Глава XX «Ах, негодяй!»

По мнению одного беспристрастного наблюдателя, весной 1628 года положение Карла I как в Англии, так и за ее пределами постоянно ухудшалось. Становилось все более очевидным, что тяготы войны – или, точнее, трех войн: против Франции, против Испании и против германских католиков – выше сил Англии. Тем более что с самого начала правления, которому в марте пошел четвертый год, выразитель воли народа – парламент – открыто противился утверждению налогов, а набор солдат и матросов с каждым разом осуществлялся все с большим трудом.

Если бы это был не Карл I, а его советником был не Бекингем, из подобных обстоятельств сделали бы соответствующие выводы. Но характер главного адмирала, равно как и его господина, не позволял отступать. К их политике после неудачи на острове Ре вполне подошло бы выражение «бегство вперед». Впрочем, по мнению Карла I, неуспех был не столь велик, как его расписывали невежды и злопыхатели. «Я не скажу, что отступление – это большая удача, но я не скажу также, что оно столь уж разрушительно», – доверительно сообщил он в декабре 1627 года венецианскому послу. И добавил: «Король Франции решил погубить Ла-Рошель, а я решил помешать ему в этом. Самое лучшее – это возобновить военные действия и послать в Ла-Рошель двести тысяч человек»^{369}. Как только Стини вернулся в Лондон и снова стал участвовать в заседаниях Тайного совета, замаячили новые проекты.

Что касается новой экспедиции к Ла-Рошели, то Субиз, вернувшийся в Англию вместе с Бекингемом и несколькими представителями города, небезосновательно настаивал на том, что операцию надо проводить срочно, иначе рассчитывать на успех не придется. Ведь после отплытия англичан с Ре Ришелье с невероятной энергией повел осаду Ла-Рошели, оказавшейся в полном окружении. От моря она была отрезана полутора километровой дамбой, построенной в апреле, а также линией мощно вооруженных вражеских судов. Бекингем осознавал опасность дамбы, но ларошельцы заверили его, что дамбу можно взять штурмом и хорошо управляемый флот может войти в порт. В ожидании помощи осажденные жители Ла-Рошели страдали от голода. У них уже не оставалось другой надежды, кроме вмешательства братьев во Христе с другого берега Ла-Манша.

Но для этого – как всегда, как всегда… – требовались деньги. Финансовая бездна, в которой оказалось государство, продолжала углубляться. Заложив земли короны, вновь прибегнув к принудительному займу, выжимая пошлину «на тонны и фунты», Карл худо-бедно сумел собрать к концу 1627 года около 263 тысяч фунтов стерлингов, а долг составлял 319 тысяч фунтов. Более 7 тысяч 500 солдат и 4 тысячи матросов не получали жалованья. Босые и полураздетые, они бродили повсюду, сея ужас грабежами и нападениями, «достойными диких зверей». Волну протеста вызвало также навязанное правительством насильственное определение на постой.

Снаряжение нового флота также стоило очень дорого: 300 тысяч фунтов стерлингов, согласно подсчетам на конец 1627 года. Речь шла о вооружении восьмидесяти кораблей, наборе двух тысяч солдат и матросов, на пропитание которых требовалось по меньшей мере 4 тысячи фунтов стерлингов. От подобных цифр голова идет кругом, но для того, чтобы заставить главного адмирала и его «дорогого хозяина» отказаться от своей идеи, этого было мало. Принесли в жертву казначея морского ведомства сэра Джеймса Бэгга, который (по нечестности? по неопытности? – кто знает…) оказался не в состоянии отчитаться в использовании нескольких поступивших к нему сумм. В январе 1628 года его заменили капитаном Мейсоном, который, вступив в должность, сразу заявил: «Положение дел – как в чистилище, если не как в аду»^{370}.

В Тайном совете обсуждались разные варианты выхода из сложившейся ситуации, один нереальнее другого: девальвация денежных знаков, морской налог {ship money) на прибрежные графства, акцизы на потребление вина и пива. Юристы предупреждали о незаконности подобных мер, которые нельзя принять, пока не созван парламент. Бекингем, похоже, несколько утративший чувство реальности, отстаивал идею набора постоянной армии в 20 тысяч человек в Германии. Проект явно из области фантастики, но о нем стало известно, и Бекингема обвинили в желании установить военную диктатуру. Оплошность, за которую ему пришлось вскоре дорого заплатить.

