(Habermas) Юрген (р. 1929) – немецкий социальный философ и социолог. С 1961 по 1964 – преподаватель в Гейдельберге, с 1964 – профессор во Франкфурте-на-Майне, с 1970 – содиректор (наряду с К. Вайцзеккером) Института по исследованию условий жизни научно-технического мира. Выступал последовательно представителем «второго» («среднего») поколения Франкфуртской школы, одним из идеологов «новых левых», представителем неомарксизма; для зрелого периода творчества X. характерна умеренная позиция традиционного либерализма и гуманизма (в самооценке – «либеральный гуманизм»), фундированная идеалом правового государства и преодоления отчуждения. В концепции X. творчески ассимилированы идеи Франкфуртской школы, психоанализа, аналитической философии, герменевтики и структурализма. Исследовательские интересы реализуются в сфере социальной философии, теории коммуникации, методологии и философии права. Основные сочинения: «Теория и практика» (1963), «Познание и интерес» (1963), «Техника и наука как идеология» (1968), «Движение протеста и реформа высшей школы» (1969), «К логике социальных наук» (1970), «Структурные перемены общественности» (1971), «Культура и критика» (1973), «Теория общества или социальные технологии?» (1973), «Проблемы легитимации в условиях позднего капитализма» (1973), «К реконструкции исторического материализма» (1976), «Теория коммуникативного действия» (в 2 томах, 1981), «Мораль и коммуникация» (1986), «Дискурс современной философии» (1988) и др. Работы X. отличаются социокультурной ориентацией и масштабностью артикулируемых проблем. Центральным проблемным ядром его концепции выступает проблема преодоления неадекватного (отчужденного) статуса интеллектуально активной и «политически функционирующей общественности», понятого в философии X. как «позднекапиталистическое» проявление общего кризиса европейской культурной установки на вертикальную структуру субъект-объектного отношения. Целевым вектором социальной философии X. становится возможность конституирования принципиально ненасильственных (не-вер-тикальных) способов социального бытия как «универсального примирения» (ср. «пространства, свободные от господства» в миметической философии Адорно). Фундаментальным условием возможности осуществления этой программы X. полагает радикальную трансформацию европейской рациональности, в существующих своих формах моделирующей насилие в жестких конструкциях логического дедуктивизма и технологического операционализма. Фундирующая европейское мышление субъект-объектная оппозиция обусловливает в качестве типового и субъект-объектное (т.е. «извне деформирующее») отношение к миру. В этой связи X. полагает необходимой переориентацию на принципиально субъект-субъектную структуру, моделируемую межличностным общением, – «интеракцию», понимаемую им не просто как социальное взаимодействие (ср. интеракционизм Дж. Мида), но как глубинную содержательную коммуникацию в лично-стно значимой ее артикуляции. Если «стратегическое поведение» ориентировано, по X., на достижение цели, что неизбежно предполагает ассимметричную субъект-объектную процедуру и прагматическое использование другого в качестве объекта (средства), то «коммуникативное поведение» принципиально субъект-субъектно и, предполагая принятие другого в качестве самодостаточной ценности, может рассматриваться в категориях самодостаточной процессуальности, исключающей какие бы то ни было цели, помимо самого акта своего осуществления. В этом отношении «эмансипационный интерес» человека, стремящегося к освобождению от любого насилия, может быть реализован только посредством становления подлинной «интеракции» (составляющей сферу «практического интереса»), в контексте которой должны быть сформулированы адекватные идеалы и цели, и доминирования этого «интеракционного» взаимодействия над «технологическим», выражающим себя наиболее полно в процедуре «овладения внешней природой» и экстраполирующим эту парадигму природопользования на все возможные сферы отношений. Наличные формы «коммуникативного» поведения, бытующие в реальных коммуникативных практиках, не могут быть выражены, по мнению X., структурами социальных институтов современного общества, центрированными вокруг технических вопросов, в результате чего сфера подлинности реального жизненного мира и система легитимации и институциализации современного общества оказываются принципиально разорванными. Радикальный поворот к свободе означает, таким образом, по X., прежде всего перенос акцентов в культуре, переориентацию ее приоритетов со сферы отношений человека, выстроенных в режиме «субъект-объект» и задающих соответствующий деформированный и одновременно деформирующий стиль мышления, на сферу межличностных коммуникаций, принципиально диалогичных, предполагающих понимание, и, в этом отношении, аксиологически симметричных по самой своей природе. Важнейшим моментом данного процесса, по X., является необходимая смена субъект-объектно организованной «научно-технической рациональности» на принципиально новую «коммуникативную рациональность», в основу которой положена субъект-субъектная структура. В этом контексте X. осуществляется переосмысление введенного структурализмом понятия дискурса как социально обусловленной организации речи: опираясь на теорию речевых актов Дж. Остина и Р. Серла, он, ставя своей задачей «исследование и реконструкцию универсальных условий возможности понимания», разрабатывает концепцию дискурса как специальной формы речевой коммуникации, основанной на многоуровневом рефлексивном диалоге, акцентирующем все значимые для его участников аспекты как обсуждаемой предметности, так и самой ситуации диалога. Если обычно «коммуникативное поведение», по X., реализует себя в актах интеракционизма, основанных на имплицитно предполагаемой проясненности смыслов, то дискурсивный акт требует фиксированной рефлексивной процедуры экспликации семантических и аксиологических структур дискурса, в ходе которой, собственно, и может быть конституировано понимание. Дискурсивные практики как способ коммуникации открывают возможность подлинного субъект-субъектного соприкосновения, актуализируя имманентные и вне дискурсивной ситуации не эксплицируемые пласты смыслов. Наряду с этим, дискурсивная коммуникация позволяет избежать идентификации дискурсивной практики с внешне изоморфной ситуацией ее протекания, т.е. критически дистанцироваться от ситуации субъект-объектной рациональности и «технического интереса» единственно реально возможным способом: не посредством позитивистского принятия предлагаемых культурой аксиологических матриц и не посредством алармизма индивидуально-личностного неприятия социальной ситуации, но на основе эксплицитного утверждения ее рациональных принципов: «лишь в освобожденном обществе, реализовавшем разумность своих членов, коммуникация могла бы развиться в свободный от принуждения диалог всех со всеми, который является примером как взаимного формирования само-тождественности, так и идеи истинного согласия». Концепция дискурса X. была развита в рамках радикального направления концепции нового класса («экспертократия»), задавая «теорию автономии» как цели и способа существования класса «интеллектуалов» (Гоулднер), базирующуюся на фигуре «культуры критического дискурса». Концепция «легитимации» X. – наряду с идеями Фуко – легла в основу концепции «заката больших нарраций» Лиотара, фундировавшей культурные стратегии постмодерна. Сравнивая в контексте анализа регуманизации общества идеи X. и Батая, Ж.-М. Хеймоне отмечает, что объединяющим пафосом их творчества является то, что «перед лицом опасности дегуманизации, которую влечет за собой современная техника, они почувствовали необходимость восстановить связность социальной сферы… и сообщества в их человеческих проявлениях».

