Возникнув как явление политическое, эмиграция все время дробилась и раскалывалась по причинам не только политическим. Жизнь эмигрантской массы была связана с необходимостью приспосабливаться к новым условиям, изворачиваться, бороться за существование. Тяжелые испытания обрушились на многих эмигрантов с первых же их шагов за рубежом. В пьесе М. Булгакова «Бег» и в фильме, поставленном по этой пьесе, весьма красочно показан эмигрантский быт в Константинополе 1920 г. с его хаосом, вакханалией, дикой враждой и той беспощадной борьбой, которую вели «все против всех», чтобы не погибнуть.

Толпы русских бродили по городу. Никто ничего не знает. Ни у кого нельзя добиться никакого толку. Крымские деньги потеряли всякую цену. На улицах и базарах продавали последние вещи, вывезенные из Крыма, продавали все, что можно было продать. Рассказывали, что один бывший фабрикант продавал для публикации в печати свой «пророческий» сон о свержении большевиков в Москве. Продавал за «бесценок» — всего за 50 лир.

Все перемешалось. Бывший губернатор стал лакеем, обладатель громкой аристократической фамилии — шулером. Те, кто был выброшен революцией, находили для себя совершенно необычные занятия. Врангелевец, бежавший из Галлиполи на греческом пароходе, спрятавшись в его люке, рассказывал потом, что в Константинополе он цеплялся буквально за все. «Кем я только не был: и прачкой, и клоуном, и ретушером у фотографа, мастером игрушек, судомойкой при столовке, продавал пончики, был хиромантом и грузчиком в порту»¹.

Один за другим открывались и прогорали русские рестораны, тысячи лир проигрывались в лотошных клубах, на тараканьих бегах. Ростовские скаковое общество, вывезшее в Константинополь своих лошадей, быстро прогорело из-за дороговизны кормов, а тараканов прокормить ничего не стоило. Ипподром заменил стол. На нем были устроены желобки, по ним бежали тараканы, испуганные электрическим светом. На тараканов ставили, как на лошадей.

На неимущих русских смотрели как на прокаженных, вспоминал очевидец. Их положением пользовались французские /80/ власти, которые вели усиленную вербовку в колонииальные легионы в Африке и на Ближнем Востоке.

В одном из приказов по Донскому корпусу объявлялось, что в результате соглашения, главнокомандующего (генерала Врангеля) и командира французского оккупационного корпуса производится запись казаков на службу во французский иностранный легион. «Умеющие ездить верхом, — указывалось в приказе, — могут быть отправлены во французскую армию в Леванте (на Ближнем Востоке), ведущую операцию в Киликии»². Записалось до трех тысяч казаков. В Марселе, где собирались «легионеры», с ними подписывался контракт на пять лет. Но вот выдержка из письма капитана Архипова, уже «понюхавшего пороху» в составе легиона. «Отношение настолько хамское, — пишет капитан, — что едва хватает сил удержаться… кормят настолько скверно, что даже вспоминаю Галлиполи. В последних боях погибло очень много русских»³.

Здесь уместно привести рассказ другого офицера — некоего Николая Матина, который был завербован в иностранный легион в декабре 1920 г.⁴ Более шести лет прослужил он легионером кавалерийского полка в Алжире, Тунисе и Сирии. После Марселя, куда Матин прибыл из Константинополя, он почувствовал себя уже на положении арестанта. Сторожевая служба, которую пришлось нести в Африке, на границе с Триполитанией, в условиях жаркого климата с каждым днем становилась все тяжелее. Началось массовое дезертирство. Казаки, завербованные в легион, бежали сами не зная куда, лишь бы уйти. Их ловили, отдавали под суд, отправляли на каторжные работы без зачета срока службы.

Группа легионеров, в составе которой был Матин, применив оружие против гумов (арабы, находившиеся на службе во французской полевой жандармерии), захватила баркас и пыталась скрыться морем. Баркас сел на мель, беглецы были настигнуты и должны были сдаться французам. Потом — каторжная тюрьма, свинцовые рудники, освобождение через десять месяцев (в декабре 1923 г.) по амнистии и снова служба в легионе. Участвуя в Сирии в боевых действиях против друзов, Матин был тяжело ранен. Его освободили по болезни от службы, и он смог наконец возвратиться во Францию, имея пенсию в 44 франка. «Все мною пережитое за это время, — писал Матин в своих воспоминаниях, — настолько озлобило меня, что я решил ни в коем случае не оставаться во Франции, а уехать».

Куда только не попадали русские эмигранты! Вот еще воспоминания. Их автор — А. Яблоновский — журналист, активно сотрудничавший в белой прессе. Когда гражданская война на Юге России подходила к концу, он бежал за границу при помощи англичан. Свои записки Яблоновский назвал /81/ «Гости английского короля»^*. Начав читать, мы сразу же понимаем, что в этом названии только ирония. «Англичане, которые нас эвакуировали из Новороссийска, — вспоминает автор, — почему-то упорно скрывали, куда, в какую страну нас везут». Но вот наконец после долгих мытарств пароход с эмигрантами отдал якорь в большой гавани Александрии. Потом — длинный поезд, заполненный только русскими… Чем дальше идет поезд, тем больше наседает пустыня. Кончается зеленая лента растительности, и только ровная песчаная поверхность. Раскаленный песок, раскаленное мутное небо и горячий ветер. На песке белые палатки. Это все, что приготовили англичане для «гостей английского короля», пытался иронизировать автор.

Вскоре Яблоновский прочитал правила поведения живущих в лагере. Чаще других в тексте этих правил, написанных английским комендантом, встречалось слово «воспрещается». Воспрещалось ходить на базар, на станцию железной дороги, разговаривать с пленными турками, обращаться с просьбами непосредственно к коменданту и т. п. Провинившихся отправляли в специальный дисциплинарный лагерь. Оказалось, что уехать из Египта можно было только с разрешения англичан, уплатив 80 фунтов стерлингов. Яблоновский подробно рассказывает о том, к каким ухищрениям он должен был прибегнуть, чтобы собрать необходимую сумму. Короче говоря, для английской колониальной администрация в Египте эти люди, выброшенные из России, не представляли никакого интереса. Яблоновский в своих записках как бы оправдывается, что боится «говорить дурно об англичанах». Как-никак, пишет он, «это они вывезли нас из ада гражданской войны», и все же ему трудно удержаться; не жалея красок, он пишет о бездушии и грубости английских чиновников.

Первое время в эмигрантских лагерях усиленно велась вербовка и на работы в южноамериканские страны. Некоторые бросались искать счастья на кофейных плантациях Бразилии, на тяжелых работах в джунглях Парагвая и Перу. Около 1500 человек уехали прямо из Галлиполи⁵. Потом стали поступать сообщения о том, что бразильское правительство не намерено давать врангелевцам земли. Оно хочет использовать их как белых рабов. Каждый заключивший контракт попадал в полную зависимость к хозяину плантации. Точно неизвестно, сколько людей там погибло от лихорадки, нищеты и непосильной работы. По существу кончилась неудачей и попытка привлечь некоторую часть эмигрантов для работы в сельском хозяйстве Канады. Из-за отсутствия денег для оплаты этого путешествия только 294 эмигранта смогли добраться туда к осени 1923 г. Как сообщает /82/ канадский автор, еще 625 человек приехали из Харбина в течение последующих нескольких лет⁶.

В разных странах оказанием материальной и другой помощи эмигрантам занимались десятки благотворительных организаций. В одном Берлине их было до 60, но многие из них из-за отсутствия средств быстро прекратили свою деятельность⁷. 17 марта 1921 г. в Праге было создано Объединение российских земских и городских деятелей (Земгор). Пользуясь обширной финансовой поддержкой чехословацкого правительства, Земгор организовывал столовые, общежития, профессиональные курвы, медицинскую помощь. Однако неполитической эта организация была только формально. Комитет пражского Земгора возглавляли эсеры, сначала В. М. Зензинов, потом В. Я. Гуревич и И. М. Брушвит. Тогдашнее чехословацкое правительство щедро субсидировало эсеров. «Здесь мы пользуемся полной самостоятельностью и свободой», — сообщал из Праги Зензинов. 21 декабря 1921 г. он получил от Бенеша единовременно, без каких-либо условий, 80 тыс. крон⁸.

Только за период с мая по декабрь 1922 г. руководство Земгора получило из фондов чехословацкого Министерства иностранных дел 200 тыс. крон, а в январе 1923 г. — 460 тыс. крон. Земгор финансировали и чехословацкий Красный Крест, и Легиобанк, и другие организации⁹. Финансовая помощь эсерам со стороны чехословацкого правительства оказывалась неоднократно, и между эсеровскими руководителями шла даже борьба за право контроля над этими средствами.

Как сообщалось в чехословацкой печати, сохранилось достаточно много материалов об оказании такой помощи не только эсерам, но и многим другим эмигрантским группировкам. Некоторым эмигрантам выплачивались крупные пособия. Например, Д. С. Мережковскому и З. Н. Гиппиус, отношение которых к Советской России было особенно враждебным, премьер-министр Антонин Швегла установил пособие в размере 3 тыс. крон в месяц¹⁰. Потом было подсчитано, что всего в рамках помощи различным эмигрантским организациям в Чехословакии было выплачено; в 1921 г. — более 10 млн. крон, в 1922 г. — около 50 млн., в 1923 г. — более 65 млн. и в 1924 г. — около 100 млн. крон.

В системе Земгора работали экономический кабинет под руководством С. Н. Прокоповича, Институт изучения России и другие учреждения, которые вели систематическое наблюдение за политической, социальной, хозяйственной и культурной жизнью Советской республики. Как уже отмечалось, руководители «русской акции» в Чехословакии преследовали далеко идущие цели — сохранение и подготовку кадров для будущей буржуазной России. Отсюда особое внимание, которое уделялось оказанию помощи эмигрантам-студентам. К 1 января 1924 г. в чехословацких высших учебных заведениях обучалось 3245 русских¹¹. /83/

Организации бывших земских и городских деятелей существовали также в Белграде и Париже. В последнем Земгор возглавлял князь Г. Е. Львов — премьер-министр Временного правительства первого состава. Общая сумма расходов комитета Земгора в Париже достигла в 1925 г. 5 600 тыс. франков, из них свыше 4/5 (более 4 600 тыс. франков) было израсходовано на школьное дело, на организацию обучения детей эмигрантов¹².

