12 ноября

Весь день облачно; облака тёмные, тяжёлые, но они не принесли никакого дождя, — и если не будет сильного и многочасового дождя, людям придётся страдать, земля опустеет, и не подаст голоса русло реки; солнце будет печь землю, зелень этих немногих недель исчезнет, земля станет бесплодной. Это было бы бедствием, и все деревни вокруг пострадали бы; они привыкли к страданию, лишениям и недостатку еды. Дождь был благословением; если он не пойдёт сейчас, его не будет в следующие шесть месяцев, почва здесь бедная, песчаная, каменистая. Рисовые поля придётся поливать из колодцев, и есть опасность, что и они тоже могут высохнуть. Существование здесь тяжёлое, грубое, в нём мало удовольствия. Холмы равнодушны; они видели скорбь из поколения в поколение, видели все виды несчастий, приход и уход, ведь это одни из самых древних холмов в мире, — они знали, но не могли многого сделать. Люди вырубали их леса, их деревья на дрова, козы уничтожали их кусты, — людям нужно жить. Холмы были безразличны, скорбь никогда не коснётся их; холмы отстранились и, находясь столь близко, были очень далеки. Они были синими этим утром, а некоторые фиолетовыми и серыми в своей зелени. Они не могли предложить никакой помощи, хотя были сильны, прекрасны, с тем ощущением мира, которое приходит так легко и естественно, без глубокой внутренней напряжённости, полное и лишённое корней. Но не будет здесь мира, изобилия, если дождь не придёт. Это ужасно, когда счастье ваше зависит от дождя, а реки и ирригационные каналы далеко, и правительство занято своей политикой, проектами и интригами. Вода, которая так полна света и так неустанно танцует, — она была нужна, а не слова и надежды.

Шёл мелкий дождик, и внизу на холме была радуга, такая нежная и причудливая; она изгибалась как раз над деревьями и северными холмами. Радуга сохранялась недолго, ибо дождик был мимолётен, но она оставила очень много капель на мимозоподобных листьях развесистого дерева поблизости. На листьях дерева три вороны принимали ванну, растопыривая свои черно-серые крылья, чтобы капли попадали на нижнюю часть крыльев и на туловище; они перекликались между собой, и в их карканьи звучало удовольствие; когда капель больше не оставалось, они передвигались в другую часть дерева. Их живые, блестящие глаза смотрели на вас, и их по-настоящему чёрные клювы были остры; в одном из речных русел поблизости бежала вода, небольшой ручеёк, и ещё там был протекающий кран, который образовал лужу, достаточную для птиц; бывали они здесь часто, но этим трём воронам, должно быть, пришла фантазия попринимать утреннюю ванну среди прохладных, освежающих листьев. Это было широко раскинувшееся дерево, очень красивое по своей форме, множество птиц прилетало искать на нём убежища в полдень. На его ветвях всегда есть какая-нибудь птица, выкликающая свои призывы, беззаботно щебечущая или сварливо бранящаяся. Деревья прекрасны и в жизни и в смерти; они живут, они никогда не думают о смерти; они всё время обновляют себя.

Как легко деградировать во всех отношениях, позволить телу потерять энергию, стать дряблым, жирным; позволить чувствам увядать; как легко уму разрешить себе стать узким, мелочным, вялым. Сообразительный, ловкий ум — это поверхностный ум, он не может обновлять себя и потому увядает в собственной горечи; он приходит в упадок вследствие проявления и применения своей собственной хрупкой остроты, своей собственной мысли. Всякая мысль формирует ум в соответствии с шаблоном известного; всякое чувство, всякая эмоция, пусть даже утончённая, становится расточительной и пустой, и тело, питаемое мыслью и чувством, теряет свою чувствительность. Не физическая энергия — хотя она и необходима — может прорваться сквозь усталую вялость, и не энтузиазм и не сентиментальность делают всё существо человека чутким и чувствительным; энтузиазм и сентиментальность развращают. Именно мысль является разрушительным фактором, ибо корни мысли в известном. Жизнь, которая основывается на мысли и её деятельности, становится механической; как бы гладко ни шла она, это всё равно механическое действие. Действие с мотивом рассеивает энергию, из-за этого начинается разрушение. Все мотивы — и сознательные и бессознательные — исходят из известного. Жизнь известного, даже спроецированного в будущее в качестве неизвестного, есть упадок; в такой жизни нет обновления. Мысль никогда не даёт чистоты и смирения, но именно эти чистота и смирение сохраняют ум юным, чувствительным, не подверженным порче и разложению. Свобода от известного означает окончание мысли, и умирать для мысли из момента в момент значит быть свободным от известного. Это та смерть, которая положит конец упадку.