Глава 16

В ПЛЕНУ ДОГМ

Но почему же Молотов пошел против Сталина и его курса на сближение с Германией? Ведь он же был одним из творцов Великого Пакта 1939 года. Не случайно же именно его поставили во главе НКИД вместо откровенного англофила Литвинова.

Дело в том, что сам Пакт вовсе не означал установление какого-либо союза с Германией. Он открывал двери для двух сторон, но в эти двери нужно было еще войти. И далеко не все творцы Пакта в них хотели входить. Над Молотовым и многими другими советскими лидерами довлели идеологические догмы. Согласно одной из них, авторитарный националистический режим должен быть обязательно хуже режима буржуазно-демократического. Не следует забывать о том, что партия большевиков возникла и сформировалась в обстановке борьбы с «царским самодержавием». И в этой борьбе либеральные, буржуазно-демократические силы (кадеты, октябристы и др.) рассматривались как естественные союзники. Правда, по некоей иронии судьбы, именно с кадетствующими генералами Белой армии большевики вынуждены были вести ожесточенную гражданскую войну. Но это уже логика политической борьбы, ничего не попишешь.

Когда в 20-е годы в Италии победили фашисты, то на фашизм тут же была перенесена старинная схема[- 263 -]«наибольшего зла». Хотя с самой фашистской Италией у нас почти сразу же установились вполне спокойные и деловые отношения. А вот демократическая Англия была настроена не в пример более враждебно. Но уж к германскому национал-социализму были выдвинуты совсем жесткие претензии. Причем, что любопытно, нацизм окрестили фашизмом и в дальнейшем предпочитали называть именно так — с прилагательным «германский». Слова «национал-социализм» предпочитали избегать — слишком уж много вопросов могло бы возникнуть в низах: «Дескать, как же так, и у нас социализм, и у них социализм?»

Конечно, какую-либо социалистичность НСДАП и Третьего рейха коммунистические теоретики отвергали решительно, сводя все дело к социальному популизму. Более того, коминтерновский вожак Г. Димитров разродился совершенно чеканной формулировкой, охарактеризовав «фашизм» следующим образом: «Фашизм — это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала... Фашизм — это не надклассовая власть и не власть мелкой буржуазии или люмпен-пролетариата над финансовым капиталом. Фашизм — это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции. Фашизм во внешней политике — это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов».

Примерно так же мыслили и другие идейно закаленные товарищи, рассматривая «фашизм» как предельное, концентрированное выражение капиталистического зла. А между тем все обстояло вовсе не так просто.

Да, еще до своего прихода к власти Гитлер сотрудничал со многими монополистами и довольно влия-[- 264 -]тельные силы немецких промышленников симпатизировали ему. Однако вплоть до прихода к власти НСДАП ими больше надежд возлагалось на старых, «традиционных» националистов, на «Стальной шлем» или на Немецкую национальную народную партию А. Гугенберга.

Установлено, что годовой бюджет НСДАП составлял 70 — 90 млн марок (иная сумма была бы недостаточной для руководства партией, состоящей из 10 тыс. активно функционирующих местных групп) — эта цифра явно не дотягивает до бюджета той же ННП. Сам Гитлер не раз жаловался на немецких промышленников: «...Что делает немецкая индустрия для возрождения немецкого народа? Ничего». Примерно то же утверждал и пресс-секретарь НСДАП О. Дитрих, немало сделавший для установления контактов между ней и крупным бизнесом.

Даже в апреле 1932 года стремительно разваливавшаяся ННП получала от промышленников более крупные суммы, чем динамично развивающаяся партия Гитлера. Последней они отводили роль еще одной сильной националистической организации, которая поможет справиться с возрастающей волной революционно-коммунистического и забастовочного движения и будет вознаграждена за это двумя-тремя министерскими портфелями. Показательно, что в конце 1932 года крупные капиталисты фактически отказались спонсировать нацистов. Главный партийный идеолог Геббельс жаловался в своем дневнике: «Очень трудно доставать деньги. Все образованные и состоятельные господа поддерживают правительство. В аппарате воцарилось глубокое уныние, денежные затруднения препятствуют конструктивной работе. Мы все пали духом, особенно теперь, так как партия может развалиться и все наши труды пропадут зря... Финансовое положение берлинской организации безнадежно. Одни долги да обязательства... 1932 год явился для нас сплошной[- 265 -]цепью неудач... Прошлое было трудным, а будущее выглядит мрачным и мало обещающим, все планы и надежды окончились крахом... Денег не хватает всюду. Никто не дает нам в долг».

