Ни души. Я дождался, когда чайка достигла уреза воды и, оглядываясь, наклоняя голову, стала пить. Выпрямился, пошёл по широкому пляжу прямо к ней. Кажется, пытался уговорить её: не бойся, пичуга, ты же пропадёшь без крыла! Она слушала не то меня, не шорох прибрежной гальки — полоса пляжа у самого моря галечная, как и дно. Перестала пить. Выпрямила шею. Стала уходить от меня, не проявляя обычной в подобных случаях птичьей тревоги. Я прибавил шагу.

Она тоже.

Она подобрала подбитое крыло. Грациозная ладная птица. Никто бы не сказал сейчас, что она обречена. Даже вчера в полдень, когда стояло солнце над головой и на пляже был народ и она появилась вдруг, волоча правое крыло, а я пытался её поймать, сразу две сердобольные женщины в один голос закричали, чтобы я не трогал птицу. Я попытался объяснить, как чайки хватают рыбу с лету, как плохо живётся тем из них, кто плохо летает. Напрасный труд! Я даже не успел дойти в своих рассуждениях до главного: бескрылая чайка не сможет жить. Эти женские крики и возгласы словно бы ещё звучали, и я невольно озирался по сторонам. Но пляж был пуст: вечерний час! Только я и чайка.

Солнце ушло в ту сторону, где был Чатырдаг. Свет не слепил глаз. Я увидел кольцо на птичьей лапе. Тусклый, красноватый металл. Медь? Трудно рассмотреть. Птица не особенно мне доверяла — и правильно делала. Чем, с её точки зрения, я отличаюсь от парня, который запустил в неё камнем?

Я побежал. Это последний шанс поймать птицу до сумерек. Она ушла к полосе песка… Ей легче. Бежишь, бежишь, почти настигаешь её — вдруг она поворачивает, помогая обоими крыльями, и здоровым и сломанным, и нас снова разделяют непреодолимые метры. Все сызнова. Пятьсот шагов до изгороди, мимо бетонных ступеней, мимо лежаков, топчанов, пляжных грибков — и песок, песок… Ширина пляжа — пятьдесят шагов. Это означает для птицы свободу манёвра. Бывают минуты — и она подпускает меня на три-четыре шага. Устаёт? Не знаю.

Вот такая минута! Стоит сделать бросок — и я её накрою. Но ведь я не охотник. Птица нужна мне живой.

Я кормил её несколько дней. Покупал в магазине на набережной жареную треску, копчёную ставриду. Оставлял ей на ночь под деревянным топчаном, где она срывалась от людей. Скрывалась — но не могла скрыться, уйти от них. Может быть, она знала, что только здесь и можно выжить хотя бы неделю-две. Так я увидел её после вечернего купания, когда она появилась из-под серых деревянных планок и, прочертив сломанным крылом слабую черту по песку, вышла на гальку, наклонилась и стала пить морскую воду. Я впервые видел, как чайка пьёт. Едкая от соли вода капала с её жёлтого клюва. У меня сжалось сердце. Целыми днями сидеть на жаре в деревянном ящике — и только по вечерам, когда уже никого нет, кроме запоздалых купальщиков, вроде меня, выбираться к берегу, чтобы глотнуть солёной воды! И потом ворошить какие-то отбросы, обрывки бумаги в надежде найти хоть какие-то крохи съестного. И это чайка! Птица с голубыми крыльями, светлым клювом, белоснежным оперением, с крыльями, размах которых около метра!

И этот крик, почти вопль: «Не трогать птицу! Пусть живёт здесь!». Благими намерениями вымощена дорога в ад, к смерти. И не только для чаек. Слишком я чуток. Все это стало для меня трагедией, вся история с чайкой, с людьми, которые чуть не убили её, потом трогательно заботились о ней, не разрешая поймать её и исцелить. Не веря мне! Как всегда.

И чайка не верила мне. Но после того, как я увидел её на берегу, не мог я поступить иначе. Не мог! Дело даже не в том, что я живо представил себе, как она дожидается этой минуты — выйти к морю, напиться, попробовать взмахнуть крыльями. Нет. Я понял другое. Она шла медленно-медленно. Особенно обратно в свою тюрьму. Почти как человек. В её осанке все мне открылось. Она хотела продлить эту минуту. У неё была душа. И она хотела жить. Пусть здесь, среди загорелых, жующих, старых и молодых, всех, кто иногда видел её, но не понял смысла происходящего. Да, не понял. Ни один из них не знал, что она борется со смертью. И даже не догадывался, вроде двух женщин, преградивших мне дорогу. Это было для меня страшнее, чем наблюдать чайку у воды.

Мальчишка двенадцати лет, которому я дал деньги, обманул меня. Он не принёс рыбы для чайки. Мальчишка местный, всезнающий, я хотел, чтобы у чайки остался друг, когда я уеду. И вот я увидел его на пляже снова, подошёл к нему. И он как ни в чем не бывало поздоровался со мной. И тут же добавил, что знакомые девочки обещали купить рыбу. Отговорка. Он явно был ошарашен тем, что в этой колышущейся толпе, в этом мареве, где человек исчезает, растворяется и где совсем нет лиц, одни плавки и купальники, его разыщут и узнают. Ну что ж, я разыскал и ни слова ему не сказал. Я ни о чем не спрашивал, я все понял, а когда он стал говорить о девочках, я повернулся и ушёл.

Ну вот, как всегда, когда ясно, что все зависит от меня, от моего умения, моей силы и быстроты, я постепенно преображаюсь. Чайка этого не замечает. Теперь моё тело наполняют тёплые волны, я не ощущаю мышц, я бегу без усилий, но не прибавляю скорости ни на шаг. Она нужна будет в самый последний миг Я упаду на грудь, на локти, вытяну руки, но произойдёт это мгновенно. Со стороны, наверное, никто не увидит этого.

Теперь другая трудность: сдержать себя… не спешить. Птица не должна понять, что со мной произошло, Вот мы выходим снова на песок. Какой круг? Я сбился со счёту. Я почти лечу. Странно это. Сначала медленно, отворачивая лицо в сторону, как будто не хочу даже смотреть на неё. Это ошибка, с её точки зрения: она подпускает меня даже ближе, чем на предыдущем круге. Всего один лёгкий прыжок, потом бросок. Бросок!

Не могло быть иначе. Птица бьёт крыльями, изгибает шею. Кусает мою руку до крови. Пустяки. Минуту спустя я заворачиваю её в махровое полотенце, как куклу. Она затихает. Ну а если вспомнить о богах, то какую встречу предвещает эта чайка?

Май. Я в Крыму, в Алуште, в санатории. У меня путёвка. И вот, когда я иду с чайкой в свой номер, мне впервые становится ясно, что Крым — часть моего маршрута.

Копетдаг. Кавказ. Приазовье и Крым. Как в замедленном кино, я направлялся на северо-запад, год от году приближаясь к той границе, на закате солнца, которую достигли асы и ваны. Самый северный участок её проходит по Скандинавии. Попаду ли я туда?..

Я надеялся на её благоразумие: не выпрыгнет же она с четвёртого этажа! Но часом позднее я перестал ей доверять. Срезав тонкую проволоку, на которой поколения отдыхающих сушили бельё, я в следующий за этим час сделал нечто вроде цепи. Звенья этой цепи вышли неровными, крупными. Я не особенно доволен был работой. Но что получилось, то получилось — я посадил птицу на цепь. Сначала она расхаживала по лоджии, гремя проволокой, потом успокоилась. Иногда посматривала на меня через стеклянную дверь, но я читал остаток вечера, не обращая на неё внимания. Надоело. Ужинать я не пошёл. Возник сосед. Я сказал ему:

— Лёня! Это животное вынуждено побыть с нами несколько дней по независящим от него обстоятельствам.

Лёня кивнул. Ему было приятно моё обращение, как-никак, если человеку стукнуло шестьдесят пять, он ценит некоторую фамильярность, уравнивающую положение вещей, обращение же по имени-отчеству обязывает не забывать о возрасте тогда, когда хочется забыть.

Он плюхнулся на кровать, стал ворошить газеты, надеясь найти в них ответы на самые простые вопросы, которые он мне неоднократно задавал. Но именно на простые вопросы ответов не было, как хорошо известно, газеты делаются такими же вот людьми, которые могут отвечать только на мудрёные вопросы, не иначе.

Послышался храп. Как повелось, я скатал матрас и вынес его на лоджию вместе с одеялом и простыней. Лёг. Проклюнулись звезды. Внизу, с другой стороны корпуса, ребята из хозрасчётной бригады москвичей, приехавшие сшибать деньгу, этакие здоровенные бородачи, уже собрали по рублю с каждого желающего, включая ребятню, и врубили магнитофон. Жарко дышали эстрадные певицы, но чаще грохотали ансамбли. Я привык уже. Только сначала я зажимал уши. Чайка вела себя смирно. Ещё час. Все смолкло вокруг. Тиха была аллея, как написал однажды мастер слова. Я осторожно вылез за перила лоджии. Из соседней комнаты меня могли заметить: туда вечно приходили к парням любопытные, неуёмные девицы, изображавшие веселье до двух ночи. Поэтому я повис на руках, и меня благополучно пронесло мимо номера пятьдесят восемь, затем мимо следующего и ещё одного. Я подтянулся, осторожно ступил на каменный пол лоджии, временно принадлежавшей счастливому обладателю великолепной удочки. Собственно, их там двое. Один из них негромко удивлённо вскрикнул — не то во сне, не то наяву. Но я уже повис на перилах и, резво перебирая руками, удалился. Удочку я держал в зубах. Она лёгкая. Вполне по силам.

Они не заметили пропажи и не стали поднимать шума.

Я вырезал из удилища одно бамбуковое колено, потом соединил удилище с помощью палочки, вставленной внутрь, и канцелярского клея.

Моя совесть была чиста. Снасть выглядела как надо. Но не в этом даже дело. Если бы она обломилась во время ужения, то, кроме удовлетворения, сей факт не вызвал бы никаких других эмоций у рыболова! Ещё бы! Рыбина попалась такая, что не вытянуть! С другой стороны, повезло бы и рыбе.

Потом при скудном свете настольной лампы я сработал две лёгких и прочных бамбуковых шины для чайки. Преодолевая её испуг и сопротивление, почти завернул её в полотенце, оставив одно подбитое крыло. Наложил шины. Виток к витку обмотал их суровой ниткой, смазал клеем. Что я мог ещё сделать?

Удочку вернул тем же способом. Когда оказался на своей лоджии, понял, что немного утомился от этой несложной, но ответственной операции. Лёг. На тёмном небе, среди звёзд, двигался едва заметно голубой огонёк. Я следил за его полётом. Он поднялся вертикально вверх, опять опустился, описал квадрат. Ночное небо здесь сверкает различными неопознанными объектами. Но их некому наблюдать. Инопланетяне и люди владеют прошлым и настоящим. Боги владеют прошлым и будущим. Я возвращаюсь в один из миров, подвластных богам…

От самой Африки до Индии Александр Македонский и его преемники основали эллинистические государства. Но в самую середину этого эллинистического пояса врезалось Парфянское царство. Оно было основано племенами, пришедшими с севера. Часть этих племён во времена Парфии оставалась на берегах Меотийского озера, то есть Азовского моря. На это есть указания у Страбона. Правда, в те времена Меотидой называли изредка и Аральское море.