(ок. 1048– между 1113 и 1132), (полное имя – Гийяс ар-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайам Нишапури) – иранский мыслитель-энциклопедист: философ, математик, астроном, поэт. Основные философские сочинения: «Трактат о бытии и долженствовании», «Ответ на три вопроса: необходимость противоречия в мире, детерминизм и вечность», «Свет разума о предмете всеобщей науки», «Трактат о существовании», «Книга по требованию (Обо всем сущем)». Основные естественнонаучные сочинения: «Трактат о доказательствах проблем ал-джебры и ал-мукабалы», «Астрономические таблицы Малик-шаха», «Трактат об истолковании темных положений у Евклида», «Трудности арифметики», «Весы мудрости, или Трактат об искусстве определения количества золота и серебра в сплавах из них». Основные поэтические произведения: около 400 стихотворений, представленных жанром афористичного четверостишья – рубаи (поэтическое творчество, принесшее X. мировую известность, не доминировало в его приоритетах: в 11 в., согласно традиции, практически все образованные люди Востока писали стихи). X. известен также как переводчик перипатетического сочинения Авиценны «Обращение» с арабского на фарси. Философские и естественнонаучные трактаты X., написаны по-арабски, рубаи – по-персидски. X. родился в Нишапуре – одном из культурных центров Ирана 11 в. – в семье преуспевающего ремесленника («X.» означает «мастер, делающий палатки»); получил классическое мусульманское образование в аристократической медресе в Нишапуре, затем учился в Балхе и Самарканде, – профессионально изучил физику, астрономию, математику, философию, историю, корановедение, юриспруденцию, медицину, филологию, теорию музыки и теорию стихосложения, был знаком с античным наследием (арабские переводы Аристотеля, Евклида, Архимеда и др.). В достаточно юном возрасте (чуть более 20 лет) X. был написан фундаментальный математический труд «Трактат о доказательствах проблем ал-джебры и ал-мукабалы», завоевавший ему славу выдающегося ученого; X. был приглашен в Бухару ко двору бухарского кара-ханидского принца Хакана Шамс ал-Мулка, который, согласно сведениям летописи 11 в., в знак почета сажал его рядом с собою на трон; в 1074, в возрасте ок. 26 лет, X. был приглашен в Исфахан – столицу Сельджукской империи – ко двору султана Малик-Шаха на должность главы дворцовой обсерватории (усилиями первого визиря султана – выдающегося общественно-политического деятеля 11 в. Низа-ма ал-Мулка – Исфахан был превращен в интеллектуальный центр империи с богатейшими библиотеками и учебно-научными учреждениями, названными по его имени «низамийе», для преподавания в которых приглашались известные ученые, в том числе и Ибн Сина). По заказу Низама ал-Мулка X. в 1079 была создана новая система летосчисления («Ма-лик-Шахово летосчисление»), не только более совершенная, нежели существовавшие в Иране 11 в. домусульманский (зо-роастрийский) солнечный и арабский лунный календари, но и превосходящая по точности ныне действующий Григорианский календарь, разработанный в 16 в. (если годовая погрешность Григорианского календаря составляет 26 секунд, то календаря X. – лишь 19). В области математики X. впервые обосновал теорию геометрического решения алгебраических уравнений, поставив вопрос о единстве математических дисциплин, заложил основу идеи переменной величины, вплотную подвел математику к парадигме неевклидовой геометрии. Впервые в истории математики X. дал полную классификацию всех видов уравнений (25 типов), разработал систематическую теорию решения кубических уравнений и метод извлечения корней любых степеней из целых чисел, опередив во всех перечисленных сферах математики европейскую науку на 5-6 столетий (так, разработанный X. метод извлечения корней фундирован формулой, которая в Европе известна как бином Ньютона). Убийство исмаилитами султана Малик-Шаха и покровителя X. визиря Низама ал-Мулка (1092) резко изменило социальный статус X.: столица была перенесена в Мерв (Хорасан), обсерватория пришла в упадок. X. возвращается на родину, в Нишапур, где преподает в местной медресе и участвует в философских диспутах. Однако, если раньше, в блеске своей официально признанной славы и под покровительством султана X. мог позволить себе – в ответ на адресованное ему («царю философов Востока и Запада Абу-л-Фатху ибн Ибрахиму Хайаму») письмо имама и судьи Фарса с просьбой изъяснить мудрость Аллаха в устроении мироздания – написать «Трактат о бытии и долженствовании» (1088), фундированный отнюдь не Кораном, а философской системой Авиценны, то теперь, подвергаясь преследованиям за свои взгляды, X. сполна платил за расхождение с мусульманской догмой, обретя – наряду со славой знаменитого ученого – крамольную славу вольнодумца. Из дипломатических соображений социальной адаптации X. был совершен хадж в Мекку, однако и он не реабилитировал X. в общественном мнении и – главное – во мнении власть имущих (см. самоиронию X.: «Притворись дураком и не спорь с дураками, – // Каждый, кто не дурак, – вольнодумец и враг»). В автобиографическом поэтическом описании своего образа жизни в этот период X. характеризует его следующим образом: «Доволен пищей я, и грубой и простою, // Но и ее добыть могу я лишь с трудом. // Все преходяще, все случайно предо мною, // Давно нет встреч, давно уж пуст мой дом. // Решили небеса в своем круговращенье // Светила добрые все злыми заменить. // Но нет, душа моя, в словах имей