, связывавшую Берлин со скандинавскими столицами. Нашлись и другие исключительно способные и старательные люди, которые не покладая рук действовали против евразийской общности. Руководитель этих людей, Александр Израилевич Гельфанд (1867-1924), больше известный по кличке Парвус, начал свои авантюрные похождения с того, что вступил в ряды революционеров. Из Одессы, его родного русского города, Парвуса, естественно, потянуло туда, где говорили по-немецки. Получив степень доктора экономики в Базельском университете, Парвус начал активно заниматься политикой на стороне немецких социалистов. Приблизительно к 1910 году у Парвуса окончательно исчезли последние иллюзии относительно организованного бессилия социализма, и, поссорившись с элитой немецких левых, он исчезает из общественной жизни. Скромно и незаметно он покидает Берлин… и выныривает из небытия в Стамбуле, превратившись в богатого экстравагантного коммерсанта с большими склонностями и способностями к международным интригам.

Едва ли стоит сомневаться в том, что Гельфанд — этот энергичный, но разочарованный в прежних идеалах полиглот, отлично знакомый со всем спектром социалистической агитации и к тому же обладающий бойким пером и экономическим чутьем — мог остаться в стороне от какой-нибудь «сети». Но кроме краткого упоминания о германском министре Брокдорф-Ранцау как о какой-то, впрочем, неопределённой «силе, стоявшей за спиной Гельфанда» (см. ниже), мы не располагаем никакими историческими документами, которые позволили бы нам точно определить контуры такой организации.

Когда началась война, Гельфанд приступил к активной работе. В Стамбуле он сумел гарантировать поставки вооружения и военных материалов правительству младотурок, чем немало способствовал вступлению Турции в войну на стороне Германии. После этого, когда у России начались неудачи на фронте и державы Антанты стали опасаться, что царь откажется от продолжения войны, Гельфанд был выбран для секретной и в высшей степени ответственной миссии в Германии.

Без больших усилий он сумел завязать знакомства среди высшего руководства германского министерства иностранных дел. Вот что Гельфанд предложил немцам: пусть джентльмены с Вильгельмштрассе финансируют и обеспечивают создание дестабилизирующего движения в России, которое сможет свергнуть царский режим и заключить сепаратный мир с рейхом. При поверхностном взгляде может показаться, что это была ещё одна вариация на тему евразийского сотрудничества. Но мотивы и намерения были совершенно иными, если не противоположными.

Позже Парвус утверждал, что целью его махинаций в Германии было раздувание революционного пожара в России, который, как многие рассчитывали, перекинется на Германию, а затем и на всю Европу ради того, чтобы сбылась давно вынашиваемая левыми мечта — образование всемирного социалистического союза. Трудно сказать, насколько искренними были эти высказывания Парвуса. С другой стороны, германские дипломаты были убеждены, что именно они определяют правила и исход игры; естественно, им не было никакого дела до революционных экспериментов — они желали лишь «использовать» «красную» парвусовскую сеть коммунистического агитпропа в качестве «средства оказания давления на царя и для того, чтобы ускорить дипломатические переговоры» (69).

Но именно эти ожидаемые переговоры между Германской и Российской империями и должен был саботировать Парвус. До самого последнего этапа борьбы большевиков за власть в России главной задачей Гельфанда было так направлять поведение немцев, чтобы рухнули последние шансы на прямые контакты с царской империей. Пока наёмные убийцы Распутина и британский посол Бьюкенен, поддержанные командой профессиональных разведчиков, сжигали мосты, наводимые из России в Германию, Парвус и другие занимались тем же в отношении мостов, которые немцы пытались навести между Берлином и Петербургом. Стоявшая перед Парвусом задача облегчалась граничившей с беспомощностью наивностью его германского контрагента из министерства иностранных дел — германского посла в Копенгагене графа Брокдорф-Ранцау.