В III веке до нашей эры, примерно через сто лет после походов Александра Македонского, скифы двинулись на юг и подчинили себе значительную часть Ирана. Арийские элементы здесь всегда преобладали над греческими, и скифская династия Аршакидов усилила их, подчёркивая свою связь с иранским домом Ахеменидов, задолго до походов Александра Великого создавшего огромную, хотя и непрочную державу — Персию. Скифы — арийцы. Их многочисленные племена населяли Азию до Алтая. Ещё ранее, во втором тысячелетии до нашей эры, арийские племена оставили изображения своих колесниц в Монголии.

Китайский путешественник Чжан Цянь указывал: «От Давани до Аньси, хотя и говорят различно, но в обыкновениях весьма сходствуют и в разговорах понимают друг друга».

Это значит, что во всей Средней Азии люди говорили, употребляя современную терминологию, на диалектах одного и того же языка. Иначе бы они не понимали в разговоре друг друга.

Это был великий пояс культур, созданных арийцами. Государство Давань располагалось в Фергане и горах Тянь-Шаня. Аньси — это Парфия.

Чжан Цянь оставил нам и типичный портрет этих людей: они, по его словам, «бородатые, выпуклоглазые». Они искусны в торговле и ремесле. Это древние земледельцы и скотоводы, оседлые племена и полукочевые. Самые трудные битвы — Александра Македонского — с арийцами, бородатыми и выпуклоглазыми людьми, задолго до прихода тюркских племён и монголов освоившими Среднюю Азию, создавшими тут, по сообщению римского историка Трога, тысячу городов. С кушанских и парфянских фресок и росписей на нас смотрят своими выпуклыми глазами бородатые арийцы, создавшие миф об Асгарде и воплотившие его в одном из арийских государств — в Аньси-Парфии.

Наиболее удалённое к востоку царство Давань вело войны с Китаем. Причиной этих войн были небесные скакуны Давани. Их изображения остались на скалах до сего дня. Искусство виноделия и некоторые ремесла пришли в Китай именно из Давани — раньше китайцы не знали ни винограда, ни виноградного вина.

Чжан Цянь в донесении китайскому императору писал:

«Давань лежит от гуннов на юго-запад, отстоит от Китая почти на 10000 ли прямо на запад. Даваньцы ведут оседлую жизнь, занимаются земледелием, сеют рис и пшеницу. Есть у них виноградное вино. Много аргамаков. У этих лошадей кровавый пот, и происходят они от породы небесных лошадей… В Давани до семидесяти больших и малых городов».

Один из китайских историков писал: «Даваньцы любят вино, а их лошади любят траву му-су». Речь здесь идёт о люцерне, которая так же, как и виноград, была совершенно неизвестна в Китае.

О восточных скифах есть также свидетельство Аполлодора. О Давани (Фергане) этот греческий автор говорит:

«Что касается народов, населяющих страны по ту сторону Согдианы (то есть к востоку от этого тоже очень известного среднеазиатского государства), на той же параллели, то, судя по их внешнему облику, можно считать их, вероятно, скифами».

Внешний облик жителей Давани, о котором говорит здесь греческий историк, — тот же, что и у знаменитого китайского путешественника: они выпуклоглазы, бородаты, как все скифы, и по большей части высокорослы и светловолосы.

Нынешние археологи, разумеется, находятся в полном неведении относительно расовой принадлежности основателей городов и государств в Средней Азии, поскольку слово «раса» для одних запретно, а для других — повод смешать все вместе: пользуясь тем, что у скифов были рабы другой расовой принадлежности, они то усердно приписывают скифам «смешанный тип», то объявляют их кочевниками непонятного происхождения, то вообще провозглашают белое чёрным и говорят об основателях доэллинистических городов как о предках современного тюркского населения. Ещё немного, и современная Турция — да продлит аллах её дни — будет провозглашена культурной наследницей христианской Византии, а также Эллады и Трои, сами турки и вообще тюрки — потомками эллинов…

Позднее, под натиском Рима, под натиском тюрок даваньцы, родственные полулегендарным ванам-венедам, переселились на запад. Их главный город Эрши, он же Урешта — так его называли другие, — как бы воскрес и соединении с именами родственных по происхождению племён и городов. Ведь перевод прост: на всех древних трояно-фракийских и арийских диалектах это имя и этот корень «раш», «рас», «рос», «рус», «раис» означает «царский», а применительно к городу — «царь-град». Точно так же древнюю Трою сами троянцы называли иначе: Таруиса. И это переводится так: Царьград. То же относится к столице Фригии Прусе, к самим троянцам — тросес, то есть «царским», «царскому народу» (сравним царских скифов и роксоланов — царских аланов, фракийские племена). И этот древнейший корень трояно-фракийского и среднеазиатского региона связан с культом «царского зверя» — леопарда, которому девять тысяч лет, ибо он был хороню известен в древнейшем городе Малой Азии Чатал-Гююке седьмого тысячелетия до нашей эры.

…Утром я снимаю с птичьей лапы медное кольцо в сантиметр шириной. Буквы полустерлись. Одно слово было мне понятно на этом кольце: «Албана». Название города. Или местности. Хотелось верить, что это город Албана. Была когда-то. Кавказская Албания. Каспийское побережье, нынешний Дагестан, часть долины по реке Араке. Память иногда мешает, сбивает с толку. Если, конечно, память абсолютная, как у меня. Допустим, Албана, тогда как бы кольцо предназначалось мне. Я знаю об Албании Кавказской больше, чем написано в книгах. Таинственная страна, меня она давно привлекала.

Я неосторожно проронил несколько слов, и Лёня, он же Леонид Григорьевич, стал допытываться, почему меня интересует такая древность — первое тысячелетие до нашей эры… Я ему ответил, что интересуюсь из чувства протеста. Когда вокруг пасутся разные млекопитающие, иные на автомобилях, иные, по бедности, так, но все сторонятся разных древних историй и мифов и, понукаемые пастырями, тянутся лишь за очередной морковкой, возникает желание разрушить эту иллюзию единения ещё до того, как она будет разрушена сама по себе.

— Что за млекопитающие? — не понял Леонид Григорьевич.

Я объяснил.

Он, кажется, смекнул, начал жаловаться на отсутствие литературы. По образованию он геолог, работал на Волыни ещё тогда, когда там русины говорили на своём языке, а в гимназиях учили польскому. Интеллигент. Чистосердечно расспрашивал об Албании весь вечер. Рассказал ему о тайне. Она в том, что кавказские албанцы — это альвы, герои скандинавских саг. Алванон — так называлась Албания в Византии. Ну а альвы — это друзья и соперники асов. И те и другие — боги. Вернее, стали богами потом, в мифах. Тысячу лет спустя после переселения асов с Кавказа па Днепр, затем в Германию и Скандинавию.

Албаний много. Даже в Риме была Альба Лонга. Но я говорил о Кавказе, о главной Албании, родине богов.

А на следующее утро, рано проснувшись, Леонид Григорьевич открыл застеклённую дверь; я услышал его шаги, учащённое дыхание, затем вскрик. Меня и разбудила его физзарядка и возня.

В просторной лоджии было все же маловато места для некоторых упражнений (рост его сто восемьдесят семь). Да ещё тут же — моя постель. Когда он грубовато, как я полагаю, оттеснил чайку в угол, та тяпнула его за ногу, почти до крови. На прощанье, что ли? Ведь это его последний день.

Я досрочно поднялся, стал извиняться. Договорились, что я закажу для него такси и даже оплачу проезд до Симферополя. Дальше, до аэропорта, он доедет сам. (Замечу в скобках, что эти рубли на поездку туда и обратно ох как бы пригодились мне в связи с тем, что за килограмм майской клубники здесь брали мою дневную зарплату.)

Таксист опоздал на полчаса. Мы сели. Машина понеслась. Море, зеленые взгорья, цветники, белые корпуса, туристы, марширующие по обочине — мимо! Впереди — Чатырдаг, справа — Демерджи. Каменные гребни поворачиваются, изменяют очертания. Демерджи похож на леопарда с острым позвонком, прорвавшим шкуру. Ещё несколько минут — и ясно видна голова женщины.

— Там Долина привидений, сходите, я был там двадцать лет назад, с дочерью. Каменные столбы, башни, колонны, грибы, рядом — настоящий хаос, даже геолог запутается, если начнёт разбираться, как поднимались и опускались тут складки.

Я вижу Леонида Григорьевича в профиль. У него сейчас лицо человека, который задаёт себе вопрос, так ли он прожил жизнь, как надо. Ответа, естественно, нет. Для него подведены итоги ещё одного года. Сколько их впереди? Немного. У него реденькие седоватые волосы, лицо так и осталось бледным, несмотря на солнце. Да и моря он почти не видел. От него не услышишь ничего необычного. Всю жизнь он вычёркивал из памяти случайное, не казавшееся ему важным. Что осталось? Из причудливого узора несколько розовых и чёрных ниточек. Это и есть старческая мудрость. Такого человека нельзя удивить ничем. Мне запомнился один его вопрос:

— Альвы, албанцы эти кавказские, про которых вы рассказывали, это ваша выдумка? Или это учёные доказали?

— Моя,ответил я с чистой совестью.Это я придумал, что асы, то есть скандинавские боги, когда-то жили рядом с албанцами и называли их альвами.

Жму руку, прощаюсь. Такси мчит его дальше — в аэропорт, а я схожу у подошвы холма. На его загривке — бетонная стена, опоясывающая то самое место, где был Неаполь — столица царских скифов. Спрашиваю, что это? Водоочистительная станция. Поднимаюсь. Внизу, как на ладони,Симферополь. Видна долина Салгира. Как это умудрились выбрать для водокачки тот самый холм, на котором высились дома белоснежного города? Больше двух тысяч лет прошло с тех пор, как он основан. Никто не застраивал с тех пор это место. Обхожу стену, возведённую вокруг безликого сооружения. Сбоку, почти вплотную к ней, двое рабочих неуклюже кладут серые камни — реконструируют Неаполь. Подхожу. Кладка у них такая, какой никогда и быть не могло: вот-вот все развалится. И получается одна квадратная невысокая башня непонятного назначения. Я обошёл остатки фундаментов, зернохранилищ. От Неаполя остался пятачок… Пять других холмов вокруг города будут пустовать. А этот… Кто выбрал его для водоочистительных сооружений, которые и сооружениями нельзя назвать, так они безобразны?

Рабочие не могут ответить ни на один на моих вопросов, они даже не знают, кто руководит ими.

Нахожу кусок белоснежного камня — остаток настоящей, скифской кладки. Спускаюсь по зеленому склону, где трава по пояс.

Разорванный узор руин проступает.

На фоне отвалов.

Здесь прошлого нет, Значит, в будущих книгах Напишут: кончилось настоящее.

Я отпускаю такси, беру внизу ключ от пятьдесят девятой комнаты, поднимаюсь на четвёртый этаж, открываю дверь. Первое, что я вижу — это деньги на столе. Он забыл? Ну нет, вряд ли, собирался он при мне и трижды осмотрел комнату — не забыл ли чего ненароком.

