Литература Нового Времени

Не допустим победы сил добра над силами разума! (c)

Ощутимый вклад в реабилитацию Дьявола внесла литература.

В Средние века ей не было дано иной возможности, кроме как повторять корявые фантазии проповедников и развивать их в художественном ключе. Самым знаменитым памятником этого жанра является "Божественная комедия" Данте Алигьери (XIV век).

Положение изменилось к XVI веку, когда потоки мысли прорвали канализацию, выстроенную для них христианством. Когда читаешь «Опыты» Мишеля Монтеня, хочется отнести их к временам Вольтера, когда уже многие освободившиеся от вериг умы действовали под лозунгом "раздавите гадину" (имея в виду христианство), так он свободно рассуждает о свободе совести, сексе, уважительно отзывается об обычаях других народов, — в истинно языческом стиле. Но нет, это всего лишь XVI век, раньше, чем был сожжен на костре Джордано Бруно.

В XVII веке подтянулась и художественная литература. В это время великий английский поэт Джон Мильтон и голландский трагик Йост ван Вондел создали колоссальные поэтические произведения, повествующие о войне восставших ангелов с сателлитами бога и дальнейших связанных с этим событиях, описанных в Библии: трагедии Вондела «Люцифер», "Адам в изгнании", «Ной» и поэма Д. Мильтона "Потерянный рай".

Как впоследствии писал романтик П. Шелли, анализируя значение, которое оказала данная поэма на мировой литературный процесс: "Ничто не может превзойти энергию и величие образа Сатаны […] в "Потерянном рае". Ошибочно считать, будто он был предназначен стать общедоступной иллюстрацией воплощенного зла […] Мильтон настолько исказил распространенное убеждение (если это можно считать искажением), что не дал своему богу никакого нравственного превосходства над своим дьяволом".

Люцифер как литературный персонаж, конечно, не отождествим напрямую с архетипом Сатаны, но его вполне можно назвать сатанистом. Исходный сюжет — библейские дни творения. Это, так сказать, вводная. Как поведет себя в этих условиях сатанист? Люцифер и многие ангелы с ним вырываются из-под колпака, потеряв, на первый взгляд, все — в действительности же встав наравне с богом.

Обретешь свободу движения тогда, когда утратишь связь с тем, кто тебя породил.

(Дао Дэ Цзин.)

Обратите внимание, что Люцифер поднимает бунт не ради власти, как инкриминируют ему церковники, а ради свободы — чтобы вырваться из оков четко регламентированного рая. Он просто не может оставаться в навязанных ему рамках.

— Друзья, — сказал Сатана собравшимся вокруг него, — нет, мы не станем воевать с небесами. Хватит борьбы за власть. Война порождает войну, а в победе коренится поражение. Побежденный Бог станет Сатаной, а победивший Сатана станет Богом. Пускай судьба избавит меня от этого чудовищного жребия. Я люблю Ад, который закалил мой дух. Я люблю Землю, на которой я совершил хоть немного добра… Теперь, благодаря нашим усилиям, древний бог лишился своего земного царства, и всякое мыслящее существо на этой планете либо презирает его, либо не знает. Но что толку в том, что люди больше не подчинены Иалдабаофу, если дух Иалдабаофа до сих пор жив в них; если они, подобно ему, до сих пор завистливы, жестоки, сварливы и алчны, до сих пор ненавидят искусство и красоты?… Что же до нас… мы уничтожим Иалдабаофа, нашего Тирана, если уничтожим в самих себе Невежество и Страх. Лишь с самими собой, и только с собой должны мы воевать, чтобы уничтожить Иалдабаофа.

(Анатоль Франс, "Восстание ангелов")

Дьявол в этих произведениях вызывает у свободных читателей горячую симпатию. В его облике появляются мотивы, не связанные с "олицетворением зла": трагизм, красота. Он начинает вселять не страх, а глубокую печаль,[160] это уже не отвратительный монстр из преисподней, а таинственная личность с ярко выраженной нуминозностью. Восхищает его независимость, дерзость, энергия, интеллект, терпение. Он, его поступки и слова, выглядят ярко и рельефно, в ритме Вагнера,[161] по сравнению с плоской линией бога-отца, бога-сына и их сателлитов. Будучи, казалось бы, загнанным в угол, Сатана находит нетрадиционные решения и вырывается из положения. И этому противостоят сонные действия, схоластические выкладки и моральная жвачка его противников. Всемогущество бога, которым тот в итоге разрешает проблему, выглядит в сюжете неестественно и незаслуженно, как грубое шулерство. Но и оно приносит сторонникам бога победу в битве, а не в войне. Насколько реальны эти события? Настолько же, насколько и любые фантазии, включая сам Мир.