С помощью Земгора и других благотворительных организаций создавались русские школы по типу старых гимназий и реальных училищ. Русская гимназия в Париже, начавшая работать осенью 1920 г., просуществовала 40 лет. За это время было выдано свыше 900 аттестатов зрелости. Это редкий случай. Обычно русские школы, стихийно возникавшие в разных местах, прекращали свою деятельность довольно быстро. Разумеется, все дело организации школьного образования для детей эмигрантов складывалось под влиянием определенных идейных принципов и установок. «Кто платит деньги, тот и заказывает музыку». В королевстве Сербии, Хорватии и Словении (Югославии), например, действовала особая Державная комиссия, которая следила за использованием ассигнований на школьное дело. Здесь находились Крымский кадетский корпус (в Белой Церкви), Донской кадетский корпус (в Билече), Русский кадетский корпус (в Сараеве). В начале 20-х годов в них готовились молодые кадры для белой армии, которую тогда еще надеялись возродить. Вообще в Югославии велась довольно точная статистика детей русских эмигрантов. В 1924 г. их было 5317, в том числе школьного возраста (с 6 до 18 лет) — 4025, дошкольного возраста — 1292; мальчиков — 3005, девочек — 2312¹³.

В Чехословакии благодаря щедрой помощи буржуазного правительства в 1922 г. была основана «реформированная реальная гимназия» (Прага, на Страшнице) с мужским и женским пансионами. В 1928 г. она полностью перешла в ведение Министерства просвещения. В ней училось 230 человек. Наиболее значительным средним учебным заведением была русская гимназия в Моравской Тржебове. В 1924 г. там занимались 545 учеников¹⁴. Окончившие получали аттестат зрелости и принимались в высшие учебные заведения Чехословакии. Образование и воспитание, полученные в гимназиях, пансионах, лицеях, в которых занималась в целом очень небольшая часть эмигрантской молодежи, формировали жизненную позицию, основанную на системе буржуазных ценностей. На это и рассчитывали те, кто создавал и финансировал такого рода учебные заведения. Нужно также иметь в виду, что во многих странах, где жили эмигранты, русских школ вообще не было или они постепенно закрывались. Всем русским школам в Польше, пишет П. Е. Ковалевский, в 20-е годы было предложено перейти на польский язык. Систематически проводилась румынизация в захваченной Румынией Бессарабии¹⁵. /84/

В разных странах возникали так называемые эмигрантские комитеты или объединения. Опять-таки их заявления о том, что они находятся вне политики, служили своего рода дымовой завесой. В Париже эмигрантский комитет возглавлял В. А. Маклаков. Обладая большими личными, связями, он в качестве председателя эмигрантского комитета защищал перед французскими властями юридические права эмигрантов.

В Чехословакии во главе совещания, а потом объединения эмигрантских организаций (в отличие от Земгора, где руководили эсеры) находились деятели кадетского направления: профессор А. С. Ломшаков, князь П. Д. Долгоруков, Н. И. Астров и др. В объединение входило свыше 40 эмигрантских организаций — союзы земледельцев, писателей и журналистов, врачей, артистов, Крестьянский союз, Общество русских инженеров и техников, Красный Крест, православный приход и даже Братство по погребению православных в Праге. Правление объединения поддерживало постоянные связи с Министерством иностранных дел Чехословакии.

Занимаясь вопросами правового положения эмигрантов, образованием, трудоустройством, получением въездных и выездных виз, объединение эмигрантских организаций было тем не менее далеко не индифферентным в политическом отношении. «Само собой разумеется, — писал Д. И. Мейснер, который на протяжении ряда лет являлся членом правления и секретарем объединения, — что политика, как почти в каждом эмигрантском общественном начинании, стояла за фасадом этих объединений»¹⁶.

В феврале 1921 г. Международный комитет Красного Креста предложил Совету Лиги Наций назначить комиссара по делам русских беженцев. Им стал известный полярный исследователь и общественный деятель норвежец Фритьоф Нансен. Дочь Ф. Нансена Лив Нансен-Хейер, написавшая «Книгу об отце», вспоминая о его деятельности по возвращению на родину рядовых эмигрантов, отмечала, что Нансену часто приходилось действовать почти в одиночку, вопреки сопротивлению Лиги Наций и многих политиков¹⁷.

По предложению Нансена для эмигрантов были введены удостоверения личности (так называемый нансеновский паспорт). К сентябрю 1923 г. проект паспортов был одобрен 31 государством. Однако наличие нансеновского паспорта не освобождало их владельцев от многих трудностей. Как вспоминают бывшие эмигранты, с этим паспортом было нелегко переехать из одной страны в другую. Никто не хотел их принимать, и многие эмигранты вынуждены были жить нелегально, рискуя в любой момент оказаться в тюрьме.

Созданная Нансеном организация занималась главным образом вопросами подыскания работы и размещения эмигрантов. По официальным данным, 25 тыс. беженцев получили работу в Америке, Австрии, Бельгии, Болгарии, Чехословакии, Германии, /85/ Венгрии и Югославии¹⁸. Это были весьма скромные результаты. Отовсюду поступали сообщения о бедственном положении русских эмигрантов.

Со временем материальное положение русских в Константинополе стало еще хуже. В докладе Верховного комиссара по делам беженцев Совету Лиги Наций отмечалось, что в начале 1924 г. в этом городе появились новые тысячи русских безработных. Этому способствовали ликвидация русских организаций, запрещение практики русским врачам и адвокатам, закрытие русских аптек и ресторанов, замена русских рабочих турками¹⁹.

В том же докладе отмечались тяжелые условия, сложившиеся для многих русских эмигрантов в Германии. Безработица и рост дороговизны в этой стране создавали для них дополнительные трудности, так как эмигранты не могли претендовать на государственное пособие по безработице. По закону об иностранных рабочих, действовавшему в Германии, предпочтение при устройстве на работу отдавалось немцам. 2 февраля 1926 г. был издан новый закон, согласно которому иностранные рабочие могли получить работу лишь в том случае, если работодатель имел на это особое разрешение²⁰.

Американский историк Роберт Вильямс описывает обстановку, которая сложилась в Берлине в начале 20-х гг. Юго-западная часть этого города выглядела как русский пригород. На эту особенность обратил внимание и Илья Эренбург. Не знаю, писал он в своих воспоминаниях, сколько русских было в те годы в Берлине, наверно, очень много, так как на каждом шагу можно было услышать русскую речь²¹. И другие наблюдатели отмечают, что русский Берлин жил своей странной и неправдоподобной жизнью. Он был наводнен представителями интеллигентских профессий, среди которых были философы и писатели, музыканты и художники, но также и очень много разного рода темных дельцов, биржевиков и спекулянтов всех размеров и оттенков. В 6 часов вечера на Таненциенштрассе начинался разлив «русской спекулянтской стихии». В широком русле этого потока, делился своими впечатлениями один из эмигрантских авторов, по улице неслись: «…котиковые манто, сине отштукатуренные лица, набегающие волны духов, бриллианты целыми гнездами, жадные, блудливые глаза в темных кругах; в заложенных за спину красных руках — толстые, желтые палки-хвосты, сигары в брезгливых губах, играющие обтянутые бедра, золотые фасады зубов, кроваво-квадратные рты, телесно-шелковые чулки, серая замша в черном лаке, и над всем отдельные слова и фразы единой во всех устах валютно-биржевой речи…»²²

Широкую известность в то время получила афера, предпринятая неким Троицким. В 1923 г. он появился в Берлине и предложил свои услуги по помещению капиталов, при этом обещал платить до 15 % в месяц. Нашлись желающие из числа /86/ русских эмигрантов, у которых еще сохранились фунты и доллары. Сначала Троицкий аккуратно платил, и клиентура росла. Жил он весело, часто устраивал приемы, на которых пили и ели бывшие генералы и дипломаты. «Операция» по опустошению эмигрантских карманов продолжалась около года. Быстро пришло банкротство, и все вкладчики лишились своих сбережений. «Потеря нами денег, — записал в дневнике генерал фон Лампе, — увы, совершившийся факт. Троицкий и его семья бежали в Париж и оттуда, кажется, дальше. Мрачно!»²³

Многие наблюдатели отмечали происходящую в эмигрантских кругах имущественную дифференциацию. И хотя проблема социального расслоения эмигрантской массы не подвергалась серьезному изучению, все говорит о том, что этот процесс по-разному в отдельных странах, но постоянно имел место. Среди русской эмиграции сразу же обнаружился определенный слой «устроившихся» за рубежом. К этому слою относились те представители буржуазии и привилегированных сословий, которые имели за границей солидные денежные средства. Некоторые из них успели уехать еще в 1917 г., даже до Октябрьской революции.

Людьми со средствами, по крайней мере первое время, были всякого рода спекулянты, разбогатевшие в годы мировой войны, генералы и офицеры белых армий, разными путями присвоившие казенные деньги и ценности. «В этой «зарубежной» России, — писал генерал А. А. Игнатьев, — люди расценивались прежде всего по имевшимся в их распоряжении деньгам. Не все ли было равно, откуда эти деньги происходили?!»²⁴ Сам Игнатьев, бывший царский военный атташе во Франции, имел на своем счету огромные суммы. Он передал их потом Советскому правительству. Но это был факт исключительный. Бывшие дипломаты тратили оставшиеся в их распоряжении доллары и франки на поддержание эмигрантских контрреволюционных организаций. А в это время тысячи рядовых эмигрантов терпели нужду и лишения.

О тяжелых материальных условиях определенной части русских беженцев сообщали из Сербии, несмотря на помощь, которая оказывалась белоэмигрантам королевским правительством этой страны. Из данных, приведенных в докладе Верховного комиссара по делам беженцев Совету Лиги Наций (март 1924 г.), следует, что 30 % из 15 тыс. русских эмигрантов, проживавших в Латвии, находились в «совершенной нищете». Похожая картина была в Литве, Эстонии, Финляндии, Греции и других странах. «Экономический кризис, — говорилось в докладе, — осложняет положение». Отмечались также «ужасные условия» жизни тысяч беженцев, рассеянных на обширной китайской территории: «Мало надежды на то, чтобы они нашли постоянный заработок в Китае»²⁵.

