Поверхностная и вечно срывающаяся мысль Вильгельма II, абсолютно лишенного чувства исторической действительности и всегда склонного к детским преувеличениям значения отдельных личностей (в особенности коронованных), заключалась в том, — как он это многократно высказывал, повторил при взрыве войны и теперь, в своем голландском уединении, продолжает утверждать, — будто виной всех несчастий как Германии, так и всей Европы, т. е. виной создания Антанты, был только король Эдуард VII и никто иной. «Он мертвый все-таки сильнее меня!» — воскликнул Вильгельм в августе 1914 г., желая дать понять, что вина в войне не на нем, Вильгельме, а на Эдуарде VII, желавшем этой войны.

Это мнение через правительственные и правые газеты, через значительную часть либеральной прессы широко распространено было в германском обществе, а из Германии перешло и в другие страны. После всего сказанного в предшествующих главах нам незачем много останавливаться на том, что роль Эдуарда в создании Антанты была ролью не творящего, а несколько ускоряющего события фактора, и только. Об общих причинах тут повторять незачем. Коснемся только некоторых обстоятельств, облегчивших Эдуарду VII его задачу и имевших место отчасти еще до его вступления на престол. Прежде всего нужно вспомнить о том, что уже было сказало касательно попыток Англии вступить в соглашение с Германией. Эти попытки (1895, 1898, 1899, 1900 гг.) были все отвергнуты Германией; да и по существу дела, при продолжающемся и усиливающемся экономическом соперничестве они не могли дать длительных и реальных результатов. Да и в Англии к ним мало кто относился вполне серьезно. Едва ли и для самого Джозефа Чемберлена этот план сближения с Германией был чем-либо большим, чем временное облегчение положения в трудные моменты вражды Англии с Францией, Россией и войны с бурами. Нужно сказать, что эти попытки еще до восшествия Эдуарда VII на престол встречались довольно сдержанно в крупнокапиталистических, особенно промышленных кругах, где неуклонно, с каждым годом, все более и более внимательно и беспокойно следили за неслыханным ростом германского производства и где все соображения иного порядка отходили на задний план. Берлинский корреспондент «Times» уже в 1900 г. открыто высказывал (и об этом донесли Фрицу Гольштейну, фактическому заправиле германской политики), что «английское правительство, должно быть, сошло с ума, если оно хочет дружить с Германией, а не с Россией». Но главное было, конечно, в нежелании Германии. Ни в 1895 г., когда лорд Сольсбери предлагал политическое сближение (на почве раздела Турции) Вильгельму, ни весной 1898 г., ни осенью 1899 г. (когда предложение союза исходило от Джозефа Чемберлена), ни осенью 1900 г., когда речь шла о китайских делах и совместной политике в Китае, ничего из всех попыток политического соглашения между Англией и Германией не вышло. Скажем несколько слов об этой последней попытке, сравнительно мало известной.

Ввиду все более и более пугавших Англию завоевательных тенденций русской дипломатии в Китае англичане, сейчас же после подавления боксерского восстания, вновь стали думать о союзе с Германией. Россия будет продолжать свои «экстравагантные выпады в Китае столько, сколько ей это будет угодно», — писал 23 октября 1900 г. герцог Девонширский первому советнику германского посольства в Лондоне барону Эккардштейну: «Если в Китае это пойдет так дальше, то что станется с нашей хлопчатобумажной промышленностью в Ланкашире? Но и ваша промышленность (в Германии — Е.Т.) вскоре очень болезненно это почувствует»[29]. Но и тут с германской стороны обошли вопрос молчанием.

Когда на этом оборвались (уже навсегда) попытки Англии вступить в общие политические соглашения с Германской империей, на некоторое время внимание промышленных, торговых и рабочих кругов было отвлечено решительной агитацией консервативной партии в пользу создания крепкого и замкнутого хозяйственного целого из всех британских владений, которые должны были принять общий высокий покровительственный тариф и этим оградить себя от иностранной конкуренции. Но рабочий класс решительно высказался против этого плана, так как боялся вздорожания цен и не очень верил в благие для промышленности последствия этого. Да и часть буржуазии (вся либеральная партия) либо колебалась, либо прямо высказывалась против протекционизма.

Агитация Джозефа Чемберлена и его сторонников в последние годы XIX и в первое пятилетие XX в. в пользу создания таможенной стены, которая сделала бы всю Британскую империю монопольным рынком для британской индустрии, — эта агитация после долгой и упорной борьбы провалилась. Выборы 1905 г. дали полную победу либералам и рабочей партии — двум партиям, изо всех сил боровшимся против протекционизма.

Но этим провалом еще ничего не решалось. По существу проблема оставалась во всем своем грозном значении. При нежелании большинства английского народа пойти на осуществление плана Чемберлена фатально обострялся вопрос о борьбе с опаснейшим конкурентом другим путем. Физически его уничтожить, как подсказывали публицисты «Saturday Review» еще в 1897 г.? Воевать с Германией, чтобы силой изгнать ее с заморских рынков и силой подорвать ее экономическое благополучие? Так открыто вопрос еще пока не ставился ни в 1904–1907 гг., ни раньше никем из ответственных за свои слова публицистов, не говоря уже о политических деятелях. Но тут возникло новое обстоятельство, необычайно облегчившее задачу всем, кто начал усматривать в войне против Германии единственный остающийся выход. Внезапно вопросы стратего-политические выступили на первый план: германское правительство само пришло на помощь наиболее ожесточенным своим противникам в Англии.

Постройка военного флота в таких размерах, которые в восемь лет (1898–1906) сделали Германию второй морской державой на земном шаре, началась в 1898 г., и удивительно не это, а то, что она началась так поздно. Это было одним из неизбежных выводов из всего, что мы пытались вкратце уяснить в предшествующих главах. «Наше будущее находится на воде», — сказал Вильгельм II в одной из ранних своих речей. Мысль эта (как и подавляющее большинство высказываемых им) принадлежала не ему. Те же круги, которые требовали колоний, естественно, требовали и флота, так как не представляли себе приобретения и охраны колоний иначе, как при помощи могущественного военного флота. Торговый тоннаж Германии усиливался в колоссальной степени. В год основания Германской империи (1871) в Германии существовало 7 судостроительных верфей, а в 1897 г. — уже 39, число же рабочих, занятых судостроением, возросло с 2800 до 37 750. (В 1913 г. верфей было уже 47.) Тоннаж торгового флота в Германии перед войной превосходил уже 5 миллионов тонн. Эта цифра была в четыре с лишком раза меньше цифры английского тоннажа, но стояла на первом месте после английской цифры, тогда как в первые годы Германской империи торговый тоннаж был совсем ничтожен[30].

Идея охраны этого громадного торгового флота стала тоже аргументом в пользу создания военного флота. Приобретение от Англии острова Гельголанда в 1890 г. (о чем уже говорилось выше) и постройка Кильского канала, открытого в 1895 г., соединившего Балтийское море с Немецким, уже показали, что имперское правительство пойдет на очень большие жертвы для создания морской силы. В 1897 г. во главе военного ведомства стал адмирал фон Тирпиц, и уже в 1898 г. от рейхстага были потребованы первые громадные кредиты на значительную «судостроительную программу». За этой программой последовала вторая — в 1900 г., и третья — в 1907 г. Кроме этих колоссальных и единовременных ассигновок, правительство почти ежегодно требовало от рейхстага нового и нового увеличения постоянного морского бюджета. Морской бюджет империи за первые двадцать лет правления Вильгельма II возрос в 9 раз. Какова была основная мысль Тирпица? Ему удалось создать в несколько лет огромный флот; ему удалось после 1906 г., когда впервые были пущены в ход дредноуты, сильно изменить соотношение сил между немецким и британским флотами, так как дредноуты почти сводили к нулю значение прежних броненосцев и нужно было начинать строить флот как бы сначала: конечно, Англия строила больше Германии, но все же добиться прежнего соотношения — «двух против одного» — Англия уже не могла. Все эти успехи были значительны. Но какую политическую цель имел в виду Тирпиц?

В настоящее время не только социал-демократы, но и лица, часто очень далеко от них стоящие, горько упрекают Тирпица в этом создании флота, которым он так гордился. Они указывают, что, кроме страшного вреда, флот ничего Германии не принес: именно постройка военного флота, утверждают они, окончательно толкнула Англию на создание антигерманской коалиции; они обвиняют, кроме того, Тирпица в отсутствии продуманной до конца мысли: ведь знал же он, что никогда Англия не позволит перегнать себя, никогда германский флот не будет настолько могуч, чтобы истребить английский или вырвать у него владычество на морях. Зачем же было его строить? Тирниц отвечал неоднократно на эти упреки и в своих воспоминаниях, и в дружественной периодической печати. Его система защиты такова: он и не думал когда бы то ни было выстроить такой флот, который был бы сильнее английского: он хотел только дать Германии такой флот, который заставил бы призадуматься Англию, если бы она захотела напасть на Германию, который, словом, мог бы, чем бы ни кончилась борьба, все же нанести тяжелые потери английскому флоту. Конечно, это объяснение — весьма путаное, и оно никого не удовлетворило. Едва ли, впрочем, старый и умный циник, фон Тирпиц, самый талантливый (и один из наиболее беззастенчивых) среди сановников вильгельмовской эры, сам надеялся, что кто-нибудь поверит его словам.

