|
||||
|
Государевы богомольцы
Образование единого Русского государства поставило перед высшим духовенством ряд новых проблем. Сосредоточив в своих руках огромную власть, «государь всея Руси» Иван Васильевич (1462—1505) настойчиво добивался ликвидации политического суверенитета церкви, в котором он видел один из пережитков удельного строя. Крупные успехи во внутренней и внешней политике в 80-е и 90-е годы XV в. позволяли ставить новые, все более и более масштабные задачи. Их решение во многом зависело от того, удастся ли материально обеспечить быстро растущее дворянское сословие. Нехватка земель и крестьян заставляла дворян с завистью поглядывать на богатые монастырские вотчины. Мысль об их конфискации и раздаче в поместья казалась заманчивой и самому Ивану III. Однако он не торопил события, ждал благоприятной обстановки для схватки с церковными верхами. Образование Московского государства сулило церкви не только новые опасности, но и новые перспективы. Появилась возможность расширения и укрепления влияния церкви на все стороны духовной жизни страны путем «сращивания» духовной иерархии с формирующимся государственным аппаратом. Московская Русь нуждалась в новых религиозно-политических теориях, в идейном обосновании ее политической самостоятельности. Поиски исторических корней российской государственности, ее связей с мировой историей приобретали острую актуальность. Церковные писатели конца XV — начала XVI в. немало потрудились над выполнением этого «социального заказа». Положение высшего духовенства осложнялось широким распространением в конце XV —начале XVI в. антицерковных настроений и вольномыслия. В Новгороде зародилось движение, получившее в официальных церковных кругах название «ересь жидовствующих». Еретики отвергали поклонение иконам и новозаветную символику, обличали пороки черного и белого духовенства. Идеи новгородских еретиков вызвали сочувствие и отклик среди московских вольнодумцев. Даже в ближайшем окружении Ивана III встречались люди, религиозные и философские взгляды которых были очень далеки от ортодоксального православия. Самому «державному» импонировала критика еретиками монастырского землевладения и корыстолюбия «князей церкви». Новые формы отношений между духовными и светскими феодалами определялись в остром, зачастую драматическом столкновении государственных, корпоративных и личных интересов. Далеко не все новое, связанное с укреплением феодальной государственности, было в моральном отношении выше старого, уходившего в небытие. Создание единого Русского государства было исторически прогрессивным явлением. Однако, признавая это, не следует уподобляться средневековым летописцам и рисовать деятельность и личность Ивана III, как, впрочем, и других «державных», одними лишь светлыми красками, а их противников, не раздумывая, относить к разряду консерваторов. Было бы столь же неверно объяснять упорство противников централизации лишь ущемленными собственническими интересами или политической недальновидностью. Нельзя забывать, что строительство Московского государства было для русского народа непрерывным испытанием, сопровождалось утратой многих традиционных ценностей. Именно в XIV—XV вв. исчезают традиции городского самоуправления, а в деревне зарождается система крепостного права. Власть великого князя Московского становится практически неограниченной. Входят в обыкновение публичные казни и византийское придворное раболепие. Попадая под неусыпный контроль государства, обедняется, приводится к «общему знаменателю» духовная жизнь. Затухает независимое летописание. Сейчас с высоты исторического опыта можно утверждать, что не только в период борьбы с ордынским игом, но и позже, в XVI столетии, политическая централизация была необходимым условием государ-ственного строительства, укрепления военного могущества страны. Однако вправе ли мы требовать необычайной прозорливости от людей того времени? Многие из них имели иное представление о том, что полезно и что пагубно для России. В словах и даже мыслях людей корыстные интересы редко выступают в чистом, неприкрытом виде. Обычно человек сознательно или бессознательно облекает их в более привлекательную форму «высших соображений». Не столь уж редко встречаются в проникнутой религиозными настроениями средневековой политической жизни и подлинные идеалисты, люди идеи, готовые ради нее пойти на любые испытания. Противники московского великокняжеского «насильства» зачастую руководствовались не менее — если не более — высокими мотивами, чем их победители. Впрочем, вопрос о мотивах для историка, как правило, оказывается наиболее сложным, подчас неразрешимым. Поэтому при его решении часто проявляется тяга к упрощению и «осовремениванию». Как бы там ни было, ясно одно: было бы недопустимой предвзятостью или же непозволительной расточительностью нашей исторической памяти отказывать церковным деятелям средневековой Руси, становившимся поперек дороги государям, в той доле уважения, которую заслуживает всякий человек, выступавший против «земного бога». Митрополиты Феодосий (1462—1464) и Филипп (1464—1473), следуя заветам первого автокефального «святителя» Ионы, стремились восстановить те нормы отношений между церковью и великокняжеской властью, которые существовали во времена митрополита Алексея. Разумеется, это не могло понравиться Ивану III. Он ловко устранил с кафедры идеалиста Феодосия, затеявшего «чистку» церковных рядов и тем снискавшего всеобщую ненависть. Однако и Филипп оказался немногим лучше. Великий князь имел немало неприятностей от этого твердого и несговорчивого иерарха. Филипп резко осуждал контакты Ивана III с католическим миром. По некоторым сведениям, митрополит отказался венчать государя с* его второй женой Софьей Палеолог, приехавшей на Русь из Рима. Филипп пытался самостоятельно, без помощи князя, выстроить новый Успенский собор в Московском Кремле. Однако в результате технических ошибок строителей в 1474 г. недостроенное здание рухнуло.. После внезапной кончины Филиппа весной 1473 г. его место занял бывший архимандрит Симонова монастыря Геронтий. Он был хозяином «дома святой Богородицы» до своей кончины в 1489 г. Для Ивана III Геронтий оказался самым «крепким орешком». На самодержавный произвол о>н отвечал князю традиционными церковными санкциями и приемами: запрещал освящать церкви, выстроенные великим князем, демонстративно уходил с кафедры в монастырь, отлучал от церкви и бросал в темницу иерархов, перешедших на сторону князя. Известно также, что Геронтий искал поддержки в среде недовольных политикой Ивана III удельных князей и бояр. Ведя необъявленную войну с великим князем, Геронтий опирался на поддержку и сочувствие большей части высшего духовенства, понимавшего, что речь идет не менее, чем о полной ликвидации политического суверенитета митрополичьей кафедры. Человек сильной воли, большого ума и беспредельного честолюбия, Иван III был лишен каких-либо «сдерживающих центров» по отношению к религии и церковной иерархии. Выросший в обстановке льстивого коварства и затаенной злобы, среди ослеплений и отравлений, сын Василия Темного был убежден, что вопреки евангельскому изречению, бог не в правде, но в силе. В борьбе со строптивым митрополитом Иван III использовал самые различные средства. В противовес авторитету Геронтия он выдвигал и поддерживал неофициальных церковных лидеров — троицкого игумена Паисия Ярославова, ростовского архиепископа Вассиана, чудовского архимандрита Геннадия. Князь шантажировал Геронтия переговорами с представителями литовского православного митрополита Спиридона. Случалось, что Иван III грубо вмешивался в область церковной юрисдикции и отменял решения митрополита. Наконец, в 80-е годы тот смирился и подчинился воле государя. Именно этот, «поздний» Геронтий заслужил упрек Иосифа Волоцкого, что он «бояшеся Державного». После кончины Геронтия Иван III долго медлил с избранием митрополита. Наконец, 26 сентября 1490 г. церковь узнала имя своего нового «архипастыря». Им, по воле великого князя, стал симоновский архимандрит Зосима Брадатый. Если верить Иосифу Волоцкому, Зосима втайне разделял взгляды новгородско-московских еретиков [86]. Источники рисуют Зосиму человеком крайне низкой нравственности. Вероятно, в этом есть большая доля враждебной тенденциозности. Однако и в действительности Зосима, по-видимому, был не более чем политической марионеткой в руках великого князя Ивана III. «Государь всея Руси» возвел его на митрополию, желая ослабить традиционно высокий престиж митрополичьего сана, внести раскол в ряды воинствующих церковников. 