Предисловие к немецкому изданию

Профессор Кельнского университета истории д-р М. Шпан.

Генерал-лейтенант Сахаров испросил меня написать несколько слов введения к его книге «Чешские легионы в Сибири». Охотно я исполняю это почетное для меня желание.

Politisches Kolleg выпускает в ряде своих книг — этот труд, в котором события изображаются не только очевидцем, но лицом, стоявшим тогда на руководящем посту. Со страниц этого труда звучит обвинение русского патриота, лично пережившего как его собственные усилия, усилия его старых товарищей и многих тысяч соотечественников были уничтожены фальшивыми и лживыми друзьями, — их равнодушием, их эгоизмом и их предательством. Генерал-лейтенант Сахаров не считает себя призванным к научно-историческому труду, с просеиванием и обработкой всех данных. Но ни один историк по профессии не мог бы яснее обрисовать, из-за чего именно разыгрались заключительные события мировой войны в 1918–1920 г.г. Мы, немцы, к тому времени уже измученные и истощенные, почти не имели представления о тех событиях, которые вдобавок, имели местом своего действия совершенно незнакомые нам края.

Из школы вынесли мы, за редкими исключениями, очень несовершенное представление о пространствах, которые в течение 250 лет были соединены царями под скипетром в одно государство. Для нас — Урал разделял Европу от Азии; сообразно этому — на запад от него лежала Россия, по другую сторону — Сибирь. И вот, в ряде картин, которые перед нами разворачивает книга Сахарова, мы видим пространства единого русского государства, видим их так отчетливо и ясно, до самой глубины, до границы поля зрения. В середине перед нами вырисовывается ядро государства — от Волги до Байкала, от Казани до Иркутска. Уфа и Екатеринбург, Тобол, Омск и Красноярск — встают в нашем сознании, как центральные пункты этого района. Перед ним расстилается европейская часть, то, что мы до сих пор принимали за понятие Россия, — лишь только как передняя часть страны. За ядром ее, к Тихому океану уходит восточная часть государства. Эта область простирается от Читы до Владивостока и переплетена с восточно-азиатской жизнью едва ли менее глубоко, чем Китай и Япония, — подобно тому, как в передней части России, на протяжении от Петербурга до Одессы, до войны интересы восточно-европейского мира были прочно связаны с Пруссией и Австрией. Книга генерал-лейтенанта Сахарова заслуживает внимательного отношения уже из-за одного того, чтобы охватить взором необъятные пространства, принявшие здесь формы.

А к этому прибавляется еще глубокий по содержанию и захватывающий рассказ. Рассказ о самоуничтожении панславизма. С помощью него удалось Западу сделать последний и самый опасный натиск на русский мир XVIII-го и XIX-го столетий, утвержденный за время с Петра I до Николая I на прочном основании великодержавности. Цари относились к панславизму с внутренним отрицанием, но не нашли сил для открытой борьбы против него. С наибольшей страстностью проводили это движение перед мировой войной чехи. Так, появился на русской территории и Масарик весной 1917 года, непосредственно после революции. Он, этот духовный проводник чешской идеи, прибыл тогда в Россию подобно победителю, чтобы целый год, до весны 1918 года, играть там роль стряпчего Западной Европы. И благодаря ему Запад получил в свои руки, — в виде трех чешских дивизий, образованных в России по приказу чешского национального совета из Парижа, — орудие, которое давало ему огромное влияние на дальнейший ход русской революции, а вместе с тем и на войну до ее конца.

В первые месяцы 1918 года большевикам удалось захватить власть только внутри и на севере Европейской России. Да и там им приходилось иметь дело с восстаниями крестьян. Поэтому вполне понятно, что среди русских национальных кругов в то время появилась надежда сбросить власть большевиков с помощью чешского корпуса. Чехи находились тогда на пути к Владивостоку. Известие о том, что они повернуты на запад и в июле — августе дошли снова до Казани, было встречено русским народом с восторгом. Но чешское наступление на Волгу имело единственной целью давление на немецкое командование, чтобы принудить его оставить на восточном фронте возможно большие военные силы. Этим надеялись увеличить шансы Фоша на победу на западном фронте. А как только средне-европейские державы перестали внушать страх, — чешские легионы были обращены на то, чтобы помешать адмиралу Колчаку в его работе по восстановлению России. Дважды поднималась Русь в 1919 году и шла наступлением на большевизм, но оба раза была вынуждена отступить. Первый раз за Тобол, вторично — за Байкал. Чехи не только не подали русским помощи, но они помешали и подаче русских резервов по Сибирской железной дороге. Они не остановились потом и перед открытой игрой с большевиками. Отступая с фронта, чехи ограбили несчастное русское население, и их единственной заботой стало, — независимо от того, наступали ли русские или были в отступлении, — увезти награбленное на восток. Это имущество или продавалось чехами по пути к Владивостоку русским же, или отправлялось в Европу.

