Египетское общество жило по не совсем обычным правилам и законам. Если им правил властитель, «да будет он жив, невредим и здоров», поставленный богами и произошедший от их божественной плоти, стране были обеспечены мир и процветание. Щедрые разливы помогали земле растить ячмень и пшеницу в изобилии. Стада умножались. Золото, серебро и медь, драгоценное дерево, слоновая кость, благовония, камни прибывали в Египет со всех четырех сторон света. Однако, если это главное основное условие – божественность фараона – не соблюдалось, все шло прахом. Страна приходила в упадок. Не было больше высшей власти, потому что каждый стремился командовать. Брат убивал брата. И вскоре – о стыд и унижение! – на трон садился иноземец. Нил переставал заливать поля. Народу нечего было есть. Ничего больше не привозили ни из Сирии, ни из Куша. Никто не приносил жертвы богам в храмах, и они отвращали свой взгляд от тех, кто утратил в них веру.

Таким образом, главная обязанность фараона – выражать свою признательность богам, вседержителям всего сущего. На большинстве стел сообщалось, что фараон, будучи в Мемфисе, в Оне, в Пер-Рамсесе или в Фивах, совершал угодное богам: восстанавливал пришедшие в упадок святилища, сооружал новые, укреплял стены храмов, устанавливал статуи, обновлял мебель и священные ладьи, ставил обелиски, украшал алтари и жертвенные столы и щедростью своей превосходил все, что делали до него другие цари. Вот, например, молитва и исповедь Рамсеса III:

«Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли, вод! Широки ваши шаги на ладье миллионов лет рядом с вашим отцом Ра, чье сердце ликует, когда он видит ваше совершенство, ниспосылающее счастье стране Та-мери… Он радуется, он молодеет, глядя, как вы велики в небесах и могущественны на земле, глядя, как вы даете воздух ноздрям, лишенным дыхания.

Я ваш сын, сотворенный двумя вашими руками. Вы меня сделали властелином, да будет он жив, невредим и здоров, всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполняю свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для ваших святилищ. Моими повелениями, записанными в каждой канцелярии, я дарую им людей и земли, скот и корабли. Их баржи плывут по Нилу. Я сделал процветающими ваши святилища, которые были в упадке. Я учредил для вас божественные приношения помимо тех, что были для нас. Я работал для вас в ваших золотых домах с золотом, серебром, лазуритом и бирюзой. Я бодрствовал над вашими сокровищницами. Я восполнил их многочисленными вещами. Я наполнил ваши закрома ячменем и пшеницей. Я построил для вас крепости, святилища, города. Ваши имена высечены там навечно. Я увеличил число ваших работников, добавив к ним множество людей. Я не отнимал у вас ни человека, ни десятка людей в войско и в корабельные команды из тех, что в святилищах богов, с тех пор, как цари их построили. Я издал декреты, чтобы они были вечными на земле для царей, которые придут после меня. Я приносил вам в жертву всякие хорошие вещи. Я построил вам склады для празднеств, наполнил их продуктами. Я сделал для вас миллионы сосудов изукрашенных, золотых, серебряных и медных. Я построил вам ладьи, плывущие по реке, с их великими обиталищами, обшитыми золотом».[415]

После этого вступления Рамсес перечисляет все, что он сделал в главных храмах Египта. Он долго распространяется о дарах, принесенных в честь Амона, владыки двух тронов Обеих земель, Атума, хозяина Обеих земель в Оне, великого Птаха, находящегося к югу от стены его,[*65] и в честь прочих богов. Разоряя свою казну и разоряя Египет в пользу богов, Рамсес III шел по давно проторенному пути. С тех пор как появились фараоны, почти о каждом из них можно было сказать то, что начертано на стеле из Амады:

«Это царь благодетельный, ибо он совершает работы для всех богов, воздвигая им храмы и высекая их изображения».[416]

Рамсес II, едва вступив на трон, задумал показать себя набожным сыном как по отношению к богам, так и к своему земному отцу Менмаатра Сети-Меренптаху (Сети I), который начал в городах богов Инхара и Унпефера (Осириса) грандиозные работы, но так и не закончил, и эти города походили одновременно и на строительные площадки, и на руины. Межевые камни храмовых владений были непрочно врыты, и любой мог их опрокинуть. И вот Рамсес II повелел своему хранителю печати созвать всех придворных, членов царского дома, военачальников, всех управителей работ и хранителей «домов книг» и произнес перед ними следующую речь:

«Я созвал вас всех, ибо мне пришла в голову одна мысль. Я видел, как строят некрополь и гробницы в Абидосе. Работы, начатые там при жизни их владыки, до сих пор не закончены. Сын занимает место отца, но ничего не делает, чтобы завершить памятник тому, кто его породил. И тогда я сказал себе: „Счастье придет к тому, кто восстановит упавшее. Полезно творить добро. Поэтому сердце мое велит мне сделать полезные вещи для Меренптаха“. И я сделаю так, чтобы повторяли во все времена: „Это его сын дал жить его имени“».

Фараон еще долго говорит в том же духе и заключает:

«Прекрасно воздвигнуть памятник на памятник, сделать сразу два добрых дела. Таков есть сын, таким был тот, кто его породил».

Предложение фараона понравилось его советникам. Выслушав их, Рамсес повелел поручить работы архитекторам. Он отобрал воинов, каменщиков, резчиков, скульпторов и рисовальщиков и работников всех ремесел, чтобы соорудить святая святых для своего отца и восстановить все обветшалые строения некрополя. Он составил окончательную опись отданных некрополю земледельцев, полей и стад. Он назначил жрецов, четко определив их обязанности, назначил пророка… Затем, обращаясь прямо к своему царственному отцу, Усермаатра (Рамсес II) напоминает о том, что он сделал для него и его храма:

«Все будет хорошо для тебя, пока я живу, пока живет Рамсес-Мериамон, сын Ра, которому дана жизнь подобно Ра».

И покойный фараон Менмаатра, обращаясь к живому фараону, как отец к сыну, заверяет его, что предстал с его просьбой перед Ра и что все боги – Ра, Атум, Тот и Уннефер и великая Эннеада богов – возрадовались тому, что совершило его величество.[417]

На эти слова великого Рамсеса можно возразить лишь одно. Он был не прав, обвиняя своих предшественников в равнодушии к предкам. За полтора века до него фараон Менхеперра (Тутмос III) нашел храм Птаха фиванского в жалком состоянии, недостойном такого великого бога. Все стены из кирпича-сырца, колонны и двери из дерева разваливались. Фараон приказал отстроить храм заново, начиная с фундамента. Стены возвели из прекрасного белого песчаника. Храмовую ограду укрепили на века. Новые двери сделали из пихты, засовы – из азиатской меди.

«Никогда ничего подобного не сооружали до меня, – говорит фараон, разделяя заблуждение всех египтян. – Я сделал его больше, чем прежде. Я совершил очищение его великого дома из золота горных стран, все вазы его из золота, серебра и всевозможных драгоценных камней, одеяния из белого льна, и я снабдил его благовониями для того, чтобы он делал все, что приятно ему на празднествах начала сезонов, которые совершаются в его святилище… Я наполнил его храм всякими превосходными вещами, [прислал] быков, птицу, смолы и вина, подарки и овощи, когда мое величество возвратился с гор Речену».[418]

Но вот фараон восстановил старые святилища и построил новые из самых лучших и редких материалов, одарил их щедрыми дарами. Однако всего этого, оказывается, мало! Он должен сам потрудиться во славу богов, проследить за исполнением своих приказов, а по окончании работ открыть храм и посвятить его богам.[419] Вот он разбрасывает вокруг себя крупинки «бесен»,[*66] ударяет в двери храма двенадцать раз своей булавой, освящает наос огнем, а затем обегает храм, держа по сосуду в каждой руке, а в других случаях – весло с угольником. А иногда он бежит рядом с быком Аписом. Кроме того, фараону приходилось участвовать в некоторых больших религиозных праздниках. Во время великого праздника Опет ему полагалось появляться на священной ладье длиной свыше ста локтей, которую вели на буксире от Карнака до Луксора. Праздник бога Мина в начале сезона «шему» считался не менее популярным. Фараон должен был сам срезать снопик «бедет». Рамсес III, например, не мог поручить эту обязанность никому другому, даже несмотря на то, что этот праздник совпадал с днем его коронации.