Впрочем, в самой Германии дела шли из рук вон плохо. Последние английские войска под началом сэра Чарльза Моргана оказались окружены армией Тилли в городе Штаде в устье Эльбы и 27 апреля 1628 года сдались на почетных условиях. Что до грандиозных планов союза против Франции, которые Бекингем вынашивал до экспедиции на остров Ре, то они рассеялись как дым. Рассеял их Ришелье, в какой-то мере благодаря аресту английского агента Уолтера Монтегю и захвату его бумаг в Лотарингии (правда, ценой нарушения международного права; но кого останавливают подобные мелочи во время войны?). Ни Лотарингия, ни Савойя пальцем не пошевелили, чтобы вступиться за гугенотов Ла-Рошели. А герцог де Роган в Лангедоке топтался на месте, не сумев объединить французских протестантов.

Если король Карл неизменно оставался верен своему другу, то английское общество считало главного адмирала виновным во всех бедах. Впрочем, сам он, видимо, ни на минуту не сомневался в правоте своих действий. Враждебность, которая окружала его со всех сторон, казалась ему плодом коварства его врагов пуритан, то есть следствием пропаганды. Он был уверен, что прав. Карл I одобрял его замыслы, и он верил, что сумеет в свое время убедить народ.

Пока же не получающие жалованья моряки проклинали его имя. Несколько мятежников добрались до Лондона и угрожали взять штурмом его дом. Чтобы отогнать их, пришлось позвать стражу. То же настроение выказала толпа, когда Бекингем ехал 16 марта 1628 года на пир, даваемый лордом-мэром Лондона: его карету освистали, и страже пришлось охранять ее, дубася недовольных. Постоянно поступали жалобы жителей прибрежных графств на принудительное размещение солдат и матросов, напоминавшее скорее оккупацию земель противником. Все это были предзнаменования печального будущего. Но в то время, весной 1628 года, Бекингем и король мечтали только об одном: спасти Ла- Рошель.

А 1 февраля в жизни Стини произошло радостное событие, которое только укрепило его уверенность в благополучном будущем: его жена родила сына, которого, как и отца, назвали Джорджем. Впоследствии он стал вторым герцогом Бекингемом и продолжателем этого рода. Разумеется, крестным отцом был король [76].

К несчастью для планировавшейся экспедиции, в королевской казне не оставалось ни пенни. На этот раз члены Тайного совета не смогли найти никакого выхода: оставалось созвать новый парламент.

Наученный опытом двух предыдущих созывов, Карл I сомневался. Он понимал, сколь опасно будет открыть в Вестминстере общественную трибуну для критических выступлений. Он боялся этой неуправляемой ассамблеи, совсем недавно доказавшей, как трудно ее контролировать.

Вместе с тем, как ни странно, именно главный адмирал на одном из заседаний Совета стал на коленях молить государя созвать лордов и депутатов. С лордами проконсультировались, и они обещали, что против Бекингема не будет нового импичмента. И все-таки, несмотря на это, мольба герцога о созыве нового парламента обескуражила наблюдателей. Проницательный и всегда хорошо осведомленный посол Венеции Контарини написал дожу, что «члены Совета, слушая речь герцога, не знали, как все это понимать. Они предполагали, что сцена подготовлена заранее, чтобы повысить его популярность, и никто не осмелился даже рта открыть, чтобы возразить ему. Только король, вопреки обыкновению, остался безразличен к его аргументам»^{371}.

Наконец Карл все-таки дал себя убедить, и 1 февраля по графствам были разосланы уведомления о созыве парламента, открытие которого намечалось на 17 марта.

Парламент обещал быть – и это осознавали все – очень опасным. Король и главный адмирал надеялись, что отплытие экспедиции на помощь Ла-Рошели, назначенное почти на то же время, что открытие заседаний в палатах, убедит депутатов без препирательств проголосовать за кредиты, необходимые для победы. Учитывая состояние умов электората, они слишком сильно рисковали.

