Глава XII «Неблагоприятное соединение светил»

Покидая Испанию, Карл Стюарт еще раз торжественно пообещал жениться на инфанте Марии по доверенности, данной послу Бристолю, как только в Мадрид прибудет папское разрешение. Итак, на этот раз договоренность была достигнута.

Однако перед самым отъездом из Мадрида принц и Бекингем написали «дорогому папе» письмо, дабы уберечь его от разочарования впоследствии: «Сегодня [30 августа] мы прощаемся здесь со всеми и завтра отправимся в путь. Поскольку папа римский болен, он все еще не подписал разрешение, о котором есть договоренность, а богословы считают, что без него брак не может состояться, хотя некоторые утверждают обратное. Я, Ваш бэби, оставил доверенность Бристолю, и он воспользуется ею, когда из Рима придет разрешение. Что до Пфальца, то испанцы говорят, что это дело может быть решено лишь в том случае, если ваш внук [44] женится на дочери императора и будет воспитан при императорском дворе. В этом случае император согласится передать [пфальцские] земли и титулы Вашему внуку, но он не собирается восстанавливать в правах его отца»^{208}.

Это звучало не особенно обнадеживающе относительно будущего Фридриха и Елизаветы, но, судя по письму, ни Карл, ни Бекингем не считали, что нерешенный вопрос о Пфальце может помешать браку с инфантой.

Тем не менее на пути между Эскориалом (2 сентября) и Сеговией (3 сентября) явно что-то произошло, поскольку Карл послал оставшемуся в Мадриде Бристолю странное письмо, в котором исход дела ставился под вопрос.

То, что произошло, мы можем с уверенностью приписать Бекингему. Стини уже давно с трудом переносил Испанию и испанцев. Пока принц упорствовал в своем желании жениться на Марии и продолжал афишировать свою любовь к белокурой дочери Габсбурга (к которой он несомненно питал искреннее чувство), Бекингем понял – и намного раньше своего друга, – что этот брак невозможен. У него все время звучали в ушах слова Оливареса о том, что ни Филипп, ни его отец не намеревались всерьез выдать инфанту замуж за протестанта (а между тем, на глазах у всех, в Мадриде продолжалась подготовка к свадьбе…).

Известно, что Карл был впечатлительным. Теперь, когда он с каждой милей все больше удалялся от Оливареса, от богословов святого Иеронима и от прекрасных глаз инфанты, антииспанские доводы Стини все сильнее поражали и убеждали его. Его гордость была оскорблена. Он припоминал мелочи протокольного этикета, в которых, как ему теперь казалось, с ним обошлись не в соответствии с его рангом, например, когда не позволили англиканским священникам пройти в его покои. Задержка с разрешением из Рима, отказ испанцев отправить инфанту и ее приданое раньше весны – все стало казаться ему предлогом, уловкой, хитростью (возможно, так оно и было, несмотря на показную искренность испанской стороны). Наконец Бекингем обратил его внимание на слухи, будто инфанта собирается стать монахиней, лишь бы избежать этого брака. Эта мысль поразила принца, он испугался беспрецедентного унижения, которое постигло бы его, случись это на самом деле.

Итак, 3 сентября Карл тайно послал из Сеговии своего секретаря Эдварда Кларка с секретным письмом к Бристолю: «Бристоль, Вы помните то, что я Вам сказал. Боюсь, что когда я уеду и придет разрешение из Рима, инфанта уйдет в монастырь, чтобы не допустить нашего брака. Король, мой отец, и все остальные сочтут меня тогда одураченным глупцом (a rash-headed foot). Поэтому я велю Вам не пользоваться моей доверенностью до тех пор, пока Вы не получите от меня соответствующего приказа, ибо я не хочу, чтобы какой-то монастырь похитил у меня жену. Рассчитываю на то, что вы в точности все исполните. Карл R[ex]»^{209}.