Когда Пианхи начал завоевание Египта, он все же сначала отпраздновал у себя в Напате Новый год. Прибыв в Фивы в день великого плавания Амона, он сам сопровождал ладью бога.[420] Начиная с этого дня в жизни Пианхи постоянно чередовались сражения и церемонии, вплоть до его окончательной победы. Жителям Мемфиса он передал:

«Не запирайся, не сражайся, изначальное обиталище Шу. Пусть входит входящий, и пусть выходит выходящий, пусть не задерживаются идущие. Принесу я жертву Птаху и богам, обитающим в Мемфисе. Пожертвую я Сокару в таинственном обиталище его. Увижу я „Находящегося к югу от своей стены“ [Птаха], чтобы я мог плыть в мире [далее] на север. [Население] Мемфиса будет в сохранности и здоровье. Не будут плакать дети. Взгляните на номы юга: не был там убит ни один человек, кроме врагов, говоривших дурное против бога, которые были казнены как преступники» (перевод И.С. Кацнельсона).[421]

Когда город был взят, он совершил обряд очищения города солью и благовониями, совершил все церемонии, предназначенные фараону, вошел в храм и принес отцу своему Птаху, «находящемуся к югу от своей стены», богатые дары.

Подобные церемонии повторились вскоре в Оне. После различных предварительных обрядов, которые позволили бы ему достойно войти в святая святых, получив благословение великого жреца и выслушав молитву, охраняющую царя от врагов, Пианхи взошел по ступеням большой террасы, чтобы увидеть Ра в его святилище – Пирамидионе. Он остался один, отодвинул засовы, распахнул створки дверей и узрел отца своего, ладью Ра и ладыо Атума. Затем он затворил двери, наложил комок глины и запечатал святилище своей царской печатью. Жрецы простерлись перед фараоном и пожелали ему долгой жизни и процветания.[422]

Пианхи хотел показать египтянам, что он не менее набожен, чем они, и тоже почитает древние обычаи. Но все, о чем он рассказывает, Рамсесы совершали задолго до него. Если они входили в город, они направлялись в храм и молились его богам. Фараон повсюду был как у себя дома. Везде он видел на стенах изображения фараонов, приносящих богам воду, вино, молоко, статуэтки богини истины (Маат) и возжигающих в кадильнице терпентин. Как известно, Рамсес I и его сын, прежде чем взойти на трон, были великими жрецами Сетха и священнослужителями с разными титулами культа барана города Мендеса и культа Уаджет, богини-змеи, почитаемой в их родном городе и в соседних номах.[423] Рамсес II в начале своего царствования принял сан великого жреца Амона. Это не помешало ему тут же назначить другого великого жреца, которому юный фараон, любитель наслаждений, страстный охотник и смелый воитель, с радостью уступил свои обременительные и скучные жреческие обязанности.[424] Однако Рамсес II, так же как его предшественники и преемники, никогда не слагал с себя обязанностей по отношению к богам. Этим он поддерживал спокойствие в стране, ибо, пока он сам считался сыном бога, простой люд в общем мирился со своей участью и не решался на восстание, а те, кто мог бы нарушить установленный порядок, предпочитали его поддерживать: ссориться с богом было не в их интересах.

Пробуждение властителя ото сна неизменно сопровождалось сложной церемонией. Один из высших сановников, по имени Птахмес, говорит, что каждый день он вставал с рассветом, чтобы первым приветствовать своего господина.[425] Я не знаю ни одного изображения утреннего туалета фараона, но в гробнице Птахотепа можно видеть, как этот знатный человек готовился к утреннему выходу: над ним хлопотали цирюльник, мастера маникюра и педикюра, и при этом присутствовали вся семья и доверенные слуги. Наверное, фараону уделяли не меньше внимания.

Царский наряд не просто превосходил роскошью одеяние «князей», сановников и высших военачальников армии – ему надлежало соответствовать божественной сущности его величества. Фараон никогда не появлялся с непокрытой головой и даже в семейном кругу носил парик. Волосы стриг коротко, чтобы носить разные парики, самый простой из которых – круглый с диадемой, закрепленной сзади, и спускавшимися на затылок подвесками. Диадему обвивал золотой урей (кобра), чья голова с раздутой шеей поднималась над серединой лба. Парадными головными уборами были короны Юга и Севера и двойная корона. Первая походила на высокий кеглеобразный колпак, вторая – на удлиненную ступку с прямой стрелкой позади, от основания которой вверх отходила металлическая лента, закругленная на конце. Двойная корона представляла собой комбинацию из двух первых. Кроме того, фараон охотно надевал, особенно во время военных парадов и на войне, изысканный и простой синий шлем с уреями и с двумя лентами на затылке. «Немес» (специальный царский платок) был достаточно велик, чтобы скрывать круглый парик. Он сооружался из ткани, опоясывал лоб, спускался с двух сторон лица на грудь и образовывал сзади остроугольный карман. «Немес», как правило, был белого цвета с красными полосами. Его готовили заранее. Он закреплялся на голове золотой лентой, что было просто необходимо, когда фараон возлагал поверх «немеса» двойную корону, корону Юга или корону Севера. Кроме того, на «немесе» устанавливали два пера либо корону «атеф»: колпак Верхнего Египта с двумя высокими перьями, помещенными на рогах барана, между которыми сверкал золотой диск, обрамленный двумя уреями, увенчанными такими же золотыми дисками. Совершенно очевидно, что подобные головные уборы предназначались только для таких церемоний, когда фараон сидел абсолютно неподвижно.

Еще одна непременная принадлежность церемониального убранства – накладная борода, заплетенная в косичку, как у жителей Пунта, Земли Бога, называемой так потому, что оттуда пришли многие великие боги египтян.[*67] Эту накладную бороду соединяли с париком две подвязки. Обычно фараон сбривал бороду и усы, но иногда оставлял короткую квадратную бородку.

Основной частью одеяния фараона, как и у всех египтян, была набедренная повязка, но царская делалась гофрированной. Она придерживалась широким поясом с металлической пряжкой, с превосходно исполненными иероглифами в царском картуше спереди и бычьим хвостом сзади. Иногда к поясу подвязывали передник в форме трапеции. Этот передник был целиком из драгоценного металла или из нитей бус, натянутых на рамку. С обеих сторон передник украшали уреи, увенчанные солнечными дисками.

Фараон не стеснялся ходить босиком, но у него было множество сандалий – кожаных, металлических или плетенных из тростника.[426]

Завершают это убранство драгоценности и украшения. Фараон носил самые различные ожерелья. Чаще всего они представляли собой нанизанные золотые пластинки, шарики и бусины с плоской застежкой сзади, от которой спускалась очень красивая золотая кисть из цепочек с цветами. Такие ожерелья появились незадолго до эпохи Рамсесов. Классическое ожерелье состояло из целого ряда нитей бус и застежки в виде двух голов сокола и завязывалось сзади двумя шнурами. Бусины последнего, нижнего ряда имели каплеобразную форму, остальные – круглую или овальную. Эти ожерелья весили порой до нескольких килограммов. И словно и этого еще было мало фараону, он подвешивал на шею на двойной золотой цепи нагрудное украшение в форме фасада храма и надевал по крайней мере три пары браслетов: одну – на предплечье, вторую – на запястье, третью – на щиколотки.[427] А иногда еще поверх всех этих украшений он надевал длинную прозрачную тунику с короткими рукавами и таким же прозрачным поясом, завязанным спереди.

Диодор, который хвалился, что самым внимательным образом изучил летописи египетских жрецов, утверждает, что жизнь фараона, как общественная, так и личная, была строго регламентирована. Утром он читал донесения и отчеты. После умывания он облачался в царское одеяние, приносил жертвы, слушал молитвы, наставления великого жреца, назидательные истории. Дальнейшее его время распределялось между приемами, судебными заседаниями, прогулками и развлечениями. Он должен был сохранять трезвый ум и действовать согласно закону. Поскольку этот обычай установился издревле, фараон, казалось, был доволен своей судьбой.[428] Разумеется, фараон не всегда вел себя так образцово, как хотелось думать Диодору, однако описанный им распорядок дня, видимо, соответствует действительности и почти совпадает с известными нам фактами.