терпенье, // Иль головы седой тебе не сохранить». X. не был женат, не имел детей; с течением времени круг его общения сужается до нескольких учеников; последний период жизни X. отмечен духовной изоляцией, одиночеством и глубокой интеллектуальной неудовлетворенностью. Сведений о смерти X. не сохранилось; однако могила его известна в Нишапуре до сих пор; надгробье X. – один из лучших мемориальных комплексов в современном Иране. Философские воззрения X. не конституированы в единую и завершенную концептуальную модель, но могут быть реконструированы, исходя из основополагающих трактатов по базовой философской проблематике и поэтического наследия (рубаи X. по содержанию афористичны и с точки зрения близости философским жанрам во многом эквивалентны максимам Ларошфуко и афоризмам Лабрюйера). С одной стороны, модель бытия X. фундирована идеей творения и доминирования Абсолюта: «В мире временном, сущность которого – тлен, // Не сдавайся вещам несущественным в плен. // Сущим в мире считай только дух вездесущий, // Чуждый всяких вещественных перемен». Наряду с этим, однако, X. постулирует детерминированность происходящих процессов и событий со стороны естественных взаимодействий классических как для западной, так и для восточной философии стихий (огонь, воздух, вода, земля), а также со стороны астрономических закономерностей и движения планет («управляется мир Четырьмя и Семью»). Мера зависимости того или иного феномена от непосредственного волеизъявления Абсолюта или от естественных природных закономерностей определяется статусом этого феномена в «цепи порядка», ибо «существующие вещи не созданы Аллахом все вместе, но в нисходящем порядке, отправляясь от него в виде цепи порядка». Эта структурная упорядоченность Космоса фундирует собой жесткую детерминированность мироздания, исключая какую бы то ни было внепровиденциалистическую спонтанность: «Жизнь – пустыня, по ней мы бредем нагишом. // Смертный, полный гордыни, ты просто смешон. // Ты для каждого шага находишь причину, // Между тем он давно в небесах предрешен». Это задает в воззрениях X. резко сформулированный вектор фатализма: «мы – послушные куклы в руках у Творца», «семь планет и четыре стихии в грош не ставят свободную волю мою». Достаточно остро артикулируется у X. в этом контексте проблема познания, дифференцируясь на проблему соотношения разума и веры, проблему пределов познания, проблему статуса истины. Согласно X., классическая дихотомия разума и веры не исчерпывает собою путей познания: «Те, кто верует слепо, – пути не найдут. // Тех, кто мыслит, сомнения вечно гнетут. // Опасаюсь, что голос раздастся однажды: // «О невежды! Дорога не там и не тут!» Изучение феноменального ряда видимого мира не дает и не может дать постижения истины: «Все, что видим мы, – видимость только одна. // Далеко от поверхности мира до дна. // Полагай несущественным явное в мире, // Ибо тайная сущность вещей не видна». В этой связи мироздание, по X., с одной стороны, преисполнено внутреннего логоса («порядка»), заложенного в него в акте креации, с другой же – в реальном когнитивном усилии постичь этот исходный мировой порядок практически невозможно: «Круг небес ослепляет нас блеском своим. // Пи конца, ни начала его мы не зрим. // Этот круг недоступен для логики нашей, // Меркой разума нашего неизмерим». И даже постигнутая истина – в силу своей частности, а потому неприложимости к единому и связному мирозданию – во избежание возможного вреда «в сердце… скрытно храниться должна». Фактически X. приходит к сократической формулировке: «Много лет размышлял я над жизнью земной. // Непонятного нет для меня под луной. // Мне известно, что мне ничего не известно! – // Вот последняя правда, открытая мной». Однако, что касается (в кантовской терминологии) не чистого, но практического разума, то, применительно к этой сфере, X. полагает необходимым исходить из допущения возможности познания (мужество гносеологического оптимизма в условиях отрефлексированной его беспредпосылочности). В этом контексте X. ориентирован на синтетизм интерпретации познавательного процесса, фундированный идеями, семантическими изоморфными парадигме концептуализма в европейской культуре: «Существование относительно и распадается на два смысла:… бытие в вещах (существование) и … существование в душе». Таким образом, с точки зрения X., человеку доступны необходимые для него операциональные значения («путеводная нитка ума») – до того предела, за которым обозначается выход в сферу трансцендентного: «Я познание сделал своим ремеслом, // Я знаком с высшей правдой и низменным злом. // Все тугие узлы я распутал на свете, // Кроме смерти, завязанной мертвым узлом». Смерть как выход за пределы посюсторонности не дана человеку в качестве предмета познания: «Заглянуть за опущенный занавес тьмы // Неспособны бессильные наши умы. // В тот момент, когда с глаз упадает завеса, // В прах бесплотный, в ничто превращаемся мы» (ср. о смерти у Эпикура: «когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем»). И вместе с тем, смерть (факт ее грядущей неотвратимости) – единственное достоверное знание, в котором человек может не сомневаться: «Мы уходим из этого мира, не зная // Ни начала, ни смысла его, ни конца». В пространстве человеческого существования «Все равно ничего достоверного нет, – // Только саван, в который ты будешь одет». Осмысление смертности человека достигает у X. почти экзистенциальной