Датская столица наряду со Стокгольмом была избрана Парвусом в качестве промежуточной базы, откуда плелась завязавшаяся между Берлином и Россией интрига. Отсюда Гельфанд управлял активной и весьма доходной экспортно-импортной компанией, возглавлял научно-исследовательский институт и издавал информационные бюллетени — всё это было надёжным прикрытием его шпионской деятельности. Подобно большинству олдерменов рейха, граф Брокдорф-Ранцау воплощал в себе смесь покровительственного добродушия и провинциальной самонадеянности — короче, он являл собой превосходный образец просто-таки отчаянной немецкой политической близорукости. Он оставил потомству запись тех мыслей, что обуревали его, когда он попал в силки, расставленные для него Парвусом:

Вероятно, это может показаться рискованным — использовать силы, стоящие за Гельфандом, но определённо было признанием нашей слабости отказаться от их услуг из страха, что мы окажемся неспособными управлять ими… Те, кто не понимает знамений нашего времени, никогда не поймёт пути, по которому мы идём, и не сможет оценить, что поставлено на карту этим движением (70).

Но, как видно, сам он меньше других понимал знамения времени. Из приведённого важного отрывка видно, что ни Брокдорф, ни германское министерство иностранных дел не обладали способностью понять, что это за «силы, стоящие за спиной Гельфанда», и этот факт, естественно, вызывал тревогу у Брокдорфа. Учитывая ставки этой грандиозной игры, глубина такого пробела была, с немецкой точки зрения, абсолютно недопустимой. Но, упрямо не желая оценить степень опасности и поощряемый своим начальством, Брокдорф упорствовал, убеждённый, что именно он определяет правила и исход игры. Немецкий дипломат, видимо, плохо сознавал, что, поддавшись соблазнительным чарам неутомимого Парвуса, он — объективно — развязал руки загадочным «силам», на которые опирался Гельфанд, позволив им сорвать спасительные (для Германии) мирные переговоры с Россией и тем самым ускорить падение и развал имперских учреждений Германии.

Смысл составленного в 1915 году Парвусом меморандума, направленного Брокдорфу и министерству иностранных дел, был однозначным и недвусмысленным: царская Россия является непримиримым врагом рейха. Парвус убеждал немцев в том, что если они подпишут договор с Николаем, то это, скорее всего, приведёт к формированию в России реакционного правительства, которое, опираясь на силу освобождённой от ведения боевых действий армии, сможет снова обратиться против рейха, обойдя достигнутые соглашения. Единственная партия, на которую могут ставить сейчас немцы, настаивал Парвус, это партия большевиков, решительно настроенная, хотя и немногочисленная группа, искренне стремящаяся к миру и непримиримо враждебная царю Николаю. Имя лидера этой группы — Ленин. Брокдорф попался на крючок правдоподобия этой насквозь лживой аргументации (71).

Германия начала платить в 1915 году. За два года рейх, как полагают, потратил девять тонн золота на подрывную деятельность против царя (72). Парвус обеспечивал деловое прикрытие финансовых операций и банковские связи для передачи сумм, которые шли на создание революционных вооружённых отрядов и создание мощного пропагандистского аппарата. «Правда» была печатным органом, созданным на немецкие деньги. Жертвуя столь щедрые дары, немцы с нетерпением ожидали результатов, но дело так и не сдвинулось с мёртвой точки. Парвус успокаивал господ, уверяя их, что вложения не пропадут даром. Он обещал, что великие потрясения начнутся 9 января 1916 года; «организация», клятвенно уверял немцев Парвус, планирует проведение всеобщей забастовки в одиннадцатую годовщину Кровавого воскресенья.

9 января чиновники царского режима без особой тревоги зарегистрировали несколько актов саботажа, небольшие беспорядки, потопление военного корабля и мелкий ущерб, вызванный немногочисленными рабочими демонстрациями. Всё эти выступления были без особого труда подавлены силами полиции. Германский министр иностранных дел фон Ягов не скрывал своего раздражения, у некоторых других, наиболее бдительных чиновников министерства стали крепнуть подозрения в надувательстве, и они просили своего шефа прекратить интриги с Парвусом. Но Брокдорф с жаром возражал, свидетельствуя в его пользу, и высшие чины армии решили пока не сбрасывать со счётов большевистский козырь: германские генералы, несмотря ни на что, продолжали грезить насильственным миром с крупными аннексиями на Востоке — житницами Украины, морским побережьем Прибалтики, не говоря уже о возмещении убытков золотом.

В то время было, однако, очевидно, что вопреки тенденциозным утверждениям Парвуса царская Россия, невзирая на бесчисленные слабости — крупный внешний долг, промышленная

отсталость, нищее сельское хозяйство и неслыханное моральное и физическое убожество городских низов,— пока ещё не была банкротом, гнилым яблоком, готовым разложиться и упасть. Напротив, это был достаточно мощный экономически организм с огромным валовым промышленным потенциалом и страной, вывоз пшеницы из России составлял треть всего мирового экспорта зерновых (73).

