Мы обратимся еще к Версальскому миру и его многообразным последствиям в начале следующей книги, где будем говорить об истории 1919–1926 гг. Точно так же мы дадим там характеристику экономического положения, в котором оставил Австрию Сен-Жерменский мир, Венгрию — Трианонский, Болгарию — мир в Нейи, Турцию — Севрский, а впоследствии — Лозаннский мир. С анализа последствий этих мирных трактатов и должно будет начаться изложение последней, новейшей истории этих стран, а также истории новых государств, возникших на их развалинах. Эпоха, которую мы рассматривали в этом томе, собственно окончилась военной капитуляцией Германии и ее союзников и первым взрывом германской революции.

Постараемся пока в немногих словах определить, вспомнив то, о чем шла речь еще в начале этой книги, каковы были черты, привнесенные мировой войной (и ее финалом) в общую картину исторической эволюции западноевропейского человечества в последнее полустолетие.

Прежде всего сделаем одно необходимое замечание. Как всегда бывает после событий, очень поразивших воображение, ум и чувства современников, после мировой войны 1914–1918 гг. в Западной Европе, преимущественно в Германии, появилась (и известное время держалась) тенденция считать эту войну не только самой серьезной катастрофой из всех, какие до сих пор вызывал мировой империализм, не только грандиозным переломом в очень важных условиях хозяйственной и политической жизни главных капиталистических держав земного шара (чем она и была в действительности), но и некоторым почти мистическим «концом Европы», «гибелью Запада», даже «концом человеческой цивилизации» и т. д. Попытки доказать эти положения не отличались особой научной основательностью и часто сводились либо к некоторым разочарованным излияниям, либо к идеалистическим, а иногда и религиозным парадоксам, к курьезным дилетантским размышлениям над хронологическими таблицами и почти кабалистическим сближениям и «наблюдениям», либо к иным фантастическим и вполне безответственным гипотезам. Особенно это умственное поветрие было в ходу в университетских и литературных кругах Германии в 1919–1923 гг.; но и другие страны не остались от него свободными. С 1923, особенно же с 1924 г. это явление стало заметно ослабевать.

Разумеется, для этого явления война создала очень подходящую психологическую почву. Неслыханны были потери, причиненные мировой войной. Подсчеты как человеческих жертв, так и материальных убытков производились неоднократно, и цифры далеко не всегда совпадали. Особенно трудно, конечно, подсчитать материальные потери населения воевавших стран.

Человеческие жертвы были громадны, больше, чем за все войны, начиная от Великой французской революции вплоть до 1914 г. Приведем новейший (и признаваемый наиболее авторитетным) подсчет людских потерь за войну 1914–1918 гг. Не подсчитаны потери Турции и всего Балканского полуострова; не принято во внимание истребление турками в 1915–1916 гг. почти ²/₃ всего армянского народа, наконец, не подсчитаны потери гражданского населения в странах Антанты при нашествии германской армии, при оккупации, а также при потоплении судов подводными лодками, а в Германии — от последствий «голодной блокады», которой с августа 1914 г. по самый день подписания Версальского мира подвергал Германию британский флот. Заметим, к слову, что, по подсчетам имперского германского ведомства здравоохранения, голодная блокада умертвила за время войны 763 тысячи человек гражданского населения[198].

Вот статистика (в круглых цифрах), опубликованная в 1925 г., в IV томе «Анкеты о производстве», предпринятой Международным бюро труда. Эти цифры относятся исключительно к воинским чинам воевавших армий — рядовым, офицерам, военным чиновникам и медицинскому персоналу, — погибшим при военных действиях.

Это — последняя по времени статистика. Цифры, относящиеся к России, выяснялись неоднократно и русскими авторами. По данным «Бюро о потерях Отчетно-статистического отдела управления Красной Армии (РККА)», боевые потери русской армии в войну 1914–1918 гг. выражаются в следующих цифрах: Россия потеряла: убитыми и умершими от ран и отравления газами 681 213 человек; пропавшими без вести — 228 838 человек (итого 910 051 человек), ранеными и контуженными — 2 817 676 человек.