Любопытно то, что авторы этих произведений не стремились восхвалять Сатану. Так уж получилось. Не могло не получиться, если подходить к вопросу последовательно и честно.

Вондел, например, будучи ревностным католиком, проводил параллель между своим Люцифером и Мартином Лютером. В предисловии он проводил такую мораль: Люцифер, ниспровергаемый господней молнией в ад, есть "несомненное зерцало всех неблагодарных честолюбцев, упрямо смеющих восставать против освященных властей, величеств и законоустановленного начальства". Мильтон же написал, кроме того, "Христианскую доктрину".

Тем не менее эти литераторы создали большую головную боль критикам вплоть до нашего времени, которые стараются оправдать их шедевры перед христианскими воззрениями. Мол, Сатана может показаться кому-то привлекательным, но автор не это имел в виду, он его осуждает. Действительно, слова осуждения в тексте встречаются часто, но Дьявол все равно внушает симпатию.

Можно даже сделать смелое (и, к сожалению, не верифицируемое) предположение о том, что Вондел или/и Мильтон в действительности симпатизировали Сатане не только как герою своих произведений, но и в области идеологии и мировоззрения. Просто в ту эпоху они не могли высказать свои взгляды иначе, чем зарядив ими формально отрицательного героя. Нам не составит труда привести пример аналогичного приема. Так, на Востоке в средние века мало кто издевался над религией больше, чем Омар Хайям в своих стихах и образе жизни, он же расшатывал ее своей научной деятельностью. Тем не менее в своих научных работах он традиционно регулярно благодарит аллаха, он совершает хадж в Мекку, а в переписке с духовенством играет роль исламского ортодокса так, что получает от них прозвище "Плечо веры" (Гияс-ад-Дин).

В более поздние времена появление дьявола в литературном сюжете уже совсем не преследует цели вызвать ужас и отвращение у читателя: возьмите Мефистофеля из «Фауста» Гете, Демона из поэм М. Лермонтова, Воланда из "Мастера и Маргариты" М. Булгакова. Уже назрела переоценка церковных понятий «добра» и «зла». Это выражается в и словах Мефистофеля: "Часть силы той, что без числа Творит добро, всему желая зла". Как известно, многие произведения европейской классики представляют собой проработку народных сюжетов. «Фауст» впитал в себя германские народные романы, известные по меньшей мере уже в XVI-м веке. Герой этих произведений ученый-чернокнижник, имеющий "быстрый ум и малую охоту к богословию". Ясное дело, что ему хочется знаний сверх тех, которые можно получить от людей. К кому обратиться? Разумеется, к Дьяволу. Примечательно, что демон, которого вызывает Фауст, отнюдь не встречает его с распростертыми объятиями, как можно было ожидать по церковным представлениям, представляющих демонов торговыми агентами, скупающими души оптом и в розницу.

Напротив, он пытается устрашить и отвратить ученого. Но, "того, кто к черту стремится, ни вернуть, ни спасти уже нельзя".

Контракт на 20 лет был заключен. В этот период, используя возможности Дьявола, он путешествует с ним по "знаменитым городам и землям", выпытывает сведения о природе, истории и метаистории. При этом не отказывает себе в гастрономических и сексуальных удовольствиях, для развлечения разыгрывает с людьми «злые» шутки (то рога кому-нибудь вырастит, то денег займет под залог собственной ноги, которую тут же отпилит и вручит[162]). Впрочем, он оказывает и приятные услуги тем, кто ему нравится. Но, прежде всего, его интересует топливо для ума; и аппетит его в этом не знает предела: он путешествует по звездам, совершает экскурсию в Ад, добивается аудиенции у князей Ада. Примечательно, что Фауст проявляет себя не просто как экскурсант, отвесивший от изумления челюсть. Он работает с полученными сведениями, например, составляет календарь и т. п.