Многие фараоны наверняка относились к своим обязанностям очень серьезно. Они ежедневно получали срочные донесения и были в курсе всех событий. Фараоны диктовали ответы, а при надобности созывали своих советников. Фразой: «Пришли доложить его величеству…» – начинаются надписи на многих официальных стелах. Чаще всего фараону в таких случаях докладывали о замыслах его врагов. Фараон Псамметих II находился в Танисе и занимался богоугодными делами, когда ему донесли, что негр Куар поднял меч на Египет.[429] Таким образом, вопросы войны и мира решал сам фараон, но он же вникал и во всякие технические проблемы. Мы видели, как Сети заботился о воде для искателей золота в районе к востоку от Эдфу. Этот вопрос его так волновал, что он лично явился на место посмотреть, что делается для томимых жаждой людей, которые работали под палящим солнцем.[430] Рамсес IV, задумав воздвигнуть памятник своим предкам и храмы богам и богиням Египта, начал с изучения документов из книг «дома жизни» о наилучших путях к «горе бехена», а затем сам обследовал эту священную гору.[431] Величие Рамсеса II не позволяло ему покидать берега Нила. Поэтому он ограничился тем, что изучал способы добыть воду в ужасной пустыне Икаита, оставаясь в своем дворце в Хут-ка-птах (т. е. Мемфисе). Сидя на золотом троне, он говорит своему хранителю печати: «Призови знатных, которые ждут перед [залом приемов], чтобы я услышал их мнение об этой стране. Я сам рассмотрю это дело».

Советников тут же представили пред лицо доброго бога, как самых простых смертных, ибо даже они не смели без трепета взирать на божественный лик фараона. Они поцеловали перед ним землю и узнали, о чем идет речь. Но высказать прямо свое мнение и поделиться опытом – грубейшее нарушение этикета. Честь задуманного предприятия должна была принадлежать одному фараону. Поэтому они отвечают, как те придворные, которые собрались незадолго до этого, чтобы выслушать сообщение фараона о намерении завершить строительство храма в Абидосе. То есть безудержно восхваляют мудрость фараона, чьи мысли, посетившие его ночью, с рассветом дня воплощаются в жизнь, но в заключение говорят, напомнив о прошлых и совсем недавних неудачах: «Если ты сам скажешь отцу твоему Хани, отцу богов, чтобы он поднял воду на гору, он сделает все согласно твоим замыслам, о которых ты нам поведал, ибо твои божественные предки любят тебя больше всех царей, что были до тебя со времен Ра».

Аудиенция окончена. Остается только взяться за работу. Фараона все время будут держать в курсе дела. Гранитная стела засвидетельствует успех этого предприятия.[432]

Назначение высших чиновников и управителей, разумеется, зависело только от фараона. Самым важным было назначение верховного жреца Амона. Рамсесы не забывали о конфликте, возникшем между монархией и жрецами самого богатого и могущественного из египетских богов. Рамсес II, как мы знаем, в начале своего царствования принял сан верховного жреца Амона. Через короткое время, решив передать эту священную должность другому, он назначал на нее не служителя Амона, а первого жреца бога Инхара (Онуриса) из Тинитского нома. Это было не случайно. Рамсес II, несомненно, отличил его во время посещения храмов, построенных его отцом на этой священной земле. Прежде чем принять окончательное решение, он устроил нечто вроде не совсем понятной нам консультации с самим великим богом. Он перечислил ему имена всех придворных, военачальников, пророков и дворцовых сановников, собравшихся перед ним, но бог высказал свое одобрение, только когда было названо имя Небуненефа.

«Будь благодарен ему, ибо он тебя призвал!» – говорит фараон в заключение.

После этих слов придворные и Коллегия Тридцати (верховная судебная коллегия) дружно восславили милость его величества, многократно преклонились перед добрым богом и вознесли хвалы душам его предков к небесам. Когда этот концерт восхвалений окончился, фараон передал новому верховному жрецу два золотых кольца и посох из позолоченного серебра. Весь Египет был оповещен, что отныне все владения и дела Амона в руках Небуненефа.[433]

«Приключения Синухета» – единственный известный нам случай, когда фараон помиловал виновного. Рассказчик подробно описал, как все это происходило. Фараон не только простил Синухета, одарил его и разрешил ему вернуться на родину, но и захотел посмотреть на него. Наш герой явился на пограничную заставу Пути Хора. Он раздал своим друзьям кочевникам подарки, полученные от царского двора, и доверился стражникам, которые привезли его на корабле в резиденцию Ититауи. Во дворце все были заранее предупреждены. Царские дети собрались в караульной. Придворные, в чьи обязанности входило провожать посетителей в колонный зал, показали Синухету дорогу, и вот согрешивший подданный предстал перед повелителем, восседавшим на парадном троне в золоченом зале. Синухет простирается пред ним на полу. Он сознает всю тяжесть своего проступка, и ужас охватывает его: «Я был подобен охваченному мраком. Душа моя исчезла, тело ослабло, и не было больше сердца в груди, и не отличал я жизнь от смерти».

Синухету повелели встать. Фараон, который только что сурово корил его, смягчился и позволил Синухету говорить. Синухет не стал злоупотреблять царским великодушием и закончил свою короткую речь словами: «Вот я пред тобою – жизнь моя принадлежит тебе. Да поступит твое величество по изволению своему».

Фараон приказывает привести детей. Он обращает внимание царицы на то, что Синухет сильно изменился. Он так долго жил среди азиатов, что стал похож на них. Царица вскрикивает от удивления, а царские дети хором подтверждают: «Воистину это не он, царь, владыка наш!»

После этого они приносят трещотки и систры двух видов, которые служили для того, чтобы поддерживать заданный ритм, подают их фараону и говорят: «Руки твои, о царь, да простираются к прекрасному – к убранству Владычицы неба, о непреложный владыка! Богиня золота да ниспошлет вечную жизнь твоим ноздрям! И да соединится с тобою Владычица звезд!» (Перевод М.А. Коростовцева).

После долгих восхвалений они просят помиловать Синухета, ибо он поступил по недомыслию. Богиня, которую называют Золотой и Владычицей небесных звезд и которой принадлежат трещотки и систры, – это богиня веселья, танцев и пиров (Хатхор). Она выступает здесь, чтобы подготовить великодушный приговор фараона и его милость к заблудшему подданному. Подобное вмешательство богов в таких случаях, очевидно, было обычным. И наконец, Синухет уходит из дворца не только помилованный, но и награжденный: теперь у него есть дом и он может отныне наслаждаться прекрасными вещами, подаренными ему фараоном.[434]

Один придворный так определил фараона: «Он тот, кто умножает добро, кто умеет дарить. Он бог, царь богов. Он знает всех, кто его знает. Он вознаграждает тех, кто ему служит. Он защищает своих сторонников. Это Ра, чье видимое тело – солнечный диск и который живет вечно».[435]

Во время освободительных войн и завоевания Сирии фараон одаривал золотом храбрецов. Обычай укоренился. И вскоре штатские лица тоже начали получать почетные награды.

Случалось, что вознаграждение вручали одному человеку, но чаще во дворце собирали сразу многих удостоенных милости фараона. Когда они выходили из дома, облачившись в лучшие одежды, и усаживались в колесницу, все слуги и соседи выстраивались у дверей, чтобы приветствовать счастливцев. Перед дворцом колесницу оставляли на специально отведенной площадке. Колесничие переговаривались между собой или со стражниками. Каждый восхвалял своего хозяина и награды, которые его ожидали.

«– Для кого сегодня этот праздник, друг?»

– Этот праздник для Эйе, божественного отца, и для Тэйе. Они станут людьми золота!

Кто-то не расслышал и спрашивает, в свою очередь: – Кого это сегодня чествуют?