Каковы бы ни были причины, побудившие принца так резко изменить свою позицию, его поступок был совершенно неожиданным. Кроме всего прочего, – какие бы аргументы ни приводили впоследствии историки, благожелательные к тому, кто стал Карлом I, – подобное решение свидетельствовало о непростительном двуличии. Впрочем,

Карл и сам сознавал это, потому что велел Кларку отдать записку Бристолю только после того, как сам он уже покинет Испанию. Однако случайное недомогание и боязнь опоздать заставили Кларка поспешить, и Бристоль получил приказ принца, когда тот еще находился на испанской земле.

Ни минуты не сомневаясь, посол возложил ответственность за отступление принца на Бекингема. Он сразу же написал Карлу: «Милорд, мистер Кларк только что передал мне письмо Вашего Высочества, на котором не указана дата. С Божьей помощью, я сделаю все так, как велит мне Ваше Высочество, дабы избавить Вашу душу от любых сомнений…»^{210} Однако чуть позже, когда Карл взошел на корабль в Сантандере, Бристоль уже позволил себе упрек: «После отъезда Вашего Высочества здесь [в Мадриде] распространился слух, будто Ваша любовь к инфанте остыла, и Ваше намерение отпраздновать свадьбу все чаще ставится под сомнение, хотя я могу уверить Вас, что сама инфанта не проявляет никаких признаков сомнения или недоверия к Вашему Высочеству. Она всегда говорит о Вас с большим уважением и с такой любовью, что ее окружение изумляется. […] Графиня Оливарес говорила с ней о возможности того, чтобы она посвятила себя религии, однако инфанта рассмеялась и ответила, что никогда этого не желала. Она уверяет, что, выйдя замуж за Вас, станет хозяйкой своих поступков, и ни король, ее брат, ни богословы не смогут принудить ее к действиям, противоречащим ее воле. Я каждый день вижу ее у королевы, и каждый раз она передает мне для Вас пространные приветствия, исполненные любви. Я молю Бога дать Вам счастье с такой супругой, ибо воистину не существует в мире принцессы более добродетельной и достойной восхищения. Поэтому я прошу Ваше Высочество как можно скорее прислать мне инструкции…»^{211}

Бристоль оказался в очень двусмысленном положении. Он прекрасно понимал, что для Карла опасение, будто инфанта уйдет в монастырь, – лишь предлог. Он также знал, что, стоит принцу вернуться в Англию, отсрочка, вызванная необходимостью сообщить в Лондон о прибытии папского разрешения, и ожидание в Мадриде позволения воспользоваться доверенностью окажутся столь значительны, что свадьба станет невозможной, поскольку разрешение, согласно традиции, действительно лишь в течение десяти дней. Двусмысленность позиции Карла было тем более трудно оправдать, что испанские власти, со своей стороны, не давали ни малейшего повода к осуждению: к проведению брачной церемонии все было готово. Между королевским дворцом и церковью даже была построена крытая галерея, по которой предстояло проследовать кортежу инфанты в тот момент, когда она будет провозглашена принцессой Уэльской.

Когда рассматриваешь уловку Карла – или, точнее сказать, его отступление от данного слова – сквозь призму времени, то она кажется столь же необдуманной и не поддающейся пониманию, как и принятое им за семь месяцев до того решение ехать на поиски невесты на манер странствующего рыцаря. Король Испании получал в случае разрыва тем больше оснований возложить ответственность на Англию, что, одновременно с известной нам запиской Бристолю, Карл отправил своему будущему шурину письмо, недвусмысленно подтверждающее взятые им обязательства: «Государь, я имею решимость выполнить все, что пообещали мой отец и я, а Ваше Величество одобрили. Я сделаю все, что в моих возможностях, дабы укрепить узы братства и искренней дружбы с Вашим Величеством. Даже если весь мир сговорится разрушить наше взаимопонимание, это не изменит ни позицию моего отца, ни мою собственную»^{212}. Всем известно, что дипломатия состоит из лживых обещаний и мысленных оговорок, однако же…

Пока несчастный Бристоль метался между противоречивыми указаниями английского принца и любезностями испанского двора, пока в Мадриде шли приготовления к свадьбе, жених инфанты и Бекингем двигались по пути в Англию.

