ТЕРМИДОРИАНСКИЙ КОНВЕНТ

Впрочем, во главе переворота тоже стояли достаточно проверенные якобинцы - Фуше, Баррас, Тальен. И казни вершились своим чередом: в ближайшие дни под нож гильотины отправилось еще около сотни приверженцев Робеспьера, среди них - большинство членов коммуны. Происходили расправы и в провинции. Но заговорщики очень быстро почувствовали, что общественный настрой требует прекращения кровопролития, а потому возвестили: с террором покончено. Раздался вздох облегчения, и термидорианцы стали избавителями отечества от сумасшедшего тирана и его своры. Революция продолжается! Под руководством здравомыслящих вождей.

Вожди эти не были людьми идеи - скорее, к власти пришли политиканы, на самом деле больше всего помышляющие о собственных J 556 §пф i Богатая термидорианская буржуазия. Г-н и г-жа Серизиа (Л. Давид) интересах. Люди, очевидно, неординарные, раз при таком их гнилом нутре Робеспьер не распознал их и считал за верных соратников.

Простонародье, в предшествующий период сравнительно мало затронутое казнями, не было избавлено ни от призывов в армию, ни от голода. Термидорианцы отменили максимум, думая, что оживят этим деловую активность. Но в результате подскочили цены, а активнее стали только спекулянты, которые щедро делились с власть предержащими. Те своих возможностей не упускали и застенчивостью не отличались: Баррас запросто мог прокатиться по Парижу в открытом экипаже в обнимку с двумя хохочущими девицами и в халате на голое тело.

Богатая буржуазия подняла голову, за которую побаивалась при Робеспьере, и зажила привольно и весело. Повсюду вновь распахнули двери игорные дома и дорогие бордели, заискрились бриллианты на балах и маскарадах. Недавняя мода на простоту и скромность была оплевана и забыта. Санкюлоты же поняли, что гордиться им теперь особенно нечем, а дела до них кому-либо - все меньше. Им тяжко пришлось в бТшжайшую зиму.

Тогда они сами напомнили о себе и о недавнем прошлом: о штурмах Бастилии и Тюильри, о голодном походе на Версаль. В весенние месяцы 1795 г., именуемые теперь жерминалем и прериалем, парижские рабочие дважды приступали к конвенту, требуя «конституции и хлеба». Отбить их удалось только военной силой, а затем последовали разоружение Сен-Антуанского предместья и жестокие казни. Беднякам пришлось-таки поутихнуть. Им было от чего растеряться. Привыкшие к мысли, что конвент - это штаб революции, опора которого они сами - вокруг кого они теперь могли сплотиться? Прежней коммуны ведь тоже не стало.

А в месяце вандемьере (в конце сентября - начале октября) в Париже восстали осмелевшие роялисты - сторонники свергнутой монархии. На открытые действия их подтолкнули следующие обстоятельства. Конвент к тому времени подготовил новую конституцию, по которой исполнительную власть получала Директория в составе пяти «директоров», а законодательную составляли две палаты - совет старейшин и «совет пятисот». Вскоре должны были состояться выборы. Но депутаты конвента боялись, что в эти палаты пройдут немногие из них, и по инициативе Барраса предусмотрительно зарезервировали большинство мест за собой: вновь избиралась только треть депутатов. Роялисты же уже приготовились всеми правдами и неправдами заполучить на выборах большинство - момент был подходящий, широкой поддержки у конвента не было. Но когда исчезла возможность заполучить власть через голосование - сторонники монархии решились на открытый мятеж. Опять же, - резонно рассудив, что после кровавой расправы с предместьями умирать за властные полномочия термидорианцев охотников найдется мало, а парижской буржуазии скорее всего по пути с роялистами, а не против них.

Однако они просчитались. Хотя при выступлении в их рядах оказалось около 30 тысяч человек - цифра немалая, основная масса буржуазии к ним не примкнула. Она уже добилась в ходе революции весьма многого, и рисковать потерять приобретенное не собиралась. В конце концов, она сама была движущей силой революции, и из душ буржуа еще не улетучились многие ее идеалы. А кто знает, что придет в головы жаждущим реванша недобитым парижским аристократам и тем более их собратьям-эмигрантам, бряцающим оружием вдоль всех французских границ?!

А вот термидорианцам неожиданно нашлось на кого положиться. Баррас вдруг вспомнил о тулонском герое генерале Бонапарте, который из-за своего ершистого характера оказался в Париже почти не у дел и которого он недавно случайно встретил. Следуя какому-то внутреннему наитию, Баррас добился, чтобы генералу временно передали командование парижским гарнизоном, и тот не подкачал. $ ф§ 558 §4=- *

Бонапарт поставил одно условие - чтобы ему никто не мешал. «Я вложу шпагу в ножны только тогда, когда все будет кончено». И действовал так, как действовал на протяжении двух грядущих десятилетий: быстро, уверенно и без всяких там человеколюбивых колебаний. Корсиканец прикинул, что сил у него вчетверо меньше, чем у мятежников - значит, остается рассчитывать только на артиллерию. И он без колебаний пустил ее в дело.