17 мая 1494 г. Зосима оставил митрополию «не своею волею, но непомернаго пития держашесь». Удалившись в Троице-Сергиев монастырь, он еще долго бушевал там, смущая монахов, требуя оказывать ему митрополичьи почести. Более чем через год после отставки Зосимы «изволением государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси» на митрополичью кафедру был возведен троицкий игумен Симон, человек весьма бесцветный, ставший послушным орудием в руках великого князя. Благодаря своему покладистому характеру Симон сумел без особых потрясений пробыть на митрополии 16 лет — до самой своей кончины 30 апреля 1511 г. В эпоху Ивана III не только митрополиты, но и монастырские «старцы» искали свое место в новой политической системе единого русского государства. Минули безвозвратно времена, когда «великие светильники» Сергий Радонежский и Кирилл Белозерский с высоты своего духовного превосходства поучали князей и бояр. Теперь лишь «старцы» Кирилло-Белозерского монастыря порой «показывали характер», надеясь на заступничество удельного князя Михаила Андреевича Верейско-Белозерского, во владениях которого находился монастырь. Негодуя на вмешательство «державного» в дела монастыря, они демонстративно уходили из обители. Однако Иван III конфисковал белозерские владения князя Михаила Андреевича и быстро подавил кирилловскую фронду. В эпоху Ивана III возникает многолюдный «государе© двор», складывается по-византийски пышный' придворный церемониал. Монастырские «старцы» вынуждены были считаться с мнением двора, вникать в его тайны, искать покровителей среди вельмож. В связи с этим появляется и новый тип «старца»: вкрадчивый и льстивый, искушенный в придворных интригах, он сильно напоминает влиятельного прелата при дворе западноевропейских правителей. Приближенные ко двору «старцы» уже не могли сохранять в чистоте иноческий идеал. Знаменитый е свое время боровский игумен Пафнутий (1444—1477) перед смертью, оглядываясь на прожитое, сокрушался: «Шестьдесят лет угождал я миру и мирским людям, князьям и боярам, встречая их, суетился; а сколько в беседах с ними было суетного наговорено; провожая их, снова суетился, а того и не ведаю — чего ради?»[87] Когда умиравший «старец» отказался принять по-сланца великого князя, его ученик Иннокентий пришел в ужас и стал умолять Пафнутия: «Бога ради, о нашей участи подумай: ведь этого желает князь великий; осердится он за это, не разгневай его!» Вскоре после кончины Пафнутия церковники стали прославлять его как святого. Однако с этим были согласны далеко не все. В 1531 г. известный писатель и переводчик Максим Грек был обвинен в том, что не признает святости Пафнутия. В ответ на обвинения Максим заявил: «Он держал села, и на деньги росты имал (т. е. занимался ростовщичеством.— Н. Б.), и люди и слуги держал, и судил, и кнутьем бил, ино ему чудотворцем как быти?»[88] Ближайшим учеником Пафнутия Боровского был Иосиф Санин, основатель и игумен Успенского монастыря близ Волоколамска (1479—1515). В истории русской церкви Иосиф Волоцкий известен главным образом своей борьбой с еретиками. Преследуя их, Иосиф обнаруживал фанатичную нетерпимость к любому отступлению от церковных догм. Однако скрытой пружиной его деятельности была жажда власти. В глубине души он лелеял мечту об обществе, где судьбами народа и отдельных людей распоряжаются священники. Разжигая «охоту на ведьм», волоцкий игумен хотел сыграть роль верховного судьи, перед которым трепещут не только простолюдины, но и знать. Как и его покровитель, ярый гонитель еретиков новгородский архиепископ Геннадий, Иосиф восхищался практикой испанской инквизиции. При случае он и сам охотно выступил бы в роли Великого инквизитора. Именно Иосиф добился небывалой в истории русской церкви расправы: сожжения еретиков в Москве и Новгороде в 1504 г. Покончив с подлинными еретиками, Иосиф «вошел во вкус» и не раз пытался уничтожить своих политических противников, обвиняя их в «ереси». Однако они быстро разгадали тактику Иосифа и платили ему той же монетой: к концу жизни сам инквизитор едва не попал на скамью подсудимых по обвинению в нарушении церковных канонов. Жестокий и властолюбивый монах, отправляющий людей на костер, — таким остался Иосиф в памяти современников. Вероятно именно его образ вызвал саркастическое замечание неизвестного русского публициста XVI в., автора «Валаамской беседы»,— «и во царях таковое свирепство редко бывает, какое во иноках бывает». Иван III и его преемник, великий князь Василий III (1505—1533) угадывали тайные помыслы Иосифа и держались по отношению к нему весьма настороженно. Отношения между волоцким игуменом и московскими правителями еще более усложнялись его позицией в вопросе о монастырском землевладении. Иосиф резко выступал против попыток Ивана III отобрать у монастырей принадлежавшие им земли. В этом вопросе он чувствовал за собой поддержку большей части высшего духовенства. На церковном соборе 1503 г. «иосифляне» выступили сплоченными рядами. Великий князь вынужден был отступить. Понимая, что без поддержки со стороны влиятельных особ он не сумет добиться прочного успеха, Иосиф внимательно следил за борьбой придворных партий, принимал в ней живое участие. В последние годы правления Ивана III он сблизился с группировкой, центром которой была Софья Палеолог и ее старший сын Василий. Здесь волоцкий игумен пришелся «ко двору»: в окружении Софьи царил дух церковного «благочиния» и строгой ортодоксии. Иосиф разделял и династические замыслы Софьи, для которой целью жизни было возвести Василия на великокняжеский престол. Противники Софьи, родичи Ивана III по его пеpвому браку с тверской княжной Марией Борисовной, были известны своим покровительством всякого рода вольнодумцам и еретикам. «Душой» этого придворного кружка стала вдова Ивана Молодого (старшего сына Ивана III от первого брака) Елена Стефановна, дочь молдавского «господаря», прозванная в Москве Волошанкой. Иван III после смерти старшего сына долго не мог решить, кому завещать престол — внуку Дмитрию, сыну Ивана Молодого и Елены Волошанки, или же старшему сыну от брака с Софьей— Василию. В феврале 1498 г. он торжественно венчал на царство внука, однако пять лет спустя изменил свое решение и объявил наследником Василия. Став великим князем, Василий не забыл той моральной поддержки, которую оказывал ему Иосиф в период борьбы за власть. В 1509 г. Иосиф обратился к Василию III с просьбой защитить его монастырь от произвола со стороны удельного князя Федора Борисовича Волоцкого. Великий князь откликнулся на просьбу игумена и взял обитель «под свою руку». Этот казалось бы мелкий эпизод вызвал целую бурю возмущения в среде духовенства. Иосиф грубо нарушил иерархическую дисциплину, обратившись к Василию «через голову» своего непосредственного начальника — новгородского архиепископа Серапиона. Непреклонный ревнитель порядка и «благочиния» оказался в роли самоуправца. Ненависть, которую вызывал инквизитор, выплеснулась наружу. Серапион отлучил Иосифа от церкви, но за это сам был вскоре смещен с кафедры по приказу Василия III Благодаря вмешательству «Державного», волоцкий игумен сохранил свое положение. Однако его авторитет в глазах не только духовенства, но и московского боярства упал до крайней черты. Сам Василий III, уставший от жалоб и домогательств Иосифа, предпочитал проводить время в беседах с людьми иного склада — московскими философами и вольнодумцами, самым ярким из которых был князь-инок Вассиан Патрикеев. Видя, как падает его влияние при дворе, как рушатся честолюбивые планы, Иосиф решает несколько изменить свою позицию. Ради того, чтобы вернуть расположение «державного», он отказывается от утверждения о превосходстве духовной власти над светской и развивает идею о божественном происхождении самодержавной власти, которая, однако, должна действовать в тесном союзе с церковными верхами, строго блюсти их интересы. Свои новые идеи он формулирует в 1510—1511 гг. в посланиях к Василию III, а также в своем главном литературном труде — «Просветителе». «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышняму богу», — писал Иосиф[89]. Такие высказывания авторитетного церковного деятеля были как нельзя более кстати для московских великих князей, которые, заглядывая в будущее, уже примеривали царский титул к себе и своим наследникам. Этим титулом они именовали себя в дипломатической переписке с некоторыми соседними странами. «Смена вех» не помогла Иосифу возвратить утраченное влияние при дворе. Современники слишком хорошо знали его подлинные убеждения и намерения. Российский инквизитор умер в опале, в удалении от двора 9 сентября 1515 г. Его тело было предано земле у стен собора основанной им обители. Разработанное Иосифом учение о самодержце как «земном боге» стало приносить плоды уже после смерти его создателя. Оно стало теоретической основой сотрудничества между высшими церковными иерархами и московскими государями. Своей теорией Иосиф подтолкнул церковь на путь сращивания с государственным аппаратом российского самодержавия — путь, который в конечном итоге привел ее к глубокому кризису. Деятельность волоцкого игумена, его политическая позиция, при жизни и после смерти Иосифа вызывали самые противоположные оценки. Монахи Волоцкого монастыря и близкие к Иосифу иерархи