Тем не менее немцы, ослеплённые своей алчностью, решили ждать и ждали до тех пор, пока на Востоке не прозвучал февральский сигнал — всего через два месяца после убийства Распутина.

Февральская революция 1917 года не имела никакого отношения к немецким проискам и ещё меньше того была делом рук большевиков. Ленин, когда разразилась революция, словно лев, запертый в клетке, безвыездно сидел в Швейцарии, а Троцкий — ещё одно действующее лицо описываемых нами событий и один из творцов ноябрьского переворота, занимался в это время пламенной пропагандой на Манхэттене. Этот последний — согласно нескольким свидетельствам — в своей обширной истории революции много места уделил якобы спонтанности (безымянности) февральского восстания, каковое он в своей трактовке представил как истинно пролетарскую прелюдию грядущего прихода большевиков (74). На деле же всё было совершенно по-иному.

В феврале 1917 года, когда на улицы снова вышли протестующие толпы, семь ведущих генералов и часть войск столичного гарнизона отказались подчиняться царю, который, лишившись военной власти, был de facto принуждён к отречению (75). После этого, возглавив протестующие массы, мятежные офицеры направились в Думу — суррогатный российский государственный совет, где они формально передали «революционную» волю народных масс буржуазным депутатам, то есть, иными словами, либеральным заговорщикам (агентам Бьюкенена), с которыми они (мятежные военные) тайно сговорились.

Либералы, в свою очередь, были готовы передать власть брату Николая, великому князю Михаилу. Но великий князь не пожелал участвовать в этой низкопробной коронации и отказался от власти. Таким образом, либералы были вынуждены взять на себя бремя власти и командования. Не было никакого парадокса (вопреки утверждениям Троцкого) в таком вырождении одряхлевшей власти — когда власть ускользнула от масс и вернулась к аристократам с помощью военщины и попустительствующей ей буржуазии. В действительности Февральская революция была всего лишь противозаконным путчем, призванным удержать русские армии на Восточном фронте под эгидой конституционного регента. Но поскольку великий князь отказался поддержать заговорщиков, то всё их дело повисло над расширявшейся трещиной весьма неудобного спаривания буржуазии с социалистическими лидерами. Равновесие было, мягко выражаясь, весьма непрочным.

По прошествии короткого времени из мятежной Думы было образовано ядро новой российской исполнительной власти — Временное правительство. Этому правительству весьма странным образом противостоял как бы дополнявший его воскресший Совет, к которому примкнуло разношёрстное братство русских революционеров: у большевиков чесались руки — они стремились возглавить Совет и поставить его под свой контроль.

И вот наконец настал момент нанести последний, мастерский штрих плана Парвуса: в апреле 1917 года, по соглашению с германским правительством, он обеспечивает проезд Ленина в запломбированном вагоне через Германию из Швейцарии в Финляндию, а оттуда в Петербург.

Едва успев сойти с поезда, Ленин провозгласил «Апрельские тезисы» (программу большевиков): мир без аннексий; никакой парламентской республики; республика Советов; конфискация всех частных земельных владений и организация «образцовых ферм»; учреждение единого и единственного государственного банка, подконтрольного Советам.

Лёнин вернулся с немецкой помощью и на немецкие деньги — то есть совершил акт государственной измены. Вернулся в Россию и меньшевик Плеханов — этот под охраной британских миноносцев (76). Троцкий, имевший на руках американский паспорт, был схвачен на борту норвежского морского лайнера и задержан в Галифаксе канадскими военно-морскими властями

по вполне оправданному подозрению в измене и подрывной деятельности (то есть в участии в заговоре против нового Времённого правительства России, воюющего члена Антанты). Неожиданно, по приказу из Лондона, Троцкого освобождают и в мае

позволяют присоединиться к его товарищам в российской столице (77).