Конечно, авторы романа отдают необходимую в их положении дань христианскому окружению: тут и осуждение Фауста на каждом шагу, и "раскаянье Иуды". Но герой этих произведений вызывает скорее симпатию и интерес у вдумчивого читателя. У мелкого и плоского, конечно, вызывает и осуждение — под влиянием многочисленных оговорок и формальных пояснений, что он, дескать, не прав. Но не никак не отвращение!

Еще одна прелюбопытнейшая деталь: Дьявол обещает наделить Фауста "стальным телом и душой", чтобы тот не страдал в Аду, как обычные его обитатели. Можно сказать, он вступает в Ад не как узник, а как бы на правах гражданина. И этот момент можно проинтерпретировать как художественный прием подмены причины и следствия, т. е. чтобы не страдать в Аду, нужно не получить определенный дар защиты, а соответствовать самому Аду.

По прочтении этих гениальных произведений рядовой читатель делает естественное для себя заключение: в конечном счете, действия Дьявола оказываются ловушкой. Он, мол, обещает золото, а расплачивается битыми черепками. Отсюда выводится мораль: зло имеет привлекательную упаковку. Но страх уже внушается не клыками и когтями дьявола, а его интеллектуальностью — представление о сатанизме как о примитивном дьяволопоклонничестве уходит в прошлое.[163] И желания и цели человека, вступившего в контакт с Сатаной — жажда знаний, вызов высшим силам, достижение могущества, выход из-под опеки, опора на интеллект, игра ва-банк, — сродни вызову, брошенному некогда самим Люцифером.

На большее решилась лирика. Возможно, потому, что от нее ожидается не пространность, а афористичность. К XX веку появились великолепные стихи, открыто прославляющие Сатану и проводящие олицетворенные им идеи безо всяких оговорок.

Прекрасно писал на эту тему замечательный русский поэт Константин Бальмонт. Возьмите его стихи "Голос Дьявола", «Мститель», «Скорпион» и некоторые другие. Но наряду с этим он приобрел известность иными, «добропорядочными» стихами. Бальмонт не был сатанистом, дьяволопоклонником или кем-то в этом роде. Просто он был очень проницательным человеком, способным становиться на любую точку зрения. Условно и образно можно сказать, что он прогуливался по самому краю Света и порою заглядывал в глаза Тьмы, но так и не решился погрузиться в нее. И его личное отношение к этому вопросу, наверное, представлено в стихотворении "Бог и Дьявол": "Я люблю тебя, Дьявол; я люблю тебя, Бог…".

Во Франции же жил скандальный поэт, в чьем творчестве идеи, подобные сатанинским, проходят генеральной линией. Это Шарль Бодлер. Некоторые произведения из его сборников "Цветы зла" и «Мятеж»: "Эпиграф к осужденной книге", "Авель и Каин", "Отречение святого Петра" и, конечно же, "Литании Сатане", — открыто прославляют Сатану и наводят на противные христианству мысли:

О мудрейший из ангелов, дух без порока,
Тот же Бог, но не чтимый по милости Рока.
Вождь изгнанников, жертва неправедных сил,
Побежденный, но ставший сильнее, чем был.
Все изведавший, бездны подземной властитель,
Исцелитель страдальцев, обиженных мститель.
Из любви посылающий в жизни хоть раз
Прокаженным и проклятым радостный час.
Вместе с Смертью, любовницей древней и властной,
Животворец Надежды, в безумстве прекрасной,
Зажигающий смертнику мужеством взор —
Не казнимым, но тем, кто казнит, на позор.
Даже в толщах земли узнающий приметы
Подземелий, где Бог утаил самоцветы.
Сквозь граниты умеющий в недрах прозреть
Арсеналы, где дремлют железо и медь.
Закрывающий пропасть гигантскою дланью
От сомнамбул, вдоль края бродящих по зданью.
Охраняющий кости бездомных пьянчуг,
Когда хмель под колеса кидает их вдруг.
Давший людям в смешенье селитру и серу,
Чтоб народ облегчил своих горестей меру.
Соучастник, клеймящий насмешливо лбы
Подлых Крезов, бездушно глухих для мольбы.
Вызывающий в женщинах странным дурманом
Доброту к нищете, сострадание к ранам.
Бунтарей проповедник, отверженных друг,
Покровитель дерзающей мысли и рук.
Отчим тех невиновных, чью правду карая,
Бог-отец до сих пор изгоняет из рая.

(Шарль Бодлер, "Литании Сатане")

Многие другие стихи Бодлера, например «Падаль», коробят общественную нравственность. Некоторые ("Украшенья") недопустимо сексуальны для той эпохи.