Казалось, что НСДАП вот-вот задохнется от нехватки финансов. Но тут ей очень сильно помогли... коммунисты. На ноябрьских выборах они получили на три четверти голосов больше, прибавив к своей фракции в рейхстаге 11 депутатов. Нацисты же потеряли аж два миллиона избирателей. И вот это сильно испугало крупный бизнес, который всегда трепетал перед «коммунистической угрозой». И уже 28 ноября 38 крупнейших промышленников подписали письмо в адрес президента Гинденбурга. Практически это был ультиматум, в котором воротилы требовали назначить канцлером Гитлера. Ну а дальше начались переговоры между Гинденбургом и Гитлером, которые закончились через два месяца — в пользу фюрера нацистской партии. Так что промышленники продвигали Гитлера к власти нехотя, вынужденно. Их больше устраивала ННП, но она так и не смогла повести за собой массы.

После прихода к власти Гитлер установил достаточно жесткий контроль над монополиями и частным капиталом. При этом он часто опирался на низовые движения. Еще в 1933 году из активистов Национал-социалистической организации заводских ячеек и Боевого союза среднего сословия были созданы т. н. «группы бдительности». Одна из таких групп захватила здание Имперского союза германской промышленности (лидер — В. Крупп), после чего этот «профсоюз олигархов» прекратил свое существование.

В 1936 — 1938 годах был частично национализирован сталелитейный концерн «Ферейниге Штальверке». А его глава Ф. Тиссен, оказавший в свое время помощь Гитлеру, вынужден был бежать за границу. «Социальная политика национал-социалистического государства буквально копировала социальные программы[- 266 -]советских коммунистов, — пишет Т. Мурзаев. — Созданный нацистами Германский трудовой фронт и подчиненные ему организации («Красота труда», «Сила через радость» и пр.) организовали «национал-социалистическое соревнование» на предприятиях, борьбу за повышение производительности труда, добивались перераспределения прибыли частных компаний для реализации социальных проектов, в т. ч. в целях финансирования жилищного строительства, улучшения социального страхования и условий труда» (Р. Бычков. «Необыкновенный фашизм»).

А вот просто «убойная» цитата из меморандума национал-социалистического Научно-исследовательского института труда: «В государственном народном хозяйстве, упорядоченном и управляемом в соответствии с достойными принципами, не может и не должно быть настоящей прибавочной стоимости, которую капиталисты получают за счет рабочих. Во всяком случае, национал-социализм преследует цель всеми средствами не допустить образования такой прибавочной стоимости в собственной среде немецких народных товарищей».

Один из ведущих идеологов европейского традиционализма, «черный барон» Ю. Эвола, подверг решительной критике многие аспекты нацистской политики — за ее «левизну». «В области социальной защиты малообеспеченных слоев населения гитлеровская Германия обогнала все нации, — пишет он. — ... При этом нередко забывали о чувстве меры и необходимости соблюдения дистанции во избежание наплыва самонадеянного плебса... Массы Volksgenossen (соотечественников, букв, «народных товарищей»), арийцы из KdF (Kraft durch Freude — «Сила через радость», организация, занимавшаяся вопросами досуга, отдыха и развлечений), самонадеянность развитого и «депролетаризированного» берлинского рабочего вызывали дрожь ужаса при мысли о будущем Германии при подобном развитии. (... Ходила шутка, основанная на игре слов. Спрашивалось: чем от-[- 267 -]личается Россия от Германии. Ответ: Россия — это Proletarierstaat (пролетарское государство), а Германия — Prolet-arierstaat (то же слово, но разделенное таким образом означает — «пролетарское арийское государство»). Отдельные нацистские мероприятия нередко имели принудительный характер... Наиболее неудачным в этом плане стало введение... всеобщей трудовой повинности, которая законом от 25 июня 1935 года была признана обязательной для всей молодежи. Каждому молодому человеку вменялось в обязанность заниматься физическим трудом в течение определенного времени в обществе сверстников, принадлежащих к различным слоям общества (так, девушка из аристократической семьи могла оказаться крестьянкой или работницей на ферме или заводе)» («Фашизм: критика справа»).