Чехи заявили, что будут выполнять приказы только француза Жанена, назначенного командовать теми войсками, которые западные державы и Япония направили в Сибирь. Политически же они с самого начала придерживались сторонников Керенского, с которыми Масарик установил связь еще весной 1917 года. В конце августа 1918 г. офицерский корпус белой армии пришел к необходимости образования единой русской власти, чтобы дальнейшие военные мероприятия не разбивались политическим разбродом. Под давлением и угрозами чехов, правительство это было образовано в своем большинстве социал-революционное и с социалистом-революционером во главе. Еще в начале войны социал-революционеры сумели проникнут в учреждения общественно-хозяйственные, откуда внедрились и в органы самоуправления. Будучи вытеснены большевиками из Петербурга и Москвы, они обосновались восточнее Волги до Владивостока. Провозглашение Колчака в ноябре 1918 года верховным правителем России положило скорый конец социалистическому правительству, но власть Колчака не смогла глубоко проникнуть в толщу страны; там продолжали хозяйничать эс-эры в союзе с чехами.

Перед глазами генерал-лейтенанта Сахарова, как русского, в его книге стоит трагедия панславизма, в той роковой роли, которую чехи сыграли для его народа. Для нас, немцев, как для средне-европейцев, еще понятнее и яснее все то, что говорится в книге о союзе и связи чехов с социал-революционерами. Для России социал-революционеры означают то же, что для Средней Европы социал-демократы. Едва успел Керенский вырвать бразды власти из слабых рук буржуазных революционеров, как пробил час для Средней Европы, для Эберта и Адлера. События, разыгравшиеся в рейхстаге в июле 1917 года, газета «Temps» могла с полным правом назвать — проникновением русской революции в среднюю Европу. Масарик появляется в пункте соединения социал-демократического движения с панславянским. Он принадлежит им обоим и с их обоюдным успехом стал он исторической личностью. Панславизм и социал-демократия поддерживали друг друга не только в 1918–1920 г.г. по ту сторону Волги, — они показали себя, почти с первого дня своего возникновения в средней и восточной Европе, как смертельные враги того порядка, что утвердился в Европе в XVII-м и XVIII-м столетиях, его основ и прочности, которые были положены при устройстве великих держав, сооруженных тремя правящими домами: Романовыми, Гогенцоллернами и Габсбургами. Это здание разъедалось обоими движениями, как крепкой водкой, еще за десятилетие до мировой войны. То участие, которое панславизм принял в подготовке войны, и то влияние, которое было оказано социал-демократией на ее конец, — подкопали общность и силу сопротивления трех великих держав, определив и их судьбу. Поэтому нельзя не признать панславизм орудием Запада, в отличие от социал-демократии. Но он стал еще значительнее от той поддержки, которую от нее получил.

Оценка этому будет различна, соответственно тому, станет ли социал-демократия рассматриваться, как факт противный либерализму, или ей будет отведена известная зависимость от него.

При первом возникновении либерализма ему представлялось, что он с помощью буржуазии будет в состоянии изменить порядок, как на Западе, так и в Средней Европе. Но, социальное расслоение последней, покоясь своею основой на сельском хозяйстве и на рабочих, оказалось слишком прочным. Потому-то и мог Бисмарк принять вызов либералов на решительное сражение. В двух крупных схватках, в 1862–1867 и в 1876–1879 г.г., он их отбросил назад. Такие вожди, как епископ фон Кеттелер на Рейне и Карл Люэгер в Австрии, разбили либерализм в Средней Европе на-голову. Возможно, что продолжением того же направления является также и Муссолини. Однако, с появлением социал-демократии Запад получил опять возможность возобновить борьбу. Только теперь агитация подготовки нападения на существующий порядок была перенесена из буржуазии в пролетариат, на место либеральных надежд были выдвинуты в первую голову социальные требования. Однако, политическая воля стремилась, как и прежде, к тому, чтобы в Среднюю Европу пересадить демократию Запада. И в этой цели из-за социал-демократии вновь вынырнул лик либерализма. Во время войны социал-демократия и панславизм выходят на одну и ту же плоскость. Орган германской социал-демократии «Vorwärts» так проявил свое отношение к убийству в июле 1914 г. наследного эрцгерцога: что национальная революция есть предтеча социальной, как равно и революция буржуазии приближает совершение полной революции пролетариата. В мировой войне случилось, однако, обратное: революционное движение социал-демократии открыло пути для национальных революций восточной и средней Европы. Для борцов национальных революций оказалось не трудным выиграть у социал-демократов первое место. Лучшие шансы получило то направление, которое обладало внешне-политической целью, ибо это увеличивало шансы на победу союзников. Национальные чаяния панславизма были проникнуты именно этой внешне-политической проблематикой. В противовес чему интернационал социал-демократии есть лишь лозунг, которым она тешит сама себя; ей не достает именно внешне-политических целей, она озабочена вопросами лишь внутреннего устройства и оплаты труда.