Причем интересны не столько психологические мотивы Бодлера, толкающие его лично на вполне сознательный эпатаж и провокации на поле общественного мнения. Важно то, что его стихи читали, т. е., говоря современным языком — у продукции появился значимый потребитель, прохристианская литературная (культурная) основа перестала быть монопольной.

Можно упомянуть еще много менее известных авторов: К.Случевский ("Мефистофель в пространствах"), А.Чижевский ("Одиночество")…

Сатана начинал мыслиться в роли двигателя прогресса, скептического (nota bene!) начала, побуждающего человека творить и познавать, бунтаря против консерватизма и тирании, существующего порядка, серой стадности.

Сатане — славословье!
О бунтарь непреклонный,
О победная сила
Мысли освобожденной!
Вдаль стремится, как буря,
Как гигант-победитель.
Это он, о народы,
Он, великий воитель!

(Джозуэ Кардуччи, "К Сатане", 1863)

Кроме того, начала появляться литература, которую вполне можно назвать сатанинской, хотя в ней и не содержится его имени напрямую — скажем, знаменитые "Песни Мальдорора", написанные графом Лотреамоном, произведения Лавкрафта и так далее. Прекрасным примером служит последнее путешествие Гулливера, описанное Джонатаном Свифтом: люди (йеху) по сравнению с гуигнгмами вызывают лишь отвращение, причем автор тщательно и последовательно проводит параллели с йеху так называемого "цивилизованного общества", современного ему, и понятен в связи с этим ужас Гулливера, понявшего это соответствие, и его судьба по возвращению на родину.

А к концу XX столетия, когда сатанизм легализовался и стал наращивать обороты, появилась литература, в том числе и поэзия, созданная теми, кто открыто стоит на этой точке зрения.

Что интересно, и сейчас далеко не все произведения, которые являются вполне сатанинскими по сути, написаны сатанистами. В качестве примера можно привести замечательный рассказ С. Логинова "Живые души".

… - Во всяком случае, сотворив сущее, бог немедля раскаялся в содеянном и принялся его уничтожать. Так что, смею вас уверить, Армагеддон уже давно начался. И страшный суд тоже начался в момент сотворения. Вернее, всем нам уже вынесен приговор. Все сущее, людей и нелюдей, разумных и безмысленных, живых и неживых, грешников и праведников, ожидает одна судьба. Все мы должны воссоединиться в господе, всех и вся он собирается сожрать с потрохами и дерьмом, чтобы вернуть себе былое всемогущество.

— Вполне понятное желание, — заметил Егор. — Ну а вы, в таком случае, чем заняты? Из ваших слов я понял, что господства над миром вам не видать, так чего ради вы занимаетесь вот этой коммерческой деятельностью? — Егор широким жестом обвёл уютный интерьер.

— Помилуйте, какое господство, зачем оно? Мы всего лишь хотим жить. […] Сама материя, вещный мир сопротивляется разрушению, и именно туда направлены основные силы бога. Впрочем, до сих пор бывший творец не выходил за рамки законов природы, сложившихся в миг творения. Когда это произойдет — нам придется выступать немедленно. Вот для этой битвы мы и вербуем себе сторонников.

— А душа того, кто пошёл на сотрудничество с вами, значит, воскресает для новой жизни?

— Я не стану врать, я уже сказал, что человек смертен и живет только здесь. Душа — это тот запас силы, который человек собрал за свою земную жизнь. После воскрешения человек уже ничего не приобретает. А после Армагеддона те люди, что выживут, не смогут даже толком порадоваться своей победе. […] То же самое можно сказать и о нас. Те из нас, кто уже умер или умрет, не дождавшись апокалипсиса, воскреснут для последней битвы, но после нее исчезнут окончательно. Конечно, не бесследно, ведь в случае нашей победы останется живой мир.

— Но зато погибнет живой господь, этот мир создавший, — объективности ради напомнил Егор.

— Конечно. Но здесь уже ничего не поделаешь, каждый борется за то, что ближе и родней ему. […]

— Большое спасибо, вы рассказали удивительно интересные вещи. Мне искренне жаль, что я ничем не могу помочь вам. Поймите и вы меня, я не осуждаю тех, кто закладывает душу ради счастья близких, но я одинок и потому душой торговать не стану. […]

Егор повернулся, чтобы закрыть дверь и уже через порог сказал ждущему дьяволу:

— Я не верю ни единому вашему слову. Но если вдруг… чем черт не шутит… если вдруг битва, о которой вы рассказывали, все же состоится, то не забудьте прислать мне повестку. Я пойду добровольцем.