Слушай, какая прекрасная речь! То, что делает фараон, да будет он жив, невредим, здоров, он делает в честь Эйе, божественного отца, и в честь Тэйе. Фараон, да будет он жив, невредим, здоров, разве он не дает им унести с собой миллион даров? Посмотри на окно! Мы увидим все, что сделают для Эйе, божественного отца».[436]

Когда все собираются во дворе, фараон выходит на балкон, за которым – зал с колоннами. С улицы видна целая анфилада царских покоев с креслами и роскошными ларцами. Подарки разложены на столах. Их будут подавать фараону и заменять другими по мере надобности. В остальных комнатах дворца снуют слуги. Все мирно беседуют. Женщины поют и танцуют, играют на арфе. Во дворе слуги с зонтиками и веерами; царские командиры выстраивают награждаемых и поочередно подводят их к балкону. Здесь они приветствуют фараона, но только поднятием рук, не простираясь на земле, и произносят хвалебные слова в честь повелителя. Фараон отвечает похвалой своему слуге. Он говорит о его верности, способностях и преданности. А особо отличившимся сам сообщает о повышении в должности: «Ты мой великий слуга, ты слушал все, что касалось твоих обязанностей, которые ты выполнил, и я тобой доволен. Я поручаю тебе эту должность и говорю: „Ты будешь есть хлеб фараона, да будет он жив, невредим, здоров, твоего владыки в храме Атона“».

Затем он бросает с балкона золотые чаши и ожерелья. Военачальники подхватывают на лету эти драгоценные подарки и тут же вешают на шею награжденному иногда по три-четыре ожерелья сразу. Сгибаясь под этой ношей, счастливый и признательный, он идет к выходу с царского двора, а за ним несут остальные дары, которые не смогли на него нацепить. Следом выносят яства с царского стола. Писцы аккуратно записывают все. За пределами дворца награжденного встречает ликующая толпа друзей, слуг или подчиненных. Он поднимается на колесницу и возвращается домой в сопровождении этой толпы, которая все увеличивается. Его встречает жена и воздевает руки к небесам при виде стольких сокровищ. Другие женщины бьют в барабаны, поют и танцуют. Родственники и друзья входят в дом, где еще долго будет продолжаться веселье.[437]

Подобные церемонии были привилегией только высшей знати. Божественный отец Эйе, которого награждал Эхнатон, вскоре сам стал фараоном. И теперь сам раздает награды. Он наградил уже Неферхотепа, писца и управляющего стадами Амона, и решил теперь особо наградить его супругу Меритра. Действие происходит в царском загородном доме – каменном кубе с маленькими квадратными окошками по бокам и дверью, выходящей на поддерживаемый колоннами балкон с фасада. Это простое сооружение стоит посреди сада, шпалеры виноградника тянутся вдоль аллеи, лозы оплетают колонки того же стиля, как на балконе фасада. У подножия стены – вазы, корзинки и стопки тарелок. Меритра, очень красивая в своем прозрачном одеянии, с благоухающим колпачком на голове, приближается к дому и подхватывает ожерелье, которое фараон бросает ей с балкона. На этой почти домашней церемонии очень мало свидетелей. Одна женщина рукоплещет. Другая целует землю. Приносят букеты цветов. Нанятая по случаю торжества музыкантша сотрясает свой систр. Двое ребятишек сумели пробраться в сад и смотрят на все широко раскрытыми глазами. Но их заметил гафир (араб. сторож) и грозит им палкой. По окончании аудиенции Меритра возвращается домой пешком, подав руку какому-то мужчине, чьего имени мы не знаем, – может быть, это ее супруг, а может быть, кто-нибудь из военачальников, которому фараон поручил ее сопровождать. Она идет с достоинством – царские ожерелья висят на ее шее. За парой следует группа провожающих: среди них мы различаем музыкантшу с систром и двух голеньких девочек. Слуги делят между собой кувшины, узлы и корзины с едой, собираясь отметить хорошей пирушкой такой славный день. Самые дорогие подарки запирают в ларцы.[438]

Иногда эти церемонии происходили не во дворце, а под открытым небом либо потому, что награждаемый слишком важная персона и ему нельзя просто так швырнуть с балкона несколько ожерелий, либо потому, что собиралось очень много народа. В таких случаях на большом дворе строили легкую беседку с балдахином, которую умелые ремесленники превращали в изысканную и роскошную.

На рельефах цоколя изображены сирийцы, ливийцы или негры; они стоят на коленях и с мольбой протягивают руки или корчатся под когтями грифона, олицетворяющего царя. На цоколе стоят четыре папирусообразные колонны, покрытые сверху донизу резьбой и инкрустациями, которые поддерживают многоэтажный карниз с выпуклой крышей. Фараон поднимается по ступеням лестницы, охраняемой сфинксами с соколинами головами, и садится в кресло, поражающее невиданной роскошью. Он ожидает Хоремхеба, который сам вскоре станет фараоном, а пока он крупный военачальник, спасший дружественных бедуинов от других кочевников. Он разгромил враждебные племена и вернулся в царскую резиденцию с пленниками и освобожденными союзниками; последние пришли смиренно умолять, чтобы им разрешили пройти со своими стадами через египетскую территорию, как они это делали прежде. Те и другие присутствовали на триумфе Хоремхеба.

Военачальник в парадном одеянии поднимает руку в знак начала торжества, другие надевают ему на шею многочисленные ожерелья, а третьи, согнувшись от тяжести, несут на блюдах новые дары. Воины Хоремхеба вводят длинную вереницу пленников. Проходят тучные, волосатые и бородатые мужчины с заострившимися чертами; лица их выражают страдание, руки связаны. Только женщины идут свободно. Походка их исполнена достоинства.

Один воин ведет за руку мать семейства в платье с воланами; она несет одного ребенка на плече, а другого, младенца, – в подвесной сумке. Еще одна женщина, по-видимому, пытается заговорить с идущим впереди воином. Но гораздо интереснее этих пленников, которые вскоре отправятся в каменоломни или будут формовать кирпичи, – захваченные кони. Их держат на поводу.

После того как Хоремхеб получил свои дары, он сам вступается за кочевников, которые лишились бы всего своего имущества и скота, если бы он не вмешался. Обвешанный ожерельями, держа в руке веер с ручкой, он обращается к фараону, славит его и объясняет суть дела. Потом он поворачивается к толмачу, и тот сообщает кочевникам, что фараон милостиво разрешает им пройти через его земли. Эти кочевники – из Ливийской пустыни. Их легко узнать по перу на голове, короткой челке и длинной пряди волос, закрывающей половину лица. Рядом с ними стоят сирийцы в одеждах с длинными рукавами и широкими перевязями. Они выражают свою признательность мимикой и жестами: вздымают руки к небу, протягивают их к фараону, простираются ниц па земле. А иные, словно обезумев, катаются в пыли.[439]

Хоремхеб заслужил такую награду, чего не скажешь о верховном жреце Амона, Аменхотепе, которого Рамсес IX принял, как равного, чтобы потом окончить свои дни царем, вынужденным делить с жрецами власть и над Египтом. Прием происходил в парадной беседке, где жрец и фараон стояли лицом к лицу, разделенные только подставками с подарками. Верховный жрец – с наголо обритой головой, фараон – в синем шлеме. Художник, который запечатлел эту сцену в Карнаке, изобразил жреца и фараона одинакового роста. Подарки были богатые: десять дебенов золота, двадцать – серебра, всякие припасы – на праздничный пир и еще земли, площадью в двадцать арур.[*68]

Однако Аменхотеп добился большего – невероятно богатые владения Амона отныне находились только в его власти. Образовалось государство в государстве. Жрецы Амона, которых преследовал Эхнатон и держал в черном теле Рамсес II, обрели наконец ту власть и влияние, которыми пользовались во времена царицы Хатшепсут и Тутмосов.[440]

Прием иноземных послов служил, поводом для еще более пышной церемонии, чем награждение подданных, и особенно льстил фараону, когда он давал аудиенцию сразу многим посланникам со всех концов света. Рамсесы всегда принимали нубийцев, негров, людей из Пунта, ливийцев, сирийцев и посланников из Нахарины. При их дворе уже не видно критян с длинными завитыми волосами, в пестрых набедренных повязках, которые некогда приносили ритоны, кувшины с носиками, чаши с ручками, большие чаши, украшенные цветами, и просили позволить им «быть на воде царя». Эти посольства прекратились, однако слава фараона достигла стран, о которых Тутмосы и Аменхотепы даже не слышали: Мидии, Персии, Бактрии и берегов Инда.