Испанцы, безупречно игравшие свою роль, устроили принцу триумфальные проводы. Карла сопровождал эскорт, состоявший из знатных вельмож и слуг. В каждом городе, который он проезжал, алькальды давали торжественные обеды; на пути следования устраивались развлечения. Карл, хотя и горел нетерпением, строил хорошую мину. Тем не менее в Вальядолиде, сославшись на усталость, он отказался присутствовать на организованной в его честь корриде. Вполне можно предположить, что подобное зрелище, которым он пресытился в Мадриде, ему как истинному англичанину было неприятно.

Иногда его раздражение давало себя знать в свойственном ему специфическом юморе. Когда однажды, в особенно знойный день, некий испанский дворянин предложил заменить занавески его кареты на более свежие, принц ответил: «Я не посмею принять такое решение без согласия богословов хунты». Вряд ли присутствующие смогли по достоинству оценить подобную остроту.

Нетрудно представить себе, какие словечки отпускал в адрес Испании, испанцев, Оливареса и богословов святого Иеронима Бекингем в те изнурительные дни, когда они с другом ехали под палящим солнцем, покрытые дорожной пылью Кастилии. Чем больше увеличивалось расстояние до Мадрида, тем быстрее заволакивался дымкой образ инфанты и брак с ней начинал казаться фантазией, если не безумием.

Английский флот из десяти кораблей под командованием графа Рутленда, тестя Бекингема, стоял в Сантандере уже несколько дней. Наконец 12 сентября, после десятидневного путешествия, Карл и Бекингем увидели, что навстречу им движется посланный Рутлендом небольшой английский отряд. Им командовал молодой красавец Джон Финнет, придворный, которого принц хорошо знал. «"Клянусь честью, – воскликнул Карл, – мне кажется, я узрел ангельский образ!" – и на радостях подарил Финнету кольцо с бриллиантом, сняв его со своей руки»^{213}.

В Сантандере внезапно ухудшилась погода. Приближалось осеннее равноденствие, а всем известно, какие бури случаются в Бискайском заливе. Городские власти встречали Карла и Бекингема под дождем, с трудом сопротивляясь порывам ветра, но колокола звонили и пушки палили. Море было слишком неспокойно, чтобы сразу подняться на флагманский корабль «Принц» («The Prince»), стоявший на якоре в нескольких кабельтовых от берега. Путешественники провели ночь на корабле меньшего водоизмещения – на «Бросающем вызов» («The Defiance»), – а на следующий день перебрались на «Принца» в лодке, которую сильно раскачивали опасные волны. По иронии судьбы, принца разместили в пышно украшенной каюте, предназначавшейся для инфанты.

«Принцу» пришлось простоять в порту еще пять дней, пока 18 сентября небо не посветлело и не позволило наконец поднять паруса.

Едва стало известно о том, что мадридские переговоры потерпели фиаско, многие заговорили о том, что в этом виноват Бекингем.

Мы уже видели, как на него – безосновательно – сваливали вину за поездку Карла в Испанию. На этот же раз действительно имелись свидетельства о промахах, которые он допустил, пребывая в Кастилии, и о их досадных последствиях. Следует, однако, отметить, что если с испанской стороны эти промахи ставились в вину главному адмиралу, то в Англии они скорее принесли ему популярность, о чем мы еще будем говорить.

Действительно, известно много свидетельств того, что почти с самого начала между Бекингемом и Оливаресом установились скверные отношения, а также о том, что испанцы были дурного мнения о фаворите. Подобные сведения оставили нам как сами испанцы, так и англичане из свиты принца. В целом, в правдивости этих сведений трудно усомниться. Вместе с тем следует подвергнуть их анализу и отделить серьезные доводы от обычных сплетен.