пытались добиться причисления его к «лику святых». Однако приверженцы старых традиций в отношениях между великокняжеской властью и церковью, а также все, склонные к вольнодумству и свободомыслию, ненавидели и презирали Иосифа. Со временем споры утихли. Иосиф был прославлен церковью, удостоен звания «преподобного», как именовали прославившихся своей святостью монахов. Однако в конце XIX — начале XX в. историки и публицисты либерально-буржуазного направления стали часто поминать Иосифа недобрым словом, справедливо полагая, что именно он положил начало превращению русской православной церкви в своего рода «духовную полицию» на службе у российского самодержавия. В их оценке волоцкий игумен выглядел вольным или невольным виновником падения престижа церкви среди народных масс. «Развивая теорию государственного покровительства церкви, Иосиф Волоцкий и его последователи едва ли думали, что теория эта приведет в конце концов к полному уничтожению светских привилегий церкви и к введению ее в рамки государственных учреждений», — писал П. Н. Милюков[90]. Еще резче выразился известный русский философ-идеалист Н. А. Бердяев. «Я никогда не чувствовал никакой близости к этому типу московского бытового православия с государственной церковью, с обрядоверием, с «благочестивым» Иваном Грозным, с Домостроем, с враждой к мысли и знанию, с душностью и полным отсутствием свободы, простора и дали. Этот мир в истоках своих связан с жестокой и по-моему роковой фигурой Иосифа Волоцкого»[91]. Среди русского монашества конца XV — начала XVI в. не только Иосиф Волоцкий и его единомышленники старались ввести церковный корабль в «бух-ту благополучия». Свой «путь спасения» предложил белозерский монах Нил (умер в 1508 г.), основатель первого в России монашеского скита. Выходец из знатного московского рода Майковых, Нил рано избрал путь иночества и постригся в Кирилло-Белозерском монастыре. Впоследствии он ушел из монастыря и поселился в его окрестностях, на берегу лесной речки Соры. В истории русской общественной мысли Нил Сор-ский предстает своего рода антиподом Иосифу Волоцкому. Даже по манере поведения, по образу жизни Нил во всем прямо противоположен Иосифу. Волоцкий игумен любил всякое церковное «благолепие» и понимал в нем толк. В его быстро богатевшем монастыре возводились каменные храмы, работали лучшие живописцы. Нил напротив, избегал всякой роскоши, запрещал иметь в своем скиту богослужебные сосуды, изготовленные из золота и серебра. Все его богатство составляли сочинения «отцов церкви», которые он знал почти наизусть. Иосиф в любую минуту готов был вступить в спор со своими недругами, много говорил и писал. Нил избегал всякой полемики, писал мало и неохотно. Различия в обстановке и образе жизни двух знаменитых монахов отражали разное понимание ими самой цели монашества. Нил Сорский и его соратники стремились личным примером утвердить евангельские принципы доброты, бессребреничества и человеколюбия. «Стяжания же, иже по насилию от чужих трудов сбираема, вносити отнюд несть нам на ползу.. но яко яд смертоносен отбегати и отгоняти», — учил Нил Сорский[92]. Нил во многом походил на Сергия Радонежского. Оба они находили особую сладость в нищете и самоотречении. Однако монастырская реформа Сергия имела целью коллективное, общее «спасение». Внутри общежительного монастыря («киновии») царило принудительное равенство, отсутствие всякой собственности. В то же время сама киновия могла выступать как собственник, стяжатель имения. Оправданием накопительству служил известный тезис: «богатство монастырей — нищих богатство». Сам Сергий и его наиболее последовательный ученик Кирилл Белозерский, по-видимому, осуждали «владение селами». Но остальные «старцы» не отличались такой щепетильностью. Уже в конце XIV — первой четверти XV в. Троицкий монастырь, а вслед за ним другие «пустынные» киновии превращаются в крупных землевладельцев. В результате монастыри оказываются втянутыми в путы «мирских» отношений и конфликтов. Общежительные порядки в них ослабевают, а кое-где и совсем исчезают. «К сожалению, общежитие как-то слабо прививалось в наших монастырях,— писал об этом времени известный церковный историк второй половины XIX в. архиепископ Макарий. — Даже лучшие из них, основанные Сергием Радонежским и его учениками на правилах общежительных, уже клонились к «лаврскому обычаю», то есть обычаю, по которому каждый инок живет особо, сам собою»[93]. Стремясь предотвратить личное обогащение монахов за счет имуществ монастыря, такие ревнители «благочестия», как, например, тот же Иосиф Волоц-кий, вынуждены были вводить в своих обителях строжайшую дисциплину. Однако никакими запретами нельзя было удержать оголодавших иноков от соблазна попользоваться за счет тугой монастырской мошны. Со временем монастырская реформа Сергия стала приносить далеко не те плоды, которых ожидал ее инициатор. «Пустынные» монастыри по образу жизни стали приближаться к городским боярским и княжеским «богомольям». Выход из создавшегося положения Нил Сорский видел в переводе монашеской жизни в русло «скитского жития». Побывав на Афоне, изучив практику древних синайских монастырей, Нил пришел к выводу, что только немногочисленные, по 2—3 человека, сообщества иноков могут жить в обстановке братской любви и подвижничества. По сравнению с казарменными порядками в киновиях обитатели скита пользовались гораздо большей личной свободой. Они могли иметь кое-какую собственность, продавать плоды своего рукоделия, нанимать работников для мелких нужд. При этом «Устав» Нила Сорского категорически запрещал принимать крупные вклады и пожертвования, использовать труд зависимых от монастыря людей. Нил отрицал необходимость раздачи милостыни, содержания нищих, так как именно это служило оправданием монастырского стяжательства. В итоге скит Нила Сорского оказывался полностью самостоятельным по отношению к «миру». Это давало возможность без помех приступить к главному для монаха занятию: «внутренней молитве», «умному деланию», нравственному очищению. Стройная и по-своему красивая утопия Нила Сор-ского не изменила основного направления развития монастырской жизни на Руси. Второе поколение нестяжателей оказалось несравненно более практичным и политически активным, чем первое. Наиболее ярким его представителем стал Вассиан Патрикеев. Сосланный в конце 90-х годов в Кирилло-Белозерский монастырь, князь Василий Иванович Патрикеев, отпрыск знатной боярской семьи, лет десять спустя вернулся в Москву в монашеском обличьи. Во время своей ссылки он познакомился с Нилом Сорским, увлекся его идеями. Поселившись в московском Симоновом монастыре, Вассиан жил открыто, принимая посетителей. Сам великий князь Василий прислушивался к его суждениям. Не слишком увлекаясь проблемой оптимального устройства иноческой общины и вполне равнодушно относясь к мистике и «умному деланию», Вассиан сосредоточился на критике Иосифа Волоцкого и его последователей. Вместе с приехавшим в Москву в 1518 г. афонским монахом Максимом Греком Вассиан перечитал множество старинных актов, церковно-юри-дических сборников, «Кормчих» в поисках доказательств незаконности «владения селами». Максим предоставил Вассиану уточненные переводы греческих оригиналов многих канонических текстов. Свои взгляды на монастырское землевладение Вассиан настойчиво внушал Василию III. «Аз великому князю у монастырей села велю отъимати»,— откровенно признавался он[94]. Вассиан сочувствует тяжелому положению крестьян, живущих на монастырских землях. «Сребролюбием и алчностью побежденные, братьев наших убогих, живущих в селах наших, различным образом оскорбляем, запросами неправедными притесняем их...» Он бросает упрек монастырским властям: «Сами же, разбогатев сверх меры и питаясь ненасытно, сверх иноческой потребы, работающих на вас в селах христиан, братьев наших, нищетой крайней со свету сживаете». Князь-инок прямо называет монастырские земли «чужими», принадлежащими иному, законному владельцу. Кому же следует их вернуть: боярам, удельным князьям или великому князю? На этот вопрос Вассиан ее дает ответа. Человек гуманистического склада, Вассиан питал отвращение к инквизиторским притязаниям Иосифа. Он хорошо понимал, к чему могут привести идеи во-лоцкого игумена. В своих посланиях Вассиан упрекал Иосифа в лицемерии, жестокости, сребролюбии, в раболепном преклонении перед великим князем. Ученик заволжских пустынников, Вассиан с глубоким уважением относился к индивидуальной духовной жизни человека. Ему претил казарменный дух, насаждавшийся Иосифом в общежительных монастырях. Великий князь Василий Иванович долгое время увлекался проповедью нестяжателей, восхищался чистотой их религиозно-нравственного идеала. Он открыл им дорогу к вершинам иерархической власти. Летом 1511 г. на митрополичий престол был возведен убежденный нестяжатель Варлаам. Он долгое время жил в Кирилло-Белозерском монастыре, среди монахов которого широко распространены