Так или иначе, но постройка флота началась, и уже в 1902–1904 гг. было ясно, что Германия обращается в первую после Англии морскую державу. Строиться такой флот мог только против Англии. Британское адмиралтейство определенно обеспокоилось. В это время новый король и стал оказывать серьезное влияние на направление английской политики.

Эдуард VII вступил на престол 22 января 1901 г., когда ему пошел уже шестидесятый год. Его знали до той поры мало и знали, так сказать, односторонне. Известен он был как любитель скачек, светских развлечений, большой картежной игры; вспоминались два-три громких скандала лондонской великосветской и клубной жизни, к которым какое-то отдаленное касательство имело имя наследника британской короны. Черты его ума и характера, которым суждено было проявиться за его девятилетнее царствование, были сначала мало известны. Его мать, королева Виктория, очень ревниво не подпускала его к делам правления, и именно на этой почве между ею и сыном существовало длительное охлаждение.

Эдуард VII оказался человеком большого и очень гибкого ума, широкого кругозора, настойчивого характера, огромных способностей к притворству, крупнейших дипломатических талантов, отчетливого понимания сложившейся общемировой и, в частности, европейской конъюнктуры. В современной ему и в позднейшей, уже послевоенной, германской публицистике и историографии Эдуарда VII довольно единогласно (если не считать Берпштейна и отчасти Гардсна) считают, как сказано, злым гением, погубившим Германию. Английскому королю в Германии приписывают и создание и осуществление программы окружения Германии железным кольцом враждебных ей государств, создание Антанты, которой суждено было разрушить империю Гогенцоллернов.

Конечно, патриотические страсти в данном случае сильно преувеличивают роль Эдуарда. Никогда королю, какими бы способностями он ни был одарен и какую бы сатанинскую злобу к Германии ни питал, не удалось бы круто повернуть весь ход внешней политики Великобритании, если бы он не нашел вполне подготовленную почву. Его сила была в том, что он, вступая на престол, уже вполне отчетливо видел, куда должны будут неминуемо, рано или поздно, повернуть и пойти кабинет и парламент. И что это было так, у нас есть неопровержимое доказательство. Когда король вступил на престол, первым министром консервативного кабинета был маркиз Сольсбери. 11 июля 1902 г. Сольсбери подал в отставку, и премьером стал Бальфур. 5 декабря 1905 г. Бальфур ушел, и во главе нового (либерального) правительства стал Кемпбель-Баннермап. Когда Кемпбель-Баннерман тяжко заболел и ушел в отставку 8 марта 1908 г., то премьером сделался Асквит, который еще был в должности в мае 1910 г., когда Эдуард VII скончался. И все эти разнохарактерные правительства и такие непохожие друг на друга люди в одном были абсолютно согласны между собой: все они с полной охотой и готовностью предоставляли королю с первого дня его правления до смерти управлять британской внешней политикой; все они беспрекословно и охотно брали на себя роль исполнителей и помощников, и никогда ни малейших трений, ни малейших недоразумений между королем и ответственными министрами не происходило. Европа сначала изумлялась, а потом вскоре привыкла к этому порядку вещей, казалось бы, совсем немыслимому в Англии со времен Стюартов: английский король, вполне лишенный по конституции и по всем традициям как права, так и возможности действовать самостоятельно, разъезжал по столицам великих держав, заключал союзы и соглашения, связывавшие и обязывавшие Англию, менял всю картину британской дипломатической деятельности, произносил многозначительные речи, за которыми следовали тайные, но волновавшие всю Европу переговоры между королем и министрами европейских держав, и на всю эту кипучую, имевшую огромные последствия деятельность Эдуарда все министры всех четырех кабинетов, сменившихся за его царствование, смотрели совершенно одинаково, как на нечто весьма желательное, весьма положительное и даже необходимое. От магната и консерватора маркиза Сольсбери до одного из вождей рабочей партии Кейр-Гарди, сказавшего: «Я республиканец, но когда у нас будет республика, я буду агитировать за выборы Эдуарда VII в президенты», — очень многие самые разнородные политические деятели Англии, в той или иной мере обслуживавшие капиталистический строй или соглашательски настроенные, находили внешнюю политику короля крайне важной для всего будущего страны.

Это и показывает, что Эдуард явился как раз тогда, когда обстановка для осуществления его идеи создалась подходящая.

Как можно характеризовать эту идею? Тут следует отличать, то, что высказывалось с обычным дипломатическим лицемерием в речах, тостах, статьях, от того, что подразумевалось и что выявилось лишь впоследствии. Высказывалось следующее: Англия — под угрозой. Германия не только теснит ее на всех рынках, с каждым годом все успешнее и чувствительнее, но начала систематически строить огромный флот с прямой и очевидной целью рано или поздно сразиться с англичанами, и если не отнять у них владычество на морях, то разделить с ними это владычество и отобрать у них часть колоний. Одновременно постройкой Багдадской железной дороги Германия грозит Индии и грозит также Суэцу и Египту, — притом грозит с сухого пути, где она бесспорно сильнее Англии.

Эта угроза делается еще серьезнее вследствие тесной дружбы Германии с Турцией. Вместе с тем на континенте Европы Германия до такой степени могущественна, что франко-русский союз явственно не может надеяться на победу в войне против Германии, Австрии и Италии. Что Италия будет воевать на стороне Германии и Австрии, с которыми она была в формальном союзе, это еще казалось в момент вступления Эдуарда на престол более чем вероятным. При этих условиях Англия вполне изолирована, Франция и Россия находятся с ней в дипломатической вражде, и даже во Франции ставится в прессе вопрос: кто больший враг? Германия или Англия?

Итак, Англия в опасном положении. Единственно, что может ее предохранить, — это создание настолько могущественного союза, который сдержал бы все воинственные стремления правящих германских классов. Союз с Францией и Россией — вот единственный выход из положения; союз, который необычайно затруднил бы свободу движений Германии и уменьшил бы ее шансы на победу. Задача — чисто оборонительная, направленная к сохранению европейского мира. Об этом так и говорили. Выходило, что Англия печется исключительно об общем мире и спокойствии и что король Эдуард ниспослан на землю главным образом в видах споспешествования благополучию и преуспеянию рода человеческого. Подразумевалось же некоторой частью правящих кругов Англии (а кое-кем не только подразумевалось, но иногда — впрочем, редко — и писалось), что, может быть, создав такой могучий блок против Германии, лучше не ждать ее нападения, а пойти на нее походом и уничтожить как-нибудь одним сильным ударом всю эту экономическую и политическую угрозу[31]. Эти мысли, впрочем, стали проявляться чаще уже в самые последние годы царствования Эдуарда VII и после его смерти, когда созданная им политическая система — Антанта — окрепла, когда в Англии усилилась тенденция преувеличивать реальное значение возрождения и восстановления русской армии. Во всяком случае сам король, со свойственной ему осторожностью и обдуманностью, ни разу не проронил ни одного слова, которое хоть отдаленно могло быть сочтено за угрозу «европейскому миру». По существу же, конечно, Антанта была могущественным орудием не только оборонительной, но и агрессивной политики. И самый факт появления этого гигантского орудия воинствующего империализма стал новой угрозой миру.

В Германии многими овладевали беспокойство и раздражение. Чем яснее вырисовывались контуры Антанты, тем больше и больше выступала наружу идея этого дипломатического сооружения: об окружении (Einkreisung) Германии с 1907 г. стали говорить и писать как о ближайшей возможной опасности для страны. Но в первые годы об этом окружении писали в Германии как о несбыточной мечте Англии, чувствующей будто бы собственный упадок сил в борьбе с могучим соперником.