По сути, с самого начала стало ясно, что оппозиция (воспользуемся современным словом, которое не существовало в словаре того времени, хотя само явление существовало) будет иметь перевес во время дебатов. «Достаточно было, чтобы кого-то заподозрили в том, что герцог [Бекингем] хорошо к нему относится, – и кандидатура этого человека отклонялась», – отметил венецианский посол^{372}. На скамьях палаты общин собрались все знаменитые противники Бекингема и политической линии Карла I: Эдвард Кок, Дадли Диггс, Джон Элиот, Дензил Холлз, Роберт Фелипс, Фрэнсис Сеймур, а также богатый и влиятельный дворянин из Йоркшира Томас Уэнтуорт, вскоре ставший парламентским лидером, а позже вошедший в историю под именем Страффорд. Среди депутатов следует выделить еще троих человек, которые впоследствии, через двенадцать – пятнадцать лет, сыграли важную роль в пуританской революции: Джон Гемпден, Джон Пим… и Оливер Кромвель. Эти трое впервые участвовали в заседаниях. Имея подобных ораторов, следовало ожидать бурной сессии.

Карл I, в своей лучшей форме, задал тон последующим заседаниям, произнеся 17 марта вступительную речь: «Милорды, господа, настало время действовать. Я надеюсь, что вы быстро примете добрые решения, которые диктуются потребностями времени, и не погрязнете в бесполезных, я даже сказал бы опасных, дискуссиях. […] Вы знаете, каковы причины созыва парламента, осознаете грозящую нам опасность и необходимость новых кредитов. Именно потому, что я знаю, что созыв парламента – лучший путь для получения субсидий в неспокойные времена, я собрал вас здесь. Пусть каждый из вас действует в согласии с тем, что велит ему совесть. […] Однако, если вы не исполните долга и откажете государству в том, что ему необходимо, это будет вопреки воле Божьей, и я буду вынужден прибегнуть к другим средствам, каковые Бог вложил в мои руки. Не принимайте этих слов за угрозу, ибо я угрожаю только тем, кто мне равен. Считайте же мои слова предостережением со стороны человека, который, по природе своей, более всего заботится о вашем здравии и благосостоянии. И верьте: ничто не может быть для меня более приятным, нежели пребывать с вами в полной гармонии, на что я и уповаю»^{373}. Трудно было выразиться одновременно более туманно, более авторитарно и с большей уверенностью в своем праве. Лордам и депутатам потребовалась бы чрезмерная добрая воля – а ее у них не было вообще – чтобы удовлетвориться подобной речью.

На следующий день, на первом заседании в палате общин, как и следовало ожидать, разгорелась дискуссия о многочисленных преступлениях против власти, среди которых, как всегда, особое место занимали религиозные проблемы. Объектом нападения стал епископ Лод, а также некий доктор Майнуоринг, автор «арминианской» книги, задевшей за живое чувства пуритан. Король пошел на уступки и объявил о введении новых мер против католиков, но этого оказалось мало. Депутаты вперемешку критиковали навязанные народу займы, необоснованные налоги, незаконные аресты, нарушения принципа Habeas corpus, насильственный набор войск и размещение солдат вопреки воле местных жителей. Король пообещал рассмотреть все эти вопросы, но сначала попросил голосовать по субсидиям. Диалог глухих…

Наконец 3 апреля общины одобрили пять субсидий, то есть чуть меньше 350 тысяч фунтов стерлингов. Карл был в восторге. В Тайном совете он заявил: «Я поначалу любил парламенты, потом не знаю, как случилось, что я перестал доверять им, а сейчас моя любовь к ним возрождается, и я буду рад созывать их почаще». А Бекингем со своим обычным энтузиазмом добавил: «Государь, я вижу, что вы – великий король, ибо любовь подданных значит даже больше, чем величие. Можно было подумать, что народ не любит вас, но теперь ясно, что вас столь же любят в вашей стране, сколь боятся за рубежом. Мы видели, что общины, как один человек, проголосовали от чистого сердца. […] Что до меня, государь, то я давно переживал из-за того, что меня обвиняли, будто я встаю между королем и народом. Однако теперь всем ясно, что те, кто говорил подобные вещи, ошибались. Нынешний день, когда я увидел возрождение любви между вами и парламентом, стал самым счастливым в моей жизни»^{374}.