Для этих приемов строили беседку в центре большой площади. Ее окружали гвардия, слуги с зонтиками и писцы. Послы выстраивались с четырех сторон, выставив перед собой свои драгоценные подношения. Писцы записывали их, а потом отправляли на склады ближайшего храма.[441] Взамен фараон давал послам «дыхание жизни» или жаловал дары, куда более ценные, чем преподнесенные ему. Фараону очень нравилось изображать из себя золотую гору среди прочих стран. Он не отказывал в помощи «князькам» и царькам, оказавшимся в затруднительном положении. А те старались связаться с ним брачным контрактом или еще каким-нибудь способом, не переставая, однако, поддерживать отношения и с возможными соперниками египтян.

Больше всего времени у фараона отнимала война. Царевичи готовились к ней с юных лет. Отец приучал будущего Рамсеса II и его товарищей к трудным упражнениям, к умению преодолевать усталость. Никто из них не получал ни крошки, пока не пробежит сто восемьдесят стадий. Поэтому все они становились настоящими атлетами.[442]

Сказание о битве при Кадеше и другие поэмы восхваляют физическую силу фараона, его выносливость, ловкость и мужество, но, если мы хотим подробно познакомиться со спортивным воспитанием юных царевичей, стоит обратиться к памятной стеле отважного воина Тутмоса III[443] и прежде всего к стеле его сына Аменхотепа II,[444] который был, по заключению наших врачей, обследовавших его мумию, невероятно сильным человеком, о котором современники говорили: «Это был царь с такими могучими руками, что никто не мог натянуть его лук – ни из его воинов, ни из вождей чужеземных стран, ни из вождей Речену».[445]

Как же проводил свое время наследный царевич, которого ожидал трон Хора?

«Он достиг расцвета сил в возрасте восемнадцати лет, К тому времени он знал все подвиги Монту. Не было ему равных на поле битвы. И он постиг [искусство] управления лошадьми. Не было ему равных во всей многочисленной армии. Не было человека, который мог бы натянуть его лук. И никто не мог догнать его в беге».

Короче, настоящий атлет! Он упражнялся сразу в трех видах: гребле, стрельбе из лука и конном спорте.

«Рука его была могуча и неустанна, когда он держал рулевое весло на корме своего царского корабля с командой из двухсот человек. В конце дистанций, когда его люди проплывали половину атура [2 километра], они больше не могли плыть, они задыхались, руки их были как тряпки. А его величество, наоборот, крепко держал свое весло длиной в двадцать локтей. Царское судно причаливало, пройдя три атура без остановки. Люди смотрели и радовались».

Впрочем, не следует забывать, что работа рулевого значительно облегчилась с тех пор, как рулевое весло начали укладывать в выемку на корме и поддерживать короткой мачтой с развилкой, которая находилась с выемкой на одной оси по центру корабля, в отличие от судов с двумя рулевыми веслами по бортам. В эпоху Древнего царства рулевой держал в руках весло без всякой опоры и ему приходилось употреблять нечеловеческие усилия, чтобы бороться с течением или менять курс корабля. Вряд ли стоит думать, что царевич вернулся к старой системе управления. Однако и новая, со всеми ее усовершенствованиями, требовала от рулевого силы и выносливости.

Хороший лучник должен знать толк в луках.

«Он натянул триста луков, чтобы сравнить их и отличить изделие мастера от поделки невежды».

Выбрав настоящий, безупречный лук, который никто не мог натянуть, кроме него, царевич явился на стрельбище: «Он увидел, что ему поставили четыре цели из азиатской меди толщиной в пядь. Двадцать локтей отделяли одну мишень от другой.

Когда его величество фараон явился на колеснице, как могущественный Монту, он схватил свой лук, схватил сразу четыре стрелы и начал стрелять, как Монту. Первая стрела вышла с другой стороны мишени. Тогда он прицелился в другую.

Это был выстрел, какого не сделал никто, о таком не слыхивали никогда: стрела пробила медь и упала с другой стороны на землю. Такое содеять мог только царь, могучий и сильный, которого Амон создал победителем».

А в действительности царевич Ахеперура только повторил подвиг своего отца Менхеперра, который тоже пронзал своими стрелами медную пластину. Тем не менее это было большим достижением. Если бы Ахеперура, подобно Улиссу, вернулся в свой дом под видом нищего, он бы мог покарать своей могучей рукой и с помощью несравненного лука всех, кто грабил его дворец и покушался на его женщин.

Настоящий воин любил своих коней, да вообще всех лошадей, больше себя самого. Царек Немарат правил только частью Среднего Египта, но у него была своя конюшня в его столице Шмуне. Во время осады страдали все – и люди и лошади. Пиахи вошел в город победителем и прежде всего посетил конюшни. Он увидел пустые лари, увидел голодных лошадей. Он почувствовал жалость и одновременно гнев за то, что его противник в своем ослеплении довел этих благородных животных до такого состояния.

«Клянусь жизнью, любовью ко мне Ра и обновлением жизни дыханием – мерзость это для моего сердца, что лошадей моих заставили голодать, больше всякого совершенного тобою преступления при скупости [?] твоей. Я свидетельствую против тебя… Разве ты не знаешь, что тень бога надо мной и что мое счастье не погибнет из-за него? О, если бы другой дал мне его! Я не знаю, но [обвиняю] его из-за этого. Когда я был рожден, [находился] в чреве и создан в божественном яйце, было во мне семя бога. Клянусь его Ка, я ничего не делаю без него. Это он повелевает мною!» (перевод И.С. Кацнельсона).[446]

Рамсес III не доверял даже своим военачальникам и сам следил, чтобы его кони были ухожены и готовы к бою. Он приходил в большую дворцовую конюшню с посохом в одной руке и хлыстом в другой. Его сопровождали слуги с зонтиками и опахалами и дежурные воины. Раздавался сигнал о прибытии фараона. Конюхи вскакивали, бросались по местам. Каждый хватал вожжи своей пары коней. Фараон осматривал их одного за другим.[447]

Царевич Аменхотеп в самом нежном возрасте еще не мог совершать подвигов Монту, однако уже учился укрощать свою плоть. К тому же он очень любил лошадей и гордился ими. А поскольку он их действительно любил, то знал все способы их дрессировки. Слух о его успехах в этом деле дошел до ушей его отца. Грозный Менхеперра был счастлив и горд. Он сказал своим придворным: «Пусть ему дадут самую лучшую упряжку из конюшни моего величества, которая находится в [номе Белой] Стены [т. е. Мемфиса]. И скажите ему: „Займись ими, обучи их, натренируй, сделай сильными! Я тебя заклинаю!“ И тогда ободренный юный царевич с помощью Решефа и Астарты, богов той страны, откуда прибыли лошади, принялся за дело».

Он воспитал бесподобных коней, которые не знали устали, пока он держал вожжи. Они даже не потели па длинных пробегах.

Конные состязания проходили чаще всего к западу от Мемфиса, поблизости от великих пирамид. Когда на челе Аменхотепа засверкал царский урей, он сделал это место заповедным и поставил там высокую стелу из белого камня, на которой и были записаны все его подвиги. Сын Аменхотепа, Тутмос IV, решил их повторить. Он любил стрелять в цель из лука неподалеку от великого Сфинкса, любил охотиться в пустыне. Однажды он уснул между лапами чудовища, которое явилось ему во сне и повелело освободить от засыпающего его песка, обещая за это трон Геба. Царевич исполнил это повеление и не забыл рассказать потомству о своем чудесном пророческом сне.[448] Если бы не набожность этих молодых людей, мы бы никогда не узнали, как они готовились к выполнению своих царских обязанностей.

Стрелять из лука в медную мишень, охотиться на антилоп в пустыне рядом с пирамидами под покровительством Хорахти – это были развлечения царевичей. Фараона привлекала более захватывающая охота. Стоило ему пожелать, и он мог сразиться за Евфратом или к юту от великих порогов со свирепыми животными, которых уже не было в пустынях, обрамляющих долину египетского Нила.