Некоторые факты о жизни русских эмигрантов в Китае сообщил Г. Г. Пермяков, проживающий ныне в Хабаровске. Он /87/ вырос и получил образование в Китае, с 1939 по 1945 г. был сотрудником советского генерального консульства в Харбине и хорошо знал многих эмигрантов. Более 20 тыс. русских, рассказывает Г. Г. Пермяков, жило в Шанхае. Это город-котельня, где молодые люди сгорали очень быстро: влажный климат, жара, большая скученность в китайской части города, плохая вода, болезни и нищета делали свое дело. Значительная часть русских в Шанхае находилась на самой низкой ступени социальной лестницы. Но были и врачи, коммерсанты, шоферы, полицейские. В шанхайских ресторанах играли русские музыканты: пианисты, скрипачи, саксофонисты. Несколько тысяч русских в 20-е гг. обосновались в Тяньцзине. В этом городе, как и в Шанхае, хозяйничали иностранные концессионеры, и русские в поисках средств к существованию брались за любую работу.

Повествуя о жизни на Дальнем Востоке, в таких центрах эмиграции, как Харбин и Шанхай, советская писательница Н. И. Ильина в своем романе «Возвращение» нарисовала картину безысходности, нужды, лишений, которые были уделом многих эмигрантов. Сложность эмигрантской жизни, ее суровая действительность приобретают здесь очень конкретное выражение. Исторический роман, автор которого сама была свидетелем многих событий, может служить в известной мере источником для понимания реальной обстановки, познания деталей быта русских эмигрантов в Маньчжурии. Перед читателем проходят самые разные типы этих людей: активные белогвардейцы и фашисты, политиканы всех мастей, продажные журналисты, опустившиеся, растерявшие свой талант поэты и художники, продающие себя образованные девицы и многие, многие другие. Тем, кто был в стороне от политики и главную свою заботу видел только в поисках места, где больше платят, вдруг становилось ясно, что все усилия тщетны, потому что ни изменить, ни улучшить свою жизнь они не могут. Так рассуждает в романе и Софья Павловна — жена погибшего белогвардейского офицера, заброшенная в Харбин с потоком беженцев. С тревогой она думает о судьбе своей дочери. Что ее ждет? Та же бедность, те же унижения, тот же безвыходный круговорот белки в колесе… Примерно так думали и тысячи рядовых безвестных эмигрантов, влачащих на чужбине жалкое существование.

По данным, собранным эмигрантскими земско-городскими организациями, в 27 странах Европы и Азии в 1925 г. в помощи нуждалось около 500 тыс. эмигрантов²⁶. В это время Франция, где после мировой войны не хватало рабочих рук, предложила предоставить работу русским эмигрантам, способным работать. Туда потянулись не только люди со средствами, но и десятки тысяч гонимых безработицей эмигрантов. По словам Л. Д. Любимова, их можно было встретить на шахтах Лотарингии, на текстильных фабриках севера Франции, на фермах юга, на парижских заводах, в Бельфоре, Гренобле, Рубе, Крезо, /88/ Южине, Клермон-Ферране, в самых глухих французских деревнях.

Французские предприниматели заключали с бывшими офицерами, солдатами и казаками контракты, в которых определялись срок договора, величина платы за труд и другие условия. Только приехав во Францию, многие обнаружили, что оплата для них установлена самая низкая. «Проработавши два дня, — писал из Кнютанжа (Лотарингия) один из русских эмигрантов, — мы узнали, что плата нам 15 франков за 8 часов исключительно тяжелого труда под землей, а контракт был подписан на 19 франков. Работали в парах с итальянцами, которые получали 25–30 франков»²⁷. В этом местечке на заводах и шахтах насчитывалось тогда около 1000 русских эмигрантов.

Газета «Возрождение» напечатала 3 января 1926 г. заметку о русской колонии Кнютанжа. Бросается в глаза характерная черта — наличие эмигрантских организаций разных политических направлений. Всего во Франции их было зарегистрировано более 300. Самыми крупными в Кнютанже были отделения Российского общевоинского союза и Союза галлиполийцев, наряду с ними казачья организация, самостийная украинская «громада», группа Республиканско-демократического объединения. Состав очень неустойчив. Многие, отбыв здесь контракт, снимались с места и старались переехать в Париж или другие города, где работа была легче, а зарплата выше. В «эмигрантских низах» большинство людей не хотело уже заниматься политикой.

О своей жизни в Париже во второй половине 20-х и в 30-е гг. рассказывал мне В. Б. Сосинский. В 1920 г. он — двадцатилетний юноша — оказался в эмиграции вместе с остатками белой армии, попал во Францию, работал на заводах Рено. «Когда осточертел мне Рено, — вспоминал Сосинский, — я начал свое многолетнее путешествие по типографиям. Но до этого еще годик проработал у знаменитого в те годы в Париже фотографа Петра Шумова». Здесь Сосинским были сделаны фотопортреты М. Цветаевой, А. Ремизова, А. Куприна и др. Потом устроился в типографию на улице Менильмонтан. Сначала самая простая работа, прошел через разные типографские профессии, научился верстать книги, газеты, журналы. Около года был директором типографии. Сосинский говорил, что совсем неблагодарным для него занятием — нудным и оскорбительным — была работа в торговой фирме, когда приходилось ходить по квартирам и предлагать купить какие-нибудь изделия, которые никто не покупает.

Париж считался своего рода центром эмиграции. Жизнь русских эмигрантов во Франции описана довольно подробно. Из мемуаров Л. Д. Любимова, Б. Н. Александровского, из других изданий можно многое узнать о ней. Некая общая тенденция усматривается в стремлении представителей бывших привилегированных сословий «сохраниться если не как класс, то как /89/ круг, в котором все знают друг друга». Однако не многим эмигрантам этого поколения удалось пробиться в верхи французского буржуазного общества. Проходили годы, мир потрясали бурные события, история открывала свои новые страницы, а эти люди, независимо от их социального положения во Франции, упорно продолжали мыслить и чувствовать категориями прошлого.

Сознание того, что ты здесь в общем-то никому не нужен, оказывало особое влияние на эмигрантскую психологию. Писатель А. Толстой подметил эту важную особенность мироощущения человека без родины. Русских беженцев раздирала сложность собственной личности. Поставленные вне закона, они примирились бы даже с имущественными потерями, но «никак не с тем, что из жизни может быть вышвырнуто его «я»»²⁸. Роберт Вильямс назвал это явление «комплексом выживания», который характеризуется постоянным мечтанием, верой в оптимистические фантазии, сопровождаемой часто крайней депрессией, потерей чувства времени²⁹.

Вместе с тем заявления об аполитичности, надпартийности, желании остаться вне политики вызывали острую полемику в эмигрантской печати. Русская эмиграция после Октябрьской революции стала явлением политическим, не случайно она получила название «белой эмиграции» и была — при всем многообразии ее группировок — антисоветской, антибольшевистской по своей сущности. Наиболее откровенные эмигрантские идеологи при всяком удобном случае старались напомнить о том политическом значении, которое имел сам факт пребывания в эмиграции. «Самое наше существование за рубежом России, с сохранением нашего состояния русских, не принявших чужого подданства, — говорилось в передовой «Возрождения», написанной по поводу десятилетия газеты, — уже есть политическое действие. Поэтому всякий из нас, хотя бы он не принимал участия в непосредственных политических актах, одним пребыванием в состоянии эмигранта уже утверждает свою политическую сущность. В таких условиях призыв к аполитичности просто противоречит объективно существующим фактам»³⁰.

Ощутимые удары русской эмиграции во многих странах, в том числе во Франции, нанес мировой экономический кризис 1929–1933 гг. В эти годы прекратилась вербовка рабочих на французские предприятия. Тысячи людей оказались без работы. Жить становилось все труднее и труднее. В наиболее тяжелом положении были некоторые женщины, лишившиеся источников существования. «Пробовала бегать по объявлениям, — писала одна бывшая аристократка в октябре 1931 г., — но скоро убедилась, что это только потеря времени и энергии, так как ни один работодатель не берет старую иностранку, когда на то же место имеется десять молодых французских кандидаток»³¹.

Не все выдерживали тяжелые испытания судьбы. Моральное опустошение, отчаяние, сознание иллюзорности своего положения /90/ приводили часто к трагедиям. Но здесь же рядом — отдельные «удачники», люди с упорной волей, сокрушающей все препятствия. Такие не брезговали ничем. Один 25-летний никому не известный русский эмигрант, промышлявший платными танцами, вдруг женится на шестидесятилетней принцессе (сестре последнего германского императора Вильгельма). Другой эмигрант, бывший кавалерийский офицер, покорил сердце принцессы Бонапарт. Три грузина — братья Мдивани — прославились своими браками с голливудскими кинозвездами. Л. Д. Любимов вспоминает и своего младшего брата, который женился на дочери бомбейского «хлопкового короля». В том мире были приемлемы все пути в борьбе за место под солнцем. Бывший царский министр финансов П. Л. Барк превратился в финансового эксперта английского королевства, получил титул сэра. Участник убийства Распутина — князь Феликс Юсупов открыл в Париже салон мод. Кое-кто занялся торговлей, сумел стать фермером, содержателем ресторана. Ресторан, открытый петербургским поваром Корниловым, некоторое время считался одним из лучших во французской столице. В архивной коллекции сохранилось пространное письмо В. А. Маклакова из Парижа, датированное 9 ноября 1923 г. На 15 страницах машинописного текста он рассказывает одному из своих знакомых об условиях жизни в тех кругах эмиграции, с которыми Маклаков был больше всего связан. Это яркий рассказ о том, как «не пропали» и хорошо «устроились» его друзья по адвокатуре — кадеты Аджемов, Тесленко и Кистяковский. Первый «ухитрился устроить выгодную финансовую операцию и получил гонорар сразу наличными — 250 тыс. фунтов стерлингов», второй — состоит «членом правления банка и юрисконсультом в нескольких очень денежных предприятиях», третий — тоже член правления банка и «начал опять загребать большие деньги». Маклаков живописует некоторые подробности быта этих преуспевающих дельцов. У Аджемова прекрасная квартира, собственный автомобиль, соответствующие этому круг знакомых и манеры. Не так давно, пишет Маклаков, он был приглашен на обед к Тесленко, «где застал таких денежных тузов, каких в прежнее время трудно было бы увидеть у явного кадета и радикала». Что касается Кистяковского, то, по словам Маклакова, он «еще потолстел, ходит с развальцем, всегда в сопровождении присосавшихся к нему паразитов, на всех глядит с той усмешкой, свысока, с которой умные и взрослые люди взирают на глупую молодежь»³². Но, оказывается, таких «устроившихся» удачников не очень много, замечает Маклаков, и теперь мало-помалу все приходят к нищете, и адвокатам, как и многим другим, все меньше есть что делать и чем жить.

