Когда в середине ноября 1920 г. войска Южного фронта прорвали укрепления белых в Крыму, командующий фронтом М. В. Фрунзе обратился по радио к генералу Врангелю. «Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления ваших войск, — говорилось в радиограмме от 11 ноября, — грозящего лишь пролитием лишних потоков крови, предлагаю вам прекратить сопротивление и сдаться со всеми войсками армии и флота, военными запасами, снаряжением, вооружением и всякого рода военным имуществом». Тем, кто сложит оружие, была обещана амнистия, а всем не желающим работать с Советской Россией обеспечивалась «возможность беспрепятственного выезда за границу, при условии отказа под честное слово от дальнейшей борьбы против рабоче-крестьянской России и Советской власти»¹.

В тот же день Революционный Военный Совет Южного фронта обратился по радио к офицерам, солдатам, казакам и матросам армии Врангеля: «Борьба на юге заканчивается полной победой советского оружия. Пали Краснов и Деникин, завтра падет Врангель. Все попытки восстановить в России капиталистический строй с помощью иностранных империалистов кончились позорно. Великая революция победила, великая страна отстояла свою целость. Белые офицеры, наше предложение возлагает на вас колоссальную ответственность. Если оно будет отвергнуто и борьба будет продолжаться, то вся вина за бессмысленно пролитую русскую кровь ляжет на вас. Красная Армия в потоках вашей крови утопит остатки крымской контрреволюции. Но мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана Возможность искупить свою вину перед народом честным трудом»².

Врангель не ответил на предложение М. В. Фрунзе. Через несколько лет он так описывал эти события: «Наша радиостанция приняла советское радио. Красное командование предлагало мне сдачу, гарантируя жизнь и неприкосновенность всему высшему составу армии и всем положившим оружие. Я приказал закрыть все радиостанции, за исключением одной, обслуживаемой офицерами»³.

Целая армада самых разных судов — от дредноута до баркасов и парусников, все, что врангелевцам удалось мобилизовать /16/ в крымских портах, увозила к турецким берегам остатки разбитого войска (по одним данным, здесь было 126 судов, по другим — 137, по третьим — 170⁴). В панике бросали войсковое имущество, склады, госпитали с ранеными, бронепоезда, артиллерию, танки. Корреспондент берлинской эмигрантской газеты «Руль» сообщал, что число покончивших во время эвакуации самоубийством, сброшенных и бросившихся в море не поддается учету. Участники этого вынужденного морского путешествия вспоминали о нем с ужасом. Для многих пребывание на кораблях оказалось настоящей пыткой. «На некоторых судах, рассчитанных на 600 чел., находилось до трех тыс. пассажиров: каюты, трюмы, командирские мостики, спасательные лодки были битком набиты народом. Шесть дней многие должны были провести стоя, едва имея возможность присесть»⁵. Не было хлеба, не было воды. Задыхались от тесноты. Замерзали от холода. Кто-то, не выдержав, сходил с ума.

Это была катастрофа белых. Так они и стали называть потерю Крыма — последнего своего плацдарма в Европейской России. 18 ноября 1920 г. на фоне причудливой панорамы Константинополя вырисовывались силуэты многих судов, на которых теснились толпы людей. Здесь, на Босфоре, подводился итог трехлетней гражданской войны, писал потом Григорий Раковский — участник этих событий. Пытаясь ответить на вопрос о причинах поражения белых в гражданской войне, он одним из первых среди эмигрантов выступил с признанием, что «декларативные заявления руководителей борьбы с большевиками… прикрывали собой вожделения помещиков и крупных предпринимателей, игравших большую роль при Ставке»⁶.

После развала и крушения «белого дела» многие его вожди и вдохновители выглядели как пауки в банке. И каждый был склонен ставить себя в центр событий, исходя из того что «он все предвидел и что если бы осуществился его план действий, то все пошло бы иначе»⁷. Врангель изобличал в бездарности и непростительных стратегических ошибках Деникина, которого он сменил в 1920 г. в Крыму на посту главнокомандующего вооруженными силами Юга России. Деникин в свою очередь обругал Врангеля, нелестно отозвался о Краснове. А бывший донской атаман, написавший в эмиграции многотомные «сочинения», заявил, что именно Деникин «погубил все дело»⁸.

Монархисты уличали в предательстве П. Н. Милюкова, лидера кадетов, этой главной партии русской буржуазии. Милюков же обвинял белых генералов в неумелом военном руководстве. В феврале 1921 г. бывший начальник штаба Донской армии А. К. Келчевский писал В. Л. Бурцеву (в то время редактору белоэмигрантской газеты «Общее дело»), что «три четверти вины в случившейся катастрофе падает на неспособность Врангеля как военного деятеля»⁹. Другой эмигрантский деятель, монархист Е. А. Ефимовский, сетовал на отсутствие в «белом движении» /17/ каких-либо «живительных сил». «…Из него не появилось, — писал он, — ни Наполеона, ни даже Хорти»¹⁰.

Были и такие, кто пытался взглянуть на события шире, рассуждая задним числом о том, была ли неизбежна революция в России и какими методами можно было бы предотвратить революционную угрозу. Впрочем, эта тема в той или иной форме муссировалась в эмигрантских кругах многие годы. И мы еще обратимся к критическому рассмотрению концепций и взглядов, с которыми в эмиграции выступали обанкротившиеся деятели старой России. Один из них — бывший посол Временного правительства в Париже, крупный в прошлом адвокат и кадетский деятель В. А. Маклаков — хотел оценить ход исторических событий за последние 50–60 лет с высоты, как он выразился, птичьего полета. Сравнивая борьбу общественных сил на исторической арене с шахматной партией, Маклаков писал: «Если Вы шахматист, то должны знать, что иная шахматная партия бывает проиграна безнадежно ходов за 30 до мата. С нами произошло то же самое. Ошибки и нерешительность Александра II, незаконченность его реформ, внутреннее противоречие между ними и его политикой сделали революцию неизбежной…»¹¹

Маклаков считал, что можно было избежать «фатального конца», если бы правительство вовремя овладело движением, но оно не сумело этого сделать и «на ошибки противника отвечало еще большими ошибками». Порой казалось, заключал он свои «пояснения», что это «не шахматная игра, а игра в поддавки…». Такое объяснение принимали в штыки другие деятели эмиграции.

Американский историк П. Кенез, написавший книгу о гражданской войне на Юге России, обратил внимание на то, что из-за отсутствия общей идеологии белые не смогли преодолеть разногласия внутри своего лагеря (между отдельными руководителями, между казаками и иногородними, между «федералистами» Кубани, Дона, Украины, Грузии и «централистами», выступавшими за «единую и неделимую Россию», между сторонниками ориентации на Антанту и на Германию и т. д.). Кенез сомневается, что эти беспомощные в политическом и идеологическом отношениях военные могли «на равных соревноваться с большевистскими интеллектуалами, которые провели годы в тюрьмах и изгнании, размышляя о будущей революции»¹².

Задним уже числом вожди и участники «белого движения» писали о том, что не было в их армиях «положительных» лозунгов, что не сумели устроить тыла, не хотели обуздать грабежи и насилия, чинившиеся и войсками, и государственной стражей, и контрразведкой. Проиллюстрируем эти утверждения некоторыми примерами из одной рукописи, сохранившейся в архиве под названием «Записка о причинах крымской катастрофы». Автор записки — полковник, служивший в армии генерала /18/ Врангеля начальником судной части 1-го корпуса. Уже будучи в эмиграции, он решил оставить свидетельство для истории. «Население местности, занятой частями крымской армии, — пишет автор записки, — рассматривалось как завоеванное в неприятельской стране… Крестьяне беспрерывно жаловались на офицеров, которые незаконно реквизировали, т. е., вернее, грабили у них подводы, зерно, сено и пр…Защиты у деревни не было никакой. Достаточно было армии пробыть 2–3 недели в занятой местности, как население проклинало всех… В сущности никакого гражданского управления в занятых областях не было, хотя некоторые области были заняты войсками в течение 5–6 месяцев… Генерал Кутепов прямо говорил, что ему нужны такие судебные деятели, которые могли бы по его приказанию кого угодно повесить и за какой угодно поступок присудить к смертной казни… Людей расстреливали и расстреливали. Еще больше их расстреливали без суда. Ген. Кутепов повторял, что нечего заводить судебную канитель, расстрелять и все….»¹³

Та же картина наблюдалась в тылу деникинских войск. «Вся обывательская масса в ее целом была взята под сомнение в смысле ее политической благонадежности», — писал потом деникинский журналист. А то, что творилось в застенках контрразведки Новороссийска, напоминало, по его словам, самые мрачные времена средневековья. Попасть в это страшное место, а оттуда в могилу было легко для любого «обывателя».

Живые свидетели рассказывали, что обстановка в белом тылу представляла собой что-то ни с чем не сообразное, дикое, пьяное, беспутное. Никто не мог быть уверен, что его не ограбят, не убьют безо всяких оснований. Что касается отношения к взятым в плен красноармейцам, то жестокости допускались такие, о которых «самые заядлые фронтовики говорили с краской стыда». И все спекулировали. Спекулянты на юге определяли курс русской и иностранной валюты, скупали золото и драгоценности, «скупали гуртом весь сахар, весь наличный хлеб, мануфактуру, купчие на дома и именья, акции железных дорог и акционерных компаний»¹⁴.

Произвол, насилия и беззакония царили всюду, где проходили белые армии, белогвардейские банды, войска интервентов. Не кто иной, как сам А. И. Деникин, подтверждает, что в тылу Добровольческой армии спекуляция достигла размеров необычайных, а казнокрадство, хищения, взяточничество стали обычными явлениями. Он вынужден был признать, что руководители «белого движения» были вождями без народа, что они не учитывали «силу сопротивляемости или содействия народной массы»¹⁵.

Реакционная аграрная, социальная и национальная политика белых правительств, поддержка ими помещиков и капиталистов, которые пытались взять реванш и вернуть утраченную собственность, проповедь лозунга «единой и неделимой России», /19/ отрицание права на самоопределение народов — все это вызывало ненависть населения, создавало благоприятные условия для восприятия широкими массами программы и лозунгов большевиков. «Бичом белого тыла была красная пропаганда», — заявил врангелевский генерал А. А. фон Лампе, выпустивший в конце 20-х годов брошюру о причинах поражения в гражданской войне¹⁶. Поразительной, признавал Лампе, была восприимчивость красной пропаганды населением, которое он с раздражением называл распущенным или просто толпой.

Напомним, что писал известный английский писатель Герберт Уэллс, посетивший в 1920 г. Советскую Россию. Советское правительство, заявил он, было единственным правительством, возможным в России того времени. «Коммунисты — это люди идеи, и можно не сомневаться, что они будут за свои идеи бороться. Сегодня коммунисты морально стоят выше всех своих противников»¹⁷. Уэллс признавал, что именно извне субсидировались непрерывные нападения, вторжения, мятежи, которые терзали Россию, душили ее чудовищно жестокой блокадой.

В годы гражданской войны партия большевиков возглавила борьбу молодой Советской республики против многочисленных внутренних и внешних врагов. Она подняла на справедливую революционную борьбу рабочих и крестьян, которые «шли на голод, холод, на мучения, чтобы только удержать власть»¹⁸. Их героизм, самопожертвование, неслыханная выдержка, по определению В. И. Ленина, были главной причиной того, что обеспечило победу. Вместе с тем Советское правительство умело использовало те объективные противоречия, которые раздирали враждебный лагерь. К ним относились, например, противоречия интересов держав Антанты и Германии, взаимное соперничество союзных держав.

Особое значение имели выступления трудящихся капиталистических стран против правительств под лозунгом «Руки прочь от Советской России». Они оказывали непосредственное влияние на действия интервентов. Это понимал и один из самых активных врагов Советской власти — Борис Савинков. В одном из писем генералу Деникину из Парижа, где он был членом «Российской делегации», Савинков советовал присмотреться к тому, что делается в Европе (письмо датировано декабрем 1919 г.). «Ныне союзные правительства, считаясь с общественным мнением своих стран (а не считаться с ним они не могут), — писал Савинков, — не в силах вам помочь так, как они этого бы желали и как вам это необходимо… Даже Черчилль, испытанный друг России и ваш… не может делать больше того, что он делает, ибо иначе завтра он не будет у власти». И как выход из положения Савинков рекомендовал Деникину действовать под «демократическим флагом». Деникин потом заявил, что сочувствие к русским большевикам на Западе «привело /20/ к извилистой и гибельной для нас (белых) политике» держав Антанты¹⁹. Признания врагов только подтверждают правильность интернациональной политики нашей партии, непревзойденное стратегическое искусство В. И. Ленина. «…Эта поддержка и это сочувствие, — говорил он о трудящихся враждебных Советской республике держав, — были последним, самым решающим источником, решающей причиной того, что все направленные против нас нашествия кончились крахом…»²⁰

Разгромленная в гражданской войне российская контрреволюция бежала за границу. Севастополь, Одесса, Новороссийск и другие порты Черного моря были свидетелями бегства белогвардейцев. Эвакуация белых в ноябре 1920 г., о которой мы уже писали, была самой последней на этом театре военных действий. В статье М. Алехина о белой эмиграции²¹, напечатанной в 1-м издании Большой советской энциклопедии, перечислены и другие крупные эвакуации потерпевших поражение белогвардейцев — в январе — марте 1919 г., в январе — феврале 1920 г. Все они похожи одна на другую, все имели характер беспорядочного, панического бегства. Об этих «волнах» белой эмиграции довольно подробно рассказал В. В. Комин²². Он обратил внимание на тот факт, что часть тех, кто составил потом эмиграцию, оказалась в Европе еще до 1917 г., часть — сразу же после февральской революции, имея в виду царских дипломатов и представителей аристократии. 26 ноября (9 декабря) 1917 г. был подписан приказ Наркоминдела об увольнении послов, посланников и членов посольств, которые не дали согласия работать под руководством Советской власти «на основе платформы II-го Всероссийского съезда»²³. Среди них оказались посол в Англии К. Д. Набоков, посол в Японии В. Н. Крупенский, посол в Италии М. Н. Гирс, посланник в Китае Н. А. Кудашев и многие другие.

В эмиграции осталась и какая-то часть бывших военнопленных первой мировой войны. Документы внешней политики рассказывают о неоднократных попытках враждебных Советской России сил помешать возвращению на родину русских военнопленных, находившихся в Германии. В 1919 г. среди них велась усиленная вербовка в белогвардейские армии. Правительства стран Антанты пытались использовать русских военнопленных в Германии в качестве резерва для пополнения антисоветских сил на фронтах гражданской войны. В переданной по радио 22 августа ноте Наркоминдела РСФСР Министерству иностранных дел Германии указывалось, например, что Российскому Советскому правительству известно о том, что среди русских военнопленных «ведется не только энергичная пропаганда, пользующаяся всякой поддержкой со стороны властей, чтобы побудить их к вступлению в белогвардейские банды, борющиеся против русского народа, но и что значительное число этих военнопленных /21/ уже перевезено из Германии в сферу власти Деникина и других врагов русского народа…»²⁴.

Такая вербовка проводилась и во Франции, причем французские власти подвергали русских солдат жестоким преследованиям за отказ участвовать в «агрессии против народных масс России». Правительство РСФСР выступало с решительными протестами по этому поводу. «Наши сограждане, — указывалось в ноте правительству Франции от 25 сентября 1920 г., — продолжают страдать от насилий французских властей, пытающихся принудить их вступить в армию Врангеля…»²⁵ Судьба бывших военнопленных, направленных в белые армии, складывалась по-разному, но часть этих людей потом снова попадала во Францию, Германию, другие страны уже в качестве белоэмигрантов.

Основной поток эмигрантов приходится на годы гражданской войны. За пять дней ноября 1920 г. из Крыма на константинопольский рейд прибыло 150 тыс. эмигрантов, из них примерно 70 тыс. офицеров и солдат врангелевской армии. А всего через Константинополь за несколько лет, по имеющимся данным, прошло более 300 тыс. русских эмигрантов. Из Турции многие из них попадали потом в Балканские страны, Чехословакию, Францию. В 1921 г. свыше 30 тыс. русских эмигрантов сосредоточились в Югославии, до 35 тыс. — в Болгарии и т. д.²⁶

Другой путь движения белой эмиграции проходил через Польшу. Отсюда эмигранты направлялись в Германию, Францию, Бельгию. В самой Польше они, как правило, долго не задерживались, хотя на какое-то время здесь собирались их большие массы. В одном из отчетов Земскогородского комитета — эмигрантской благотворительной организации — отмечалось, что в середине 1921 г. в Польше насчитывалось до 200 тыс. русских²⁷.

Крупным центром сосредоточения белой эмиграции стала Германия. Западногерманский историк Г.-Э. Фолькман на основании данных Министерства иностранных дел Германии установил, что в декабре 1922 г: там было до 600 тыс. русских эмигрантов (имелись в виду все выходцы из Российской империи)²⁸. Во Франции, куда в середине 20-х гг. началось массовое переселение белоэмигрантов, их собралось к тому времени до 400 тыс. Еще один поток эмигрантов, во значительно меньший по масштабам направлялся в Финляндию и прибалтийские государства.

Особым районом эмигрантского «рассеяния» был Китай. Сюда устремились остатки разбитых войск адмирала Колчака, отрядов генерала Каппеля, атамана Семенова и других контрреволюционных банд. В Маньчжурии, по разным сведениям, в 20-е гг. жило более 100 тыс. русских. Правда, довольно значительную часть их составляло население, поселившееся в полосе отчуждения КВЖД еще до революции²⁹. /22/

Милюков насчитал 25 государств (без стран Америки), где к 1924 г. жили русские эмигранты³⁰. В Южной Америке, в США и Канаде число осевших там белоэмигрантов все время возрастало. В США в начале 20-х гг., по приблизительным подсчетам, их было уже около 30 тыс. Вопрос о численности русской эмиграции в разных странах весьма запутан. Происходили массовые миграции эмигрантов, и их распределение по странам постоянно менялось. Многие эмигрантские организации старались завысить свою численность. В то же время уже в 1921 г. в эмигрантской среде развернулось движение за возвращение на родину, и число эмигрантов начало постепенно сокращаться. Поэтому если мы говорим о численности эмиграции в целом, то максимальная цифра — примерно 2 млн. человек — относится к первой половине 1921 г. Что касается положения в отдельных странах, то существуют большие расхождения между данными, почерпнутыми из разных источников.

Возьмем, к примеру, Германию. В 1920 г., согласно данным американского Красного Креста, которые приводят Фолькман и Вильямс, здесь находилось 560 тыс. русских эмигрантов³¹. В это число были включены и те, кто оказался в Германии проездом, и русские военнопленные, ожидающие репатриации. Большой разнобой в сведениях о количественном составе русской эмиграции в этой стране в 1921 г. — называются цифры от 50 до 450 тыс.³² Выше уже указывалось, что к концу 1922 г., по подсчетам МИД Германии, численность выходцев из России достигла 600 тыс. Затем имеются данные из разных источников: 1923 г. — 400 тыс., 1924 г. — 500 тыс., 1925 г. — 25 тыс., 1928 г. — 150 тыс., 1934 г. — 50 тыс.³³ Все это весьма ориентировочные цифры, тем не менее они показывают общую тенденцию постепенного, на протяжении многих лет, сокращения эмигрантской массы.

К выходцам из России относились не только русские, но и эмигранты других национальностей: украинцы, белорусы, грузины, армяне, азербайджанцы, представители народов Северного Кавказа и Средней Азии. Среди них было много людей, попавших за границу еще до революции по причинам экономического характера: в поисках работы и средств к существованию. В то же время в разных странах действовали политические группировки националистической эмиграции.

Центры украинской националистической эмиграции обосновались сначала в Польше, Чехословакии, Германии. В Париже был образован украинский национальный совет (рада) во главе с Симоном Петлюрой. Здесь же объявили о своем существовании армянские националисты из остатков партии «Дашнак-цутюн». В Константинополе заседал так называемый комитет освобождения Северного Кавказа и т. д.

