21 августа

Снова был ясный, солнечный день, с длинными тенями и сверкающими листьями; горы были спокойными, твёрдыми и близкими, а небо необычайно голубым, чистым, мягким. Тени заполнили землю; это было утро теней, маленьких и больших, длинных и тощих, жирных и удовлетворённых, уютно усевшихся и игривых, как эльфы. А верхушки крыш ферм и домов светились, как полированый мрамор, новые и старые. Казалось, что среди деревьев и лугов — великое веселье и перекличка; они существовали друг для друга и над ними были небеса, но не те, что сотворены человеком, с их мучениями и надеждами. И была жизнь, огромная, сверкающая, вибрирующая и простирающаяся во всех направлениях. Это была жизнь всегда юная и всегда опасная; жизнь, которая никогда не стоит на месте, которая странствует по земле, никогда не оставляя следов, никогда ничего не выпрашивая, ничего не требуя. Она была здесь в изобилии, без тени и смерти; её не заботило, откуда она пришла и куда пойдёт. Это была замечательная жизнь, свободная, светлая и бездонная. И она существовала не для того, чтобы её запирали; там, где её запирали, — в местах поклонения, на рыночной площади, в доме — были упадок, разложение с присущими им постоянными изменениями и улучшениями. Она была простой, величественной и потрясаю-шей, красота её недоступна мысли и чувству. Она так велика и несравненна, что наполняет землю и небеса и травинку, которая гибнет так быстро. Она здесь, с любовью и смертью.

В лесу было прохладно от шумного потока в нескольких футах внизу; сосны вздымались к небесам, никогда не сгибаясь, чтобы взглянуть на землю. Здесь было великолепно; чёрные белки поедали древесные грибы и гонялись друг за другом вверх и вниз по деревьям, прочерчивая в своём движении какие-то узкие спирали; была здесь и малиновка, скачущая вверх и вниз, или что-то похожее на малиновку. Было прохладно и тихо, если не считать потока с его холодными горными водами. И было здесь это — любовь, творение и разрушение, но не как символ, не в мысли и в чувстве, а как подлинная реальность. Вы не могли этого видеть, не могли чувствовать это, но оно было здесь, потрясающе огромное, сильное, как десять тысяч, с могуществом самого уязвимого. Оно было здесь, и всё стало спокойным, и мозг и тело; это было благословение, и ум был причастен этому.

Нет конца глубине; сущность этого — вне времени и пространства. Этого нельзя пережить; переживание — это такая мишура, переживание так легко приходит, так легко уходит; мысль не может это сконструировать, и чувство не может проложить к этому путь. Они — нечто глупое и незрелое. Зрелость — не от времени, не продукт возраста и не приходит через влияние или окружение. Её нельзя купить, и ни книги, ни учителя и спасители — один или многие — не могут создать должной атмосферы для этой зрелости.

Зрелость — не цель сама по себе; она приходит без мысли, культивирующей её, незаметно, без медитации, неосознанно. Зрелость необходима, это созревание в жизни; не то созревание, которое рождается из болезни или из несчастья, из скорби или надежды. Отчаяние и труд не могут принести этой полной зрелости, но она должна быть здесь, непрошенная.

Ибо в этой полной зрелости есть строгость, есть аскетизм. Не строгость и аскетизм пепла и власяницы, а непредумышленное, непреднамеренное равнодушие к вещам мира, к его добродетелям, его богам, его респектабельности, к его надеждам и ценностям. Они должны быть полностью отвергнуты ради той строгости, которая приходит с уединённостью. Никакое влияние общества или культуры не может затронуть эту уединённость. Но она должна быть, — не вызванная заклинаниями мозга, который есть дитя времени и влияния. Она должна прийти, как удар грома, ниоткуда. Без неё нет полноты зрелости. Одиночество — суть жалости к себе, самозащиты и жизни в изоляции, в мифе, в знании, в идее — очень далеко от уединённости; в нём вечная попытка соединения и постоянное разделение. Уединённость — жизнь, в которой всякое влияние закончилось. Именно эта уединённость и составляет сущность строгости.

Но строгость приходит, когда мозг остаётся ясным, не повреждённым всякими психологическими ранами, что наносит ему страх; конфликт любого вида разрушает чувствительность мозга; честолюбивое желание, с его безжалостностью, с его беспрестанными попытками чем-то стать, изнашивает тонкие способности мозга; жадность и зависть отяжеляют мозг довольством и утомляют недовольством. Нужна бдительность без выбора, осознание, в котором всякое приобретение и приспособление прекратились. Переедание и любые излишества делают тело вялым и притупляют мозг.

У дороги цветок, чистый, яркий, открытый небесам; солнце, дожди, мрак ночи, ветры, гром и почва участвовали в создании этого цветка. Но цветок не является ничем из этого. Вот в этом сущность всех цветов. Свобода от авторитета, от зависти, страха, от одиночества не принесёт этой уединённости, с её необычайной строгостью. Эта уединённость приходит, когда мозг не ищет её; она приходит, когда вы обращены к ней спиной. Тогда нечего к ней добавить или отнять от неё. Тогда у неё своя собственная жизнь, движение, которое есть сущность всей жизни, без времени и пространства.

Это благословение было здесь — с великим миром.

Процесс идёт умеренно.