Массовым явлением в довоенном Париже стали русские таксисты — бывшие казаки, офицеры и даже генералы, предпочитающие в известной мере независимую работу на авто работе на /91/ фабрике или заводе. Их число достигало трех тысяч. В эмигрантских кругах работа «парижского извозчика» считалась хорошо оплачиваемой. И даже после войны, в пятидесятых годах, по подсчетам корреспондента газеты «Таймс», 750 водителей парижских такси были русскими, их средний возраст в это время составлял 64 года³³.

В 30-х гг. снова началась тяга эмигрантов в Южную Америку в поисках счастья. Кому-то, может быть, «повезло», как, например, одному бывшему офицеру, который за 250 долларов в месяц отправился в Колумбию в качестве военного инструктора, когда эта страна вела войну с Перу. Как об удаче рассказывали и о судьбе другого бывшего офицера, получившего концессию на разведение крокодилов вблизи бразильского города Белей дель-Пара. Но большинство постигли горькие разочарования. За последние пять-шесть лет, сообщала одна эмигрантская газета в конце 1934 г., из Франции в Аргентину переселилось много русских в чаянии «манны небесной», но они пополнили армию нищих, голодных и безработных. А сколько погибло на корчевке пней, на рубке леса, на кофейных и тростниковых плантациях! Очень трудно было найти себе применение представителям интеллигентских профессий. Врачи должны были иметь диплом аргентинского университета, инженеры столкнулись с перепроизводством специалистов, и от всех требовалось знание испанского языка³⁴.

О своей работе в Парагвае и Аргентине в эти годы рассказал вернувшийся на родину после долгих лет эмиграции крупный ученый-гидроэнергетик, доктор наук Н. Г. Кривошеин. «Тридцать лет жизни в Южной Америке, — писал он, — прошли в постоянной погоне за заработком… За 16 лет работы в Парагвайском университете из-за отсутствия оборудования мне не удалось для моих исследований провести ни одной лабораторной работы»³⁵. Кривошеин сетовал на то, что в Парагвае долгие годы мертвым грузом лежали рукописи его работы по гидродинамике.

Как утверждает Д. И. Мейснер, вопрос о том, должна ли эмиграция «входить» в местную жизнь, принимать гражданство тех стран, где она живет, превратился в свое время в предмет спора. П. Б. Струве, например, считал, что должна. По опубликованным за границей данным, за первые десять лет примерно 10 тыс. эмигрантов приняли французское гражданство³⁶. Но, как уже отмечалось, многие русские эмигранты в первом поколении оказались почти неспособными к ассимиляции. Более того, по мнению Б. Н. Александровского, то, что они находились на низшей ступени общественной лестницы, заставляло. их резко отрицательно относиться к стране, в которой они жили. Правда, есть и другие мнения. «Я люблю Францию искренне и давно, — писал Л. Д. Любимов, — как страну, где я прожил лучшую часть сознательной жизни, а французская культура дорога мне с юношеских лет»³⁷. /92/

Каковы бы ни были особенности жизни в той или иной стране, эмигрантский быт представлял собой причудливое переплетение старых традиций и привычек с новыми навыками. Характерным явлением эмигрантской жизни была православная церковь. По воскресеньям и праздничным дням толпы русских эмигрантов шли в церковь не только отдать дань традиции, попытаться при помощи религии отвлечь себя хотя бы на время от реальностей мира, но и для того, чтобы послушать хор, узнать последние новости, может быть, подзанять денег, сговориться о встрече и т. д. В Париже, по разным данным, было от 10 до 30 русских церквей, в том числе православный собор на улице Дарю. Причем так уж повелось, вспоминает Л. Д. Любимов, что в церквах у правого клироса собиралась эмигрантская «знать», а еще большая толпа — во дворе.

Борьба церковников за власть сразу же породила разногласия. Зарубежная русская православная церковь раскололась на два основных течения. В августе 1922 г. на соборе зарубежных архиереев в югославском городе Сремски Карловцы митрополит Антоний (Храповицкий) был поставлен во главе архиерейского синода, который претендовал на управление всей русской церковью. Другую часть зарубежной русской церкви возглавлял митрополит Евлогий, обосновавшийся в Париже. В 1921 г. он принимал участие в съезде монархистов, но потом постепенно занял особую позицию, объявил «аполитичность» церкви и стал называться митрополитом западноевропейских русских православных церквей, провозгласив их самостоятельность.

Последовали взаимные обвинения в ереси. Евлогианцы ставили в вину митрополиту Антонию изданный им катехизис православной веры, где он будто бы допустил искажение евангельских текстов. Антонианцы тоже не остались в долгу. Среди разных обвинений в адрес митрополита Евлогия было обвинение его в том, что сергиевское подворье в Париже устроено им на еврейские и масонские деньги. Но больше всего церковных иерархов волновали вопросы, кто кому подчинен, кто кого запрещает, отлучает или благословляет.

Митрополит Евлогий в августе 1926 г. настойчиво призывал свою паству: «Возлюбленные во Христе братия и сестры! Мне вверено святейшим патриархом^* управление западноевропейскими церквами, и я не могу от этого отказаться, не могу сойти с этого пути… Как и прежде, слушайте меня, как высшего законного архипастыря, и не принимайте никаких других распоряжений в церковной жизни, откуда бы они ни исходили, без моего согласия».

А в распространенном через полгода послании митрополита Антония утверждалось: «Мы не можем признать многих прав /93/ митрополита Евлогия, которые он приписывает себе путем произвольного толкования патриарших указов. Митрополит Евлогий стал явно покровительствовать модернизму как в области христианского вероучения, так и в сфере церковной жизни»³⁸. Шли годы, но свара между «отцами церкви» продолжалась. В октябре 1930 г. митрополит Евлогий жаловался на очень грубые выпады против него со стороны митрополита Антония. «Новое произведение митрополита Антония, — писал Евлогий, — шито старыми, гнилыми нитками неправды». Борьба велась и за право владения церковным имуществом. Евлогий возбудил судебные иски и обвинял Антония в том, что тот отнял у него часть «вверенной ему епархии» в сеял «смуту и разделение». Все попытки церковного примирения оказались безуспешными. Положение, которое сложилось в церкви, накладывало свой особый отпечаток на весь эмигрантский быт.

Сложной и противоречивой была культурная и научная жизнь эмиграции. Эта тема требует специального изучения, анализа и объективной оценки. Обращая внимание только на культурные достижения русских за рубежом, некоторые эмигрантские авторы находились под влиянием своего рода эмигрантского патриотизма, который, как правильно заметил Л. Д. Любимов, «лишь кривое зеркало подлинной национальной гордости»¹. Русский научный институт в Белграде установил наличие в эмиграции в 1930 г. примерно 500 ученых, в том числе около 150 бывших профессоров российских университетов и высших школ. В действительности их было значительно больше, особенно в первые годы эмиграции.

В Праге, Париже, Белграде, Берлине, Софии, Харбине, других центрах эмиграция создавала различные научные общества, учреждения, учебные заведения. Общество инженеров в Париже, например, насчитывало свыше 3000 членов, общество химиков — более 200, общество врачей — несколько сот².

В первые годы проводились съезды русских «академических организаций». С 1921 по 1930 г. в Праге, Белграде, Софии состоялось по крайней мере пять таких съездов. В этих организациях тон задавали оказавшиеся в эмиграции кадетские профессора, они действовали по уставам, изданным в России до 25 октября 1917 г.

Но если говорить о каких-то научных результатах в области естественных наук и техники, то их добились прежде всего те русские ученые-эмигранты, которым удалось устроиться в иностранных университетах или институтах.

Пастеровский институт в Париже был тем научным центром мирового значения, в работе которого принимали участие многие русские ученые. Самый крупный из них — С. Н. Виноградский, /94/ член Французской и почетный член Российской Академии наук (1923 г.). В Советском энциклопедическом словаре С. Н. Виноградский назван одним из основоположников отечественной микробиологии. Его работы в области агробиологии получили международное признание еще в 80—90-х гг. прошлого века. С 1922 г. Виноградский жил во Франции и в течение тридцати лет возглавлял агробактериологическую лабораторию в Пастеровском институте. В том же институте разрабатывал проблемы иммунитета и научал защитные свойства фагоцитов С. И. Метальников — ученик И. И. Мечникова и И. П. Павлова.

В книге П. Е. Ковалевского «Зарубежная Россия», вышедшей в Париже в 1971 г., сделана попытка дать краткий очерк деятельности русских ученых в иностранных университетах и научных центрах. По мнению автора, ни в одной области науки они не развили такой широкой деятельности, как в геологии и почвоведении. Заметный след в этих науках оставили представители трех разных поколений: некоторые видные ученые, получившие известность еще в России, но оказавшиеся по разным причинам за рубежом, и те, кто именно там начал свою научную работу, и, наконец, русские по происхождению, получившие свое образование за границей, но сохранившие живые связи с научными традициями родины своих предков. Собственно говоря, такое положение в разной степени можно было наблюдать не только в геологии и почвоведении, но и в других отраслях науки. По опубликованным данным, свыше пятидесяти геологов русского происхождения были в 1921–1934 гг. выпускниками Национальной школы геологии и горной разведки в Нанси (Франция)³.

В Советском Союзе пользуются признанием труды наших соотечественников, которые внесли свой вклад в развитие мировой науки. В СССР не раз, например, издавались работы известного геолога, одного из основоположников палеоэкологии, члена Петербургской Академии наук Н. И. Андрусова. Он был большим знатоком геологии Черноморского и Каспийского бассейнов. С 1919 г. Андрусов жил за границей, сначала в Париже, потом в Праге, где и умер в 1924 г. В Чехословакии жил сын H. И. Андрусова — действительный член Словацкой Академии наук, член-корреспондент ЧСАН Д. Н. Андрусов, тоже геолог. Он стал известным ученым в социалистической Чехословакии, его трехтомный труд о чехословацких Карпатах был закончен в 1966 г. Работы Д. Н. Андрусова были отмечены государственной премией К. Готвальда, словацкой национальной премией.