Можно допустить, что это была самая деликатная часть исполнения британского плана великой осады и удушения Германии. С 1914 года царский режим оказался ненадёжным и слишком слабым партнёром для того, чтобы выполнять британские директивы. Перед лицом страшной (для Британии) перспективы сепаратного мира России с Германией царь был успешно устранен со сцены. Таковы были движущие силы Февральской революции. Устранив царя, Британия разработала три возможных сценария развития событий и соответственно своих действий:

1. Продолжение февральского сценария. Согласно его первоначальной архитектуре, план предусматривал создание либерального кабинета, поддержанного Советом (своего рода парламентом) и связанного формальным подчинением царствующему дом); Февральский эксперимент был задуман для введения в России такого же института власти, как в Британии,—то есть конституционной монархии. Очевидно, что такая искусственная трансплантация была нереалистичной, но сам ход, предусматривавший привоз в Россию таких настроенных продолжать войну марксистов, как Плеханов и другие меньшевики, которые могли узаконить в Совете и придать в его глазах легитимность военным усилиям кабинета и сохранение царствующего идола в фигуре Романова, не был лишён блеска и привлекательности. Действительно, союзные державы, начиная с Соединённых Штатов, уже 9 марта быстро укрепили авторитет Временного правительства его официальным дипломатическим признанием. Теперь оставалось посмотреть, сможет ли Временное правительство, даже лишённое имперских галунов из-за отказа великого князя Михаила взойти на трон, консолидировать народ и заставить его продолжать войну.

2. Если же Временное правительство потерпит неудачу, то можно будет разыграть большевистскую карту, за которую Британия могла равным образом благодарить как Парвуса, так и алчность и самовлюблённость германских правителей; возникла возможность наблюдать попытку социального эксперимента на неизведанной почве, ибо никто, несмотря на обнародование «Апрельских тезисов», не мог точно предвидеть, какой режим в реальности установят Ленин и его соратники, если придут к власти.

Этот второй вариант развития событий таил в себе большую степень риска, так как большевики клялись вывести Россию из войны. Однако преимуществом захвата ими власти была врожденная ненависть к немецкому династическому духу — насквозь капиталистическому и империалистическому.

Полковник Хауз, личный советник президента США Вильсона, всегда из прагматических соображений поддерживавший большевизм, в конце 1917 года весьма рационально обосновал необходимость тайной поддержки Западом этого во всех отношениях отвратительного (для западного либерализма) большевистского коммунизма:

Очень часто упускают из вида тот факт, что русская революция, вдохновляемая якобы ненавистью к автократии, несёт с собой… серьёзную угрозу для немецкого господства: [например], антикапиталистическая направленность революции с равной — а скорее с большей — силой коснётся именно германского капитализма… (78)

Несмотря на то что ленинцы собирались заключить мир с 1ер-манией для того, чтобы получить с фронта массу крестьян и рабочих — так, во всяком случае, рассуждали британцы,— имперская Германия и большевистская Россия едва ли сольются в тесном союзе. «Договор ничего не значит,— скажет своим соратникам Ленин после заключения мира с немцами в марте 1918 года,— гак как не может быть никакого права и справедливости в отношениях с классовым врагом» (79).

В ближайшие годы можно было надеяться путём финансовых манипуляций — особенно в плане военной помощи и дипломатическими манёврами натравить огромное коммунистическое государство на германский рейх; этот путь был чреват смертельной опасностью, но риск был в целом оправданным.

3. Можно было также ожидать, что в случае падения Временного правительства коалиция белых — монархисты и контрреволюционные генералы — развяжут в стране гражданскую войну и усмирят страну. Облегчённое духовным и классовым родством сближение одинаково настроенных белых генералов и генералов рейхсвера со временем должно было вылиться в тесный союз.

Из трёх возможных вариантов последний был для Британии наименее желательным. Если бы он осуществился на деле, то у морских держав не оставалось бы иного выхода, кроме попытки подкупить белых, удержав их от сближения с немцами, а это было чревато гораздо большим риском, чем приход к власти большевиков.

В течение восьми месяцев своего существования Временное правительство издало множество законов, но успехов добилось весьма скромных. Роль первого министра взял на себя Керенский — популист, в прошлом адвокат. Став во главе кабинета, он ринулся на фронт воодушевлять дрогнувшую духом армию. В июне русская армия, словно очнувшись от спячки, совершила последнее наступление на австрийские войска, которые немедленно получили подкрепление в виде нескольких немецких дивизий. При виде немецкой серой формы русские обратились в бегство. В июле большевики подняли путч. Временное правительство отреагировало на него весьма жёстко. Ленину пришлось бежать в Финляндию (имеется в виду шалаш в Разливе.— Примеч. ред.), а Троцкий и другие коммунистические главари оказались за решёткой. Осведомлённый о махинациях Парвуса, Керенский собирался привлечь ленинскую клику к суду по обвинению в государственной измене и заговоре как «немецких агентов», но поскольку во многих местах России зашевелились белые контрреволюционеры (оставшиеся верными царю монархисты), он удержался от преследования большевиков и выпустил их из тюрем. Логика отчаяния заставила Керенского вообразить, что он сможет использовать красных агитаторов как союзников в борьбе с монархической контрреволюцией.

