Глава XI «Испанцы хуже демонов»

Историки сходятся во мнении, что из всех ошибок, совершенных во время визита в Испанию, самой серьезной было то, что английская сторона поручила вести переговоры Бекингему. Он был очарователен, обаятелен, соблазнителен, но совершенно не владел искусством дипломатии. Во время мадридских переговоров он становился то слишком доверчивым, импульсивным, то раздражительным, нетерпеливым, готовым все бросить, столкнувшись с препятствием. Ему противостоял Оливарес, опытный государственный деятель, умеющий владеть собой, изощренный в тонкостях и переплетениях европейской политики, и, главное: крупный испанский вельможа, презиравший такого выскочку, каким, несмотря на все свои достоинства, был Джордж Вильерс. Оливарес был опасным противником, игроком более высокого класса.

Несомненно, лучшим кандидатом на роль переговорщика был бы Бристоль, которого знали и ценили в Мадриде. Он говорил с Оливаресом и Гондомаром на привычном им условном языке, владел, подобно им, искусством пользоваться уловками и недомолвками. Король Яков ценил его и доверял ему. Однако характер Бристоля не позволял ему прятаться в тени Бекингема. Он был сильно уязвлен тем, что с ним не посоветовались по поводу поездки принца и даже не предупредили о ней. Впоследствии он заявил, что, спроси король его мнение, он отсоветовал бы ему пускаться в подобную авантюру. С самого начала, при всем уважении к наследнику престола, Бристоль дал понять Карлу, что не допустит, чтобы на него свалили вину за ошибки Бекингема и двусмысленности переговоров, о которых он ничего не знает: «Государь, Ваши слуги могут хорошо служить Вашему Высочеству, только если они знают волю их господина. Потому я прошу Вас дать мне разъяснения. Здесь все говорят, будто Ваше Высочество намерены переменить вероисповедание и заявить об этом публично. Я не подталкиваю Ваше Высочество к подобному решению и не обещаю следовать Вашему примеру, если таково Ваше желание. Но, будучи верным слугой, я буду помогать Вам, насколько это в моих силах». Карл, в гневе, ответил так: «Не знаю, что могло дать Вам повод подумать, будто я способен на столь низкий поступок, как измена вере ради женитьбы»^{167}.

Трудно представить себе худший случай взаимонепонимания, столь опасного для дальнейшего хода переговоров. Ответственность за это лежит на Карле в не меньшей степени, чем на Бекингеме: отстранение Бристоля от переговоров на все время пребывания принца и его друга в Мадриде (что было быстро и с огорчением замечено испанцами) не могло не сказаться скверным образом на их исходе. Оливарес и сам Филипп IV прекрасно это сознавали, ведь они – вполне обоснованно – куда больше доверяли профессиональному дипломату, нежели экстравагантному фавориту и неопытному принцу.

Нам, живущим в начале XXI века, трудно понять тот факт, что пунктом, на котором испанское правительство настаивало более всего, главным узлом переговоров стал не Пфальц и не приданое инфанты, а судьба английских католиков, а точнее: отмена законов, со времен Елизаветы I запрещавших официальное отправление католического культа в Англии и предполагавших суровые наказания для рекузантов.

Вопрос об английских католиках был поднят в самом начале переговоров о браке английского принца-наследника и испанской инфанты.

Впоследствии ему придавалось все более серьезное значение. Филипп IV, хотя и не отличался такой набожностью, как его дед Филипп II, был убежденным католиком. Инфанта, испытывавшая отвращение к браку с еретиком, была готова согласиться при условии, что принц спасет братьев по вере по ту сторону Ла-Манша. И папа, чье разрешение на брак также было непременным условием, решил воспользоваться удобным случаем. В Риме, и даже в Мадриде, были убеждены, что Карл готов сделать решительный шаг и обратиться в католичество, а затем вернуть Англию в лоно Римской церкви. Понятно, что это была иллюзия, но так уж были настроены умы в те времена непримиримой и воинствующей веры. В самой же Англии возможность папистского наступления на англиканскую церковь вызывала ужас и ярость.

С испанской стороны король и церковь создали «хунту» (мы бы сказали: комиссию) богословов, которым предстояло рассмотреть все трудности, связанные с браком инфанты и протестанта. Папский нунций Массими представлял точку зрения наместника святого Петра, каковым был в то время Григорий XV. Между отъездом гонца в Рим и его возвращением прошли недели. Оливарес говорил Бекингему, что старается ускорить переговоры, что даже угрожал нунцию обойтись без него, если папа будет слишком медлить с ответом. Однако Бекингем был убежден, что на самом деле Оливарес тормозит ход дела. «Причиной всех проволочек являются интриги графа Оливареса. Он пользуется нашим нетерпением, нашим желанием поскорее добиться результата и постоянно выдвигает новые условия. Он говорит, что старается убедить богословов, и утверждает, будто до сих пор не имеет возможности назвать нам точные даты», – написали Карл и его друг королю Якову 26 июня^{168}.