Так, фараон Менхеперра встретил однажды в долине Евфрата, в местечке Ний, где река течет между обрывистыми берегами, стадо из ста двадцати диких слонов. Сражение с ними началось в воде. «Никогда еще фараон не совершал ничего подобного со времен богов!» Самый большой слон, явно по божьей воле, оказался напротив фараона и мог его растоптать. К счастью, рядом находился его старый товарищ по оружию, Аменемхеб. Он отрубил чудовищу хобот. Его повелитель похвалил его и наградил золотом. Однако в официальном рассказе, высеченном на стеле в Напате, фараон обошел молчанием преданного Аменемхеба, хотя и хвастался: «Я говорю нелицеприятно. В моих словах нет лжи». И мы, наверное, никогда бы не узнали правды, если бы сам Аменемхеб не поведал об этой памятной охоте в своем, к сожалению, слишком коротком рассказе.[449] Ну а если в этой же охоте участвовали и другие воины, рангом ниже Аменемхеба, кто нам расскажет о них?

Известные нам тексты ничего не говорят о том, как охотились Сети и Рамсесы, может быть тоже на слонов за Евфратом или на носорогов за четвертым порогом. Но в Мединет-Абу сохранился рельеф, на котором Рамсес III охотится на льва, дикого буйвола и антилопу.[450] Фараон в боевом облачении, словно собрался на войну. Он мчится на колеснице. Под копытами коней смертельно пораженный лев пытается когтями вытащить стрелу, вонзившуюся ему в грудь. Другой лев, раненный двумя стрелами и дротиком, оскалившись, уползает в камыши. Третий выскакивает из зарослей позади колесницы, но фараон уже обернулся, занес дротик, и этот хищник тоже явно не уйдет от смертельного удара.

Охотясь поблизости от заросших тростником и высокой травой болот, царская свита подняла стадо диких буйволов и начала их преследовать. Воины, вооруженные, как для сражения, луками, копьями, мечами и щитами, выстроились в линию. Обезумевшие животные бегут от них, но фараон настигает их на колеснице. Он тоже вооружен, как для боя, треугольным луком и копьем. Утыканный стрелами, буйвол опрокинулся на спину и бьет воздух копытами. Второй бык свалился прямо под копыта коней. Третий пытается спастись в воде, хвост его вытянут, язык от напряжения высунулся изо рта, но у него недостает сил, и он падает на колени.

Охота на антилоп по сравнению с этими волнующими преследованиями кажется детской забавой. Фараон один, без эскорта, углубляется на колеснице в пустыню. Он не пытается завлечь животных в загон, как это делают фи-ванские горожане и профессиональные охотники, а, завидев диких ослов или антилоп, гонится за ними на своей быстрой колеснице, пока не настигает.

Возвращаясь после дальнего путешествия или перехода через пустыню, фараон знал, что его ждет приятный отдых во дворцах Пер-Рамсеса,[451] Мемфиса или Фив. А Эхнатону так нравился новый дворец в Ахетатоне, что он почти не покидал его. Нежный отец, верный муж, почтительный сын, он был счастлив только в кругу своей семьи, рядом с царицей и царевнами. Они сопровождают его и на прогулках. Они ходят вместе с ним в храм. Они присутствуют при раздаче вознаграждений. Они помогают ему принимать иноземных послов. Они готовят для него напитки и лакомства. Царица сама берет кувшин и ситечко и наливает фараону горячее питье. А когда у фараона гостила царица-мать, это уж было полное счастье! Полуденный завтрак и обед тоже происходили в семейном кругу.[452]

Однако весьма сомнительно, чтобы такие семейные отношения поддерживали другие фараоны. Эхнатон протестовал против многих идей и обычаев своего времени, но они вновь возродились после его смерти. В начале XVIII династии фараоны проводили в семье гораздо меньше времени. Вот фараон Яхмес вернулся к себе отдохнуть. Его встречает дочь царя, она же – сестра царя, она же – жена бога, великая царская супруга Яхмес-Нефертари. О чем же они беседуют? Фараон говорит о том, сколько добра можно было бы сделать для тех, кто там, по ту сторону, для дорогих покойников, которым требуются вода и жертвенные столы со всеми яствами для праздничных пиров на небе и на земле. Слегка удивленная, царица, ожидавшая, наверное, более приятных слов, осторожно спрашивает: «Откуда такие мысли? Почему вдруг ты заговорил об этом? Что вошло в твое сердце?»

На что фараон отвечает: «Это потому, что я вспомнил мать моей матери, мать моего отца, великую царскую супругу, царскую мать Тетшнери правогласную, чьи памятники ныне лежат в пыли в Фивах и в Тини. Я говорю тебе это потому, что мое величество желает построить ей пирамиду и дворец в Та-джесер (некрополе) рядом с монументом моего величества, желает вырыть водоем, посадить деревья, наделить ее хлебами, землями с людьми и со стадами, назначить ей вдвое больше жрецов, распорядителей церемоний и всех других, знающих свое дело».[453]

Можно восхищаться набожностью фараона, его красноречием, почтением, которое он оказывает жене, однако нас не покидает мысль, что сама жена, наверное, предпочла бы поговорить о чем-нибудь другом.

Рамсес II был не столь суров. Многочисленные тексты, относящиеся к Пер-Рамсесу, построенному им на руинах Авариса в Восточной Дельте, расхваливают эту прелестную и веселую царскую резиденцию. Там любили поесть. Еще больше выпить. Особенно вино, сладкое, как мед. Наряжались в венки из цветов. Восхваляли фараона изо дня в день. В общем, рай, да и только![454] В Ахетатоне жизнь тоже проходила празднично, однако с одним значительным различием. Фараон-еретик проповедовал верность, постоянство и прочие семейные добродетели в нашем современном понимании.[*69] А Рамсесы любили перемены. При Рамсесе II, насколько мы знаем, пять жен носили титул великой царской супруги. Число это не столь уж велико для властителя, который царствовал шестьдесят семь лет, однако он имел сто шестьдесят два царских отпрыска, а это говорит о том, что фараон отнюдь не ограничивался официальными женами. Как уживалось все это огромное семейство, мы за недостатком документов не можем даже вообразить. Приведем только один пример галантности великого фараона. Он заключил мир со своим врагом Хаттусилисом III, царем хеттов. Однако военные действия продолжались. Всякий раз, когда египетский отряд наталкивался на хеттов, разгорался бой.

Тогда Хаттусилис решился ни смелый шаг. Он собрал все свои сокровища и отправил их Рамсесу II вместе со своей любимой дочерью. Караван тронулся в путь в неблагоприятное время года, однако бог Сетх, который ни в чем не мог отказать своему далекому потомку Рамсесу, сотворил по его просьбе чудо: вдруг настали летние дни, и жаркое, яркое солнце озаряло весь путь царевны из Малой Азии до самого Египта.

Но это еще не все. Рамсес II построил между Египтом и Финикией крепость и назвал ее Рамсес-великий-победами. Ее охраняли четыре божества: два азиатских – Сутех и Астарта и два египетских – Амон и Уаджет. Он накопил там продовольствие, послал туда четыре статуи и, наконец, сам прибыл в крепость, чтобы встретить здесь царевну с ее эскортом и проводить ее в свою главную резиденцию – великий Пер-Рамсес. Народ шумно выражал восторг при виде прекрасной царевны, а египетские и хеттские воины братались впервые в истории.[455]

Преемники Рамсеса II и не пытались сравниться с ним в этих делах. Даже Рамсес III, старавшийся ни в чем не отстать от него, ограничился тремя женами и десятком детей, но вообще-то очень любил женское общество. Он охотно играл в египетские шашки с обнаженными красотками, которые подносили ему цветы, напитки и лакомства.

Фараоны ценили общество своих соратников по оружию и по охоте, а также знающих, опытных людей. Хуфу созывал своих сыновей и просил их по очереди развлекать его рассказами. Тот же Хуфу, узнав, что есть на свете мудрец, умеющий творить чудеса, отправил за ним одного из своих сыновей. Снофру призвал ко двору ученого, который знал прошлое и мог предсказать будущее. Позднее Аменхотеп III поделился своими опасениями с мудрецом, тоже Аменхотепом, и поведал ему о своем желании узреть богов.