Гитлер не зависел от крупного капитала и не «продавался» ему. Его ошибкой было то, что он пошел на компромисс с монополиями во имя сохранения и усиления национального единства. Фюрер верил в возможность изживания прирожденного эгоизма у промышленных и финансовых воротил, он слишком высоко оценивал их патриотизм и верность гражданскому долгу. Между тем крупный капитал практически не имеет национального лица, ибо его существование основано на рыночной стихии с ее постоянным переливанием ресурсов (финансовых, товарных, людских) из одной точки в другую — в зависимости от конъюнктуры. Вся история капитала есть история его космополитизации, преодоления «узких» национальных рамок — того требует рынок, функционирующий только и исключительно по принципу выгоды, исходя из диалектики спроса и предложения. «Невидимая рука» рынка в высшей степени космополитична, ибо она освобождает себя от диктата видимой, публичной, т. е. государственной власти, сохраняющей и защищающей национальные различия (при капитализме само государство подчинено капиталу и постепенно[- 268 -]разрушает «национальную ограниченность», сдерживающую развитие универсальных рыночных отношений).

Рыночные интересы побуждали монополии проводить (пусть и в новых условиях) прежнюю политику эгоизма. За промышленный подъем и ликвидацию безработицы, за горы оружия, произведенного для Рейха, она потребовала насильственной монополизации значительной части среднего и мелкого предпринимательства. Интересы множества производителей и торговцев оказались нарушенными, что вряд ли способствовало укреплению национального единства, столь чаемого Гитлером.

Совсем уж нелепым, с точки зрения радикального национализма, было сохранение частных банков с их совершенно непроизводительными доходами от процентов по займам и вкладам. И это при том, что ликвидация банковского процента являлась изначальным и важнейшим требованием партии, оно легло в основу экономической теории Р. Федера, которую национал-социалисты признали своей официальной доктриной в области экономики. Но после прихода Гитлера к власти Федера задвинули на второй план, зато чрезвычайно возвысили банкиров.

Акулы крупного «национального» бизнеса, тесно связанные с транснациональной олигархией, были кровно заинтересованы в восточной авантюре — она сулила им новые рынки сбыта и источники сырья, а также сверхдешевую рабочую силу в лице «расово неполноценных» иностранцев (в основном славян). Естественно, все эти круппы и тиссены прямо-таки подталкивали Гитлера к войне с Россией, в чем их всемерно поддерживали западные плутократы. Документально доказано, что немецкие толстосумы имели теснейшие контакты с Уолл-Стрит, чьи воротилы пуще огня боялись союза национал-социалистической Германии и сталинской России. В этом отношении[- 269 -]показателен демарш одного из «контактеров» — Тис-сена, резко выступившего против заключения советско-германского договора о дружбе и ненападении, договора, который мог бы стать началом конца мировой олигархии. Но то был еще открытый демарш, совершенный в эмиграции, а сколько усилий по столкновению лбами двух великих народов затрачено в ходе тайной, лоббистской борьбы?

После войны англо-американские плутократы оценили «услуги» своих коллег, оказанные ими национальной Германии. Год, максимум полгода заключения в уютной и комфортабельной тюремной камере — вот и все, чем отделались «нацистские» «капитаны индустрии». Причем во время заключения эти «национал-капиталисты» продолжали руководить своими предприятиями через управляющих.

В Италии финансово-промышленная верхушка вообще сыграла роль одного из главных организаторов смещения Муссолини в 1943 году. Кстати говоря, первое открытое выступление против дуче было осуществлено министром путей сообщения, крупным предпринимателем Чини, подвергшим его острой критике 19 июня, на заседании правительства.