Научную школу в области почвоведения создал во Франции профессор В. К. Агафонов. Под его руководством была составлена первая почвенная карта Франции и частично Северной Африки. В 1936 г. был опубликован его фундаментальный труд — «Почвы Франции». Приобрел известность своими работами /95/ по изучению почв и растительности Маньчжурии и Северо-Восточного Китая Т. П. Гордеев, живший в Харбине.

Ряд русских ученых получили признание за рубежом за свои исследования и научную работу в области зоологии и ботаники. Среди них член Французской Академии наук К. Н. Давыдов — автор капитальных трудов по сравнительной эмбриологии, исследователь фауны Индокитая; М. М. Новиков — руководитель кафедры зоологии в Карловом университете в Праге; там же преподавал известный ботаник профессор В. С. Ильин; Б. П. Уваров, много лет возглавлявший Британский институт энтомологии, крупный специалист по изучению саранчи. В книге П. Е. Ковалевского назван ряд имен медиков, выходцев из России, которые работали во Франции, Англии, Канаде, США, Югославии, Болгарии, Венесуэле, Уругвае и других странах.

Деятельность некоторых русских ученых, исследователей и экспериментаторов, получила известность за границей и в таких науках, как физика, математика, астрономия, химия, металлургия, инженерные и технические дисциплины. Учеными с мировым именем были химики академики В. Н. Ипатьев и А. Е. Чичибабин. Первый с 1927 г. жил за границей, в основном в США, а второй — с 1930 г. во Франции. Широко известны достижения выходцев из России: химика А. А. Титова, который жил и работал в Париже; специалиста в области аэродинамики, члена-корреспондента Французской Академии наук Д. П. Рябушинского; авиаконструктора И. И. Сикорского; астронома Н. М. Стойко, руководившего международным бюро времени; кораблестроителя В. И. Юркевича; специалиста по электронной физике, одного из создателей телевидения В. К. Зворыкина; крупнейшего ученого в области механики С. П. Тимошенко и др.

Крупные специалисты в своей области, эти люди, оставшиеся по разным причинам за рубежом, в политическом отношении были величиной далеко не однородной. Многие из них придерживались линии «невмешательства» в политику, вернее, питались иллюзиями на этот счет, но некоторые еще в первые годы эмиграции встали на путь признания Советской власти, примкнули к сменовеховскому движению. В числе авторов сборника «Смена вех» был, например, крупный ученый-микробиолог С. С. Чахотин. Через много лет он вернулся в Советский Союз, а в годы второй мировой войны за рубежом был активным антифашистом, участвовал в движении Сопротивления.

Газета «Голос Родины» опубликовала однажды заметку о судьбе инженера-кораблестроителя А. М. Петрова⁴. В 1916 г. шестнадцатилетним юношей он уехал учиться в Германию, потом жил и работал во Франции и Бельгии, стал видным конструктором, вместе с Юркевичем был автором проекта самого быстроходного для своего времени гигантского турбоэлектрохода «Нормандия». Во время войны Петров стал членом одной из организаций Сопротивления во Франции. /96/

С годами ученые-специалисты из числа эмигрантов, даже те, кто оставался на позициях неприятия Советской власти, проявляли все больший интерес к развитию науки в Советском Союзе. Некоторые из них побывали на родине, встречались со своими советскими коллегами. В СССР приезжал заслуженный профессор Стэнфордского университета С. П. Тимошенко — член академий разных стран, почетный доктор многих университетов, автор капитальных трудов по прикладной механике, сопротивлению материалов, теории вибрации и т. д. Он уехал из России в конце гражданской войны. С 1922 г. жил в США. Пять лет работал инженером на заводах Вестингауза и уже тогда написал две книги: «Прикладная теория упругости» и «Проблемы вибраций в инженерной науке». Затем С. П. Тимошенко был приглашен читать лекции по прикладной механике в Мичиганском университете. Здесь вышли его капитальные труды: двухтомное издание «Сопротивление материалов» (1930 г.), «Теория упругости» (1933 г.), «Теория устойчивости» (1936 г.). Позднее С. П. Тимошенко работал в Стэнфордском университете. Он написал еще много книг, среди которых — «Теория пластинок и оболочек», «Статика сооружений», «История науки о сопротивлении материалов», охватившая период от Леонардо да Винчи и Галилея до современности⁵. Труды Тимошенко неоднократно издавались в Советском Союзе. Ими пользуются ученые, инженеры, строители во всем мире. В Стэнфордском университете имеются мемориальные комнаты, в которых хранятся медали и дипломы, полученные Тимошенко, здесь же находится его бронзовый бюст.

Когда С. П. Тимошенко в 1958 г., через 40 лет после того, как он покинул родину, попросил в советском посольстве разрешения посетить Советский Союз, ему было уже 80 лет. Я решил съездить в Россию, писал он в своих воспоминаниях, «чтобы получить более точную картину о состоянии русских инженерных школ». Тимошенко рассказывает, что он встретил очень любезный прием и без всяких затруднений получил необходимую визу. Он посетил Москву, Ленинград, Киев, Харьков, встречался с советскими учеными, выступал с научными докладами. Рассказывая о своих впечатлениях, о виденном в Советской стране, С. П. Тимошенко, в частности, признал, что подготовка к приему в высшие технические учебные заведения у нас ведется на более высоком уровне, чем в Америке.

Через сорок лет посетил свою родину и другой видный американский ученый — профессор Г. П. Чеботарев. Сын казачьего полковника, бывший хорунжий белой армии, он бежал за границу после ее разгрома. Благодаря своему упорству и таланту Г. П. Чеботарев стал инженером-строителем, потом профессором, автором многих научных трудов⁶.

Что касается общих данных об основных направлениях научной работы эмигрантских ученых, то некоторое представление о них могут дать «Материалы для библиографии русских /97/ научных трудов за рубежом», изданные Белградским научным институтом в 1931 г. Они учитывали 7038 названий работ за десять лет. Заметную часть этого списка, может быть две трети, составляли работы по богословию, буржуазному праву, историографии, что обусловливалось специализацией высших учебных заведений, созданных для русских в некоторых городах. Так, в Париже и Харбине были созданы богословский институт и богословская школа, в Праге и Харбине — юридические факультеты. Буржуазная профессура готовила там «строителей новой России». В Париже в 1925 г. открылся Франко-русский институт. По данным, которые приводил П. Е. Ковалевский, весной 1926 г. в нем числилось 153 студента. Совет профессоров возглавлял П. Н. Милюков. И здесь было объявлено, что цель подготовки молодых кадров — их использование «для общественной деятельности на родине»⁷.

Несомненно, что оставшиеся на чужбине буржуазные ученые, прежде всего в области гуманитарных знаний, вольно или невольно служили контрреволюционному лагерю, его антисоветской пропаганде. Одни из них углублялись в мистику, писали злые антисоветские статьи, другие обращались к легендам, мечтам, далекому прошлому. Вместе с эмигрантскими писателями и публицистами они издавали журналы и газеты всех политических оттенков и направлений. В 1925 г. в разных странах было зарегистрировано 364 периодических издания на русском языке. По другим подсчетам, за период с 1918 по 1932 г. увидели свет 1005 наименований русских эмигрантских журналов⁸.

В начале двадцатых годов рубрика «Из белой прессы» постоянно появлялась на страницах советских газет. В Советской России принимались специальные решения об ознакомлении партийного актива с литературой враждебного лагеря. С. А. Федюкин в своей книге о борьбе с буржуазной идеологией в условиях перехода к нэпу привел выдержку из одного документа Отдела агитации и пропаганды ЦК РКП (б)⁹. Агитпроп считал крайне необходимым и важным быть в курсе эмигрантской литературы, иметь возможность использовать ее «для контрнаступления» (контрпропаганды, как мы сказали бы сегодня).

В одном только Берлине действовали эмигрантские издательства «Эпоха», «Петрополис», «Нева» и десятки других. Говорили, что их больше, чем писателей. Однако они исчезали так же быстро, как и появлялись. Тиражи выпускаемой ими литературы постоянно падали, и в начале тридцатых годов, по данным «Современных записок», романы эмигрантских писателей издавались мизерными тиражами — в среднем до 300 экземпляров¹⁰. Такие книги не окунались, и издательства терпели убытки.

В отдельных центрах, где жили эмигранты, стали возникать архивы русской эмиграции, публиковались исторические материалы и документы, мемуары, дневники, записки обанкротившихся /98/ политических деятелей, генералов, бывших дипломатов, руководителей и участников «белого движения». Разные эмигрантские группировки, не доверяя друг другу, пытались организовать свои издания подобранных ими материалов но истории революции и гражданской войны. В Праге при поддержке чехословацкого правительства открылся ряд учреждений: Историческое общество, Донской казачий архив, Русский заграничный исторический архив, о котором мы уже упоминали.

В Праге работал исторический семинар под руководством Н. П. Кондакова — академика Петербургской Академии наук, крупного ученого, специалиста в области истории искусства и византиноведения. Он умер в 1925 г., но семинар продолжал свою деятельность еще ряд лет. «Труды» семинара составили 12 томов.

Значительным можно назвать вклад русских ученых в развитие египтологии. Известный египтолог В. С. Голенищев с 1915 г. постоянно жил в Египте. Ему наука обязана открытием важнейших памятников египетской культуры.

