5- 573 Ц?» *

В конце концов, все уцелевшие силы австрийцев заперлись в Мантуе, но к ним на выручку двигалась свежая армия. Бонапарт встретил ее при Арколе. Там разыгралась сцена, вызвавшая восторг современников и увековеченная живописцами: «Наполеон на Ар-кольском мосту». На этот мост французы кидались уже трижды. Трижды прорывались на противоположную сторону, неся огромные потери, и трижды яростно бившиеся австрийцы снова овладевали им. И вот - молодой стройный генерал, с худощавым, со впалыми щеками лицом (это потом он раздобрел, за что его непотребно хаял Лев Толстой), с горящими глазами, с саблей в одной руке и с высоко поднятым трехцветным знаменем в другой, - повел солдат в четвертую атаку. Вокруг падали сраженные ураганным огнем, но он уцелел, а мост был взят.

Выиграна была и трехдневная битва. Оправдался риск полководца, вступившего в нее почти не имея резервов. «Генерал, который перед сражением слишком уж заботится о резервах, непременно будет разбит» - этот тезис он повторял часто, однако сам о резервах обычно заботился и распоряжался ими умело, как никто.

Очередное большое сражение состоялось при Риволи 14 и 15 января 1797 г. Опять ожесточенное двухдневное побоище. Австрийцы кое-чему научились: на этот раз они бились «не по правилам», не растянутыми линиями, а собрав все силы в кулак. Но все равно были разбиты, а вслед за этим капитулировала Мантуя. Бонапарт обошелся с побежденными милостиво. Он сам решал, когда надо быть суровым или жестоким, а если не надо - он им никогда не был.

Следующим номером программы было движение на север, к Тиролю, к исконным габсбургским владениям. После того, как в ряде сражений был разбит лучший австрийский полководец эрцгерцог Карл, в Вене началась паника. Казалось, что все пропало. Потеряна северная Италия, потеряна армия. Войско безбожных революционеров вот-вот будет в столице католической (по преимуществу) империи.

В начале апреля 1797 г. император Франц обратился к победоносному противнику с предложением о мире. Бонапарт отреагировал не сразу. Но продолжая наступать, он тем не менее щадил самолюбие побежденных: эрцгерцог Карл получил послание, которое в той ситуации можно было расценить не иначе как смиренное. Бонапарт откровенничал, что если удастся заключить мир - он будет гордиться им больше, «чем печальной славой, которая может быть добыта во* 574 * енными успехами… Разве не достаточно убили мы народа и причинили зла бедному человечеству?» Думается, такое мог сказать только тот, кто был слишком уверен в собственном превосходстве над всеми прочими представителями этого самого бедного человечества.

Далеко заходить в австрийские пределы Бонапарт не стал. Вместо этого он решил повернуть в другую сторону и объясниться с папой римским. Его святейшество слишком уж давно и рьяно проклинал Францию за ее богомерзкую кровавую революцию, да и для самого полководца, прогулявшегося по Италии, не жалел подобающих эпитетов (разве что до звания антихриста дело еще не дошло - но дойдет).

Папская армия осмелилась вступить в бой, но очень скоро обратилась в повальное бегство. Да такое резвое, что отправленная в погоню конница настигла беглецов только спустя два часа. Многих успела зарубить, многих взять в плен.

Победители направились к Риму. Города Папской области сразу же распахивали ворота, а французы уже привычно вывозили через эти ворота веками копившиеся сокровища. Так же поступали и с монастырями (а чего еще ждать от безбожников?).

В Риме ошалели от ужаса почище, чем в Вене. Прелаты, знать, люди состоятельные искали спасения в Неаполе. Папа Пий VI отправил к вождю извергов депутацию во главе со своим племянником кардиналом Маттеи, который имел при себе послание первосвященника с мольбой о пощаде.

Бонапарт, подобно Аттиле, внял просьбе, Вечный город занимать не стал, но мир заключил на условиях не очень снисходительных. Отобрал несколько богатых городов, взыскал контрибуцию, конфисковал лучшие шедевры из римских музеев. Но этим и ограничился, хотя мог поступить с главой всех католиков куда суровее. Очевидно, решил, что не следует слишком затрагивать религиозные чувства итальянцев, австрийцев, да и французов. Когда пройдет революционный угар, к чему еще обратиться людям в поисках духовного окормления, как не к религии? Впрочем, до поры до времени есть еще к чему: к национализму, к имперской идее - ив этом им Наполеон Бонапарт усердно посодействует. Но все же церковь лучше иметь своим подспорьем, чем врагом. Если людям хочется верить - почему бы не использовать эту их слабость? Сам-то великий человек, судя по всему, если и имел в своей душе зерно веры, то это была вера своеобразная, плод его собственных размышлений - а он раздумьям на эту тему вряд ли мог уделять много времени.

^фп§ 575?ф?

Что касается военной добычи - не успевшие окрепнуть традиции революционной армии забывались быстро. Генералы - те вернулись из похода очень богатыми людьми. Приличным состоянием обзавелся и командующий армией.

Директория была согласна на мир с Австрией, но долго совещалась, кого бы направить для его подписания. В конце концов остановились на кандидатуре Карно. Но к тому времени Бонапарт уже сам сначала заключил перемирие, а потом приступил к полномасштабным переговорам.

Он чувствовал, что вправе и в силах вести себя так. Теперь он был не безродным бригадным генералом, а победителем Австрийской империи - не говоря уже о Пьемонте, папском и прочих итальянских государствах. Был тем, чьи победы с восторгом праздновала вся Франция - в то время как его коллеги-генералы, которые должны были добыть себе славу на Рейне и на Дунае, потерпели ряд тяжелых поражений. Это при том, что на снабжение рейнских армий затратили огромные средства, а ему подсунули толпу оборванцев.

А еще во время этого своего первого итальянского похода генерал Бонапарт, как он сам потом признавался, пережил одну ночь, проведенную в глубоком и тяжелом раздумье. Предметом его размышлений было: долго ли ему еще одерживать победы «для этих адвокатов», рисковать ради них жизнью? И под утро дал себе однозначный ответ: с этим пора заканчивать. Но действовать надо осмотрительно, а не очертя голову. Директория - это какое-никакое, но порождение революции, а революция имеет еще крепкие корни в душах миллионов французов. Так что пока он ограничился тем, что взял на себя ведение мирных переговоров с Австрийской империей в городишке Кампо-Формио.

Бонапарт провел их блестяще, доказав, что дипломат он не менее сильный, чем полководец. Ситуация была непростой: он одержал яркие победы, но за поражения рейнских армий надо было чем-то платить. Расплатился же он ни в чем не повинной Венецией. Причем отдал ее империи не всю, а только сам город - прочие владения великой когда-то республики, так называемую терраферму, записал на свой счет.

Узнав об этом дележе, престарелый дож устремился молить героя о пощаде, но тот даже не согласился принять его. «Я не могу разговаривать с тем, с чьих рук капает французская кровь». Негодова