Твердокаменные коммунисты-догматики в упор не хотели замечать всей сложности и неоднозначности процессов, присущих консервативно-революцинным («фашистским») режимам. Но и с той стороны все также сильно упрощалось. И ведь что характерно — наиболее упертые антикоммунисты надеялись на сближение с Англией — ввиду ее «консерватизма». А наиболее упертые антифашисты в Кремле тоже делали ставку на Англию — но только уже ввиду ее «демократизма». В последнем случае имела место быть типично марксистская, полулиберальная догма о том, что буржуазная демократия однозначно лучше националистической диктатуры. (И вот ирония судьбы — СССР был сокрушен под натиском западных демокра-[- 270 -]тий и под лозунгами установления западной демократии!)

Другое дело, что подходы были разные. Коммунисты типа Литвинова выступали категорически против любых маневров между Германией и демократами. Хотя даже и они не были сторонниками безоговорочного сближения с последними. Какую бы прозападную позицию ни занимал Литвинов, но и он не желал принимать крайне невыгодные предложения Англии и Франции, сделанные СССР в 1939 году. В апреле Литвинов писал: «...Вразговорах с нами англичан и французов... не содержалось даже и намека на какое-либо конкретное предложение или о каком-либо соглашении с нами. Если расшифровать эти разговоры, то выяснится лишь желание Англии и Франции, не входя с нами ни в какие соглашения и не беря на себя никаких обязательств по отношению к нам, получить от нас какие-то обязывающие нас обещания...» Здесь демократический Запад серьезно зарвался и тем самым подставил своих самых искренних симпатизантов литвиновского разлива.

А вот умеренные (относительно) коммунистические догматики типа Молотова подходили к делу гораздо более творчески. Они признавали возможность и даже необходимость временного и весьма осторожного сближения с Германией с тем, чтобы: 1) избежать немедленной войны; 2) сделать демократический Запад более сговорчивым, склонить его к реальному союзу против «фашизма». Потом уже, после сокрушения фашистских режимов, предполагалось возобновить борьбу против менее реакционных отрядов империализма. И то не сразу — а вначале многое от них взяв. Не случайно же Молотов выступал за план Маршалла!

Но вот реального союза с Германией догматики не хотели, исходя из принципиального интернационализма.

Из «Бесед» Ф. Чуева с Молотовым совершенно очевидно, что последний твердо стоял на позициях ортодоксального марксизма, согласно которому нации должны отмереть:

«Ф. Ч. — При коммунизме сохраняются ли национальные особенности ?

В. М. — Ну, это сотрется.

Ф. Ч. — Но это же плохо.

В. М. — Почему плохо? Обогатимся. Вы что думаете, у немцев нет хороших качеств? У французов нет?»

При самом ближайшем рассмотрении Молотов обнаруживает какую-то патологическую ненависть к национальному патриотизму и любому национализму.

«Националисты все — польские, русские, украинские, румынские, — они на все, на все пойдут, самые отчаянные», — признается он в беседе с Ф. Чуевым. А вот характерный подход к «Пражской весне»: «То, что в Чехословакию ввели войска — правильно, и многие это поддерживают, но поддерживают с великодержавных позиций, а я — с коммунистических».

Еще в 30-е годы прекратились все разговоры о мировой революции, но Молотов бредил ею и в 1982 году! «Все-таки СССР ведет дело, а не просто РСФСР, — поучает он Чуева. — С РСФСР началось, но мало начать, надо это сделать широким, всемирным. А что, на РСФСР все это будет держаться? Без всемирной революции не победить. А она запоздала... Русский коммунист не может быть в стороне от мировой революции. Он должен смотреть шире, бороться за всемирную революцию».

Ну и, наконец, самое важное. Чуев пишет: «Читаю речь Молотова в 1926 году на XV партконференции: — «...Политика нашей партии есть и остается политикой окончательного триумфа социализма в мировом масштабе»».

— Вот сорок девять лет прошло, — говорит Молотов, — а я и сейчас не отказываюсь. А вот не отказы-[- 272 -]ваюсъ. Мысль правильная. Надо стоять. Перед опубликованием я послал эту речь Сталину: «Есть ли у тебя замечания?» Он ответил мне письменно, эту записку я сохранил. Он пишет: «Ты убиваешь меня своей скромностью. Ты просишь высказать замечания по поводу твоей речи, но ты меня ставишь в очень трудное положение: я не посылал тебе свой доклад, чтобы ты высказался. Поэтому я не буду делать каких-либо замечаний по поводу твоей речи». В этом я вижу нежелание отвечать.