Обосновавшаяся за границей русская эмиграция в политическом отношении представляла собой сложный конгломерат /23/ сил и течений — от крайних монархистов до меньшевиков и эсеров. В целом это была еще довольно грозная сила, которую объединяли общая ненависть к Советской республике, враждебные ей цели и намерения. В этих условиях В. И. Ленин считал весьма необходимым и поучительным внимательно следить за основными стремлениями, приемами, течениями русской контрреволюции за рубежом³⁴. Он напоминал и о такой опасности, как остатки армии Врангеля, которые не были уничтожены до конца и находились не очень далеко от Страны Советов. Белогвардейские организации, говорил В. И. Ленин 22 декабря 1920 г. на VIII Всероссийском съезде Советов, «работают усиленно над тем, чтобы попытаться создать снова те или иные воинские части и вместе с силами, имеющимися у Врангеля, приготовить их в удобный момент для нового натиска на Россию».³⁵

Не успел Врангель добраться до Константинополя, как уже начал говорить о возможности возобновления вооруженной борьбы. Этот вопрос обсуждался на первом же совещании старших начальников врангелевской армии на крейсере «Генерал Корнилов» в водах Босфора. Парижская белоэмигрантская газета «Общее дело» вскоре опубликовала заявление Врангеля. Он обещал, что при помощи союзников семидесятитысячная армия будет сохранена. До 1 мая 1921 г. битый генерал рассчитывал снова высадиться в одном из пунктов Черноморского побережья России¹. А пока в качестве платы за расходы по содержанию врангелевцев французским властям в Константинополе были переданы русские корабли. Среди них 2 линкора, 2 крейсера, 10 миноносцев, 4 подводные лодки, 12 других судов. Все они в конце ноября 1920 г. отправились в Бизерту. В 1932 г. многие из них были проданы на слом².

Остатки частей врангелевской армии были сведены в три корпуса и размещены в лагерях на Галлиполийском полуострове (1-й Армейский корпус), на острове Лемнос и в районе Чаталджи, в 50 км к западу от Константинополя (Донской и Кубанский казачьи корпуса). Это были пустынные, лишенные растительности места, где зимой царили холод и сильные ветры, а летом зной. Не хватало топлива, у солдат и казаков пришли в негодность обмундирование и обувь. Скученность, антисанитарные условия, тиф, лихорадка, плохое питание — многие не выдерживали всего этого. Около 350 человек похоронено на русском военном кладбище в Галлиполи³.

Донской казак Лунченков, вернувшийся из эмиграции в Советскую /24/ Россию, написал книгу «За чужие грехи»^*. Он рассказывал: для того чтобы казаки не разбегались, их лагеря окружили проволокой. Французское командование расставило часовых из сенегальцев. В лагерях были открыты лавочки, но там верховодили генералы, которые устанавливали цены в два-три раза выше рыночных. Рост недовольства казаков вызвал их столкновение со своими офицерами и французской охраной. В ночь с 23 на 24 декабря 1920 г. около двух тысяч человек вырвались из лагеря Чаталджи. Оставшиеся были перевезены на остров Лемнос. Многие казаки заявили тогда представителю французского командования о своем желании вернуться в Советскую Россию⁴.

Врангель принимал все меры к тому, чтобы укрепить пошатнувшуюся дисциплину в своих войсках. «Дисциплина в армии должна быть поставлена на ту высоту, — заявил он, — которая требуется воинскими уставами, и залогом поддержания ее на этой высоте должно быть быстрое и правильное отправление правосудия»⁵.

«Неблагонадежных» подвергали разным репрессиям. Из них в Галлиполи сформировали специальный «беженский» батальон. Командир батальона должен был насаждать строжайший порядок и выбить из головы «беженцев» всякую мысль о возвращении в Советскую Россию. В глазах «начальства» попавшие в батальон люди были чуть ли не большевиками. Они посылались «на самые тяжелые, грязные работы, их арестовывали при малейшей оплошности…»⁶.

Только в 1-м корпусе генерала Кутепова военно-полевому суду были преданы (по официальным данным) 75 солдат и офицеров, а 178 осуждены корпусным судом. Карательные органы действовали по тем же правилам, которые в свое время применялись в Крыму. Приговаривали к смертной казни, к каторжным работам и арестантским отделениям, около сорока офицеров были разжалованы в рядовые⁷. В архивных материалах сохранились документы о расстреле 12 мая 1921 г. Бориса Коппа — старшего унтер-офицера 1-го кавалерийского полка. Приговор утвердил Кутепов. Копп обвинялся в том, что вел «агитацию среди воинских чинов своего полка, направленную на разложение армии, убеждал уходить из армии»⁸. За агитацию в пользу Советской России был предан военно-полевому суду и приговорен к расстрелу полковник Щеглов. Этот случай получил в то время широкую известность и вызвал протесты даже со стороны кадровых офицеров. Каждый должен был знать, что его ждет за неподчинение. В галлиполийском лагере об этом напоминала выложенная камнями надпись: «Только смерть может избавить тебя от исполнения долга». Белое командование /25/ видело свою задачу в том, чтобы создать здесь «надежный и вполне подготовленный кадр будущей армии»⁹. Еще 26 декабря 1920 г. Врангель направил командирам корпусов секретное предписание о тайном сохранении оружия.

Началась усиленная муштра тех, кто жил в Галлиполи и других лагерях. До трех тысяч человек обучались в учебных командах армейского корпуса. В поле шли тактические учения, проводились даже двусторонние маневры. Офицеры тренировались, участвуя в штабных военных играх. В программе занятий с солдатами были и штыковой бой, и самоокапывание, и изучение уставов. Каждый день начинался и заканчивался молитвами. Когда после вечерней молитвы наступал наконец желанный отдых, вспоминал об этих днях бывший галлиполиец, «мы бросаемся в своем сарае на одеяла, разостланные на поду, и погружаемся в тяжелый сон. Раздеваться нельзя. Слишком холодно. И так изо дня в день»¹⁰.

Врангелевское командование стало выпускать «Информационный листок». Напечатанный на машинке, он распространялся среди солдат и офицеров. И в каждом листке обзор положения в Советской России: «О восстаниях, о последних днях большевиков…»¹¹ При этом немилосердно ругали всю русскую эмиграцию, особенно доставалось парижской группе эсеров.

В феврале 1921 г. Врангель произвел смотр своих войск. Он посетил Галлиполи и Лемнос. В это время в трех корпусах (1-м Армейском, Кубанском и Донском) числилось 48 319 человек, значительную их часть составляли офицеры¹². Хотя далеко и не в полном составе, но сохранялись дивизии, полки, батальоны, батареи и эскадроны, а также военные училища. Продолжалось производство из юнкеров в офицеры. Все делалось для того, чтобы поднять боевой дух этих оторванных от родины людей, создать у них впечатление, что якобы именно они являются представителями подлинной России.

Была еще одна сторона жизни врангелевцев в лагерях, о которой предпочитали особенно не говорить. Речь идет об отношениях с местным населением. Сохранился текст одного из приказов по Донскому лагерю от 4 марта 1921 г., из которого выясняется такая картина. Группы казаков по 30–40 человек бродили по окрестным деревням и наводили ужас на местное население. Жители боялись оставаться в своих домах на ночь. Всюду массовое воровство, насилия и грабежи, в которых принимали участие и офицеры. Потом награбленные и ворованные вещи продавались на базаре в соседнем городке Мудросе. Сообщая об этих фактах в приказе, предназначенном для внутреннего пользования, белое командование попыталось усилить оцепление лагерей, как-то ограничить выход за их пределы, особенно ночью¹³.

В лагерях усиленно муссировались слухи о каком-то международном десанте, формируемом для борьбы с большевиками. /26/ Генерал П. Н. Краснов^* в январе 1921 г. предлагал сформировать с этой целью четыре корпуса: два — силами русской белой армии, один — при помощи Маннергейма и один — силами других иностранцев. А. А. фон Лампе отметил в своем дневнике, что Краснов «разрабатывает план движения на Петроград со всех сторон на весну 1922 г.»¹⁴.

Это были планы, но предпринимались и конкретные действия. Врангель и казачьи атаманы посылали своих эмиссаров в районы Дона, Кубани и Терека. Они должны были распространять среди населения слух о том, что вскоре «отдохнувшая на Балканах армия Врангеля» высадится на Черноморском побережье и нужно готовиться поддержать ее борьбу с большевиками. Правда, как отмечалось в справке, составленной константинопольским отделением «Центра действия» (контрреволюционной организации, о которой еще будет сказано особо), большинство из посланных не оправдали доверия. А некоторые просто пропили деньги в Константинополе и никуда не уехали. Но самое главное, вернувшиеся сообщили: имена Врангеля и членов казачьих правительств настолько непопулярны, что рассчитывать на активное выступление населения не приходится¹⁵.

В разное время достоянием гласности становились сообщения о попытках организации вооруженных белых десантов. В. В. Шульгин рассказывал, как он побывал с таким десантом в Крыму. Только пятерым его участникам удалось на шхуне уйти обратно. Позже кончилась провалом попытка генерала Покровского высадить десант на Кубани. Через десять с лишним лет газета «Возрождение» опубликовала воспоминания еще об одном неудавшемся десанте летом 1921 г. С согласия и при поддержке Врангеля на пароходе «Отважный» под иностранным флагом отправилась тогда к крымским берегам группа белых офицеров. Пароход попал в шторм и после многодневного плавания по Черному морю вернулся в Константинополь.

Некоторую часть пути в открытом море одним курсом с белым десантом шел большой турецкий транспорт «Решид-Паша». На нем возвращались в Новороссийск казаки с Лемноса¹⁶. «Червь сомнения» уже начал делать свое дело. «Наши пути скоро разошлись», — писал автор воспоминаний. И не случайно штаб Врангеля в Константинополе издавал директиву за директивой. Начальник штаба генерал П. Н. Шатилов требовал: «Принять все меры к тому, чтобы не нашлось бы желающих возвратиться в Совдепию…» Донской атаман генерал А. П. Богаевский объявил: «Решительно запрещаю всем офицерам и казакам, способным носить оружие, записываться для отправки в Советскую Россию»¹⁷. /27/

В то же время Врангель пытается объединить под своим началом всех оказавшихся за рубежом белых офицеров. Его военные агенты и представители в разных странах получили указание о создании офицерских союзов. Врангель потом писал, что в начале 1921 г. около десяти тысяч офицеров записались, чтобы «по первому зову явиться в ряды армии»¹⁸.

Верхи белой эмиграции изобретали новые и новые политические комбинации. Врангель решил сформировать своего рода правительство — «Русский Совет», который объявлялся преемственным «носителем законной власти», объединяющим силы, «борющиеся против большевиков»¹⁹. В «Русский Совет» вошли вместе с генералами П. Н. Врангелем, А. П. Кутеповым, П. А. Кусонским, П. Н. Шатиловым такие деятели, как граф В. В. Мусин-Пушкин, И. П. Алексинский, Н. Н. Львов, представитель Союза торговли и промышленности Н. А. Ростовцев, член ЦК кадетской партии князь П. Д. Долгоруков, ренегат (бывший социал-демократ) Г. А. Алексинский, который отвечал в «Совете» за пропаганду.

На первом же заседании, 5 апреля, в Константинополе «Русский Совет» пытался потребовать от западных правительств объявления ультиматума Советской власти. Он развил активную «коммерческую» деятельность, занялся распродажей в Европе вывезенных из Крыма и Новороссийска ценностей. Среди приглашенных Врангелем для участия в работе «Совета» был и В. В. Шульгин, который в то время выступил с заявлением, что готовый аппарат управления белой эмиграции создаст у большевиков впечатление ее большой силы²⁰. Но никто, даже в эмигрантских кругах, особенно не считался с «правительством» Врангеля. Он сам позже признал, что «в полной мере выявился разброд русской зарубежной общественности», и попытка объединить вокруг армии и «Русского Совета» «национальномыслящих людей» закончилась неудачей²¹. Обнаружились, например, большие разногласия с представителями эмигрантского казачества, с «атаманами и председателями правительств» Дона, Кубани и Терека, которые отказались участвовать в этом предприятии. После переселения «Русского Совета» в Сербию борьба различных группировок привела к прекращению его существования осенью 1922 г.

Врангель считал опасным публично выказывать свой монархизм, всячески «затемнял» его. Только в доверительных письмах он подчеркивал, что по «убеждениям своим он монархист», что «столь же монархично, притом сознательно», и большинство белой армии. В одном из писем генерал предавался мечтам о возрождении в России «монархического образа правления»²².

Монархисты, которые не скрывали своих взглядов, собрались в мае 1921 г. на съезд в баварском курортном городе Рейхенгалле. Они не сомневались, что Советская Россия находится накануне своего краха, и готовы были всячески способствовать /28/ ему, выступая за полную политическую и экономическую изоляцию Страны Советов.

Монархисты назвали свое сборище «съездом по экономическому восстановлению России», имея в виду, что эту задачу смогут решить только они, восстановив в России монархию Романовых и используя помощь иностранного капитала. Съезд принял резолюцию, где высказывалась уверенность, что уцелевшие части белых армий станут основой «будущей императорской русской армии»²³. Врангелю и атаману Семенову на Дальний Восток были посланы приветственные телеграммы. Избранный на съезде Высший монархический совет (ВМС) во главе с известным реакционером Н. Е. Марковым занялся, по свидетельству фон Лампе, «разработкой норм временного управления Россией после падения большевиков». В советской печати того времени подчеркивалось, что программа монархистов была по существу программой крупных землевладельцев, мечтающих о возврате своих земель. Возвращение барских усадеб — в этом состояла квинтэссенция монархической программы²⁴.

Одна группа монархистов свои расчеты связывала с Германией, другая — с Францией. Первых было большинство, ни один «франкофил» не попал в Высший монархический совет. Министерство иностранных дел Германии с удовлетворением отметило, что в Рейхенгалле принят прогерманский курс²⁵.

Монархический совет обосновался в Берлине. Здесь и в других частях Германии, особенно в Баварии, нашла себе приют значительная часть монархистов. Белоэмигрант генерал В. В. Бискупский стал одним из руководителей общества «Ауфбау», созданного в Мюнхене милитаристскими германскими кругами и предназначавшегося для развития торгово-промышленных сношений с Югом России после «ликвидации» там Советской власти. Бискупский был близок и к Высшему монархическому совету, и к немецкому генералу Э. Людендорфу, выступавшему за интервенцию в Советскую Россию, а также к начинавшим уже проявлять активность национал-социалистским группам²⁶.

До 1921 г. германское правительство помогало содержать остатки Западной добровольческой армии. Ее бывший командующий генерал П. М. Авалов-Бермонт жил в Гамбурге. Он тоже «планировал» поход на Москву вплоть до предположений о составе московской комендатуры. О намерении сформировать новые отряды, создать организации для активной борьбы с Советской Россией объявили в то время Глазенап, Шкуро, Бичерахов и другие белогвардейцы²⁷. Наиболее авантюристические элементы белой эмиграции продолжали твердить о своей верности «принципу вооруженной борьбы».

Активно выступал за использование всех доступных средств в борьбе с Советами такой деятель эмиграции, как П. Б. Струве. Американский историк, известный советолог Ричард Пайпс, который /29/ посвятил много лет изучению биографии Струве, писал о своем «восхищении» этой личностью. Пайпсу импонирует несгибаемый антикоммунизм Струве, он подчеркивает его роль «главного политического идеолога антибольшевистской оппозиции в течение гражданской войны и в эмиграции». Пайпс называет политический кусе, который разрабатывал и пропагандировал в эмиграции Струве, «революционной контрреволюцией»²⁸. Короче говоря, Струве был идеологом самой непримиримой части эмиграции, ее так называемого консервативного крыла. В эмиграции он относился к числу тех руководителей российской контрреволюции, которые провозглашали продолжение борьбы всеми способами, и прежде всего вооруженным путем.

В Париже летом 1921 г. такую задачу поставил съезд Русского национального объединения. В принятой резолюции он объявил первичной и главной своей целью «возможно скорое свержение большевизма»²⁹. На 14 заседаниях было заслушано 18 докладов и сообщений. В центре внимания оказались вопросы сохранения армии и, как заявил один из докладчиков, видный кадетский деятель В. Д. Набоков, «верности принципу вооруженной борьбы. П. Б. Струве, также выступавший с докладом, разделил всех эмигрантов на патриотов и непатриотов, в зависимости от признания или непризнания армии. Около 400 человек, собравшихся на этот съезд, устраивали овацию при всяком упоминании о белой армии.

Съезд объявил, что признает «необходимость Русского национального объединения как политической, надпартийной организации. Заявления о «надпартийности» не могли, однако, скрыть того факта, что сами участники съезда представляли вполне определенные политические группировки. В списке организаций, принявших участие в съезде, мы находим кадетские группы в Берлине, Белграде, Константинополе, Софии, так называемый парламентский комитет, Крестьянский союз в Праге, разные комитеты и «братства» по «освобождению России», другие организации вроде Общества русских офицеров Генштаба (Константинополь), Русского комитета (Варшава), Национально-государственного объединения (Гельсингфорс), Союза русских адвокатов (Париж), Сибирского кооператива маслоделов (Бостон) и т. д. Приветствия съезду прислали П. Н. Врангель, М. Н. Гирс — председатель совещания бывших русских послов, фабрикант П. П. Рябушинский.

Участники съезда утверждали, что они стоят только за родину, что самое главное для них — это «внеклассовая, надклассовая позиция». Они ратовали за объединение, но сами уже по грязли в раздорах. И хотя на съезде был избран «национальный комитет» под председательством правого кадета, бывшего министра Временного правительства А. В. Карташева, эта по пытка создания единого центра контрреволюционных сил потерпела неудачу… Съезд, на котором собрались правые кадеты и октябристы, лишь обозначил раскол эмиграции на разные, группы /30/ и группировки. Многие эмигрантские организации не принимали в нем участия.

К апрелю 1921 г. французское правительстве, по его данным, израсходовало на содержание врангелевской армии 200 млн. франков. Только четвертая часть этой суммы покрывалась стоимостью предоставленных Врангелем судов и товаров. Особая комиссия, созданная «Русским Советом», выступила со своими расчетами. Она заявила, что ей неизвестны те слагаемые, из которых получилась такая крупная сумма. Вместо 30–50 млн. франков, упоминаемых во французских документах как стоимость имущества, переданного Врангелем французскому правительству, «Русский Совет» назвал цифру 144 млн. франков³⁰. Тем не менее верховный комиссар Французской республики в Константинополе генерал Пеллэ в конце марта сообщил Врангелю о решении прекратить кредит.

Объяснение такого поворота дало само французское правительство. «Напрасно было бы думать, — говорилось в официальном сообщении из Парижа, — что большевиков можно победить русскими или иностранными вооруженными силами, опорная база которых находилась вне пределов России, и, вдобавок, победить с помощью солдат, которые в момент наилучшего состояния армии в Крыму на родной почве не оказались в состоянии защитить его от прямого нападения советских войск»³¹.

В первой половине 1921 г. Советская власть победила в Грузии, были разгромлены кронштадтский контрреволюционный мятеж и кулацкие восстания в центральных губерниях. 16 марта 1921 г. в Лондоне министр торговли сэр Роберт Хорн от имени Великобритании и Ж. Б. Красин от имени РСФСР подписали торговое соглашение. Правда, нужно оговориться, что подписание договора не означало изменения общей позиции враждебности по отношению к Советской России со стороны британских капиталистов. Об этом очень красноречиво заявил У. Черчилль, обещая «разоблачать» большевиков «при каждом удобном случае». Позже стало известно о провокационной роли, которую играли британские правящие круги, пытаясь организовать новую блокаду Советской республики. Но в тех конкретных условиях англо-советское торговое соглашение было политическим актом огромного значения, фактическим признанием Советского правительства крупнейшей европейской державой.

Врангелевцы очутились в сложном положении. Они старались разжигать у своих союзников интерес к белой армии, играть на их боязни потерять Россию. Но правительство Аристида Бриана поняло, что через Врангеля оно ничего не получит. Французский премьер был озабочен тем, чтобы опередить своих капиталистических конкурентов и успеть занять место на русском рынке. Вместе с тем во Франции помнили об угрозе со /31/ стороны Германии. Происходившие в Европе изменения и отказ Франции финансировать содержание воинских команд, находившихся в лагерях под Константинополем, заставили врангелевцев рассредоточить остатки армии по разным странам. 10 мая 1921 г. Врангель писал своим представителям и военным агентам, что «армия будет существовать в полускрытом виде, но она должна быть сохранена во что бы то ни стало». Он предупреждал о необходимости заменить термин «русская армия» термином «контингенты армии» и успокаивал, что на это следует смотреть как на «условную уступку»³².

Представитель Врангеля в Болгарии генерал Вязьмитинов подписал с начальником штаба болгарской армии полковником Топалджиковым соглашение о размещении частей белой армии на ее территории. За врангелевцами сохранялось право ношения военной формы. Переезд их из Галлиполи и других лагерей закончился в основном в середине декабря 1921 г. В южной части Болгарии разместился Донской корпус (около 5 тыс. человек). Штаб его находился в городе Стара Загора. На севере и северо-востоке был расквартирован 1-й Армейский корпус (до 13 тыс. человек) со штабом в городе Тырново³³. Кроме того, еще с января 1920 г. в Болгарии находились офицеры и солдаты из разгромленной армии Деникина численностью до 10 тыс. человек. По подсчетам Г. И. Чернявского и Д. Даскалова, общее число белоэмигрантов, нахлынувших в Болгарию, к началу 1922 г. составляло примерно 36 тыс.