Русская эмигрантская историография — явление очень сложное и еще мало изученное. За границей вышли десятки книг эмигрантских историков по различным периодам и проблемам отечественной истории. Они требуют отбора, изучения и критической оценки. Много лет посвятил исследованию эмигрантской литературы о русском феодализме В. Т. Пашуто — член-корреспондент АН СССР. К сожалению, преждевременная смерть оборвала его работу. Критический разбор некоторых концепций эмигрантской историографии Октябрьской революции предпринял Ю. И. Игрицкий. Его анализ работ М. М. Карповича и Г. В. Вернадского, которые стали профессорами американских университетов, показывает, что в этой литературе Февральская революция противопоставляется Октябрьской, делаются попытки доказать случайность социалистической революции в России, возможность сохранения буржуазно-помещичьего режима и т. д. Влияние русской эмигрантской историографии кадетского направления сказалось на развитии американской историографии Октябрьской революции в 30-е гг.¹¹

Некоторые эмигрантские авторы искали объяснение происходящих в мире изменений в религиозной философии, в мессианских взглядах об особом призвании России. «Европа или Азия», «Эмиграция и Россия», «Пути русской революции»… Объявления о диспутах, публичных лекциях на эти и другие темы часто можно было встретить в издававшихся в Париже больших эмигрантских газетах «Последние новости», «Возрождение», «Общее дело». В 1971 г. во Франции вышел сборник таких объявлений за десять лет (1920–1930)¹². Здесь иногда трудно отличить, где культурное мероприятие, а где политическое собрание парижской эмиграции. Одно за другим публикуются извещения о выступлениях Н. Е. Маркова, П. Н. Милюкова, Е. Д. Кусковой, Н. В. Чайковского, В. А. Мякотина и других /99/ эмигрантских политических деятелей самых разных направлений. Одновременно проводятся благотворительные литературные вечера и концерты. Дает представление «Театр ужасов». Желающие приглашаются на вечер памяти Ф. М. Достоевского по случаю столетия со дня его рождения. К. Д. Бальмонт читает свои стихи. Д. С. Мережковский выступает в Сорбонне с лекцией на французском языке «Бегство в Египет». Судя по напечатанной аннотации, такая лекция была «бегством» от действительности, уходом в мир мистики и Апокалипсиса.

Мистикой отдавало и увлечение масонством, его маскарадной обрядностью и таинствами. Вот конкретный пример. Н. В. Чайковский — престарелый лидер партии энесов, являясь председателем ее Заграничного комитета и «Центра действия» — конспиративной контрреволюционной организации, был одновременно членом масонской ложи «Северное сияние». У русских масонов в Париже были и другие ложи, например «Северная звезда», «Северные братья» и др. Они входили в Орден масонов («вольных каменщиков»), задачи и цели которого были сформулированы в документе, который мы обнаружили в фонде Н. В. Чайковского.

Членами Ордена могли быть не только «братья», но и «сестры», «посвященные» одной из лож или делегацией «Верховного Совета». Провозглашались их моральная общность и взаимное доверие. В то же время они сохраняли свободу политического действия.

В упомянутом документе подробно описывался обряд посвящения, сначала в степень «ученика», а потом в степень «мастера». Доставив испытуемого в назначенное место, так называемые анкетеры предлагали ему письменно ответить на ряд вопросов: какие требования он предъявляет к самому себе, к женщине (мужчине), к семье, к отечеству, к человечеству, каков его гражданский символ веры. Потом анкетеры должны были передать письменные ответы испытуемого в ложу, которая после оглашения немедленно сжигала этот документ. В случае положительного решения венерабль (лицо, избиравшееся на год для руководства работой ложи) вводил испытуемого, предлагал ему поднять правую руку и повторить слова орденского обета: «Обещаю любить братьев моих масонов. Защищать их в опасности, хотя бы жизни моей грозила смерть. Обещаю хранить орденскую тайну. Не раскрывать существования братства, хотя бы я был спрошен об этом на суде, не раскрывать ничего, что я узнаю как брат. Обещаю исполнять постановления своей ложи и высших моих властей»¹³.

В разных ложах этот ритуал имел, видимо, свои особенности. Л. Д. Любимов, который сам несколько лет был масоном, рассказывал, что он встречал в ложах людей различных во всех отношениях¹⁴. По опубликованным в нашей печати данным, еще до революции масонами разных степеней были такие деятели, как В. А. Маклаков, А. В. Амфитеатров, А. Ф. Керенский, /100/ Е. Д. Кускова, И. В. Гессен и др. Старые масонские связи играли определенную роль и в эмиграции. По мнению Б. Н. Александровского, влияние масонства на различные стороны жизни «русского Парижа» ощущалось повседневно¹⁵. Правда, в чем же конкретно выражалось это влияние, остается неизвестным. Факты говорят о том, что попытки объединить разношерстную массу эмигрантов посредством масонства были несостоятельными. Цемент, пишет Л. Д. Любимов, оказывался некрепким, и за стеною ложи масонские иллюзии чахли. В практической политике у «братьев» не было никакого единства. Тот же Чайковский как руководитель «Центра действия» не считался с планами другого «брата» — Савинкова, они так и не смогли скоординировать свои действия. Групповые, классовые интересы в конечном счете имели решающее значение. Реальные условия эмигрантской жизни не раз заставляли забывать все эти масонские проповеди о единении, общем фронте и пр.

В этой главе мы уже затрагивали тему культурной жизни эмиграции. Она описана довольно подробно в ряде воспоминаний. Б. Н. Александровский, например, рассказал о «русских сезонах», о выступлениях русского балета. Так получилось, что за рубежом, среди эмигрантов, находилась большая группа оперных и балетных исполнителей. Их силами были поставлены «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Снегурочка», «Сказка о царе Салтане», «Сказание о граде Китеже», «Царская невеста» и другие произведения русских композиторов¹⁶.

До 1929 г. вдохновителем и организатором «русских сезонов» во Франции был С. П. Дягилев — известный деятель русской культуры, неутомимый пропагандист ее достижений за рубежом. Особенно велики его заслуги в развитии хореографического искусства. После смерти Дягилева его дело продолжил С. М. Лифарь, ставший во Франции известным балетмейстером. Большой популярностью пользовались выступления хоровых и балалаечных ансамблей. В Праге, например, русский хор под управлением А. А. Архангельского в начале 20-х гг. имел в своем составе 120 человек.

Интерес иностранной публики к русской культуре использовали и всякого рода дельцы. Известно, например, что белогвардейский генерал Шкуро, заключив контракт с французским предпринимателем, организовал труппу казаков-джигитов, в которую входили также песенники и танцоры. Всех одели в черкески алого и белого цвета, папахи, бешметы, и на одном из ипподромов Парижа начались представления. По мнению некоторых наблюдателей, это предприятие должно было обеспечить лучшим джигитам и танцорам заработок года на полтора¹⁷.

Подавляющее большинство артистов и других представите лей мира искусства в эмиграции жило очень бедно. Нужда, отсутствие постоянной работы заставляли многих артистов и музыкантов /101/ отправляться в далекие странствия. Один такой путешественник, бас-самородок С. Ф. Стрелков, уехал из Америки в кругосветную поездку с десятью долларами в кармане и гитарой. Он побывал во многих странах, пел русские песни и жил на выручку от концертов.

Широкую известность в 20—30-х гг. получили песни А. Вертинского, который создал на эстраде свой, особый стиль. Он оставил интересные воспоминания, в которых рассказал о жизни без родины в течение четверти века, о скитаниях по разным странам, о своей артистической судьбе.

Обычно, когда речь идет о вкладе зарубежных деятелей русской культуры в сокровищницу мировой культуры, о людях, которые и в эмиграции пользовались мировой славой, то прежде всего называют имя великого русского артиста Федора Ивановича Шаляпина. Его концерты всегда проходили в переполненных залах. Для русских эмигрантов они были особенно волнующим, радостным событием. Люди начинали неистовствовать, пишет Д. И. Мейснер. «Зал, переполненный бедно одетыми эмигрантами, вел себя истерически… Выкрики… Рыдания. Стены и пол сотрясались от хлопков»¹⁸ — это из воспоминаний Наталии Ильиной о концертах Шаляпина в Харбине.

Письма самого Шаляпина своим родным и знакомым передают нам многие детали обстановки, в которой ему приходилось жить за рубежом, рассказывают о сложных переживаниях знаменитого артиста. С одной стороны, это обстановка достатка, поток долларов, постоянный успех, с другой — все большее понимание того, что «горек хлеб на чужбине», сознание своего духовного одиночества, усталость от огромного напряжения, от этой постоянной погони за деньгами. «…Валюта вывихнула у всех мозги, — писал Шаляпин Горькому, — и доллар затемняет все лучи солнца. И сам я рыскаю теперь по свету за долларами и хоть не совсем, но по частям продаю душу черту»¹⁹. Певец утешает себя только тем, что «спектакли и концерты переполняются публикой», что его пение, как он выразился в одном письме, нравится «всем, без различия вероисповедания».

Слава и успех сопутствовали также выступлениям за рубежом С. В. Рахманинова. Его называли первым пианистом мира. Однако композиторская деятельность Рахманинова в годы эмиграции была менее плодотворной. В течение первых десяти лет жизни в Америке он не занимался сочинительством вообще, а в остальные 16 лет создал всего шесть крупных произведений — намного меньше того, что написано им в России. Рассказывают, что, когда однажды в Швейцарии композитор Н. К. Метнер спросил у Рахманинова, почему он мало сочиняет, тот ответил: «Как же сочинять, если нет мелодии! Если я давно уже не слышал, как шелестит рожь, как шумят березы…»²⁰

Большое влияние на музыкальную культуру Европы и Америки оказало творчество И. Ф. Стравинского. За границей он жил с 1910 г. Стравинский использовал в своих сочинениях мотивы /102/ русского фольклора, русской сказки; которые вызвали широкие подражания в модернистской музыке 20-х гг.

Любителям-музыки в разных странах было также хорошо известно имя С. А. Кусевицкого. Выдающийся дирижер и контрабасист-виртуоз, он выступал с концертами, в течение четверти века возглавлял в Бостоне (США) симфонический оркестр.