Неужели наконец наступило затишье? Эта иллюзия быстро рассеялась. Когда государственный секретарь Джон Кок [77] выразил в палате общин от имени короля благодарность за субсидии, ему пришла в голову злополучная идея пересказать также речь Бекингема в Тайном совете. Джон Элиот сразу же потребовал вычеркнуть из протокола это добавление, возмутившись, что в присутствии депутатов к словам монарха смеют присовокуплять слова простого подданного. И сразу было сделано уточнение: субсидии будут реально предоставлены только после того, как король даст ответ на документ, разрабатываемый нынче парламентом. Этот документ впоследствии вошел в историю под названием «Петиция о праве» (Petition of Right).

То был чрезвычайно важный документ для истории развития конституции Англии, поскольку он впервые откровенно и ясно выразил мысль о том, что королевская власть ограничивается правами парламента. Когда петиция была передана общинами в палату лордов, Бекингем предусмотрительно попытался сгладить ее направленность, предложив добавить пункт о сохранении «суверенной власти» короля. Это предложение вызвало возмущение в палате общин. «Королевская прерогатива известна всем и всеми соблюдается, – заявил Эдвард Кок, – но это выражение: "суверенная власть" – нигде не фигурирует. Оно ставит короля выше законов». Томас Уэнтуорт настаивал: «Если мы примем подобную поправку, мы дадим повод к опасным интерпретациям». Наконец петиция была утверждена без спорной поправки. Она была подана королю 8 мая.

Пока в парламенте разворачивались дебаты, оснащение флота, посылаемого на помощь осажденной Ла-Рошели, завершилось. Подготовка все время сопровождалась неудачами. Солдаты и матросы дезертировали вскоре после насильственного набора, офицеры служили неохотно. Супротивные ветры и бури объединились, чтобы помешать отплытию флота, который в конце концов сократился до пятидесяти пяти судов вместо изначально планировавшихся ста.

Поскольку Бекингем не мог покинуть Лондон в разгар парламентской сессии, король назначил командующим экспедицией другого человека. Увы! По совету Стини, он выбрал для этой роли шурина и друга герцога графа Денби, мужа Сьюзан Вильерс, сестры обожаемого Джорджа. Денби был хорошим человеком, но совершенно не имел опыта в морском деле. То был типичный случай фаворитизма, в котором Бекингема вполне справедливо обвиняли.

Результат получился плачевный. Флот покинул Плимут – спустя два месяца после планировавшегося срока – 24 апреля и прибыл на расстояние видимости от Ла-Рошели 1 мая (11 мая по французскому календарю). Он был встречен сильным огнем из пушек, расставленных Ришелье вдоль берега. Было ясно, что войти в порт невозможно из-за дамбы и оборонявших ее французских кораблей. После недели сомнений, переговоров с Ришелье и отчаявшимися жителями Ла-Рошели Денби предпринял неуверенную атаку, а затем отступил. 8 (18) мая он поднял паруса и вернулся в Англию.

На этот раз Карл I пришел в ярость. «Если бы корабли были потоплены, – заявил он, – я мог бы по крайней мере собрать дерево и построить новые»^{375}. Он приказал Денби немедленно отправиться обратно. Но корабли были истрепаны, моряки решительно отказывались снова выходить в море. От плана пришлось отказаться. Изголодавшаяся Ла- Рошель стала ждать следующей (гипотетической) экспедиции, которой уже должен был заняться сам Бекингем.

Тем временем в Англии, как и в Ла-Рошели, начали ходить слухи о главном адмирале: мол, говорят, что он получил от Ришелье 200 тысяч крон за отказ от спасения осажденного города. И еще говорят, что Анна Австрийская прислала ему письмо с просьбой не вмешиваться в дела Франции (век спустя в это еще верил Вольтер). Разумеется, все было неправдой. Но: «клевещите, клевещите, что-нибудь да останется» [78]. Неудача Денби еще больше увеличила непопулярность его шурина, если только ее можно было увеличить…^{376}Парламент рыдает

Сообщение о бесславном возвращении Денби отменило в парламенте последние запреты, которые до этой поры не позволяли депутатам открыто называть Бекингема виновником несчастий страны. В палате общин воцарилась странная атмосфера паники и возбуждения, чреватая любыми крайностями. Нервы накалились до предела. Когда 5 июня Карл I ознакомился с «Петицией о праве» и в своей уклончивой манере ответил, что «возместит упомянутый в жалобах ущерб в рамках законности», в палате началась настоящая истерика. «Еще никогда в парламенте не видели подобных страстей, – пишет очевидец. – Одни рыдают, другие предсказывают гибель королевства, третьи изображают пророков и говорят о гневе Господнем, – и все решительно настроены бороться против врагов короля и государства»^{377}.