И здесь белое командование старалось сохранить уклад строевых частей и казарменный порядок. Но жизнь брала свое. В Болгарии казаки в скором времени стали создавать трудовые артели, которые подряжались на строительные работы, рубку леса, в шахты и т. д. Непосредственные контакты с болгарскими рабочими, пропаганда коммунистов незаметно, но постоянно оказывали влияние на сознание определенной части солдат и казаков.

До 11 тыс. человек (главным образом казаков) переселились в Югославию, и бывший российский посол в США Б. А. Бахметьев перевел 400 тыс. долларов на их устройство. В город Сремски Карловцы переехал сам Врангель со своим штабом. Казаки использовались в Югославии на разных работах, а 1-я кавалерийская дивизия (более 3300 человек) находилась на службе в корпусе пограничной стражи королевства.

Задолго до этих событий, еще в феврале 1920 г., генерал А. П. Кутепов, командовавший в то время белогвардейским корпусом на Юге России, запрашивал сербского принца-регента Александра о возможности перехода к нему на службу. Одно из условий, выдвинутых тогда командованием белой армии, было сформулировано следующим образом: «В случае, если политическая обстановка в России потребует или допустит возвращение добровольческого корпуса из Сербии в Россию — таковое будет беспрепятственно разрешено…»³⁴ /32/

Теперь в Югославию, в штаб Врангеля, из разных городов Европы приезжали его «военные агенты» и представители, чтобы выработать «линию поведения». «Врангель никого не любит и ценит только тех, кто ему нужен. Таков он был всегда…» — записал в своем дневнике генерал фон Лампе — участник совещаний в городе Сремски Карловцы. По мнению Лампе, твердых взглядов Врангель тогда не обнаружил, хотя неискоренимое тщеславие проявлялось во всем: и в манере говорить, и в обстановке его кабинета. На стене висела довольно плохо нарисованная картина «Мечты алексеевцев» — двуглавый орел насел на двуглавого змея. Врангель рубит одну голову змея, держа в руках национальный флаг, а вдали, в конном строю, мчатся на помощь алексеевцы…³⁵ Прошло всего каких-нибудь пять-шесть лет с того времени, когда Врангель был еще полковником во время первой мировой войны, потом в гражданскую войну — начальником конной дивизии, командиром конного корпуса, командующим Добровольческой армией. 22 марта 1920 г. в Крыму принял он от генерала Деникина должность главнокомандующего «русской армией», и особое присутствие правительствующего сената в Ялте присвоило ему звание правителя Юга России. Этому человеку, который в обстановке своего «культа» начал уже верить в особое предназначение, трудно было смириться с тем сокрушительным поражением, которое потерпели и его армия, и «белое движение» в целом.

В Югославии врангелевцы пытались создать своего рода «государство в государстве». В марте 1922 г. глава сербской крестьянской партии М. Московлевич обратился в Скупщине с запросом к правительству: «Известно ли Вам, кто такой Врангель и признает ли его наше правительство?.. Если не признает, то как он может иметь своего военного агента и своего помощника в Белграде, которые распоряжаются судьбой русских беженцев?.. Известно ли Вам, каким гонениям подвергаются те русские, которые не желают быть орудием для авантюристических замыслов Врангеля и его помощников…»³⁶ Министр иностранных дел М. Нинчич ответил очень невразумительно, сославшись на то, что пребывание Врангеля якобы носит «совершенно частный характер».

Сам Врангель, однако, подчеркивал, что переговоры о размещении армии велись непосредственно с правительством королевства Сербии, Хорватии и Словении (Югославии). Представитель командования врангелевской армии генерал П. Н. Шатилов был принят по этому поводу председателем совета министров Н. Пашичем и королем Александром³⁷. В то время, когда Компартия Югославии находилась в подполье, а ее фракция в парламенте была арестована, белоэмигрантские организации, прежде всего монархисты, чувствовали себя в стране совершенно свободно. Не было тайной, писал югославский историк Чулинович, что они «встречаются, договариваются, /33/ строят планы и готовятся к новой войне против Советской России»³⁸.

По соглашению с правительствами Масарика и Хорти некоторая часть врангелевцев поселилась в Чехословакии и Венгрии. Правда, когда к венгерскому диктатору пришел по поручению Врангеля для выяснения обстоятельств размещения воинских контингентов фон Лампе, то он сразу понял, что, «несмотря на любезный прием», о русской белой армии Хорти «думает мало», потому что не считает ее силой³⁹. А когда в Югославии врангелевцы приняли участие в антивенгерских выступлениях, правительство Хорти заявило о своем желании ограничить их размещение в Венгрии. Тем не менее и здесь появились белоэмигрантские организации. В декабре 1921 г. в Будапеште было образовано Русское монархическое объединение во главе с Л. А. Казем-Беком⁴⁰.

Несколько иная ситуация сложилась в Чехословакии, буржуазное правительство которой задумало проведение «русской акции». В книге «Русские в Праге», выпущенной в 1928 г., отмечалось, что благотворительность как таковая мало интересовала руководителей «русской акции»⁴¹. Широкая материальная поддержка оказывалась самым различным эмигрантским организациям и учреждениям, которые должны были сохранить и подготовить кадры для «будущей России». В Праге были созданы Русский юридический факультет (на основе устава 1884 г.), Педагогический и Кооперативный институты, Автомобильно-тракторная школа, Высшее училище техников путей сообщения, кабинеты по изучению России и другие учреждения. Чехословацкое правительство разместило на сельскохозяйственных работах несколько тысяч казаков, учредило многочисленные стипендии для офицеров и солдат в различных профессиональных учебных заведениях. Большая часть студентов-эмигрантов состояла в Обществе галлиполийцев и числила себя одновременно в рядах армии. Галлиполийцы считали себя лучшими носителями «белых традиций». Они пользовались особой поддержкой со стороны буржуазной народно-демократической партии, лидер которой К. П. Крамарж (первый премьер-министр Чехословакии) был известен как решительный сторонник «вооруженной борьбы с большевиками»⁴².

В характерной для белой эмиграции обстановке закулисных интриг, взаимной грызни и склоки не было никакого единства даже в однородных, казалось бы, по своему социальному составу группировках. К старым разногласиям прибавлялись новые. Глава ВМС Н. Е. Марков интриговал против «генералов», которые, по его словам, слишком «взяли все в свои руки». А те обвиняли Маркова в «сепаратной деятельности» и попытках подчинить себе «русскую армию». В марте 1922 г. в Берлине объявили о своем существовании так называемые конституционные монархисты. Председатель ЦК этой малочисленной, но крикливой организации Е. А. Ефимовский выступил в поддержку /34/ Врангеля и его сподвижников. Однако прошло немного времени, и тот же Ефимовский обрушился с критикой на белое командование⁴³.

Масла в огонь подлило сообщение о том, что великий князь Кирилл Владимирович (двоюродный брат Николая II) объявляет себя «блюстителем» пустующего русского трона. Началась ожесточенная борьба между сторонниками двух великих князей: Николая Николаевича (двоюродный дядя Николая II) и Кирилла Владимировича. Если первый прикрывал свой монархизм заявлениями, что он «не предрешает будущего образа правления России», то Кирилл отбросил всякую мимикрию и выдвинул лозунг: «За веру, царя и отечество!» 8 августа 1922 г. Кирилл выступил с обращениями «К русскому народу» и «К русской армии». На следующий день белградская эмигрантская газета «Новое время» объявила, что нет имени более авторитетного в этот момент, чем имя «верховного главнокомандующего русскими вооруженными силами в мировой войне великого князя Николая Николаевича»⁴⁴. Выступая в городе Сремски Карловцы 5 мая 1923 г., Врангель заявил о подчинении великому князю Николаю Николаевичу⁴⁵. Николаевцы развернули активную агитацию. Летом и осенью 1923 г. И. П. Алексинский, бывший член «Русского Совета», совершил для этой цели поездку по разным центрам белой эмиграции⁴⁶.

В поисках новых источников финансирования врангелевцы готовы были на любую авантюру. Во французской печати, например, было опубликовано сообщение о предложении Врангеля осуществить поход на Марокко, с которым он обратился к маркизу Сильвеле — испанскому комиссару в этой колонии. Испанское правительство, однако, отклонило это предложение, считая чрезмерной запрошенную сумму⁴⁷. Вообще врангелевские финансы складывались из самых разных источников. Здесь были валюта и ценности, вывезенные из Крыма, большие суммы, полученные в результате продажи различного имущества, не растраченные еще фонды бывших российских посольств, военных миссий, закупочных комиссий. Большие ценности были вывезены из Новочеркасска (через Новороссийск) генералом А. П. Богаевским — атаманом «всевеликого войска Донского». Часть из них в пути — на железной дороге и на пароходе — оказалась расхищенной. В печати 20-х годов приводились данные о том, что в Константинополь Богаевский привез 1778 пудов серебра, музейные ценности, так называемую мамонтовскую добычу (драгоценности, награбленные во время рейда белогвардейского генерала Мамонтова) и т. д.

В 1923 и весной 1924 г. среди русской эмиграции вновь поползли слухи об интервенции в Советскую Россию. Наиболее озлобленная и оголтелая часть эмиграции восприняла известие о смерти В. И. Ленина как сигнал для возобновления своих авантюр. «Скоро в поход», — объявил бывший донской атаман генерал П. Н. Краснов. В эмиграции он развил «кипучую» деятельность /35/

В «открытых письмах» казакам-эмигрантам Краснов пытался уверить их, что великий князь Николай «полон жизненной силы» и «уже сейчас приступил бы к работе» (т. е. к вооруженной борьбе с Советской властью. — Л. Ш.), но дело в том, что не было у князя ни одной десятины русской земли, на которую он мог бы опереться⁴⁸.

Тем временем 31 августа 1924 г. в Кобурге великий князь Кирилл сам провозгласил себя «императором всероссийским». Еще до этого в газете «Вера и верность» был опубликован приказ Кирилла о сформировании корпуса императорской армии. С большой самоуверенностью он объявил, что в течение года вернется в Россию. Высший монархический совет стал оспаривать «Манифест» Кирилла с точки зрения толкования ст. 185 (о престолонаследии) основных законов Российской империи⁴⁹. Более откровенно выступил В. В. Шульгин, который заявил: «Императорский титул сейчас не помощь, а препятствие для эмиграции».

Во всей этой возне вокруг «императорского трона» было много ярмарочного бума, но присутствовал здесь и расчет на поддержку со стороны реакционных кругов ряда держав, заинтересованных в активном выступлении против Советской республики. Обанкротившиеся лидеры «белого движения» не успокаивались. Они пытались извлечь для себя пользу из всякой передвижки власти в Европе, будь то падение правительства Ллойд Джорджа в Англии, назначение Пуанкаре премьер-министром во Франции или установление в Италии фашистской диктатуры Муссолини. Сохранилась копия конфиденциального письма Врангеля, где он возлагает большие надежды на ослабление действия Рапалльского договора, на изменение отношения германского правительства к Советской республике⁵⁰.

Известно, что, подписав 16 апреля 1922 г. во время Генуэзской конференции договор в Рапалло, Советское правительство использовало противоречия между капиталистическими державами и прорвало кольцо экономической блокады вокруг Советской России. Попутно Рапалльский договор нанес удар той части российской контрреволюции, которая рассчитывала на усиление в Германии национально-консервативных кругов.

Объективная обстановка толкала Германию на путь мирных взаимоотношений с Советской Россией. Как отметил советский историк А. С. Ерусалимский, в этом сближении «были заинтересованы не только широкие массы немецкого народа, но и влиятельные круги господствующих классов, нуждавшиеся в выходе из внешнеполитической изоляции, а также в том, чтобы получить заказы и загрузить промышленные предприятия»⁵¹. Такова была политическая реальность. «Нехорошее время наступило для нас»⁵², — записал в своем дневнике фон Лампе, когда был заключен договор в Рапалло. И хотя германское правительство не приняло тогда мер для прекращения антисоветской /36/ деятельности эмигрантов, оно не могло уже открыто помогать подготовке новой интервенции.

После Рапалло активизировались монархисты во Франции, возглавляемые А. Ф. Треповым — предпоследним царским премьер-министром. Им хотелось бы нанести, по словам Фолькмана, «как можно скорее решающий удар против большевиков», поскольку они предвидели признание в ближайшем будущем Советской России также и Францией⁵³.

На Генуэзской конференции Г. В. Чичерин сделал заявление о преступных планах новой войны против Советской республики и передал секретариату конференции документ о подготовке выступления врангелевских и других отрядов с польской и румынской территорий. Вслед за этими разоблачениями последовало раскрытие врангелевского заговора в Болгарии.

О «врангелиаде» в Болгарии нужно сказать особо. Политическая борьба приняла здесь самые острые формы. В ходе этой борьбы врангелевские штабы и буржуазные партии встретились с сопротивлением болгарского народа под руководством Коммунистической партии.

Болгарские и советские историки достаточно подробно исследовали события 1922 г. в этой стране. Разоруженная по Нейискому мирному договору 1919 г., Болгария не имела права на объявление всеобщей воинской повинности. Ее вооруженные силы составляли всего 6,5 тыс. человек, включая и полицию. Более многочисленная врангелевская армия, вступив на территорию Болгарии, заключала в себе опасность для находившегося в те годы у власти правительства А. Стамболийского, сформированного мелкобуржуазной аграрной партией — Болгарским земледельческим народным союзом (БЗНС). Это правительство провело некоторые реформы, носившие демократический характер. Внутренняя реакция принимала все меры к тому, чтобы свергнуть правительство БЗНС. В этом ей активно помогала белая эмиграция.

«С первого дня появления врангелевской армии в Болгарии, — пишут Г. И. Чернявский и Д. Даскалов, — Коммунистическая партия приступила к проведению широкой агитационно-пропагандистской и организационной кампании, направленной на разоблачение действительных целей врангелевцев, на разложение белогвардейской армии. Такая кампания велась как легальными, так и нелегальными способами»⁵⁴.

Парламентская группа БКП выступила с запросом, на заседании Народного собрания Болгарии 26 декабря 1921 г. Коммунисты заявили, что размещение врангелевской армии является актом, враждебным по отношению к Советской России и Советской Украине, требовали установления с ними нормальных дипломатических отношений, репатриации русских беженцев.

Через несколько дней Высший партийный совет БКП принял резолюцию «Против размещения врангелевских войск в Болгарии и за установление связей с РСФСР». В этом документе /37/ подчеркивалось, что размещение контрреволюционной армии Врангеля в Болгарии направлено против независимости и свободы болгарского народа. БКП выражала озабоченность той опасностью, которую представляли врангелевцы для Болгарии не только в политическом, но и в экономическом отношении, увеличивая в стране безработицу и экономические трудности.

С помощью местных организаций БКП в Софии, Пловдиве, Плевене, Старой Загоре, Горной Оряховице были созданы нелегальные группы по разложению врангелевской армии. Ими была проделана большая работа по разоблачению замыслов контрреволюции. В эту работу были вовлечены и некоторые офицеры врангелевской армии. Достаточно сказать, что в Тырново большую помощь БКП оказал офицер Николай Черюнов, работавший в штабе генерала Кутепова. Членам нелегальной организации удалось установить, что начальник врангелевской контрразведки полковник Самохвалов ведет по поручению Врангеля переговоры с болгарской фашистской организацией «Военная лига». 17 и 31 марта 1922 г. в Софии коммунисты организовали многотысячные митинги. Выступали руководители БКП Г. Димитров, С. Димитров, Хр. Кабакчиев, Т. Луканов. Они призывали к борьбе против предательства буржуазии, за изгнание врангелевских войск, за братский союз с Советской Россией. Массовые митинги прошли по всей стране. Под давлением общественности 6 мая полиция произвела обысков канцелярии полковника Самохвалова, где был обнаружен тайный архив врангелевской разведки. 9 мая правительственная газета «Победа» сообщила, что раскрыта сеть военного шпионажа. После этого был произведен ряд арестов и выслано из Болгарии более ста видных врангелевцев, в том числе генералы Кутепов, Шатилов, Вязьмитинов.

Орган болгарских коммунистов газета «Работнически вестник» 16 мая опубликовала манифест «К трудящимся Болгарии». Компартия вновь обращалась с призывом к борьбе за немедленное разоружение врангелевской армии и изгнание за пределы страны ее штабов. Состоявшийся 4–7 июня 1922 г. IV съезд БКП отметил, что развернувшееся под руководством Коммунистической партии мощное народное движение помешало подготовке государственного переворота.

Раскрытие реакционного заговора в Болгарии создало условия для сближения БКП и БЗНС. Но БКП не сумела в то время выработать правильное отношение к БЗНС⁵⁵. Отсутствовала общедемократическая платформа, вокруг которой могли бы объединиться все антифашистские силы. Вместе с тем действия болгарского правительства против врангелевцев были очень непоследовательными: при его попустительстве они сохранили оружие и военное имущество. Несмотря на изгнание группы белых генералов, врангелевские штабы продолжали оставаться в стране. Вместо закрытых белогвардейских газет «Русское слово» и «Свободная речь» начала выходить не менее реакционная /38/ газета «Русь». В Софии сохранилось и вело закулисную работу бывшее русское посольство.

17 августа Врангель предписал генералу Миллеру, которого он направил в Болгарию, вступить в переговоры с буржуазными и военными партиями по вопросу о сформировании нового кабинета министров (вслед за переворотом и занятием армией крупнейших центров, «при условии официального признания русской армии и готовности Болгарии стать исходным пунктом для войны против Советской России»)⁵⁶. После того как этот документ был опубликован газетой «Земеделско знаме» в сентябре 1922 г., по всей стране снова прокатилась волна народных выступлений, организованных БКП. Коммунисты призывали трудящихся быть готовыми уничтожить «это стадо стремящихся к власти волков». Но белогвардейцы также активизировались, готовились к схватке, пользуясь попустительством болгарских властей.

25 декабря бывший лидер октябристов А. И. Гучков писал Врангелю из Берлина: «Вопрос ставится таким образом — если мирными способами, политическими и дипломатическими, нельзя сделать из Болгарии сколько-нибудь сносного приюта для контингентов Русской Армии, если дальнейшее пребывание в этих условиях… ведет неизбежно к полному распылению последних остатков той организованной силы, которая будет так нужна… то не надлежит ли прибегнуть к противоположному методу и насильственным захватом страны обеспечить себе такое правительство, такой строй и такую обстановку, при которых Русская Армия могла бы найти в Болгарии дружественную и покорную территорию на весь период своего выжидательного зарубежного существования?»⁵⁷

Отвечая на им же поставленный вопрос, Гучков уверял генерала Врангеля, что насильственный переворот является единственным и последним средством спасти русские контингенты в Болгарии, «Сегодня переворот еще возможен, — восклицал автор письма. — Теперь или никогда!» По мнению Гучкова, охотников воспользоваться плодами успешного переворота найдется больше, чем нужно. А что касается западных держав, то они не окажут противодействия, если будут поставлены перед совершившимся фактом и если вновь созданный режим внушит им доверие по составу деятелей и по их торжественным заявлениям. Правда, предостерегал Гучков, Сербия и Румыния, особенно Сербия, могли бы порядочно спутать все карты, если бы они увидели в перевороте и в смене власти в Болгарии угрозу себе и своим закрепленным правам. Но здесь уже задача главнокомандования «русской армии», «которая произведет переворот, и новой болгарской власти, которая на нем создастся, своими заявлениями и первыми шагами своей деятельности рассеять эти подозрения и опасения…».

Гучков призывал в глубочайшей тайне разработать план действий и в первую очередь связаться с оппозиционными болгарскими /39/ группами. Кое-что было именно так и сделано. Вскоре активную деятельность развил так называемый Русско-болгарский комитет, образованный в январе 1923 г. под председательством реакционного политического деятеля Хр. Кунева. В него входили и представители русских белогвардейцев.

Врангелевцам вновь были переданы склады военного имущества, в Болгарию вернулись многие из тех, кто был выдворен из страны в мае 1922 г.

Торжественная встреча была устроена бывшему русскому послу Петряеву. Болгарское правительство снова разрешило врангелевскому командованию пользоваться суммами из «русского денежного фонда».