Считаю купюры. Их четыре. Двадцать рублей. Соображаю я быстро — примерно столько мне стоила поездка туда (обратно — чуть больше). Объяснить я ничего не могу, просто отмечаю этот факт. А потом открываю дверь в лоджию. Чайки нет. Заглядываю в соседнюю лоджию, перегнувшись через перила. Нет её и там. Осматриваю комнату. Все так, как было, когда мы уезжали. В урне — смятая коробка (он покупал себе кроссовки). Уборщицы не было. Да и час неурочный.

Ещё раз осмотреть лоджию…

Никаких улик. Птица исчезла вместе с цепью из проволоки, которую я так взволнованно, проникновенно мастерил.

Ну, если кому-то понадобилась птица, то при чем тут цепь? Как ни напрягал я фантазию, я не мог представить себе человека, которого могла бы соблазнить моя поделка. Ах вот что!.. Цепь могли выбросить вон туда, на газон, в кусты. Вниз, стремглав вниз!

Обшариваю газон с кустами жасмина и волчьей ягоды, которую две милые женщины приняли за барбарис — история эта получила огласку. Ещё раз. Все. Теперь я бессилен что-либо придумать, остаётся гадать, а лучше просто погулять по набережной.

Зачем мне нужна была птица? Ни за чем. Я не мог отдыхать, когда видел её на пляже. Я по два раза бегал в магазин по тридцатиградусной жаре, чтобы покупать для неё жареную треску или копчёную скумбрию, которую приходилось затем ещё вымачивать, А потом? Иногда я бегал за птицей, чтобы бросить кусок рыбы перед её клювом, иначе она не брала её. Вечером, разбросав всю рыбу, я снова стоял в очереди за треской или хеком. Потом возвращался на пляж, чтобы оставить ей еду на топчане. Но это не спасало меня от мук совести. Она должна была погибнуть. Я уеду, и она протянет самое большее две-три недели, думал я.

Я машинально свернул направо, к горе Кастель. Обычно я шёл по набережной в сторону Алушты, сворачивая влево. Сегодня задумался. На зеленом склоне горы уже залегли глубокие тени, они доползли почти до моря.

Под горой — пансионат с небольшими сотами номеров, врезанными в крутой откос. Я миновал их, сел за столик в кафе «Кастель». Рядом с ней.

Мы сидели молча. Я зачем-то полез в бумажник и достал медное кольцо — память о пернатом друге, как пишут в романах. Положил его на столик, чтобы ещё раз прочесть надпись. Албана. И ещё несколько слов — я их не понимал, буквы стёрты.

Она поднялась, взяла заказанное мороженое «Кастель», пластмассовую сиреневую ложечку, снова села. Я машинально повернул кольцо. Она вздрогнула. Или мне показалось? Я не могу начинать разговор первым, если женщина мне очень нравится. Через минуту я понял, что она прочла надпись или, во всяком случае, попыталась это сделать. Эта попытка, сами её глаза, ставшие внимательными на два-три мгновения, не больше (я тоже так умею: сфотографировать слова, потом уж читать их по памяти), поразили меня. Что она могла понять? Ведь я переводчик-профессионал, и перевожу я почти со всех древних языков, включая хеттский, со средней скоростью машинистки.

И тут я спросил. Лучше бы я не спрашивал! Она не просто замялась, она с отсутствующим выражением лица стала выдумывать нечто ординарное. Будто бы она видела такое же кольцо, с такой же надписью. Но что означает надпись? Она не знала этого. Она может переводить с древнегреческого? Немного. Тогда я заявил, что это надпись вовсе не на греческом.

— Да-да, я это и хотела сказать! — воскликнула она. — Это надпись нашими буквами на другом языке, и я знаю, на каком!

— На каком же?

— На языке светлых альвов!

Если бы она сказала, что прилетела с другой планеты и представила тому доказательства, я был бы поражён не больше, чем после этих светлых альвов, слетевших с её губ.

У неё светло-карие большие глаза (я не всегда могу читать в таких). В серых или голубых женских глазах для меня нет секретов.

На ней была сиреневая юбка, белая блузка. Её лицо, руки, ноги казались золотыми в лучах солнца. Но стоило ей сесть за столик, куда уже доползла вечерняя тень, как золотистое свечение угасло и кожа её стала светло-оливкового цвета. Острые носки её светлых туфель касались границы тени, когда она стояла, а теперь ноги её нырнули в полумрак, подобно дельфинам, ушедшим в волну.

Меня не озадачило её появление, более того, круглое, юное лицо её казалось знакомым. Я где-то видел эту рослую женщину. В толпе на набережной? Нет. В Симферополе! Сегодня. Я вышел из такси, пожелал доброго пути Леониду Григорьевичу и увидел её на другой стороне улицы. Даже не лицо её больше всего запомнилось в то мгновение, а эта сиреневая юбка, матовая позолота её ног. Тут же она свернула в переулок, а я поднялся на зелёный холм.

— Светлые альвы обликом своим прекраснее солнца! — прочёл я по памяти строчку из «Эдды», записанной некогда Снорри Стурлусоном.

Она не откликнулась на это.

Если это был розыгрыш, она просто обязана выйти с честью из затруднительного положения. Ведь я знал, знал, кто такие белые альвы! Были ещё и тёмные альвы, они жили в земле и черны, как смола. Но Альвхейм — жилище светлых альвов — расположен на небе. Стоило ли шутить на серьёзную тему так непосредственно, как это сделала она? Вряд ли. Во всяком случае, не со мной. Только я знал, что альвы — не легенда и Альвхейм действительно существовал на небе. И на Земле. Это Албания.

Но она этого не могла знать. И я ещё не опубликовал об этом ни строчки, даже в комментариях к моим переводам, когда мне давали каких-то жалких сто строк и я должен был за тридцатку объяснить читателям, что такое «Старшая Эдда», что такое «Младшая Эдда» и «Круг земной» и сообщить все о двенадцати богах-асах, их спутниках, замках, где они жили, битвах, в которых они участвовали, и мирах, где они странствовали.

Я ещё раз повторил сказанное об альвах, как бы про себя, и добавил, уже громче, что альвы живут на третьем небе, называется оно Видблаин, что означает «Широкосинее», и это одно из небес скандинавских cаг.

— Скандинавских саг? — переспросила она осторожно, словно проснувшись.

— Вы говорите, что светлые альвы вам известны? Значит, это не выдумка?

— Что — выдумка? — воскликнул я.О светлых альвах записано в мифах. И нигде больше. Судите сами, выдумка это или нет. Но, судя по всему, вы об этом в первый раз слышите? Так?

— Да, — сказала она насторожённо.

— Но вам ведь известно это слово: альвы?

— Я слышала ею много раз. Но я почти ничего не знаю толком. Объясните мне, кто они, наконец, эти альвы?

— Я могу рассказать, во всяком случае, могу сделать попытку. Но как стало ясно, именно вы знаете, что надпись на кольце сделана на языке светлых альвов. Стало быть, вам известен другой источник сведений об этом небесном народе?

— Нет… Понимаю вас. Просто слышала слово: альвы, альвы.

— Ну а я гораздо чаще слышал об инопланетянах. Спросите наугад тысячу встречных в столице, кто такие альвы, и никто не ответит, разве что перепутают их с эльфами. Никто. Ни один из тысячи!

— Да? — спросила она с каким-то неестественным изумлением. — А я думала, что многие знают или слышали про это. А как же я?

— Вы? Я и хочу докопаться, откуда тянется нить Ариадны, извините меня за мифологические сравнения… У меня сегодня такой день: был в Неаполе скифском, там устроили водокачку, на месте городища возводят нелепейшую башню, каких не было никогда. Потом — вы. Да, ещё была чайка! Была, но исчезла.

— Чайка?

В её глазах проплыло тёмное облачко. Она молчала. Я встал, принёс ещё две порции мороженого «Кастель». Было очень тепло. Над берегом летали чайки. Я молча показал ей, как они садились на фонари, потом другие птицы их сгоняли с плафонов и, в свою очередь, уступали место. Я положил свою руку на столик ладонью вверх, потом взял её запястье другой рукой и поместил его на раскрытую ладонь. И мы оба смотрели на её золотую, скорее золотистую руку на фоне моей раскрытой ладони. Я поступил так, словно выдумал ритуал, а она вдруг приняла его.

— Вы заблудились? — спросил я осторожно.

— Как вам сказать… не совсем. Я знаю этот берег, это кафе, эту дорогу. Здесь я даже купалась и загорала. Но, понимаете, я сюда приходила иногда…

— Понимаю.

Мы шли по набережной под крутым и тёмным восточным склоном горы Кастель. Я предложил пройти к пансионату «Кристалл». Она согласилась. Там старая каменная лестница и узкая дорога, выложенная квадратами, а над ней — ветви алычи, тёмные лапы сосен, ниже — цветы дрока и жёлтого донника. Так мы оказались на танцевальной площадке пансионата, где ревел магнитофон и танцевали дети. Под окнами двухэтажных домиков сушилось бельё. Мы повернули назад. С мыса видны были все пики Демерджи, ещё освещённые низким солнцем. В противоположной стороне бурый крутой берег окаймлял лукоморье, тянувшееся до Аюдага — неровный, вытянутый к морю купол горы был сейчас тёмен, даже хмур.

Что можно было ожидать от красивой молодой женщины? Её сверстницы никогда не слышали имён Одина, его жены Фригг, бога Тора, Бальдра, никто не знал названия города богов Асгарда. Да что здесь! Даже в Москве журналисты, филологи, лингвисты, историки с кандидатскими степенями не могли припомнить ни одного из этих достойнейших представителей северных народных мифов и сказаний, как не могли зачастую понять, о чем идёт речь при слове «Асгард». Что делать! Я привык. Это, правда, мешало мне дружить, понимать, даже знакомиться — мешала излишняя моя осведомлённость, граничащая с невоспитанностью. И вот я встретил женщину, которая уверенно произносит эти до сих пор удивлявшие меня звуки — из них складывается почти волшебное слово «альвы»!

Удивится ли читатель, если узнает, что я весь вечер был в приподнятом настроении, что меня ничто другое не интересовало, и я рассказывал ей о неслыханном деле — походе асов из Азии? Они покинули Асгард, свою столицу в Азии, услышав пророчество о нашествии сынов Муспелля, жаркой неведомой страны на юге. Эту страну защищал в то время Сурт, державший в руках огненный, пылающий меч. Имя переводится с исландского так: «чёрный». Но я переводил более точно: «черт».

Люди Муспелля владели кораблём, который называется Нагльфар, сделан он из ногтей мертвецов. У главного бога асов Одина был корабль Скидбладнир — лучший из кораблей, самый лёгкий и удобный, он миг складываться, как книга. И вот, судя по всему, асы удалились с побережья (конечно же, с Каспийского!), альвы остались. И когда потомки асов вспоминали о них, своих соседях и друзьях, то отводили им место на третьем небе — Видблаин. И все небеса остались на юге, они стали сказкой. И только северное, спокойное, почти призрачное, невысокое небо укрыло переселенцев с далёкого юга. Холмы, горы, фиорды, озера стали повой родиной древних племён, услышавших пророчество.