Уже после второй мировой войны во Франции возникла идея создать фундаментальный сборник материалов о выдающихся деятелях русской культуры за рубежом. Об этом рассказывал во время посещения Москвы в 1967 г. С. М. Лифарь, более тридцати лет руководивший французским балетом (он покинул Россию 17-летним юношей)²¹. Среди тех, кто составляет плеяду крупных деятелей культуры, кроме Шаляпина и Рахманинова называют имена писателей И. А. Бунина и А. М. Ремизова, композиторов А. К. Глазунова, И. Ф. Стравинского, А. Т. Гречанинова, Н. Н. Черепнина, балерины Анны Павловой, художников К. А. Коровина и А. Е. Яковлева, режиссеров А. А. Санина и Н. Н. Евреинова и многих других. Зарубежным деятелям русской культуры посвящены различные публикации. Большой материал о культурно-просветительной работе «русского зарубежья» за полвека (с 1920 по 1970 г.) собран в книге П. Е. Ковалевского, которую мы цитировали. Автор ставил перед собой задачу дать историкам данные обо всем, что написано и напечатано но этой тематике, в том числе и о местах, где хранятся «материалы о жизни и творчестве русских вне России». Нельзя не отметить и тот вклад, который принадлежит выдающемуся художнику, литератору, историку А. Н. Бенуа. Он жил во Франции с 1926 г. до своей смерти в феврале 1960 г. Многие статьи и очерки, написанные А. Бенуа, посвящены мастерам русской культуры. Часть из них вошла в книгу «Александр Бенуа размышляет», выпущенную в Москве в 1968 г. Опубликованная переписка А. Бенуа воссоздает образ человека, который и в 90 лет сохранял живой интерес к культурной жизни нашей страны. Этой традиции следовал и его сын — Николай, тридцать пять лет проработавший главным художником театра «Ла Скала» в Милане. В творчестве Н. А. Бенуа видное место всегда занимали русские мотивы.

Среди биографий известных соотечественников, которые жили за рубежом, выделяется своей необычностью история жизни знаменитого художника Н. К. Рериха²². Он покинул Россию еще в 1916 г. Побывал во многих странах. В 1923 г. в Нью-Йорке открылся Музей Рериха. Потом он уехал в Азию, путешествовал по Индии, Китаю, Монголии, написал там множество картин, занимался поисками уникальных произведений народного искусства, собрал богатейшие археологические и этнографические коллекции, лингвистический материал. Последние двадцать лет жизни Рерих прожил в Индии, где им был основан Гималайский институт научных исследований. Во время одного из своих путешествий, летом 1926 г., Н. К. Рерих, его /103/ жена Елена Ивановна и старший сын — Юрий по разрешению советских властей перешли китайско-советскую границу и приехали в Москву. Рерих встречался с Г. В. Чичериным и А. В. Луначарским, преподнес в дар Советскому правительству несколько своих картин. Уже после смерти отца Ю. Н. Рерих — видный ученый-востоковед — в 1957 г. вернулся на родину. Младший сын Н. К. Рериха — живописец С. Н. Рерих — по-прежнему живет в Индии, внося большой вклад в развитие советско-индийских культурных связей.

Много путешествовал по свету другой известный художник — А. Е. Яковлев, который жил сначала в Париже, потом в Америке. В 20-х гг. он принимал участие в экспедициях в Центральную Африку и Азию. Его картины и зарисовки, ставшие своего рода этнографическими документами, были также тонкими психологическими характеристиками. Выставки работ Яковлева пользовались в то время большой популярностью²³.

Иначе сложилась судьба К. А. Коровина — талантливого художника, пейзажиста и декоратора, на чьем творчестве сказалось значительное влияние импрессионизма. Ему трудно жилось на чужбине. Постоянная нужда, бытовая неустроенность сопровождали там Коровина до конца жизни.

Среди русских художников за рубежом, как, впрочем, и среди музыкантов, были яркие и самобытные индивидуальности. Их было немного, но они оставили свой след в истории живописи, декоративного искусства, скульптуры. Кроме уже упомянутых назовем некоторые новые имена. Ю. П. Анненков — разносторонний художник, портретист, иллюстратор, автор театральных и кинопостановок; Л. С. Бакст — известный декоратор; И. Я. Билибин — график и театральный художник (перед второй мировой войной вернулся на родину); Ф. А. Малявин — жанровый живописец и портретист; А. П. Архипенко — скульптор, один из основоположников кубизма в этом виде искусства; В. В. Кандинский — художник-абстракционист, и многие другие.

В марте 1985 г. умер Марк Шагал — крупный художник, график, декоратор. Он жил и работал во Франции с 1923 г., но всегда оставался русским художником, в творчестве которого переплетались реальность и фантазия, мир сказки, народный фольклор, образы цирка. В семидесятые годы Шагал выполнил серию литографий, посвященных Маяковскому, и вместе с другими графическими работами преподнес их в дар Музею изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.

Говоря о культурной жизни эмиграции, необходимо сказать несколько слов и о попытках создания за рубежом русского драматического театра. В Париже, Берлине, Праге, Белграде, Харбине, некоторых других городах оставшиеся за границей артисты и любители образовали театральные труппы. В их репертуаре были не только эмигрантские, но и русские классические пьесы, а также произведения некоторых советских драматургов. /104/

Огромное впечатление произвели на всех «Дни Турбиных» М. Булгакова. Очевидцы вспоминают, что каждый спектакль сопровождался овациями и многие зрители из русских эмигрантов уходили заплаканными. А кое-кто жаловался, как заметила одна эмигрантка, что тяжко и неприятно вспоминать то «грустное время». Эта пьеса ставилась неоднократно разными театрами. Узнав о постановке «Дней Турбиных» в Берлине, бывший гетман Украины П. П. Скоропадский с беспокойством спрашивал: «Что со сцены говорилось обо мне и в каких выражениях?» Надо сказать, он правильно оценил пьесу, выразив протест против попыток «показать безнадежность белого движения» и «осмешить, смешать с грязью гетманство 18-го года» и, в частности, его самого²⁴.

Драматическому театру в иноязычной стране трудно получить признание публики. Какими бы талантливыми ни были русские актеры, как бы они ни работали на чужбине, это было все же не сравнимо с тем, что те же люди подарили бы своей стране, живя дома. Этот вывод, который сделал Д. И. Мейснер, можно в какой-то мере отнести и к другим группам русской творческой интеллигенции в эмиграции. Почти все ее представители, даже получившие признание за рубежом и пользующиеся мировой известностью мастера, пережили своего рода трагедию, будучи лишены родной питательной среды. Значительная же часть этой интеллигенции вообще ничего не создала в эмиграции и прозябала в бедности.

Как это принято на Западе, представители эмигрантской интеллигенции часто собирались в разных кафе, маленьких ресторанах. В Париже они есть на каждой улице. В Берлине пользовались известностью литературные кафе на Ноллендорфплатц, кафе «Лэндграф» на Курфюрстендамм. В Праге местом встреч эмигрантских писателей, художников, артистов были ресторан «Беранек» на Виноградах и кафе «Далиборка» на Летне. Здесь читались стихи, отрывки из своих произведений, велись бесконечные споры о судьбах эмиграции.

Среди эмигрантских писателей и поэтов были люди разных, убеждений. По своему политическому облику это была весьма неоднородная группа. Сочинительством занялся даже атаман П. Н. Краснов. Его четырехтомный «роман» «От двухглавого орла к красному знамени», рассчитанный на вкусы казаков-эмигрантов, был откровенной пропагандой идей «белого движения».

В эмиграции в разных странах оказались И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, Д. С. Мережковский, М. П. Арцыбашев, Е. Н. Чириков, А. Т. Аверченко, Н. А. Тэффи, В. Ф. Ходасевич и другие представители художественной интеллигенции. Об эмигрантской литературе, об отдельных произведениях эмигрантских /105/ писателей писали в советской печати.

«Уходящие тени» — так назвал белоэмигрантских литераторов Н. Мещеряков в одном из своих очерков. «Вспомните, читатель, картину Максимова «Все в прошлом», — писал он в журнале «Красная новь». — В кресле сидит старая дама-помещица. Кругом цветущие кусты сирени. Вдали помещичий дом. Старая дама глубоко погружена в воспоминания молодости. Она живет только ими. Она не видит молодой, новой жизни, которая пышно расцветает вокруг нее. Эта картина часто вспоминается мне, когда я читаю белогвардейские книги и журналы»²⁵.

Вот пример такой литературы. В 1921 г. в Париже вышла книга Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». «Правда» опубликовала на эту книгу специальную рецензию, которую написал В. И. Ленин. Он обратил внимание на то, что автор «с поразительным талантом» изобразил «впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России… Как ели богатые люди в старой России, как закусывали в Петрограде — нет, не в Петрограде, а в Петербурге — за 14 с полтиной и за 50 рублей и т. д. Автор описывает это прямо со сладострастием: вот это он знает, вот это он пережил и перечувствовал, вот тут уже он ошибки не допустит. Знание дела и искренность — из ряда вон выходящие». Вкусная еда, легкая, привольная жизнь — это у них было, и этого лишила их революция, поэтому «дюжину ножей» в ее «спину». В книге Аверченко на некоторых страницах была напечатана виньетка: рука, сжимающая нож и готовая нанести удар.²⁶

О прошлом писали, конечно, и в более спокойных, лирических тонах. Нужно сказать, что эмигрантская жизнь мало привлекала известных писателей-эмигрантов, они жили воспоминаниями о России, той России, которая была им близка и знакома. Для И. А. Бунина, например, основной темой стал мир русской помещичьей усадьбы. А. И. Куприн, говоря о своей жизни на чужбине, жаловался: «Ну что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая истрепленная лента фильмы»²⁷.

Куприна называли исследователем жизни, и эту свою способность он сначала пытался сохранить за рубежом. Но он не мог приспособиться к чуждым условиям. По словам дочери писателя Ксении Александровны, литературное имя Куприна, открывавшее ему на родине сердца, во Франции никому ничего не говорило. «Я старый, худой, седой и плешивый, — сетовал писатель в одном из писем накануне своего шестидесятилетия. — Ничего не увлекает, не веселит, не интересует. Работаю, как верблюд, без увлечения, без радости»²⁸. Куприн, так легко и свободно сходившийся с людьми, как-то душевно /106/ «съежился», его обаятельная непосредственность, доброжелательность к людям, любознательность превратились в преувеличенную вежливость, появилось чувство виноватости, которое с годами все увеличивалось. И только через семнадцать лет вернувшись на родину, он понял, сколько лет выброшено и сколько еще пользы он мог бы принести своей стране, если бы ре-шился сделать это раньше²⁹.

Но даже с опозданием немногие писатели решались на такой шаг. Один из друзей Куприна в годы эмиграции — известный поэт-символист К. Д. Бальмонт, судя по всему, мучился на чужбине. «Я живу здесь призрачно, оторвавшись от родного, — писал он. — Я ни к чему не прилепился здесь»³⁰. Он дожил до глубокой старости и закончил свою жизнь в нищете, полузабытый и больной.