Фараон мог считаться богом, законным сыном Амона, но это не спасало его от врагов-святотатцев, которые замышляли его погибель, старались укоротить его царствование либо изменить естественный порядок наследования. К концу царствования Рамсеса III одна из его жен, по имени Тии, задумала передать корону старого фараона своему сыну, которого Туринский папирус называет Пентауром, хотя это и не было его настоящим именем.[456] Она договорилась с главным управляющим дворца, с «мажордомом» Пабакикамуном («Слепой слуга»). Этот человек решился стать связным между преданными Тии наложницами гарема, их матерями и сестрами.[457] Пабакикамун думал, что нашел ценного помощника в лице главного пастыря царских стад Пенхевибина («Мерзок Пенхеви»), и по его просьбе достал ему книгу Усермаатра Мериамона, великого бога, «да будет он жив, невредим, здоров».[458] С помощью этой книги Пенхевибин принялся писать письма и делать восковые фигурки, которые должны были магически повлиять на фараона и его сподвижников: либо сделать их слабыми, либо заставить их забыть о своем долге. И действительно, все чиновники и все женщины присоединились к заговору. Один из заговорщиков на судебном процессе получил имя Бинемуас («Мерзость в Фивах»), другой военачальник – Меседсура («Ра его ненавидит»).[459] Несомненно, имена этих людей до трагической развязки были «Добро в Фивах» и «Ра его любит», но они потеряли право на них. Бог Ра не дал им преуспеть. Неизвестно, каким способом он разрушил их заговор. Знаем только, что главные зачинщики и их помощники были арестованы, а с ними и все те, кто знал об их презренных замыслах и не оповестил об этом фараона. Были назначены судьи: два казначея, носитель опахала, четыре виночерпия и один глашатай. Обычным судьям фараон предпочел людей из своего окружения. В предварительной речи на суде, начало которой не сохранилось, он говорит, что никому не будет пощады: «Что же касается всего сделанного, это они, которые сделали это, и пусть падет все, что они сделали, на их головы, ибо освобожден я и защищен я на протяжении вечности, ибо я среди праведных царей, которые [находятся] перед Амоном-Ра, царем богов, и перед Осирисом, правителем вечности».[460]

Но фараону не повезло, когда он назначал членов трибунала. Двое из них и один военачальник охраны бежали вместе с заговорщицами, но их вскоре разыскали и схватили. Для начала им отрезали носы и уши.[461] Именно так фараон Хоремхеб наказывал чиновников, которые злоупотребляли своим положением.

Описывая казнь этих главных злоумышленников, писец употребляет странные выражения: «Они оставили их на их месте: они умертвили себя сами».

Это могло означать, что приговоренных привели в зал суда и оставили там наедине со своей совестью и острым кинжалом. Они знали, что им следовало делать. Однако Гастон Масперо после исследования мумии, откопанной в Дейр-эль-Бахри и известной под именем «Безымянный царевич», высказал более драматичную догадку. Речь шла о мужчине двадцати пяти – тридцати лет, хорошо сложенном и без всяких пороков, который был погребен без соблюдения традиционных операций по бальзамированию. Мозг не был извлечен из его черепа. Внутренние органы тоже остались на месте.

«Никогда еще лицо не отражало такой мучительной и страшной агонии. Искаженные черты несчастного говорят о том, что почти наверняка его похоронили живьем».[462]

Может быть, это второе объяснение сочтут слишком романтическим, но против первого свидетельствует тот факт, что в Египте никогда не дозволяли виновным карать самих себя, а тем более тем, кто посягал на жизнь фараона.

Долгое царствование и не очень приятные события, вроде того, о котором мы только что рассказали, должны были подсказать фараону, что ему стоит поделиться с потомством своим опытом и знанием людей. Многие властители оставили свои поучения, и среди них отец Мерикара.[463] Однако мы не знаем завещаний ни Сети, который ушел в Аментет во цвете лет, ни Рамсеса II, вовсе не утомленного своей ролью бога среди людей на протяжении почти семидесятилетнего царствования. Что же касается Рамсеса III, то длинный папирус, продиктованный им незадолго до смерти, дошел до нас практически неповрежденным.[464]

Фараон считает, что хорошо поработал. Он много сделал для того, чтобы увеличить и украсить храмы богов, особенно Амона в Опете, Атума в Иуне, Ра и Птаха в Мемфисе и всех их близких родственников, не забыв о других, второстепенных божествах. Он подарил им множество обученных слуг, стада и земли. На каждое празднество он посылал им пищу и питье. При этом он не забывал и о народе. Он установил мир и порядок. Ливийцев, которые нахально вели себя на всей территории между западной Дельтой Нила и Сахарой, он либо изрубил, либо взял наемниками в свои казармы. «Народы моря» были надолго отучены от нападений на египетские берега. Он построил целые флотилии, отправил бесчисленные экспедиции во все страны за благовониями, терпентином, золотом, бирюзой и медью, за черным деревом и слоновой костью и за ливанским лесом. Египет превратился в цветущий сад. Никто не нарушал в нем мира.

«Я кормил всю страну: будь то чужеземцы, будь то египетский народ, мужчины и женщины. Я вызволил человека из беды его, и я дал ему дыхание. Избавил я его от сильного, более влиятельного, чем он. Дал я всем людям жить в спокойствии в их городах. Давал я пропитание иным из палат „Дома Утра“.[*70] Удвоил я снабжение страны, тогда как прежде она была нищей. Страна была сытой весьма в мое правление. Делал я благие дела как богам, так и людям. И не было у меня ничего из вещей других людей. Провел я царствование па земле в качестве правителя Обеих земель, причем [были] вы рабами у ног моих и не попирал я вас.

Были вы угодными сердцу моему сообразно с полезными делами вашими, и выполняли вы рьяно мои повеления и мои поручения.

И вот успокоился я в некрополе, подобно отцу моему Ра. Я соединился с великой девяткой богов на небесах, на земле и в преисподней» (Перевод И.П. Сологуб).[465]

При всей своей вере в богов великий фараон все-таки беспокоился за своего преемника, сына Ра, зачатого его семенем, сына Амона, вышедшего из его плоти, коронованного властителя Обеих земель, подобного Татенену,[*71] Всем ведомо – мир под его сандалиями. Все целуют землю перед ним. Но последуют ли египтяне советам того, кто ныне приобщен к породившим его богам, кто требует, чтобы они все время следовали за ним, почитали его и восславляли красоту его, как это делается для Ра каждое утро? Словно предвидя, что лучшие дни Египта уже миновали, фараон умножает обращения ко всем богам, умоляя их постоять за своего сына. Он взывает к Амону: «Услышь мои молитвы, отец мой, господин мой! Я один в Эннеаде богов, которые рядом с тобой. Сделай так, чтобы сын мой предстал царем в обители Атума… Ты сам провозгласил его царем, когда он был еще юношей, сделал его властелином, да будет он жив, невредим и здоров, над землями и над людьми. Пошли ему царствование на тысячи лет!.. Дай молодость его членам, детей – на каждый день! Ты щит, который обороняет его повседневно. Подними свой меч и свою булаву над азиатами, дай повергнуть их в страх, как будто он – сам Баал. Пусть он расширит границы по воле своей. Пусть земли и пустыни трепещут перед ним. Дай ему Та-мери с рукоплесканиями. Отведи от него беды, катастрофы, несчастья. Пусть радость пребывает в его сердце, пусть кричат, поют и танцуют перед его прекрасным лицом. Вложи любовь к нему в сердца богов и богинь, нежность к нему и почитание – в сердца людей…»

«Все, что ты предсказал, исполнится твердо и точно. Все, что ты сказал, будет чудесно незыблемым. Дай мне царствование на двести лет, чтобы укрепить его для моего сына, который остается на земле. Продли его дни более, чем царя всякого, помня о том добре, что я сделал для тебя. Он будет послушным тебе властелином, ибо ты его короновал. Он не отвернется от твоих дел, владыка богов. Сделай Нил великим и могучим в твое время (т. е. обеспечь достаточную высоту разлива. – Ред.), чтобы приносил он царству пищу в изобилии. Сделай так, чтобы цари, не знающие Египта, приходили в его священный дворец с дарами па спине…».[466]

Так же настоятельно фараон обращается со своими просьбами к Атуму, к Птаху и ко всем богам и богиням Великой Эннеады. Последние строки этого документа – мольба к богам и людям за своего возлюбленного сына, Неужто мудрецы, каких было немало в Египте, предупредили Рамсеса III, что все кары, которые он умел отвращать благодаря своей прозорливости, мужеству и удачливости, вскоре обрушатся на Та-мери? В древние времена фараону Хуфу предсказали, что его династия угаснет через три поколения. Династия Рамсесов просуществовала еще около семидесяти лет, и последние ее годы были годами бед и поражений.