Как мы видели, поначалу испанцы были убеждены, что Карл приехал, дабы обратиться в католичество. Он страстно отрицал это, однако согласился присутствовать (читай: участвовать) на богословских диспутах в монастыре Святого Иеронима. Во время диспутов монахи, подкрепляя свои речи цитатами из Священного Писания и трудов Отцов Церкви, изо всех сил старались доказать принцу справедливость владычества папы над церковью. В этой доктрине как раз и заключался тот подводный камень, на который натолкнулось сближение религий: ведь главенство короля Англии над церковью его страны составляло основу религиозного права по ту сторону Ла-Манша.

Бекингем присутствовал на этих диспутах, но они нагоняли на него такую тоску, что однажды он в ярости вскочил и стал топтать ногами собственную шляпу^{169}. Что до Карла, то он лучше умел сдерживать чувства, но возражал против приводимых монахами доказательств – не зря он был сыном своего отца! Наконец испанцы устали и отказались от мысли обратить в свою веру английского принца и его друга. Король Яков выразил по этому поводу удовлетворение и радость. Однако вопрос о судьбе английских католиков оставался открытым, и в этом деле ни Бекингем, ни Карл уже не проявляли такой стойкости.

В марте, в тонкой сети брачных переговоров завязался новый узелок: Карл влюбился в инфанту.

По словам очевидца Джеймса Хоуэлла, инфанта была «очень красивой девушкой, больше похожей на фламандку, нежели на испанку, блондинкой, со свежим розовым и белым цветом лица, с довольно полными губами, как это часто бывает у членов ее семьи»^{170}. Она действительно совсем не походила на испанских дам, «чернявых и обожженных солнцем», как насмешливо выражались англичане из свиты принца^{171}. Естественно, что парик, веер и мантилья, прикрывавшие лицо принцессы, оберегали ее от жары, которую в то время в Европе считали губительной для красавиц.

«Бэби Чарльз ранен в сердце, – писал Бекингем королю Якову 17 марта. – Он говорит, что все дамы, которых он встречал прежде, не могут сравниться с его невестой, и он готов бороться с каждым, кто вздумает противиться этому браку»^{172}. На прогулке, в театре, на придворных праздниках принц не сводил глаз с инфанты, и она от этого краснела. Оливарес язвительно говорил, что Карл похож на «кота, стерегущего мышь»^{173}. Жених дошел до того, что публично, в присутствии двора отпустил инфанте столь смелый комплимент, что даже королева – француженка и дочь Генриха IV – была шокирована^{174}. В другой раз он перепрыгнул через ограду сада, где инфанта отдыхала со своими дуэньями. Потребовалась вся настойчивость последних, чтобы убедить его уйти, дабы избежать скандала, которого король Филипп никогда бы ему не простил^{175}.

Оливарес охотно поощрял романтическую страсть двадцатитрехлетнего Карла к испанской принцессе: он пользовался ею, чтобы добиваться все новых уступок, и Карл – иногда вопреки мнению Бекингема – все чаще шел у него на поводу.

Нет необходимости подробно, день за днем, прослеживать здесь историю переговоров, в которых, в течение шести месяцев, участвовали не только главные заинтересованные лица, но и богословы хунты, папа и его нунций, король Англии и все его советники, разные официальные лица обоего пола, каковых было множество у обеих сторон. Расхождение между юлианским и григорианским календарями, необходимость учитывать время, затраченное на доставку писем из Мадрида в Рим и Лондон и обратно, создают дополнительные трудности при попытке детально восстановить ход переговоров. Например, иногда документы, составленные в Мадриде, оказываются датированы более поздними числами, чем поступившие из Лондона и Рима, но относятся к более ранней стадии переговоров и отражают неведение их авторов относительно того, что к тому времени уже произошло за морем или за горами.

Обычаи дипломатии того времени, ее изощренные методы тем более затрудняют анализ. Порой кажется, что какой- либо пункт договора окончательно урегулирован, а на деле речь идет всего лишь о полуобещании или полуобязательстве. Испанцы были мастерами подобной игры, однако английский принц в этом им не уступал: обе стороны обвиняли друг друга в двуличии.

Поэтому, опираясь на информацию, полученную из официальной и частной переписки, мы ограничимся описанием основных тенденций, проявившихся во время переговоров, и в первую очередь роли, которую играл в них Бекингем.

Мы уже убедились, что Бекингем, нетерпеливый и резкий в высказываниях, был совсем не готов к той миссии, которую доверили ему его «дорогой папа и крестный» и его друг Карл. Взбешенный Оливарес однажды бросит ему в лицо: «Это дело продвигалось бы куда лучше, если бы Вы не встревали, а поручили его графу Бристолю»^{176}. Однако и сам Карл, с его уловками и двусмысленностями, нес большую ответственность за взаимонепонимание, в результате которого переговоры затягивались до бесконечности и в конце концов завершились провалом.