Остро переживала свое одиночество, яичную драму, непонимание окружающих М. И. Цветаева — талантливая поэтесса, человек трагической судьбы. «Ужасающе неприспособленная» в личной жизни, Марина Цветаева в эмиграции страдала от постоянной нужды, неустроенности, ее давил беспросветный быт. Ценным человеческим документом является переписка Цветаевой с ее пражской подругой Анной Тесковой. Вот как описывала поэтесса условия, в которых ей приходилось жить, в письме из Парижа 7 декабря 1925 г.: «Квартал, где мы живем, ужасен, — точно из бульварного романа «Лондонские трущобы»». В письме от 20 июня 1926 г.: «Я связана детьми и деньгами. О квартире думать нечего? Квартира — свобода, но — дорого? недоступно?»³¹

Идут годы, но на страницах писем все та же беспросветность: «Живем в долг в лавочке…» (17 октября 1930 г.). «По нашим средствам мы все должны были бы жить под мостом» (14 сентября 1931 г.). «Мы в полной нищете, за квартиру Не плачено… Печататься негде, С. Я. (С. Я. Эфрон — муж М. Цветаевой. — Л. Ш.) без работы, ищет, обещают…» (27 января 1932 г.). «Зима прошла в большой нужде и холоде…»³² (7 марта 1933 г.). «Я страшно одинока», — снова и снова повторяет поэтесса. «Скажу по правде, — пишет она А. Тесковой, — что я в каждом кругу — чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов. Мой круг — круг вселенной (души: то же) и круг человека, его человеческого одиночества, отъединения»³³.

М. Цветаева объясняет, что все вокруг считают ее сухой и холодной. Может быть, и так, подтверждает она, «жизнь, оттачивая ум, — душу сушит». Может быть, рассуждает Цветаева, «я долгой любви не заслуживаю, есть что-то — нужно думать — во мне — что все мои отношения рвет. Ничто не уцелевает. Или — век не тот: не дружб». И опять признания: «Я дожила до сорока лет (письмо от 21 ноября 1934 г.), и у меня не /107/ было человека, который бы меня любил больше всего на свете… У меня не было верного человека»³⁴.

По словам Цветаевой, жизнь для нее начинает что-либо значить, «т. е. обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. — в искусстве». «Я знаю себе цену», — пишет Цветаева. Но тут же замечает: она высока у знатока, но нуль у других. «Мое горе с окружающими в том, что я не дохожу». И дальше: «Словом, точное чувство: мне в современности места нет». Все, что она пишет, кажется Цветаевой никому не нужным. «Это, в лучшем случае, зовется «неврастения»»³⁵.

Наконец, она напишет (15 февраля 1936 г.): «Вокруг — угроза войны и революции, вообще — катастрофических событий. Жить мне — одной — здесь не на что (муж Цветаевой, ее дочь и сын, по ее словам, рвались в Советскую Россию. — Л. Ш.). Эмиграция меня не любит. Парижские дамы — патронессы — меня терпеть не могут — за независимый нрав. Наконец, у Мура (сын Цветаевой. — Л. Ш.) здесь никаких перспектив. Я же вижу этих двадцатилетних — они в тупике… В Москве у меня все-таки — круг настоящих писателей, не обломков… Наконец — природа: просторы». Уверенно звучат только ее слова о родине. «До последней минуты и в самую последнюю верю — и буду верить — в Россию: в верность ее руки»³⁶.

Постоянно и безысходно тосковал по России так и не вернувшийся на родину И. А. Бунин. Он умер в Париже в 1953 г. В эмиграции Бунин написал как многие свои значительные произведения (например, «Жизнь Арсеньева»), так и проникнутые озлоблением против нового строя очерки и заметки вроде записок о гражданской войне. Его жизнь и творчество за рубежом требуют вдумчивого подхода без замалчивания его враждебного отношения к революции, без каких-либо крайностей в оценках. И прав, видимо, А. Твардовский, который, отмечая тот факт, что Бунин приобрел в Советском Союзе большого читателя, усматривал в этом проявление принципов социалистической культуры. Она ценит подлинные произведения искусства и лишена мстительного чувства к тем их авторам, которые когда-то покинули родину в страхе перед разрушительной силой революции³⁷.

Это подтверждает тот факт, что вскоре после войны с Буниным встречался посол СССР во Франции А. Е. Богомолов. Посол прямо спросил писателя, не предполагает ли он вернуться на родину. Бунин сказал, что подумает, но ответа не дал…³⁸

К. М. Симонов, летом 1946 г. приезжавший в Париж, через много лет рассказал о том, как во время одного вечера в парижском зале его познакомили с Тэффи и Буниным. Н. А. Тэффи (Лохвицкая) писала рассказы и лирические стихи (она прожила в эмиграции более 30 лет и умерла в 1952 г.). По словам К. М. Симонова, Тэффи в свои 75 лет выглядела моложаво, была «Человеком очень живого, озорного нрава, с очень современными повадками». А вот Бунин казался человеком другой эпохи /108/ и другого времени. «Это был человек, — писал Симонов, — не только внутренне не принявший никаких перемен, совершенных в России Октябрьской революцией, но и в душе все еще никак не соглашавшийся с самой возможностью таких перемен, все еще не привыкший к ним как к историческому факту»³⁹.

В эмиграции даже творчество Бунина становилось предметом политической спекуляции. И присуждение ему Нобелевской премии в 1933 г. носило явно политический, тенденциозный характер. Отнюдь не только желание отметить художественную ценность литературных произведений И. А. Бунина двигало организаторами этой акции. Отклики были разные. М. И. Цветаева писала, например, по этому поводу 24 ноября 1933 г. своей подруге в Прагу следующее: «Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться — изъявить протест. Я не протестую, я только несогласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее — Горький. Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи. Но это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому…»⁴⁰ Высказываясь таким образом в личном письме, М. И. Цветаева признается: обо всем этом, конечно, приходится молчать.

Среди эмигрантских писателей были и предельно непримиримые, как И. С. Шмелев или М. А. Ландау-Алданов, и такие, кто нашел в себе силы преодолеть тяжелые ошибки и заблуждения или стремился к этому. Талантливый русский писатель А. М. Ремизов, проживший долгие годы в эмиграции, заметил, что в его творчестве раньше была легенда о России, образ старой Руси, а потом к ним прибавилась и живая жизнь Советской России. «Со старым я попрощался, величая, — писал Ремизов в 1947 г., — а с новым я жил, живу и буду жить»⁴¹. Он умер в 1957 г. в Париже, уже будучи советским гражданином. Ремизов всегда интересовался легендами и мифами разных стран и народов, излагая их своими словами. Он говорил, что легенды подобны снам человечества, в этих снах-преданиях сохраняется память прошлого. За границей он жил очень уединенно, не умел приспособиться, бороться за свое существование.

Жизнь показала, что эмигрантская литература не имела будущего. А. Н. Толстой, проживший на чужбине несколько лет, считал, что эмиграция может убить любого писателя в два-три года. Илья Эренбург тоже заметил: для большинства русских писателей эмиграция была смертью. И причина здесь, по его мнению, не только в разлуке с родиной, как бы тяжела она ни была, а прежде всего в том, с каким сознанием покидает человек родину — с большими идеями или мелкой злобой⁴².

Крупные представители русской культуры не были счастливы на чужбине. В этом признавались Шаляпин, Рахманинов, Павлова, Коровин и многие другие. Уже незадолго перед войной в журнале «Современные записки» появилась статья о музыкальном /109/ творчестве в эмиграции. Ее автор с горечью заметил, что композиторы оставили в России всю свою публику. Композитор-эмигрант вынужден был творить без резонанса слушателя, без исполнения, без издания, без отклика критики. И если такой признанный и имевший успех за рубежом композитор, как С. С. Прокофьев, вернулся на родину, то это, по словам автора из «Современных записок», объяснялось тем, что «ему не хватало воздуха и русского понимания, захотелось к своей публике»⁴³.

Среди тех, кто, прожив много лет за рубежом, все больше мечтал о возвращении на родину, был и Ф. И. Шаляпин. «Вижу иногда во сне себя в Большом театре, — писал он дочери И. Ф. Шаляпиной 9 июля 1935 г., — будто бы нужно что-то петь, какой-то концерт, и никого не нахожу — все незнакомые артисты и музыканты, никто меня не узнает, просыпаюсь скучный и думаю: вот сон — а может быть, и наяву было бы также? Да оно и понятно. Почти пятнадцать лет живу по чужим странам, там, в России, уже новое поколение, с новыми мыслями, новыми идеями и делами… Да и болезнь меня как-то пришибла — не то что физически, а так как-то морально. Что-то начал падать духом. Кругом мало утешительного. Работа однообразная и раздражающая. Театры отвратительные: и поют, и играют, как на черных похоронах. Бездарь кругом сокрушительная! Всякий спектакль — каторжная работа. Слушаю ваше радио — и иногда радуюсь. Молодцы ребята…» Здесь и разочарования, и сомнения, и тоска по родине. Ф. И. Шаляпина много раз приглашали в Советский Союз, говоря ему, что, несмотря на длившиеся годами заблуждения, он мог бы «восстановить нормальные отношения с народом, из которого он вышел и принадлежностью к которому гордится». В последние годы жизни Шаляпин живо интересовался всем, что делалось на родине: слушал советское радио, смотрел советские фильмы, читал книги советских писателей. Он гордился своими соотечественниками. «…Что за великолепный народ все эти Папанины, Водопьяновы, Шмидт и Ко, — писал Шаляпин незадолго до кончины, — я чувствую себя счастливым, когда сознаю, что на моей родине есть такие удивительные люди. А как скромны! Да здравствует славный народ российский!!» Воспоминания дочерей великого певца, его собственные письма свидетельствуют о том, что в конце концов «он понял всю трагедию своей жизни, осознал свою ошибку, но… поздно. Он был уже на пороге смерти»⁴⁴. Через 46 лет после кончины Ф. И. Шаляпина, в октябре 1984 г., прах великого певца был перевезен из Парижа в Москву.

Примечания:

^* Этот документ любезно был предоставлен автору писателем В. И. Ардаматским.

^* Имелся в виду патриарх Московский и всея Руси Тихон (В. И. Белавин), умерший в 1925 г.