Враги короля и государства? Первым из них, конечно, считали Бекингема. Эдвард Кок взывал: «Хватит нам притворяться! Если мы промолчим, Бог нас покарает. Герцог Бекингем – причина всех наших несчастий. Если королю не доложат об этом, мы не сможем ни спокойно заседать, ни с честью покинуть этот зал. Этот человек – причина из причин всех недовольств (the grievance of grievances). Поищем источник наших бед, и мы увидим, что все они восходят к нему»^{378}. Председатель палаты сэр Джон Финч, весь в слезах, обратился к королю, а Дадли Диггс, тоже рыдая, объявил своим сотоварищам: «Давайте посидим молча, ибо в нашем несчастье мы не знаем, что делать». Однако Карл I, который, в отличие от других, не рыдал, велел закрыть заседание. Депутаты поднялись со своих мест, обозленные на Бекингема, «как свора собак, почуявшая след дичи».

На следующий день, 6 июня, король решил – возможно, по совету своего друга – утвердить петицию, сказав по традиционной средневековой формуле: «Пусть право будет обеспечено в соответствии с желаемым». Так он выполнил условие, поставленное парламентом в отношении реального предоставления пяти субсидий. Вечером весь Лондон радовался, звонили колокола, горели костры, прошел слух, что Бекингема посадят в тюрьму. «Подобного ликования не видели со времен возвращения принца из Испании», – записал очевидец. Как и в тот раз, причиной всеобщей радости стал главный адмирал, но какое изменение всего за два с половиной года!

В более спокойное время согласие короля на «Петицию о праве» удовлетворило бы депутатов и лордов. Однако теперь ободренная успехом оппозиция решила пойти дальше. Она пожелала составить ремонстрацию, торжественный документ с перечислением всех претензий к властям. Дискуссия была направлена не просто против Бекингема, которого теперь называли по имени, но – для умеющих читать между строк -против самой королевской власти. Эдвард Кок произнес слова, чреватые тяжкими последствиями в будущем: «Народ нашей страны не обязан подчиняться никакой власти, кроме той, на которую он добровольно согласился по изначальному договору между ним и королем»^{379}. Договор между королем и его народом? Карл I, подобно всем монархам того времени, укрепленный своим божественным правом, не мог согласиться с подобным заявлением. Не слушая доводов Бекингема, он решил положить конец парламентской сессии. (Заметим, что он имел в виду не роспуск, а отсрочку заседаний до 20 октября.)

26 июня 1628 года король пришел в Вестминстер и произнес перед объединенным собранием обеих палат речь, в которой коротко излагались его представления о власти: «Я слышал, что готовится ремонстрация, нацеленная на то, чтобы лишить меня права взимать налог "на тонны и фунты", каковой является одной из основных статей дохода короны. С подобным решением я не могу согласиться. Ни одна из двух палат парламента, ни вместе, ни по отдельности, никогда не имела права издавать законы без согласия короля. Ваше решение является столь серьезным посягательством на мои права, что я считаю себя обязанным прервать ваши заседания раньше, чем я планировал. […] Со своей стороны, я не отказываюсь от исполнения ни одного из данных вам обещаний и словом короля заверяю, что у вас никогда не будет повода на меня жаловаться»^{380}.

То были сильные слова, но они ничего не решали. Первая сессия парламента 1628 года завершилась – используя анахроничное выражение – со счетом «ноль-ноль».