А устно он сказал: «Ну что же, ты хочешь между нами и Троцким занять место? Серединку». Он понял очень правильно. Моя точка зрения несколько отличалась от сталинской. Еще он сказал: «У тебя пророчество». А я считаю, как же не пророчествовать, если мы сторонники международной революции ? Это мое мнение, а не пророчество. А он считал, что коммунизм можно построить в одной стране, и сказал об этом на XVIII съезде партии. И что при коммунизме, в капиталистическом окружении будет государство. Но это же неверно, и я с ним спорил. Мы с ним были очень тесно связаны, а еще в 1926 году спорили по этому вопросу».

Ничего себе — точка зрения «несколько отличалась»! Да это же принципиальное отличие по самому важному вопросу — какой социализм строить в России. Сталин выступал за национально-государственный социализм, понимая даже и «коммунизм» принципиально антимарксистски — как государственник. И в высшей степени показательна сталинская характеристика — «между нами и Троцким».

Сам Сталин был почти свободен от влияния марксистской ортодоксии, хотя и прикрывался «идейно выверенной» фразеологией. Он выступал против марксистского положения об отмирании наций при коммунизме. В работе «Марксизм и вопросы языкознания» (1950 год) вождь утверждал, что нация и национальный язык являются элементами высшего значения и не могут быть включены в систему классового анали-[- 273 -]за, созданную марксизмом. Они стоят над (!) классами и не подчиняются диалектическим изменениям, которые являются следствием борьбы классов. Более того, именно нация сохраняет общество, раздираемое классовой борьбой. Лишь благодаря нации классовые битвы не приводят к распаду общества. Нация и язык связывают в одно целое поколения прошлого, настоящего и будущего. Поэтому они переживут классы и благополучно сохранятся в «бесклассовом обществе».

В своих трудах и публичных выступлениях Сталин неоднократно, пусть и в завуалированной форме, полемизировал с «классиками» — Марксом и Энгельсом. Особенно критически он относился к Энгельсу, который наиболее радикально утверждал неизбежность отмирания государства по мере строительства социализма.

По большому счету, Сталина нельзя причислить к сторонникам коммунизма, ибо коммунизм, как явствует уже из самого названия, предполагает создание коммуны — полностью самоуправляющегося общества. В работе «Экономические проблемы социализма» (1952 год) Сталин признавал возможность построения коммунизма даже во враждебном капиталистическом окружении. То есть согласно его представлениям «коммунизм» вполне сочетается с сильным государством, противостоящим серьезному геополитическому противнику. Само собой, такой «коммунизм» не имеет ничего общего с коммунизмом Маркса, Энгельса и Ленина.

Выступая с Отчетным докладом на XVIII съезде ВКП (б) (1939 год), вождь партии большевиков открыто объявил, что высказывания Энгельса и Ленина по поводу отмирания государства не имеют практически никакого отношения к Советскому Союзу. Он заметил «отсутствие полной ясности среди наших товарищей в некоторых вопросах теории, имеющих серьезное практическое значение, наличие некоторой неразберихи[- 274 -]в этих вопросах. Я имею в виду вопрос о государстве вообще, особенно о нашем социалистическом государстве». Сталин полемизировал с ортодоксальными марксистами, утверждающими, что отсутствие эксплуататорских и враждебных классов должно неминуемо сопровождаться и отмиранием государства. По его мнению, Маркс и Энгельс лишь заложили краеугольный камень теории о государстве, которую надо было двигать дальше. Кроме того, Сталиным «кощунственно» были замечены просчеты «классиков»: «...Энгельс совершенно отвлекается от того фактора, как международные условия, международная обстановка». Этот фактор, согласно Сталину, и был главным препятствием на пути отмирания государственной организации. «Сохранится ли у нас государство также и в период коммунизма? — задавал вопрос Сталин. — Да, сохранится, если не будет ликвидировано капиталистическое окружение, если не будет уничтожена опасность военных нападений извне...» То есть вождь ориентировал партию на то, что «враждебное окружение» может и сохраниться, а с ним сохранится и государство. Да, он произнес осторожное слово «если», но в нем-то и была ревизия марксизма. Ведь марксизм не знал никаких «если»...