13 вандемьера по толпам нарядных молодых людей, радостно возбужденных в предвкушении неизбежной победы, густо ударила картечь. Великий мастер артиллерийского огня (тогда еще не знали, что он великий мастер и многого другого), двадцатишестилетний генерал толково расположил свои пушки. Мятежники могли ответить только ружейной и пистолетной пальбой, и развязка наступила уже к середине дня. Паперть церкви Святого Роха, где роялисты группировались особенно плотно, покрылась липким кровавым месивом. Побежденные искали спасения в бегстве, по обыкновению благородных людей утаскивая с собою раненных. Бонапарт не стал организовывать преследования. В этом не было никакой военной необходимости, а в политические прислужники он ни к кому не нанимался.

Он был вполне доволен и исходом боя, и собой. Как это не похоже на терзания душевные, подлинные или лицемерные, Николая I в день 14 декабря 1825 г. и после него. Наш государь уверял, что ему стоило большого труда превозмочь голос своего доброго сердца, чтобы приказать дать картечные залпы по бунтовщикам на Сенатской. Если бы не уговоры князя Васильчикова, он на это бы не решился.

Бонапарт был обязан своим успехом не только картечи. Не в меньшей степени - тому, что армия ненавидела аристократов. Она состояла в основном из крестьян, а те худо-бедно, но обзавелись землей за счет прежних господ и могли теперь хозяйствовать на ней, позабыв об обременительных и унизительных повинностях. В армии по-прежнему был силен революционный дух, она была в стороне от парижских политических разборок, и трехцветное знамя было для нее знаменем борьбы за свободу, под которым она одержала уже немало побед.

Воевала революционная армия по-новому. Ее генералы - такие, как бывший королевский конюх Гош, как Пишегрю, в прошлом преподаватель духовного училища, как, конечно же, Наполеон Бонапарт мыслили не шаблонно, живо реагировали на все изменения на поле боя. Прежние полководцы боготворили заранее составленные ?? $Н 559 9 по всем правилам военного искусства диспозиции предстоящих сражений. В Семилетнюю войну один австрийский полководец дошел до такого идиотизма, что завел свой корпус прямо в центр расположения армии Фридриха Великого: он действовал строго по плану, а согласно ему именно отсюда надо было начинать решающий маневр.

Старые генералы как бы играли в солдатики. Полки шли в атаку, выстроившись в прямые длинные линии, и очень живописно начинали вдруг клубиться белые пороховые дымки над красивыми мундирами. Французы воевали теперь не так: глубокими колоннами, в яростном порыве, не считаясь с потерями прорывали они вражеские ряды - а там уже открывалось раздолье для кавалерии. У нас такую тактику боя еще раньше практиковал Суворов, но он применял ее все больше против турок. Теперь новинку сполна могли вкусить армии феодальной Европы.

Позднее один прусский офицер недоумевал: посмотришь на этих французишек - народ какой-то все хлипкий. Любой немец в драке запросто троих свалил бы. А здесь сами прут в бой один на четверых, и дай нам только Бог ноги унести.

Основная причина такой метаморфозы - ив революционном духе, и в порожденных им новых порядках, установившихся в армии. Начальственное рукоприкладство, капральская палка и вообще телесные наказания стали немыслимы, между офицерами и солдатами поддерживались достаточно демократичные отношения. Теперь действительно любой рядовой мог мечтать о маршальском жезле в своем ранце. Ну, мечтать, конечно, не запретишь, а до маршала дослужиться дело проблематичное - но что были уничтожены все сословные барьеры, мешавшие выдвижению талантливых людей - факт.

Да, армия страдала от тылового воровства (интенданты термидорианской поры на это были мастера), была плохо одета, разута, зачастую голодна - но успехов добивалась значительных. И умела быть по-революционному беспощадной. Мы говорили уже об «адских колоннах». А когда на побережье Бретани высадился большой десант эмигрантов, и Гош после стремительного броска наголову разбил их - на месте было расстреляно более 700 человек из числа пленных.

Французская революция взбудоражила всю Европу. Ведь повсюду давно уже распространялись идеи просветителей, пробуждающие общественную мысль, и везде находились люди, с нетерпением ожидавшие, когда же наступит конец засилью феодальных и религиоз* 560 НИ * ных предрассудков, когда появится возможность свободно раскрыться доброму началу в человеке.