Параллельно с возбуждением против Англии росла в широких кругах германской буржуазии, бюрократии, офицерства, дворянства уверенность в том, что Англия вступила в полосу упадка. Англия задыхается в собственном жиру и неспособна к серьезному усилию, твердил еще в 1899 г. Герберт Бисмарк. Трехлетняя борьба с ничтожными бурскими республиками представлялась в Германии «скандалом», позорящим великую империю и решительно подрывающим ее престиж. Кронпринц германский с той рассудительностью, которую он не обнаруживал никогда перед войной, но задним числом проявляет столь охотно и столь часто в своих мемуарах (писанных уже в изгнании, в Голландии), утверждает, будто во время своего путешествия (до войны) он поражался громадностью и могуществом Британской империи, и высказывает сожаление, что в Германии недооценивали этого могущества. Кронпринц во всяком случае прав: в Германии действительно убедили себя перед войной, что Англия живет лишь старой славой, что она — Карфаген, а Германия призвана быть Римом. Во время войны эту параллель между Англией и Карфагеном любил развивать знаменитый историк, гордость германской, да и мировой, науки — Эдуард Майер.

Это опаснейшее чувство — пренебрежение к противнику — овладевало германскими широчайшими кругами все более и более. Гигантские успехи германской торговли и промышленности с каждым годом все более и более оттесняли Англию на всех рынках и, конечно, еще увеличивали гордую уверенность Германии в своих силах. С начала царствования короля Эдуарда VII в наиболее читаемой германской прессе прибавились к этим чувствам еще раздражение и беспокойство но поводу сложной дипломатической негоциации, которая, как это явно чувствовалось, во-первых, была рассчитана на несколько лет и на несколько последовательных и дополняющих друг друга приемов, во-вторых, развивалась внутренне логически и без единой неудачи для ее автора и, в-третьих, была всецело направлена к полной политической изоляции Германской империи. Всякие отрицания и опровержения английской прессы только усиливали беспокойство и подозрительность в Германии, и нужно сказать, что англичане действительно злоупотребляли и до сих пор иногда злоупотребляют наивностью тех, к кому обращаются. Ведь читаем же мы в большой интересной книге Кеннеди (вышедшей в 1922 г.) «Старая и новая дипломатия» такие, рассчитанные как будто на маленьких детей, невероятные строки: «…завистливые немцы замечали лицемерие английской политики всюду. Они усматривали его особенно в дипломатии короля Эдуарда VII. Они не могли понять его действительной любви к путешествиям. Всякий раз, как он совершал поездку в ту или иную европейскую столицу, это было (по их мнению) затем, чтобы сплести новую петлю в его сети коалиций против Германии»[32].

Конечно, в этом случае немцы были правы, и каждое путешествие Эдуарда в Париж, в Рим, в Ревель, даже некоторые из его ежегодных поездок в Мариенбад — все это было направлено к тому, чтобы усилить готовящуюся коалицию — сегодня Францией, завтра Россией; все сводилось к тому, чтобы оторвать от Германии или охладить ее политических друзей — сегодня Италию, завтра Австрию, потом Румынию. Объяснять все эти (имевшие серьезнейшие последствия) передвижения короля Эдуарда только его страстью к туризму — значит безмерно преувеличивать наивность читателя. Эдуард VII стоял в центре сложнейших дипломатических интриг и тайных переговоров, направленных к одной главной цели: окружить Германию цепью враждебных или полувраждебных ей великих и малых держав. Рабочий метод британской дипломатии в эту пору был таков: король Эдуард делает предварительные шаги и ведет также все дальнейшие принципиально важные переговоры с главой государства и правительства той державы, которую он желает привлечь к антигерманской коалиции. Английское министерство — точнее, премьер и статс-секретарь по иностранным делам — держится королем в курсе всего дела. Когда принципиальные базы соглашения готовы, в переговоры вступает статс-секретарь, и затем соглашение одобряется правительством и входит в силу. Авторитет короля среди его министров был колоссален. Судя но воспоминаниям Грея и других, никогда между королем и министрами споров и осложнений не происходило[33]. Основная политическая цель ни разу не менялась, а в дипломатических интриге и тактике Эдуард VII не знал себе соперников, и министры привыкли за время его царствования к тому, что наиболее деликатную, трудную первоначальную работу король берет на себя. Что касается английского парламента, то он вообще очень редко по своей инициативе вмешивается в иностранную политику правительства (в английском парламенте не существует даже парламентской комиссии иностранных дел), а правительство не считало полезным предавать гласному обсуждению ни свои явные действия, ни свои скрытые цели. Таким образом, перед королем была открытая дорога. Никто его не стеснял, гибкая конституционная машина предоставила ему в области международной политики фактическое всевластие, которым со времен Стюартов, с XVII столетия, никогда не пользовался ни один английский король.

Обратимся теперь к главному результату его политики.

Антанта была создана в два приема: в 1904 г., когда было заключено англо-французское соглашение, и в 1907 г., когда к этому соглашению примкнула Россия. Собственно впервые этот термин (Антанта) был пущен в ход в начале 40-х годов XIX столетия, когда произошло довольно мимолетное англо-французское сближение: его назвали тогда сердечным согласием — l'Entente cordiale. В 1904 г. англо-французское соглашение, по старой памяти, тоже стали называть сначала l'Entente cordiale, а потом просто l'Entente — соглашение. С 1907 г., когда к двум западным державам примкнула Россия, то эту комбинацию стали называть Тройственным согласием, triple Entente, или опять-таки, для краткости, Антантой.

Предприятие Эдуарда VII осложнялось тем положением, к котором он застал и отношения Англии с Францией и отношения Англии с Россией. В обоих случаях приходилось не просто чужую державу делать другом и союзником, но нужно было превращать в союзников старинных и упорных врагов. Естественным могущественным рычагом могло стать, правда, нерасположение обеих названных континентальных держав к Германии, но единственным средством быстро преодолеть их вражду и раздражение против Англии и ускорить их сближение с Англией было согласие английского правительства на известные жертвы — и жертвы немалые. Эдуард VII и стоявшее за ним правительство (сначала в 1904 г. консервативное, потом — с 1907 г. — либеральное), не колеблясь, на эти жертвы пошли.

Началось с Франции. В течение всего существования Третьей республики французский капитал, ища наиболее выгодного помещения, всегда поддерживал колониальные предприятия правительства и часто наталкивал на них правительство. В своей колониальной политике Третья республика шла от успеха к успеху; за всю свою историю Франция не приобрела и ¹/₉ доли того, что приобрела за последние тридцать три года перед войной — начиная с завоевания Туниса. И всегда, едва окончив одно колониальное завоевание, французское правительство намечало следующее. Так, после завоевания в 1894 г. острова Мадагаскар на первый план в соображениях министерства колоний выдвинулся вопрос о присоединении в том или ином виде громадной Марокканской империи, занимающей крайний северо-запад Африки, между Средиземным морем и Сахарой, Атлантическим океаном и Алжиром.

«Колониальная партия», т. е. партия финансистов, толкавшая правительство на новые завоевания, уже 11 апреля 1892 г. устами министра Этьена (очень крупного капиталиста и предпринимателя) заявила: «Франция теперь чувствует, что ей нужны новые рынки в заморских странах». В 1894 г. было основано министерство колоний. Во главе его стал Теофиль Делькассе, энергичный и честолюбивый человек, приверженец активной хищнической колониальной и общей политики, находившийся под большим влиянием наиболее беспокойной предприимчивой группы финансистов и колониальных деятелей; с 1898 г. он стал министром иностранных дел.

Теофиль Делькассе был французским министром иностранных дел около семи лет — с 1898 г. до июня 1905 г. он принял дела от своего предшественника Габриеля Аното в то времена, когда отношения Франции с Англией были в высшей степени натянуты и когда впервые идея сближения с Германией стала как бы обозначаться перед взором правящих кругов республики. Делькассе, вступив в должность, нашел на столе в министерском кабинете запись разговора Аното с германским послом князем Мюнстером, который сделал некоторые дружественные предложения. Делькассе оставил эти предложения без ответа.

Идея Делькассе была совершенно определенная: у Франции есть лишь один враг — Германия и лишь один существенный возможный в будущем союзник (кроме России) — Англия. Союз с Англией есть такое благо, для достижения которого можно пожертвовать не только Фашодой и Египтом, но и более крупными ценностями. Следует сказать, что некоторые слои мелкой и отчасти средней буржуазии Франции с беспокойством относились к Делькассе и стоявшим за ним колониальным и крупно-финансовым слоям. Резко отрицательную позицию против Делькассе (стоявшую часто в противоречии с общей линией поведения газеты) занял, например, публицист газеты «Matin» Ардюэн, которого Жорес пазвал «типпчпым представителем буржуазного здравого смысла». Ардюэн боялся Делькассе, боялся будущей войны (до которой сам не дожил), боялся революции, которую считал очень возможной спутницей войны[34].

Делькассе был бесспорно типичным политиком-империалистом и проявил себя таковым еще в качестве главы колониального ведомства.