Двумя основными проблемами, как мы видели, являлись судьба английских католиков (в первую очередь доступ для них в часовню инфанты после того, как она выйдет замуж за наследника престола) и возвращение Пфальца Фридриху. Оба эти вопроса практически не имели решения, а значит, переговоры были тщетны, что предвидели наиболее дальновидные политики той эпохи и, в частности, Бристоль. Бекингем, после того как угасли иллюзии первых дней пребывания в Испании, также достаточно быстро осознал это. Только Карл упорствовал вопреки доводам разума. Король Яков прекрасно понимал, до какого предела он может позволить себе уступки, но он больше не имел возможности противостоять неосторожным поступкам своего «бэби», поскольку горел желанием поскорее увидеть его и Бекингема.

Нельзя забывать, что переговоры осложнялись военными действиями в Германии. Война продолжалась и тогда, когда Карл и Бекингем были в Мадриде. Последняя крепость Пфальца Франкенталь, все еще сопротивлявшаяся католикам, пала 21 апреля. 27 июля главный союзник Фридриха Христиан Брауншвейгский потерпел поражение при столкновении с войсками Тилли под Стадтлоо. В военном отношении дело родственников Якова I было проиграно. У англичан не было ни одного козыря в игре за возвращение Пфальца.

Об условиях жизни инфанты в браке удалось довольно легко договориться. У нее должна была быть своя католическая часовня со своими священниками. Однако король Яков возражал против того, чтобы эта часовня была открыта для английских католиков, а испанцы как раз этого требовали. Что касается детей, которым предстояло родиться от этого союза, то богословы настаивали, чтобы до двенадцати лет они оставались под опекой матери, а это фактически означало воспитание в католической вере. Принятие подобных условий обещало суровые разногласия с протестантами, и все же в конце концов король Яков дал принципиальное согласие, хотя и снизил возрастные рамки до десяти лет^{177}.

Куда более яростным было обсуждение английских законов против католиков. Яков I понимал, что этот вопрос будет самым сложным. Он предостерегал сына и Бекингема от обещаний, которые потом невозможно будет выполнить. Но он находился в Лондоне, или в Теобальдсе, или в Ройстоне, а молодые люди в Мадриде и, противостоя Оливаресу, испанским богословам и папскому нунцию, испытывали (особенно Карл) огромное искушение вывернуться при помощи уловок и хитростей, которые впоследствии могли вовлечь их в обязательства, значительно превосходившие намерения их «дорогого папы».

Типичный пример такого взаимонепонимания содержится в письме Карла и Бекингема Якову I от 1 марта: «Граф Оливарес столь высоко ценит наше пребывание здесь, он столь любезен с нами, что мы не можем не просить Ваше Величество написать ему письмо, выражающее самую большую признательность, какую возможно. Сегодня утром он сказал нам, что если папа не даст разрешения на брак, то он отдаст инфанту Вашему сыну в любовницы. Он написал сегодня племяннику папы кардиналу Людовези письмо с просьбой ускорить получение разрешения. Папский нунций втайне, но весьма деятельно, плетет против нас интриги, однако получает [от Оливареса] столь суровый отпор, что, мы думаем, скоро уступит. Мы просим Вас сообщить, до какой степени, в случае, если Рим откажет в разрешении, мы могли бы признать от Вашего имени духовное главенство папы, ибо мы полагаем, что имей мы возможность от Вашего лица признать папу главой Церкви, унаследовавшим Христу, то брак был бы заключен»^{178}.

Это письмо было адресовано «лучшему из отцов и государей», но оно сильно встревожило адресата. «Я не понимаю, что Вы имеете в виду под духовным главенством папы. Я надеюсь, что Вы не предполагаете заставить меня отречься от моей веры, ибо я не сделаю этого ни за что на свете. Единственное, на что я мог бы согласиться, это на то, чтобы, в случае если папа откажется от узурпированной им высшей власти, признать его первым из епископов, к которому другие епископы могут прибегать как к последней инстанции. Такова крайняя уступка, какую я могу сделать, потому что я не какой-нибудь "месье" [41], который меняет религию, как рубашку после игры в теннис»^{179}.

Нет никаких сомнений, что, будь это письмо обнародовано в Англии, оно вызвало бы бурю возмущения. Однако подобная уступка, огромная с точки зрения англичан, казалась недостаточной испанцам и Риму.

24 апреля 1623 года в Мадриде стало известно, что разрешение папы наконец получено. Карл и Бекингем подумали, что теперь переговоры завершатся, но они ошиблись: переговоры только начинались. Ведь разрешение было дано с условием: оно вступало в силу, только если король Англии официально согласился бы вернуть английским католикам полную свободу отправления культа и полностью отменить направленные против них законы. Кроме того, часовня инфанты должна была оставаться открытой для всех без исключения, а ее английские служители должны были получить освобождение от присяги главе церкви, то есть от признания главенства короля над церковью в Англии, каковое было формальным требованием для всех чиновников.

Эти сформулированные в Риме условия означали отмену всех ранее достигнутых договоренностей. По сути они были равноценны отказу, ведь папа не мог не понимать, что требует невозможного. 3 мая состоялась встреча в присутствии Оливареса и с участием Гондомара. Она вылилась в бурную дискуссию. В конце концов Карл согласился предложить отцу «приостановить» действие антикатолических законов, с отсрочкой выполнения этого обязательства не более чем на год. То была первая уступка, которая потянула за собой следующие. Тайная встреча папского нунция Массими с Бекингемом закончилась упреками, «граничившими с угрозами»^{180}.