1 марта 1923 г. состоялось совещание врангелевских генералов, в котором принимали участие представители Русско-болгарского комитета. Были приняты меры для возвращения офицеров и солдат в места расквартирования частей. Все эти мероприятия находились в определенной связи с подготовкой фашистского переворота в Болгарии. Белогвардейские отряды приняли участие в перевороте 9 июня 1923 г., когда законное правительство Стамболийского было свергнуто болгарской реакцией. И во время сентябрьского народного восстания 1923 г. врангелевцы участвовали в его подавлении в некоторых районах страны. Чернявский и Даскалов указывали на их действия в составе карательных отрядов, но отметили также и случаи выступления на стороне восставших, как это сделали члены русской коммунистической группы и Совнарода («Союза возвращения на Родину») в Старой Загоре.

Между тем на международной арене происходили важные изменения. В 1924 г., который в истории международных отношений известен как год признаний Советской республики, дипломатические отношения с СССР установили Франция, Англия, Италия, Австрия, Греция, Норвегия, Швеция, Дания, Мексика, Китай. И не случайно представители белоэмигрантских группировок самого различного толка обратили свои взоры на Америку. Они искали там помощи. В ноябре 1924 г. в США отправилась жена великого князя Кирилла — Виктория Федоровна, пытаясь найти поддержку у заокеанских финансовых кругов⁵⁸. Представители русских эмигрантских торгово-промышленных кругов С. Н. Третьяков, Н. X. Денисов и другие также надеялись получить американские кредиты, но для финансирования великого князя Николая Николаевича. А в качестве гарантии они предлагали свое бывшее имущество в России⁵⁹. Отражением общей ситуации было и заявление Врангеля о необходимости сохранения армии под видом объединений и союзов. 1 сентября 1924 г. он объявил о создании РОВС (Российского общевоинского союза). Продолжая уповать на организацию вооруженной интервенции, Врангель пытался применять И «новую тактику», поддерживая так называемую «работу внутри России». /40/

Вопрос о «новой тактике», различных ее проявлениях и формах широко обсуждался в белоэмигрантских кругах. Уже в первые дни после разгрома Врангеля в Крыму кадетская парижская газета «Последние новости», до того безоговорочно его поддерживавшая, выдвигает требование об извлечении уроков из поражений белых армий. 21 декабря 1920 г. П. Н. Милюков, выступая в Париже перед группой членов кадетской партии с докладом «Что делать после Крымской катастрофы?», заявил: «Рассчитывать на возможность улучшения политики военного командования после стольких неудачных опытов мы, очевидно, более не имеем права»¹. Он призывал к освобождению от «белого догматизма», к отказу от старых, не оправдавших себя методов борьбы. Правда, Милюков сразу же делал оговорку, что не осуждает ни армию как таковую, ни вооруженную борьбу. «Я лишь считаю, — писал он одному из своих корреспондентов, — невозможным продолжение вооруженной борьбы под командой Врангеля, его офицерства и его политиков-чиновников»².

В течение двадцати последующих лет Милюков редактировал «Последние новости», и большая часть передовых статей была написана им самим. Именно в этих статьях получили отражение его идейные, программные и тактические установки. Милюков прежде всего считал нужным подчеркнуть, что перемена тактики вовсе не означает перемену цели борьбы. И он пользовался каждым случаем, чтобы критиковать тех, кто уповал только на «белые штыки». «Принимавшие непосредственное участие в вооруженной борьбе, — писал Милюков, — психологически не могут оторваться от своего прошлого, хотя события и выбросили их в совершенно иную жизненную обстановку. Они все еще считают возможным продолжать борьбу в старой форме, не успев сознать, что объективные условия делают это совершенно невозможным»³. Что же касается русского народа, то он, оказывается, не является инертной массой, над которой можно проделывать те или иные «опыты освобождения». Это, по мнению Милюкова, главный вывод из всего печального опыта гражданской войны.

Ведя полемику со своими оппонентами, Милюков предпринял некоторый экскурс в историю кадетской партии. Идеология этой партии, по его словам, никогда не была идеологией революционной. С момента образования «партии народной свободы», и в 1905–1907 гг., и позже, в годы войны и уже начавшейся революции, писал он, «мы стояли на позициях необходимости предотвращения революции…»⁴. Ведя переговоры с Треповым и Столыпиным о создании парламентского кабинета, внося в Думу земельный законопроект Герценштейна, предлагая ряд социальных реформ, партия, по словам Милюкова, указывала власти способы предотвратить революцию. Этой цели служило /41/ и создание «прогрессивного блока» в Думе, и то, что кадеты пошли на коалицию с «социалистическими партиями» в 1917 г., надеясь «совместными усилиями спасти Россию от крайностей максимализма». Но увы, вынужден был признать кадетский лидер, события оказались сильнее. Теперь, уже в условиях эмиграции, Милюков вновь призывал к сотрудничеству с группами (прежде всего правыми эсерами), которые, как он заявлял, «могут быть приемлемы для народа».

В Берлине, Лондоне, Белграде, Константинополе, Софии среди кадетов образовалась оппозиция Милюкову. В газете «Руль» было опубликовано заявление разошедшихся с Милюковым видных кадетских деятелей И. Петрункевича, Ф. Родичева, Н. Астрова, графини С. Паниной. Они писала, что все «началось из-за отношения к армии, эвакуированной из Крыма, и вступления на путь соглашения с социалистами… Расхождение на этой почве создало резко враждебные настроения и решительное осуждение «новой тактики»»⁵.

Остатки кадетской партии раскололись на «правых» и «левых» со своими собственными центрами н органами печати. Те и другие оставались непримиримыми врагами Советской республики, но между ними шел спор о способах и формах антисоветской борьбы. Одни считали необходимым всемерно поддерживать командование разбитой белой армии, с которой связывали свои надежды на возвращение в Россию; другие, в том числе «демократическая группа» Милюкова (в нее входило сначала около 20 человек, в том числе члены ЦК кадетской партии М. М. Винавер, Н. К. Волков, П. И. Гронский, И. П. Демидов, А. И. Коновалов, В. А. Харламов), заявили, что в борьбе с большевиками поддержку от Европы и Америки может получить только «объединенная русская демократия, вышедшая из мартовской революции» 1917 г.

Новый 1921 год Милюков и некоторые его единомышленники встречали в Париже вместе с правыми эсерами. Кто-то из них предложил тогда тост — «за слово, начинающееся с буквы «к», — «коалиция»». Милюков потом разъяснял: «Нас объединило с эсерами признание необходимости продолжения борьбы с большевиками и отрицание прежних методов борьбы»⁶. Это сотрудничество «левых» кадетов с правыми эсерами получило свое оформление на совещании 33 бывших членов Учредительного собрания, которое проходило в Париже 8 — 21 января 1921 г. Там выступил А. Ф. Керенский. Мы возвращаемся, объявил он напыщенно, «на путь здорового национального и государственного творчества». Участники совещания сразу же показали, куда направлено это «творчество». Во имя якобы защиты интересов России они призывали иностранные державы объявить недействительными все соглашения, заключенные ими с Советским правительством. Европа слушала, писал об этих призывах германский историк Ганс фон Римша, но не обращала на них никакого внимания⁷. /42/

Совещание образовало что-то наподобие руководящего органа: была избрана исполнительная комиссия — как бы в противовес попыткам Врангеля создать такой орган. По словам Римши, ее члены продолжали идти по тому же пути, который в марте 1917 г. привел к созданию Временного правительства. Главным в деятельности комиссии стало обсуждение международного положения России. Входившие в комиссию кадеты П. Н. Милюков, М. М. Винавер, А. И. Коновалов, В. А. Харламов, эсеры Н. Д. Авксентьев, В. М. Зензинов, А. Ф. Керенский, О. С. Минор и др. занялись «разбором» договоров Советской России с Англией, Польшей, Персией и Афганистаном. Четыре заседания заняло, например, обсуждение англо-советского договора. Говорили высокие слова о российской демократии, о «чести России», о защите ее «имущества и достояния». Однако бесплодность деятельности комиссии вынуждены были признать даже ее члены. Вскоре они объявили свою работу законченной.

Комиссия направила Милюкова и Авксентьева в Америку. Они привезли туда меморандум, подписанный П. Рябушинским, А. и П. Гукасовыми, С. Лианозовым, Н. Денисовым и другими российскими капиталистами, пытаясь таким образом воздействовать на «общественное мнение», убедить американских финансистов не торопиться с возобновлением торговли с Советской Россией. Побывав в государственном департаменте США, Милюков и Авксентьев обнаружили полное совпадение своих взглядов с точкой зрения американских официальных кругов⁸. Позже в «Правде» было опубликовано письмо Л. Мартова, которое он послал членам ЦК меньшевиков во время совещания «учредиловцев». Раскрывая некоторые подробности закулисной кампании по созданию коалиционной комбинации, Л. Мартов писал, что Керенский, Авксентьев, Минор и др. осуществляли здесь идею парижских кадетов о «национальном центре» на основе коалиции. «Словом, эсеры выйдут очень замаранными и облегчат кадетам интригу с созданием хотя бы и недействительного политического представительства России, но такого, которого вполне достаточно, чтобы дать Антанте формальный повод не признавать представительства Советской власти»⁹.

В то время за рубежом, особенно в белоэмигрантских кругах, не было недостатка в пророчествах насчет скорого падения Советской власти. Наиболее откровенно, может быть, эти настроения выразил фабрикант П. П. Рябушинский с трибуны торгово-промышленного съезда, состоявшегося в мае 1921 г. в Париже. Он заявил: «Мы смотрим отсюда на наши фабрики, а они нас ждут, они нас зовут. И мы вернемся к ним, старые хозяева, и не допустим никакого контроля»¹⁰.

Съезд был созван по инициативе созданных за границей Российского финансового торгово-промышленного союза (Торгпром), Всероссийского союза промышленности и торговли, а /43/ также Комитета частных коммерческих банков. По некоторым данным, Торгпром объединял свыше 600 крупных капиталистов. Многие из них эмигрировали еще до Октябрьской революции, успев захватить с собой разные ценности. Они и здесь, за границей, продолжали заниматься привычной для себя деятельностью, принимая участие в операциях банковских акционерных предприятий. Торгпром кроме Парижа открыл отделения в Нью-Йорке, Лондоне и некоторых других центрах капиталистического мира. В зависимости от сферы своих интересов эмигрантские дельцы — члены Торгпрома — разбились на секции: финансовую, горнозаводскую, транспортную, нефтяную, домовладения и др. Формулируя задачи Торгпрома, председатель съезда Н. X. Денисов заявил: «Настало время выявить вовне общее лицо торгово-промышленного класса, определить его значение как фактора государственного строительства, решить, что именно в настоящих условиях он может и должен предпринять для осуществления целей возрождения хозяйственной жизни родины на началах свободы и частной собственности»¹¹. Главная забота заключалась как раз в последних словах о правах собственности.

Восстановление прав собственности — вот на чем, по словам Рябушинского, нужно было настаивать. Он ратовал за установление контактов с «новой нэпманской буржуазией» в России, за объединение «двух могучих сил буржуазии»: торгово-промышленного класса и интеллигенции, называя Милюкова одним из ее лидеров¹². Милюковцы также подчеркивали свою близость к торгово-промышленным кругам¹³.

Представители торгово-промышленного класса, как они себя называли, начали кампанию лжи против Советской России. Они приветствовали на своем съезде «мудрую и дальновидную политику правительств Франции, США, Швейцарии, Югославии», которые отказывались тогда от всяких сношений с Советской властью. Было объявлено, что Торгпром, взявший на себя «представительство общих интересов русской промышленности и торговли за границей», будет разъяснять правительствам иностранных государств «опасные последствия заключения торговых договоров с Советской Россией»¹⁴.

Попытки найти какую-то лазейку для того, чтобы способствовать реставрации буржуазных отношений в Советской России, приобретали иногда самую фантастическую форму. В декабре 1921 г. стало известно, что находящийся в эмиграции крупный заводчик А. Путилов предложил проект восстановления России при помощи иностранных кредитов. Согласно этому проекту, за рубежом создавался эмиссионный банк. Гарантированные европейским капиталом денежные знаки, выпущенные этим банком, должны были заменить обесцененные советские дензнаки. По мнению Путилова, «в приемлемой для большевиков форме произойдет вмешательство в их управление страной: /44/ сначала в сфере финансов, а потом, ставя новые требования при каждом авансе, постепенно можно будет овладеть всем правительственным аппаратом»¹⁵. Как будто все легко и просто.

В. И. Ленин внимательно следил за белоэмигрантской прессой, отмечая, что она прилагала все усилия к срыву торговых договоров с РСФСР и политики концессий. Он писал, что определенная часть белогвардейской буржуазии «превосходно понимает значение концессий и заграничной торговли для Советской власти»¹⁶. Несомненно, это был один из характерных элементов «новой тактики» контрреволюций. В данном вопросе различные группировки белой эмиграции были единодушны: съезд монархистов в Рейхенгалле, совещание бывших членов Учредительного собрания в Париже, торгово-промышленный съезд, Русский парламентский комитет и другие — все они выступали с протестами по поводу каждого нового факта признания Советской России. Это было одно из реальных проявлений столкновения интересов русских и иностранных капиталистов.

Примечательна в этой связи запись, сделанная несколько позже в протоколе заседания парижской группы партии кадетов. В ней отмечалось, что делегация русских торгово-промышленных кругов из Парижа побывала в Берлине. В беседах с членами делегации видные германские банкиры и промышленники откровенно высказывались, что «без России они жить не могут и в Россию немедленно пойдут. Но они заявляют, что не имеют желания идти в Россию вместе с русскими промышленниками, так как капиталов ни у них, ни за ними нет, что при их помощи концессий в России не добудешь»¹⁷.

Примерно тогда же представители деловых кругов 12 государств собрались во французском городе Бордо для обсуждения вопросов «защиты» интересов иностранного капитала в России. Они пытались использовать кампанию, начатую белой эмиграцией против развития экономических связей с Советской республикой, чтобы навязать Советскому правительству невыгодные условия соглашения. «К счастью, — писал по этому поводу редактор газеты «Известия» Ю. Стеклов, — и те и другие считают без хозяина»¹⁸.

Несмотря на антисоветскую кампанию, в 1921–1924 гг. из-за рубежа поступило более 1200 предложений на концессии¹⁹. Однако Советское правительство проявляло большую осторожность при заключении договоров. В своеобразных условиях Советской России, вынужденной строить социализм в капиталистическом окружении, концессии были одной из форм госкапитализма, т. е. такого капитализма, пределы которого устанавливались и ограничивались Советским государством, сохранявшим в своих руках все командные высоты в народном хозяйстве. В то же время Милюков, один из лидеров партии, которая в годы гражданской войны вдохновляла и поддерживала всех военных диктаторов, пытался из-за рубежа предложить «новые решения» основных вопросов внутренней политики: аграрного, /45/ национального, государственного устройства. До революции он выступал за выкуп части помещичьих земель, а теперь заявлял о признания права крестьян на землю, о готовности защищать их интересы от притязаний «старого поместного класса». После того как этот класс в нашей стране был ликвидирован, «изменила свой фронт», писала по этому поводу «Правда», милюковская буржуазная стратегия, повернув от союза с помещиком к союзу с деревенским кулаком²⁰.

По мнению американского историка У. Розенберга, замысел Милюкова «повернуть партию влево», разработать «народную» политику имел совершенно определенную цель: «вызвать массовые бунты внутри России»²¹. С таким заключением можно согласиться в этом смысле, что одним из главных моментов в «новой тактике» контрреволюции была ставка на «преодоление большевизма изнутри», на его «разложение внутренними силами». Творцы «новой тактики» пророчили гибель Советской власти, надеясь на обострение внутренних противоречий между классами рабочих и крестьян и ослабление диктатуры пролетариата, развитие в стране социальной напряженности.

В. В. Шульгин, один из тогдашних «теоретиков» «белого движения», пропагандист возрождения белой армии, принялся убеждать Милюкова отказаться от своих планов. «Быть может, вы увлеклись планами эсеров и эсдеков по взрыву большевиков «изнутри»? — писал Шульгин Милюкову. — Быть может, вы верите в спасительность этих восстаний, по поводу которых вновь заболевший манией величия Александр Федорович (Керенский. — Л. Ш.), как говорят, «принимал поздравления» в Париже. Не увлекайтесь, Павел Николаевич, восстаниями. Во-первых, бабушка еще надвое сказала, чем эти восстания кончатся, а во-вторых, если бы они и кончились благоприятно для восставших, что дадут они вконец измученной России?»²²

Отвечая Шульгину, Милюков тоже не остался в долгу: «Вы сами не представляете себе то, что сделали вы с этой русской армией… Понимаете ли вы, что если она лила свою кровь и несла свои тяжкие жертвы напрасно; что если она в результате своих трудов оказалась не в Москве и Петрограде, а на Лемносе и в Галлиполи, то виноваты в этом вы, Василий Витальевич. Не вы один, но вы первый»²³.

Потом в защиту Шульгина выступил Струве. Началась очередная перебранка лидеров белоэмиграции, которая всегда была характерной чертой жизни русского «зарубежья», бесплодно спорившего о способах «спасения» России.

Между тем на почве разногласий по тактическим вопросам происходил дальнейший раскол не только у кадетов, но и среди эсеров и меньшевиков. Как писал Ем. Ярославский, эсеры разбились тогда на 7–8 групп, говоривших будто бы на разных языках²⁴.

Сами эсеры, в частности В. М. Чернов, связывали деление своей партии на разные течения и группировки с той борьбой, /46/ которая обозначила их раскол еще в 1917 г. и после Октябрьской революции. В эмиграции оказались почти все лидеры правого крыла партии эсеров (А. Ф. Керенский, Н. Д. Авксентьев, В. В. Руднев, И. М. Брушвит, М. В. Вишняк, В. М. Зензинов и др.), которые стояли за широкую коалицию с буржуазными партиями. Ушли из партии и образовали самостоятельную группу — так называемую «Крестьянскую Россию» бывшие эсеры А. А. Аргунов и С. С. Маслов.

Эсеры Н. Д. Авксентьев, И. И. Бунаков, М. В. Вишняк, А. И. Гуковский, В. В. Руднев основали самый известный эмигрантский общественно-политический и литературный журнал «Современные записки» (1920–1940), и вокруг него тоже наметилась определенная группировка.

Лидер партии эсеров В. М. Чернов называл себя и некоторых оставшихся в Советской России эсеровских деятелей (А. Р. Гоц. Е. М. Тимофеев и др.) «партийным центром». Линия поведения «центра» в значительной мере определялась позицией Чернова, который претендовал на особую роль, утверждая, что в 1920 г., когда он нелегально уехал из Советской России, ЦК партии эсеров предоставил ему «чрезвычайные полномочия» выступать от имени партии за границей.

В Праге, где обосновался Чернов, стал выпускаться журнал «Революционная Россия» (1920–1931) — центральный орган партии эсеров, на страницах которого разрабатывалась целая программа реставрации в России капиталистических отношений. Там же выходил эсеровский еженедельник «воля России» (1920–1932). Чернов писал, что среди эсеровских группировок редакция этого еженедельника (В. И. Лебедев, М. Л. Слоним, Е. Сталинский, В. В. Сухомлин) была «промежуточной группой». Сначала, в 1920 г., эта группа поддерживала Чернова, а потом, по его словам, соединилась с «парижскими оппозиционерами», с эсерами, жившими в Париже²⁵. Все эти группировки были весьма недолговечны, эфемерны, в них отражалась борьба отдельных интересов и амбиций.

В эмиграции оказалась и малочисленная группа членов Трудовой народно-социалистической партии (энесов). В мае 1920 г. эта группа образовала в Париже свой Заграничный комитет, председателем которого был избран лидер энесов Н. В. Чайковский. Уже семидесятилетний старик, увлекавшийся в то время мистикой, он тем не менее продолжал вести активную контрреволюционную работу. Достаточно сказать, что за несколько месяцев состоялось 28 заседаний Заграничного комитета. В выпущенном комитетом обращении говорилось, что он будет следовать «средней политической линии»²⁶. Эта «линия» имела много общего с новыми тактическими положениями, выдвинутыми Милюковым. Та же цель — «свержение большевиков» и те же заявления о продолжении борьбы. И так же как Милюков и другие сторонники «новой тактики», Чайковский и /47/ руководимая им группа энесов центр тяжести в этой борьбе переносили на разложение Советской России внутренними силами.