были нестяжательские воззрения. С 1506 г. Варлаам возглавлял Симонов монастырь, в котором позднее поселился Вассиан Патрикеев и куда для беседы с ним приезжал сам великий князь Василий Иванович. Взойдя на кафедру, Варлаам сместил ряд епископов-иосифлян, заменив их «своими», близкими к нестяжателям иерархами. Однако торжество нестяжателей было недолгим. Как и следовало ожидать, их погубила несговорчивость. Осенью 1521 г. Василий III решил расправиться с внуком мятежного Дмитрия Шемяки князем новгород-северским Василием Ивановичем Шемячичем. С этой целью предполагалось заманить Шемячича в Москву, на переговоры и здесь арестовать. Однако Шемячич соглашался приехать к Василию III лишь при том условии, что митрополит Варлаам гарантирует его безопасность. За полтора столетия до этих событий митрополит Алексей в схожей ситуации пошел на обман и дал Михаилу Тверскому «охранную грамоту». Варлаам оказался более разборчивым в средствах. Он отказался пойти на вероломство и в результате 17 декабря 1521 г. вынужден был сложить с себя митрополичий белый клобук. Вскоре Варлаам был сослан в Уединенный Спасо-Каменный монастырь, находившийся далеко за Вологдой, на небольшом острове посреди Кубенского озера. В феврале 1522 г. митрополитом по воле великого князя стал игумен Иосифо-Волоцкого монастыря Даниил. Он быстро удалил из рядов высшего духовенства всех проникших туда нестяжателей. Так закончился краткий период расцвета нестяжательства, этого оригинального, смелого по тем временам течения русской общественной мысли. Будущее сулило нестяжателям одни лишь гонения и расправы. В 1523 г. митрополит Даниил доказал свою преданность великому князю; он согласился взять на себя ту неблаговидную роль, от которой с негодованием отказался Варлаам. Поклявшись обеспечить неприкосновенность Василия Шемячича, Даниил позволил Василию III схватить приехавшего в Москву новгород-северского князя. Внук отравленного по приказу Василия Темного Дмитрия Шемяки кончил свои дни в московской тюрьме. В 1525 г. Даниил признал сомнительный с точки зрения церковных канонов развод Василия III с первой женой, Соломонией Сабуровой, а затем и его брак с Еленой Глинской. На деле убедившись в преимуществах сотрудничества с иосифлянами, Василий III дал согласие на расправу с последователями Нила Сорского. В 1525 г. перед церковным судом предстал Максим Грек. Его обвиняли в различного рода преступлениях. Однако подлинной причиной расправы были нестяжательские взгляды Максима. Последующие 30 лет своей жизни Максим провел в опале и ссылке. Он был отправлен «на послушание» к своим злейшим врагам — монахам Иосифо-Волоцкого монастыря. Впоследствии Максим был переведен в тверской Отрочь монастырь, затем — в Троице-Сергиев. Там он и умер в глубокой старости в 1555 г. Его похоронили возле Духовской церкви. Со временем троицкие монахи отметили могилу Максима, причисленного к «лику святых», особой надгробной «палаткой». Несколько лет спустя Вассиан Патрикеев разделил участь своего друга-«философа». В 1531 г. он был судим по обвинению в превратном толковании церковных канонов. Признанный виновным, князь-инок был сослан в Иосифо-Волоцкий монастырь. Не довольствуясь физической расправой с идеологами нестяжательства, митрополит Даниил позаботился об историческом обосновании иосифлянских взглядов. Он подготовил грандиозный свод бытовавших на Руси церковно-юридических актов (так называемую «Сводную Кормчую»), который давал возможность нейтрализовать собранные Максимом Греком высказывания церковных авторов, осуждавших «владение селами». Одновременно Даниил организовал составление нового летописного свода, в котором иосифлянские идеи были подкреплены историческими примерами. Еще одним доказательством законности, неприкосновенности церковного землевладения должны были послужить составленные по распоряжению митрополита Даниила сборники ханских ярлыков русским митрополитам. Пример ордынских «царей» должен был вразумить христианского «государя». Одним из проявлений иосифлянских взглядов Даниила стала забота о прославлении Пафнутия Боровского, учителя Иосифа Волоцкого. Митрополит устанавливает ежегодное празднование памяти Пафнутия в день его кончины [95]. В период регентства Елены Глинской Даниил санкционировал арест и заточение удельных князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого, братьев Василия III. Оба они вскоре умерли в темнице. Та же участь постигла и дядю правительницы — Михаила Глинского. 2 апреля 1538 г. Елена Глинская умерла. Начался длительный период боярского своеволия. Новое правительство, во главе которого встал князь Василий Васильевич Шуйский, освободило из тюрем многочисленных родичей и сторонников удельных князей. Митрополит Даниил, благословлявший расправы с удельной знатью, 2 февраля 1539 г. был низложен. Один неофициальный летописец середины XVI в., рассказывая об этих событиях, замечает, что митрополит «ко всем людям был немилосерден и жесток, уморял у себя в тюрьмах и оковах людей своих до смерти, да и сребролюбие имел великое»[96]. Несколькими штрихами нарисован портрет типичного иерарха-иосифлянина: властного, алчного и жестокого. Низложенный митрополит был отправлен в ссылку в Иосифо-Волоцкий монастырь, где прежде был игуменом. На его место 9 февраля 1539 г. был возведен игумен Троице-Сергиева монастыря Иоасаф Скрипицын, прозванный Умным. Сохранившийся до наших дней «чин» (порядок) поставления этого митрополита подробно описывает традиционный ритуал утверждения нового главы русской церкви [97]. 5 февраля 1539 г. несколько епископов во главе с новгородским владыкой Макарием собрались в приделе Похвалы Богородицы Успенского собора московского Кремля и избрали трех кандидатов на митрополию: чудовского архимандрита Иону, троицкого игумена Иоасафа и игумена новгородского Спасо-Хутынского монастыря Феодосия. Затем бросили жребий, и первым вынуто было имя Иоасафа. Жеребьевка была данью древней церковной традиции. На другой день кандидатура Иоасафа была утверждена государем в присутствии Боярской думы и «Освященного собора» (высших иерархов). После этого все отправились на молебен в Успенский собор. «Нареченный» (избранный, намеченный) митрополит шел первым. Два епископа поддерживали его под руки в знак особого почтения. Посетив собор, процессия двинулась на расположенный поблизости митрополичий двор, где новгородский архиепископ Макарий с епископами ввели нового «первосвятителя» во владение его имуществом и хоромами. 9 февраля в Успенском соборе произошло, наконец, поставление нареченного митрополита. Перед литургией он громко прочел православный «символ веры». Во время службы епископы через «царские врата» ввели его в алтарь. Там над ним был совершен обряд поставления, после которого Иоасаф уже как «первосвятитель» совершил литургию. После службы митрополит сел на «горнее место» в алтаре. Великий князь подошел к нему, сказал краткую речь и вручил посох — древний символ архипастырской власти. После «соборной» части церемонии ее участники вышли на Ивановскую площадь. Митрополит, подражая Иисусу Христу, въехавшему в Иерусалим на осле, сел на «осляти» (обычно роль «осляти» исполняла обыкновенная лошадь). Два старших боярина, государев и митрополичий, взяли «осля» под узцы и повели на государев двор. Посетив великокняжеские покои и благословив их обитателей, митрополит вернулся к себе, завтракал с епископами, затем на том же «ослята» отправился в объезд вокруг кремлевских стен, благословляя собравшийся народ. Завершением ритуала стал торжественный обед митрополита с епископами. Примечательно, что Иоасаф был поставлен, по существу, на занятое место: только 26 марта 1539 г. боярам удалось сломить сопротивление его предшественника митрополита Даниила и заставить его подписать отречение. В условиях ожесточенной борьбы придворных боярских кланов митрополит Иоасаф не сумел долго удержаться на кафедре. Во время очередного дворцового переворота в марте 1542 г. он был арестован Шуйским и сослан в свой Троице-Сергиев монастырь. Там он прожил долгое время, пользуясь большим почетом. К мнению Иоасафа Умного прислушивались и много лет спустя. По-видимому, он был близок с одним из доверенных лиц Ивана Грозного благовещенским протопопом Сильвестром. В 1551 г. именно Иоасафу решено было послать «на экспертизу» решения «Стоглавого» церковного собора. В своих замечаниях по тексту документа Иоасаф предстает весьма своеобразной личностью. Вопреки мнению собора он требует переложить расходы по выкупу пленных с податных людей на церковь. «А христианам, государь царь, и так твоей много тягли в своих по-датех». Негодуя на широкое распространение ско-мороших увеселений, к которым был неравнодушен и сам царь, Иоасаф увещевает: «Бога ради, государь, вели их извести, кое бы их не было в твоем царстве. Се тебе, государь, великое спасение, аще бесовская игра их не будет» [98]. Весьма интересно и пожелание Иоасафа упомянуть в историческом