Вообще русские потери разными авторами подсчитывались неодинаково, так как одни включали в итоги такие категории, которые исключались другими. Так, И.А.Троицкий в своей «Военной географии и статистике иностранных государств» дает цифру 2 ¹/₂ миллиона, но сюда включены не только боевые потери, но и потери от недорождений и увеличения смертности (что не включается в вышеприведенный подсчет Международного бюро труда); М.П.Павлович в «Итогах мировой войпы» дает цифру 1 ¹/₂ миллиона убитых и 784 тысячи раненых и окончательно выбывших из строя. Анализируя все эти разноречия русских авторов, А.Снесарев в своей статье в сборнике «Кто должник» говорит: «Для нас достаточно остановиться на цифре 2 ¹/₂ миллиона как на цифре убитых, но включая сюда не только убитых в точном смысле, но и убитых в экономическом смысле, а также безвозвратно потерянных для страны в плену и дезертирстве»[199]. Как видим, цифра, принимаемая А.Снесаревым, близко сходится с общим итогом русских потерь убитыми и тяжелоранеными, который дает приведенный мной подсчет Международного бюро труда, оставшийся неизвестным А.Снесареву.

Исчезновение всей этой колоссальной живой силы из европейского экономического обихода уже само по себе должно было нанести тяжкий и длительный ущерб хозяйственной жизни всех воевавших стран, кроме Соединенных Штатов, поздно вступивших в войну и относительно мало потерявших.

Что касается материальных убытков, то их реальные размеры не поддаются, конечно, доказательно-точному учету, если пытаться сосчитать все убытки, которые понесло все население, все частные лица, все города и деревни воевавших стран. Несколько более поддаются учету суммы, израсходованные на ведение войны правительствами воевавших стран, и тут наиболее показательными считаются цифры довоенной и послевоенной внутренней и внешней задолженности — цифры начала 1914 и начала 1919 гг., потому что, конечно, военные расходы пришлось покрывать займами либо у Соединенных Штатов, либо у Англии (которая сама удесятерила свой долг), либо у нейтральных стран, либо, наконец, у собственных граждан. Сравнение для каждого государства этих двух цифр красноречиво свидетельствует, что за все свое бытие от начала всей истории до 1914 г. воевавшие державы, даже победившие, не имели — кто ¹/₃, кто ¹/₄, кто ¹/₅, кто даже ¹/₁₀ той суммы государственных долгов, которыми они все обзавелись в течение 4 лет и 3 месяцев мировой войны.

Задолженность (но внутренним и внешних займам) отдельных государств до и после войны выражается в таких цифрах в миллионах долларов:

Конечно, сами Соединенные Штаты должны по внутренним займам собственным своим гражданам; большинство остальных должны еще

1) Соединенным Штатам,

2) Англии.

По поводу этой фактической огромной задолженности, конечно, нужно согласиться, что война для всех европейских держав была страшной материальной катастрофой как для победителей, так и для побежденных[200].

Но не для Соединенных Штатов. О том, как обогатила мировая война Соединенные Штаты, я уже говорил, когда касался вопроса об их вступлении в коалицию, воевавшую с Германией. Соединенные Штаты после войны оказались в таком беспримерно счастливом положении, что их правительство могло совершенно безболезненно переносить фактическое временное банкротство европейских должников.

Положение вещей с европейскими долгами Соединенным Штатам создалось в самом деле своеобразное. Американское правительство в первое время после войны с теплым чувством поминало в своих отчетах конгрессу две европейские страны — Англию и Финляндию, которые, правда, тоже не платили своих долгов Америке, но хоть не прочь были поговорить о сроках уплаты. Что же касается Франции, Италии, Польши, Бельгии, Эстонии, Румынии, Югославии, то эти державы долго (до 1923 г.) воздерживались вообще от праздных разговоров о своих долгах, да и теперь за редкими исключениями неохотно обращаются к этому предмету, а Чехословакия, Венгрия и другие дали в общей форме обещание уплатить, но сроков не поставили и согласились эти сроки ставить лишь постепенно.