В протоколах заседаний Заграничного комитета можно найти призывы проявить старания, чтобы угадать равнодействующую политических настроений русского народа. Предпринимались различные попытки, о которых еще будет сказано, найти сочувствующие группы в пределах Советской России среди крестьян, рабочих, интеллигенции. Руководители народно-социалистической партии, которая потеряла всякое влияние в массах еще в годы революции, пытались теперь внушить своим оказавшимся за рубежом единомышленникам, что для успеха борьбы необходимо изменить свою программу, заявляли о признании федеративной демократической республики, обещали сохранить землю, перешедшую во время революции к пахарю. Этим запоздалым обещаниям как бы противостоят заявления совсем другого рода. Еще немного, писал один из членов Заграничного комитета, Н. Н. Пораделов, и утонувшие в дрязгах руководители рискуют окончательно оторваться и от своей родины, и от своих соотечественников²⁷.

По ряду важных позиций в эмиграции происходило сближение между представителями «буржуазного либерализма» и «мелкобуржуазной демократии». Последние сбросили с себя остатки «социалистической одежды» и признали необходимость введения «начал частной собственности». Весьма любопытна в этом отношении характеристика деятельности эсеров, которую дал монархист А. А. фон Лампе. «В сущности говоря, — записал он в своем дневнике, — пресловутые эсеры уже давно превратились в не больше как кадет, т. к. жизнь их, как и всех других, учит уму-разуму, но только они до сих пор не могут отрешиться от того, что они социалисты, и когда им указывают, что социалистический режим — это режим большевиков как последовательных и энергичных проводников именно социалистических идей, то они стараются все время доказать, что коммунисты отошли от социализма, тогда как просто-напросто происходит то, что они — социалисты — перестали быть таковыми, а большевики ими до сего времени остались»²⁸.

Рука эсеров чувствовалась во всех восстаниях, в актах террора против Советской власти. В начале 1922 г. в Берлине на русском языке была издана книга «О военной и боевой работе партии социалистов-революционеров в 1917–1918 гг.»²⁹. Ее автор — Г. И. Семенов (Васильев) в свое время был начальником центрального боевого отряда партии эсеров. Он руководил террористической организацией, совершившей убийство Володарского, покушение на В. И. Ленина, ряд экспроприаций и т. д. И вот этот старый боевик, находясь за рубежом, выступил с сенсационными разоблачениями. По своей собственной инициативе Семенов рассказал в книге о контрреволюционной деятельности партии эсеров, ее руководителей в октябрьские /48/ дни 1917 г., о попытках «защитить» Учредительное собрание, о работе эсеров в Красной Армии, о терроре и подготовке восстаний. Тем самым в распоряжение Советского правительства поступили материалы, заслуживающие самого серьезного внимания. Группа правых эсеров была предана суду революционного трибунала.

Эсеры проявляли «лихорадочную деятельность на предмет поднятия мятежей или содействия таковым, когда положение республики особенно трудное», — говорилось в приговоре Верховного революционного трибунала по делу правых эсеров, опубликованном в газете «Известия» 9 августа 1922 г. На этом процессе были оглашены документы из архива Административного центра — исполнительного органа эсеровского «Внепартийного объединения», в котором еще в 1920 г. состояла большая часть видных эсеров-эмигрантов³⁰.

И эсеры, и меньшевики поддерживали кронштадтских мятежников. С последними пытались установить связи самые разные деятели эмиграции — от Чернова до Махно. Чернов прибыл в Ревель сразу же после известий о начале мятежа — 8 или 9 марта. Берлинская газета «Голос России» сообщала: «В. М. Чернов готовился в случае падения Петербурга провозгласить новое русское правительство»³¹. Приведем еще один любопытный факт, обнаруженный в переписке Чернова: В. В. Сухомлин предлагал ему создать в Ревеле вместе с меньшевиками «Комитет действия». Пражская газета «Воля России», называвшая себя беспартийной, должна была стать рупором этого комитета³².

Известно, что кронштадтские мятежники избрали тактику использования советских лозунгов. В донесении агентов Б. В. Савинкова о событиях в Кронштадте эта тактика была охарактеризована следующим образом: «Из тактических соображений Комитет этот (возглавлявший мятеж. — Л. Ш.) объявил себя ярым приверженцем Советской власти, отвергая лишь диктатуру Коммунистической партии, рассчитывая, что коммунистам при такой платформе трудно будет повести против них — защитников Советов — советские части. Все лозунги были выставлены главным образом в расчете, чтобы выбить оружие пропаганды и обвинений по отношению к кронштадтцам из рук коммунистов»³³.

Выдвинутый в Кронштадте лозунг «Советы без большевиков» был подхвачен Милюковым в надежде на «передвижку» власти. Получилось так, что Милюков как будто бы защищал Советскую власть. Это звучит очень странно, говорил по этому поводу В. И. Ленин. И разъяснял: «Но такова практическая диалектика, которую в нашей революции мы изучаем своеобразным путем: на практике нашей борьбы и борьбы наших противников. Кадеты защищают «Советы без большевиков», так как они хорошо понимают положение и так как они надеются поймать на эту удочку часть населения»³⁴. /49/

Милюков — «умный вождь буржуазии и помещиков» кое-чему научился, он сразу выявил свою готовность принять даже Советскую власть — только без большевиков, только для того, чтобы свергнуть диктатуру пролетариата.

Вопрос, «как относиться к идее Советов, провозглашенной кронштадтскими повстанцами», обсуждает в это время Заграничный комитет народно — социалистической партии. Позиция комитета была четко выражена его членом — Л. Б. Брамсоном. «Это может иметь тактическое значение, — заявил он, — и может быть полезно для свержения большевиков»³⁵.

Позже, 18 февраля 1922 г., в «Известиях» была обнародована переписка монархистов Н. Тальберга и Н. Батюшина, из которой следовало, что и монархисты вслед за кадетами, меньшевиками и. эсерами готовы были сделать «уступки требованиям времени» и «принять Советы» в случае захвата власти.

И не случайно почти за год до этого, 23 и 24 марта 1921 г., «Правда» приводила выдержку из милюковских «Последних новостей», которые, ссылаясь на мнение русских эмигрантских торгово-промышленных кругов, писали о необходимости во что бы то ни стало поддержать тех, кто содействует падению большевиков. «Последние новости» сообщали, что Российский финансовый торгово-промышленный союз в Париже во главе с Н. X. Денисовым, Международный банк во главе с графом В. Н. Коковцовым, Никополь-Мариупольское металлургическое общество и другие организации российских капиталистов за рубежом перевели на эти цели крупные суммы.

По планам контрреволюционеров развитие событий в Кронштадте должно было получить поддержку со стороны подпольных групп в Петрограде. Агенты Савинкова доносили, что там «давно уже работала организация для подготовки переворота внутри». Падение мятежной Кронштадтской крепости, с сожалением писали авторы донесения, не дало возможности привести в исполнение эти планы³⁶.

Скрытая и ожесточенная борьба против Советской власти продолжалась в новых формах. Внимательно наблюдавший за ходом кронштадтского мятежа Б. В. Савинков руководил так называемым Русским политическим комитетом в Варшаве и при поддержке польского Генштаба формировал вооруженные отряды, которые засылались на советскую территорию. Разочаровавшись в «белом движении», Савинков решил сделать ставку на «зеленых». «Мысль моя была такова, — разъяснял он план своих действий, — чтобы попытаться придать более или менее организованную форму зеленому движению, попытаться вызвать большое массовое крестьянское восстание, посылать в Россию людей именно с этими задачами»³⁷.

«Правда» поместила сообщение о планах Савинкова с выдержками из его секретного послания военному министру /50/ Франции, которое было опубликовано рижской газетой «Новый путь»³⁸. Этот документ, кстати, был послан и британскому военному министру У. Черчиллю, и польскому военному министру К. Соснковскому. Желая, видимо, набить себе цену, Савинков писал, что после падения Врангеля именно он, Савинков, представляет единственную «реальную антибольшевистскую силу, не положившую до сих пор оружия»³⁹. Он сообщал также, что для установления связи между отрядами «зеленых» им создано особое учреждение — так называемое информационное бюро, во главе которого стоит его брат Виктор.

«Каждая волость, — пишет Б. Савинков, — должна составить отряд, во главе которого заблаговременно ставится начальник, являющийся руководителем организации. Волостные организации объединяются уездным руководителем. Уездные руководители — губернским… Руководителям вменяется в обязанность создание дружин специального назначения». Из текста письма следует, что назначение этих дружин Савинков видел только в диверсиях и разрушениях. По его словам, они будут уничтожать советские штабы и ревкомы, портить железнодорожные пути, телеграфную и телефонную сеть, нападать на транспорты и обозы.

Стараясь показать, что руководимый им комитет активно действует, Савинков сообщает о направлении отдельных лиц в Красную Армию с целью «создания военных противосоветских организаций, а также для проникновения в советские учреждения». Агентам комитета рекомендуется проникать в среду коммунистов, занимать места комиссаров или другие высшие должности. Такие агенты, по сообщению Савинкова, были уже посланы в Петроград, Москву, Минск, Чернигов, Харьков, Киев, Курск.

Надеясь вызвать восстание крестьян, Савинков возлагает свои надежды на остатки армий Булак-Балаховича и Перемыкина, которых он насчитал до 15 тыс. человек в разных лагерях и казармах на территории Польши. Из этих людей Савинков рассчитывал «составить однородный идейный кадр до 5000 — штыков и сабель, чтобы идти в Россию, если в ней возгорится массовое восстание». Для осуществления своих планов он просит помощи, оружия, денег.

В это время, как признает сам Савинков, он пользовался неизменной и дружественной поддержкой маршала Пилсудского — «начальника Польского государства». Савинков не жалеет для Пилсудского комплиментов. Без его поддержки и «мудрых советов» он не справился бы со своей задачей и уже давно вынужден был бы ликвидировать то дело, которому придавал первостепенное значение. Дело это все то же — активная борьба с большевиками. 1 июня Савинков пишет письмо бывшему российскому послу в Вашингтоне Б. А. Бахметьеву и просит о телеграфном переводе хотя бы 25 тыс. долларов⁴⁰.

Летом 1921 г. Савинков предпринял попытку по восстановлению /51/ «Народного союза защиты родины и свободы» (НСЗРиС) — контрреволюционной организации, которая действовала под его руководством еще в 1918 г. 13–16 июня 1921 г. в Варшаве состоялся съезд союза, на котором присутствовал 31 человек, в том числе и тайно приехавшие из России. Здесь были также представители французской, английской, американской, итальянской разведок и военных миссий, офицер связи между Министерством иностранных дел и военным министерством Польши полковник Сологуб⁴¹.

НСЗРиС принял специальную резолюцию «Об отношении к союзникам» и постановил всю свою деятельность проводить в тесном контакте с правящими кругами Франции и Польши. В другой резолюции отвергалась какая-либо возможность соглашения «с Врангелями прошедшего, настоящего и будущего». НСЗРиС объявлял, что ведет борьбу за «третью, новую Россию», призывал остальную часть эмиграции сплотиться под знаменем союза⁴².

Через несколько лет, давая показания Военной коллегии Верховного суда СССР, Б. В. Савинков вспомнит об этом съезде. Он будет ссылаться на давление иностранцев и скажет, что у него были иллюзии относительно настроения крестьян. «Ведь я был за каменной стеною, — говорил он на суде. — Я не знал, что делается в России, не видел России, не чувствовал России… Никакого восстания не вышло, а пограбили какие-то бандиты и пошпионили какие-то шпионы…»⁴³ Савинков признает, что действовавшие отряды не только не были поддержаны населением, «но были им ненавидимы, ибо грабили, убивали и жгли — за редчайшими исключениями»⁴⁴.

В книге Д. Л. Голинкова приводятся некоторые факты о преступлениях, совершенных бандами савинковцев на советской территории⁴⁵. Во время рейдов, например, банды полковника С. Э. Павловского — одного из ближайших сподвижников Савинкова — чинили зверские расправы над коммунистами, комсомольцами, советскими активистами.

Савинков знал об этом. Вот полученный им доклад некоего капитана Овсянникова, адресованный председателю «Народного союза защиты родины и свободы». «Считаю долгом своим перед Вами… — пишет автор доклада, — ради спасения союза от обвинения в потворстве грабежам и разбою доложить Вам о следующих, сделавшихся мне известными фактах из деятельности работающих в советской Белоруссии отрядов». Дальше следует рассказ о том, как отряд Павловского напал на мельницу вблизи деревни Ракошичи: имущество было разграблено, жена хозяина изнасилована. Потом взяли в плен красноармейца. «Несмотря на то что он сопротивления не оказал и оказался вовсе не коммунистом, его по приказанию полковника Павловского повесили». До этого было повешено шесть крестьян-проводников якобы для того, «чтобы они не донесли красным войскам о движении отряда». На хуторе Ново Курганье Должанской /52/ волости Игуменского уезда повесили жену лесника за отказ отдать охотничье ружье мужа. В местечке Пуховичи того же уезда отряд Павловского устроил еврейский погром: 18 человек отвели в ближайший лес и расстреляли. Автор заключает: «Как я убедился из частных бесед с крестьянами в Бобруйском, Слуцком и Игуменском уездах Минской губернии, отношение крестьян к этим отрядам стало резко враждебным»⁴⁶.

Авантюристы и бандиты, выступавшие под флагом «Народного союза защиты родины и свободы», совершенно дискредитировали себя в глазах населения. Как писал один из очевидцев, они жили по принципу «хоть день, да мой»⁴⁷. «Центр» верил всяким «проходимцам и краснобаям», отпуская им большие авансы. Новоиспеченные начальники участков, созданных под покровительством польского генштаба в разных пунктах польско-советской границы, требовали людей, денег, водки. Кутежи, пьянство, мошенничество стали обычным явлением. На «участках» пропивали все, что только можно было пропить. Между тем штаб союза, разместившийся в роскошной варшавской гостинице «Брюль», разрабатывал «гигантские» планы движения по линиям железных дорог, взятия Бобруйска, Смоленска, Витебска, Гомеля и даже наступления на Москву. Виктор Савинков, которому вряд ли, по словам автора сохранившейся в архиве записки, «можно было бы доверить командование эскадроном или батареей», руководил здесь организационной работой. Кто видел его бестолковые, торопливые приемы, присутствовал на бесконечных совещаниях, пишет этот автор, тот, наверное, «вынес впечатление, что не тут будет найден рецепт спасения России».

Попытка организовать наступление в августе 1921 г. полностью провалилась. Генерал-майор Матвеев, который должен был возглавить эту операцию, монархист по убеждениям, как его характеризовали, вскоре переметнулся от Савинкова к сторонникам Врангеля в Польше, а потом был интернирован польскими властями.

Советское правительство в ноте правительству Польши 4 июля 1921 г. потребовало (на основании статьи 5 Рижского договора) ликвидации на польской территории организаций, действующих против Советской России, Белоруссии и Украины, и изгнания их руководителей. Рассказывая на судебном процессе о том, как его выслали из Польши, Б. В. Савинков говорил: «Я садился в поезд, и сердце мое радовалось. Слава тебе, господи, я уезжаю из этой проклятой страны, я радовался, что вы меня выкинули вон»⁴⁸. Эти слова вызвали тогда смех в зале. Слишком уж одиозна была фигура этого человека, вся политическая биография которого состояла из полных неожиданности скачков. Близко знавший Б. Савинкова английский дипломат и разведчик Р. Локкарт, вспоминая потом черты его характера, заметил: «Савинков так долго прожил среди шпионов и провокаторов, что, подобно герою одного из его романов, в конце /53/ концов сам не мог разобраться толком, кого он в сущности обманывает — своих врагов или самого себя»⁴⁹.

Обманывал Савинков и на суде. Это видно из хронологической записи обстоятельств его высылки из Польши, — записи, сделанной рукой Савинкова. 6 сентября сам Ю. Пилсудский попросил Савинкова недели на три уехать из Варшавы. И он едет в Прагу, там встречается с президентом Т. Масариком и министром иностранных дел Чехословакии Э. Бенешем, ведет с ними «длинные и важные» разговоры. Затем едет в Париж. 26 октября (уже после подписания представителями РСФСР и Польши протокола о высылке Б. Савинкова и др.) он без визы возвращается в Варшаву и немедленно сообщает свой адрес польскому министру иностранных дел Скирмунту. 27 октября тот принимает Савинкова, обещает передать его протест совету министров. Б. В. Савинков и его заместитель Д. В. Философов выступают в комиссии сейма по иностранным делам и находят там сочувствие. Вечером 28 октября Пилсудский неофициально встречается с Савинковым. Беседа длится четыре часа. Пилсудский заявляет, что как конституционный глава государства он сделать ничего не может и вынужден оставаться «негодующим свидетелем нарушения права убежища». 30 октября французский посол в Варшаве говорит Савинкову, что, по его мнению, поляки сделали ошибку. Пилсудский присылает к Савинкову своего адъютанта полковника Веняву-Длугошовского сказать, что уверен — не пройдет и трех месяцев, как Савинков получит приглашение вернуться в Варшаву. Вечером того же дня его с полицией высылают на чехословацкую границу. На вокзале собирается толпа провожающих, среди них представитель военного министерства полковник Медзинский. Он в форме и демонстративно при всех целует Савинкова⁵⁰.

Через месяц после высылки Савинков пишет из Парижа своей матери С. А. Савинковой, что «политически он выигрывает»: на Украине у петлюровцев повторяется его имя, на севере тоже его друзья…⁵¹ Огромное честолюбие не позволяет ему реально смотреть на положение вещей. Он утверждал потом, что в 1922 г. уже не работал энергично против Советской России. Судя по документам, наоборот, в это время у Савинкова наблюдаются длительные приступы активности. Он всюду ищет поддержки и получает ее прежде всего от Генерального штаба и Министерства иностранных дел Польши.

Получив очередную субсидию в МИД Польши, Д. В. Философов 13 сентября пишет Савинкову: «Кажется, с сегодняшнего дня можно больше не опасаться за судьбу «Свободы»» (газета выходившая в Варшаве при ближайшем участии Б. В. Савинкова). А 30 октября сообщает: «Матушевский (видимо, сотрудник военного ведомства. — Л. Ш.) был необычайно любезен, встретил как давнего друга (я вошел к нему в кабинет один), моментально выдал миллион (польских марок) и сказал, что о дальнейшем надо поговорить особо»⁵². Философов делает раскладку, /54/ на какие подачки от МИДа и военного ведомства можно рассчитывать, в ноябре и декабре 1922 г. Оказывается, всего 8 млн., но этого недостаточно.

Философов, как представитель Б. В. Савинкова, обращается к начальнику польского Генерального штаба с просьбой увеличить денежную субсидию по крайней мере до 5 млн. ежемесячно. «Средства эти нужны, — пишет он, — на поддержку и развитие периодических изданий, на расходы, связанные с посылкой людей в Россию за информацией…»⁵³ Через несколько дней Философов написал письмо с такой же просьбой «господину президенту Совета Министров». Он старался внушить своим адресатам, что газета «Свобода» — идейная, выражающая мысли и программу савинковской группы. Газета, разъясняет Философов, должна чутко прислушиваться к тому, что происходит в России. Философов предлагал в качестве подзаголовка печатать в газете лозунги: «Да здравствуют беспартийные советы» или «Вся власть беспартийным советам».

Переписка Савинкова с Д. В. Философовым, с английским разведчиком Сиднеем Рейли, с А. В. Амфитеатровым и другими его корреспондентами в 1922–1923 гг. является важным обличительным материалом. Д. В. Философов, в прошлом «типичный русский либерал», теперь занимается и такими «деликатными» поручениями, как продажа захваченных бандитами Павловского в уездном городке Демянске советских и партийных документов. Пишет Савинкову, что да вручил эти документы Пилсудскому и, хотя нельзя преувеличивать их значения, они «подняли наш авторитет» и облегчают получение «некоей субсидии»⁵⁴.

В это время бурную деятельность развил Сидней Рейли, который называл Савинкова «самым близким ему человеком». Он пишет из Праги (7 мая 1922 г.): «Можете себе представить, что я здесь мобилизовал всех и вся. Громадные услуги мне оказал Крамарж. Вы знаете почему? Из-за Вас, потому что я ему сказал, на что пойдет часть денег, которые я заработаю. Великолепный старик».

Из Лондона (5 сентября): «Вам нужно познакомиться) с Вальской. Она вышла замуж за величайшего американского богача и получила от него свадебный подарок — 5 миллионов долларов наличными… Она будет в Париже после 12 сентября… Если бы Вы с нею познакомились, Вы могли бы увлечь ее на деятельную помощь… Помните, я Вам всегда говорил, что нашему делу недостает подходящей, влиятельной женщины».