Не обращая внимания на указания оппозиции, что колонии слишком дорого стоят стране, что Франция, в колониях которой насчитывается (в средине 90-х годов XIX в.) 32 миллиона человек, ежегодно тратит на колонии 74 миллиона франков, тогда как Англия на свою колониальную империю, где живет 375 миллионов человек, тратит всего 62 миллиона франков в год, колониальное ведомство продолжало стремиться к расширению владений. В 1898 г. это движение натолкнулось на жестокую неудачу: как уже было сказано, французы, уступая угрозам англичан, должны были покинуть Фашоду, занятую ими на верховьях Нила. Вражда против Англии, как сказано выше, достигла после Фашоды очень больших размеров и стала проявляться в довольно бурных формах. Французской колониальной партии стало ясно, что дальнейшие завоевания на востоке Африки отныне немыслимы. Тем чаще стали говорить и писать о Марокко. Но и тут немыслимо было и мечтать о немедленном завоевании страны: при острой вражде с Англией всякая попытка в этом направлении могла бы вызвать новое столкновение с британской дипломатией, новое унижение вроде Фашоды. Дело в том, что Англия стояла на первом месте среди стран, торгующих с Марокко; кроме того, Англия стратегически была заинтересована в том, чтобы громадные берега Марокко, выходящие как на Средиземное море, так и на Атлантический океан, в непосредственной близости от Гибралтара, не попали в руки какой-либо великой державы. Нужно прибавить, что Англия всегда решительно противилась всяким даже отдаленным французским покушениям на Марокко. Так обстояло дело в 1899–1901 гг.

И вдруг Европа с удивлением узнает, что король Эдуард едет с демонстративным дружественным визитом в Париж. Визит был отложен из-за болезни короля, но состоялся в 1903 г.

Тотчас же после этого стали ходить слухи о каких-то больших уступках, которые Англия хочет сделать французам в Африке.

Наконец, после подготовительной работы, продолжавшейся в глубокой тайне почти год, 8 апреля 1904 г. было подписало и распубликовано англо-французское соглашение, что явилось полной неожиданностью для германского правительства.

Это соглашение, творцами которого были с английской стороны король Эдуард VII, а с французской — министр иностранных дел Делькассе, улаживало все спорные вопросы во всех частях земного шара, все недоразумения и старинные счеты, существовавшие где бы то ни было между Францией и Англией. Непосредственный выигрыш Франции был огромен: по основному пункту соглашения Франция отказывалась от каких бы то ни было притязаний на Египет, занятый англичанами, Англии же признавала право Франции на вмешательство во внутренние дела Марокко и обещала не препятствовать тем «реформам», которые Франция там захочет ввести. Франция при этом только обязывалась не препятствовать Англии пользоваться теми правами, которыми до сих пор пользовались англичане в Марокко, и не возводить военных укреплений на Гибралтарском проливе. Другими словами, Марокко отдавалось всецело во власть Франции. Французы приобретали огромную новую колониальную империю, англичане же не получали в сущности никаких новых территориальных или экономических выгод взамен, потому что отказ Франции от Египта не имел реального значения: ведь все равно французы, отброшенные в 1898 г. от Фашоды, смотрели на свои позиции и претензии в Египте как на дело, окончательно и бесповоротно потерянное. Можно сказать, что эта огромная неравномерность в полученных от соглашения выгодах, эта совсем необычная для Англии «великодушная» уступчивость и показалась крайне подозрительной. Другая сторона договора больше всего произвела впечатление в Германии. Там уже с 1903 г. знали о Марокко и Египте, ибо еще в марте 1903 г. германский посол Радолин получил сведения об этом от самого Делькассе, но не знали об остальных пунктах трактата, улаживавших все споры между Англией и Францией, не знали, например, что взамен отказа от некоторых привилегий по части рыбной ловли у берегов Ньюфаундленда Франция получила от Англии обширнейшие и выгоднейшие для нее новые территории в долине Сенегала (в Западной Африке), а кроме того, большие земли в Нигерии, которая уже раньше была поделена Францией и Англией. Эти большие уступки английской территории, о которых французы и мечтать никогда не могли, щедро округляли французские владения в Африке и делали из них одно грандиозное и компактное целое. Затем, одним из пунктов соглашения был раздел Сиама на сферы английского и французского влияния, опять-таки к полному удовольствию французской «колониальной партии». Наконец, англичане с самого 1894 г., когда был завоеван французами Мадагаскар, не перестававшие сначала настаивать на правах свободной торговли там, а затем, после введения французами стеснительного для иностранцев таможенного тарифа на острове, упорно и резко протестовавшие, объявили теперь, что они отказываются от своего протеста по поводу этого мадагаскарского тарифа.

Таковы были главные, решающие пункты соглашения 8 апреля 1904 г. Франция получала огромные выгоды и приобретения и получала их из рук своего векового, грозного врага, прославленного своей неуступчивостью, алчностью, непреклонным упорством в отстаивании своих выгод. Разом все недоразумения и споры улаживались к полнейшей выгоде Франции[35]; все желания и даже отдаленные мечты французов исполнялись; Англия разом меняла свою враждебную и подозрительную политику относительно Франции на самую дружественную и предупредительную. Все это было так удивительно, что кое-кто из европейских дипломатов ждал каких-либо протестов со стороны английского парламента, но ничего подобного не случилось. Соглашение было принято английскими руководящими партиями совершенно безропотно.

Тогда естественное беспокойство стало охватывать некоторые правящие круги Германии. Единственным объяснением всего этого происшествия могло быть одно: Англия пошла на все жертвы, очень для нее чувствительные, затем, чтобы сразу прекратить вражду с Францией и запастись союзником на случай борьбы с Германией. Эта догадка, конечно, была совершенно справедлива; она вскоре превратилась в полнейшую уверенность. Кроме этой самой серьезной и беспокойной стороны дела, раздражение в германских торговых, промышленных и колониальных сферах вызывалось еще мыслью о том, что огромная, близкая к Европе, очень обильная подземными богатствами, плодоносная во многих своих частях Марокканская империя переходит почти целиком в руки французов (только узкая полоса на севере Марокко по франко-испанскому особому соглашению переходила к Испании) и что, таким образом, от Германии ускользает возможность — притом последняя, так как таких стран уже больше на земном шаре не оставалось, — обзавестись хоть одной такой колонией, которую можно было бы сопоставить с богатыми владениями Франции и Англии. К тому ж у Германии уже были налицо большие торговые и отчасти промышленные интересы в Марокко, и этим интересам при водворении французского владычества грозила опасность.

Все эти соображения толкали германскую дипломатию на борьбу. За борьбу стоял директор министерства иностранных дел Фриц фон Гольштейн, вдохновлявший канцлера Бюлова; за борьбу стоял и Вильгельм, которого без труда можно было убедить, что хорошо было бы одним удачным ударом и оторвать Францию от Англии и воспрепятствовать французам укрепиться в Марокко. Но нужно было несколько выждать: шла русско-японская война, почему следовало дождаться более решительных поражений России, чтобы Франция оказалась вполне изолированной. В феврале 1905 г. русская армия потерпела тяжкий урон при Мукдене, а в марте Вильгельм II поехал на своей яхте в Танжер (в Марокко) и там на банкете германской колонии произнес речь (31 марта), в которой подчеркнул, что он считает Марокко независимой страной, а султана верховным и независимым ни от кого правителем. Эта демонстрация прямо намекала на дополнительный (неопубликованный, но ставший всем известным) договор Англии и Франции, по которому определенно предусматривалась возможность установления французского протектората в Марокко и уничтожения власти султана.

Впечатление от поездки и речи Вильгельма было огромное. Весь апрель и май 1905 г. прошли в напряженнейшем ожидании. Во Франции распространялась серьезная тревога. Воевать с Германией из-за Марокко было немыслимо. Во-первых, гнать войска на убой из-за нового колониального приобретения, о котором очень мало кто знал и думал (кроме заинтересованных финансистов), было невозможно: слишком вопиющим и безобразным преступлением показалось бы это даже и не одним социалистам, и можно было нарваться на революционный протест. Во-вторых, Россия была настолько занята войной с Японией, что не могло быть речи о помощи с ее стороны. В-третьих, несмотря на соглашение с Англией, вовсе не было уверенности, что Англия выступит немедленно и что ее помощь на суше может оказаться сколько-нибудь существенной; даже сам Делькассе, стоявший за отпор притязаниям Германии, сулил на заседании совета министров помощь всего в размере 100 тысяч англичан, которые будто бы должны в случае войны высадиться в Шлезвиге. Да и то все это пока было лишь разговором, ничуть не обязательным для английского правительства. Воевать же против Германии один на один Франция решительно была не в состоянии, да и ее подготовка с чисто технической стороны была в тот момент не очень удовлетворительна. А из Германии неслись угрозы за угрозами. 6 июня 1905 г. произошло решительное заседание совета министров в Париже, и Делькассе подал в отставку. Решено было уступить. Эта уступка заключалась в том, что французское правительство, во главе которого в тот момент стоял Рувье, согласилось, правда, не сразу, а только через 2 ¹/₂ недели, на непременное желание Германии, чтобы участь Марокко была решена конференцией европейских держав. За эти 2 ¹/₂ недели Рувье сделал предложение Германии покончить дело без всякой общей конференции, а полюбовным соглашением между Францией и Германией, причем французы уступили бы Германии часть Марокко. Это было выгоднейшим для Германии результатом, но Вильгельм на это не согласился. Долго и горько пришлось германским дипломатам каяться и признаваться в этой роковой ошибке: случая утвердиться в Марокко уже больше никогда не представлялось, и французское правительство уже никогда больше не повторяло своего предложения.