Она спокойно задавала вопросы. Многие из них удивляли меня наивностью.

Она знала, бесспорно, больше, чем полагалось в её возрасте, и она, несомненно, не стеснялась задавать любые вопросы. Это льстит. Забыв про саги, я провожал её. Куда? В памяти моей — провал.

Мы вернулись в район Алушты, зашли в кафе, сидели в полутьме за столиком, потом вышли к розарию, обошли его дважды, и… вернулись в кафе.

Это первая женщина, с которой я мог бы подружиться, несмотря на её обаяние и красоту, осложнявшие, на мой взгляд, такие отношения. Аналогия с хрупкой антикварной вещью: нажми — и треснет. Но это моя точка зрения, личная. Зовут её Вера.

В полутьме кафе, под резкие аккорды, доносившиеся из телевизионного приёмника, она рассказала все без моих деликатных напоминаний и намёков.

Брусникин Александр Николаевич. Так звали се родного дядю. Он был одинок. Она ездила к нему в гости ещё школьницей, помогала, иногда читала его книги. Он показывал ей свои записи, дневники, словно предчувствуя неладное. От него она узнала об Асгарде и альвах. Она увидела меня, услышала и сразу поняла; я похож на её дядю, даже очень, и внешне тоже. Почти копия. Редкостное совпадение.

— У меня было такое ощущение, что это он говорит, понимаете? — Так она выразила эту мысль, и мне стало не по себе уже через несколько минут.

Потому что человека этого нет.

Брусникин погиб во время перестрелки с рецидивистами. Его машина оказалась между ними и патрулём. И когда патрульная машина стала настигать их, они открыли пальбу. События происходили вечером.

— Понимаете, он наклонился, щекой прижался к рулевому колесу, и пуля прошила его, и вышла в пластмассу сигнальной кнопки, в самую середину её. А он мне рассказывал, что рулевое колесо его машины необычное. Он заказал его по своему эскизу. Оно сделано было в форме кельтского креста. Это круг и четыре луча особой формы. Он объяснял, зачем это, но я плохо помню… Не то амулет, не то память о каком-то событии, связанном с таким крестом. Ну вот. Я не хотела говорить этого, но почему-то решилась. Это важно для вас?

— Не знаю, не знаю, что и сказать. Когда это произошло?

— В семьдесят третьем.

— А месяц помните?

— Да. В сентябре.

— В сентябре! — невольно воскликнул я. — В конце месяца?

— Да, пожалуй, а точнее, во второй половине. Если это так важно, могу назвать число: девятнадцатого сентября. Вы чем-то взволнованы?..

— Да, простите меня, ради бога. Я сам заставил вас рассказать об этом… но ещё один вопрос, когда, во сколько часов вечера это случилось?

— По-моему, около восьми часов вечера. А может быть, около девяти, точно сказать не могу.

— Видите ли,сказал я,в том же году, и в тот же день того же месяца, разве лишь тремя часами раньше мне было очень плохо. Очень!

Она молча кивнула, словно ждала от меня именно этого странного признания, и я рассказал ей, как тонул у дикого пляжа, как прощался с жизнью, как перенёсся в другой мир, в Город света. Ну и как после этого у меня и на Земле пошло все иначе: асы, альвы, ваны, древо мира, роща Гласир… Это все, равно, что жить внутри сказки, и конца этому не предвидится.

— Он тоже был таким. Рассказывал мне о Шамбале, о шамбалитах, об Агарти, столице Шамбалы. Он повторял, что Агарти — это и есть другое название Асгарда. Скандинавские мифы говорят о самой таинственной стране нашей планеты — Шамбале, а страна эта где-то в горах Тибета. Она помнила, что Брусникин рассказывал о немецком инженере и его супруге, с которыми приключилось вот что: они прогуливались, как вдруг налетела буря с мокрым снегом, в тридцати метрах от них появился четырехметровый светящийся шар, он приблизился и окутал их. Они оказались внутри этого шара, в облаке яркого света, но не ощущали тепла.

— Он считал это проявлением сил Шамбалы. Это не летающий объект и не шаровая молния. Воплощение света Агарти.

— В Асгарде свет золотистый. А в этом облаке?

— Да, я вспоминаю: тёплый золотистый свет, и эта немецкая чета как бы ожидала тепла, но его не было. Помню, когда это случилось — в тысяча девятьсот четвёртом году. Очень давно. Вы верите в Шамбалу?

— Милая Вера, я не могу, к сожалению, верить во все сразу. Туда, далеко в горы, бежали от всяких нашествий или просто переселялись потомки парфян и древних иранцев, то есть ариев. Они принесли с собой сказания. Так Асгард стал называться Агарти. Обещаю как-нибудь рассказать вам об этом подробнее.

Сегодня утром, перед отъездом в Симферополь, она проходила мимо моей временной обители и услышала громкий разговор двух бабусь:

— Уехал сегодня один, так надо же, оставил привязанную птицу на балконе, меня уборщица зовёт, я как увидела, ну, думаю, надо её освободить. Пошла, а это чайка, здоровущая, злая такая, не подступишься.

— Ну и что же?

— Ничего. С ним второй жилец, уехал тоже, но, поди, вернётся. Только сосед сказал: уберите эту птицу, у меня жена больная, давление, а она кричит, крыльями хлопает, что делать, Степановна?

Вера подошла к ним, сказала:

— Я птицу могу взять к себе.

Они поднялись на этаж. Там ещё была уборщица, которая показала открытую дверь номера и назвала чайку хулиганкой. Странно вела себя чайка. Как только Вера подошла к балкону в сопровождении уборщицы, она притихла. Вера отогнула звено проволочной цепи и так, на цепи, повела чайку через холл на улицу. Почему эти женщины объявили чайку собственностью уехавшего Леонида? Да потому, что она была привязана на его половине лоджии. А на другой половине я размещал для ночлега свой матрац! Может быть, он упоминал о чайке в холле в их присутствии? Не берусь судить. Я остался за кадром этой истории, получившей огласку. Удивительно, что они мне даже не сказали ни слова после моего возвращения из Симферополя. Скорее всего, я внушал им уважение, которое несовместимо, конечно же, с хулиганившей и отбившейся от рук птицей.

— Где она сейчас?

— Птица? Я все поняла, увидела шины из бамбука и сразу же доставила её в пионерский лагерь, который, представьте себе, называется «Чайка». Это рядом. Там обещали вызвать ветеринара и вообще помочь птице. Её поместили в отдельной комнате. Вы бы видели, какой восторг вызвала чайка у всех! Расскажите об Албании!

— От Албаны ничего не осталось. Когда-то в окрестностях Дербента, где она должна была находиться, по сообщениям греческих историков, я исходил все окрестности. Но, конечно же, ничего не смог там найти. Я был молод, почти юн и прошёл тогда много километров, увидел южные базары Шамхора и Баку, Дагестан, Каспий, горы и скалы, которые в эддических исландских песнях сравниваются с костями ящеров и драконов — это те самые горы, как я надеюсь, возможно, и Крымские тоже. Ведь и но здешним перевалам пролегали пути сарматов, скифов, албанских племён, готов.

Я прочитал ей мои стихи о прошлом.

Пророки Библии грозили Своему грешному народу:

Позовут-де народ другой Ему в наказание, вызовут народ, Языка которого он не знает и Не будет понимать, наведут на Израиль Народ древний, народ сильный Колчан его как открытый гроб, Люди его храбры.

Съедят они жатву твою, Израиль, Поработят дочерей твоих и сыновей, Съедят волов и овец, Виноград и смоквы.

Слово древних пророков Готовило наказание.

Ныне же вызови их дух, Вдохни жизнь в слова те снова, Оживи страх — и услышишь то же.

Грозный народ, владевший Палестиной,скифы С колчанами, открытыми, как гроб.

Израиль, будь настороже!

Скифы могут вернуться, Повинуясь слову.

За что же грозил Господь Израилю устами пророков? Да все за то же: за поклонение иноземным богам, за предание забвению своего прошлого, за его поругание.

В Асгарде земном, в Копетдаге, своих предков и государей чтили как богов. И вот с тем же, на том же, так же становились на ноги государства. Было бы самым невероятным делом, если хоть одно государство, в котором все поставлено с ног на голову, смогло бы устоять. Будущее вырастает только из прошлого. Отсюда — понятное желание иных деятелей кастрировать именно прошлое, потому что непосредственно будущее им недоступно.

Она легко пожала мне руку, кивнула, как будто мы давным-давно знакомы, и быстро пошла по набережной. Мне даже показалось, что наша завтрашняя встреча состоится на том же месте. И только когда я вошёл в кафе, чтобы от нечего делать выпить ещё одну, двойную чашку кофе, мной овладели сомнения. Я нарочно использую выражение из старых длинных романов, чтобы прояснить ситуацию. Даже не сразу овладели, а постепенно. Два-три глотка, и я встрепенулся: мы что, договорились с ней о завтрашнем дне? Нет! Кажется, нет! Ещё глоток, я толкнул столик и услышал слово «бегемот». Это по моему адресу. Странно, правда, что сказал это верзила с такими плечами, что они загораживали от меня соседний столик.

Я не стал отвечать. Ещё два глотка, и, ожегши губы, я выскочил из кафе к розарию. Было уже темно. Вприпрыжку, стараясь не задеть прогуливающиеся парочки, поскакал я наподобие серой лошадки на ипподроме, которую ждёт приз. Только на этот раз все ставки плакали бы: сто, двести, четыреста, шестьсот метров в возрастающем темпе, а золотоглазой, золотоволосой знакомой моей не было. Куда же я устремился после этого? За поворот? Туда, где набережная взбегает на горку и ведёт в город? Ничуть не бывало. Я повернул назад и медленно добрался до злополучного кафе. Там ещё сидел широкоплечий верзила, который вдруг подмигнул мне, как хорошему своему знакомому. Я глотнул снова жидкого горячего южного напитка по цене бразильского кофе. И заметил ненароком, что верзила ухмыльнулся. Припомнился обидный эпизод с бегемотом. Я старше и дал бы ему в ухо, если бы он вёл себя сейчас так же непристойно; к тому же я был расстроен.

И вот, бывает же, я понял, что совершил ошибку: мне нужно было все же подняться по набережной, взять такси, даже просто так называемую кооперативную машину по тройной цене или, на худой конец, автобус — за наличные. Все, что угодно, но не останавливаться у поворота. Теперь было уж поздно!

В дверях я обернулся. Здоровенный парень смотрел мне вслед с явным удовлетворением и с издёвкой. Я вернулся в свой тусклый номер, где гремело радио, но пока было пусто, плюхнулся на койку. Потом поднялся, вырубил радио и задумался. Задумался прочно, глубоко. Зажёг бра.

Я догадался, достал кольцо. Надпись на кольце означала скорее всего: «Албена». Это курортный город в Болгарии. Побережье. Ясно, что экология там во главе угла. Куда оттуда могли летать чайки? Ну конечно, в соседние страны. Отсюда кольцо на птичьей лапе. Просто.