остроты: «В прах судьбою растертые видятся мне. // Под землей распростертые видятся мне. // Сколько я ни вперяюсь во мрак беспредельный, // Только мертвые, мертвые видятся мне», «Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти // Кирпичи изготовят и сложат дома?!». Тема смерти артикулируется у X. в контексте идеи вечного круговорота вещества («и пылинка живою частицей была»), – в этой системе отсчета особую значимость обретает в творчестве X. образ гончара, воссоздающего из глины («праха») новые формы: «Этот старый кувшин на столе бедняка // Был всесильным визирем в былые века. // Эта чаша, которую держит рука, – // Грудь умершей красавицы или щека». Гончарный круг выступает у X. аналогом сакрального небесного круга, совершающего свой объективный оборот сквозь ткань индивидуальных судеб: «Я вчера наблюдал, как вращается круг, // Как спокойно, не помня чинов и заслуг, // Лепит чаши гончар из голов и из рук, // Из великих царей и последних пьянчуг». В безразличной неотвратимости вечного круговорота снимается разница социальных статусов, меры успеха, достигнутого знания и морального совершенства («ни венец Кей-Хосрова, ни трон Фаридуна не дороже затычки от кувшина»), – равно как и разница между добром и злом, красотой и безобразием, своим и чуждым: «Вместо розы колючка сухая сойдет. // Черный ад вместо светлого рая сойдет. // Если нет под рукою муллы и мечети, // Поп сгодится и вера чужая сойдет». Эмоциональной доминантой философии X. становится мотив бренности человеческого бытия («травка эта, которая радует взоры, завтра будет из нашего праха расти») и тщеты суетных устремлений: «Нет ни рая, ни ада, о сердце мое! // Нет из мрака возврата, о сердце мое! // И не надо надеятся, о мое сердце! // И боятся не надо, о сердце мое!». Однако, мотив бренности земного существования у X. аксиологически не девальвирует последнего – напротив: статус максимальной ценности обретает в этом контексте текущий миг настоящего, непреложный в своей гарантированной очевидностью подлинности: «Не оплакивай, смертный, вчерашних потерь, // Дней сегодняшних завтрашней меркой не мерь, // Ни былой, ни грядущей минуте не верь, // Верь минуте текущей, – будь счастлив теперь!». Однако в такой системе отсчета даже эвдемонизм теряет свою основу и, соответственно, значимость: «Что есть счастье? Ничтожная малость. Ничто. // Что от прожитой жизни осталось? Ничто.» – Гедонистическая установка оказывается единственно приемлемой и потому абсолютной нравственной максимой в философии X. («веселитесь же, тленные пленники мига», «наслаждение – все, остальное – ничто»). Исходный ригористический фатализм оборачивается у X. тотальным волюнтаризмом: «Всем сердечным движениям волю давай, // Сад желаний возделывать не уставай», – «Все равно ты судьбу за подол не ухватишь, – // Ухвати хоть красавицу за подол!». Аксиологический максимум вырисовывается у X. как «Сад цветущий, подруга и чаша с вином: // Вот мой рай, не хочу очутиться в ином»; соответственно, базовые ценности – «тяжелый кувшин» и «красавица легкого нрава»; нормативная поведенческая парадигма формулируется в данном контексте следующим образом: «Да пребудет вино неразлучно с тобой! // Пей с любою подругой из чаши любой!». В рассматриваемом аспекте философских воззрений X. символ вина оказывается центральным и максимально семантически нагруженным («О вино! Ты – живая вода, ты – исток // Вдохновенья и счастья, а я твой пророк». Образ вина выступает у X. предельно полисемантичным: 1) – прежде всего, это алкоголь как таковой в исходном богатстве его культурных значений; 2) – в мусульманском контексте запрета на винопитие оно выступает символом свободы и реализованного индивидуального выбора («О вино! Замени мне любовь и Коран. // О духан! Я – из верных твоих прихожан»); 3) – в аллегорической системе суфизма, содержательно вовлеченной во всю поэтическую традицию арабской культуры, в категориях опьянения кодируется предэкстатическое состояние суфия, чьи устремленные на Абсолют глаза не зрят внешнего мира (у X.: «пьяный старик… лишился рассудка и Бога постиг»); 4) – в контексте традиционного жанра восточной лирики хамрийат («винная поэзия») вино выступает средством самовыражения внутренних состояний личности; 5) – в имманентном X. контексте идеи вечного круговорота вещества вино, заключенное в глиняный («из праха») сосуд, выступает семантическим аналогом духа, заключенного в бренное тело («чистый дух мой, он гость в этом теле земном», «чистый дух, заключенный в нечистый сосуд»); 6) – в контексте характерной для X. модели фатально детерминированного бытия вино символизирует духовный протест и против незнания («Убывает гордыня в сердцах от вина, // Сущность мира становится ясно видна» – ср. с европейским in vino veritas), и против фальши официальных социальных ролей («О вино! Ты прочнее веревки любой, // Разум пьющего крепко опутан тобой. // Ты с душой общаешься, словно с рабой: // Стать ее заставляешь самою собой»), и против невозможности раскрыть внутренний личностный потенциал в ситуации социальной одномерности («Нищий мнит себя шахом, напившись вина. // Львом лисица становится, если пьяна. // Захмелевшая старость беспечна, как юность. // Опьяневшая юность, как старость умна»), и даже против самой смерти («Смерть я видел, и жизнь для меня – не секрет. // Снизу доверху я изучил этот свет. // Вот вершина моих наблюдений: на свете // Ничего, опьянению равного, нет»). Поэзия