Между тем морские державы решили, что настало время сменить программу действий и перейти ко второму (большевистскому) варианту Германия и «силы, стоявшие за Гельфандом», платили им на Западе, и есть убедительные доказательства того, что Уолл-стрит им платил на Востоке: скрываясь за гуманитарным фасадом «Военного Совета Красного Креста», американские капиталисты переводили значительные суммы на поддержку русской революции. Организация Дж. П. Моргана и круги, связанные с Федеральным резервным комитетом Ныо-Йорка, представляли Совет, плативший Керенскому после мая 1917 года, а потом, если верить статье в газете «Вашингтон пост» (2 февраля 1918 года), начали платить большевикам (80). В сентябре 1917 года британский посол в России Бьюкенен доложил своему правительству, что одни только большевики «выступают с отчётливо определённой политической программой и представляют собой компактное и хорошо организованное меньшинство… Если у правительства не хватит сил подавить большевиков и оно лишится поддержки в Советах, то единственной альтернативой станет большевистское правительство» (81).

Месяцем позже большевики — маргинальное движение, не пользовавшееся никакой народной поддержкой и составлявшие «какую-то треть социалистических партий» (82), — без единого выстрела захватили власть.

В тот день, когда произошла революция, по Невскому проспекту, как обычно, гуляли хорошо одетые люди и, смеясь, говорили, что власть большевиков не продержится и трёх дней. Богатые люди, проезжая в экипажах, бранили солдат, а те, «вяло оправдываясь, смущённо улыбались в ответ» (83).

Впереди были пять лет опустошительной гражданской войны.

В марте 1918 года большевистская Россия подписала в Бресте тяжёлый и унизительный мир с германскими генералами. Уступая жадности немцев, Россия пожертвовала Украиной и Прибалтикой, а также согласилась выплачивать репарации золотом. На Восточном фронте наступило затишье, и дивизии рейха можно было теперь без помех перебрасывать обратно во Францию… но морские державы не дремали.

Британцы, трезво взвешивая вероятности перечисленных выше сценариев, ждали развязки, не пуская течение событий на самотёк. Бреши на Западном фронте были заткнуты американской пехотой. Не было случайным совпадением, что Америка вступила в войну в апреле 1917 года, когда русский фронт дал трещину. «Важный факт заключается в том, что в апреле 1917 года Британия была близка к поражению, и на этом основании в войну вступили Соединённые Штаты» (84).

Американская интервенция на стороне британцев была произведена весьма умело. Американцы отказались выполнить требования немцев оказать давление на Британию, с тем чтобы последняя прекратила противоправную блокаду рейха. Своим отказом Америка не оставила Германии выбора — началась подводная война, официально объявленная 31 января 1917 года. Предполагаемые нападения подводных лодок на американские грузовые корабли, шедшие мощным потоком к берегам Европы и поставлявшие огромные количества оружия и военного снаряжения воюющим союзникам, явились подходящим предлогом для разрыва дипломатических отношений с германским рейхом и в конце концов к объявлению войны. Задолго до этого был преднамеренно создан предлог, casus belli (для возбуждения массового патриотизма) — потопление британского лайнера «Лузитания», который попросту подставили под удар немецкой субмарины в мае 1915 года (85).

Германии удалось в течение двух лет (с 1915-го по 1917 год) оттягивать вступление Америки в войну. Подводные лодки прекратили бесчинствовать, были выплачены репарации и принесены извинения, но (к 1917 году) время уже истекло (86).

Последовательность событий вкратце такова: 22 февраля в России начинается революция, царь отрёкся от престола 2 марта, приезд Ленина намечается на 27 марта, Троцкого арестовывают 1 апреля, 6 апреля президент Вильсон объявляет войну Германии, а 9 апреля Ленин прибывает в Россию; Троцкий появляется в Петербурге 18 мая; командующий американскими экспедиционными силами генерал Першинг отплывает в Европу 29 мая 1917 года. 3 марта Россия и Германия подписывают перемирие, после чего подготовленные и укомплектованные американские воинские соединения начинают волнами (по 330 тысяч человек ежемесячно) высаживаться в Европе (87). К ноябрю 1918 года их численность превысила 2 миллиона солдат и офицеров (88).