экскурсе, касающемся собора 1503 г., не только Иосифа Волоцкого, но и «старцев-пустынников», то есть нестяжателей и их вождя Нила Сорского. Видимо, близость Иоасафа с Сильвестром была основана на сочувственном отношении того и: Другого к учению нестяжателей. Впрочем, как и некоторые другие «поздние» нестяжатели, Иоасаф не стеснял себя в повседневном обиходе: живя в Троицком монастыре, он «пировал с клирошанами», а позднее, в Кирилловской обители, устраивал себе в келье особый, отдельный от всех монахов стол[99]. Вскоре после свержения Иоасафа хозяином «дома пречистой Богородицы» стал новгородский архиепископ Макарий. Уже на другой год новый митрополит едва не был раздавлен жерновами придворной борьбы. В 1543 г. князья Шуйские решили расправиться с боярином Федором Воронцовым. Его схватили в государевой «столовой избе», выволокли на улицу и принялись бить «смертным боем». Макарий вмешался, чтобы приостановить расправу. Его самого клевреты Шуйских «безчестно затеснили и мантию на нем со источники и содрали» [100]. И все же Макарий сумел благополучно пережить все политические конвульсии эпохи. В период острого династического кризиса 1553 г., когда тяжело больной Иван IV принуждал бояр целовать крест на верность своему полугодовалому сыну, «пеленочнику» Дмитрию, Макарий сумел уклониться от участия в придворной борьбе. На следующий год царь назначает его своим душеприказчиком, призывает в качестве свидетеля заново составленной духовной грамоты. 7 августа 1560 г. умерла первая жена Ивана IV царица Анастасия. Макарий был в числе главных организаторов его второго брака. 21 августа 1561 г. он обвенчал Ивана с кабардинской княжной Кученей, которую он же накануне окрестил Марьей. В начале 60-х годов, когда Иван IV начинает раскручивать чудовищный маховик массовых репрессий и казней, митрополит пытается успокоить царя, примирить его с боярством. Он широко пользуется традиционным правом «печалования», позволявшим главе церкви брать под свою защиту провинившихся, опальных вельмож. Макарий старался смягчить участь впавших в немилость деятелей Избранной рады, дать им возможность лично оправдаться перед царем. В 1561 г. он примиряет Ивана IV с его двоюродным дядей князем Василием Михайловичем Глинским, ручается за его политическую благонадежность; в 1562 г. спасает князя Вельского. Уже незадолго до смерти, в 1563 г., Макарий на время примирил царя с его двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем Старицким. 31 декабря 1563 г. Макарий скончался. Это был один из просвещенных и гуманных руководителей русской церкви. Известный исследователь эпохи Ивана Грозного академик С. Б. Веселовский, быть может несколько увлекаясь чистотой художественного образа, писал, что «Макарий принадлежал к тем немногим избранным натурам, которые одним своим присутствием облагораживают и поднимают окружающих их людей и своим молчаливым упреком действуют сильнее, чем резким осуждением. Для борьбы он был слишком мягким человеком, но влияние его на царя долгое время было очень велико» [101]. Одной из главных причин редкого для той эпохи политического долголетия митрополита Макария было его умение идти навстречу пожеланиям как светских властей, так и иосифлянского большинства церковной иерархии. В своей деятельности он тонко сочетал защиту интересов церкви с крупными услугами боярскому правительству и самому Ивану IV. Именно Макарий подготовил и провел церемонию «венчания на царство», состоявшуюся 16 января 1547 г. Митрополит благословил Ивана IV на борьбу за присоединение Казани, за выход к Балтийскому морю. Одновременно Макарий заботился об укреплении могущества и повышении престижа церкви. В 1547 и 1549 гг. под его руководством состоялись церковные соборы, на которых были рассмотрены вопросы канонизации (причисления к «лику святых»), В свое время иерархи-византийцы, выполняя требования константинопольского патриархата, всячески препятствовали распространению культов собственно русских святых. Так, например, месяцеслов Евангелия Семена Гордого, создателем которого, по-видимому, был митрополит Феогност, вообще не содержит «памятей» русских святых. К середине XVI в. признанием митрополичьей кафедры и общерусской известностью пользовалось лишь около десятка отечественных святых: князь Владимир Святославич, «креститель Руси», его сыновья Борис и Глеб, казненный в Орде в 1246 г. князь Михаил Черниговский, митрополиты Петр и Алексей, монахи Сергий Радонежский, Варлаам Хутынский, Антоний и Феодосий Печерские и некоторые другие. В условиях феодальной раздробленности многие святые чтились местно, без утверждения высшими церковными инстанциями. Каждое княжество имело своих собственных «небесных заступников» и «чудотворцев». Под руководством Макария была проделана огромная работа по ревизии местных пантеонов святых, отбору кандидатов в общерусский канонизаци-онный список, унификации старых и написанию новых житий. В результате на соборах 1547 и 1549 гг. было канонизировано 39 «новых русских чудотворцев». Среди них — «духовные отцы» иосифлян Пафнутий Боровский и Макарий Калязинский, большая группа новгородских святых, несколько учеников Сергия Радонежского, основателей новых монастырей. Пополнение рядов отечественных святых не только увеличивало доходы монастырей и соборов, где хранились их останки, но также укрепляло престиж русской церкви внутри страны и среди других православных церквей. На соборах 1547 и 1549 гг. были окончательно установлены необходимые предпосылки канонизации того или иного претендента: наличие жития и церковного песнопения («канона») в его честь, достоверные свидетельства «чудес», совершенных кандидатом в святые, и, наконец, нетленность мощей. Последнее требование доставило особенно много хлопот желающим иметь собственного святого. За исключением редких случаев естественной мумификации трупа, все остальные «нетленные мощи» на поверку оказывались более или менее ловкой подделкой. В первой половине 1551 г. в Москве состоялся церковно-земский собор, в ходе которого высшее духовенство во главе с Макарием вынуждено было дать ответы на целый ряд вопросов, поставленных Иваном IV. Содержание вопросов, как и сама идея созыва собора, было подсказано молодому царю его ближайшими советниками из числа нестяжателей. Виднейшим среди них был царский духовник благовещенский протопоп Сильвестр. Вопросы царя «Стоглавому» собору ярко рисуют многие темные стороны тогдашней церковной жизни, указывают на наиболее распространенные пороки черного и белого духовенства. Приводим этот любопытный диалог царя с высшим духовенством в изложении известного русского историка прошлого столетия С. М. Соловьева [102]. «В 1551 г. на церковном соборе царь подал святителям следующий список беспорядкам, для прекращения которых требовал их содействия: чтобы по церквам звонили и пели по уставу, чтобы поставлены были старосты поповские над всеми священниками; при отдаче антиминсов [103] продажа делается большая; иконы пишутся неприлично; чтобы при даче венечных знамен[104] не было великой продажи христианству; божественные книги писцы пишут с неправильных переводов и, написав, не исправляют же; ученики учатся грамоте небрежно; у владык бояре, дьяки, тиуны, десятинники и недельщики [105] судят и управу чинят не прямо, а волочат и продают с ябедниками [106] вместе, а десятинники попов по селам продают без милости, дела сочиняют с ябедниками, а женки и девки, с судьею по заговору, чернецов, попов и мирян обвиняют ложно в насилиях и позоре; в монастырях некоторые постригаются для покоя телесного, чтобы всегда бражничать; архимандриты и игумены некоторые службы божия, трапезы и братства не знают, покоят себя в келье с гостями, племянников своих помещают в монастыри и довольствуют их всем монастырским, также и по селам, в кельи женки и девки приходят, ребята молодые по всем кельям живут, а братия бедная алчут и жаждут и ничем не упокоены; все богатство монастырское держат власти с своими родственниками, боярами, гостями, приятелями и друзьями; монахи и монахини по миру бродят, монахини живут в мирских просвирнях [107] , монахи у мирских церквей в попах живут; просвирни над просвирами приговаривают. Милостыню и корм годовой, хлеб, соль, деньги и одежду по богадельным избам во всех городах дают из царской казны, христолюбцы также милостыню подают; но в богадельные избы вкупаются у прикащиков мужики с женами, а прямые нищие, больные и увечные без призору по миру ходят; монахи, монахини, попы и миряне, мужчины и женщины с образами ходят и собирают на церковное строение: иноземцы этому дивятся. Надобно подумать, должны ли быть несудимые грамоты? В монастыри отдаются имения, а строения в монастырях никакого не прибыло и старое опустело: кто этим корыстуется? Надобно решить, прилично ли монастырям отдавать деньги в рост? Монахи и попы пьянствуют; вдовые попы соблазняют своим поведением, остаются при церквах и исправляют все требы, только