Но если правительство Соединенных Штатов является снисходительным кредитором относительно правительств, которые ему должны, то американские банки, промышленные предприятия и т. д. получают все же проценты и добиваются частичного погашения причитающихся им сумм. Высчитано (для первых лет после войны: взят 1920 г.), что ежегодно банки и частные граждане Соединенных Штатов получают от Европы за старые долги процентов и амортизации около 665 миллионов долларов. Уплата происходит больше всего ценными бумагами предприятий (так как золота у Европы нет: ни у ее правителей, ни у ее обитателей вообще), и, таким образом, непосредственное влияние капитала Соединенных Штатов в Европе растет с каждым годом. Значение этого факта для будущего огромно.

Но нужно обратить, внимание читателя, что хотя американские финансисты и промышленники и не обнаруживают такого долготерпения, как вашингтонское правительство, однако тоже избегают всего, что могло бы разорить их должников, дают им довольно существенные отсрочки, допускают послабления, переписывают векселя, устраивают им новые кредиты. Дело в том, что при дороговизне доллара и обесценении европейской валюты европейский рынок мог в 1919–1923 гг. в значительной части своей фактически закрыться для американских товаров. Другими словами, американский кредитор вовсе не желал и нежелает разорять вконец своего европейского должника, потому что европейский должник со временем еще может пригодиться в качестве покупателя американских товаров. А затем — полное разорение Европы знаменовало бы прекращение ею платежей вообще. Не воевать же с Европой, когда она объявит, что у нее абсолютно ничего нет и что платить она не будет не только вашингтонскому казначейству, но и никому из граждан заатлантической республики. Но никак не следует уже слишком преувеличивать значение этого мотива.

Кроме этих причин, есть еще одна, тоже делающая американский капитал сравнительно доступным. Америка задыхается от золотых гор, ей нужно искать помещения капиталов. Пожалуй, из всех этих причин сравнительной американской снисходительности к европейским должникам наименьшую роль играет опасение потерять европейский рынок сбыта товаров.

Николай Рузвельт, сын покойного президента, еще в марте 1924 г. на страницах французского официоза «Temps» старался убедительно доказать то, в чем американцы вполне убеждены и без него, но чего Европа очень долго не могла почему-то взять в толк. Все эти банальные повторения фразы: «Америка придет на помощь, потому что она сама не может никак обойтись без Европы», все эти чисто голословные, якобы основанные на экономических истинах, утверждения не имеют теперь никакого смысла. Рузвельт просит Европу сообразить, наконец, что она не очень нужна Америке и что Америка и как владетельница сырья, и как производительница фабрикатов, и как потребительский рынок в Европе не заинтересована.

Все это я привожу как пояснение того факта, что в первые годы после войны американский капитал занял прочное положение. Тут не место говорить об этом факте подробнее: это — одна из главных тем второй части моей книги, где будет речь о 1919–1926 гг.

Пока только укажу, что сейчас же после войны наблюдался интересный социологический феномен: Америка осталась на прежней позиции прочного денежного хозяйства, а Европа обнаружила как бы тенденцию к возвращению к стародавним, давно забытым временам, к векам, когда государственное банкротство являлось бытовым, никого особенно не смущавшим, периодически возвращавшимся, хоть и не через правильные промежутки времени, событием, вроде, например, наводнения или градобития, или падежа скота.

В первые годы после войны, когда в целом ряде стран последовала небывалая бумажная инфляция, когда воцарилась полная оторванность (вполне откровенная, нисколько не маскируемая) эмиссии бумажных денег от возможного их золотого обеспечения, когда государственное банкротство сделалось таким же нормальным способом устройства финансовых дел, каким прежде, например, был заем или новый налог, тогда некоторые финансисты высказали мысль, что все эти явления 1919 и следующих годов уже бывали, хотя и в несколько ином виде, например в XVIII в., и что вообще на столетие (1814–1914 гг.) от конца наполеоновских войн до начала великой катастрофы 1914 г. нужно смотреть как на исключение, а на мнимые деньги, на постоянные государственные банкротства и тому подобные явления следует смотреть как на правило, как на нечто гораздо более естественное и длительное; что ряд счастливых и исключительных условий позволил Европе целое столетие поддерживать золотое или находящееся в установленных и зависимых от золота отношениях бумажное обращение; что все правила так называемой теории финансов ни малейшего научного, т. е. обязательного, значения не имеют и иметь не могут, ибо все так называемое «финансовое право» есть попытка сделать из долго державшихся обычаев финансового быта XIX столетия мнимо-научную теорию.

