1 января 1962

(В этот день он провёл первую из семи бесед в Раджгхате.)

Извилистый ручей прокладывает себе дорогу к широкой реке; он проходит через грязную часть города, замусоренную всем, что только можно вообразить, и выходит к реке почти обессиленный; поблизости оттого места, где ручей впадает в большую реку, над ним есть шаткий мостик, сделанный из бамбука, кусков верёвки и соломы; когда он почти рушится, в мягкое дно ручья втыкают шест, добавляют ещё и соломы, и ила, и связывают всё это не очень толстой верёвкой с множеством узлов. Всё это сооружение весьма ненадёжно; должно быть, когда-то этот мост был вполне прямым, но сейчас провис, почти касаясь лениво текущей воды, и когда проходите по нему, слышите, как ил и солома падают в воду. Но всё же он, наверное, достаточно прочен; это узкий мостик, и довольно трудно не задеть того, кто идёт вам навстречу. Велосипеды, гружённые молочными бидонами, успешно перебираются через него, ничуть не беспокоясь ни о себе, ни о других; мост постоянно в работе из-за крестьян, идущих в город со своими продуктами и устало возвращающихся вечером обратно к себе в деревню, неся что-нибудь — клещи, воздушного змея, масло, кусок дерева, каменную плитку и прочее, чего они не могут найти в собственной деревне. Они, одетые в лохмотья, грязные, больные, бесконечно терпеливые, проходят босиком бессчётные мили; у них нет энергии, чтобы взбунтоваться и изгнать всех политиков из страны, но тогда они и сами вскоре стали бы политиками, хитрыми эксплуататорами, изобретающими способы и средства удержать власть, это зло, которое губит людей. Мы переходили мост вместе с огромным буйволом, несколькими велосипедами, крестьянами; он был близок к тому, чтобы обрушиться, но мы все каким-то образом перебрались, а это большое, нескладное животное, похоже, вообще не обратило на это внимания. Поднявшись на берег и пройдя исхоженной песчаной тропой мимо деревни и древнего колодца, вы выходили на открытую, ровную местность. Здесь были манго, тамаринды и поля озимой пшеницы; эта равнина тянется миля за милей, пока не упирается вдали в подножия холмов и вечных гор. Эта тропа древняя, ей много тысяч лет и бессчётные пилигримы прошли по ней с её разрушенными храмами. («Тропа пилигримов», проходящая через Раджгхат, связывает Каши с Сарнатхом, где Будда произнёс свою первую проповедь после Просветления.)Когда тропа поворачивает, вашим глазам открывается река, вдали между деревьями.

Это был чудный вечер, прохладный, тихий, небо же было огромное, ни дерево, ни земля не могли вместить его; горизонта почему-то не было, деревья и бесконечная ровная земля сливались с расширившимся небом. Оно было бледное, нежно-голубое, и солнечный закат оставил золотую дымку, там, где должен был бы быть горизонт. Птицы взывали из своих укрытий на деревьях, блеяла коза, и вдалеке свистел поезд; некоторые жители деревни, все женщины, собрались вокруг огня; странным образом, они тоже примолкли. Цвела горчица, усиливая всё своей желтизной, и из деревни за полями прямо вверх поднимался в воздух столб дыма. Безмолвие было удивительно пронзительным; оно шло через вас и помимо вас; это происходило без движения, без волны; а вы входили в него, вы чувствовали его, вы дышали им, вы были им. И это не вы вызвали это безмолвие обычными трюками мозга. Оно было здесь, и вы принадлежали ему; вы не переживали его, не было никакой мысли, которая могла бы переживать, могла бы вспоминать, накапливать. Вы были неотделимы от него, и потому вы не могли наблюдать, анализировать. Было только оно и ничего больше. По часам уже становилось поздно; по часам это чудо безмолвия длилось около получаса, но здесь не было никакой длительности, никакого времени. В нём вы возвращались обратно мимо древнего колодца, деревни, через узкий мост, в комнату, где было темно. Оно было здесь, и с ним было иное, ошеломляющее и приветливое. Любовь — не слово и не чувство; она была здесь со своей несокрушимой силой и нежностью молодого листа, так легко разрушимого. Плеяды стояли прямо над головой, а Орион — над вершинами деревьев, и самая яркая звезда отражалась в воде.