Первые же известия о взятии Бастилии и последующих событиях были встречены «с радостью, с каким-то опьянением в надеждах». Показательна проповедь, с которой один вольнолюбивый датчанин обратился к своим сыновьям: «Насколько вы достойны зависти, какие счастливые и блестящие дни поднимаются над вами. Если вы теперь не создадите себе независимого положения, вина будет на вас самих. Все преграды, создаваемые рождением и бедностью, должны будут пасть; отныне последний между вами сможет бороться с самым могущественным, применяя одно и то же оружие и стоя на той же самой почве».

Радуется Кант, радуется Шиллер, радуется Гете. Радуется и Роберт Бернс - ему не по душе английская демократия, и не только потому, что он шотландец. На Британских островах свободы вроде бы давно уже намного больше, чем где-либо еще в Старом Свете, но это какая-то не та свобода, она не для всех, при ней очень тяжело живется простым труженикам. А теперь из Франции придет новая свобода, настоящая: Есть дерево в Париже, брат. Под сень его густую Друзья отечества спешат, Победу торжествуя. Но верю я: настанет день, - И он не за горами, - Когда листвы волшебной сень Раскинется над нами. Забудут рабство и нужду Народы и края, брат, И будут люди жить в ладу, Как дружная семья, брат!1

Такие эйфорические ожидания, когда кажется, что все переменится вот сейчас, вдруг, по мановению палочки - во все времена были свойственны людям, исполненным светлых идеалов, но не имеющим политического опыта и достаточного исторического кругозора (а тогда - откуда ему было взяться? Все совершалось впервые, все было впереди!).

Повсюду появляются кружки, объединяющие энтузиастов, готовящихся достойно встретить наступление царства равенства. Но когда пришли сообщения о казни Людовика XVI, о якобинском терроре - многие их члены сначала растерялись, потом о чем-то призадумались. Для людей с гуманистической закваской образы Робеспьера, Марата надолго стали воплощением душегубства и надругательства над вожделенной свободой (вспомним «Андрея Шенье» Пушкина).

Но растерялись не все - было немало настроенных более радикально, согласных и на то, чтобы «свобода, равенство, братство» были оплачены немалой кровью, и на то, чтобы они пришли к ним на штыках революционной французской армии. Особенно сильны были такие настроения в германских землях по левому берегу Рейна. Сюда в большом количестве поступали революционные брошюры и листки, которые печатались в Страсбурге - французском городе, населенном преимущественно немцами. Штутгартский юрист Котт издавал там газету «За свет и свободу».

Поэтому когда французская армия вступила в пределы небольших прирейнских княжеств, номинально входивших в состав Австрийской империи, ее ждал легкий успех. А она, в свою очередь, вела себя как освободительница: повсюду отменялись феодальные привилегии и повинности, устанавливалось справедливое налогообложение и насаждались символические «деревья свободы», столь любезные Роберту Бернсу.

Первая антифранцузская коалиция провалилась. Хоть Англия и одержала несколько побед на море (ее флот не мог одолеть никакой революционный энтузиазм противника), на суше войска коалиции терпели одно поражение за другим. Первой вышла из борьбы Пруссия - уже вскоре после битвы при Вальми (сентябрь 1792 г.). Австрийцы были выбиты из Бельгии. К началу 1795 г. войска генерала Пи-шегрю заняли всю Голландию - тамошние республиканцы заранее довели до сведения, что ждут освободителей с нетерпением.

Вслед за пограничными германскими княжествами были захвачены некоторые прусские земли. Тогда Пруссия предпочла поскорее признать революционную Францию и заключить с ней мир (ее короля на тот момент больше всего волновало участие в разделе Польши). Согласно договору, французы не только великодушно вернули ей ее собственные утраты, но и передали свои прирейнские завоева* 562 * ния. А еще признали за Пруссией главенство над северогерманскими государствами - при условии, что она обеспечит их нейтралитет. Ситуация складывалась пикантная: как и прирейнские, эти княжества числились за Австрийской, империей, недавней союзницей Пруссии по коалиции.

По Австрии Директория задумала нанести мощный удар в 1796 г. Карно разработал план, по которому две французские армии (Жур-дана и Моро) должны были вторгнуться в придунайские земли, а третья - перейти Альпы и через северную Италию (Ломбардию) двинуться на Вену. У столицы империи и должны были сомкнуться французские клещи.

План Карно, задолго предвосхитивший своим размахом германский блицкриг, полностью осуществлен не был, Вена какое-то время могла спать относительно спокойно. И мало кто мог предположить, что с назначением генерала Наполеона Бонапарта командующим Итальянской армией фактически завершается Великая Французская революция и открывается новая глава в мировой истории.