В течение какого-то времени складывалось впечатление, что дело идет к разрыву. Испанские власти были раздражены слишком большим числом англичан, явившихся в Мадрид, чтобы составить свиту принца. Им создавались по возможности неудобные условия проживания, их размещали подальше от двора, стараясь создавать массу неприятностей. Прожив около десяти дней в Мадриде, Джеймс Эллиот заявил, что «до сих пор он не верил в чистилище, но теперь знает, что оно находится в Испании»^{181}. Даже самому принцу было отказано в праве принимать в своих покоях в мадридском королевском дворце англиканских священников, которых послал к нему отец: не могло-де идти и речи о том, чтобы допустить этих еретиков в священное место. Карл возмутился и заметил, что не лучший способ добиваться для инфанты свободы католического культа в Англии, отказывая в такой свободе ему, ее будущему супругу. Это не помогло: единственным местом, где в Испании допускали протестантские обряды, оставалось английское посольство. Карл уступил, как, впрочем, и всегда.

Правда, с самого начала визита Карла и Бекингема в Испанию им старались услужить и заваливали их подарками. Королева преподнесла принцу золотой кувшин для воды и надушенное домашнее платье. У обоих англичан были кареты, конюшня, полная лошадей, сотня слуг, им подавали изысканные блюда, посылаемые королем Филиппом. Чтобы сохранить достоинство, следовало платить тем же.

17 марта Яков I послал своим «двоим мальчикам» драгоценности («часть из них принадлежат мне, часть – Ваши, я хочу сказать, они – для Вас обоих, и все достойны того, чтобы Вы их носили, или того, чтобы мой бэби подарил их своей возлюбленной»). Среди этих вещей были: лотарингский крест, «скорее древний, нежели дорогой, но не лишенный ценности», зеркало, «с моим портретом», две красивые бриллиантовые подвески в форме якоря для инфанты, красивая нить жемчуга, колье из тринадцати больших бледных рубинов, тринадцать бантов с жемчугами, головной убор, украшенный крупными грушевидными жемчужинами, три бриллиантовые подвески грушевидной формы, которые инфанта могла носить на лбу и в ушах. Бэби Чарльзу предназначались круглая бриллиантовая брошь и треугольник из бриллиантов с крупной круглой жемчужиной в центре, а также «Три Брата в новой оправе» [42] и «Зеркало Франции» (аналог бриллианта португальского), которое «Стини может носить на шляпе, увенчанной небольшим черным пером, и еще две алмазные пуговицы для его куртки»… И так далее и тому подобное, – настоящая опись ювелирной лавки^{182}!

Еще Яков прислал молодым людям плащи и знаки отличия ордена Подвязки, чтобы они надели их в День святого Георгия. Но и это еще не все. Карл и Бекингем решили, что присланные драгоценности «не достойны такой принцессы, как инфанта». Кроме того, следовало сделать подарки разным вельможам. Получив их письмо, несчастный король потерял самообладание: «Умоляю Вас: будьте по возможности экономны, ибо, Бог свидетель, мои сундуки пусты». И все-таки ему пришлось повиноваться. «После того приема, какой Вам оказали в Мадриде, боюсь, Вы станете презирать своего старого папу», – вздыхает король. И вправду, английский двор, в отличие от испанского, не располагал сокровищами Америки… Тем не менее Яков прислал еще драгоценностей, а также верблюдов и слона для короля Филиппа, собак, соколов и коней для Оливареса.

Празднества следовали одно за другим. 22 апреля, в День святого Георгия, Карл пригласил своего будущего шурина и самых знатных испанских вельмож на большой пир, который едва не кончился плохо из-за протокольных неурядиц.

Затем был задуман турнир, для которого из Англии следовало прислать оружие и рыцарские доспехи. Добрый король Яков сходил с ума от беспокойства за своих дорогих мальчиков и советовал им соблюдать осторожность. В конце концов турнир не состоялся, однако устраивались охоты, балы, корриды, описанные в хрониках не хуже, чем подобные события описываются в наши дни в иллюстрированных журналах.

Все эти мероприятия были разорительны. К ним добавлялись расходы на содержание английских кораблей, стоявших в Портсмуте и готовых плыть за инфантой и принцем, а также траты на подготовку в Сент-Джеймсском дворце покоев для будущей принцессы Уэльской и ее часовни («храма для дьявола», – ворчала лондонская толпа).

Поскольку увеличить налоги было невозможно (ведь парламент не созывался), король умолял Бекингема настоять на получении части наследства инфанты в валюте^{183}. Это было все равно что делить шкуру неубитого медведя. Излишне говорить, что эта затея не удалась.

Английские любители позлословить, утверждавшие, будто король устал от Бекингема и возлагает на него ответственность за возникшие в Испании трудности, получили веское доказательство своей неправоты, когда Яков I внезапно решил возвести своего фаворита в самый высокий аристократический сан. Патентом от 18 мая 1623 года он даровал ему титул герцога.