Мне легко было извинить себя за возможную неточность в прочтении, тем более что именно ошибка дала мне возможность познакомиться с Верой.

Албана. Был когда-то такой город. Что касается Албены, то я хорошо помню её корпуса в виде пирамид, широкие пляжи, цветущие сливы и персиковые деревья, потому что я был там в семьдесят седьмом.

Было около полуночи. Небо ясное. По нему разбрелись звезды. В дверь постучали. Я насторожился. После всех происшествий сегодняшнего дня даже простой стук в дверь воспринимался как нечто неординарное. Я подошёл к двери, прислушался. Разговаривали. Я повернул ключ, и сразу же дверь распахнулась. Ко мне пожаловал новый отдыхающий, на место Леонида Григорьевича, отбывшего восвояси. Круглолицый малый с гитарой в руках, в ковбойке и светлых, так называемых белёных джинсах, с огромной вещевой сумкой через плечо, и на том же плече у него повисли две девицы.

Поздоровались.

Я сел и молча резал зеленые яблоки тоненькими ломтями — здесь на досуге я изобрёл новое блюдо на завтрак. Тонко нарезанные незрелые яблоки или алычу с косточками поместить на ночь в банку, наполненную холодной водой, туда же добавить две столовые ложки мёда. Утром яблочная или алычовая вода готова, у неё неповторимый вкус и аромат, можно выпить два или три стакана подряд. Завтрак отменяется вообще или заменяется чашкой взбитых сливок. Ну а они расселись на его постели. Девица бренчала на гитаре нечто несусветное и несостоятельное, он курил, разговаривая сразу с обеими спутницами, потом они вышли на лоджию, пинали ногами пустую банку, пока она не разбилась, осколки уронили кому-то на голову, ругались, опять бренчали на гитаре. Сосед прикрикнул на них, был отбой. Это не смутило компанию, для которой уже давно не существовало ни отбоев, ни подъёмов, ни проблем в окружающем их пространстве.

Так вместе мы провели часть ночи, я лёг, накрылся одеялом. Они снова гремели чем-то, накурили так, что сквозь дым едва проглядывали звезды. Спать мне не захотелось бы и без них. Но часа в три я поменялся с ними. Они ушли с лоджии, а я туда вернулся.

Так я снова стал ночным узником лоджии.

Я разговаривал со звёздами на «ты», гора Кастель дышала мне в лицо ароматами южных трав, потом я уснул. Последней отчётливой и странной мыслью была мысль о чайке. Будто бы я снова ловил её, и она удивлялась этому. Кто-то даже произнёс вполголоса за кадром, что чайку поймать невозможно. И вся лента промелькнула снова, как быстрое документальное кино. Сначала так, как сказано: поймать я её не мог. Потом я постепенно перешёл из состояния «альфа» в состояние «бета». Терминология моя, а суть в том, что во втором состоянии как бы возрастают способности, быстрота, сила. Объяснить это нельзя. Я же сам чаще всего вижу вместо действительной картины другую. Я ловил чайку, а мне виделась рыба. Серебристая такая, медлительная, с золотыми плавниками. И я нырнул с крутой скалы — и за ней. Инерция разгона была так велика, что я даже не работал руками, тело моё неслось, как торпеда, я срезал повороты, и рыбине некуда было деться. Она медлительная. Я только управлял своим движением под водой. Прижал рыбу к песчаному дну. Плавники её били меня по рукам. Но это уже не плавники, а крылья — белые крылья чайки. И снова я на пляже, в руках птица, я пеленаю её полотенцем. Я был в состоянии «бета», пока преследовал рыбу. Но как только я поймал её и она превратилась в птицу, я перешёл в другую ипостась под буквой «альфа». Это самое обычное моё состояние, я ещё называю его замедленным.

Видение промелькнуло, потускнело. А может, я уже спал.

Едва рассвело, меня разбудили анемичные аккорды гитары и низкий уставший голос: «Алёша жарил на бая-ане, шумел-гремел посудою шалма-ан!» Я вскочил, как ужаленный. Было жаль парня, но это пришло потом, а сначала я крикнул: «Кончай, и побыстрее!» Однако он оказался из тех, кто больше всего на свете любит подобострастное к нему отношение и, конечно же, вежливость, беспредельную, самоуничижительную вежливость. Это послужило причиной конфликта.

Он повелительно взмахнул гитарой, даже не удостоив меня ответом. Я подошёл, мы сцепились. Я одолел его так, без перехода в состояние «бета». Связал полотенцем руки. Стал медленно умываться, потом перенёс постель снова в комнату, лёг поверх одеяла, стал листать путеводители по Крыму и Кавказу. Можно было бы махнуть в Новороссийск, а оттуда… там виднее.

— Дай хоть закурить! — пробасил связанный сосед. Я протянул ему сигарету, из его пачки. На ней остался след губной номады. Наверное, одна из девиц накурилась до одури и не осилила её, вернула в пачку. Он закурил, попросил развязать руки. Я выполнил его просьбу. Он представился:

— Меня зовут Толик. Толик Половодов. А тебя?

— Володя.

— Не обращай внимания, Володя. Я хороший. Так, бывает… А здоров, не думал, что ты меня так упакуешь. Борьбой занимался?

— Никогда борьбой не занимался. Некогда.

— Кто же ты по специальности?

— Переводчик, можно так назвать.

— Да-а…неопределённо протянул Толик. — А что, есть такая специальность?

— Как не быть? Книги и статьи пишут на разных языках, а читать хочется всем, вот и перевожу.

— В институте сидишь?

— Сидел. Сейчас чаще беру заказы и работаю в библиотеках.

— Силён, переводчик!

— И ты не слабак, Толя!

— Да я, если вправду, троих могу под настроение раскидать, может, повторим?

— Не надо!

— Боишься?

— Нет. Ну а если боюсь, то за тебя, понял?

— Понял… переводчик. А я вот простой электрик, из Москвы.

— Пора завтракать, давай стакан! — Я плеснул ему в стакан яблочно-медовой, и он выпил до дна, но поскольку мне досталась только половина моей обычной порции, то мы вместе пошли в столовую.

Он выше меня, примерно метр восемьдесят пять. Пока шли, косился на меня, наконец заявил:

— Это я тебя проверить хотел, извини уж, так получилось. К кому, думаю, в комнату попал…

— Проверить? — Я расхохотался, ко мне вернулось нормальное настроение, и я сразу понял, с кем имею дело. Толик был не просто электриком, а инженером, слегка хипповал и в таком виде любил, пользуясь своим превосходством в силе, ставить над людьми психологические опыты. У Толика чистые, зеленые, нагловатые глаза, впрочем, их выражение говорит о склонности к искренности.

После завтрака мне вспомнилось это слово «проверить», и я даже вздрогнул. Что во мне такого, что вызывало бы желание проверить? Я ведь не в первый раз с этим встречаюсь. Проверить…

Вечером на пляже я кормил чаек сочниками, которые продавали девушки на пустынной набережной. Продавали. Но их никто не покупал, кроме меня. Я разламывал их, бросал на галечную россыпь, и птицы слетались, сбегались, громко требовали ещё. Чаек здесь два вида: рыжеватые с тёмными клювами и голубовато-серые. Я впервые видел, что и здоровые, нормальные чайки после ужина, который я им устроил, подходили к самому берегу и пили морскую воду, плескались. Кажется, и до угощения некоторые из них занимались тем же.

Потом я увидел, что у парапета Толик выделывал немыслимые па. Ещё мгновение, и я понял, что он поворачивался как винт вокруг собственной оси, все время теряя высоту, и наконец приземлился на обочине. Поднявшись, он поспешил ретироваться. Оглянулся. Но меня не заметил. А у парапета я рассмотрел это чудо природы в блузке цвета морской волны и светлой юбке. Подошёл, поздоровался. Она любезно ответила, даже кивнула. От ресниц её — тени, необыкновенная вечерняя глубина её глаз.

— Только что…начал я, и она меня оборвала:

— Он вполне это заслужил.

— Да, Толик экспансивный молодой человек.

— Вы его знаете?

— Немного. Со вчерашнего дня он мой сосед по номеру или по палате, как угодно.

— Проводите меня.

— Хорошо.

— У вас есть время?

— Странный вопрос. Время, которое мы тратим всю свою жизнь на всевозможные дела, потом, по зрелом размышлении, оказывается выброшенным на ветер.

— Не вполне удачная острота, — заметила она хмуро.

Я покорно кивнул.

Склон дикий, и на нем дикие кусты шиповника и дрока, а среди них — дорожка и кое-где старый камень, обросший чёрным лишайником: не то бывшие ступени, не то втоптанные в почву плиты. Она ещё вздрагивала. Я знал, почему. Разумеется, я хотел её кое о чем расспросить, но сейчас это было бы неуместно. И вот, когда мы поднимались к девятиэтажному корпусу с антеннами на плоской крыше (я почему-то знал, что именно туда её надо проводить), становилось все проще и проще.

— Вы очень похожи на левитатора,уже мягче сказала она.

— На левитатора? Это что, от слова «летать», что ли? — Да. Брусникин говорил, что иногда рождаются люди со свободным полётом мысли, то есть левитаторы.

Корпус. Кажется, пансионат. Но не уверен. Мы вошли. В холле женщина с книгой. Столик, два-три кресла. Зачем-то мы сели в эти кресла. Потом подошли к лифту. Она нажала кнопку. Двери лифта раскрылись, и, когда мы оказались внутри, она предоставила мне право угадать этаж. Так я понял её неподвижность. Но она ещё и добавила вполголоса: «Ну!» Я прошёлся безымянным пальцем по белым квадратикам, как по клавишам, остановился на одном, потом на другом, потом на третьем. Машина заработала. Тут только я поймал себя на том, что и эта моя шутка неудачная. А она хоть бы что! Значит, левитатор угадал. Мы вышли из лифта. Стекла, вьющиеся растения, кисти сизого винограда, под ногами — темно-малиновый ковёр. В стекло напротив лифта заглядывал край заходившего солнца. Уже здесь, в холле, я задавал себе вопрос: как это отсюда можно видеть закат солнца, если мы поднимались по восточному склону горы Кастель? Могли ли мы оказаться на западном склоне? А потом — дуга широкого коридора, который непонятно как вписался в этот девятиэтажный корпус.

Дверь. Я едва успел заметить ключ в её длинных, проворных пальцах. Он был бронзового цвета, а может быть, цвета её загара. Там были две смежные комнаты.

Она усадила меня в глубокое кресло. Я потонул в нем. Мягкий коричневый ворс накидки щекотал затылок, шею, появилось неожиданное ощущение уюта. И не было жарко, несмотря на двадцать семь на улице. Она подвинула столик к самому креслу, вышла и принесла вазу с яблоками и черешней, потом — кофе. Едва я глотнул кофе, как почувствовал лёгкое головокружение.

— Бразильский? — спросил я.

— Да.

Но когда чашка опустела, в голове прояснилось.

— Это пансионат? — спросил я.

— Да, это можно назвать пансионатом.

— Расскажите о левитаторах.