Трудно сказать, почему Вильгельм и стоявшие за ним Бюлов и барон фон Гольштейн полагали, что общая конференция держав окажется для Германии выгодной. Конференция собралась в середине января 1906 г. в испанском городке Алжезирасе. Она продолжалась несколько менее трех месяцев и привела к соглашению, которое хотя и не отдавало Марокко под французский протекторат, но предоставляло Франции и Испании право организовывать полицию в Марокко, а также (фактически) обеспечивало за Францией преимущественное влияние на марокканские финансы. Но за подданными всех держав обеспечивалась свобода экономической деятельности в Марокко. За Францией признавались также некоторые преимущественные права на территории Марокко, соседней с Алжиром (принадлежащим Франции).

На этой конференции Францию поддерживали: Англия, Россия, Италия, Испания; даже Австрия только голосованием и чисто формально поддерживала Германию. Конечно, Франция не получила того, на что могла рассчитывать на основании англо-французского соглашения 1904 г. Но и Германия добилась далеко не всего, чего хотела.

Умный и глубокий критик предвоенной германской дипломатии барон Эккардштейн, первый советник германского посольства в Лондоне, утверждает в своих воспоминаниях, что никаких определенных планов, мыслей, руководящих целей в германской политике относительно Марокко не было; что неизвестно, зачем Германия пошла в это осиное гнездо, почему она пропустила выгоднейшие возможности покончить дело с Францией соглашением, когда Рувье предложил это в июне 1905 г., зачем понадобилось созывать в Алжезирасе конференцию по мароккскому вопросу в 1906 г., когда наперед было ясно, что все державы, кроме Австрии, окажутся на стороне Франции.

Подводя итоги своим политическим усилиям и выступлениям, завершившимся Алжезирасской конференцией, Вильгельм II и его советники могли констатировать, что французы получили в будущем возможность подкапываться всячески под самостоятельность Марокко, пользуясь и соседством Алжира и особыми правами, признанными за ними в Алжезирасе, а немцы и впредь могут бороться лишь сомнительным и громоздким орудием — созывом международных конференций, причем на таких конференциях у них и впредь будет столь же мало поддержки, как было в Алжезирасе.

А главное — не было достигнуто ослабление Антанты, т. е. Франция не охладела к мысли о соглашении с Англией. Напротив, пережитая весной 1905 г. тревога заставила французские правящие сферы стремиться не только сохранить, но углубить и расширить новые узы, связавшие Францию с Англией. Россия была страшно ослаблена поражением в Маньчжурии, а затем революция 1905 г. временно отдалила ее от сколько-нибудь активной внешней политики. При этих условиях Англия представлялась французским правителям единственной опорой против Германии. С своей стороны английская дипломатия старалась искусно использовать это настроение, созданное во Франции длительной тревогой по поводу Марокко, и широко использовала мысль, неосторожно пущенную в германскую печать Гольштейном, — именно, что если Англия нападет на Германию, то все свои потери на море Германия возместит за счет Франции на суше. Значит, Франция все равно становилась как бы заложницей пред лицом Германии. Во Франции началась деятельная подготовка в армии (уже не прекращавшаяся вплоть до 1914 г., хотя еще и в 1914 г. далеко не завершенная). Вождь радикальной партии Клемансо выступил с агитацией в пользу превращения англо-французского соглашения в формальный союз и требовал от англичан быстрого создания большой сухопутной армии. В самой Англии все росло число приверженцев этого требования.

Итак, Антанта после этого первого удара не распалась, а как будто укрепилась. В германской националистической прессе, в органах крупных промышленников особенно говорили о необходимости решительного выступления с целью оторвать Францию от Англии.

Но еще раньше германская дипломатия решила попытаться оторвать от Франции Россию.

Мысль о необходимости дать Германии компенсацию за сближение Англии с Францией не оставляла Вильгельма, и на этой почве произошло то событие, которое возбудило в середине 1905 г. много шума и волнения в Европе, долгое время оставалось загадочным не только для широкой публики, но и для руководителей европейской политики, и разъяснилось лишь после русской революции, когда были опубликованы документы, относящиеся к вопросу[36].

Дело рисуется в главных своих чертах так.

Воспользовавшись тяжкими поражениями, которые терпела Россия с самого начала войны с Японией, фактической изолированностью Николая II в этот момент, его раздражением против Франции, которая как раз в апреле 1904 г. вошла в дружбу с явным врагом России — Англией, Вильгельм решил попытаться разрушить франко-русский союз. Уже в конце октября 1904 г. Вильгельм писал Николаю II о «комбинации трех наиболее сильных континентальных держав», т. е. России, Франции и Германии. Идея была явно подсказана Фрицем фон Гольштейном, вдохновителем германской политики. «Я был очень удивлен, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн, первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть, истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым…», — так сообщал 27 октября 1904 г. русский посол в Берлине Остен-Сакен министру иностранных дел Ламздорфу. Гольштейн высказал ту же мысль о союзе России, Франции и Германии. Речь шла о том, чтобы Россия и Германия заключили между собой союз, а потом разом предъявили бы Франции требование примкнуть к ним. Что Франция испугается и примкнет — Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались. Но если даже Франция и не примкнет, франко-русский союз, острие которого направлено против Германии, будет во всяком случае сломлен безнадежно.

Но в России, хотя сам Николай (особенно в 1904 и в начале 1905 г.) склонялся к подписанию договора с Германией, Ламздорф сильно противился, боясь ловушки со стороны Вильгельма: слишком уж ясно было, что главная цель его в затеянном деле рассорить Россию с Францией. Ламздорф ставил особенно на вид Николаю (см., например, доклад его 15 ноября 1904 г. в «Красном архиве», 1924, V, стр. 22), что ни в каком случае нельзя действовать на Францию «запугиванием», тогда как для Вильгельма именно это и было дороже всего из всей затеи, ибо самая попытка «запугивания» разорвала бы в клочки франко-русский союзный договор. Так дело тянулось до лета 1905 г., когда Вильгельм II во время своей крейсировки в северных водах организовал (внезапно и тайком даже от сопровождавшей его свиты) свидание с Николаем в Бьорке, в Финском заливе. Тут произошла сцена, которую Вильгельм описал в письме к канцлеру Бю-лову (это описание было опубликовано только в начале 1926 г.). Ему удалось, наконец, заставить царя подписать договор. Вильгельму, как он живописует в своем послании к Бюлову, казалось, что на эту сцену подписания договора взирают с небес король Фридрих-Вильгельм III, Николай I и другие члены обеих династий, некогда дружившие между собой (у Вильгельма ни одной попытки слукавить никогда не проходило без этих религиозных и династических чувствительных воспоминаний, если дело касалось именно Николая II).

Договор был подписан в Бьорке 24/11 июля 1905 г. — с немецкой стороны Вильгельмом, фон Чиршки и Бегендорфом, с русской стороны — Николаем и случившимся тут адмиралом Бирюлевым. Самые важные статьи были первая и четвертая. Первая гласила: «В случае, если одна из двух империй подвергнется нападению ее стороны одной из европейских держав, союзница ее придет ей на помощь в Европе всеми своими сухопутными и морскими силами». Четвертая статья читалась так: «Император всероссийский после вступления в силу этого договора предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить ее присоединиться к нему в качестве союзницы». Трудно сказать, понимал ли вполне ясно император Николай II, что он делает, подписывая этот договор. Но Ламздорф и Витте, узнав о происшедшем, пришли в ужас. «Совершенно между нами, — кажется, в Бьорке были несколько настроены и не вполне дали себе отчет в истинных целях императора Вильгельма: совершенно разрушить франко-русский союз и получить возможность окончательно скомпрометировать нас в Париже и Лондоне. Россия изолированная и неизбежно зависимая от Германии — вот его давняя мечта», — так писал министр Ламздорф русскому послу в Париже Нелидову 28 сентября 1905 г. Из разговоров с Рувье, председателем французского совета министров, Нелидов, со своей стороны, убедился, что Франция ответит категорическим отказом в случае, если ей решатся предложить присоединиться к союзу Германии и России. Положение делалось совсем невозможным: как было перешагнуть через этот Рубикон? Ламздорф так обозлен был на Николая II, поставившего его в нелепое положение, что уже не давал себе труда скрывать это. «Я должен вам сообщить, — писал он снова Нелидову 9 октября 1905 г., — что вот уже почти год, как император Вильгельм твердит нашему бедному, дорогому августейшему монарху о необходимости подписать им вдвоем договор об оборонительном союзе и обязать Францию как нашу союзницу примкнуть к нему. Мне удалось воспрепятствовать этой грубой попытке, дав понять императору, что главная, если не единственная, цель Вильгельма заключается в том, чтобы поссорить нас с Францией и за наш счет выйти самому из состояния изолированности».