Инфляция была не только неминуемым последствием войны, но и столь же неизбежным последствием социального, политического, психологического сдвига, который повлекла за собой вся сложившаяся после войны ситуация. Все капиталистические государства боялись вызвать революцию, отказываясь от инфляции бумажных денег; альтернатива была именно такая: или революция голодающих масс, или хотя бы временное государственное банкротство. Поясним эту мысль.

Война 1914 г. вспыхнула в такой период экономической истории человечества (и, в частности, Европы), когда и без того жизнь с каждым годом сравнительно не очень быстро, но непрерывно дорожала. Экономисты считают теперь возможным установить такие общие характеристики: с 1825 по 1850 г. — медленное и непрерывное удешевление предметов первой необходимости; с 1850 по 1869 г. (под влиянием, между прочим, открытия громадных золотых россыпей в Калифорнии) — вздорожание жизни; с начала 70-х годов, особенно с 1873 до 1895 г. — новое удешевление жизни; с 1895 г. до начала войны 1914 г. — вздорожание, которое с начала войны кое-где приобретает катастрофически быстрый характер. Это вздорожание с 1921–1924 гг. начинает (далеко не всюду) приостанавливаться, и кое-где (например в Англии) обнаруживается известная тенденция возвратиться к довоенному темпу.

Для Франции, например, это вздорожание за время войны выразилось в том, что общая стоимость товаров (как пропитания, так и одежды) повысилась к концу 1918 г. более чем в четыре раза сравнительно с началом 1914 г.[201] Что же было делать? Отказать рабочим в соответственном или хотя приближающемся к норме увеличении заработной платы значило вызвать взрыв. Пойти на это послевоенный капитализм в Западной Европе не отваживался. Не забудем, что, не говоря уже о побежденных странах, ведь и в «странах-победительницах» настроение рабочих в первые годы после войны было очень раздраженное. Неистовая, неслыханная, длительная бойня еще у всех была в памяти. И вопросы о том, кто «виновен» и кто «невиновен» в войне, кто и в котором часу послал (и куда именно) телеграмму в июльские дни 1914 г., — все эти препирательства казались тогда народным массам бессмысленными и даже оскорбительными по своей явной ничтожности, при воспоминании о миллионах трупов, только что зарытых в землю.

Руководящие верхи капиталистического мира во всех странах Европы в первое время после войны ни в каком случае не могли и не хотели вести себя сколько-нибудь вызывающе. В России, рядом, шла социальная революция, и это тоже на первых порах не поощряло к «тактике сопротивления». Только постепенно это положение (и то не всюду) начало меняться. Финансовая политика (или, точнее, политика государственного банкротства в той или иной мере, на тот или иной срок) диктовалась не только неуплаченными векселями, бывшими в американских руках, но и необходимостью так или иначе дать работу, хотя половинную, кусок хлеба, хотя урезанный, раздраженным массам.

А там, где решались отказаться от инфляции, беспрекословно соглашались на содержание долгими годами за государственный счет миллионной армии безработных, соглашались некоторое время и на колоссальные денежные субсидии для поддержки шахт и других предприятий, как, например, в Англии. 1919 год был в Англии годом стачек и подготовки к стачкам, которые иногда предотвращались с большими трудностями вмешательством правительства и (обыкновенно, в 1919 г.) уступками хозяев. Было не очень спокойно в стране. В начале марта произошел бунт в войсках — в Кинмель-парке, в канадской дивизии. Приходилось действовать с крайней осторожностью. В рабочих кругах многие явно сочувствовали революции в России, а в армии говорили о нежелании вести внутреннюю войну вслед за внешней. Это брожение продолжалось и в 1920 г. Не только в войсках, но и в полиции было очень неблагополучно.

