24 августа

День был тёплый, с обилием теней; скалы светились чистым сиянием. Тёмные сосны казались совсем неподвижными, в отличие от осин, готовых трепетать от легчайшего дуновения. Сильный ветер дул с запада, проносясь через долину. Скалы были настолько живыми, что, казалось, бежали вслед за облаками, облака же цеплялись за скалы, обретая формы и очертания скал; они плыли вокруг них, трудно было отделить скалы от облаков. И деревья плыли вместе с облаками. Казалось, что движется вся долина; маленькие, узенькие тропинки, ведущие прямо вверх к лесу и ещё дальше, по-видимому, тоже подчинились этому же движению и ожили. А сверкающие луга служили обителью застенчивых цветов. Но этим утром долиной правили скалы; они имели так много оттенков, что не было ничего кроме цвета; эти скалы сегодня утром были нежны и так разнообразны по форме и размерам. И они были так равнодушны ко всему — к ветру, к дождям и к взрывам для человеческих надобностей. Они были здесь и намеревались быть по прошествии всех времён.

Было роскошное утро, всюду солнце, трепетал каждый лист; хорошее утро для поездки, не долгой, но достаточной, чтобы увидеть красоту земли. Это было утро, которое новым сделала смерть, не смерть от увядания, болезни или несчастного случая, а смерть, которая разрушает, чтобы имело место творение. Творения нет, если смерть не сметает всё, что построил мозг для защиты своего эгоцентрического существования. Смерть, прежде, была новой формой продолжения; смерть и ассоциировалась с продолжением. Со смертью приходило новое существование, новое переживание, новое дыхание и новая жизнь. Старое прекращалось, и рождалось новое, и это новое потом уступало место следующему новому. Смерть была средством для нового состояния, нового изобретения, нового способа жить, новой мысли. Она была пугающей переменой, но сама эта перемена несла новую надежду.

Но теперь смерть не несла ничего нового — нового горизонта, нового дыхания. Это смерть абсолютная и окончательная. И, значит, уже нет ничего — ни прошлого, ни будущего. Ничего. Никакого рождения чего бы то ни было. Но нет и отчаяния или поиска; полная смерть, без времени; взгляд из великих глубин, которые не здесь. Смерть без старого или нового. Смерть без улыбки и слез. Это не маска, скрывающая, прячущая какую-то реальность. Реальность — это смерть, и нет никакой нужды что-то прятать. Смерть смела всё и не оставила ничего. Это ничто — танец листа, зов ребёнка. Это — ничто, и должно быть ничто. То, что продолжается, есть разложение, механизм, привычка, честолюбивое стремление. Существует разложение, но не в смерти. Смерть есть полное небытие. И оно должно быть здесь, потому что из него жизнь, из него любовь. Потому что в этом небытии происходит творение. Без абсолютной смерти нет творения.

Мы что-то читали, не очень внимательно и наблюдая в то же время состояние мира, когда внезапно, неожиданно комната наполнилась тем благословением, которое теперь приходило так часто. Дверь в маленькую комнату была открыта, и мы как раз собирались поесть, когда через эту открытую дверь пришло оно. Можно было буквально физически почувствовать его, как волну, вливающуюся в комнату. Оно становилось всё «более» и «более» интенсивным — слово «более» здесь употреблено не в сравнительном смысле; это что-то невероятно сильное, непоколебимое, обладающее потрясающей мощью. Слова — не реальность, и подлинная действительность вовсе не может быть переведена в слова, её нужно видеть и слышать, с ней нужно жить; тогда она имеет совсем иное значение.

Процесс последние дни был острым, и нет надобности писать о нём каждый день (О процессе больше не упоминается, хотя, надо полагать, он продолжался).