X. – воистину вдохновенный панегирик вину: «Влагу, к жизни тебя возродившую, пей! // Влагу, юность тебе возвратившую, пей! // Эту алую, с пламенем схожую влагу, // В радость горе твое превратившую, пей!» X. задает своего рода кодекс, культуру винопития, формируя смыслообраз вина как подлинного и неформального общения: «Пей с достойным, который тебя не глупей, // Или пей с луноликой любимой своей. // Никогда не рассказывай, сколько ты выпил. // Пей с умом. Пей с разбором. Умеренно пей». Этические воззрения X. отличаются предельной человекосоразмерностью, чуждой ложного пафоса грандиозных свершений: «Чем за общее счастье без толку страдать, // Лучше счастье кому-нибудь близкому дать. // Лучше друга к себе добротой привязать, // Чем от пут человечество освобождать». Аксиологическая система X. репрезентирована в общечеловеческих ценностях частной жизни: «Сбрось обузу корысти, тщеславия гнет, // Злом опутанный, вырвись из этих тенет. – // Пей вино и расчесывай локоны милой: // День пройдет незаметно и жизнь промелькнет», – «Не спеши, посиди на траве, под которой // Скоро будешь лежать, никуда не спеша». Невозможность усмотрения смысла в Божественном замысле («Если мы совершенны, – зачем умираем? // Если несовершенны, – то кто бракодел?») фундирует у X. страстно артикулированную идею абсурдности существования: «Все, что в мире нам радует взоры, – ничто. // Все стремления наши и споры – ничто. // Все вершины Земли, все просторы – ничто. // Все, что мы волочем в свои норы, – ничто», а потому все мыслимые человеческие цели теряют смысл: «В этом мире ты мудрым слывешь? Ну и что? // Всем пример и совет подаешь? Ну и что? // До ста лет ты намерен прожить? Допускаю. // Может быть, до двухсот проживешь. Ну и что?». Даже в перспективе выделенного X. пространства гедонистической достоверности человека подстерегает тот же абсурд: «Неужели таков наш жестокий удел: // Быть рабами своих вожделеющих тел? // Ведь еще ни один из живущих на свете // Вожделений своих утолить не сумел». Но – именно сквозь абсурдность бытия – поднимается подлинное величие человеческой сущности – быть, несмотря на абсурд: «но в кармане земли и в подоле у неба – живы люди!» И уж если «мы попали в сей мир, как в силок – воробей», то – «пускай мы уйдем без следа, без имен, без примет» – но, пока мы живы, единственной достоверностью, единственным островком смысла, который может человек отвоевать у стихии абсурда, заканчивающейся смертью, является лишь он сам, а потому единственным подлинным предназначением человека является достойное внутреннее самоустроение: «Прочь пустые мечты о великих свершеньях! // Лишь собой овладевши – достигнешь высот», и «Если ты никому не слуга, не хозяин, // Счастлив ты и воистину духом высок». Такая этическая позиция очерчивает круг нравственной независимости, ищущей опоры лишь в собственном достоинстве: «Сбрось наряды, прикрой свое тело тряпьем, // Но и в жалких лохмотьях останься царем!» Жизненные испытания выступают в этом контексте вехами преодоления собственной слабости: «Как нужна для жемчужины полная тьма, – // Так страданья нужны для души и ума. // Ты лишился всего и душа опустела? // Эта чаша наполнится снова сама!» – Именно в силу неиссякаемости своих душевных сил человек, не способный постичь мироздания, не властный над судьбой, эфемерный в своей смертности, – тем не менее – оказывается исходным главным смыслом и венцом бытия: «Светоч мысли, сосуд сострадания – мы. // Средоточие высшего разума – мы. // Изреченье на этом божественном перстне, // На бесценном кольце мироздания – мы». Центральной ценностью и главным пафосом философии X. становится человек, который ни добр, ни зол («Ад и рай – не круги во дворце мирозданья, // Ад и рай – это две половинки души»), но многолик и в своей многоликости человечен: «Мы – источник веселья – и скорби рудник. // Мы вместилище скверны – и чистый родник. // Человек, словно в зеркале мир, – многолик. // Он ничтожен – и он же безмерно велик». X., таким образом, не просто может быть причислен к гуманистам, но выступает как удивительно ранний культурный аналог оформившейся в 20 столетии концепции «негативного гуманизма». Отличающим творчество X. качеством является также не часто встречающаяся в философской традиции интенция рефлексивной самоиронии: «Дураки мудрецом почитают меня. // Видит Бог, я не тот, кем считают меня: // О себе и о мире я знаю не больше // Тех глупцов, что усердно читают меня». Европа открыла для себя X. (прежде всего – как поэта) лишь в 19 в., после первого перевода «Рубайата» Э. Фицжералдом в 1859; два года тексты не покупались, затем наступил настоящий бум: только перевод Фицжералда выдержал до начала 20 в. 25 переизданий. X. не просто оценен Западом как восточная классика, – он оказался удивительно созвучным европейскому менталитету как на уровне массовой, так и на уровне элитарной культуры: как в Европе, так и в Америке существуют клубы последователей X. и кабачки, носящие его имя, – особенно остро интерес к X. проявляется в периоды, ставшие для Европы периодами абсурда: историческим фактом является широкое распространение «Рубайата» среди английских солдат первой и второй мировых войн. История переводов X. на европейские языки конституирует в европейском литературоведении целую традицию хайамистики (М. Никола во Франции, Д. Росс в Англии, Ф. Розен и X. Ремпис в Германии, В.А. Жуковский в России, А. Кристенсен в Дании и др.).