Со времени смерти герцога Норфолка в 1572 году в Англии больше не было герцогов (за исключением членов королевской семьи). Таким образом, присвоение этого титула Джорджу Вильерсу означало высочайшую милость и было всеми расценено именно так. Об этом свидетельствует благодарственное письмо, посланное новоиспеченным герцогом своему благодетелю: «Дорогой папа и крестный, прочитав Ваше письмо, я помимо воли покраснел, осознавая, сколь недостоин оказанной чести. Я смею сказать, что не во власти Вашей руки и Вашего сердца, сколь бы любящим оно ни было, заставить меня еще больше, пусть даже ненамного, любить Вас или возгордиться, получив титул, которым Вы соизволили поставить меня выше прочих… Единственное, что важно для меня, это то, чтобы Вы всегда любили Вашего Стини больше других Ваших слуг. Мне нечего добавить, и я ставлю свою подпись, от всего сердца Ваш бедный Стини, герцог Бекингем»^{184}.

За все время испанской поездки отеческая любовь короля к «дорогому мальчику» (в одном письме он назвал его: «мой побочный сынок (my bastard brat)») не ослабевала. Он часто сообщал ему в письмах новости о Кейт и маленькой Молли, которые навещали его в охотничьих замках, доставляя этим огромную радость. «В Теобальдсе Его Величество гулял с Марией Английской, заботился о ней. Изображая ее отца, шутил: как у такого некрасивого мужчины, как он, могла родиться столь прелестная дочь? Это же чудо!»^{185}

Кейт писала мужу, расточая похвалы королю, который стал для нее отцом. «Сердце мое, когда сюда прибыл Киллигрю [43], я понадеялась было, что он возвестит о Вашем скором возвращении. Вы спрашиваете о том, как дела у нашей очаровательной Молли. Слава Богу, у нее все очень хорошо. Если поставить ее на пол и держать за руку, она начинает столь быстро перебирать ножками, что, мне думается, она научится танцевать быстрее, чем ходить. Когда играют сарабанду, она постукивает большим и указательным пальцами, как будто отбивая размер, а когда поют "Tom Duff', она подбирает фартучек и пританцовывает, никогда не сбиваясь с ритма. Если бы Вы ее увидели, то остались бы очень довольны. Скоро я пошлю Вам ее портрет»^{186}.

В конце апреля мадридские переговоры вроде бы сдвинулись с мертвой точки. Несомненно, здесь проявилась воля Оливареса, который уже не знал, как выбраться из тупика. Сообщения современников о его отношениях с богословами и папским нунцием неоднозначны: некоторые полагали, что он действительно возмущен непримиримостью папы и кардиналов, другие – в особенности англичане – подозревали, что это сплошное притворство, а по сути он делает все, чтобы помешать браку. Понятно, что точки зрения и стратегии менялись в зависимости от международной обстановки, и потому легко найти подтверждение как первому предположению, так и второму.

29 апреля Карлу показалось, что дела идут так хорошо, что скоро все благополучно завершится. «Государь, – пишет он отцу, – я вынужден констатировать, что если у меня не будет подписанного Вашим Величеством документа, который подтверждал бы обязательство ратифицировать даваемые мною от Вашего имени обещания, то все дело значительно затянется. Потому я покорнейше прошу Ваше Величество прислать мне бумагу, составленную следующим образом: "Словом короля я обязуюсь в точности ратифицировать все, что мой сын пообещает от моего имени". Я знаю, государь, что прошу слишком многого, и я никогда не осмелился бы попросить об этом, если бы это не было абсолютно необходимо. Надеюсь, что Вам никогда не придется сожалеть об оказанном мне доверии. Нижайший и покорнейший сын и слуга Вашего Величества, Карл»^{187}.

Можно понять, как боялся король Яков предоставить ему такие огромные полномочия. Однако король настолько сильно желал скорейшего возвращения Карла в Англию вместе с супругой, что уступил. «Мои дорогие мальчики, – написал он 11 мая из Гринвича, – посылаю вам приложенное к сему разрешение, о котором вы меня просили. Было бы странно с моей стороны отказать в этом знаке доверия моему единственному сыну и лучшему из моих советников. [Заметим, что письмо адресовано «двум мальчикам», хотя просьба от 29 апреля исходила от одного Карла.] Я знаю, что вы не пообещаете от моего имени ничего такого, что могло бы вступить в противоречие с моей совестью, моей честью, моей безопасностью. Потому я передаю в ваши руки всю полноту власти и благословляю вас обоих, моля Бога, чтобы, достигнув успеха, вы как можно скорее вернулись и я мог заключить вас в объятия. Ваш дорогой отец, Яков R[ex]»^{188}.

Текст разрешения был составлен почти слово в слово так, как просил Карл: «Настоящим я обещаю, заверяя обещание королевским словом, что в точности и досконально выполню все то, что мой дорогой сын обязуется сделать от моего имени. Дано в Гринвиче 11 мая. Яков R[ex]». Опасное обязательство! Вскоре Якову I пришлось пожалеть об этом.