Молотову же сталинские взгляды на государственность никак не подходили. Он действительно принадлежал к «партии» верных ленинцев, которые стояли на более умеренных позициях, чем троцкисты и другие леваки — но и только лишь. К слову, свой правоверный «марксизм-ленинизм» Молотов показал еще в феврале — марте 1917 года. Тогда он был одним из немногих лидеров партии большевиков, которые занимали позиции, близкие к тем, что озвучил Ленин в своих знаменитых «Апрельских тезисах». Вячеслав Михайлович вместе со своими коллегами по Русскому бюро ЦК (А. Г. Шляпниковым и др.) считал Временное правительство контрреволюционным и требовал[- 275 -]его замены. А вот Сталин, вернувшийся из ссылки, был за условную поддержку Временного правительства. В этом он выступал заодно с другими видными большевиками — Л. Б. Каменевым и Н. И. Мурано-вым. По сути, именно эта тройка и возглавляла партию большевиков до возвращения Ленина, который навязал партии курс на социалистическую революцию. Получается, в первые дни революции Молотов находился ближе к Ленину, чем Сталин. И он, конечно же, об этом помнил: «Когда Сталин и Каменев приехали, меня на Петербургском комитете провалили, потом из редакции вышибли, тоже, так сказать, деликатно, без шума, но умелой рукой, потому что они были более авторитетные, без всякого сомнения... Я выступал со своим мнением, добивался чего-то, но был в меньшинстве. Вот в этот период, когда нас вышибли, была напечатана в «Правде», можно сказать, знаменитая передовая статья Каменева «На пулю — пулей!». Отвечать на пулю пулей. Это оборонческая линия. А Сталин был в редакции. Вот где ошибка. При нас, пока мы были, такого не было».

Надо сказать, что Молотов был весьма и весьма искусным политиком. Судя по всему, он вовсе не считал Сталина настоящим большевиком, но в отличие от многочисленных «лево-правых» оппозиционеров не составлял каких-то антисталинских платформ. Молотов отлично понимал, что партийные массы идут за Сталиным, и было бы совершенно неосмотрительным идти против партийных масс. К тому же, как относительно умеренный большевик, Вячеслав Михайлович вовсе не был против всех сталинских нововведений.

Модель его поведения была примерно такова. Ну, желает Сталин повернуться к русскому патриотизму — что ж, в небольших дозах это даже полезно. Сталин хочет сблизиться с Германией? Отлично! Как умелый и отвлекающий маневр это нам весьма подходит.

Но при всем при том Молотов держался ортодок-[- 276 -]сальной, маркистско-ленинской линии, сущностно отличной от сталинского национал-большевизма.

Многих удивляет — почему Молотов и другие «верные сталинцы» не выступили против разоблачения своего «кумира» на XX съезде партии? А удивляться тут абсолютно нечему. Молотов и другие «старогвар-дейцы» понимали всю антимарксистскую и антиленинскую сущность сталинизма. И им было очевидно, что со сталинизмом надо кончать, что нужно провести какую-то разграничительную черту между Лениным и Сталиным. Поэтому они и не противодействовали Хрущеву. И даже в 1957 году так называемые «сталинцы» — Молотов, Маленков и Каганович — выступали вовсе не за реабилитацию Сталина. Они просто пытались скорректировать волюнтаристский курс бывшего троцкиста Хрущева.

Конечно, будь лидером партии Молотов, то он осуществил бы отказ от сталинизма более тонко, без разоблачительных истерик. Он и в период своей пожизненной опалы держался крайне осторожно. И в знаменитых беседах с Чуевым всячески прикрывался именем Сталина, зачастую оправдывая этим именем свою большевистско-ленинскую ортодоксию. Молотов, конечно же, был хитрее Хрущева. Он отлично понимал, что огульная критика сталинского периода автоматически бьет по всем участникам сталинского руководства. И сегодня вряд ли кто-то искренне восхищается Хрущевым. Его «антисталинизм» справедливо считают насквозь лицемерным. А вот у Молотова почитатели есть. Вот только они не понимают, что «сталинизм» Вячеслава Михайловича столь же лицемерен, как антисталинизм Никиты Сергеевича.