Более того, совершенно не обязательно описывать в литературном произведении что-либо, напрямую относящееся к сатанизму — скажем, роман Булгакова "Собачье сердце" более соответствует сатанинскому мировоззрению, чем его же "Мастер и Маргарита". Суть не в словах, а в образах. И профессор Преображенский, несмотря на несоответствие "типичному сатанисту[164]" — поступает как сатанист практически во всех случаях, описанных в романе, исключая только интеллигентское непротивленчество.

Появились другие произведения искусства, напрямую или косвенно относящиеся к сатанизму (скажем, картины Гигера, Абрахамсона), кинофильмы, как халтурные, так и настоящие произведения искусства, начиная с классического "Ребенка Розмари" Поланского, который, как писал ЛаВей, послужил для CoS прекрасной рекламой,[165] разрушив чел-овеческие стереотипы о сатанистах.

Следует заметить, что нельзя путать образ Сатаны и обычной "нечистой силы" в народном понимании. Хорошей иллюстрацией служат произведения Гоголя, описывавшего чертей как нечто вульгарное и низменное, а главное — чел-овеческое. Как отмечал Д. Мережковский: "Гоголь первым увидел черта без маски, увидел его настоящее лицо, страшное не своей необычностью, а обычностью, паскудством; первый понял, что лицо черта является не чужим, странным, фантастическим, а знакомым, вообще реальным "человеческим, слишком человеческим" лицом, лицом толпы" в ее "бессмертной вульгарности". В народном фольклоре черт может быть обычным паскудником; но это восприятие не имеет отношения к образу Сатаны, который а-человечен.[166]

Аналогичной ошибкой является проекция на инфернальные образы все того же "чел-овеческого, слишком чел-овеческого". Вспомним лермонтовского Демона:

Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья,
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И зло наскучило ему.

Демон, в неизбывном отчаянии бороздящий просторы Вселенной, — фигура, несомненно, трагическая, но имеющая к архетипу Сатаны весьма косвенное отношение. Романтическая тоска Сатане не присуща. Тот, кто привык творить — тосковать не будет.

В творчестве литераторов-романтиков демоническая суть неразрывно связана со смертью, с дыханием бездны, Хаоса. И это верно, но метафизически — смерть в отношении к Сатане должно рассматривать как уничтожение старой сущности и рождение новой; смерть — это танец Шивы, а не гниение плоти и не стабилизация yuch в вечно-блаженном состоянии бессознательной эйфории.

Романтиков же подводит чел-овеческое восприятие. Итогом демонического развития им видится остановка. Этот мотив остановки звучит во всех «страшных» произведениях романтизма (см., к примеру: «Манфред» и «Тьма» Байрона). Именно в остановке в конечной мере и кроется исток ужаса; но этот ужас — следствие неспособности проникнуть сквозь барьер, отделяющий антропоцентрическое восприятие от сущности Вселенной — см. цитату из рассказа "Патрон Доктора Фауста или Черное смещение" далее на стр. 111. Дьявол у романтиков — это метафора пустоты, небытия и одновременно символ переходящей в бунт тоски по жизни иной, нездешней; то есть — чувствуется чел-овеческая неполноценность, но нет сил от нее оторваться…

Lay Ervit, "Сатане"
Там, где бредит толпа и жует
Рацион общих мест,
Обозвав Чепуху ритуалом общенья,
Тебя нет,
Тебе скучно и тягостно здесь
Быть козлом,
Стародавним козлом отпущенья.
Кто-то хнычет, стенает и бьет
Об пол собственный лоб,
Возмечтав,
Будто с крыши слетит утешенье.
Кто придет,
Если в вечность вопит остолоп,
Убежденный,
Что глупость достойна спасенья?
Ты — молчание, проблеск идей
Из-под взмаха ресниц,
Краткий жест,
Подтверждение сжатой ладони.
Ты — везде,
Твоя сущность не знает границ:
Нет предела
Могуществу собранной воли.
Ты — уверенность, гордость,
Спокойствие собственных сил.
Твое имя —
Знак власти над созданным миром.
Ты — творитель —
Свободными нас сотворил,
И себя
Называть не придумал "Единым".