— Как вам сказать… Все люди разные. То есть интеллект бывает разный. Измеряется он в стандартных единицах. Бывает сто двадцать единиц, бывает сто восемьдесят, это очень много. А иногда достигает двухсот. Правда, очень редко. На миллион случаев один, не больше. Ну, и есть ещё цифра триста, это почти тайна. Такого не бывает. Разве только в виде редчайшего исключения. Это и есть левитатор. Ну, теперь поделитесь секретом. Как это вам удалось поймать чайку?

— Это нетрудно объяснить. Есть второе состояние, я называю его греческой буквой «бета». Когда я пытаюсь добиться результата, я перехожу именно в это состояние и нахожу ответ, решение. Интуиция — лишь преддверие этого состояния… понимаете?

— Понимаю. Левитатор живёт в мире осознанной интуиции. Это мир образов, который не только заменяет логику, но и даёт мгновенные ответы. В Болгарии живёт Ванга, прорицательница. Ей этот мир знаком очень хорошо. Но она даёт ответы только на узкий круг вопросов. Собственно, это не от неё зависит, её спрашивают, она отвечает. У кого-то пропали золотые часы, и она называет имя укравшего. У кого-то будет пожар, и она называет день. Кто-то заболеет, и она предостерегает. Но вы ловили чайку на пляже из других побуждений. С птицей, поверьте, все в порядке. Я интересовалась.

— Скажите, можно вас звать Сив? Или Сибиллой, если полностью?

— Почему так?

— Потому что так звали жену бога Тора, Сибилла, или Сив Золотоволосая дева, — из северных краёв. Так записано в сагах.

— Хорошо, пусть Сив. Я запомню своё новое имя.

Я подошёл к окну. Склон горы был весь укрыт тёмной листвой деревьев. Вдали высились три белых корпуса дома отдыха «Дубна». Я узнал их: Она подошла, положила руку на моё плечо, подала картонный прямоугольник, на котором было написано: «Золотоволосая Сив. Московский телефон 151-39-89». Я кивнул.

На следующий день я проводил её до такси, и когда дверца захлопнулась и машина рванула с места так, что меня обдало ветром, пришла тоска. Накрапывал дождь. Потом проглядывало солнце. Снова моросило. Я брёл туда, откуда вчера впервые увидел, это девятиэтажное здание. Машинально, не отдавая себе отчёта.

От асфальта шёл пар. Я повернул назад, к себе.

Поднялся на четвёртый этаж. Сосед-эксцентрик пил чай с одной из двух девиц. Пригласили меня вполне учтиво, я согласился. Даже рассказал им анекдот об одной супружеской паре: вернулся муж домой поздно, то и дело просыпался, подбегал к холодильнику на кухне и выкрикивал: «Шеф, в Чертаново подкинешь?» У жены эта картина выбывала, естественно, отчуждение. Утром дома не оказалось ни мужа, ни холодильника.

Достоверная и непритязательная история развеселила обоих. И в ту же минуту постучали. Дверь открылась. На пороге стояла женщина-администратор. Пришла отселять от меня Толика. Почему? Решение главного врача Мищенко. Обжалованию не подлежит. Толя быстро собрал пожитки, прихватил постель. Тут же явилась горничная и застелила порыжелый видавший виды матрас на его кровати белоснежной простыней, одеялом из верблюжьей шерсти в накрахмаленном пододеяльнике, взбила подушку, на которую легли синеватые тени. И даже предложила мне взять себе эту постель, причём сделала это с такой неподдельной любезностью, что я весьма удивился.

Вообще с этого дня все как-то поменялось. Чувствовалось внимание. В столовой санатория, где даже в праздничные дни скупо распределяли хвосты от скумбрии (раньше я относил их чайке), теперь на столах возникали апельсины, ломти осетрины, горбуши, кеты. А ведь не так давно здесь любили говаривать, что ждать особенно нечего — за три рубля, полагавшиеся в сутки на каждого отдыхающего, можно войти в любую городскую столовую и выйти, не успев, по существу, пообедать (мне все время хотелось возразить, что ведь три рубля — это дневная заработная плата техника, медсёстры или кассира, как же быть?).

Итак, все поменялось. Но я стал замечать внимание и к моей персоне. Оно было ненавязчивым, едва заметным, но получалось иногда так комично, что я покатывался со смеху. По вечерам заходили предлагать чай, кофе. Но такой чай, а также растворимый кофе я не пил; стали заносить лимонад, как только я сделал соответствующее заявление, да ещё уверяли, что это входит в обязанности персонала! Проныра Толик при встрече в столовой сообщил мне, что я являюсь членом ревизионной комиссии и они меня боятся. Поскольку я твёрдо знал, что никогда не был и не буду членом ревизионной и никакой другой комиссии, то опровергать слухов не стал, но спросил, откуда он это узнал. Из телеграммы, которая лежала на столе в регистратуре. Необыкновенная история. Однако всем жилось лучше.

Тот же Толик, впрочем, опроверг этот слух и себя самого: никакой телеграммы не было. Ошибся, мол. А мне раньше хотелось уехать отсюда досрочно, но вдруг мне стало нравиться, я привык, я реже вспоминал мой город и моих знакомых, которым, полагаю, порядком надоели мои причуды. Во-первых, левитатор может ошибаться. Во-вторых, контакт с ним затруднён. Я размышлял обо всем этом со дня отъезда Сив. Мои недостатки не ощущались, когда я был один. Ещё лучше, если я был погружён в себя и прокладывал мысленно маршруты из Асгарда в Скандинавию. У меня были кое-какие сдвиги. Я нашёл все пути племён ванов.

Направился как-то в знакомое кафе, что под горой Кастель. Опять мороженое, коктейль, немного клубники, немного морского ветра со стороны мыса, где пансионат «Кристалл». Потом — вверх, вверх, туда, где я однажды побывал. Та же тропа. Те же камни. Куртина горной лаванды. Дрок и шиповник в цвету. Поворот. Крутой склон. Ещё минута-две, и я увидел бы этот корпус, если бы не досадное обстоятельство. Раздался собачий лай. Из зарослей выскочила сразу целая свора. Злобные, голодные псы, зловредные, завистливые дворняги. Настоящая собачья свадьба. Такого я никогда не встречал в своей жизни. Но для юга это, пожалуй, не так уж и удивительно. Барбосы, безродные пегие полканы и просто жучки загородили мне дорогу. Я не мог обойти их стороной — шиповник в человеческий рост непроходим. Злобный, протяжный, какой-то особенный рык — я был тому причиной. Моё присутствие им не нравилось. Они показывали мне зубы. Я замер. Стал отступать. Если бы я повернулся спиной, они бросились бы па меня всем скопом. Три пса были уже готовы это сделать, но я отступал очень медленно, не спуская с них глаз, как это ни трудно на склоне.

Они следовали за мной метров сто, потом оставили меня. Настроение было испорчено. Очаровательное воспоминание точно испарилось. У меня не осталось никаких желаний на остаток вечера. Я сел за столик уже в другом кафе и слушал записи — в десятый раз одно и то же. Потом подошёл к художнику, который тут же, на площади, рисовал портреты с помощью оптической системы — и он взялся за карандаш. Под портретом он по моей просьбе написал: «Портрет левитатора. Май 1988 года». Поставил свою подпись и протянул руку за червонцем.

Памятуя о собачьей своре, я в один прекрасный день обошёл это место по другому склону горы, поднялся мимо дома отдыха «Дубна» к едва знакомому месту, и мне показалось, что корпуса нет, не существует. Густой воздух, настоянный на травах и цветах. Марево над горой, а корпуса нет. Такого, разумеется, не могло быть. Ни ремонта, изменившего внешний вид до неузнаваемости, ни сноса дома строители предпринять не смогли бы, даже если за перевыполнение плана полагалась бы премия, равная годовому окладу.

И я, проплутав минуты две в зарослях, выбрался на скалу и увидел корпус. В холле сидела женщина. Она не обратила на меня внимания. Я подошёл к лифту и вспомнил, как угадал тогда этаж. Но сейчас цифра выветрилась из головы: я ведь тогда прошёлся пальцами по белым кнопкам как левитатор, не обращая на это особого внимания. Я вошёл в кабину. Нажал наугад. Ещё раз. Пришёлся пальцем по всем кнопкам. Никакого результата. Мигнули лампочки, зелёный огонь вспыхнул и погас. Я вышел из кабины, оглядел холл. Должна была быть лестница для пешеходов. Мой рассеянный взгляд скользнул по дверям лифта, и тогда я смутился. Увидел табличку, извещавшую, что лифт не работает.

Я нашёл наконец лестницу, стал подниматься. Заходил в гостиные этажей. Ничего похожего не было на ту, где мне запомнились виноград, и лианы, и солнце в окне. Готов поклясться, что я добрался таким образом до последнего девятого этажа и почти упёрся лбом в решётку над пожарной лестницей. Но когда я спускался вниз, крепко призадумавшись, опустив голову, что-то подтолкнуло меня. Туда, вправо! Стеклянная дверь, гостиная. Виноград и лианы. Все по-прежнему. Я осторожно ступил на малиновый ковёр, устилавший помещение. Ни души вокруг. Ну и на других этажах — тоже пустынно. Все уехали? Но так бывает очень редко. Или никогда. Я повернул туда, к её номеру. Постучал. Это любопытство. Пусть меня извинят. Ни звука. Зелень, зелень, немного синего неба. Повернул к площадке, где был лифт. Мы тогда выходили из кабины вместе… Белый маленький прямоугольник на ковре бросился в глаза. Что это? Нагнулся, поднял. Повернул другой стороной. Там было выведено чернилом: «Золотоволосая Сив. Московский телефон 151-39-89». Я оставил её визитку здесь! Нужна сосредоточенность… Итак, я вышел тогда от неё. Направился к лифту. Достал из карманчика рубашки расчёску. Да, расчёску. Визитка, вероятно, выпала.

Она пролежала на ковре несколько дней! Что это значит? Здесь никого не было с тех пор, что ли? А уборщицы? В этом пансионате их что же, нет? Но если здесь больше не живут, то почему вход свободен?

Не вполне свободен, не вполне! Вспомним хотя бы собак.

Что ж, пожалуй, она права. Я левитатор. Меня тянуло сюда, в этот корпус.

И я тоже прав. Она и вправду золотоволосая Сив.

Это поступок богини — помочь найти утерянную визитку.

Боги проходят по городам невидимыми. Они склонны менять свой облик. Аполлон являлся то как волк, то как мышь, в образе ворона указал, где надо строить город, превратившись в лебедя Кикна, он обратил в бегство Геракла. Владыка моря Посейдон, во время Троянской войны поддерживавший ахейцев, явился к ним в образе предсказателя Калхаса и поддержал их.

Философы-стоики собирали имена и прозвища древних богов, чтобы установить их подлинное значение. Им это, конечно, не удалось. А мудрец Эвгемер ещё в IV веке до нашей эры написал книгу путешествий «Священная запись». Якобы он побывал па неведомом острове, куда ветер пригнал его корабль от аравийского берега. Посередине острова (расположен он в Индийском океане) возвышался храм, и в нем находилась золотая колонна с иероглифами. По просьбе Эвгемера жрецы перевели ему надписи. Это была подлинная история богов. Эвгемер так правдоподобно описал жизнь богов, бывших сначала людьми, что ему веришь. Может, он и вправду побывал на этом острове? Оказывается, Зевс был царём-завоевателем, который требовал прямо-таки божеских почестей. Разве не знаем мы таких правителей, живших спустя столетия и тысячелетия? А вот Кронос был добряком, и родные сыновья свергли его с трона. Уран, признанный после своей смерти богом неба, был при жизни царевичем, который увлекался астрономией.