Мы уже приводили достаточно примеров того, что Бекингем искренне не переносил испанский темперамент. Кастильская строгость, горделивая сдержанность двора Филиппа IV, черные одежды, чопорные ритуалы с участием командоров, грандов и дуэний – все это было ему глубоко чуждо. С другой стороны, его раскованное поведение, доходившая до крайности любовь к роскоши шокировали испанцев в не меньшей степени, чем его пренебрежение их обычаями. Подобный контраст становился все более явным по мере того, как шло время и нервы участников переговоров начали сдавать.

Кроме того, проблема усугублялась несовместимостью характеров Бекингема и Бристоля. Бристоль, не будучи католиком и не испытывая склонности к католицизму (в которой его впоследствии обвинил Бекингем), хорошо знал испанский двор, ценил Гондомара и Оливареса, признавая изощренность их дипломатических ходов, и искренне верил в то, что брак инфанты с принцем будет способствовать более быстрому установлению мира в Европе. Во всяком случае, Бристоль был более верным проводником политики короля Якова, нежели Карл и Бекингем. Вдобавок, он превосходил их мудростью. На протяжении переговоров он постоянно сглаживал углы, избегал трений, старался сблизить позиции участников. Позже, когда произошел разрыв, он яростно обвинял Бекингема в неправильном поведении в Испании, за что чуть было не поплатился головой.

Историки по большей части придерживаются мнения, высказанного Кларендоном, который, как мы помним, писал двадцать лет спустя: «Все проистекало из-за личной вражды между Бекингемом и Оливаресом, единственным фаворитом испанского двора, и от несходства между суровостью испанского темперамента и игривостью, царившей при дворе принца. Оливареса шокировала фамильярность отношений герцога с принцем, каковая в его стране считалась преступлением. Однажды он сказал, что, если инфанта, выйдя замуж за принца, сразу же не положит этому конец, она в результате пострадает сама, – герцог же из-за этих слов испугался, что ему грозит опала, и стал противиться намечавшемуся браку»^{214}.

Не менее определенно высказывается Генри Уоттон, друг и биограф герцога: «Я не могу не сравнить встречу этих двух Плеяд [Бекингема и Оливареса] с тем, что астрологи именуют неблагоприятным соединением светил. Они противостояли друг другу так упорно, как могут противостоять двое вельмож, одинаково могущественных благодаря поддержке своих суверенов. Самым опасным было то, что графу [Оливаресу] сначала показалось, будто маркиз [Бекингем] намекает на готовность принца перейти в католичество, однако маркиз пылко отрицал это, и Оливарес возмущенно воскликнул, что тот повел себя как обманщик… В другой раз, когда граф сказал маркизу, что ходят слухи, будто принц собирается тайно покинуть Испанию, Бекингем ответил, что раз любовь заставила его господина совершить это путешествие, то ни страх и никакое другое чувство не заставят его закончить дело бесчестным образом»^{215}.

В данном случае причина понятна – несовместимость характеров Оливареса и Бекингема, несомненно, сыграла роль в провале переговоров. Бристоль, более дипломатичный, более уравновешенный, умевший лучше сдерживать чувства, смог бы, конечно, избежать тех скандалов, в которых, похоже, находил удовольствие Бекингем. Что до того, сумел ли бы он добиться заключения брака, то тут возникают серьезные сомнения, поскольку с обеих сторон к тому имелось огромное количество политических и религиозных препятствий.

Мадридцев шокировало все в поведении Бекингема, даже его одежда: «Его одеяние на французский манер [сразу представляешь себе кружева, ленты, вышивки, не говоря уж о бриллиантовых пуговицах, присланных королем Яковом], его насмешливый ум, его невероятная фамильярность с принцем были настолько чужды этому суровому и здравомыслящему народу, что некоторые [испанские] министры говорили, что предпочли бы бросить инфанту в колодец, нежели отдать ее в подобные руки»^{216}.