Примечания:

*6

Шадуф – колодец, «журавль», изобретенный в Египте в эпоху Нового царства.

*7

П. Монтэ полагает, что именем Сесострис античные авторы называли Рамсеса II. Однако это собирательный образ, включивший черты нескольких великих царей (в частности, кроме Рамсеса II – Сенусерта III), а в более поздних античных сочинениях, видимо, и Александра Македонского.

*65

Эпитет Птаха Мемфисского, храм которого находился в южной части столицы. На другом конце города в эпоху Древнего царства располагался храм Нейт «севернее стены».

*66

Бесен – природная сода, натрон.

*67

Мнение П. Монтэ о южном происхождении многих египетских богов не подтверждается источниками.

*68

Арура (греч.) = сечат (егип.) = 2735 м.²

*69

Действительно, титул «жены царевой великой» носила только Нефертити. Лишь в конце его правления ненадолго возвысилась побочная жена фараона – Кэйе.

*70

Помещения дворца, где происходила церемония утреннего туалета фараона. Были связаны с продовольственным ведомством.

*71

Бог мемфисского района, в древности отождествленный с Птахом. Имя «Татенен» – «Поднимающаяся земля» – стало эпитетом Птаха.

4

Griffith and Newberry. El Bersheh. T. I (L., 1894), табл. 13. 17.

41

Рар. Ebers, recettes 840, 852, табл. 97-98.

42

Изящные кресла, прекрасно сохранившиеся, извлечены из гробниц Эйе и Тэйе и из гробницы Тутанхамона. В храмах и гробницах сохранилось множество великолепных изображений. Например: Mem. Tyt, V, 5, 9, 25; там же, IV, 7; Th. T. S., I, 15-16; там же. V, 41, 43.

43

Роспись во дворце Эхнатона: Pendlebury. ук. соч., с. 14; J. Е.А., VII.

44

Поразительная коллекция таких ваз, извлеченных из подземелий ступенчатой пирамиды, выставлена сегодня в музее Саккара. А те, что найдены в Абу-Роаше, см.: Kêmi, VIII.

45

Montet. Vases sacrés el profanes du lombeau de Psousennès. – Monuments Pioе. T. XXXVIII (1941), c. 17-39; Maspero. Essais sur l'art égyptien. P., 1912, c. 189-216; Edgar. The Treasure of Tell Basla. – Musée égypеien. T. II, c. 93, 108; Vernier. Cat. Caire, Bijoux el orfèvreries, c. 104, 106.

46

Medinet-Habu, 38, 55.

415

Pap. Harris, I, 57, 3, ssq.

416

Kaentz. Deux stèles d'Aménophis. T. II, c. 12.

417

Gauthier. La grande inscription dédicatoire d'Abydos. – ZAS, XL, VIII, 52-66.

418

Urk., IV, 765.

419

Moret. Du caractère religieux de la royauté pharaonique. P., 1903.

420

Piankhi, 25-26. – Urk., III, 14.

421

Piankhi, 85-86. – Urk., III, 27-28.

422

Piankhi, 103-105. – Urk., III, 38-40.

423

Montet. Drame d'Avaris, c. 108-110.

424

Lefebvre. Histoire des grands prêtres d'Amon de Karnak, c. 117 и сл.

425

Stèle 88 de Lyon, Mélanges Loret, c. 505.

426

Изображения фараона в праздничном одеянии имеются в Карнаке, Луксоре, Абидосе и в других храмах. Особенно интересные см. в: Medinet-Habu, 123-124.

427

На мумиях Шешонка и Псусеннеса в Танисе я нашел богатую коллекцию царских украшений: Montet. Tanis, c. 146-157.

428

Diodore I.70.

429

Kêmi, VIII.

430

Надпись А в храме Редезие. Bibl. e. g., IV.

431

Hammamat, 240 и 12. Однако Алан Гардинер считает маловероятным, чтобы сам фараон бывал в Хаммамате (II. E. A., XXXIV, 162).

432

Эта стела из Кубана ныне хранится в музее Гренобля. Надпись опубликовал Трессон: La stèle de Koubau. Le Caire, 1922.

433

Эти сведения нам сообщает сам Небуненеф в надписи его гробницы в Фивах: ZAS, XLIV, 30-35; Lefebvre. ук. соч., с. 117 и сл.

434

Maspero. Contes populaires. 4^е éd., c. 79-103.

435

Miss. fr., V, 496.

436

Davies. El Amarna. T. VI, c. 29-30.

437

Церемонии вознаграждения часто изображались в гробницах Нового царства: Davies. El Amarna. T. I, с. 6, 30; III, 16-17; IV, 6; VI, 4-6, 17-2 D; Davies. Neferhotep, c. 9-13; Louvre С 213; Miss. fr., V, 496; гробница 106 в Фивах (Porter et Moss, I, 134).

438

Davies. Neferhotep, c. 14-18.

439

Согласно рельефу из гробницы Хоремхеба, хранящемуся в Лейдене (Beschreibung der aegyptischen Sammlung, IV, 21-24).

440

Lefebvre. Histoire des grands prêtres d'Amon de Karnak, c. 194-195; Inscriptions concernant les grands prêtres d'Amon Rome Roy et Amenhotep, табл. 11.

441

Эти сцены подробно описаны в книге: Montet. Les reliques de l'art syrien dans l’Egypte du Nouvel Empire. P., 1937, гл. I.

442

Diodore I.53.

443

Стела найдена в храме Монту в Ермонте. Ex Oriente lux, 1939, с. 9.

444

Большая стела, найденная в Гизе. Надпись см.: Varille. BIFAO, XLI, 31 ssq.

445

Kaentz. Deux stèles d'Aménophis. T. II, c. 6-7. В других текстах прославляется физическая сила Аменхотепа II: Urk., IV, 976-977; ASAE, XXVIII, 126: Medamoud, 1326-1327, 145; Bulletin of the motropolitan Museum of arts. 1935, II, 449-53.

446

Piankhi, 64-69, Urk., III, 21-22.

447

Medinet-Habu, 109-110.

448

Что он и сделал на стеле, воздвигнутой между лапами большого сфинкса. Надпись см.: Erman. Sitzungsberichten pr. AK. philosophpish-historischen Classe, 1904, 428-444).

449

Согласно стеле из Напаты. Публикация Рейснера: Inscribed Monuments from Gebel Barkai. – AZ, LXIX, 24-39, и надпись Аменемхета: Urk., IV, 890.

450

Medinet-Habu, 35, 116, 117.

451

Poeme de Qadech, ed Kuentz, c. 338-339.

452

Davies. El Amarna. T. III, c. 30-34, 4, 6, 18, 13; IV, c. 15.

453

Caire, Cat. gén. 36001.

454

Montet. Drame d'Avaris, c. 116-129.

455

Согласно свадебной стеле Рамсеса II: ASAE, XXV; Bibl. eg., VII, 12; ср.: Montet. Drame d'Avaris, c. 134-135.

456

Deveria Th. Le papyrus judiciaire de Turin et les papyrus Lee et Rollin. P., 1868; Bibliotheque egyptologique, V.

457

Pap. judiciaire de Turin, стб. IV, 2-6.

458

Pap. Lee № l et pap. Rollin.

459

Pap. judiciaire de Turin, стб. II.

460

Там же, стб. III.

461

Там же, стб. VI.

462

Maspero. Momies royales, c. 782; он же. Histoire. T. II, с. 480.

463

Scharff. Der historische Abschnitt der Lehre für König Merikaré. München, 1936; Maspero. Les enseignements d'Amenemhait I^er à son fils Sanouasrit I^er. Le Caire, 1914. Частные лица, особенно в период Среднего царства, публиковали наставления, в которых хвала фараону перемежалась с советами служить ему преданно и беззаветно. Ср.: Kuentz. Deux versions d'un panégyrique royal; Studios presented to F. Ll. Griffith. L., 1932.

464

Pap. Harris, I; Bibl. eg., V.

465

Pap. Harris, I, 79, 1-5.

466

Там же, 22, 3-23, 4.