Из Лондона (31 января 1923 г.): «Только что встретил Черчилля… Спросил его, не может ли он помочь, указав подходящих людей со средствами. Он, по-видимому, был искренне озабочен и просил меня ему написать, т. к. он завтра утром уезжает. Прошу Вас немедленно дать мне схему для письма, кроме того, думаю, что было бы хорошо, если бы Вы приложили собственное письмо…» /55/

Из Лондона (5 февраля): «Сейчас отправил Ч. [Черчиллю] Ваше письмо с приложением длинного письма от себя, объясняющее все положение, согласно Вашим указаниям. Будем надеяться, что он что-то сделает и скоро ответит».

Из Нью-Йорка (28 августа): «Приехал я сюда и немедленно должен был заняться поисками денег, и что Вы думаете? Ни один из тех людей, которые через меня в первые два года войны заработали миллионы долларов, не дал мне ни одного цента».

С. Рейли спрашивает Савинкова о «некоем римлянине», имея в виду Муссолини. «Вот если бы Вам к нему найти дорогу! Неужели нет путей? Его симпатии, наверное, на нашей стороне»⁵⁵.

Савинков нашел эту дорогу. «Я бросился к фашистам, — рассказывал он. — Думал, что здесь будет поддержка бескорыстная»⁵⁶. О встречах Савинкова с Муссолини появлялись сообщения еще накануне Генуэзской конференции. «Известия» 21 марта 1922 г. опубликовали заметку под заглавием «Единый бандитско-черносотенный фронт».

Через год в этом предприятии у Савинкова появился посредник в лице А. В. Амфитеатрова — буржуазного журналиста, сотрудничавшего до революции в изданиях самых разных политических направлений. Оказавшись в эмиграции, он жил в Италии и писал Савинкову, что получил от лица, связанного с «правящей итальянской партией», предложение составить меморандум «по вопросу вооруженного движения на Петроград». Амфитеатров просил сохранить содержание письма в строгом секрете. «Вы человек независимый от партий и сам по себе представляющий партию, — обращался он к Савинкову, — и знаете как стратегию, так и тактику того, что теперь принято называть контрреволюцией».

Судя по вопросам, которые Амфитеатров ставил перед Савинковым, речь шла о разработке плана занятия Петрограда, где главная роль отводилась оккупационному отряду. «Как велика должна быть численность этого отряда? Достаточно ли, например, двадцати тысяч человек?» — спрашивал Амфитеатров по поручению влиятельного лица, которого он не называет. Авторов проекта этой авантюры беспокоит, однако, какое противодействие на море и на суше в состоянии оказать большевики и можно ли рассчитывать на сочувствие населения? Даже Амфитеатров вынужден признать: «Сумбура и незнания много». Но переписка продолжается. Амфитеатров пишет, что он передал схему Савинкова: «крестьянство + авторитетный военный вождь + иностранная помощь». Здесь, сообщает он, все строят на последнем пункте, а к первым двум относятся с величайшим скептицизмом.

Прошло ровно три месяца после начала переписки, и 12 июня 1923 г. Амфитеатров заявляет, что, «по имеющимся у него сведениям из Рима, дело теперь обстоит иначе». В среду главарей фашистов, разъясняет он, проникли фигуры, мечтающие /56/ о русских концессиях и прочих коммерческих предприятиях, а потому тормозящие противоболыневистские начинания. «Муссолини же, по-видимому, взвесив тяжесть положения в Италии и затруднения в западноевропейской политике, сказал своим энтузиастам: уймитесь, не время»⁵⁷.

С. Рейли, который был посвящен во все эти дела, тоже пишет Савинкову: «Римская комбинация, по-видимому, окончательно померла». А позже, после того как 7 февраля 1924 г. в Риме был подписан советско-итальянский договор о торговле и мореплавании, более резко: «Да-с, на Р. (римлянина, имеется в виду Муссолини. — Л. Ш.) можно окончательно плюнуть. Тоже фашист!» Все было бы по-другому, мечтает Рейли, «если бы что-либо серьезное началось в России». Тогда, иронизирует он, будет много предложений о помощи, «ведь наши денежные господа любят рискнуть». Вся беда только в том, «что еще скачка не назначена и лошади еще не вышли к старту»⁵⁸.

Пользуясь этим сравнением и забегая вперед, скажем, что Рейли и Савинков проиграли «скачку» окончательно и бесповоротно. Но Савинков был опытным и опасным противником. В лагере контрреволюции за рубежом он играл свою особую роль, применяя разные тактику и формы борьбы. После того как «зеленое» движение потерпело провал, Савинков снова сделал ставку на террор. Вильям Браун, защитивший диссертацию о Борисе Савинкове в университете Джорджа Вашингтона, писал о том, что Савинков и Сидней Рейли планировали организовать покушение на Чичерина. После того как эта попытка провалилась, Савинков 13 апреля 1922 г. был задержан в Генуе. У него был обнаружен план гостиницы, где останавливалась советская делегация во время Генуэзской конференции⁵⁹.

С идеей организации террора носились тогда многие деятели эмиграции. Ссылаясь на то, что «становится более легким проникновение в Россию», Врангель указывал своим подчиненным на необходимость направить туда «большую часть сил и средств»⁶⁰. Фон Лампе записал в своем дневнике о «фантастическом проекте внедрения белых летчиков в красную авиацию», который предлагал А. И. Гучков⁶¹. В том же дневнике приводятся данные о белых разведчиках, побывавших в 1922–1923 гг. в Крыму, на Украине, на Кубани, о попытке врангелевцев организовать террористический акт против советских представителей в Германии и другие факты «белоэмигрантского активизма».

Опасную подрывную деятельность на территории СССР пытался развернуть «Центр действия» — контрреволюционная строго конспиративная организация, созданная в Париже в ноябре 1920 г. Председателем «Центра» был избран Н. В. Чайковский — лидер партии народных социалистов (энесов). Как бывший глава Верховного управления Северной области, Чайковский являлся распорядителем довольно значительных сумм, хранящихся в европейских банках на счету этого белогвардейского /57/ правительства. Согласно своему уставу, «Центр действия» формировался на основе сугубо индивидуального отбора, втайне от других эмигрантских организаций⁶². Среди вовлеченных в состав «Центра» были, например, член РОВС генерал Н. Н. Головин, председатель Национального комитета А. В. Карташев, член ЦК кадетской партии И. П. Демидов, Н. П. Вакар и др. Одним из посвященных был и бывший посол в Соединенных Штатах Б. А. Бахметьев. Он писал Чайковскому из Вашингтона, что работа «известной организации» (имелся в виду «Центр действия») может оказаться весьма важной. Финансовая поддержка, оказанная Бахметьевым «Центру действия», как можно установить из сохранившейся переписки, выразилась весьма крупной суммой — 350 тыс. франков⁶³.

«Центр» имел свои отделения в Варшаве, Гельсингфорсе, Константинополе, Ревеле, пытался создать такое отделение на Дальнем Востоке — в Харбине. Из Парижа туда шли наказы и инструкции. На агентов «Центра» как главная, основная возлагалась задача проникновения в Россию. Была организована специальная «линия связи». Эта работа велась в сотрудничестве с французской и польской разведками. Но попытка координировать эти действия с савинковским «Союзом защиты родины и свободы» кончилась неудачей. В апреле 1922 г. один из руководителей «Центра», Н. П. Вакар, нелегально перешел польско-советскую границу и пробрался в Киев. Потом на процессе по делу «Киевского областного центра действия» было установлено, что Вакар встретился в Киеве со своими старыми знакомыми и при их помощи сформировал две нелегальные группы⁶⁴.

По поручению главного «Центра действия» Вакар призывал готовиться к новой, «национальной революции», создавать вооруженные отряды, сеть подпольных ячеек в разных слоях населения. Это были требования людей, оторванных от российской действительности, которые не понимали, как она изменилась к концу первого года нэпа. Дело свелось к тому, что члены «Киевского областного центра» стали выполнять шпионские задания, пытались сотрудничать в журнале «Новь», который печатался в Париже и потом нелегально распространялся в Советском Союзе. Летом 1923 г. парижский «Центр действия» распался. Тогда же органами ВЧК была раскрыта и ликвидирована киевская организация этого контрреволюционного центра. В то время враждебные акции против Советского Союза были слишком частым явлением. «Это не фраза, — разъясняла своим читателям «Правда» 12 мая 1923 г., — когда на митинге или конференции партийный оратор говорит: Советская республика живет под вечной угрозой нападения на нее извне». Действительно, прошло всего несколько дней после того, как 8 мая Советскому правительству был передан «ультиматум Керзона». Министр иностранных дел Великобритании лорд Керзон пытался запугать СССР, а то и спровоцировать против него войну. Сразу же после ультиматума появилась в Белом море английская /58/ канонерка. И тогда же белогвардейцы Конради и Полунин подло убили В. В. Воровского — генерального секретаря советской делегации на Лозаннской конференции. Убийцы были не только оправданы швейцарским судом, но и возведены буржуазной печатью в ранг мучеников и героев.

Сменовеховская газета «Накануне» в статье «Торжество убийц», опубликованной в связи с процессом над убийцами Воровского, имела все основания заметить, что по существу там был поставлен вопрос: можно ли вообще убивать за границей русских политических деятелей? И своим приговором девять швейцарских мещан-присяжных ответили: «Да, можно, и вполне безнаказанно»⁶⁵. Такое отношение явно устраивало белогвардейских лидеров, которые хотели бы узаконить белый террор.

Альфред Сенн — современный американский историк, написавший книгу об убийстве В. В. Воровского, считает, что оправдание убийц разоблачило швейцарское правосудие. Оно само себя запятнало⁶⁶.

Сам процесс рассматривался в определенных кругах белоэмиграции как заранее подготовленная инсценировка. А. И. Гучков, принимавший деятельное участие во всей закулисной подготовке процесса, просил А. В. Тыркову-Вильямс, члена ЦК кадетской партии, которая жила в Лондоне, помочь собрать для этой цели некоторые средства. «Подсчитано, — уточнял он, — что для всей этой инсценировки требуется до 50 тыс. французских франков»⁶⁷. Согласно схеме, которую разрабатывал Гучков, швейцарские адвокаты (один из них, Теодор Обер, по словам Гучкова, «видный создатель швейцарского фашизма») должны были выступить с «обвинительным актом» против Советской власти. В Париже, сообщал Гучков Тырковой, создан специальный «орган» (так он называл группу эмигрантов, состоявшую из бывшего петербургского присяжного поверенного М. Г. Казаринова и его консультантов Н, В. Тесленко, Г. Б. Слиозберга, Я. С. Гуровича и др.), который составляет текст «обвинительного акта», собирает, систематизирует и обрабатывает для него всякого рода «свидетельские показания» и другие материалы.

При преступном попустительстве швейцарских властей вместо наказания убийц В. В. Воровского на суде намеренно разжигалась антисоветская кампания, которая была на руку воинствующим кругам белой эмиграции. Вскоре после окончания этого процесса тот же Гучков в письме Питириму Сорокину с предельной откровенностью делился планами организации новых террористических акций. «Никогда еще в истории вообще и, в частности, в истории нашего отечества не был в такой степени указан террор, как средство борьбы с властью, как именно в настоящий момент в России»⁶⁸. Гучков утверждал, что работа в этом направлении ведется, и ведется настойчиво.

Летом 1924 г. по инициативе Т. Обера — защитника убийц /59/ Воровского на процессе — была создана так называемая Лига по борьбе с III Интернационалом. Одним из первых, кто поддержал ее организаторов, был Врангель. Приветствуя новое антикоммунистическое предприятие, он заявил, что мечтает видеть Лигу мировой организацией, которая всюду будет противостоять Коммунистическому Интернационалу. «Давно пора», — объявил генерал и даже передал в пользу Лиги чек на 20 тыс. франков⁶⁹.

Ближайшим помощником Обера и членом бюро Лиги стал некий Ю. И. Лодыженский, в то время руководитель Российского общества Красного Креста в Женеве, секретарем которого был один из убийц Воровского — белогвардеец Полунин. Штаб-центры «Лиги Обера», как часто называли эту организацию, во многих странах имели в своем составе воинствующих представителей белой эмиграции. Их затаенной надеждой оставалось достижение тесного сговора с теми представителями международного антикоммунизма, которые готовы были, применяя терминологию этих лиц, использовать против Советской власти «подводные методы борьбы».

В таких условиях молодой Советской республике действительно необходимо было быть начеку. Надо помнить, говорил В. И. Ленин, что мы окружены людьми, классами, правительствами, которые открыто выражают величайшую ненависть к нам⁷⁰.

Все эти акты террора, мятежи, попытки осложнить положение Советской республики после того, как Красная Армия разгромила внутреннюю и внешнюю контрреволюцию, были продолжением, хотя и в других формах, военно-политического сопротивления свергнутых революцией и разгромленных в ходе гражданской войны эксплуататорских классов. Но важным моментом в «новой тактике» контрреволюции в условиях нэпа был расчет на использование советской легальности, расчет на «врастание» в советский режим и на его перерождение.

Лидер эсеров В. М. Чернов выдвигал перед оставшимися в Советской России членами своей партии задачу завоевания, при малейшей возможности, «фабзавкомов, делегатских собраний, профсоюзов, беспартийных конференций и вообще всех низовых рабочих органов»⁷¹. По мнению Чернова, для эсеров было вполне приемлемым организованное возвращение в Советы, как только обстоятельства позволят это сделать. Он заявил в то время, что встал на точку зрения «длительного изживания коммунизма». Его взгляды получили отражение в журнале «Революционная Россия», который Чернов назвал основным оружием эсеров.

Представители правых эсеровских группировок, отбросив всякую маскировку, выдвигали требование «назад к капитализму»./60/

«Восстановление буржуазно-капиталистических отношений в России, — писал один из деятелей эсеровской партии, В. В. Руднев, — исторически неизбежно и экономически прогрессивно, являясь необходимой предпосылкой возрождения ее народного хозяйства и государственного бытия… Целью мероприятий переходного времени должно быть проведение постепенной и осторожной по темпу денационализации всей области торгово-промышленного и финансового хозяйства, обеспечивающей свободу частнохозяйственной деятельности за старой и новой буржуазией и за привлеченным на здоровых началах иностранным капиталом»⁷².

В том же направлении развивал свою «аргументацию» «Социалистический вестник», издававшийся меньшевиками в Берлине (начал выходить 1 февраля 1921 г.). Вообще в поведении меньшевиков и эсеров было много общего. И те и другие, как уже отмечалось, раскололись на разные группировки. У меньшевиков справа выделилась группа, которая с апреля 1922 по февраль 1925 г. издавала в Берлине двухнедельник «Заря» (Ст. Иванович, А. Н. Потресов и др.). Там же находилась так называемая Заграничная делегация меньшевиков, которую составили Л. Мартов, Р. А. Абрамович (они приехали в Берлин еще в 1920 г.), а также Е. Бройдо и Д. Далин. Позже членами Заграничной делегации стали и другие лидеры меньшевиков: Ф. И. Дан, Б. И. Николаевский, Юдин и Г. Я. Аронсон — в 1922 г., Двинов — в 1923 г., Кефали — в 1924 г., С. Шварц — в 1926 г.⁷³

Отношения между группой «Зари» и Заграничной делегацией были крайне напряженными, межфракционная борьба не утихала. Большинство меньшевиков поддерживали тезис об эволюции Советской власти, ее «демократизации» в условиях нэпа, иначе говоря, они выступали за проведение политических реформ и обвиняли большевиков в том, что нэп не подкрепляется в достаточной мере такими реформами. Американский историк Леопольд Хаимсон признает, что в начальный период нэпа «меньшевики переоценивали возможности капиталистического развития в условиях Советской власти»⁷⁴. Нэп, по их мнению, должен был расчистить путь для развития капитализма.

Летом 1924 г. «Социалистический вестник» напечатал «платформу» меньшевиков⁷⁵. Ее авторы продолжали вести ту же линию, они выступили с «прогнозом» усиления капиталистических элементов в результате экономического развития России. Характеризуя эту «платформу», «Правда» писала: «Можно без конца болтать за марксизм, за пролетариат, против капитализма, против буржуазии, и все это не только простит буржуазия, но и целиком одобрит, если эти же болтуны будут одновременно громить Советскую власть и бороться за частную собственность»⁷⁶.

Вообще нужно сказать, что в советской партийной печати позиции меньшевиков, их концепции и взгляды подвергались /61/ систематической критике. Ленинградский историк П. А. Подболотов сделал краткий обзор этих публикаций⁷⁷. Он обратил внимание на ряд книг, брошюр и статей, в которых разоблачались меньшевики как «партия капиталистической реставрации». Выступления «Правды», журналов «Большевик», «Красная новь», «Коммунистическая революция» и др. были важным орудием в идеологической борьбе того времени.

Характеристике «современного меньшевизма» были посвящены статьи, напечатанные в «Большевике». Их авторы писали, что происходит очередной поворот меньшевизма, лидеры которого связывали свои планы с «борьбой платформ и фракций» внутри Коммунистической партии. В оценке социально-экономических процессов, происходящих в Советской республике, меньшевики обнаруживали полное непонимание сущности новой экономической политики.

Ведя открытую полемику с меньшевистским «Социалистическим вестником», «Большевик» публиковал данные о росте и укреплении в условиях нэпа социалистического сектора народного хозяйства, о темпах восстановления государственной промышленности, о развитии плановых начал в руководстве экономикой. Советские авторы разоблачали «вопиющую разноголосицу», которая существовала в «стане меньшевиков». А в том, что «Социалистический вестник» строил дальнейшие прогнозы насчет «грядущего перерождения» Советской власти, находили определенную логику в солидарности меньшевиков с «левыми» кадетами. Что касается Милюкова, то, учитывая влияние нэпа, он писал о выборе форм борьбы, которые «по неоднократным указаниям самих большевиков — наиболее для них опасны». Милюков и его сторонники надеялись на то, что трудности, с которыми встретилась Советская власть в сфере экономической, где идет «борьба с ежедневными мелочами жизни», постепенно приведут к системе, основанной на свободной хозяйственной инициативе и частной собственности⁷⁸.

В какой-то мере эти люди делали ставку на нэпмана, рассчитывали, что Коммунистическая партия может оказаться бессильной перед «нэпманством». А потому, писал один из кадетских деятелей, «как ни отвратителен этот тип, пока приходится желать именно ему успеха и надеяться, что он сделает широкую брешь в коммунистическом фронте»⁷⁹.

Гримасы нэпа, его внешние признаки, переданные в рассказах «очевидцев», возбуждающе действовали на воображение некоторых эмигрантских политиков. В начале 20-х годов об «эволюции» Советской власти стали часто говорить в эмигрантских кругах, И такой видный в прошлом кадетский лидер, как В. А. Маклаков, который держался несколько особняком от группы Милюкова, утверждал в одном из своих писем, что для России нет будто бы другого пути, «кроме пути эволюции, т. е. изменения приемов этой власти силами лиц, находящихся в самой этой власти…». /62/

Впрочем, он писал об этом уже с определенной долей сомнения и совсем не верил «в действительность каких-нибудь народных восстаний или террористических актов». Как раз против всего этого, писал В. А. Маклаков в ноябре 1923 г., большевистская власть не только достаточно сильна, но и «абсолютно, исключительно сильна». Маклаков жил тогда в помещении русского посольства в Париже, так и не успев вручить свои верительные грамоты посла Временного правительства. Жизнь его уже кое-чему научила. «Мне стало ясно, — признавался он откровенно, — что низвержения большевистской власти путем гражданской войны быть больше не может».

В то время Милюков и руководимая им демократическая группа «партии народной свободы» (такое название они присвоили себе летом 1921 г.), следуя своей «новой тактике», начали переговоры о создании Республиканско-демократического объединения (РДО), которое стало, как писали сами его участники, «сговором лиц — от левых кадетов до правых социалистов»⁸⁰. В переговорах участвовали Е. Д. Кускова и С. Н. Прокопович, представители «Крестьянской России», группа эсеров, объединившихся вокруг журнала «Современные записки», правые меньшевики из журнала «Заря», группа «народных социалистов»⁸¹. 24 сентября 1922 г. они собрались в Париже, чтобы обсудить проект общей «платформы». Обсуждение затянулось, оно продолжалось около двух лет. В Париже и Праге, в Берлине и Лондоне давно обанкротившиеся политические деятели вели бесконечные споры о том, с какой программой «глубокой экономической, социальной реконструкции» они должны прийти в Россию.

В июне 1923 г. в Праге Милюков достиг определенной договоренности с лидерами «Крестьянской России», в декабре — с «народными социалистами». РДО оформилось в июне 1924 г. и, но утверждению его участников, не было, ни партией, ни коалицией партий. Эту аморфность структуры новой организации пытались возвести в ее достоинство, считая, что такое положение отвечает потребностям политических группировок эмиграции.