Весной 1919 г. Ллойд-Джордж принял депутацию от лондонской полиции, просившую об улучшении своего положения и довольно открыто угрожавшую стачкой. Правда, до стачки дело не дошло, но уже в 1919–1921 гг. пришлось так или иначе, полностью в одних случаях, частично — в других, удовлетворить требования полиции. Ясно было, что при этих условиях было бы очень неосторожно до поры, до времени слишком уповать на войска и полицию и с легким сердцем провоцировать революционное выступление рабочих. Политика уступок диктовалась всеми обстоятельствами. Отстоять себя от социальной революции западноевропейскому капитализму пока удалось. Но отстоять себя от тех требований, с которыми рабочий класс выступал вполне единодушно, европейскому капиталу в 1919 и следующих годах удавалось очень редко. Да он и не хотел доводить до решительной «пробы сил», в особенности в первые годы после войны. И это еще больше иллюстрирует силу и степень прочности и уверенности в себе американского капитала после войны, сравнительно с европейским.

Что характерно и для внешней и для внутренней политики американского капитала в первые годы после войны? Наступление, вызов, полная уверенность в победе как над соперниками извне, так и над революционерами внутри. Что характеризует и внешнюю и внутреннюю политику европейского капитала в 1919–1922 гг.? Банкротство, неплатеж долговых обязательств внешнему кредитору, выпуск ничем не обеспеченных бумажных денег, отступление перед американской промышленностью, американской торговлей, американскими банковскими захватами, перед диктатурой нью-йоркской биржи и одновременное отступление перед своим пролетариатом, перед его основными требованиями — откуда угодно добыть для него работу и пропитание.

На этой почве и развивалась отмеченная выше болезненная и литературно-преувеличенная уверенность в «гибели Европы» и т. п.; чувствовались глухие толчки и сотрясения, а воображение уже видело всепоглощающее землетрясение; самовластный хозяин жизни, царивший перед 1914 г. и начавший войну в 1914 г., — европейский капитализм — оказался в 1919–1922 гг. (да отчасти и позже) в трудном внутреннем и внешнем положении, а впечатлительным литераторам, дилетантам и художникам слова начинала мерещиться даже не революция, а гибель Европы и едва ли не всей человеческой культуры. «Гибель» не пришла, да и слово это в данном случае не имеет ясного смысла[202].

Европейский капитал постепенно стал отвоевывать у американского некоторые прежние позиции, и 1924 год, а особенно 1925–1926 годы были во многом уже непохожи на 1919 или 1920 годы. Как пойдет дальше борьба американского и европейского капиталов, мы не знаем, но отметить этот факт необходимо.

По данным, собранным Лигой наций, общая картина торговой деятельности Европы и Америки рисуется в таких цифрах:

Цифровой материал, касающийся столь же показательных категорий фактов, дает при сравнении подобные же результаты. Ясно, что Европа после тяжкого кризиса и болезненных потрясений первых лет, следовавших за войной, начинает (с 1924 г.) оправляться.

Все же при всех этих оговорках, читатель, вспоминая первые страницы этой книги, должен уяснить себе, что если еще до войны 1914 г. американский капитал выступил в качестве фактора громадного значения, то в самые первые годы после 1914–1918 гг. это значение увеличилось в огромной степени.

Значение же это (если оно будет усиливаться) для капитала европейского, конечно, — роковое: земной шар становится еще теснее, чем был; те отдушины, которые отдаляли взрыв, которые мешали наступлению внешних и внутренних катаклизмов, могут теперь закрываться одна за другой. Классовая борьба внутри социального организма каждой капиталистической державы, международная борьба извне не могут не обостряться особенно резко в Европе, если будет развиваться дальнейшее победное шествие американского капитала после остановки и некоторого его отступления в 1924–1926 гг.