Orkkh, "Моему Сатане"
О, как ты одинок!
Ту силу зла,
Которой ты исполнен от рожденья,
Тот гнев войны, то страсти вдохновенье,
В тебе не любят.
Так мала
Душа любого смертного.
Презренье —
Вот все, чего достоин человек!
А ты, свободы воплощенье,
Ты, вечный символ мудрости — и власти,
То жарок, словно ад, то холоден, как снег,
Внутри себя обрек ты смерти счастье.
Ты — не для всех…
Ты слишком храбр для всех

Примечания:

1

Есть такое соедение, как фенилтиомочевина. Часть человечества (это генетически обусловлено) считает, что она имеет интенсивно горький вкус, часть же, напротив, полагает, что абсолютно безвкусна. Вот и попробуйте объяснить тому, кто воспринимает ее горькой, что она безвкусна (и наоброт). А то, что могут быть разные и равноправные точки зрения на одно и то же, понимать начинают лишь с определенного уровня развития. Для подавляющего большинства чел-овечества изостеническое понимание недоступно по простейшей причине: непониманию разницы между реальностью (бытием) и действительностью. Также см. "Отступление по поводу словарных определений" в «Гомогенезе» (книга тех же аторов).

16

Конечно, можно возразить, что человеческие жертвоприношения сложно приравнять к угощению друга пивом. Но в те времена было несколько другое отношение к жизни и смерти, трудно представимое в рамках современной культуры. Подобный апофеоз часто признавался самым достойным, многие шли к нему сознательно. Это считалось благом, в том числе и для самой жертвы. Древние были убеждены в продолжении существования жизни и после смерти не только на словах, но и, условно говоря, на инстинктах. Идея принесения в жертву своих, пожалуй, даже более распространена, чем жертвоприношение врагов. И даже подлежащие закланию чужаки часто подвергались ритуальной ассимиляции, иногда они усыновлялись.

160

В чел-овеческом восприятии, разумеется. "Бе-е-едненький…" — это не к Сатане.

161

Прежде всего вспоминается "Полет Валькирии".

162

Это из народных сказаний, а не из текста Гете, разумеется.

163

Вот вполне официальное наблюдение: "… у населения уже сформирован не соответствующий действительности образ «сатаниста», мучающего животных и пакостящего людям. Исследования, проведенные разными организациями, подтвердили, что речь идет о двух разных, враждующих друг с другом движениях: сатанистах и дьяволопоклонниках (сотонистах). Выявленные же в Санкт-Петербурге формирования сатанистов не агрессивны, интеллектуальны и мало что общего имеют с их карикатурным изображением в желтой или религиозной прессе… Было установлено, что в России действительно отсутствуют факты преступной деятельности со стороны формирований, относящих себя к сатанистам." — "Асоциальные молодежные формирования", Комитет по молодежной политике Администрации Санкт-Петербурга, 2001.

164

Имеется ввиду внешний облик, созданный СМИ и иже с ними. Разумеется, «типичным» сатанист быть не может — индивидуализм никоим образом не состыкуется с какой-либо типичностью.

165

Другой вопрос, что сатанизм рекламировать не стоит: он никогда не предназначался для массового сознания, а реклама ведет к таким эксцессам, как возникновение моды на сатанизм среди экзальтированной части толпы, когда каждый подросток, нацепивший на себя три-четыре пентаграммы и научившийся произносить "Ave Satanas!" без ошибок, уже считает себя соответственно трижды-четырежды сатанистом. Иллюстрация моды: кто-либо в состоянии объяснить, зачем создатели игры Quake сделали артефактом неуязвимости именно сатанинскую пентаграмму, при этом специально заявив, что не являются сатанистами? Впрочем, так называемые «подсатанники» — те, которые в поисках готового мировоззрения обнаруживают сатанизм и он им нравится втой мере, в какой они способны его воспринять, также симпатии не вызывают.

166

Предвидя возражение "Ага, вам такие черты не нравятся, вот вы их в архетип и не вводите!", поясняем: мы исследуем и раскрывам архетип именно Сатаны, а не мелкой нечистой силы. Наглядно принципиальную разницу можно проиллюстрировать на простейшем примере: чертям и прочей мелочи гордость не свойственна, в отличие от.