Когда депутаты и лорды разъехались по домам, Бекингем вновь смог полностью посвятить себя подготовке экспедиции на помощь Ла-Рошели. На этот раз, поскольку его присутствие в Лондоне перестало быть необходимым, он решил лично принять командование флотом. Он, не считая, тратил деньги, но наткнулся на те же трудности, что и раньше: административный хаос, сопротивление рекрутов, некомпетентность и коррумпированность чиновников морского ведомства. Несмотря на все это, субсидии, утвержденные парламентом и счастливым образом санкционированные перед закрытием сессии, влили немного свежей крови в дряхлый организм. В конце июля 1628 года в Портсмуте было собрано около 60 готовых к отплытию военных кораблей, 40 транспортных судов, оснащенных брандерами и лодками для высадки людей на берег. На кораблях находились четыре тысячи солдат. Король сгорал от нетерпения. Он послал главному адмиралу официальное письмо, предназначенное всеобщему вниманию. Он обращался уже не к «Стини», а к герцогу: «Бекингем, я велю Вам объединить силы моей армии в Портсмуте и безотлагательно повести их к Ла-Рошели. Инструкции о способе расположения войск Вы получите перед отплытием. Пока же данное письмо послужит Вам гарантией и приказом Вашего любящего, верного и преданного друга Карла R[ex]»^{381}.

Одновременно, благодаря тем же деньгам, выделенным парламентом, вовсю заработала дипломатия. Венецианский посол посоветовал Бекингему дать ларошельцам возможность договориться с Людовиком XIII и начать переговоры о франко-английском мире. Он даже полагал, что, раз уж морская экспедиция должна вот-вот отправиться, Бекингем может воспользоваться ею для встречи с Ришелье у стен Ла- Рошели. Но главный адмирал не желал ничего об этом слышать, настолько он был уверен – опять! – в успехе своего предприятия^{382}.

Карл I, со своей стороны, стал подумывать о посылке новых войск в Германию, чтобы помочь Кристиану IV Датскому воссоединить фронт с Соединенными провинциями. Собирался ли он подобным образом погасить долг? Об этом нельзя сказать ничего определенного. На данный момент самым главным делом была экспедиция к Ла-Рошели.

Насколько серьезно относился Ришелье к проекту посылки армады на помощь загнанным в угол ларошельцам? Вряд ли слишком серьезно. У него были шпионы, сообщавшие о трудностях, с которыми было сопряжено снаряжение флота, о состоянии умов в Английском королевстве. Он был уверен в неприступности крепостей, окружавших осажденный город, в прочности дамбы, закрывавшей вход в порт. Но, несмотря ни на что, он был готов к любым случайное- там. «Приложив все усилия и воспользовавшись всей своей ловкостью для того, чтобы примириться с парламентом, Бекингем лично отправился в Портсмут, чтобы самим своим присутствием поторопить подготавливаемую им экспедицию помощи [Ла-Рошели], и был полон решимости отправиться вместе с ней. […] Но дамба была достроена таким образом, что у англичан не оставалось никакой возможности добиться успеха»^{383}.

Тем временем в Англии над готовящейся экспедицией продолжали сгущаться тучи. Ненависть к Бекингему достигла наивысшей точки. 13 июня некий доктор Лэмб, полуврач-полуалхимик, заподозренный в дружеских отношениях с герцогом, был убит, растерзан и разорван на части озверевшей толпой, а в песенках стали провозглашать следующее:

Пусть Карл и Джордж болтают, что хотят,

Но Бекингем умрет, как умер Лэмб^{384}.

Красавчика Джорджа Вильерса обвиняли уже не только в том, что он растрачивает государственные деньги, определяет своих родственников и друзей на доходные должности и поворачивает в свою пользу политику страны. В глазах народа он был теперь человеком, продавшимся дьяволу и исчадием Сатаны, что в XVII веке было исполнено конкретного смысла и имело силу. Народ ворчал:

Кто правит королевством? – Король.

Кто правит королем? – Герцог.

Кто правит герцогом? – Дьявол^{385}.

Бекингема обвиняли во всех преступлениях. Он-де продался французам. Он-де якшается с иезуитами и шотландцами (странное сочетание!). Он-де убил короля Якова, маркиза Гамильтона и бог знает скольких еще лордов. Народ был готов верить чему угодно.

Обеспокоенные друзья герцога советовали ему ради безопасности надевать под рубашку кольчугу. Но он, высокомерный и, как всегда, верящий в свою судьбу, отвечал: «Против множества доспехи не помогут. Что до нападения одиночки, то в Англии больше не осталось римлян»^{386}.