Грань условна. Сегодня человек, завтра бог или богиня.

А разве боги не сохранили чисто человеческие черты? Разве не отягощены они завистью? Разве не проявляют они порой сострадания?.. Девочка шла с кувшином по воду. Была засуха, дорога была дальней, девочка измучилась и, обессиленная, заснула под огромным деревом. Треснула ветка. Девочка обрадовалась, выпустила стрелу из своего маленького лука. Ей привиделся олень, последняя надежда на спасение от голода. Но руки её были слабы, и стрела пролетела мимо, попала же она в спящего сатира. Раненое лесное чудовище бросилось вслед за убегающей девочкой. И вот она воззвала о помощи к Посейдону. Он тотчас появился и метнул свой трезубец. Железо пронзило сатира и вошло в скалу, Посейдон спросил, что она делает здесь, в этой безлюдной местности. Девочка ответила, что ищет воду. Бог сказал ей, чтобы она вытащила его трезубец из камня. Когда она подошла к скале и сделала это, из углубления забила холодная прозрачная струя родника.

…Утром — письмо от Леонида Григорьевича. Это все же он забыл двадцать рублей на столе. Отложил на такси, не доверяя мне. Мне остаётся поздравить его с находкой. Ещё немного — и я укатил бы в Гурзуф, будучи вынужден присвоить себе чужую двадцатку.

Что там, в Гурзуфе, меня может ожидать?.. Маленькая пристань, ветер, такие же, как в Алуште, широкие пляжи. На набережных пустынно, вверху на горе — две маленькие кофейни, сначала заходишь в одну, потом в другую. Возвращаешься на пляж, где видишь рыжеволосую красавицу лет двадцати двух, редкие группы картёжников, рэкетиров, амнистированных и сбежавших уголовников, депутатов и аппаратчиков, приехавших по путёвкам отдыхать и готовиться к очередному туру борьбы за всеобщее счастье, бедных армян, скупающих дома и посёлки от Гурзуфа до Краснодара.

В море снуют спасательные катера, набитые разгорячённой молодёжью.

Запоминаешь причёску, блеск и свечение волос, цепочку с подвеской, профиль. Возвращаешься в корпус, где твой друг забронировал себе и тебе места. Вечером на танцевальной веранде начинающие рэкетиры и их подружки, спасатели и их компании, кооператоры в белёных джинсах, непритязательных и всем доступных за три месячные зарплаты, просто девочки слушали музыку в перерывах между танцевальными пируэтами, обсуждали и осуждали окружающую среду, безденежную и частично загрязнённую. Рядом — знакомый профиль, и копна огненных волос, и подвеска. И ты удивляешься, что она сразу и с улыбкой даёт себя пригласить. А потом даже не возвращаешься с ней на скамейку, остаёшься почти в середине круга и белых брюках и полуботинках марки «Саламандра», изъятых из шкафа перед отъездом в очередной отпуск на правах музейного экспоната. К тому же ей нужен слушатель. Пусть это я. Выдержать можно. Она изъясняется на курортном жаргоне, в который я обычно вхожу с головой в первый же день. Она рассказывает, что на пляжах здесь бьют москвичей, вспоминает известные ей истории про местных рэкетиров, милиционеров, как всегда, своим молчаливым и деликатным присутствием ободряющих начинающих и ещё очень застенчивых уголовников.

В двенадцатом часу я провожаю её на центральную площадь к автобусу. Выясняется, что ей до Ялты. Там она живёт у подруги. А сюда ездит на пляж, который ей нравится. Автобуса нет. На площади драка. На этот раз бьют одессита. Она уводит меня в переулок, объясняет, что опасно. Звонит подруге. Я предлагаю ей вернуться на набережную, подняться в наш дом отдыха и занять в пустом номере любую из коек. Предложение принято. Так мы устраиваемся с ней в номере, который и после этого кажется пустым: потолок здесь высотой три с половиной метра, третья койка остаётся незанятой, я жду приезда всемогущего Вити Васильева, по чьей брони и милости я здесь. Витя опаздывает, он автогонщик, и его носит где-то по трассам пробегов.

В свою очередь, я рассказываю ей кое-что из новостей двухтысячелетней давности:

— В четвёртой книге своих «Записок о галльской войны» Гай Юлий Цезарь писал, что галлам невозможно порой доверяться, потому что они слабохарактерны, скоры на решения, склонны ко всякого рода переменам. «У галлов есть привычка, — записал Цезарь, — останавливать путешественников даже против их воли и расспрашивать их, что они о том или ином слыхали или узнали; точно так же в городах народ окружает купцов и заставляет их рассказывать, из каких они стран и что они там узнали. Под впечатлением всех этих слухов и пустой болтовни они часто принимают решения по самым важным делам и, конечно, немедленно в них раскаиваются, так как верят неопределённым слухам, и большинство сообщают в угоду им прямые выдумки».

— Что бы написал Цезарь сейчас? О нас, например?

Я обязан ответить ей, как историк.

— Галлы пришли на территорию Франции из Фракии, так же, как этруски пришли оттуда же в Италию, а русы пришли из Фракии на Днепр. Этрусков уничтожили римляне, пользуясь их бесхарактерностью. Ассимилировали, лишили земельных участков, частично вывезли в Рим, который когда-то этруски построили для римлян. Что стало с русами? За две тысячи лет? Русы сейчас так же бесхарактерны, как две с лишним тысячи лет назад. Они слушают путешественников, верят вздору заезжих купцов, которые поумнели; они просто грабят русов, пока те слушают их, развесив уши. Русы слабохарактерны, как этруски, они предпочитают строить города для других, но не для себя, сами же живут в нищете и ныне уже не могут рожать и содержать детей по бедности, одновременно поддерживая своих врагов — националистов. С упорством лишённых разума, они проявляют остатки характера лишь в одном — в деле самоуничтожения. Их экономикой управляют так называемые политики и экономисты, которые их вконец разорили, их торговля в руках так называемых интернационалистов и аферистов, которые торгуют с другими народами так, что вывозят из их страны только то, в чем она сама остро нуждается, а ввозимые товары и оборудование выгоднее было бы вообще уничтожить на самой границе. Вместо армии у них поголовная повинность, они не понимают, что от этого лишь увеличиваются потери во время войн, искусство и театр они превратили сначала в форму расхваливания особенно негодных и преступных дел, а потом в форму оплевывания самих себя и своей истории, чего никогда не делали ни галлы, ни тем более германцы. В отличие от них русы и через две тысячи лет не просто склонны быстро менять решения, но меняют эти решения так, чтобы нанести себе наибольший ущерб в самое короткое время. Вот подлинные слова Цезаря.

— Браво, Гай Юлий Цезарь!

Не так уж часто можно было встретить такую собеседницу. Я проснулся с ясной головой и чистым сердцем. Правда ещё существовала. Её негромкий голос ещё пробивался тогда, когда уже нечего было терять.

Мы пошли в столовую, где я усадил её на место Вити Васильева. Когда мы пошли на берег, я подумал, что она чувствует и настоящее и будущее и потому похожа на вторую норну. Но я удержался. Я не стал рассказывать ей об Асгарде. Заветное моё желание — отдохнуть от него — воплощалось в жизнь. Зачем ей мои рассказы, если она норна? В славянских песнях, особенно в южных, тоже есть норны, им верили, в народе жила о них память, пока этой памяти не отрезали крылья. Но их называли наречницами. Слово почти то же. Ведь асы и ваны

— родственники по происхождению.

Она показывала мне рукопись, которую она носила в своей сумке. Это рассказ о Крыме, о его природе, о его осени, лесах, долинах, морских лагунах, дельфинах Феодосии, крепости Алустон-Алуште, обо всем невыразимо прекрасном или таинственном. Я впитывал лучи солнца, знал, что в этот день к вечеру моя кожа будет ощущать тепло, идущее изнутри. Это излечивает от хандры, усталости, пессимизма и оптимизма.

Мы поворачивали лежаки, следя за солнцем.

Мы входили в холодную воду, даже плавали по минуте.

Изредка вскрикивали чайки. Что со мной? Отчего я все время помню ту чайку? Оттого, что у неё было перебито крыло. Это несправедливо, что жизнь лишает крыльев птиц и людей.

Мы говорили с ней о том, что административная или приказная демократия является противоположностью демократического администрирования и что отменить администрирование, оставив администрацию, значит превратить её в банду рецидивистов очень крупного масштаба, не подлежащую, разумеется, никакому контролю. Она приводила примеры, но главным примером была её жизнь. Кончив факультет журналистики, она, естественно, не могла найти никакой работы в так называемых демократических органах печати, что касается партийной печати, то её зарплаты младшего редактора хватало бы на то, чтобы покупать в день на выбор только триста граммов мёда, или колготки, или двести граммов клюквы в сахарной пудре, или стакан водки. Работать целый день для того, чтобы купить плохие колготки, она не могла, потому что, кроме колготок, нужно ещё завтракать, обедать и ужинать или хотя бы только обедать, платить за комнату, покупать мыло, ездить на метро, стоять в очереди за дешёвой одеждой. Поэтому у неё оставался один выход — если уж нельзя ничего вообще купить на среднюю зарплату женщины, кроме колготок, то нужно отказаться и от них. Для этого нужно постоянно жить на юге, в Крыму. В её походной сумке на двух ремнях, которую она носила за плечами, был кусочек мыла, запасная юбка и что-то ещё. Здесь, в Крыму, она проводила дни на пляже, ночью укрывалась у подруги.

Я никогда не встречал более уравновешенной, спокойной и, как пишется в характеристиках, морально устойчивой женщины. Это потому, что она замечала происходящее, смотрела на него со стороны, а не изнутри. Те, кто внутри машины, не понимают, что их заставляют возводить сначала изгороди и заборы концлагерей, которые в деревнях располагались прямо по месту жительства, а затем — подмостки для приказной демократии и дачи для новых хозяев этой демократии, совершенно аналогичные тем, которые строились в эпоху самого справедливого и абсолютно демократического общества.

Между тем по набережной расхаживает некая женщина в сером, указывая рукой на пляжи:

— Вот они, посмотрите на них, люди добрые! Каждый из них был инструктором, столоначальником, секретарём, сначала поднимал сельское хозяйство, потом промышленность, потом ускорял и перестраивался. Смотрите на них, вот они все перед вами! Сегодня он крупный специалист по повышению урожайности, завтра — по идеологии, послезавтра нет уже ни того, ни другого, даже простого хлеба нет! Вот они, люди добрые! Женщина за всю дневную зарплату может теперь купить десяток яиц или двести граммов мяса на рынке. Выбирайте, люди добрые, что купить: двести граммов мяса или десяток яиц!

Очень странно, но женщина эта оказалась пророчицей, ясновидящей.

Мне кажется, и нищая норна Галя ей сродни.