обеден не служат; старец на лесу келью поставит или церковь срубит, да пойдет по миру с иконою просить на сооружение, у царя земли и руги просит, а что соберет, то пропьет; должно избирать игуменов и священников достойных. В церквах стоят в тафьях и шапках с палками, говор и ропот и всякое прекословие и беседы и срамные слова; попы и дьяконы пьют бесчинно, церковные причетники всегда пьяны, без страху стоят и бранятся; попы в церквах дерутся между собою и в монастырях тоже; попы и дьяконы без риз служат; пономари и дьяки двоеженцы и троеженцы в алтари входят и святыни касаются. Головы и бороды бреют и платье иноверных земель носят; крестное знамение кладут не по существу; бранятся скаредными словами: и у иноверцев такое бесчиние не творится; клянутся именем божиим во лжу; ружные попы не исполняют своих обязанностей. Продают давленину. Христиане приносят в церковь кутью, канун, на Велик день пасху, сыры, яйца, рыбы печеные, в иные дни калачи, пироги, блины, караваи и всякие овощи: в Новгороде и Пскове для этого устроен кутейник во всякой церкви, в Москве же все это вносится в жертвенник и в алтарь; в монастырях монахи и монахини и миряне живут вместе. Надобно заняться выкупом пленных из бусурманских рук». Царские вопросы и ответы собора были записаны и оформлены в виде обширного сборника, впоследствии получившего название «Стоглав» (т. е. «состоящий из 100 глав»). Копии его рассылались по всей России, служили своего рода инструкцией для черного и белого духовенства вплоть до 60-х годов XVII в., когда некоторые положения «Стоглава» оказались противоположны церковной реформе Никона и потому весь памятник был предан забвению. Собор 1551 г. во многом напоминал собор 1503 г. Как и полвека назад, глава феодального государства поставил перед церковным руководством вопрос о законности монастырского землевладения. Однако, как некогда его дед Иван III, молодой царь и его советники из числа немногих уцелевших к этому времени нестяжателей натолкнулись на дружное негодование иосифлянского большинства собора. В ответе царю иерархи выразились весьма решительно: «Аще ли кто, забыв страх божий и заповеди святых отцов, дерзнет таковое сотворити (отнять у монастырей их вотчины. — Н. Б.) ... да будут отлучены от церкви» [108]. Потерпев неудачу в главном вопросе, царь все же заставил Макария и его окружение пойти на некоторые уступки. Уже после завершения работы собора было объявлено, «что впредь архиепископам и епископам и монастырям вотчин без царева ... ведома и без докладу не покупати ни у кого. А князьям и детям боярским и всяким людям вотчин без докладу им не продавать. А кто купит, или кто продаст вотчину без докладу, и у тех, кто купит, денги пропали, а у продавца — вотчина. А взяти вотчину на государя и великого князя безденежно» [109]. Столкновение с царем по вопросу о монастырских вотчинах не сказалось на положении Макария. Напротив, царь вскоре выдает на расправу иосифлянам последних нестяжателей. В 1554 г. их предводитель, игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий, был сослан в Соловки. Расправа с Артемием — яркий пример того, какими средствами стоявшие у власти иосифляне, в том числе и митрополит Макарий, расправлялись со своими противниками из среды черного духовенства. Московский вольнодумец Матвей Башкин, оказавшись под следствием по подозрению в ереси, назвал Артемия в числе своих единомышленников. На очной ставке Артемий отверг показания Башкина. Тогда сыскан был новый свидетель—бывший ферапонтов-ский игумен Нектарий. Он обвинил Артемия в терпимости к новгородским еретикам, в сочувствии к «латыни» и «немецкой вере», а также в критике писаний Иосифа Волоцкого. Нашлись и еще свидетели против Артемия. Впрочем, некоторые из них в ходе процесса отказались от своих показаний. Главным обвинителем и одновременно судьей выступал сам митрополит Макарий. Старый нестяжатель на суде держался твердо и с достоинством. Когда стало ясно, что Макарий и возглавляемый им собор намерены осудить Артемия на смерть, в дело вмешался Иван IV. Памятуя о давних симпатиях московских государей к нестяжателям, царь велел сохранить ему жизнь. Артемий был приговорен к ссылке в Соловецкий монастырь, где должен был содержаться в одиночной, «молчательной келье». Ему было запрещено говорить и писать, получать письма и посылки. Особый монах-надзиратель постоянно следил за тем, чем он занимается в своем «узилище». Лишь сам игумен имел право беседовать с Артемием, склоняя его к раскаянию. Впрочем, по счастью для Артемия, игуменом этим был знаменитый Филипп Колычев. Человек твердый и независимый, Филипп, по-видимому, проникся сочувствием к Артемию. Известно, что узник «молчательной кельи» вскоре бежал из монастыря, переправился на материк и ушел за рубеж, в Литву. Побег из Соловков, технически крайне сложный, был возможен лишь при явном попустительстве со стороны монастырских властей. По кончине Макария его место занял «старец» Чудова монастыря Афанасий, в прошлом — царский духовник. Он уже в начале 50-х годов был приближен ко двору, сопровождал Ивана IV в походе на Казань. В 1554 г. Афанасий крестил царевича Ивана. Есть свидетельства его близости с митрополитом Макарием. 24 февраля 1564 г. высшие церковные иерархи совместно с царем избрали Афанасия митрополитом, а 5 марта состоялось его торжественное возведение на кафедру. В знак благоволения царь выдал Афанасию грамоту, в которой подтверждался податный и судебный иммунитет митрополичьих вотчин. Несмотря на осторожность и большой опыт общения с царем, пребывание Афанасия на митрополичьей кафедре оказалось недолгим. Следуя давней привычке московских митрополитов, он пытался влиять на выработку политической линии правительства, принимал участие в придворной борьбе. Вместе с боярами митрополит весной 1564 г. потребовал от царя прекратить расправы с «изменниками». Не ожидавший столь энергичных протестов, Иван IV на время затих. Между тем в его голове уже зрел грандиозный замысел создания опричнины. В декабре 1564 г. Иван IV покидает Москву и поселяется в Александровой слободе. Перепуганные бояре отправились к нему, умоляя вернуться в столицу. Они беспрекословно приняли выдвинутое царем требование о разделе всей территории страны на опричнину и земщину. В опричнину отошли районы, где располагались родовые вотчины оппозиционной боярской верхушки. Пользуясь неограниченной властью в пределах опричных земель, Иван IV выселяет оттуда бояр, а их владения передает своим опричникам. Одновременно царь вновь обращается к казням и ссылкам как к средству борьбы с «изменниками». Одним из условий своего возвращения в Москву в январе 1565 г. Иван IV поставил отказ церковных иерархов и в первую очередь митрополита — который, кстати сказать, не ездил вместе с боярами в слободу,— от традиционного права заступничества за опальных. Митрополит вынужден был покориться. Однако когда, по выражению современника, «воску-рилось гонение великое» на многие боярские семьи, он не утерпел и, следуя примеру Макария, стал заступаться за тех, на чьи головы обрушился опричный террор. Митрополит ходатайствовал перед царем за боярина И. П. Яковлева, князя М. И. Воротынского. Но времена были уже не те, да и сам Афанасий не имел авторитета Макария. 16 мая 1566 г. митрополит Афанасий под благовидным предлогом, «за немощью», оставил кафедру и ушел обратно в Чудов монастырь. Там он прожил на покое еще несколько лет, занимаясь своим любимым делом — иконописанием. В 1567 г. именно ему было доверено «поновление» главной святыни Московского государства — «чудотворной» иконы Владимирской Богоматери. После ухода с кафедры Афанасия Иван IV оказался перед необходимостью избрания нового хозяина «дома пречистой Богородицы». Царь искал иерарха выдающегося, способного освятить своим авторитетом деятельность правительства. Спасаясь от постоянного душевного смятения, ночных кошмаров и приступов безумия, Иван хотел видеть рядом с собой подлинного «духовного отца», мудрого советника и исповедника. Обычно кандидатов на митрополию выбирали из числа епископов или настоятелей крупнейших московских монастырей. Иван IV нарушил эту традицию. Его избранником стал игумен далекого Соловецкого монастыря Филипп Колычев. Вопреки ожиданиям царя Филипп оказался одним из самых стойких борцов против опричного террора. В исторической литературе высказывалось мнение, согласно которому мужественные выступления Филиппа против опричнины объясняются его личными связями с московским боярством. Однако новейшие исследования этой эпохи показывают, что многие боярские роды, в том числе и Колычевы, в 60-е годы XVI в. не только не выступали против опричнины, но и сами принимали в ней активное участие. Таким образом, упрощенно-социологическое объяснение мотивов конфликта между царем и митрополитом оказывается несостоятельным. Мы слишком обеднили бы историю русской церкви, а вместе с ней и историю страны, стремясь объяснить поступки ее деятелей одними лишь корыстными соображениями и холодным политическим расчетом. Воспитанные на каждодневном чтении Евангелия и Апостола, русские иерархи, во всяком случае наиболее искренние из них, не могли не принять ту систему моральных ценностей, тот культ милосердия и самопожертвования, которым проникнуты эти древние книги. «Кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня и Евангелия, тот сбережет ее. Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (От Марка, 8, 34—36). Отчего же не признать за Филиппом права положить жизнь за истины, которые проникли ему в сердце? Круг жизни Филиппа (в миру — Федора) Колычева можно изобразить лишь в самых общих чертах. Его отец, Степан Колычев, принадлежал к старинному московскому боярскому роду, основателем которого считался боярин московского князя Семена Гордого Андрей Иванович Кобыла. Дальними родственниками Колычевых, потомками того же Андрея Кобылы, были самые знатные московские фамилии — Романовы, Шереметевы, Горбатые, Образцовы. Будущий митрополит родился 15 февраля 1507 г. Вотчины Колычевых находились не только в центральных уездах страны, но и на севере, в бывшей Обонежской пятине Великого Новгорода. Побывав там в юности, Филипп полюбил русский Север с его суровой и торжественной природой, особым укладом жизни. Склонный к размышлению и поискам истины, он отправился странствовать по скитам и обителям лесного края. Есть сведения о том, что Филипп посещал монастырь Александра Свирского, жил в пустынях и погостах западного Прионежья. В 1537 г. правительница Елена Глинская, вдова Василия III, расправилась с мятежным удельным князем Андреем Старицким. В ходе расследования этой «крамолы» были казнены и трое Колычевых. Потрясенный гибелью родственников, а может быть и сам оказавшийся в подозрении у властей, Филипп решает уйти из «мира». Он поселяется в тогда еще бедном и малоизвестном Соловецком монастыре. Основанный в первой половине XV в. монахами-отшельниками Савватием, Германом и Зосимой, Спасо-Преображенский монастырь располагался на Большом Соловецком острове в Онежской губе Белого моря. Ему принадлежали не только острова Соловецкого архипелага, но также земли и промысловые угодья на материке. Суровая северная природа заставляла соловецких монахов проявлять необычайную изобретательность и хозяйственную смекалку. На протяжении всей своей многовековой истории монастырь отличался «предпринимательской жилкой», тягой ко всякого рода техническим усовершенствованиям. Начало этой традиции было положено Филиппом Колычевым. Став игуменом Соловецкого монастыря в 1548 г., он развернул кипучую деятельность, направленную на развитие монастырского хозяйства и улучшение условий жизни иноков. Во время своих странствий по северным монастырям Филипп познакомился с богатым опытом устройства различных гидротехнических сооружений, накопленным на русском Севере. На Соловках он с успехом использовал полученные знания. Десятки озер, разбросанных среди лесов и болот Большого Соловецкого острова, были соединены системой каналов, завершением которой стал подземный канал, прорытый под самим монастырем. Озерная вода, устремляясь в море, вращала на своем пути колеса мельницы. Из канала брали воду для монастырской поварни, квасоварни и прачечной. Помимо чисто хозяйственного значения, филипповские каналы играли и роль огромной дренажной системы. Благодаря неисчерпаемой энергии Филиппа в монастыре и его окрестностях выросли десятки самых разнообразных хозяйственных заведений: кузницы, кирпичные заводы, садок для живой рыбы, каменная пристань, кожевенная, гончарная, чоботная мастерские. Игумен организовал в монастыре литье колоколов, изготовление свечей и икон. С материка были завезены и успешно прижились на острове северные олени. Монастырь обзавелся собственным стадом коров, для содержания которого был отведен один из малых островов. В вопросах устройства монастырской жизни Филипп был близок к поздним нестяжателям. Он не принуждал иноков к «иссушению плоти», не изобретал для них казарменных уставов. Напротив, монастырский летописец с удовлетворением отмечает, что «при игумене Филиппе прибыли: шти с маслом да и разные масленые приспези, блины и пироги и оладьи, и крушки рыбные, да кисель, да и яишница..., стали в монастырь возить огурцы и рыжики». В личных покоях Филипп позволил себе даже некоторый комфорт: ковер, цветные стекла в окнах, многочисленную прислугу. Своей бурной деятельностью по благоустройству монастыря Филипп привлек к себе внимание не только монашеского мира, но также московских бояр и самого Ивана IV. Богатые царские пожертвования пополнили монастырскую казну и позволили развернуть на острове большое каменное строительство. На смену старым деревянным зданиям приходит комплекс Успенской церкви с трапезной и келарскими палатами, сооруженный в 1552—1557 гг. В 1558— 1566 гг. в монастыре был выстроен огромный, очень своеобразный по архитектуре Спасо-Преображенский собор. Как и его учителя, «старцы» северных монастырей, Филипп любил уединение и безмолвие. Прежде чем принять игуменство, он долгое время жил в скиту, получившем позднее название «Филипповой пустыни». Там, на холме, с которого открывались бескрайние северные просторы, Филипп построил келью для уединенных молитв и размышлений. Став игуменом, он не раз возвращался сюда. Великое молчание природы, торжественная гармония земли, воды и облаков наполняли его душу тишиной и покоем. Даже в далеких Соловках слышны были раскаты грозы, бушевавшей в Москве. Царь начал борьбу с «изменниками». В 1560 г. в Соловецкий монастырь был сослан московский протопоп Сильвестр, духовник Ивана IV, один из виднейших деятелей правительства Избранной рады. Беседуя со ссыльными, прислушиваясь к вестям из столицы, Филипп и не подозревал, что вскоре водоворот политической борьбы подхватит его и понесет навстречу гибели. Летом 1566 г. Филипп был вызван в Москву. Царь и «Освященный собор», как именовались на языке того времени высшие церковные иерархи, предложили ему принять митрополичий сан. Филипп выставил условием своего согласия ни много ни мало как отмену опричнины. Разгневанный Иван со своей стороны заявил, что признает Колычева митрополитом лишь при условии, чтобы тот знал свое место и «в опришнину и в царский домовой обиход не вступался». Филипп отступил. Он обещал не вмешиваться в государственные дела. Лишь после этого, 25 июля 1566 г., Филипп был возведен на митрополичью кафедру. Первое время митрополит держал слово и лишь с молчаливым осуждением взирал на разгул опричнины. Но наконец он не выдержал и заговорил. 22 марта 1568 г. Филипп публично, в Успенском соборе, пригрозил царю Страшным судом и адскими муками за тот «пожар лютости», которым была охвачена Россия. Однако обличения Филиппа не оказали на царя никакого воздействия. «Коса» нашла на «камень». Царь Иван гневным окриком прервал обли-личительную речь Филиппа. Следуя примеру прежних митрополитов, Филипп в знак протеста покинул митрополичий двор и переселился в московский Никольский монастырь. Когда-то Иван III в такой же ситуации вынужден был склониться перед митрополитом Геронтием и просить eго возвратиться в Кремль. Однако Иван IV и не думал следовать примеру деда. Вскоре Филипп вновь обрушился на Грозного, упрекая его в том, что царь явился на богослужение в черном опричном балахоне с высоким шлыком на голове. И вновь Иван велел Филиппу замолчать или же оставить митрополию. Самый сильный приступ ярости вызвало у царя столкновение с Филиппом во время богослужения в соборе Новодевичьего монастыря 28 июля 1568 г. Возмущенный тем, что один из опричников не снял шапку во время чтения Евангелия, митрополит произнес гневную речь, требуя отмены опричнины. Иван IV и его опричная свита покинули богослужение. Некоторые историки считают, что именно в этот день в Москве произошло мощное выступление посадских людей, требовавших отмены опричнины. Перепуганный царь поспешил уехать из столицы в Александрову слободу, где стал обдумывать план расправы с митрополитом. Авторитет Филиппа среди духовенства, боярства, а также, вероятно, и других слоев населения был весьма высок. В повседневной жизни он был безупречен с точки зрения христианской морали. Беспричинная расправа с ним могла привести к нежелательным для царя последствиям. Поэтому Иван IV решил избавиться от неугодного митрополита более «законным» путем. Осенью 1568 г. он направил в Соловецкий монастырь своего рода «следственную комиссию» в составе суздальского епископа Пафнутия (личного врага митрополита Филиппа), архимандрита московского Спасо-Андроникова монастыря Феодосия, боярина Василия Темкина и дьяка Дмитрия Пивова. Посланные вскоре вернулись, доставив царю «доказательства» недостойного поведения Филиппа на посту соловецкого игумена. В качестве свидетелей в Москву были привезены преемник Филиппа игумен Паисий и некоторые монахи, согласившиеся давать нужные следователям показания. В начале ноября 1568 г. в Москве состоялся суд над Филиппом. Митрополит не унизился до оправданий и заявил, что готов немедленно сложить с себя сан и покинуть кафедру. Однако дело зашло уже слишком далеко, и выйти из игры, сохранив жизнь и свободу, оказалось невозможным. Памятливый на обиды царь решил поиздеваться над Филиппом, насладиться его унижением. Он велел ему выслушать все обвинения и исполнять обязанности митрополита до окончания суда и соборного приговора. Выполняя волю грозного царя, церковный собор признал Филиппа виновным в «скаредных делах». 