Однако предзнаменования несчастья и мрачные предчувствия возникали все чаще. Кларендой повсюду рассказывал историю, потрясавшую умы: призрак сэра Джорджа Вильерса, отца герцога, трижды являлся в Виндзоре некоему королевскому офицеру и велел передать послание сыну из потустороннего мира. «Услышав об этом, герцог побледнел и решил, что тот, кто открыл ему все эти вещи, мог прийти только от дьявола. […] Потом он пошел к матери и оставался у нее два или три часа. Когда же он вышел, все заметили, что лицо его изменилось, а графиня была вся в слезах и полна величайшей тревоги»^{387}.

Покидая Лондон, чтобы возглавить флот в Портсмуте, Бекингем, по словам его близких, сам был полон мрачных мыслей. Он написал записку своей сестре Сьюзан, леди Денби, а та, получив ее, «омочила бумагу слезами и упала в обморок, сказав, что ее брат обречен»^{388}. Герцог поговорил с епископом Лодом и попросил после его смерти позаботиться о его жене и детях. Поскольку епископ удивился подобной просьбе, Бекингем пояснил: «У меня нет никаких конкретных предчувствий, но я знаю, что смертен и могу внезапно погибнуть, как любой другой человек»^{389}.

Не будем придавать особого значения этим предвестиям и сообщениям из загробного мира, которые всегда в изобилии появляются накануне (вернее, сразу после) больших исторических катастроф. Но сделаем вывод, что атмосфера в окружении Бекингема перед отплытием флота была полна пессимизма. Даже король, в начале июля инспектировавший вместе с герцогом судостроительную верфь в Дептфорде, сказал ему: «Джордж, есть люди, которые желали бы твоей смерти. Но не беспокойся из-за них: если ты умрешь, умру и я»^{390}.

16 августа Бекингем вместе с женой прибыл в Портсмут в сопровождении всего своего штаба. Он поселился в доме казначея морского ведомства капитана Мейсона. Король опередил его на несколько дней и расположился вместе с двором в замке Саутвик в десяти километрах от города. От короля к герцогу и обратно постоянно скакали конные курьеры.

августа произошел серьезный инцидент. Когда главный адмирал садился в карету, чтобы ехать к государю, его окружили триста матросов и стали требовать выплаты жалованья. Один из них даже попытался вцепиться в герцога и выволочь его из кареты. Стража схватила бунтовщика и отвела в дом Мейсона. Герцог успокоил мятежников и уехал в Саутвик. Во время его отсутствия матросы осадили дом Мейсона и потребовали освобождения их товарища, а «если Мейсон их не послушает, они разнесут весь дом»^{391}.

Ни король, ни Бекингем не могли потерпеть подобного открытого нарушения порядка и военной дисциплины. Собравшийся 22 августа военный совет приговорил виновного к смерти. Сразу же начался бунт, и главный адмирал, вскочив на коня, в окружении своего штаба со шпагой в руке оттеснил мятежников, причем многие были ранены или убиты. Осужденного сразу же отвели на виселицу и казнили, несмотря на то, что за него просила герцогиня Кейт. «Если бы не было мятежа, – делает вывод очевидец событий Оглендер, – бедняга остался бы жив, но теперь его уже нельзя было помиловать, если власти намеревались укрепить дисциплину в армии».

Пока главный адмирал устраивался в Портсмуте, а король – в Саутвике, в Лондоне смаковал свои претензии и ненависть некий лейтенант в отставке по имени Джон Фельтон.

Этому человеку исполнилось 33 года. Он был мелким дворянином из Суффолка и, служа в армии, участвовал в экспедиции на остров Ре. Существуют намеки на то, что там ему отказали в повышении, когда при осаде Сен-Мартена погиб его капитан. Чин перешел к кому-то из друзей адмирала, Фельтон же считал, что он должен быть передан ему. Он был ранен в левую руку. После возвращения в Англию он дважды пытался встретиться с Бекингемом, оба раза безрезультатно. Как и многим другим офицерам, жалованье ему выплачивалось нерегулярно, и он испытывал серьезные финансовые затруднения.