Со временем заговорили также о личной жизни Бекингема в Мадриде, и впоследствии именно эти слухи, должным образом расцвеченные и снабженные живописными деталями, поспособствовали созданию «мрачной легенды» о фаворите Якова I. Такой блистательный летописец, как епископ

Гудмен, высказывается об этом сдержанно: «Испанские дамы, тела которых из-за жгучего солнца становятся сухощавыми и смуглыми, не столь увлечены роскошью, как женщины других стран [sic!|, а потому Бекингем не имел у них того успеха, на какой рассчитывал. К тому же их религия побуждает их к целомудрию…»^{217} Другие же современники не отличались подобной сдержанностью в суждениях. «Говорят, что Вы неуважительно вели себя по отношению к принцу, – писал Бекингему после его возвращения в Англию некто Джеймс Уодворт. – Сообщают, что Вы сидели в его комнате в неглиже, на Вас не было ничего, кроме халата; что во время одного из праздников Вы повернулись спиной к инфанте; что Вы вели себя вызывающе, не были постоянны, изменяли своему мнению и слову до такой степени, что Вам уже никто не доверял…»^{218}Критика достигала своего апогея в одном из писем, отправленных посольством Испании в Лондоне весной 1624 года. Впрочем, стоит ли придавать этому письму слишком серьезное значение? Итак: «Как можно было потерпеть, чтобы столь важным, столь значительным для христианского мира делом руководил легкомысленный, неуравновешенный и неопытный человек, не знакомый с обычаями и правилами учтивости? Ведь герцог Бекингем совершил множество поступков, оскорбительных для такого великого государя, как король Испании. Он позволял себе сидеть, когда принц стоял, и при этом бесстыдно клал ноги на соседний стул! Он не снимал шляпу, когда принц был с открытой головой! Он обращался к принцу, используя смехотворные прозвища! Он обесчестил дворец испанского короля тем, что приводил туда женщин дурного поведения, тем, что в присутствии принца устраивал недостойные пантомимы комедиантов! В театре он осмелился сидеть в присутствии короля Испании, чего еще никто никогда не делал!»^{219}

Сам тон этого документа, дышащего возмущением, снижает его ценность как свидетельства. Чувствуется, что автор (возможно, сам испанский посол) собрал все слухи, верные или лживые, которые могли бы очернить Бекингема в глазах короля Якова, ибо данная диатриба была адресована именно ему. Впрочем, высказав обвинения в неподобающем поведении, он переходит к очень серьезным претензиям, намекая не более и не менее, как на государственную измену: главный адмирал якобы сознательно, по собственной воле, помешал заключению брака, как и впоследствии будет мешать любому другому браку, дабы наследник английского трона остался не женат, а корона в конце концов перешла бы к сыну пфальцского курфюрста, который женится на столь любимой Яковом дочери Бекингема, очаровательной Молли, в результате чего потомки Бекингема будут править Великобританией^{220}.

Дабы не задерживаться слишком долго на этих сплетнях, ограничимся рассмотрением того, что кажется более достойным доверия, а именно: распутства главного адмирала с женщинами во время пребывания в Испании. Он был красив, умел соблазнять, пригоршнями раздавал золото и драгоценности… Люди с подобными привычками во всех странах находят радушный прием. Нет никаких сомнений, что в Мадриде не одно женское ушко внимательно прислушивалось к его комплиментам («Нет ничего удивительного в том, что такой человек вызывал к себе любовь [sic!\ как у себя дома, так и в Мадриде, который был двором принцев», – написал епископ Хэккет, обычно благосклонный к фавориту^{221}).

Кейт Бекингем была в курсе этих слухов, но не верила им. «Все вокруг говорят мне, что мне повезло быть замужем за таким человеком, как Вы, – писала она герцогу в августе, – и что Вы не обращаете внимания на испанских дам, несмотря на то, что они строят Вам глазки. Сэр Фрэнсис Коттингтон сказал мне вчера, что Вы поклялись не прикасаться к женщинам до своего возвращения. Вы можете представить, какую радость это вызвало в моей душе, хотя я и раньше в Вас не сомневалась… Умоляю Вас прислать мне Ваш портрет, дабы, не имея вблизи оригинала, я могла хотя бы утешаться лицезрением образа. Надеюсь, что Вы скоро уедете из этого проклятого Мадрида (that wicked Madrid) и увезете с собой инфанту»^{222}.