Дело в том, что, невзирая на советы Бекингема, который теперь уже понимал, что каждая уступка испанцам влечет за собой бесконечную цепь новых условий, Карл упорно стоял на своем. Он согласился на католическое воспитание своих будущих детей до достижения ими двенадцатилетнего возраста, на изменение текста присяги королю, делавшее ее приемлемой для католиков, на то, чтобы часовня инфанты была открыта для всех, и – что опаснее всего – на то, что король немедленно приостановит действие законов против католиков и потребует от парламента их отмены не позже, чем через три года. В то же время он написал папе письмо на латинском языке с уверением, что сделает все возможное для того, чтобы английские христиане могли «вместе исповедовать единство Церкви»^{189}. Но, несмотря даже на это, испанские богословы считали уступки недостаточными: они потребовали, чтобы инфанта оставалась в Испании до тех пор, пока обещания принца не будут выполнены.

Бекингем разозлился. Он уговаривал Карла прервать эти «лживые и нечестные» переговоры и вернуться в Англию. Карл начал сомневаться. 31 мая он послал к отцу Фрэнсиса Коттингтона с сообщением о последних условиях испанцев. Одновременно, на том же корабле, Оливарес послал в Англию нового чрезвычайного посла, дона Андреса де Инхосу, который получил задание убедить короля Якова. Король спустился с небес на землю. Его письмо Карлу и Бекингему от 14 июня выдержано в патетических выражениях: «Мои дорогие мальчики, ваше письмо, привезенное Коттингтоном, чуть не убило меня. Боюсь, оно сократит мои дни, ибо теперь я уже не знаю, как удовлетворить ожидания народа и как объяснить происходящее Совету. Флот готов, и я решительно не могу найти предлога, чтобы и дальше задерживать его. Мое мнение таково: если испанцы не пожелают изменить своих условий, вы должны сразу же вернуться в Англию, даже не подписав договора. Если вы не вернетесь до зимы, боюсь, вы больше не увидите своего старого папу живым. Увы, как я сожалею, что позволил вам уехать! Мне наплевать на этот брак и на все остальное. Единственное, чего я хочу, это заключить вас в свои объятия. Да поможет мне Бог! Да поможет мне Бог! Аминь! Аминь! Аминь! Обещаю вам, что вас примут здесь с такой же радостью, как если бы вы добились всего того, ради чего уезжали. Да благословит Бог вас обоих, мой дорогой и единственный сын и мой единственный и лучший слуга (my sweet only son and my only best, sweet servant)»^{190}.

Казалось, переговоры окончены. Но не тут-то было: Оливаресу снова удалось удержать Карла, пообещав, что он заставит папу римского и нунция прислушаться к доводам разума. 30 июля Бекингем сообщил своему «дорогому папе», что графиня Оливарес заступилась за них перед своим мужем (к этому мы еще вернемся), а инфанта, со своей стороны, решительно настроена помешать тому, чтобы принц уехал без нее, ибо теперь она «решилась выйти за него замуж». Можно было подумать, что все внезапно устроилось и остается лишь дождаться, когда король Англии назначит день бракосочетания^{191}.

Яков опять уступил. И на этот раз он сделал решительный шаг. 13 июля он созвал Тайный совет и сообщил ему о ходе переговоров. Дипломатичный хранитель печати Уильямс заметил, что король Франции не стремится истребить протестантов в своем королевстве, а Генеральные штаты Соединенных провинций не запрещают католичества, и потому английский король может позволить католикам отправлять свой культ до тех пор, пока они подчиняются законам и не пытаются подорвать устои главенствующей церкви^{192}. В конце концов Совет согласился с испанскими условиями, и 20 июля Яков I подтвердил свои обещания в присутствии двух испанских послов, Коломы и Инхосы^{193}.

Вскоре последовали конкретные меры. Яков сообщил сыну и Бекингему: «Я сделал все, что мог [для католиков]. Я приказал отменить все штрафы, налагавшиеся на рекузантов, но не забывайте, что это стоило мне 36 тысяч фунтов дохода из Англии и Ирландии, а это составляет по меньшей мере треть приданого инфанты»^{194}. (Подобное упоминание размеров штрафов, взимавшихся с католиков, показательно.) Затем, несколько превысив свои права, король согласился скрепить большой государственной печатью приостановление «всех законов, согласно которым рекузанты могут быть подвержены наказанию за следование римской католической религии в частных домах или по какому-либо другому поводу, касающемуся их совести, за исключением случаев скандалов или публичных демонстраций»^{195}.

Яков писал, что если и после этого испанцы останутся недовольны, то они «хуже демонов»^{196}. Но – увы – так и получилось: они и впрямь повели себя хуже демонов. Они пожелали не только отмены штрафов и приостановления действия законов, а начала парламентской процедуры для их полной отмены. Пока эта мера не принята, об отъезде инфанты не могло быть и речи. Принц мог уехать домой вместе с Бекингемом, но его невеста должна была остаться по меньшей мере до следующей весны. Что до приданого, которого столь жаждал английский король, то оно не будет отправлено раньше инфанты.