(1889-1976) – немецкий философ, один из крупнейших мыслителей 20 в. Учился в гимназии иезуитов в Констанце, в университете Фрей-бурга слушал теологию, естественные науки, философию. Среди мыслителей, оказавших влияние на становление X. как философа, – Августин, Лютер, Кьеркегор, Гегель, Шеллинг, Ницше, Гуссерль. В 1914 X. опубликовал докторскую работу «Учение о суждении в психологизме», в 1916 – диссертацию «Учение Дунса Скота о категориях и значении». После защиты диссертации – доцентура под руководством Риккерта и ассистирование у Гуссерля. В 1927 появился главный труд X. «Бытие и Время» («Sein und Zeit»), где X. ставит вопрос о смысле бытия – вопрос, который был забыт в последекартовской философии. Прояснение смысла бытия ведется путем прояснения смысла самого вопрошающего, т.е. существа человека, которое X. определяет как Dasein («здесь бытие», «вот-бытие», «чистое присутствие до вещных определений») и характеризует изначальной захваченностью, принадлежностью (отнесенностью к) бытию: Dasein онтологич-но, оно всегда уже вращается в определенном смутном понимании бытия. В то же время бытие становится доступным только через человеческое присутствие (Dasein). Методом обнаружения смысла бытия является, по X., феноменологический анализ («Онтология возможна только как феноменология») в стиле Гуссерля, но исключая терминологию классической философии (понятия сознание, идея, субъект, объект, познание и т.д.). X. пытается найти средства описания бытия экзистирующего сущего (Dasem) в самой структуре (модусах) этого бытия. Самой существенной характеристикой Dasein является его конечность, временность, или темпоральность. Целостность мира, связанность смысла бытия и временных структур экзистенции выражается в заботе (Sorge), которая объединяет три основных момента Dasein: 1) быть-впереди-себя (экзистенциональность); 2) уже-быть-в-мире (фактичность); 3) быть-при-внутримировом сущем. X. отмечает возможную двойственность временной ориентации: ориентация на настоящее, подчиняя себе прошлое и будущее, разрывает подлинную темпоральность, превращает ее в последовательный ряд моментов «теперь». Анализ погруженности в повседневность и описание экзистенционалов «болтовня», «любопытство», das Man показывают анонимность сознания, размытость различия между собственным Я и миром, между «мной» и «другими». Нацеленность на настоящее анонимна, в ней раскрывается не самость, а лишь несобственное Я, осуществляется стремление удержаться в наличном и избежать предстоящего (смерти). Напротив, нацеленность на будущее, где в соединении с прошлым достигается подлинное настоящее, не уклоняется от смерти (пред-стояния концу) и высвобождает собственное «бытие-к-смерти», осознание подлинной временности. Такая структура заботы – возможность поворота к бытию. Основой этого поворота выступает совесть, которая вызывает Dasein из анонимности, призывая его быть открытым бытию, достичь своей самости. В начале 1930 происходит разрыв X. с Гуссерлем и так называемый «поворот» (Kehre). С этого времени X. сосредотачивает свое внимание на критике разума (деструкция метафизики) и на осмыслении бытия как истины и события. В 1933 X., воодушевленный национал-социалистическим движением, принимает пост ректора Фрейбургского университета; в мае 1933 вступает в члены Национал-социалистической рабочей партии (где официально остается до 1945). Своей задачей X. видит отстаивание университетской независимости, духовного мира и мышления как залога величия немецкого народа. Однако уже в 1934, тяготясь зависимостью от нацистской политики и идеологии, X. оставляет ректорство и целиком отдается преподаванию (курс лекций о Ницше). Работы 1936-1950-х X. посвящает исследованию генезиса и критике метафизики («Время картины мира» (1938), «Слова Ницше «Бог мертв» (1943), «Поворот» (1949), «Вопрос о технике» (1953) и др.). Выстроенная иерархия в пользу трансцендентального мира вечных сущностей задает тон всему последующему западноевропейскому рационализму с его акцентом на сущее как таковое и «забвении» бытия в пользу сущего. Наиболее ярко метафизическое основание проявляется в пределах Нового времени, в установке на опредмечивание сущего (операция пред-ставления). Пред-ста-вить – значит, по X., поместить перед собой сущее как нечто противо-стоящее, сделать его предметом и тем самым удостовериться в нем. Порочность метафизики не только в «забвении» бытия, но и в невозможности увидеть сущность (истину) сущего, на которое метафизика и нацелена, так как место истины занимает достоверность представления, а идеалом усмотрения становится точность и строгость естествознания. Метафизика изменяет существо человека, который в Новое время освобождается от всякой связанности с бытием и превращается в субъекта, в такое сущее, которое всему сущему задает меру и предписывает норму. Подобное превращение, по X., ведет к эгоцентризму, антропологизму и самообожествлению. Другим неизбежным следствием развертывания метафизики становится отчуждение человека от самого себя и бездомность, которая является судьбой всего западноевропейского мира. Сущность метафизики обнаруживает себя во всех областях культуры: в науке, религии, искусстве, языке и в технике, главной силе современной эпохи. Существо техники «постав» (Gestell) состоит в установке «выводить действительное из его потаенности способом по-ставления