«Платформа» Республиканско-демократического объединения стала выражением определенных принципов «новой тактики» зарубежной контрреволюции. В ней объявлялось, что борьба с Советской властью будет вестись «во всех формах», как мирных, так и немирных. Уступая велению времени, «платформа» содержала требование «демократической, федеративной республики». РДО обещало осуществить в России «подлинное народоправство», действовать в рамках «демократического миросозерцания». И здесь же, рядом с этими туманными выражениями, делалось заявление о закреплении земли на правах собственности за крестьянами, об отказе «от коммунистической системы хозяйства».

РДО пыталось представить дело таким образом, что оно идет /63/ навстречу интересам крестьянства «будущей России», и выдвинуло как тактическую задачу подготовку кадров людей, которые могут работать среди крестьян, а также оказать влияние на Красную Армию.

Еще в августе 1922 г. XII Всероссийская конференция РКП (б) обратила внимание на имеющиеся в антисоветском лагере факты частичного изменения тактики и перегруппировок, подчеркнула опасность попыток использовать советскую легальность в контрреволюционных интересах⁸². Все это, как мы видим, продолжалось и в последующие годы. С одной стороны, предпринимались непрерывные попытки приспособить тактику контрреволюции к изменяющимся условиям, а с другой — в лагере контрреволюции не прекращались явления распада и расслоения. Ярким проявлением этих процессов стало сменовеховское течение.

Известно, что настроения, которые в конечном счете базировались на признании возможности сотрудничества с Советской властью, затрагивали представителей разных слоев эмиграции с первых лет их пребывания на чужбине. Еще в то время, когда заканчивалась гражданская война, среди эмигрантской интеллигенции возникло сменовеховское, или, как его еще называют, нововеховское, течение.

Один из главных идеологов сменовеховства — Н. В. Устрялов, видный кадет, председатель восточного отдела Центрального комитета «партии народной свободы», поддерживавший, по его собственным словам, омское правительство Колчака «до последней минуты его существования», выпустил в Харбине после падения этого правительства сборник своих статей. По мнению Устрялова, в сфере политической практики никогда ни в чем нельзя зарекаться: сегодняшний враг может стать завтра другом, и наоборот. «После крушения власти адмирала Колчака и генерала Деникина русские националисты очутились как бы над неким провалом… Начинать с начала то, что трагически не удалось при несравненно лучших условиях и при неизмеримо богатейших данных, могут в лучшем случае лишь политические Дон-Кихоты. Следовательно, нужно искать другой выход». Устрялов призывал пойти «на подвиг сознательной жертвенной работы с властью (Советской. — Л. Ш.), во многом нам чуждой… но единственной способной в данный момент править страной, взять ее в руки»¹.

Эта мысль повторялась и в выступлениях других сменовеховцев, притом находившихся в разных странах. «Мы считаемся с тем, — заявил, например, в Париже бывший член Временного правительства и обер-прокурор Синода В. Н. Львов, — что /64/ Советская власть представляет собой национальную силу русского народа. Наша политика сводится к признанию того, во-первых, что факты остаются фактами; во-вторых, что советская организация сильна и жизнеспособна»².

Почти все эти люди, прежде чем проситься в «союзники» к большевикам, попробовали счастья в лагере белогвардейской контрреволюции. Разгром «белого движения» и разочарование в нем привели их к идейному кризису, который кончился «сменой вех». Они увидели, что нет другого выбора, и вынуждены были возложить на большевиков все свои надежды на возрождение былой мощи России. Жизнь заставляла их верить, что решить эту задачу могут только новые силы, вышедшие из революции.

Пожалуй, главным отправным пунктом сменовеховской идеологии стало вот это признание силы Советской власти, которой внутри России более не противостоят, по выражению Устрялова, «организованные, солидные элементы». Отсюда делался вывод о необходимости «примиренчества» с Советской властью, о неизбежности совместной работы с большевиками. Но сразу же в тактике сменовеховцев наметились две противоречивые тенденции.

С одной стороны, Устрялов призывал «русскую общественность» укреплять власть большевиков, «влиться в нее», поддерживать собирание и восстановление России как великого и единого государства, а с другой — надеялся на процесс «внутреннего органического перерождения Советской власти».

Обобщением и развитием этих идей и настроений явился известный сборник «Смена вех», выпущенный в Праге в июне 1921 г. В качестве авторов помимо Н. В. Устрялова в нем выступили буржуазные профессора и публицисты Ю. В. Ключников, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин.

Появление сборника «Смена вех» вызвало многочисленные отклики и у нас в стране, и за рубежом. Вообще за многие годы, по подсчетам калининского историка А. В. Квакина, появилось более 170 книг и статей, в которых так или иначе оценивается это явление³. Квакин правильно заметил, что изучение сменовеховства (нововеховства) позволяет лучше понять основные закономерности привлечения буржуазной интеллигенции к участию в социалистическом строительстве, тенденции разложения лагеря контрреволюции. в 20-е годы. Интересные материалы были опубликованы сразу же после выхода в свет этого сборника.

В своем обзоре, напечатанном в журнале «Красная новь», известный партийный публицист Н. Мещеряков сравнивал «Смену вех» с другим сборником, который под названием «Вехи» вышел в свет в 1909 г.⁴ Тогда это был своего рода манифест кадетской интеллигенции, уходившей от революции в лагерь контрреволюции, примирившейся с царским самодержавием. Авторы «Смены вех» — тоже кадетские интеллигенты — /65/ двигались в обратном направлении. «Итак, мы идем в Каноссу, т. е. признаем, что проиграли игру, что шли неверным путем, что поступки и расчеты наши были ошибочны», — писал С, С. Чахотин.

В то же время в высказываниях идеологов сменовеховства встречается масса противоречий. Некоторые из них стремились доказать, что они все же были правы, когда боролись против большевиков. «Пока еще в начале революции, — утверждал Ю. В. Ключников, — была надежда остановить революционный разлив… нельзя было не стремиться укротить революцию… Но революция идет и идет. Растет. Ширится. Углубляется»⁵. И как бы продолжая эту мысль, Н. В. Устрялов разъяснял: «Не мы, а жизнь повернулась на 180 градусов. И для того, чтобы оставаться верными себе, мы должны учесть этот поворот. Проповедь старой программы действий в существенно новых условиях часто бывает наихудшей формой измены своим принципам»⁶.

Выступая с позиций буржуазного патриотизма и великодержавности, авторы «Смены вех» рассматривали интернационализм Советской власти как средство для достижения национальных целей России. Эти цели в представлениях идеологов правого крыла сменовеховства мало чем отличались от великодержавных притязаний старой русской буржуазии. Кажется, Устрялов в то время ввел в оборот выражение «национал-большевизм», с одной стороны, подчеркивая этим отличие от подлинного коммунизма, а с другой — пытаясь представить это идейное течение выразителем национальных интересов России. Соединение идей интернационализма и славянофильства, отмечает советский историк С. А. Федюкин, было мыслью утопичной, в конце концов реакционной. «Сменовеховцы не хотели понять, что сильная и могучая Советская Россия никогда не сменит красную звезду на «щит Олега», что она действительно преследует не только национальные, но и интернациональные цели, ибо задачей первого в мире социалистического государства являлось не только освобождение русского и иных народов нашей страны, но и оказание помощи народам всего мира в их стремлении к свободе и прогрессу»⁷.

Рассуждения об особом предназначении России, о ее провиденциальной роли, мистические представления о русской революции, приверженность «исторической идее великодержавности» сближали правых сменовеховцев с идеологами евразийства — нового эмигрантского религиозно-философского течения. Как раз в то время, когда в Праге вышел сборник «Смена вех», в Софии увидел свет первый евразийский сборник «Исход к Востоку». Его авторы — П. Савицкий, Г. Сувчинский, Н. Трубецкой и Г. Флоровский в предисловии писали, что всякое современное размышление о грядущих судьбах России должно определенным образом ориентироваться «относительно уже сложившихся в прошлом способов решения, или, точнее, самой /66/ постановки русской проблемы…»⁸. В согласии со своим «историософическим принципом» они заявили, что вообще невозможно определить раз и навсегда содержание будущей русской жизни. Авторы сборника писали о православной вере и церкви, о спасающей силе религии, противопоставляя ее научному социализму. Они объявили бессильными и кощунственными попытки разрешить научными средствами основные проблемы существования.

Пытаясь найти в русской истории, в самом расположении России между Востоком и Западом новый смысл, новое объяснение революции, идеологи евразийства обнаруживают во всем «божественное начало», «орудие божие». «И религиозно-просветленный взор, — писал один из авторов сборника, Г. Флоровский, — видит под конструктивной преемственностью бытовых картин трагическую мистерию исторической жизни, воспринимает мир, как непрестанную борьбу веси божией с градом антихриста…»⁹

Религиозно-мистические мотивы не мешали, однако, евразийцам пускаться в рассуждения о необходимости «преобразования и развития советской системы». По словам одного из идеологов евразийства, П. Н. Савицкого, «сила веры и навык государственного хозяйства» должны составить две созидающие силы. «Необходим их синтез, — утверждал он. — Необходимо сочетание традиции с тем, что выдвинуто и утверждено революцией»¹⁰. Все это напоминало высказывания сменовеховцев об эволюции Советской власти, о «перерождении тканей революции».

Утверждая, что результаты не всегда соответствуют поставленным целям, один из эмигрантских авторов вспомнил даже Колумба, который плыл в Индию, а открыл Америку. Может быть, кредо сменовеховцев наиболее четко было выражено в словах Бобрищева-Пушкина: «Революция была направлена против определенных категорий собственников, у которых и нельзя было вырвать власти, не вырвав собственности. Но глубоко не соответствует действительности утверждение, что собственности в России не существует. На собственности по-прежнему зиждется весь народный уклад, весь быт… Король умер, да здравствует король! Таким образом все образуется — в России будет и собственность, и частная инициатива, и торговля, и кооперация, не будет только выброшенных за границу прежних собственников»¹¹.

И не случайно решение XII Всероссийской конференции РКП (б) «Об антисоветских партиях и течениях» требовало не забывать о наличии в сменовеховском течении (наряду с объективно-прогрессивной его ролью) сильных буржуазно-реставраторских тенденций. «Сменовеховцам обща с меньшевиками и эсерами, — указывалось в решении, — та надежда, что после экономических уступок придут политические в сторону буржуазной демократии и т. п.»¹². /67/

Устрялов и другие авторы «Смены вех» строили прогнозы на будущее с точки зрения своих классовых позиций, в расчете на то, что в России все кончится обычной буржуазной властью. «Враг стремится к тому, чтобы это стало неизбежным, — говорил на XI съезде РКП (б) В. И. Ленин. — Сменовеховцы выражают настроение тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики. Это — основная и действительная опасность»¹³.

И внутри страны в некоторых кругах буржуазной интеллигенции, среди деятелей обанкротившихся политических партий, представителей бывших эксплуататорских классов были еще тогда противники Советской власти — «внутренние эмигранты», как их называли, которые выступали носителями буржуазно-реставрационных настроений. Яркую характеристику «внутренних эмигрантов» дал один из видных партийных публицистов — В. П. Полонский. «Имея в своих рядах, — писал он в журнале «Красная новь», — представителей так называемых социалистических направлений — эсеров, народных социалистов, меньшевиков, а также кадетов и октябристов, не гнушаясь и «бывших» черносотенцев, эта амальгама из остатков разгромленной буржуазии, помещиков и чиновничества образовала ту среду враждебных революции элементов, которая, оставаясь в целом на почве пассивного сопротивления, питала тем не менее активную контрреволюцию внутри республики. Перекликаясь с зарубежной эмиграцией, посылая ей воздушные поцелуи, пополняя ее ряды «счастливчиками»… эта среда коротала день за днем, с каждым новым утром ожидая «чудесного» избавления от большевиков и утешая себя сознанием, что вот-де она осталась хранительницей «исконных» интеллигентских традиций. Мы имеем перед собой, таким образом, наиболее стойкую группу контрреволюционной интеллигенции, которой до последнего времени не коснулись «кризисы» и «переломы»»¹⁴. По отношению к этой «внутренней эмиграции» Советское государство принимало решительные меры вплоть до высылки за границу осенью 1922 г. группы профессоров, замешанных в контрреволюционной деятельности.

Движение «смены вех» затронуло различные слои эмиграции. Оно было сложным, неоднородным, противоречивым. 10 марта 1922 г. московские «Известия» опубликовали открытое письмо члена ЦК партии народных социалистов В. И. Игнатьева Н. В. Чайковскому. В 1918 г. Игнатьев входил в состав контрреволюционного Временного правительства в Архангельске, возглавлявшегося Чайковским. Потом он активно участвовал в борьбе с Советской властью в Сибири. Теперь Игнатьев писал о создании в России могущественной государственности, которая осуществляет наряду с революционными задачами охрану национального достоинства России. Он писал о том, что новая экономическая политика открыла простор для творчества и созидания. Поэтому, заявлял автор письма, совершенно отпали /68/ такие стимулы «нашей прежней борьбы с Советской властью», как «воссоздание России» или необходимость ее экономического возрождения.

Где же силы, спрашивал Игнатьев, с которыми предполагает русская эмиграция бороться против Советской власти? Внутри страны их нет, отвечал он, и делал вывод: «Только на силу иностранных штыков может рассчитывать наша эмиграция». Публикации в газете было предпослано введение, написанное главным редактором «Известий» Ю. Стекловым. Он имел, видимо, все основания заметить, что письмо привносит лишний штрих в картину психологического перелома в рядах интеллигенции, вчера еще активно боровшейся против Советской власти.

Таких штрихов было много. Весьма примечателен, например, тот факт, что некоторые контрреволюционные деятели, высланные из Советской России в 1922 г., оказавшись за границей, выступили там с важными признаниями. Бывший министр Временного правительства А. В. Пешехонов заявил, что в России нет теперь ни одной организации, которая решилась бы помериться силами с РКП (б). Кроме того, сказал он, имеется государственный механизм, достаточно разносторонний и разветвленный, «спускающийся до самого низа и в общем работающий исправно»¹⁵.

На выступления Пешехонова обратил внимание В. И. Ленин. В дневнике его дежурных секретарей есть запись от 30 ноября 1922 г. о том, что Владимир Ильич попросил дать ему № 763 «Последних новостей» от 13 октября, его там интересовала статья «Беседа с А. В. Пешехоновым»¹⁶. Пешехонов потом печатал свои статьи, написал брошюру, в которой заявил: «Конечно, нужно возвращаться… Нельзя долго оставаться в положении людей, лишенных отечества, — безнаказанно это не пройдет»¹⁷.

Милюков и другие сторонники «новой тактики» резко отмежевались от сменовеховства, от всякого возвращенчества. По их мнению, следовало считать абсолютно ошибочным «модный в эмиграции», продиктованный больше тоской по родине взгляд, в силу которого рекомендуется вернуться в Россию. Нельзя сказать, чтобы совсем отсутствовал реалистический подход, когда представители этих кругов говорили, что работать в России — значит подпирать нэп, Советскую власть. Сменовеховцы были для милюковцев чуть ли не «агентурой» большевиков. Даже Пешехонов считался человеком, находившимся по ту сторону баррикад¹⁸.

Еще в ноябре 1921 г. парижская «демократическая группа» призвала к энергичному отпору сменовеховцам. Иначе «в иностранных кругах, — говорилось в протоколе заседания этой группы, — создастся впечатление, что эмиграция примиряется с большевиками». Члены группы с тревогой вынуждены были отметить большой интерес, проявленный в эмиграции к сборнику /69/ «Смена вех». Первое издание этой книги (2500 экземпляров) разошлось очень быстро¹⁹.

О настроениях, затронувших известную часть эмиграции, позже писала в личном письме Милюкову Е. Д. Кускова: «Нет, Павел Николаевич, еще и еще раз убеждаюсь, — что против массовой психологии средств нет. А эта массовая психология ориентируется не на нас, а на Россию в том виде, как она есть»²⁰.

Кускова, как известно, была выслана из СССР вместе со своим мужем С. Н. Прокоповичем. Они поселились на окраине Праги, и их квартира превратилась в своего рода политический «салон», где по воскресеньям собирались многие эмигранты и где велись горячие споры, высказывались взаимные обиды. Участник этих встреч Д. Мейснер рассказывает: спорили обо всем — почему проиграло «белое движение», была ли неизбежной февральская революция, потом Октябрьская, в чем основной смысл последней и есть ли перспективы перед эмиграцией в деле борьбы с Советской властью и т. д. и т. п.²¹ Вот еще одно любопытное свидетельство — письмо Кусковой своему старому приятелю Б. Савинкову: «А в общем, друг мой, — тяжело. И знаете что я поняла? Я поняла тягу в Россию, тягу, которая охватывает все более и более широкие массы простых, немудреных людей. Смотрят они смотрят на то, как кругом собачится «единый фронт», и заявят: будьте вы все прокляты. Там хоть большевики, да зато земля родная. А здесь — и земли нет и души нет, прогнила вся… Во всяком случае, если бы я знала всю эту обстановку, ни за что бы не выбрала заграницу, когда нам чека предложила на выбор — или губернский город, или высылку сюда. Ни за что! Гораздо лучше сидеть там, чем метаться тут…»²²

Сменовеховские идеи затронули определенную часть эмигрантской молодежи. В конце декабря 1922 г. в Берлине состоялась конференция зарубежного студенчества, вставшего на путь «смены вех». Она собралась как бы в противовес Объединению русских эмигрантских студенческих организаций (ОРЭСО), которое находилось в Праге и занимало откровенно антисоветские позиции. Правда, тут следует оговориться: два председателя объединения — сначала П. В. Влезков, а потом Б. Н. Неандер — порвали с эмиграцией и объявили о признании советского строя.

В Берлин приехали русские студенты из Праги, Вены, Женевы, Брно, Лейпцига и других городов. Был здесь и представитель пролетарского студенчества РСФСР, он приветствовал тех, кто заявлял о своей готовности служить Советской России. На конференции подчеркивался факт распада эмигрантского студенчества, его политический раскол. В принятом обращении говорилось, что огромный социальный переворот в России создал особые рамки для работы в ней, новый уклад жизни, новые культурные и моральные ценности.

Обращая внимание «а неоднородность сменовеховского течения, /70/ советские исследователи отмечают наличие в нем правого и левого крыла. Об этом писал И. Я. Трифонов, более широко эту проблему разработал С. А. Федюкин²³. Если представители правого крыла сменовеховства (Н. В. Устрялов и др.) делали ставку на возможность реставрации капитализма и перерождения Советской власти, то те, кто относился к левому крылу, шли на честное сотрудничество с большевиками. У многих военных специалистов, вступивших в Красную Армию, этот процесс начался еще в 1918 г. Чувство патриотизма, стремление сохранить Россию как великую державу, желание служить народу руководили многими бывшими генералами и офицерами, перешедшими на службу Советской власти. По сведениям, которые распространялись «не для печати» среди врангелевских начальников, в 1921 г. 250 генералов бывшей российской армии состояли в списках Красной Армии на ответственных должностях²⁴. Все это очень беспокоило белоэмигрантских руководителей. В 1922–1923 гг. журнал «Новая Россия» («Россия»), выходивший в Петрограде, объявил себя органом «творчески ищущей интеллигентской мысли». Здесь выступали некоторые авторы — представители той части сменовеховской интеллигенции, которые старались отмежеваться от устряловских планов буржуазной реставрации, заявляли о своем намерении активно защищать революцию, потому что были «пламенно убеждены в ее священной правде и великой правоте». В этом журнале была напечатана статья крупного ученого в области энергетики профессора И. Г. Александрова «Русская интеллигенция и ее современные задачи». Он резко выступил против пассивного отношения буржуазных специалистов к восстановлению народного хозяйства. «Мало быть добросовестным «спецом», — заявил И. Г. Александров, — нужна инициатива, устремление, творческая работа, искание новых путей. Нужно отрешиться от той трагической черты, которая лежала и лежит до последнего времени между интеллигенцией и народом. Надо не только оценить и понять растущую личность народа, но слиться с ним в одну общую массу, где есть люди с разными талантами и знаниями, но где нет каст и перегородок, где существует взаимное понимание»²⁵.

«Смена вех» как процесс, причем не только в рамках общественного течения, но и сугубо индивидуальный, мог быть довольно длительным. Ведь речь шла, справедливо указывает С. А. Федюкин, о пересмотре убеждений, о формировании нового восприятия действительности. Пробуждение патриотических чувств всегда было началом, важным импульсом этого процесса для тех, кто хотел вернуться на родину. Писатель Алексей Толстой, возвратившийся из эмиграции в 1923 г., объяснял, что два события положили начало перелому в его душе: война с белополяками в 1920 г., когда он почувствовал, что стал желать победы красным войскам, и голод, когда он узнал, что детские трупики /71/ сваливаются, как штабеля дров, у железнодорожных станций.