Как бы то ни было, летописцы не оставили нам имен тех «испанских дам», которые «строили глазки» красавцу Бекингему. За исключением – и тут мы вторгаемся в сферу самых невероятных дворцовых сплетен – за исключением… графини Оливарес!

Эта женщина, урожденная Инес де Суньига-и-Веласко, принадлежала к высшей кастильской знати. Ей было сорок лет. Даже не доверяя Кларендону, который ни разу ее не видел, но описал как «столь старую, столь малопривлекательную и даже уродливую, что она явно не могла возбудить аппетита герцога, который, разумеется, отдавал должное плотской страсти, если объект ее обладал изяществом и красотой»^{223}, – трудно не признать абсурдной мысль о возможности связи между английским герцогом и суровой испанской дамой. Повод для сплетен дала, впрочем, симпатия, проявленная к Бекингему этой графиней, которая была фрейлиной инфанты и, как таковая, виделась с ней ежедневно. Она с готовностью (несомненно, с согласия мужа) стала доверенным лицом и посредницей между принцем Карлом и его невестой и весьма благосклонно относилась к предстоящему браку. Однако от этого до подозрения в любовной интрижке с Бекингемом слишком далеко! Впрочем, многие обратили внимание на то, что, уезжая из Испании, герцог не попрощался с графиней, что вполне справедливо было расценено как новое доказательство его неучтивости^{224}.

Итак, в заключение мы можем отметить, что многие особенности поведения Бекингема в Испании, мягко говоря, не соответствовали обстоятельствам, даже если сочиненные его врагами скандальные истории и стоит воспринимать с изрядной долей скепсиса.

При этом все же было бы преувеличением считать его промахи причиной неудачи переговоров. Будь он даже образцом тактичности и сдержанности – каковым он, разумеется, не был, – трудно себе представить, каким образом это обстоятельство помогло бы смягчить испанских богословов, помочь разобраться в запутанной проблеме Пфальца или убедить папского нунция. Напротив, следует отдать должное Бекингему: задолго до Карла и короля Якова он понял, что переговоры с самого начала были опутаны неустранимой сетью лжи, умолчаний и уловок. Именно из-за того, что он загнал Оливареса в угол – используя малопривычные при дворе выражения, – тот стал впоследствии обвинять его в саботаже. Не Бекингем разрушил здание дипломатической договоренности. На деле само это здание было всего лишь карточным домиком.

Флоту главного адмирала потребовалось семь дней, чтобы добраться до Англии: выйдя из Сантандера 18 сентября, он прибыл в Портсмут 5 октября [45].

Во время плавания Карл вновь и вновь переживал свое унижение. Теперь он был убежден, что испанцы сознательно запутывали и дурачили его, что они держали его у себя как заложника, что у них никогда не было намерения отдать ему инфанту и тем более заступиться перед императором за Пфальц и восстановить в правах Фридриха Пфальцского.

Бекингем, который во время плавания был нездоров (затянулась подхваченная в Испании лихорадка), утешал принца как мог. Постепенно у них созревала мысль не только отказаться от брака с инфантой (это было уже в прошлом), но и порвать с Испанией, что означало войну. Подобные размышления готовили глубокое разочарование королю Якову.

Между тем путешественники не были уверены, что им окажут в Англии теплый прием, – не король, который будет счастлив вновь увидеть своих «дорогих детей», а народ. В Мадриде они получали много писем из Лондона, в которых говорилось, что англичане осуждают их за эту поездку. Подобное путешествие, дорогостоящее и непопулярное, к тому же завершившееся унижением и неудачей, могло стать причиной новых столкновений с врагами Бекингема. Опять стали распространяться слухи о том, что король к Стини стал менее благосклонен^{225}. Кто знает, как сильно может качнуться маятник!

Тем временем в Мадриде со дня на день ожидали курьера из Рима с папским разрешением на брак, и Бристоль нервничал при мысли о том, что английский принц «заморозил» доверенность, выданную послу, а значит, ipso facto отказался от брака с инфантой.