Конечно, и социал-демократия, и панславизм получили в итоге войны лишь столько, сколько им захотели и нашли нужным дать западные державы: социал-демократии иллюзорное участие рабочих союзов в политической власти, а чехам предоставление государственного суверенитета, который на деле только тень его, делая чехов драбантами Франции. С тех пор под давлением учрежденной в Версали новой государственной системы и все больше и больше выступающего оттуда нового социального расслоения, — Средняя Европа живет в образе гермафродита между западным капитализмом и большевизмом востока.

20 марта 1917 года газета «Vossische Zeitung» в № 145 опубликовала мою статью, в которой искалось объяснение только что разразившейся в России революции по линии исторического процесса; равно там делалась попытка дать оценку событиям, составить первую картину случившегося для суждения о значении его. Статья эта оканчивалась так:

«Война очень затянулась. Царь, несомненно, пошел бы снова охотно на соглашение с срединными империями. В нем не умер еще здоровый инстинкт к тому, что было хорошо для российской великодержавности, как и для интересов ее дипломатии… Ему не доверяли одинаково ни интеллигенция, ни Англия, зависимости от которых он подпал со времени поражения в Манчжурии. Они чувствовали себя все время под угрозой, что царь может вернуться к той жизненной политике, под знаком которой началось его царствование. И они вступили против него в заговор, сегодня они его победили и низвергнули. В Германии во время войны неоднократно оживал политический взгляд, что Россия и Германия должны были бы в последнюю четверть столетия поддерживать друг друга и обоюдное стремление к общему господству. В том, что случилось иначе, несет также сильную ответственность общественное мнение Германии и ее политика… Надо надеяться, — наше военное командование своевременно себе уяснило, что Англия могла отвратить сепаратный мир России только ценой более, чем безумной игры с огнем. Россия трещит по всем швам. Что принесло бы, если бы молоты Гинденбурга обрушились на нее в эту минуту! Но не утеряна еще и сегодня возможность подвинуть войну значительно вперед к разрешению — прочным ли захватом России, или путем восстановления в ней монархии и с нею здорового направления русской внешней политики, или, — если страна царя действительно распадается, — пусть последнее слово скажет наш меч, а не английская интрига.»

Мы не были уже больше в состоянии помочь царю.

И Австро-Венгрия, и Германия вскоре затем очутились также в клещах, которые Запад держал в виде панславизма и средне-европейской социал-демократии. Наши династии тоже были низвергнуты, и наш народ, на подобие русского, подпал обморочному состоянию.

С той поры русские и немцы переживают время отечественной разрухи. Да будет мне позволено в связи с этим привести в заключение одно личное воспоминание. В январе 1929 г. вопросы изучения истории искусства привели меня в замок Зееон к герцогу Лейхтенбергскому. В его кабинете, за чашкой после-обеденного кофе, разговор направился на политические темы. Герцог упомянул о генерале Врангеле и предложил познакомить нас. Никто не мог бы лучше Врангеля мне рассказать, какая глубокая пропасть образовалась между русскими и Западом; он пережил с западными державами только разочарования. Все, кто были в России за тройственное соглашение и сражались за его дело, знают теперь, что будущность России только в возобновлении старых, добрых связей с Германией. Я не познакомился с генералом Врангелем. Уже через несколько недель он перешел в лучший мир, летом умер и герцог Лейхтенбергский. Этот разговор пришел мне на память теперь при чтении теплых слов, которые генерал-лейтенант Сахаров посвящает русско-германским отношениям. Общность несчастия направляет тех, кого оно постигло, к естественному сближению. Но в чувствах, которые выражает генерал-лейтенант Сахаров, дело идет не только об этом одном; мы смеем верить, что здесь выступает единственно правильный взгляд на вещи и согласованная с ним политическая воля. Они нам помогут работать на будущее, каждому для своего народа, пока, по воле Господней, мир не примет нового вида.