А. Толстой называл разные пути, по которым мог идти русский эмигрант: пойти с иностранцами на Россию, взять на свою совесть новые муки и новые потоки крови, взять измором большевиков, т. е. увеличить смертность в России и ослабить сопротивляемость ее как государства; сидеть годами за границей (путь «устрицы, а не человека») и ждать, когда «они падут» сами собою. Он отверг эти пути и выбрал тот, который ему подсказывали совесть и разум. «Признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, — писал А. Толстой в «Известиях» 25 апреля 1922 г., — признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России — нет… Совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный вколотить в истрепанный бурями русский корабль». В то время это заявление известного русского писателя имело особое значение. «Известия» ставили его в один ряд с такими литературными и гражданскими документами прошлого, как письма Чаадаева и Белинского.

Те, кто, руководствуясь патриотическими чувствами, шел на признание Советской власти, не становились, разумеется, после этого коммунистами. Но это сотрудничество открывало для них новые перспективы. Многие старые интеллигенты пришли не только к признанию Советской власти, но и к постепенному восприятию коммунистической идеологии. Политика же Коммунистической партии была направлена, с одной стороны, на борьбу с буржуазно-реставраторскими тенденциями сменовеховства, с другой — на поддержку тех, кто понимал сменовеховство как честное сотрудничество.

Партия требовала проявлять дифференцированное отношение к каждой отдельной группе или даже отдельному лицу. В условиях Советской власти нужно было «переварить, перевоспитать» старую интеллигенцию. И было бы «до смешного нелепо», писал В. И. Ленин еще в первоначальном варианте статьи «Очередные задачи Советской власти», если бы в привлечении буржуазной интеллигенции усматривали «какое-то шатание власти, какое-то отступление от принципов социализма, или какой-то недопустимый компромисс с буржуазией»²⁶. В этих вопросах партия придерживалась твердой линии. Она была сформулирована следующими словами В. И. Ленина: «…контрреволюцию отсекать, культурно-буржуазный аппарат использовать»²⁷.

В советской исторической литературе подробно и всесторонне показана борьба, которую вела в начале 20-х гг. Коммунистическая партия против сменовеховской идеологии реставраторства, великодержавного шовинизма и буржуазно-националистических взглядов сменовеховцев, против их попыток использовать легальные возможности для проведения своей тактики «обволакивания» и приспособленчества. В. И. Ленин считал политически /72/ очень полезными откровенные заявления Устрялова, в которых он видел «классовую правду классового врага»²⁸. Нужно было уметь ее различать. И об этом в то время шел серьезный разговор на съездах и конференциях партии, в выступлениях партийных публицистов и литераторов.

В докладе «О национальных моментах в партийном и государственном строительстве» на XII съезде РКП (б) в апреле 1923 г. И. В. Сталин призывал к отпору сменовеховцам как выразителям великорусского шовинизма, проявления которого в условиях нэпа стали основной силой, тормозящей дело объединения республик в единый союз. «Фронту возрождающейся буржуазной идеологии, — писал видный деятель Коммунистической партии А. С. Бубнов, — мы должны противопоставить могучий организованный натиск революционной идеологии коммунизма»²⁹.

Большую роль играли здесь газеты «Правда», «Известия», «Петроградская правда», журнал «Под знаменем марксизма», другие органы партийной и советской печати. Резкой критике подвергались многие сменовеховские издания, в том числе и газета «Накануне», выходившая в Берлине с марта 1922 по 15 июня 1924 г.

Как уже отмечалось, партия вела борьбу не со сменовеховством в целом, а с его антисоциалистическими тенденциями, с его реставраторской идеологией. Взять, к примеру, газету «Накануне». Ее возглавляли представители левого крыла, хотя на страницах газеты печатались статьи, отражающие взгляды и других направлений сменовеховства. Газету не только критиковали за уклоны «во все стороны», но и поддерживали за те ее выступления, которые были в пользу Советской власти, за призывы к возвращению из эмиграции. «На сегодня мы приветствуем всякого приходящего к нам не с камнем за пазухой, — писал Эрдэ 19 июня 1922 г. в «Известиях», — а с жертвенной готовностью отдать свои силы родному народу».

Газета «Накануне» активно вела просоветскую пропаганду, содействовала разложению белой эмиграции, защищала интересы Советской республики на международной арене. И не случайно главный редактор газеты Ю. В. Ключников был приглашен по рекомендации В. И. Ленина для участия в советской делегации на конференции в Генуе в качестве эксперта. Редакцию газеты представляли также Г. Л. Кирдецов, С. С. Лукьянов, Б. В. Дюшен, Ю. Н. Потехин, С. С. Чахотин. Литературное приложение редактировал А. Н. Толстой. В газете печатались наряду с произведениями эмигрантских авторов фельетоны и рассказы М. Булгакова, В. Катаева, Е. Петрова, К. Федина, Вл. Лидина, других советских писателей. Самолеты Дерулюфта регулярно доставляли газету в Москву, а в Большом Гнездниковском переулке помещалось московское отделение редакции «Накануне»³⁰.

За границей издавались и другие сменовеховские газеты: /73/ «Новая Россия» (окт. 1922 — июль 1923) — в Софии, «Новости жизни» — в Харбине, «Путь» — в Гельсингфорсе, «Новый путь» — в Риге. Редакторы двух газет (А. М. Агеев в Софии и Д. Н. Чернявский в Харбине) стали жертвами белого террора. Александр Михайлович Агеев — редактор «Новой России», в прошлом — офицер, во время гражданской войны служил в штабе Донской армии. Он был убит в ноябре 1922 г., после того как газета опубликовала документы о подготовке белого десанта генерала Покровского. Незадолго до своей гибели Агеев побывал в Москве. Возвратившись в Софию, он говорил, что «в эмиграции абсолютно никто не имеет правильного представления о новой России. За границей все насыщено ложью и злобой»³¹.

Волна «возвращенчества» в Советскую Россию после окончания гражданской войны захватила прежде всего солдат и казаков. Их иногда называли «неполитическими массами» (в отличие от «политического возвращенчества» сменовеховской интеллигенции). Возвращению на родину способствовала и объявленная Советским правительством в честь четырехлетней годовщины Великой Октябрьской социалистической революции амнистия значительной части лиц, участвовавших в качестве рядовых солдат в белогвардейских военных организациях. Декретом ВЦИК от 3 ноября 1921 г. им была предоставлена возможность вернуться в Россию на общих основаниях с возвращающимися из европейских стран на родину военнопленными. Позже декретом ЦИК и СНК от 9 июня 1924 г. амнистия была распространена на всех находящихся на Дальнем Востоке, в Монголии и Западном Китае рядовых солдат белых армий³².

Согласно данным справки «Русская армия и флот на чужбине», уже в первые месяцы 1921 г. около семи тысяч солдат и казаков вырвались из врангелевских лагерей и вернулись на родину. В советских газетах время от времени появлялись сообщения о возвращении бывших солдат белых армий. 6 апреля, например, «Правда» опубликовала заметку о том, что турецкий пароход «Решид-Паша» доставил в Одессу 3800 пассажиров, в подавляющем большинстве казаков и солдат из армий Врангеля и Деникина. Многие из прибывших бежали из Константинополя и пробрались на пароход незадолго до его отплытия. Через месяц (10 мая) «Правда» сообщала: прибывшие несколькими партиями солдаты бывшей врангелевской армии просили допустить их к участию в выборах Совета. Пленум одесского губисполкома предоставил избирательное право семи тысячам бывших солдат. А всего в 1921 г. вернулось на родину самое большое число эмигрантов — 121 843 человека за один год³³.

В разных странах, особенно в Болгарии, стали возникать «Союзы возвращения на Родину» («Совнарод»). Орган такого /74/ союза в Софии газета «На Родину» в своем первом номере писала: «Мы зовем всех честных людей русской эмиграции, которым чужды авантюристские похождения и дороги интересы родной страны, сомкнуть свои ряды под флагом нашей организации и газеты и вместе с нами начать дело исправления наших ошибок, сознательно или бессознательно нами совершенных, дело искупления наших грехов»³⁴.

Агитация за возвращение на родину врангелевских солдат, начатая Болгарской коммунистической партией (БКП), приносила свои плоды. При ЦК БКП была создана специальная комиссия по агитации среди врангелевских солдат и их вовлечению в «Союз возвращения на Родину». Комиссию возглавлял член ЦК, секретарь Софийского окружного комитета БКП А. Иванов. В нее входили болгарские коммунисты Г. Зуйбаров и Б. Лозанов, а также несколько русских эмигрантов. В ряде мест появились коммунистические группы, которые объединились в русскую секцию при БКП. «Совнарод» открыл свои отделения но всей Болгарии, во многих пунктах, где были расквартированы остатки врангелевской армии. Было зарегистрировано 65 местных групп «Совнарода», а его членами стало не менее 8500 человек³⁵.

Мы чутко прислушивались и жадно ловили всякое слово о том, что делается на далекой родине, вспоминал потом бывший офицер врангелевской армии Л. Владимиров, в ноябре 1922 г. вернувшийся из Болгарии в Советскую Россию. «Нас уже гораздо больше, чем все остальное, интересовали Нижегородская ярмарка, или сведения об электрификации медвежьих уголков РСФСР, или что-нибудь в подобном роде, говорившее о возрождении русской промышленности и торговли и об успехах насаждения цивилизации… Многие из нас с чувством глубокого удовлетворения читали о поведении русской делегации на Генуэзской конференции и, в частности, о блестящих выступлениях тов. Чичерина. А заключение Рапалльского договора рассматривали как проявление силы и могущества Российской Республики…»³⁶.

«Совнарод» распространял листовки, издавая газету, проводил собрания. Вот полный текст дошедшего до нас печатного объявления отделения «Совнарода» в городе Стара Загора: «Вниманию русских! Сообщается всем русским гражданам, проживающим в гр. Ст. Загора и его окрестностях, состоящим членами «Союза возвращения на Родину», о получении правлением Ст. Загорского отделения Союза анкетных листов, каковые надлежит получить в канцелярии правления для заполнения и отправки в центр в кратчайший срок. Лица, желающие отправиться с первыми пароходами, благоволят получить таковые не позже как до 1 сентября 1922 г. Обращаемся ко всем русским людям и не состоящим в Союзе: путь официального возвращения на Родину открыт. Все, кто не желает больше пребывать в изгнании, а хочет служить ж работать на пользу русского /75/ народа, могут через получение анкетного листа получить разрешение русского правительства тут, на месте, на беспрепятственное возвращение в Россию. На Родину к миру и труду! Правление Ст. Загора отделения «Совнарод»»³⁷.

Это объявление было датировано 20 августа 1922 г., а в конце октября в Болгарию прибыла миссия советского Красного Креста во главе с И. С. Корешковым. «Совнарод» был той организацией, через которую советская миссия осуществляла всю работу по репатриации. 26 октября трудящиеся Варны во главе с коммунистами торжественно провожали первую группу репатриантов — 472 человека. С красными знаменами под звуки «Интернационала» они прошли по главным улицам города к пристани, где их ожидал пароход «Ало». С борта парохода, на котором был поднят Государственный флаг РСФСР³⁸. Возвращались, однако, не только солдаты и казаки, это движение захватило также определенную часть генералов и офицеров. Среди вернувшихся были бывшие командиры корпусов генералы Я. Слащев и А. Секретев, бывший начальник дивизии генерал Ю. Гравицкий и др. Большой резонанс среди военной эмиграции получило обращение «К войскам белых армий» генералов А. Секретева, Ю. Гравицкого, И. Клочкова, Е. Зеленина, полковников Д. Житкевича, В. Оржаневского, Н. Климовича, М. Лялина. Они оповещали всех своих боевых соратников, что отныне в качестве российского правительства признают нынешнее правительство Российской Социалистической Федеративной Советской Республики и готовы перейти на службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Они открыто признавали полное крушение идеологии «белого движения».

С другой стороны, авторы обращения заявляли, что пятилетнее существование Советской власти свидетельствует о том, что эта власть признана русским народом и пользуется его всемерной поддержкой. «Наша Родина, — говорилось в обращении, — вышла из полосы первоначального революционного хаоса и вступила на путь творческой, созидательной работы. На международной политической арене Советское правительство являемся единственным защитником интересов России и ее государственного суверенитета». В обращении признавались прошлые ошибки, открыто осуждались все попытки отправить в Россию «десант, разведывательные партии и отдельных агентов для поднятия восстаний…». Заканчивалось обращение призывом: «Ни одного солдата и офицера на новую авантюру!»³⁹.

Газета «Новая Россия» (она была создана в результате слияния газет «На Родину» и «Вестник земледельца») печатала отклики на это обращение, другие заявления и призывы. 15 октября 1922 г. было опубликовано письмо, под которым стояло 62 подписи офицеров, среди них — генералов Семенцова и Николаева. «Мы, нижеподписавшиеся офицеры белых армий, вполне разделяем все положения, изложенные в упомянутом /76/ воззвании. Мы открыто признаем Советское правительство единственной законной российской властью, признанной народом и им поддерживаемой»⁴⁰.

Важное значение имела позиция, занятая Общеказачьим земледельческим союзом в Болгарии. Он выступил с обращением к зарубежному трудовому казачеству. «Ни лживые речи «главнокомандующего», каждый месяц обещавшего всем победоносный поход на Россию, — говорилось в этом обращении, — ни фальшивые взыванья к казачьей доблести ваших атаманов, пресмыкающихся у ног Врангеля, ни десанты с целью снова поднять гражданскую войну в России — ничто уже не может скрыть истину, обмануть вас и увлечь на старые пути. Довольно нам быть эмигрантами, бесправными отщепенцами родины нашей, бездомными бродягами в глазах соседних народов и всего мира. Пора осознать себя сынами новой, из революции рожденной России. Наш лозунг — назад в Россию!»⁴¹

В Болгарии были опубликованы и другие обращения, письма, заявления: декларация граждан 1-й Донской Дольне-Ореховской станицы (77 подписей), письмо в редакцию газеты «Новая Россия» генерала И. Лукьянова — бывшего начальника Донской офицерской артиллерийской, школы, воззвание к морякам (25 подписей), декларация чинов бывших белых армий: генштаба генерал-майора А. Бабочкина, генштаба полковника А. Вохмина, 18 полковников, 14 войсковых старшин, 7 есаулов, 7 капитанов и др.⁴²

Разными словами, но все они писали примерно о том же: признавали Советское правительство, признавали свои заблуждения, заявляли о стремлении вернуться на родину. В то время офицерская секция «Совнарода» приняла и отправила на рассмотрение ВЦИК 2 тыс. анкет и заявлений бывших белых офицеров с просьбой об амнистии.

По сведениям, которые приводят Г. И. Чернявский и Д. Даскалов, в январе 1923 г. «Совнарод» приступил к бесплатной репатриации больших групп эмигрантов. В первую группу, отплывшую на родину 5 января, было включено 1070 человек, во вторую (7 февраля) — 1036 человек. Третья группа отправилась в Советский Союз в конце марта, четвертая — в начале мая. А всего в 1922–1923 гг. с помощью «Совнарода» возвратились из Болгарии в СССР более 11 тыс. эмигрантов (по другим данным — около 14 тыс. человек, из них 70 % казаков)⁴³.

Из Советской России поступали сообщения от вернувшихся на родину. Они разоблачали клевету, провокационные слухи, которыми была наполнена белоэмигрантская печать. «Нравственным долгом перед Родиной считаем, — говорилось в одном из писем в редакцию газеты «Накануне», — восстановление правды… мы, нижеподписавшиеся собственноручно на подлиннике этого опровержения от имени 3360 лиц (в том числе 161 офицер, чиновник и священник), прибывших из Болгарии, Сербии, Турции и Греции, категорически заявляем, что не только /77/ никто не расстрелян, но Советская власть встретила и приняла нас с братским радушием, без тени упрека за ошибки и заблуждения прошлого»⁴⁴.

Из Одессы, Новороссийска, Киева, Минска репатрианты отправлялись во все концы Советской страны по своему желанию.

Советское правительство сочло даже возможным зачислить на службу в Красную Армию некоторых бывших белых офицеров и генералов, вернувшихся на родину. «Известия» поместили однажды сообщение, на которое многие тогда обратили внимание. 27 апреля 1922 г., говорилось в небольшой информации, в переполненной аудитории военно-научного общества, где собрались видные представители военно-политических кругов, состоялся двусторонний доклад на тему «Оборона Крыма». Докладчиками выступили: с обзором событий со стороны белого командования — бывший командир корпуса врангелевской армии Я. И. Слащев, со стороны красного командования — бывший начальник 46-й дивизии Ю. В. Саблин. Исключительным по своему интересу было заседание, писала газета, где выступили два высших войсковых начальника, в течение ряда месяцев командовавших противоборствующими силами⁴⁵.

Незадолго до этого генерал фон Лампе записал в своем дневнике: «Сомнений нет, генерал Слащев прельстился предложениями большевиков… Удивительный период переживаем мы сейчас: с одной стороны, Устрялов, Ключников, Бобрищев-Пушкин, с другой стороны, Слащев — человек, зарекомендовавший себя как активный противник большевиков». В чем тут дело, задает Лампе риторический вопрос, просто ли это люди, «случайно приставшие к белой стороне России», или это люди, «понимающие глубже нас…»⁴⁶.

А в это время в Болгарию в надежде вернуться оттуда на родину приезжали группы эмигрантов из Румынии, Югославии, Греции, Италии и других стран. На некоторое время репатриационный лагерь был открыт в Чехословакии.

Весной 1922 г. в Прагу приехал представитель РСФСР Мостовенко. Отсюда к осени того же года выехало в Советскую Россию до 4 тыс. казаков.

Разные источники говорят о суровых преследованиях, которым подвергались эмигранты, собиравшиеся возвратиться в Россию из Югославии. Врангелевское командование действовало здесь единым фронтом с правительственными органами. Рассказывают о том, как был арестован полицией И. С. Хлусов — председатель инициативной группы по созданию в Югославии «Союза возвращения на Родину». Он был обвинен в большевистской пропаганде, подвергнут пыткам, а потом выслан в Болгарию⁴⁷. В статье «Врангелевский террор на Балканах» газета «Накануне» 17 января 1923 г. сообщала о сотнях русских беженцев, которые томятся в тюрьмах Сербии и Греции. Сохранились приказы Врангеля об исключении со службы и лишении чинов всех офицеров и генералов, подписавших опубликованное /78/ в софийской газете «Новая Россия» заявление о признаний Советской власти.

И в Болгарии после фашистского переворота 9 июня 1923 г. обстановка коренным образом изменилась. Правительство Цанкова прекратило репатриацию. Фашистские власти распустили Общеказачий земледельческий союз. Деятельность «Совнарода» была прекращена, многие его участники подверглись жестоким репрессиям. 5 июля в Плевене был зверски убит сотрудник миссии советского Красного Креста М. В. Шелапугин.

В Варне арестовали советского уполномоченного по репатриации, через несколько дней его труп обнаружили в открытом море.

14 июля Советское правительство обратилось к Фритьофу Нансену — Верховному комиссару Лиги Наций по делам русских беженцев — с посланием, в котором подробно излагались факты преследований советских представителей и русских эмигрантов, стремящихся вернуться на родину, со стороны болгарских властей, действующих вместе с врангелевцами. «…После того, как русский Красный Крест убедился, что его представители лишены каких бы то ни было гарантий безопасности жизни, — говорилось в послании, — что буйство врангелевцев явно поощряется болгарскими властями, желающими сорвать репатриацию, он вынужден дать распоряжение своей миссии в Болгарии немедленно прекратить работу и вернуться в полном составе в Россию». Затем 9 августа и 13 сентября последовали ноты Народного комиссариата иностранных дел СССР болгарскому правительству с требованием немедленно освободить членов репатриационных организаций и наказать должностных лиц, виновных в злодеяниях⁴⁸.

И все же, несмотря на трудности и неудачи, борьба, которую вели болгарские коммунисты против реакции и врангелевских штабов, деятельность «Совнарода» и возвращенческое движение принесли свои плоды. Значительная часть солдат, казаков, некоторые офицеры врангелевской армии в начале 20-х гг. вернулись из Болгарии в Советскую Россию.

Примечания:

^* С. М. Буденный в предисловии к этой книге отметил ее ценность в агитационном отношении.

^* В ноябре 1917 г., как известно, П. Н. Краснов был взят в плен революционными солдатами, а потом великодушно отпущен «под честное слово», что он не будет вести борьбу против революции.