Фельтон прислушивался к разговорам на улицах того лондонского квартала, в котором жил. Так он узнал, что Бекингем проклят Богом, что он – причина всех бед страны и дурной советник короля. Он прочитал брошюры, в которых публиковались ремонстрации парламента, памфлет доктора Иглишема об обстоятельствах смерти короля Якова и маленькую книжку под названием «Золотые послания» (Golden Epistles), автор которой вдохновлялся идеалами самого крайнего пуританства. Он слышал, как «пророки» на улицах призывают к покаянию и самопожертвованию ради спасения королевства.

Постепенно он прозрел… 17 августа он купил на Тауэрском холме (Tower Hill) за десять пенсов нож, спрятал его во внутреннем кармане куртки, с тем чтобы легко достать его правой рукой, не беспокоя раненую левую. Проходя мимо церкви на Флит-стрит, он зашел внутрь и попросил помолиться «за человека с мятущейся душой». После этого он пустился в путь на запад.

Он шел пешком пять дней. Иногда какой-нибудь извозчик из жалости подвозил его на пару миль в своей колымаге.

22 августа он прибыл в Портсмут. Именно в этот вечер казнили мятежного матроса.

На следующий день, 23 августа, герцог Бекингем проснулся свежим и бодрым после ночи, проведенной вместе с Кейт. Она же спала плохо, чувствовала себя подавленной и умоляла мужа не выходить из дома. Он мягко одернул ее и спустился вниз, чтобы позавтракать в компании многочисленных офицеров своего штаба. Ему предстояла встреча в Саутвике с венецианским послом, предложившим обсудить возможность договоренности с Францией. В завтраке участвовали Субиз и депутаты Ла-Рошели. Разговор получился оживленным и сопровождался бурной жестикуляцией «согласно французскому обыкновению». Из-за этого присутствующие, не знавшие языка, сделали вывод, что собеседники спорят. Мы не знаем, правда ли это, и никогда не узнаем.

После завтрака Бекингем направился к ожидавшей его на улице карете. Прихожая была полна разных людей, офицеров, слуг. Чуть не дойдя до двери, герцог почувствовал удар, поднес руку к груди и вытащил окровавленный нож. «Ах, негодяй!» («Fie, the villian!») – воскликнул он и упал. Его положили на стол, стали искать врача, но кровь фонтаном била из раны, текла изо рта и из носа. Спустя несколько мгновений он умер.

В образовавшейся толчее Фельтону удалось ускользнуть и спрятаться в соседней комнате. Присутствующие, помня о только что состоявшемся споре с ларошельцами, кричали: «Французы! Это кто-то из французов!» («А Frenchman, а Frenchman!») То ли Фельтону показалось, что выкликают его имя, то ли он побоялся, что схватят невиновного. Он выбрался из укрытия и выступил вперед. «Это сделал я, я здесь», – сказал он. Его чуть не растерзали на месте, но некий офицер защитил его, крикнув: «Не троньте! Его должны судить. Надо узнать, кто его сообщники». Под охраной его отвели в тюрьму. В его шляпе обнаружили записку: «Если меня убьют, пусть никто не осуждает мой поступок, а каждый осуждает себя самого, ибо наши грехи ожесточили наши сердца. Тот, кто боится пожертвовать своей жизнью, недостоин называться дворянином и солдатом. Джон Фельтон»^{392}.

С высоты галереи второго этажа всю эту сцену видела леди Англси, невестка Бекингема, вышедшая взглянуть на отъезд главного адмирала. Она помчалась в комнату, где еще лежала в постели герцогиня. Кейт выбежала, увидела лежащее на столе тело и издала душераздирающий крик, такой, что один очевидец написал: «Я никогда не слышал подобного вопля и надеюсь никогда в жизни больше не услышать»^{393}. После этого она потеряла сознание.

Один из офицеров сразу же поехал в Саутвик, где король ожидал прибытия друга. Тот находился в часовне и читал утренние молитвы. Когда ему сообщили о трагедии, он поначалу казался невозмутим и закончил чтение молитв, после чего ушел в свою комнату, запер дверь и не выходил два дня, не желая никого видеть. Позже, уже вернувшись к делам, он называл Джорджа не иначе как «мой мученик». Что- то умерло в его душе вместе со Стини.