его как состоящего-в-наличии». Все сущее опредмечивается для поставляющего производства, втягивается в техническое распоряжение. Человек изначально сам стоит внутри сферы «постава», поэтому «постав» правит и человеком: когда человек редуцирует себя до поставщика «наличного состояния», он сам воспринимается только в качестве последнего. Захваченный «поставом» человек упускает себя, не может встретиться с самим собой и услышать голос бытия. Обретение истины бытия и существа человека, считает X., возможно через язык (речь): «язык – это дом бытия», «существо человека покоится в языке». Критикуя современный неподлинный язык как формализованный, связанный логикой и грамматикой, X. отмечает его прикладную задачу поставлять информацию. Тем самым язык выступает орудием господства и активизма. Чтобы обрести подлинный язык и снова оказаться вблизи бытия, человек должен научиться молчать. Молчание дает слово самому языку и через него самому бытию. Вместо многословия («болтовни») X. предлагает овладеть умением вслушиваться в произносимое (слышать бытие). Это достигается в феноменологической процедуре вслушивания, «внятия» в то, о чем и как говорит язык наедине с собой. Утраченную связность с бытием X. пытается восстановить, создавая свой собственный язык, который формируется на границе языка диалекта и языка мифа и целью которого является вопрошание о бытии. С другой стороны, язык, в котором покоится бытие, это, прежде всего, язык поэзии, искусства. Обращаясь к досократикам (Гераклиту, Анаксимандру, Пармениду), к поэзии немецкого романтизма (Гельдерлин, С. Георге, Мерике), X. показывает, как сквозь поэтическое мышление, сквозь произведение искусства просвечивает сущность вещи, осуществляется истина бытия как непотаенность. Именно поэт (отмечает X. в поздних статьях и докладах «Путь к языку», «Слово») способен приоткрыть тайну языка и дать возможность раскрыться истине бытия. Среди мыслителей, на философское становление которых X. оказал влияние, его непосредственные последователи (Гадамер), его критики (Ясперс, Карнап, Хабер-мас, Адорно) и отталкивающиеся от его мышления философы (Сартр, Деррида, Бланшо, А. Глюксман, Рорти, Ш. Шир-махер, Аренд и др.).

В.Н. Семенова

(1899-1992) – австро-английский экономист и философ, один из основоположников неоавстрийской школы в политической экономии, классик современного либерализма. С 1918 учился в Венском университете, где изучал право, экономику, философию и психологию. Доктор права (1921) и доктор политических наук (1923). В 1927-1931 директор Австрийского института по исследованию конъюнктуры. В 1931-1950 – профессор политической экономии и статистики Лондонской школы экономики. С 1938 – гражданин Великобритании. В 1950-1962 – профессор социальных наук и этики Чикагского университета. В 1962-1968 – профессор экономической политики Фрейбургского университета (ФРГ). С 1969 – профессор-консультант Зальцбургского университета (Австрия). В 1974 X. был удостоен Нобелевской премии по экономике (совместно с Г. Мюрдалем) «за основополагающие работы по теории денег и экономических колебаний и глубокий анализ взаимозависимости экономических, социальных и институциональных явлений». Основные сочинения: «Дорога к рабству» (1944), «Контрреволюция науки» (1952), «Закон, законодательство и свобода» (тт. 1-3; 1973, 1976, 1979), «Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма» (1988) и др. В первые годы научной деятельности X. занимался преимущественно проблемами теории денег, капитала и экономического цикла. Встревоженный распространением социалистической идеологии до и во время Второй мировой войны, он сделал основной темой своих работ полемику с различными проявлениями этой идеологии, под влиянием которой, как признавался сам X., он находился в юношеские годы. Предпринял попытку показать принципиальную неосуществимость целей, провозглашаемых приверженцами социализма и невыполнимость программ, предлагаемых для реализации этих целей. С экономической точки зрения, кардинальное преимущество рыночной системы перед плановой X. усматривал в способности первой из них посредством ценового механизма использовать такой объем информации, получение и переработка которого невозможны в рамках системы централизованного планирования. Следствием этого считал неспособность плановой экономики обеспечить соответствие структуры производства структуре общественных потребностей, достичь сколько-нибудь приемлемого уровня эффективности. С политической точки зрения, последовательное осуществление принципов планирования, по X., неизбежно приводит к тоталитаризму. План предполагает жесткую иерархию четко определяемых целей, установление которой требует недостижимой в реальности степени общественного согласия. Поэтому планирование обязательно сопровождается применением мер принудительного характера, ограничением и, в перспективе, ликвидацией правового порядка, проникновением государства во все сферы общественной жизни. Если, согласно принципу «невидимой руки» А. Смита, индивид, руководствуясь своекорыстными интересами, способствует общественному благу, даже не имея в виду такой цели, то в данном случае все происходит наоборот: государство, стремясь к общественному благу, вопреки своим намерениям ущемляет интересы индивида. По X., тоталитаризм является неизбежным следствием попытки переноса на общество принципов, по которым функционируют т.