Аргументация Ламздорфа и Витте возобладала, и Николай дал знать Вильгельму, что если Франция не пожелает примкнуть к Бьоркскому договору, то этот договор не может иметь силы, а должен быть изменен, именно статьи 1-я и 4-я. Но Ламздорф не желал даже и предлагать Франции официально что бы то ни было подобное: «Я не скрыл от его императорского величества, что его вынудили сделать нечто невероятное и что обязательства, которые он на себя принял, находятся в «неблаговидном противоречии» (кавычки Ламздорфа — Е.Т.), принятом на себя по отношению к Франции его августейшим отцом в 1891–1893 гг.». Ламздорф был раздражен до крайности. «Вот, милейший Александр Иванович, та новая передряга, в которую мы ни за что, ни про что ввязались после стольких странных авантюр последних двух лет. Можете себе представить, насколько все это утешительно! — так писал министр Нелидову. — Но надо постараться выпутаться с наименьшим ущербом. Несомненно, что императора Вильгельма взбесит это отступление, и не постарается ли он, с отличающей его неразборчивостью в средствах, наделать в Париже и Лондоне разоблачений, вредных для России?» Вильгельм действительно был сильно разочарован отступлением Николая и силился доказать ему (телеграмма от 29 сентября 1905 г.), что «обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения»; он указывал также, что сам «бог был свидетелем» того, что они с Николаем подписали в Бьорке: «Что подписано, то подписано!». Но решительные выступления Ламздорфа и Витте повлияли на Николая.

Дело провалилось безнадежно, и Вильгельм уже с начала октября 1905 г. знал это вполне точно: ведь русское правительство отказалось даже вести сколько-нибудь официальный разговор с французами, даже не осмеливалось показать им текст Бьоркского соглашения. Еще в октябре и ноябре продолжалась кое-какая переписка, но уже ни малейшего реального смысла и значения она не имела. Последнее письмо Вильгельма к Николаю II, где еще упоминается о Бьорке, относится к 28 ноября 1905 г. Но Вильгельм тут уже не льстит себя надеждами на успех. Он только скрывает свое раздражение, предаваясь явно фантастическим «воспоминаниям» об Александре III (который, как известно, совсем не выносил Вильгельма II, питал к нему болезненную антипатию и даже не давал себе труда скрывать это): «Твой дорогой отец… притом находился со мной в очень дружеских и близких отношениях. Например, во время маневров около Нарвы он откровенно высказал мне свое отвращение к французскому республиканскому строю, высказывался в пользу восстановления монархии в Париже и просил меня помочь ему в этом». Эта явная и курьезная выдумка (как всегда у Вильгельма, наивная и шитая белыми нитками) имела, конечно, целью укорить Николая за то, что он не хочет идти по стопам отца и не хочет «тоже» вместе с Вильгельмом «запугивать» Францию. Все было кончено. Бьоркский инцидент оказывался ликвидированным. Весной 1906 г. на Алжезирасской конференции по поводу Марокко Россия уже всецело поддерживала Францию во всех ее притязаниях и неизменно голосовала против Германии. Одновременно в Париже налаживался В.Н.Коковцовым (под верховным наблюдением графа Витте) знаменитый «заем до Думы» (давший потом — в июле 1900 г. — возможность распустить Думу). Поведение русского делегата в Алжезирасе стояло в строжайшей причинной связи с этим займом[37]. Ясно было, что финансовые и политические скрепы франко-русского союза остались неослабленными. А кроме того, со второй половины 1906 г. в Германию начали проникать первые слухи о том, что Эдуард VII желает включить в Антанту еще и Россию.

С первых месяцев 1907 г. уже не могло быть никаких сомнений в том, что какие-то очень деятельные переговоры между Англией и Россией действительно ведутся.

Задача на первый взгляд была еще более трудная, чем та, которую английская и французская дипломатия разрешили в 1904 г. Вражда Англии к России началась еще в XVIII столетии и чрезвычайно обострилась в первой половине XIX в., несмотря на то, что экспорт русского хлеба, льна, пеньки, других продуктов сельского хозяйства направлялся тогда в значительной степени именно в Англию и русский помещичий класс, поскольку он сбывал эти продукты на внешние рынки, был прямо заинтересован в терпимых политических отношениях с англичанами. Но и вражда шла не столько со стороны русского, сколько со стороны английского правительства: Николай I, напротив, неоднократно — и в 1826–1827 гг., и во время своего визита в Лондон в 1842 г., и в 1850–1852 гг. (перед самой Крымской войной) — не переставал делать попытки к соглашению. Длительных результатов эти попытки никогда не имели, — все разбивалось о недоверие англичан. Дело в том, что быстрое территориальное расширение русской империи на юго-запад, юг и юго-восток тремя флангами угрожало Индии: замыслы относительно Константинополя, утвердившиеся в русских правящих и придворных сферах еще в 70-х годах XVIII в., движение на Закавказье и дальше в Персию, наконец, движение по Средней Азии, начатое при Николае I и продолжавшееся в обширных размерах при Александре II, — все эти три движения России в трех направлениях составляли в глазах английских стратегических авторитетов и английской дипломатии прямую, с разных сторон подходящую к Индии, угрозу. В 1854 г. Англия взялась за оружие, чтобы оградить Турцию от русских завоевательных планов; по мере того как Россия завоевывала Туркестан, Бухару, Хиву, английское беспокойство и противодействие все росли; в 1878 г. опять заговорили о войне Англии против России с целью ограждения Турции; в 1884–1885 гг., после занятия Мерва и подхода русских войск к границам Афганистана, отношения снова обострились до последней степени, и когда 17/30 марта 1885 г. генерал Комаров разбил высланный против него афганский отряд и занял весь богатейший оазис Пендже, который вместе с тем являлся как бы плацдармом для дальнейшего похода на Герат, то первый министр Гладстон произнес резкую речь в парламенте и побудил королеву Викторию обратиться непосредственно с довольно угрожающей телеграммой к Александру III. Русское продвижение остановилось, с Афганистаном был заключен мир, и спустя несколько лет установлены были особой разграничительной комиссией новые границы между Россией и Афганистаном. Россия оказалась у самых ворот в Индию.

Если дело чуть не дошло до войны даже при Гладстоне, старавшемся вообще поддерживать с Россией миролюбивые отношения, то при консервативном правительстве Сольсбери — и в 1886–1892 гг., и с 1895 г., когда власть после перерыва опять перешла к кабинету Сольсбери, — русско-английские отношения продолжали отличаться натянутостью и нескрываемым с обеих сторон недоброжелательством. С 1896 г. ко всем прежним причинам ссор прибавилась новая: дальневосточная политика России угрожала поглотить весь Северный Китай и так или иначе жестоко повредить экономическим и политическим интересам Англии на Дальнем Востоке. Тон правительственной прессы и кругов, близких к русскому правительству, становился (особенно с 1899 г.) все более и более резким; неудачи Англии в первый год англо-бурской войны особенно оживляли надежды тех, кому завоевание Индии представлялось делом вовсе не таким уж трудным. «Английские броненосцы, как ящерицы, к Герату не побегут»; «Англия идет под гору, Россия — в гору»; «Россия — молодая страна с военным честолюбием», — писало «Новое время». Подобные же мысли повторялись в других газетах, считавшихся выразительницами мнений русского правительства. Когда в 1902 г., после неудачного предложения соглашения с Россией, японский дипломат маркиз Ито прибыл в Лондон, то здесь без малейших колебаний консервативный кабинет принял все его предложения, и англо-японский союз был заключен. Этот союз был, конечно, прямым прологом к войне Японии с Россией. Янония делала этой войной не только свое, но и английское дело: движение России к Тихому океану, движение в глубь Китая было остановлено, и совершенно очевидно было, что оно остановлено на продолжительный срок.