8 ноября 1568 г. опричники во главе с Алексеем Басмановым схватили Филиппа во время богослужения в Успенском соборе, сорвали с него митрополичье облачение и в одежде простого монаха, на дровнях отвезли в московский Богоявленский монастырь. Вскоре «инок Филипп» был перевезен в соседний Никольский монастырь, где также содержался под строгим надзором. Падение Филиппа повлекло за собой новую волну репрессий. По своему обыкновению царь расправился со всей родней и близкими опального. За «гордыню» митрополита поплатились клирики и светские лица из его свиты, а также около десятка представителей Рода Колычевых. Голову одного из них Иван распорядился бросить в мешок и отослать в келью, где содержался Филипп. Когда царский гнев несколько поостыл, он велел увезти Филиппа из Москвы и поместить в тверском Успенском Отроче монастыре. Однако Иван не забыл строптивого иерарха. В конце 1569 г., когда опричное войско во главе с самим царем остановилось в Твери по дороге на Новгород, он приказал Малюте Скуратову расправиться с бывшим митрополитом. 23 декабря 1569 г., выполняя царскую волю, Малюта «возглавием» (то есть подушкой) задушил Филиппа в его келье. Неуравновешенный, склонный к покаянию, царь, кажется, вскоре стал сожалеть о расправе с митрополитом. В начале 70-х годов он уничтожил многих людей, причастных к «делу Филиппа». Уже в 1571 г. был казнен глава «следственной комиссии» опричный боярин В. Темкин. Тогда же исчез с политической сцены дьяк Д. Пивов. После расправы с Филиппом высшие иерархи почувствовали непреодолимый страх перед царем. Впрочем, Грозный не забывал и о другой стороне дела: жестоко расправляясь с непокорными иерархами, он одновременно давал богатые вклады в крупные монастыри, избегал прямых посягательств на земельные владения церкви. Политика «кнута и пряника», которую проводил царь по отношению к высшему духовенству, стала приносить свои плоды. По свидетельству исследователя внутренней политики Ивана IV П. А. Садикова, «митрополиты: Кирилл (1568—1572 гг.), Антоний (1572—1581 гг.), бывший архиепископ полоцкий, и Дионисий (1581—1586 гг.),— из новгородского Хутынского монастыря, — ничем не проявили себя в отношении опричнины и всего «домового обихода» Ивана, покорно исполняя его волю и не протестуя против эксцессов, которым подвергалось духовенство в некоторых случаях; они милостиво разрешали Грозному в его личной жизни самые грубые нарушения церковных догм в вопросе о браке. Пассивен был в массе и митрополичий совет, «Освященный собор», состоявший из высших представителей черного духовенства»[110]. Во времена Грозного уже не слышно было о просветленных молчанием и «умной молитвой» лесных отшельниках— бесстрашных обличителях несправедливости и жестокостей мира. Царь превращает монастыри в своего рода тюрьмы, где постригаются опальные бояре. Это ускорило внутреннее разложение иноческого «братства», проникновение в монастырь мирских пороков и «соблазнов». Невольные иноки — вчерашние бояре — устраивались в монастырях с привычными удобствами, держали собственный стол и прислугу, кормили и поили у себя в кельях монастырских «соборных старцев». Иван IV писал инокам Кирилло-Белозерского монастыря: «Ныне бояре разрушили порядок во всех монастырях своими пороками... Иссякло в Троице-Сергиевом монастыре благочестие — и монастырь оскудел: никто у них не постригается и никто им ничего не дает. А в Сторожевском монастыре до чего допились? Некому и затворить монастырь, на трапезе трава растет»[111]. Раздраженный теми почестями и льготами, которыми пользовались в Кирилловом монастыре опальные бояре Шереметев, Хабаров, Собакин и другие, царь гневно вопрошал иноков: «Хорошо ли, чтобы в Кирилловом монастыре завелись такие порядки, которые заводил митрополит Иоасаф, пировавший в Троицком монастыре с клирошанами, или Мисаил Сукин, живший в Никитском и других монастырях, как вельможа?» Впрочем, подкупленные богатыми «милостынями» монастырские власти были снисходительны не только к опальным боярам, «о даже и к самым «богомерзким», кровавым царским опричникам. Так, например, в Иосифо-Волоцком монастыре молились «за упокой души» Малюты Скуратова и всей его родни. Домочадцы царского палача регулярно устраивали для братии обильные «корма». В целом же церковь не нашла в себе сил для того, чтобы остановить кровавый произвол Ивана Грозного. Изо всех разрядов «церковных людей» лишь городские юродивые порой отваживались спорить с Дарем, упрекать его за жестокости, призывать к покаянию и милосердию. Бедные как церковные мыши и бесстрашные как библейские пророки, они были окружены стеной суеверного почтения, сильны молчаливой поддержкой городской «черни». Перед этими безоружными противниками случалось отступать и самому всесильному царю. Примечания:1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 7. С. 360—361. 8 Рождество Богородицы (8 сентября), Введение Богородицы во храм (21 ноября), Благовещение (25 марта), Рождество Христово (25 декабря), Крещение, или Богоявление (6 января), Сретение (2 февраля), Преображение (6 августа), Вход Иисуса Христа в Иерусалим (последнее воскресенье перед Пасхой), Вознесение (на 40-й день после Пасхи), Пятидесятница, или Троица (на 50-й день после Пасхи), Успение Богоматери (15 августа), Воздвижение креста (14 сентября). 9 Помимо шести недель великого поста и страстной недели, предшествующих празднику Воскресения Христова (Пасхе), церковь требовала соблюдения еще нескольких многодневных постов — рождественского, петровского, успенского. Посты получили названия по тому празднику, которому они предшествуют: Великий день (Пасха, Воскресение Христово), Рождество Христово, апостолы Петр и Павел (29 июня), Успение Богоматери. Древние «отцы церкви» установили не только многодневные, но и однодневные посты: среда и пятница каждой недели, а также некоторые памятные дни церковного календаря. 10 Сапунов Б. В. Книга в России в XI—XIII вв. Л., 1978. С. 64. 11 А. С. Пушкин-критик. М., 1978. С. 409. 86 Послания Иосифа Волоцкого. М.; Л., 1959. С. 160—161. 87 Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 493. 88 Цит. по: Синицына Н. В. Нестяжательство и русская православная церковь XIV—XV вв.//Религии мира. Ежегодник. 1983. М., 1983. С. 93. 89 Послания Иосифа Волоцкого. С. 184. 90 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 2. Пг., 1916. С. 35. 91 Бердяев Н. А. Ответ протоиерею С. Четверикову // Путь.№ 50. Париж, 1936. С. 46. 92 Памятники древней письменности и искусства. Т. 179. Б/м. 1912. С. 6. 93 Макарий, архиеп. История русской церкви. Т. VII. Кн. 2. СПб., 1874. С. 58. 94 Цит. по: Синицы на Н. В. Указ. соч. С. 91. 95 Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 157—158. 96 Текст летописца опубликован в кн.: Тихомиров М. Н.Русское летописание. С. 176. 97 Изложение чина — см. в кн.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IV. М., 1960. С. 73—74. 98 Российское законодательство X—XX вв. Т. 2. М., 1985. С. 376. 99 Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. С. 161, 157, 153. 100 Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963. С. 258. 101 Там же. С. 115. 102 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 76—77. 103 Антиминс — дословно «вместопрестолие». Небольшой прямоугольный покров на престол в алтаре. Каждый новый престол должен был освящать местный епископ. Однако вместо этого обычно покупался антиминс, освященный архиереем. Продажа антиминсов — одна из статей дохода епископских кафедр. 104 Венечные знамена — своего рода «свидетельства о браке», регистрационные документы архиерейской канцелярии. 105 Бояре, дьяки, тиуны, десятинники (десятильники), недельщики— светские чиновники архиерейского управления. В их обязанности входил сбор налогов с духовенства и суд над «церковными людьми». 106 Ябедник — здесь: доносчик. 107 Просвирня — помещение при церкви, где приготовлялись просфоры (просвиры): небольшие круглые хлебцы, которые в ходе литургии «пресуществлялись» в «тело Христово». Выпечкой просфор занимались женщины преклонного возраста и «беспорочного поведения», жившие при церкви. 108 Российское законодательство X—XX веков. Т. 2. С. 352. 109 Там же. С. 376. 110 Садиков П. А. Очерки по истории опричнины. М.; Л.,1950. С. 52. 111 Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века. М., 1986. С. 163—165. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|