На второй день — поразительное зрелище: море слилось с небом, и катер, казалось, летел, а за ним тянулся белый шлейф. Так же повисла в небе лодка. И по воздуху же летел теплоход. К вечеру над горой Аюдаг возникло из ничего облако, потом оно опустилось на крутую спину горы. А две девицы в баре вспомнили местную примету: не жди завтра погоды, если Аюдаг в облаках. Здесь была музыка, я сидел со стаканом «Золотого шара», так называется коктейль, бесцельно крутил в пальцах пластиковую соломину, по наитию вмешался в разговор девиц за соседним столиком. Сказал, что если они скучают, то скоро это пройдёт.

— Почему? — спросила одна.

— Потому что скоро приедет мой хороший знакомый Витя Васильев.

— Вы уверены? — спросила вторая.

— Уверен.

— А кто он?

— Автогонщик.

— Это интересно.

— И журналист.

— О чем пишет?

— О том, о чем не пишут многие другие, об автогонках, авариях, а также о борьбе с ними. О спорте, о сексе.

— Специалист?

— О да.

— Ещё в чем ваш друг специалист?

— Вы заставляете меня заниматься скучным перечислением, хотя ради очень красивых женщин я готов и на это.

— Это комплимент?

— Нет, правда.

— У кого научились, у Вити Васильева?

— Нет. У Вити Васильева нельзя научиться.

— Как это?

— Так. Нельзя же научиться у Марадоны быть Марадоной, а у президента быть президентом.

— Логично. Станцуем?

— Здесь?

— Ну да. И сейчас.

— Если вы имеете в виду танец в буквальном значении этого слова, я готов.

— А в каком другом значении этого слова вы можете понимать сказанное?

— Ну… мне почему-то пришло в голову, что вы хотели пригласить меня на ритуальную пляску, хотя это тоже танец. Не знаю, но мне почудился подтекст.

— Когда чудится или видится что-то не то, креститесь, как учила нас обеих одна бабушка. Научить?

— Умею, но редко пользуюсь. Помогает?

— Помогает. Ещё как. Выбирайте: танцы или два коктейля.

— Выбираю и то и другое.

И мы пошли танцевать. Две рослые девицы лет двадцати и левитатор. На асфальтовом пятачке левитатор показал подготовку, девушки сказали за это, как в Одессе, что неплохо. Снова принялись за коктейли, потом — за танцы, потом — за обсуждение проблем выживания, возникших в связи с ростом благосостояния. Они пришли к выводу, что это логично: сначала программа строительства коммунизма, потом продовольственная программа, потом программа борьбы с алкоголизмом и, наконец, программа выживания. Пошли на набережную. Начали знакомиться. Их зовут Ира и Оля. Приятно говорить с неглупыми девушками. Я рассказал, что смотрел вчера здесь по телевизору фильм о полётах бабочек, стрекоз, жуков, мух.

— Хорошо летают?

— В умении двигаться и летать им не откажешь, но представьте себе, в каком положении они оказались бы, если бы их сызмальства начали учить летать в нашей средней школе, потом — в высшей.

— В каком положении оказались бы эти невинные существа?

— В незавидном. Человек ещё не знает, почему они летают и как построить аппарат с машущим крылом, мускулолёт.

— А вы знаете?

— Да, вчера вечером я бродил вот по этой набережной, на это ушла и часть ночи. В уме рассчитал аппарат для полёта человека на принципе крыла бабочки, крыла стрекозы.

— Махолёт?

— Да.

— И на это у вас ушло целых три или четыре часа? При вашем-то интеллекте?

— Каюсь, был не в форме, устал.

— Левитатор — и устал?

— Как ни странно.

(Я успел-таки раскрыть секрет полишинеля, что левитатор и я — одно и то же лицо.)

— Не верится. Что вы ещё успели открыть или изобрести за вчерашний вечер и часть ночи?

— Придумал название для этой набережной. Набережная махолётов.

— В честь вашего будущего полёта?

— Нет, пока только в честь открытия принципов машущего полёта. Я открыл главный закон такого полёта. Крылья должны быть гибкими, движения похожи на движения рыбы-вьюна, я назвал это волновым движителем.

— В махолёт вам придётся впрягать бабочек и стрекоз, не так ли?

— Нет, мне нужны бамбук от удочек, кожа, резина, замша, дома валяется старая дублёнка.

— Нет-нет, не делайте этого! Старая дублёнка после перестройки пойдёт по цене новой!

— Хорошо. Заменю другими упругими материалами.

— На сэкономленные деньги мы сможем здесь заглядывать почаще в бар. Логично?

— Да. Начнём реализацию этих средств хоть с завтрашнего дня!

— Так долго ждать?

— Простите, я хотел сказать: с сегодняшнего дня.

— Так и быть, принимаем приглашение, возвращаемся в бар. Вы сможете подробнее рассказать там о принципах полёта чаек и голубей, это нас тоже очень интересует. Почему они летают, а?

Мне стало не по себе. Это могло быть случайностью, Но… неужели они знали о той чайке? Видели меня тогда на пляже в Алуште? Пауза. Я не знал, что сказать. Не может же левитатор так опростоволоситься, что примет язвительную насмешку за серьёзный вопрос да ещё начнёт рассказывать о крыльях чаек. Что подумает публика?

Ну, я выразился почти математически, они не совсем так среагировали, как это было бы, если б знали про чайку. Сели за столик. Вдруг опять: как летают чайки?

— Может быть, начать с рябчиков, глухарей?

— Нет, с чаек.

— Какое совпадение, я думал о чайке, вы спросили о том же, об этой самой птице. Случайность? Телепатия?

— Да, мы читаем мысли. Обе очень хорошие телепатки. Вам это на руку, освобождает от необходимости все объяснять.

— Как здорово! Есть вещи, которые трудно объяснить необычным девушкам.

— Я сделал усилие и ушёл от темы чайки, мне было бы сейчас неприятно, если нашёлся бы человек, который оказался в роли наблюдателя. Не люблю, когда за мной наблюдают, а я нет.

Витя Васильев явился на следующий день, явился без помпы, буднично, его глаз был оттенён синяком — саданулся на гонках.

Мы ждали их в кафетерии за столиком, я сидел лицом к раскрытой двери, чтобы увидеть и пригласить их. Кофе остыл, но их не было. Мы прошли на крохотный базар, где осталась лишь самая отважная бабуся, пытавшаяся продать даже последний килограмм клубники за восемь рублей — это две дневные зарплаты инспектора, инженера или молодого рабочего.

Мы вернулись на пятачок у магазинов. Две элегантные дамы ждали нас. Не сразу их можно было узнать: удивительные сочетания цветов их кофт, блузок, юбок, гетр тому причина да ещё туфли с французским каблуком, делавшие их ещё выше ростом и потому красивее, небеснее.

Слева подрулил таксист и за левую же цену согласился доставить нас в Ялту. Мы как бы поплыли между небом и морем в мягких сиденьях, на поворотах нас легко качало, сквозь дождевое низкое облако мы пролетели в одну минуту. Зелёный склон справа опять золотило солнце, стало весело, легко, пока мы не врезались — так мне показалось — в ялтинские лабиринты улиц. Магазины. Постовые на углах, на других углах — парни со спиртным, цена — два номинала. Бродячие фотографы, муравейники площадей, сами муравьи и муравьихи. Вроде нас. Мидгард. Средний мир, где живут люди или делают вид, что живут.

Балаганчик. На закат от площади. Это шашлычная. Восточная. Узбекские блюда в исполнении вновь появившихся здесь крымских татар. Это единственный шанс. Пивные залы так грязны, что входить туда нашим дамам можно лишь в тёмных очках и противогазах. Как везде, конечно. Ничего другого нет на морскую милю в окружности. Обычные хлопоты, уговариваю продлить рабочий день балаганчика за мой счёт. Заказ принят! Вдруг вспоминаю: магазин с удочками закрывается через полчаса. Это важнее всего для меня сейчас. Если какой-нибудь мудрец вот сейчас, под руку, скажет мне, что эти удочки через месяц будут валяться в сарае моего друга под Москвой, я без труда опровергну его построения. Но есть выход. Подхожу к одному из парней у мангала. Объясняю. Ещё раз. Ответ: столько удочек не дадут. Это меня не убеждает.

Потом вспоминаются Куприн и его персонаж из «Поединка», денщик, доводящий до сведения офицера с некоторым акцентом: «Буфенчик папиросов не даваит».

Нужно что-то предпринять. Я порылся в карманах, извлёк какой-то московский рецепт, вероятно, поликлиники Литфонда, на нем огрызком карандаша, который тут же охотно подарила мне Оля, жирно написал: «Один татарин, два аула, сто десять удочек». Я вручил ему этот рецепт с напутственным словом:

— Беги, дружище Ахмет, вот деньги, прочитай там, этим, нашу с тобой визитку. Пусть попробуют не дать. Ты понял?.. Тогда в путь. Надеюсь, ты вернёшься с удочками. Буду ждать здесь. Ну а если исчезнешь, дружище, то потом не узнаешь это замечательное кафе, ведь мне приходилось на лету перебивать кирпич пополам ребром ладони. В путь, дружище, в путь!

— Сумасшедший! — воскликнула Оля, когда Ахмет растаял в облаке выхлопных газов трейлера.

— Почему?

— Он исчезнет.

— Э, нет, не исчезнет. Если бы я был здесь во время войны, то не допустил бы, Хельга, всех этих безобразий с эскадроном смерти.

— Но ты тогда ещё не успел родиться!

— Успел, Хельга.

— Да? Ты такой пожилой?

— Похож на пожилого?

— Бросьте молоть чепуху, — воскликнула Ира. — А этот аттракцион с удочками вам, первооткрыватель Асгарда и создатель первого в мире махолёта, даром не пройдёт, вот увидите.

— Готов держать пари на семь поцелуев на центральной набережной Ялты или всего на три на вечерней набережной Гурзуфа.

— Я присоединяюсь, — меланхолично заметил Виктор.

— Готов заказ! — донеслось из балаганчика. — Кто будет сервировать?

— Разумеется, я буду сервировать.

Через три минуты я вернулся к столику с, бумажными тарелками.

Исполняя эти почётные обязанности, я услышал ласкающий слух вопрос:

— А ты правда перебиваешь кирпич пополам ребром ладони, да ещё на лету?

— Разумеется, это правда. — В этих случаях нужно проявлять твёрдость даже в интонации, и женщина обязательно поверит, смотря, конечно, кто говорит.

— Не верится.

— А я верю, — почти воскликнула Ира.

— Стол накрыт, — я мгновенным движением извлёк из чёрного пластмассового пакета портвейн, купленный с рук в центре города, движение моей руки было не замечено, и потому я заработал аплодисмент.

— Браво!

— Бис!

На «бис» я достал так же стремительно второй сосуд.

— Вторая амфора с нектаром!

— Расскажите об Асгарде!

— Ещё чего!.. — остановил я этот небольшой коллектив. — Асгард — это серьёзно, лучше поговорим о махолётах, мне пришло в голову, что испытывать эту птицу мы будем на стадионе регби, и я прыгну с верхней трибуны, чтобы подняться ещё выше, но не так высоко, как Икар. Идёт?