И вот тогда-то, несмотря на все английское сочувствие японской победе, несмотря на новое подкрепление англо-японского союза, японские дипломаты (уже начиная с переговоров, приведших к заключению Портсмутского мира) стали замечать — и японская пресса, при всей своей сдержанности, впоследствии это отметила — нечто не вполне понятное: Англия как будто перестала их так поддерживать, как поддерживала все время, пока шла вооруженная борьба. Мысль Эдуарда VII, разделенная всецело британским кабинетом, выяснилась лишь спустя два года — не в августе 1905 г., когда был заключен Портсмутский мир, а в августе 1907 г., когда было подписано англо-русское соглашение.

Дело в том, что русско-японская война и русское поражение изменили все положение в дипломатической игре: было ясно, что ни в Китае, ни на границах Индии, ни в других местах Азии, временно, но крайней мере, Англия может не бояться России, — настолько Россия была не в силах предпринять там какое-либо угрожающее движение; а с другой стороны, Россия могла все же очень и очень пригодиться для борьбы с Германией, и слишком уже ослаблять Россию в пользу Японии не могло поэтому входить в дальнейшие английские расчеты. Немедленно, в ближайшие годы, Россия, конечно, не могла выступить против Германии, но при доказанной всей историей способности России быстро оправляться после поражений и принимая во внимание, что в войне против Германии Россия была бы не одинока, а действовала бы вместе с двумя первостепенными державами, можно было наперед сказать, что в европейской политике Россия все же гораздо скорее окажется в состоянии играть некоторую роль, чем в политике азиатской, где формальным договором Англия и Янония гарантировали себе отныне взаимную поддержку для охраны неприкосновенности своих азиатских владений в случае покушения на них со стороны любой третьей державы.

Во всяком случае в предстоящий, ближайший исторический период представлялось возможным использовать Россию против Германии. Но и тут нужно было делать дело быстро и круто, т. е. сразу радикально заменить вековую вражду тесной политической «дружбой» и полным сотрудничеством, и это сейчас же после русско-японской войны 1904–1905 гг., начатой при деятельном подстрекательстве Англии и ведшейся при огромной финансовой и дипломатической поддержке японцев со стороны англичан. Тут тоже нужны были жертвы, тоже нужно было общее улажение всех спорных вопросов и такое их разрешение, которое в самом деле удовлетворило бы тогдашние русские правящие сферы. Весной 1907 г. переговоры между обоими правительствами настолько подвинулись вперед, что о готовящемся событии заговорили открыто во всей Европе. В германской прессе беспокойство было гораздо более острым, чем в 1904 г., когда состоялось англо-французское соглашение. Правда, с русской стороны следовали определенные заверения, что ни в коем случае предстоящее соглашение не направляется против Германии; правда, непосредственной опасности от России быть не могло, так как Россия была еще слишком слаба и революция, кроме того, вовсе не считалась в европейских политических кругах вполне подавленной.

Но больше всего беспокоила Германию, судя по правой, а отчасти и либеральной прессе, очень уж явственно развертывающаяся английская программа окружения Германии враждебными ей державами. «Eduard's Einkreisungspolitik» — «политика окружения», проводимая Эдуардом VII, сделалась любимой темой политической печати в Германии. Социал-демократическая печать тоже со вниманием и беспокойством отнеслась к готовящемуся новому событию; она обвиняла германскую дипломатию в бездарности и ошибках, которые будто бы и привели к этому результату. Левая, антиревизионистски настроенная часть социал-демократии видела в обороте, который принимали события, новое доказательство, что без активнейшего противодействия со стороны международного пролетариата гордиев узел европейской политики будет разрублен мечом и что угашение революционного духа в рабочем классе необходимо повлечет за собой усиление воинственного настроения в крупнокапиталистических слоях всех великих держав, прямо ведущих Европу к войне.

Так или иначе, внимание самых разнообразных слоев народа в Германии было приковано к англо-русским переговорам, вернее, к самому факту этих переговоров, так как подлинное их содержание больше угадывалось, чем было точно известно. В других странах, которых этот поворот английской политики касался менее непосредственно, и интерес к нему не был таким жгучим. Но все-таки огромное значение этого события признавалось решительно всеми. Между тем в Петербурге и Лондоне работа кипела. Из материалов секретного архива русского министерства иностранных дел мы знаем теперь, что русское правительство без труда пошло на главное требование Англии, т. е. на создание условий, гарантировавших безопасность Афганистана от русских покушений. Вот как высказывался Коковцов, министр финансов и в тот момент влиятельный человек также в вопросах внешней политики[38]: «Уроки прошлого убеждают нас в необходимости вести исключительно реальную политику, чуждую случайностей и отклонений в сторону. С этой точки зрения отдаленность Афганистана и недоступность его нашему влиянию должны заставить нас признать его вне сферы наших насущных интересов, о чем нам надлежит совершенно определенно заявить Англии, для которой афганский вопрос является жизненным. Таким открытым заявлением нам, быть может, удастся успокоить тревоги Англии и избежать нежелательных и опасных трений. Важность же соглашения с Англией так велика, что для достижения его можно было бы даже отчасти поступиться стратегическими соображениями, которые, быть может, связаны с афганским вопросом».

Русское правительство соглашалось с этой точкой зрения. Англичане не скрывали, что они требуют полного предоставления им свободы действий в Афганистане: «Такая возможность, как военные действия британских войск в Афганистане, должна всегда иметься в виду не только для защиты англо-афганского договора, но и для обеспечения исполнения настоящей конвенции», — так заявила Англия уже к самому концу переговоров[39]. Другое требование Англии (тоже направленное к защите подступов к Индии) касалось Тибета. Англия желала, чтобы Россия совершенно воздержалась от каких бы то ни было средств и методов вмешательства в тибетские дела, даже от посылки каких бы то ни было «научных» экспедиций и т. п., и обязалась бы ни под какими предлогами не нарушать неприкосновенности тибетской территории. С своей стороны Англия шла на те же обязательства; к слову замечу, что по всем условиям проникновения в Тибет англичане гораздо легче могли при желании нарушить это соглашение, чем русские. Таковы были собственно английские главные требования. Что же предлагала Англия взамен?

Она предлагала в сущности довольно слабо замаскированный раздел Персии. Русский министр иностранных дел Извольский стоял всецело на точке зрения желательности соглашения России с Англией, потому что только это соглашение давало отныне русской дипломатии возможность сколько-нибудь активной политики на Ближнем Востоке: о Дальнем Востоке приходилось после Портсмутского мира забыть. Но даже и те, кто не разделял полностью точки зрения Извольского, были увлечены положительным предложением Англии относительно Персии: Англия отдавала России северную, самую богатую часть Персии, брала себе меньшую и худшую (южную часть) и этим самым давала России возможность занять очень твердую стратегическую исходную позицию для дальнейшего движения на юг, к Персидскому заливу, в случае, если бы отношения с Англией когда-либо впоследствии испортились. «Нейтральная» зона, которая должна была разделять отныне обе сферы влияния, была такова, что, конечно, она не могла в случае осложнений прикрыть англичан. Дело было решено. 31 августа (п.с.) 1907 г. были подписаны русско-английские конвенции:

1) относительно Персии,

2) относительно Афганистана,

3) относительно Тибета,

4) приложение к конвенции относительно Тибета, — и произошел обмен идентичными ногами между министром Извольским и послом сэром Артуром Никольсоном о недопущении в Тибет «научных» экспедиций.

Министр иностранных дел заявил, что непременно нужно чем-нибудь компенсировать Германию, например пообещать ей прекратить сопротивление постройке Багдадской железной дороги, ибо если Германия поведет борьбу против предлагаемого Англией раздела Персии, это может подорвать все значение англо-русского договора. Но Коковцов высказался против этого изменения в отношении к Багдадской дороге, так как Багдадская дорога, особенно две ее ветки по направлению к персидской границе, это — прямая опасность для будущего русского владычества в Северной Персии. Министр торговли и промышленности прибавил, что и для экономических интересов России эти ответвления Багдадской дороги в сторону Персии в высшей степени вредны и лишают Россию возможности монопольного экономического использования североперсидского рынка. Эта точка зрения и восторжествовала. Тотчас после подписания этих документов они были опубликованы.