После небывалых кровопролитий, начавшихся в 1914 г. и лишь очень постепенно прекратившихся после 1919 г., пережившие эту эпоху поколения могут оказаться на некоторое время слишком утомленными и истощенными для новых напряжений воли, для новых внешних и внутренних войн. Но почва для новых революций, как и для новых войн, безусловно существует. «Факты революционны, хоть люди и не революционны»[203]. И если увлекаются и фантазируют те, кто видят в развивающейся после 1919 г. исторической эволюции признаки какой-то «гибели Европы», то ничуть не менее фантазируют и те, кто провозглашают будто бы наступившую эру «пацифизма» во внешних отношениях и социального «умиротворения» во внутренних отношениях европейских держав. И тени основания для всех этих благодушных мечтаний нет, и сами мечтатели (поскольку они вообще искренни) слишком склонны иногда принимать еще продолжающееся утомление за уже наступившее «умиротворение».

Ни «гибели», ни «спасения»: продолжающаяся непрерывная, часто бурная и болезнетворная, эволюция, продолжающаяся характерная для социологической природы капитализма одновременная внешняя (международная) и внутренняя (классовая) борьба его за свое существование и преобладание, борьба, развивающаяся для американского капитала в условиях более благоприятных, чем до 1914 г., для европейского капитала — в условиях в общем менее благоприятных, как внешних, так и внутренних, — борьба, в долгом процессе которой дальнейшие катаклизмы, болезненные сдвиги и столкновения остаются более чем вероятными. Даже можно выразиться так, что скорее было бы невероятно уж очень длительное отсутствие этих явлений.

Анализу основных явлений полной глубочайшего исторического интереса эпохи, наступившей после окончания мировой войны, я надеюсь посвятить особую книгу.

1927 г.

Примечания:

1

Впервые опубликован в 1927 г.

2

Те слушатели, которым я читал вслух эти главы, требовали еще более подробностей, тут же прибавляя, что краткость первых глав ничуть их не смущает и кажется им вполне уместной. Особенно много деталей они требовали о войне, о капитуляции Германии, о падении монархии в Германии.

19

В апреле 1911 г. французские войска, воспользовавшись восстанием племен в районе столицы Марокко городе Фес, оккупировали город. Французская дипломатия в июне 1911 предложила Германии часть своих колониальных владений в Конго в обмен за отказ от притязаний на Марокко. Стремясь получить большую компенсацию, германское правительство 1 июля 1911 направило в атлантический порт Марокко Агадир канонерскую лодку «Пантера» (так называемый «прыжок «Пантеры»»). Возник острый международный конфликт — так называемый Агадирский кризис, который вновь привел франко-германские отношения на грань войны. Великобритания в целях укрепления Антанты поддержала Францию. Германия была вынуждена согласиться на подписание франко-германского соглашения, признававшего преимущественные права на Марокко в обмен за передачу половины французской колонии Конго. [БСЭ, Марокканские кризисы] — Andreyka:)

20

Ср. также интересную статью: Ривлин К. «Борьба течений в герм, с. — д». «Под знаменем марксизма», 1926, № 11, стр. 142–171.

198

Dehn P. Was kostet uns der Friede von Versailles. Munchen, 1919, стр. 20.

199

«Кто должник», стр. 321.

200

Demangeon. Le declin de I'Europe, стр. 31–32. Сличая эту таблицу с ранее приводившейся таблицей задолженности Европы Соединенным Штатам, мы видим, что главная сумма расходов была покрыта во всех государствах внутренними займами, т. е. там, где произошло государственное банкротство, частные лица потеряли все, что они вложили в военные займы.

201

Bitch. La hausse des salaires. These pour le doctorat. Paris, 1920, стр. 14–15.

202

Приверженцы указанного тут мировоззрения имели в виду вовсе не гибель, буржуазного строя в далеком или недалеком будущем, не социальный переворот, о степени близости которого много спорили тогда же социалисты с коммунистами. Идеалисты и фантазеры-мистики по всем навыкам своей мысли, эти литераторы почти сплошь относились резко враждебно ко всему, что прямо или косвенно соприкасалось с социализмом. Расцвет этого салонного пессимизма в Германии падает на первые три-четыре года после Версальского мира.

203

Слова Лефевра в газете Humanite, № 5910 от 28 июня 1920 г. (статья La doctrine et la tactique revolutionnaires): Les faits sont revolutionaries, mais les hommes ne le sont pas.