Последние дни Америки: от республики к агрессивной империи

В последней четверти 1916 года союзники стали нуждаться не только в американских поставках, но и в американских финансах.

И наконец, в 1917 году произошло решающее событие — Британия, которая стояла на грани банкротства после первого натиска на центральный регион, начала постепенно передавать права верховного военного командования великой осадой более выносливому и более свежему — в военном и экономическом отношении — исполину, Соединённым Штатам Америки. Это было сделано с полным пониманием того, что Британия, как более опытный игрок, навсегда сохранит за собой исключительное право на участие в стратегическом руководстве осадой.

Приняв на себя эту ответственность и отправив войска на европейский театр военных действий, Америка вполне сознательно взяла на себя обязанности имперской державы. То была знаменательная и зловещая передача эстафеты от одной англоязычной островной державы к другой. Это решение кардинальным образом изменило лицо Америки, а со временем и лицо всего мира в целом.

Соединённые Штаты не были готовы взять на себя единоличную власть над морями, а следовательно, не могли допустить поражения Британии — притом что Америка ни в малейшей степени не доверяла Германии. Американская элита сплошь состояла из англофилов, а американское общество, ссудившее Британию миллионами долларов, смотрело на мир сквозь очки британской пропаганды: если бум инфляции и процветания, обусловленный огромными закупками Антантой военных материалов, обрушится из-за поражения союзников, то деньги. одолженные на Уолл-стрит, можно будет считать навсегда потерянными. Всё эти факторы требовали, чтобы США — под влиянием Британии — бросили вес своей имперской мощи на поля сражений в центральном регионе (89).

Дни великой конфедерации свободных городов в свободном государстве, почтения к образованным виргинским джентльменам, примирения с природой и пионерского духа общин, то есть всех американских ценностей, в большой мере предоставленных старой Европой и целым светом этой обители мира и покоя, безвозвратно остались в прошлом. Старые принципы были беспощадно и без всяких сожалений отброшены. Преднамеренная и показная жадность к обладанию избытком времени и пространства, безответственная тяга к агрессивному тщеславию — поздним признакам Британской империи — были усвоены Америкой, куплены ею ценой её юности. Настроение в Соединенных Штатах разительно и быстро переменилось.

В 1914 году 90 процентов американского народа было против вступления в войну (90); теперь же эта сдержанность уступила место неуёмной агрессивности: появились солдаты и восторженно встречавшая их толпа — вот что теперь нужно было Америке. Клубы позаботились о том, чтобы этот сдвиг в массовом сознании был скорым, и вызвать его можно было только одним орудием — страхом. Производство вооружений нарастало, а карательная экспедиция за океан готовилась на волне «народного страха перед внешней агрессией» (91). Пропитанная «духом партикуляризма:., и враждебностью противоборствующих политических группировок», Америка стала патриотичной (92). Теперь царил дух безусловной, горячей и простодушной любви «к своей стране», хотя это была не любовь, а заготовленный заранее призыв поражать «врага», где бы он ни находился и как бы ни прятался, любыми средствами и в любое время. Оказавшись на грёбне искусственно созданного коллективного помешательства, гражданин теперь видел себя и своих соотечественников жертвами заговоров, слухи о которых питали его доверчивость и воспитывали поклонение красно-бело-синему флагу «американской гордости» и «сияющему звёздами знамени» (93).

Начиная с 1917 года публику кормили фантастическими измышлениями, подаваемыми в форме газетных новостей.

Например, писали о том, что у немцев есть секретные орудийные батареи в США, готовые обстреливать Нью-Йорк и Вашингтон. Эти тревожные «новости» были инспирированы союзниками, начавшими фабриковать их в октябре 1914 года, и сообщения подобного рода начали фигурировать в разведывательных сводках, попадавших на стол президента… (94)

Помимо заклинаний о совпадении геополитических интересов, культурном родстве и угрозе немецкой подводной войны, помимо гигантских займов странам Антанты, было ещё одно средство заманить США в войну и заставить их нести часть её бремени в осуществлении великой осады. Этим средством стала Палестина.