Несмотря на непрерывные толки об этом соглашении уже в течение многих месяцев, впечатление в правящих сферах всех великих держав и особенно в прессе было колоссальное. Поражала, во-первых, мотивировка, где говорилось, что русский император и английский король, «воодушевленные искренним желанием уладить по взаимному согласию различные вопросы, касающиеся интересов их государств на Азиатском материке, решили заключить соглашения, предназначенные предупреждать всякий повод к недоразумению между Россией и Великобританией»; поражала также львиная доля в экономическом разделе Персии, доставшаяся России. В сферу русского влияния отходила вся та часть Персии, которая заключена между русской границей и линией, «идущей от Кастри-Ширина через Исфагань, Иезд, Хаки и оканчивающейся в точке на персидской границе, при пересечении границ русской и афганской». Англичане же брали себе ту часть Персии, которая лежит к югу от линии, идущей от афганской границы через Газик, Бирджанд, Керман и оканчивающейся в Бендер-Аббасе. Не говоря уже о гораздо большей экономической ценности русской части, было ясно, что вследствие чисто географических условий вся доставшаяся России часть в непродолжительном времени попадет не только в экономическое, но и в полное политическое ее обладание и составит даже не колонию, а просто продолжение сплошной русской территории, продолжение Кавказа. При этих условиях нейтральная зона (средняя часть Персии) гораздо скорее могла очутиться в русских, а не в английских руках. Наконец, хотя Афганистан признавался по конвенции о нем находящимся вне сферы русского влияния, но стратегически положение России так усиливалось, что Афганистан отныне оказывался в гораздо большей степени под русским ударом (из Персии), чем прежде.

Все это произвело такое впечатление, что в политической прессе Германии, Австрии, Италии, Франции слышались голоса, утверждавшие, что Россия, даже в случае победоносной для себя войны с Англией, не могла бы требовать больше, чем она получила без пролития капли крови, «в виде подарка», и что все, потерянное ею на Дальнем Востоке после проигранной войны с Японией, теперь с избытком возмещено этой дипломатической удачей.

В самой России это соглашение было принято неодинаково. Для кругов крупного торгового и промышленного капитала и для политических партий, к ним близких, эта новая и огромная (в особенности в возможном будущем) экспансия, эти громадные экономические возможности в Персии, и все это в момент бессилия только что разбитой и дезорганизованной армии, финансовой слабости, внутреннего, далеко еще не утихшего брожения, казалось большим и неожиданным успехом. Кроме того, либеральная часть буржуазии испытывала в тот момент борьбы за конституцию больше симпатии к Англии, чем к Германии, откуда, как всем было известно, еще со времен Вильгельма I и Александра II шли советы, клонившиеся к отстаиванию самодержавных позиций русской монархии. Наконец, среди правящих сфер в узком смысле слова, среди сановников, придворных чинов, среди личного состава правящего аппарата было течение, представленное, как сказано, министром иностранных дел Извольским, в пользу дружбы с Англией как такого ценного фактора, который даст России возможность новой «энергичной» политикой восстановить утерянный престиж. К этому течению (но по другим мотивам) примыкал Коковцов, видевший в дружбе с Англией большое подспорье для оздоровления русских финансов, потрясенных войной 1904–1905 гг. (Очень уж скоро Коковцов разглядел воинственные цели Извольского и стал противником его.)

Но в том же кругу существовало и большое нерасположение и недоверие к Англии и подозрительность относительно ее внезапного и столь непохожего на нее «великодушия» при разделе Персии. Представителем этого течения был бывший министр внутренних дел в кабинете Витте П.Н.Дурново. Он смотрел на дело главным образом с точки зрения будущего развития революционных возможностей и полагал, что всякая политика, дружественная Англии, тем самым враждебна Германии, а ссориться с Германией и особенно воевать с ней Россия не может (с надеждой на успех), и ей это незачем, так как никакого непримиримого столкновения интересов у нее с Германией нет. Монархический же принцип во всяком случае выйдет ослабевшим из подобного столкновения, кто бы ни победил, так как в России и в Германии принцип монархической власти стоит крепче, чем где-либо в остальной Европе. К воззрениям Дурново в эти семь лет, прошедших между подписанием конвенций 1907 г. и началом войны 1914 г., примыкали почти все «правые» организации; но они были бессильны реально помешать ходу событий.

В Англии тоже слышались голоса, указывавшие довольно настойчиво и не без раздражения на слишком, по их мнению, большую и опасную цену, которую пришлось заплатить «за русскую дружбу»; но в подавляющем большинстве круги, вообще интересующиеся внешней политикой, либо определенно одобрили этот новый шаг своего правительства, либо воздержались от какой бы то ни было критики: ведь цель — главная, и о которой ни слова, конечно, но было сказано в конвенции, — была ясна. В Антанту вступил третий сочлен, что и нужно было Англии. Во Франции больше всего (и совершенно открыто) этим именно и были довольны. Были довольны прежде всего банковские и биржевые сферы, всесильные во Франции, так как англо-русское соглашение необычайно подкрепляло, делало более устойчивым и финансовое и политическое положение русского правительства и тем самым укрепляло русские финансовые обязательства. Держатели русских бумаг, которые были так встревожены в 1905 г., на которых нужно было очень сильно действовать и большим процентом и рекламой в почти сплошь подкупленной прессе в 1906 г., когда весной Коковцов хлопотал в Париже о новом займе, со второй половины 1907 г. обнаружили признаки успокоения. Французское же правительство, во главе которого стоял тогда Клемансо, было особенно довольно явным усилением Антанты и вследствие этого усилением французской международной позиции. Демонстративно «сердечные» встречи Клемансо с королем Эдуардом VII в 1907 и 1908 гг., как и весь тон официозной французской печати, показывали, что дело идет не о Персии, не об Афганистане, не о Тибете, а о чем-то несравненно более важном, близком и грозном.

Примечания:

2

Те слушатели, которым я читал вслух эти главы, требовали еще более подробностей, тут же прибавляя, что краткость первых глав ничуть их не смущает и кажется им вполне уместной. Особенно много деталей они требовали о войне, о капитуляции Германии, о падении монархии в Германии.

3

Под финансовым капиталом условимся понимать (согласно объяснению этого термина, предложенному Гильфердингом) тот банковский, денежный капитал, теснейшим образом связанный с торговлей и промышленностью, который финансирует и организует в конечном счете всю торгово-промышленную жизнь современных капиталистических стран. Последние полвека были в Западной Европе временем усиленного процесса «сращения» банковского капитала с производством и с торговлей. В последние 25 лет банковский капитал занял командующее место окончательно. Об исторической роли финансового капитала в связи с критикой суждений Гильфердинга и с указаниями на симптомы «загнивания» всей системы см. работу В.И.Ленина, написанную им в Цюрихе весной 1916 г.: «Империализм, как высшая стадия капитализма». Эта книга породила целую литературу.

29

Eckardstein H. Lebenserinnerungen. Bd. II. Leipzig, 1920, стр. 202.

30

Точные цифры (30 июня 1914 г.): германский торговый тоннаж — 5 099 120 тонн, британский тоннаж — 20 335 289 тонн.

31

Первый морской лорд в эпоху Кемпбель-Баннермана и в первые годы Асквита — адмирал Фишер — предложил кабинету в 1908 г. внезапно, без объявления войны, напасть на германский флот, собранный в Северном море для маневров, и мигом пустить его целиком ко дну. По мнению лорда Фишера, это сделало бы надолго невозможной войну Германии против Англии. Но ему тогда не позволили произвести этот несколько смелый «опыт», и лорд Фишер долго не переставал грустить по этому поводу. В своих воспоминаниях, вышедших в 1920 г., он с гордостью признается в своем былом намерении и горько порицает Асквита за недостаток решимости и патриотизма (Lord Fisсhеr. Memories. London, 1919). Настроения лорда Фишера были довольно широко распространены в английском флоте. Фишер абсолютно отказывался понять, что же дурного могут находить в его плане Асквит и другие штатские люди.

32

Kennedy A. I.. Old diplomacy and new. London, 1922, стр. 192.

33

Viscount Edward Grey of Falloden. Twenty five years (1892–1916). London, 1925.

34

«Мужик (le moujik) представил свой счет царю, — повторял он, когда в России началась после японской войны революция 1905 г., — берегитесь, ваш мужик и вам представит свой счет, если вы затеете войну».

35

Все попытки впоследствии изображать это соглашение как невыгодное для Франции никакого успеха но имели, и во французской историографии теперь ни малейших разногласий в сценке этого соглашения нет.

36

Ср. 1) Мою статью «Переписка Вильгельма II и Николая II» и английский текст телеграмм, которыми они обменивались в 1904–1907 гг. (в журнале Былое, 1917, № 1; перепечатана в моей книге «Запад и Россия», 1918, стр. 183–219);

2) «Переписка Вильгельма II с Николаем II». С предисловием М.Н.Покровского. М. — П.,1923;

3) Документы, касающиеся Бьоркского договора — в журнале «Красный архив», 1924, № 5, стр. 5—49 (весьма цепные свидетельства).

37

Витте С.Ю. «Воспоминания», т. II. М.-П., ГШ, 1923, стр. 174–198 (Заем).

38

Сейснес И.М. «Англо-русская конвенция 1907 года и раздел Афганистана». — «Красный архив», т. X, 1925, стр. 55.

39

Там же, стр. 58.