Все это принесло Карлу горечь и разочарование (Бекингем-то уже давно не питал никаких иллюзий), к тому же папа Григорий XV скончался в начале июля и его разрешение потеряло силу. Следовало возобновить переговоры с новым папой, Урбаном VIII Барберини, а тот оказался еще ретивее своего предшественника. Короче, все надо было начинать сначала. Бекингем считал, что нужно бросить это дело и немедленно вернуться в Англию. Однако упрямый по характеру Карл не желал уступать. В конце концов он согласился на то, чтобы инфанта осталась в Испании до весны, но хотел, чтобы брак был заключен до этого. В течение всего августа переговоры кружились вокруг этого пункта. Наконец, внезапно, вопреки всем ожиданиям, показалось, что узел распутан.

Зная психологические особенности Карла Стюарта, довольно легко понять, почему он отказывался признать невозможность своего брака с инфантой: гордыня, неумение реально оценивать обстановку, чувство долга и неправильное понимание политических процессов – все это было характерно для него и впоследствии, до конца жизни.

Позицию испанцев, напротив, понять довольно трудно. Несмотря на постоянные заверения Оливареса, нелегко поверить, будто он действительно считал этот брак возможным. Религиозные препятствия казались непреодолимыми, и решение зависело как от притязаний папы и богословов, так и от судорожных реакций английского общественного мнения. («Приостановление законов против католиков может быть осуществлено только после решения парламента. Я умоляю Ваше Величество задуматься над тем, какие ужасные следствия может повлечь за собой подобное беззаконие», – писал королю Якову архиепископ Эббот^{197}.) Что до Пфальца, то теперь, менее чем когда-либо, можно было надеяться, что Испания поддержит идею его возвращения Фридриху: на этот счет Оливарес высказался совершенно ясно.

Учитывая все вышесказанное, трудно понять, какой интерес мог представлять для Испании этот брак. Скорее всего переговоры служили испанцам просто обманным ходом (как, впрочем, и для Англии). Вместе с тем, начиная с середины июля, Оливарес и король Филипп постоянно делали шаги к примирению. 19 июля Карл и Бекингем написали своему «дорогому папе», что они надеются привезти инфанту в Англию ко Дню святого Михаила^{198}. И действительно, 26 июля было подписано предварительное соглашение о браке. Инфанта Мария получила титул принцессы Английской и засела за изучение английского языка. Казалось, все решено.

Что же произошло? Обещание, данное королем Яковом в присутствии Тайного совета, несомненно, сыграло свою роль. Карл, со своей стороны, дал обязательство, вернувшись в Англию, делать все, что в его силах, для английских католиков. Он развивал в присутствии инфанты мысль о том, что она обретет величайшую заслугу перед Богом, вступив в брак, благодаря которому ее братьям по вере будет возвращена свобода^{199}. В то же время Бекингем пытался убедить Оливареса, что отказ Испании от брака инфанты с принцем Карлом отрицательно скажется на судьбе английских католиков. Будущее покажет, что в этом он оказался прав^{200}.

Радуясь хорошим новостям, Яков уже писал инфанте как своей невестке: «Сударыня, слава Ваших добродетелей не только побудила моего дорогого сына отправиться столь далеко, чтобы увидеть Вас, но пробуждает также во мне горячее желание познакомиться с Вами и обнять столь замечательную принцессу как свою дочь. То будет несравненной радостью для Вашего любящего отца, короля Якова»^{201}. В Англии ускорили подготовку к встрече принца Карла и его супруги.

Однако возникли новые препятствия. Летом в Мадриде стоит палящая жара. Нервы у всех на пределе. В это время Бекингем заболел лихорадкой. Ему несколько раз делали кровопускание. Он поправился, но сильно ослаб. Теперь у него оставалось лишь одно желание: как можно скорее вернуться в Англию. Карлу тоже становилось все труднее переносить климат Кастилии. Он попросил отца потребовать его немедленного возвращения, чтобы тем самым ускорить решение короля Филиппа. Ответ, датированный 10 августа, пришел быстро: «Мой дражайший сын, я требую и благословляю Вас на то, чтобы Вы как можно скорее вернулись в Англию вместе с Вашей возлюбленной либо без нее. Я знаю, что любовь к ней заставляет Вас продлевать свой визит в ожидании заключения брака. Я весьма счастлив, что Вы этого желаете, однако необходимость, проистекающая из дел моего королевства, понуждает меня сказать Вам, что Вы должны предпочесть повиновение отцу любви к невесте. Да благословит Вас Бог. Яков R[ех]»^{202}.

Тут уж Оливарес оказался прижатым к стене. Он опять сослался на решение королевских богословов: брак может быть заключен после того, как прибудет разрешение нового папы, но принцесса останется в Испании до весны. Для Карла (но не для Бекингема, которого подобное решение не удивило) это стало крушением иллюзий. Его одурачили, унизили! Он объявил о своем отъезде: он покинет Мадрид 29 августа.