Ведущие члены британского военного кабинета — премьер-министр Герберт Эсквит и военный министр граф Китченер не желали распылять наступательные силы на европейском театре ради военной авантюры на Среднем Востоке. Однако стойкие поборники имперского величия, воплощённые харизматической фигурой лорда Альфреда Милнера, бывшего колониального чиновника, сумели заставить коллективный олигархический разум изменить это решение, правда, иным способом (95).

В ноябре 1915 года члены так называемого «Детского сада» (клуба Милнера, известного также под названием «Круглый стол») поделились своими соображениями со страниц газеты «Манчестер гардиан». Речь шла о том, что «будущее Британии как «морской империи» целиком зависит от Палестины, каковая должна стать буферным государством, населённым патриотично настроенным народом» (96). Действительно, Палестина была «ключевым недостающим звеном», соединявшим разъединенные части Британской империи в единый континуум, протянувшийся от Атлантического до Тихого океана (97).

Если и поскольку Первая мировая война действительно представляла собой начало осады центрального региона, то группа Милнера решила, что будет вполне уместно воспользоваться представленной возможностью и вбить сразу два клина — по одному на каждом конце разделительной линии. Для этого Америка должна быть вовлечена в конфликт двояко — направить войска на евразийский север (против Германии) и развязать политическую кампанию своего сионистского лобби на средне-восточном юге (против арабов; см. карту на рис. 1). Несмотря на то что Эсквит и Китченер так далеко не смотрели, «Детский сад» отнюдь не был намерен упускать такую возможность.

Рука Провидения не заставила себя ждать. 6 июня 1916 года судно, на котором Китченер направлялся в Россию, подорвалось на мине (98). Уличённый в закулисных махинациях глава либеральной партии Эсквит был вынужден уйти в отставку, и 7 декабря 1916 года премьер-министром стал Дэвид Ллойд-Джордж. Участники «Круглого стола» немедленно получили в правительстве несколько высоких постов, а «мастер ложи» Милнер стал главным стратегом военного кабинета. Вскоре после этого британские войска высадились на Среднем Востоке, выступив против турок.

11 декабря 1917 года генерал сэр Эдмунд Алленби и его офицеры пешком вошли в Святой город Иерусалим через Яффские ворота (99).

В августе 1918 года первый акт великой северо-западной осады приблизился к развязке. После того как было отражено последнее большое наступление генерала Людендорфа, начатое весной 1918 года, союзникам, при поддержке прибывших американских дивизий, удалось оттеснить потрёпанных испанкой немцев назад, к «линии Гинденбурга». Германия поняла, что не может больше держаться. Она капитулировала, и в ноябре было подписано перемирие.

К августу 1918 года стало ясно, что Германия сделала всё возможное, но для победы этого оказалось мало. Блокада и высадка на континенте американских войск поставили германское руководство перед альтернативой: сдаться или ввергнуть страну в полный экономический и социальный хаос. Всё без исключения, во главе с аристократами из военного командования, выбрали капитуляцию… Оглядываясь назад и оценивая историю военных операций J 1ервой мировой войны, трудно отделаться от впечатления, что весь этот конфликт был большой осадной операцией, направленной против Германии (100).

Десяти миллионов убитых оказалось недостаточно для того, чтобы сломить страну и сделать её сателлитом морских дёржав. Германия не была разбита на своей территории. Для того чтобы Германия пережила окончательный крах и потерпела поражение внутри своих границ — то есть для осуществления второго, заключительного акта северо-западной осады (то есть Второй мировой войны) — британские правящие круги посвятили следующие двадцать лет проведению двойственной политики по отношению к поверженному рейху политики, представлявшей собой смесь санкций и прямых зарубежных инвестиций. В действительности за лицевой стороной этой коварной политики пряталось намерение клубов восстановить военный и экономический потенциал Германии, а за это время выявить и идентифицировать «нужный» тип политического руководства, способного «использовать» возрождённый и восстановленный германский рейх к выгоде Британии. Коротко говоря, схема предусматривала вооружение вчерашнего врага и его вовлечение в следующий конфликт, который должен был создать (1) повод к окончательному уничтожению Германии и (2) возможность захвата геополитических позиций Германии. Этому сложному клубку провокаций, состряпанных для инкубации нацистского фюрера Адольфа Гитлера, этого уникального «барабанщика» неузнаваемой, превращённой в восточную деспотию Германии, посвящена остальная часть настоящего повествования.