Неисправимый Оливарес вновь попытался (по привычке?) продлить переговоры. Но Бекингем внезапно поднял вопрос о Пфальце: да или нет, собирается ли испанский король требовать восстановления государства и наследственных титулов Фридриха, которого в Англии, вопреки здравому смыслу, по-прежнему называли «королем Богемии»? Оливарес встал на дыбы: ответ может быть только отрицательным! В ярости он даже проговорился: да будет Бекингему известно, что ни король Филипп III, ни его сын Филипп IV никогда и не намеревались всерьез выдать инфанту за английского принца^{203}! Эта откровенность – впоследствии Оливарес станет все отрицать – явилась для Бекингема доказательством вероломства испанцев.

Обстановка в Мадриде накалилась. Оливарес и Бекингем чуть не подрались. Произошел также неприятный инцидент, который мог привести к тяжелым последствиям. Один из слуг Карла заболел и, будучи при смерти, пожелал перейти в католичество. Он попросил позвать священника, но на того накинулись протестанты-приближенные принца. Карлу пришлось вмешаться лично, дабы защитить виновных от суда инквизиции и наказания за святотатство^{204}. Все уже понимали, что пора заканчивать эту историю.

И тогда было разыграно самое необычное, самое барочное действие этой пьесы. После стольких месяцев дипломатических ходов и уверток, притворных уступок, дискуссий для отвода глаз все вдруг стало выглядеть решенным делом. Карл, поскольку он не может оставаться в Испании долее чем до начала сентября, вступит в брак по доверенности, как только прибудет новое папское разрешение. Его супруга приедет к нему в Англию весной и привезет с собой приданое. Процедура отмены законов против католиков будет к этому времени начата королем Яковом. Что до Пфальца, то следует договориться с императором о возможном компромиссном решении этого вопроса, например, о передаче курфюршества королю Англии до тех пор, пока сын Фридриха не достигнет возраста, когда сможет вступить в права владения.

Все это было вилами на воде писано, но Карл согласился. Он дал Бристолю доверенность на проведение церемонии бракосочетания и 28 августа подписал контракт. Оставалось только организовать ритуал отъезда принца и Бекингема.

Следует заметить, что на этом этапе испанцы упорно изображали согласие на брак. Верили ли они в него на самом деле? Трудно сказать, учитывая, что до сих пор они лишь умножали требования и не добились полного удовлетворения ни одного из них. Было ли это последним спектаклем, последним дипломатическим маневром? Возможно, хотя им было бы нелегко выпутаться после получения папского разрешения. Ходили слухи, что инфанта в глубине души решила в последний момент сказать свое решающее «нет» и удалиться в монастырь. Но то были лишь слухи, и впоследствии им было дано формальное опровержение. В любом случае, современники, и в первую очередь Бристоль, считали взятые обязательства решающими. Такова одна из тайн – и не единственная, – связанная с этими необычными переговорами.

Что касается Карла, то мы вряд ли когда-нибудь узнаем, считал ли он себя в эти последние дни августа 1623 года действительно супругом инфанты. Во всяком случае, он вел себя как таковой. 29 августа он простился с королевой Испании и своей невестой, которой подарил «ожерелье из двухсот пятидесяти жемчужин, бриллиант неописуемой ценности и две пары удивительно крупных серег»^{205}. Стороны обменялись роскошными подарками. Карл получил восемнадцать испанских жеребцов, шесть арабских скакунов, шесть кобыл, двадцать жеребят. Все они были покрыты бархатными красными попонами, обшитыми золотом. Сбруя была украшена жемчугами. Невеста подарила принцу меха, рубашки из тонкого батиста и диковинные духи. Бекингем же получил в подарок, помимо прочего, двадцать лошадей с попонами из дамасской ткани с золотыми кружевами и шапочками, украшенными бриллиантами^{206}.

30 августа Карл и Бекингем вместе с королем Филиппом и Оливаресом выехали из Мадрида в Эскориал. Два дня они охотились в близлежащих лесах в то время, как английская свита принца продвигалась по дороге на север, к Сантандеру, где стоял в ожидании английский флот.

Отношения Бекингема с Оливаресом в эти дни окончательно разладились. Почувствовав свободу, англичанин бросил своему собеседнику такую вызывающую фразу, что, при других условиях, ему пришлось бы защищаться с оружием в руках: «Я навсегда остаюсь слугой испанского короля, но уж будьте уверены, что вам я никогда не буду ни слугой, ни другом». На что испанец ответил с почти британской флегмой: «Будьте уверены, сударь, что мне ни к чему ваша дружба, потому что я всегда был человеком чести и верным подданным моего государя». Присутствовавший при этом король вмешался, чтобы охладить участников разговора. Тогда Бекингем, не в силах больше сдерживаться, вскочил на коня и пустил его в галоп, в то время как более церемонный Карл сел в приготовленную для него карету»^{207}.

Так, в нескольких лигах от Эскориала, среди камней сьерры Гуадаррамы, завершилось пребывание английского наследного принца при испанском дворе. В память об этом событии была воздвигнута колонна. Оставалось лишь подождать, пока из Рима прибудет разрешение, а затем сыграть свадьбу.