наз. «сознательные порядки» – организации типа фабрики или армии и создаваемые с заранее определенной целью по соответствующему плану. Однако развитие общества в целом представляет собой сложный процесс эволюции и взаимодействия «спонтанных порядков» – социальных институтов, моральных традиций и практик, складывающихся без чьего-либо замысла и не поддающихся координации из единого центра. Типичные примеры «спонтанных порядков» – рынок, право, язык, мораль. Координация деятельности индивидов в рамках «спонтанных порядков» осуществляется путем соблюдения универсальных правил поведения с одновременным предоставлением индивиду определенной сферы автономии. Гарантиями такой автономии, позволяющей использовать «рассеянное знание» – многообразие знаний и навыков отдельных людей – являются институты индивидуализированной собственности и частного предпринимательства, политическая и интеллектуальная свобода, верховенство права. Широкое распространение этих институтов, согласно X., стало результатом «… эволюционного отбора, обеспечивающего, как оказалось, опережающий рост численности и богатства именно тех групп, что следовали им». На протяжении всей своей научной деятельности X. выступал против государственного вмешательства в экономику, оставаясь одним из убежденнейших сторонников либерализма. Продолжительное время его взгляды расценивались как старомодное чудачество. И лишь с середины 70-х последовал значительный всплеск интереса к его творчеству.

(греч. charisma – божественный дар, благодать, милость) – наделенность (во мнении определенного круга приверженцев или последователей) какого-либо лица (харизматического лидера – политического деятеля, проповедника, пророка), института, символа или совокупности действий свойствами исключительности, выделенности, сверхъестественности, непогрешимости или святости. Качество X. традиционно полагается не столько приобретаемым, сколько даруемым природой либо «потусторонними», мистическими силами. Термин X. был впервые употреблен в социологических концепциях Трельча и М. Вебера, у которого X. анализировалась в концепции идеальных типов господства (легальное, традиционное, харизматическое). У Вебера харизматическое господство базируется на аффективном типе социального действия и предполагает авторитет харизматического лидера, постоянно вынужденного заботиться о своей X. В организациях, построенных по принципу X., уход лидера практически всегда сопровождается крушением движения в целом. В социологии харизматические социальные группы нередко даже выделяются в особый разряд социальных групп (либо в контексте вычленения только целевых и референтных социальных групп традиционно относят к первым), т.к. их основным конституирующим признаком является личная преданность вождю (лидеру). Представление о X. как о силе благодати, исходящей от духов или богов, присуще многим религиям. В ранней христианской традиции X. – содействие, ниспосылаемое Святым Духом избранным людям («дар» проповеди, чудотворения, пророчества и т.д.). После конституирования церковных организаций учение о X. было детально разработано богословами в качестве одного из главных пунктов христианского вероучения: постулировалось, что человек как существо греховное склонен ко злу и без наделения X. для него нет и быть не может спасения и блаженства. Считалось, что X. дается верующим через церковь, через духовенство, через таинства. Утверждалось, что духовенство наделено особой благодатью – священством, которым может быть наделен истинно верующий. Идея о таинстве священства сформировалась в ходе разделения христианских общин на «клир» и «мирян»: сословие духовенства было наделено даром посредничества между рядовыми верующими и Богом. Светские идеологии религиозного типа (культы личности, партии, класса, народа и т.п.) заимствовали представления о X.: харизматическим вождем может выступать особо влиятельный писатель, политик, философ и т.д. (По Гегелю, существующий порядок вещей может быть опровергнут «всемирно-историческими индивидуумами», Кант осуждал X. человека как противоречащую религиозной морали, Ницше полагал регулярное появление в мире людей – носителей X. – абсолютно необходимым для человечества).

, В.Л. Абушенко

(1868-1920) – русский социолог, правовед, философ. Окончил юридический факультет Московского университета, в котором с 1895 по 1911 и с 1917 читал лекции по римскому и гражданскому праву. Преподавал на Высших женских курсах, Высших женских юридических курсах, в народном университете им. А.Л. Шаняв-ского. С 1889– профессор. В 1911 – вышел в отставку в знак протеста против нарушения университетской автономии. Участвовал в создании журнала «Вопросы права», активно сотрудничал с журналом «Вопросы философии и психологии». Член Московского психологического общества. Покончил жизнь самоубийством. Основные работы: «Общественное мнение и политические партии» (1906), «Нравственная личность и общество. Очерки по истории социологии» (1911), «Психология женщин» (1911), «Женщина и человеческое достоинство» (1914), «Этика человеческого достоинства. Критика пессимизма и оптимизма» (1912), «Теория исторического процесса» (1910), «Социология. Введение. Ч. 1: Исторический очерк учений об обществе» (1917), «Основы социологии. Учение о закономерностях общественных явлений» (1919) и др. Принадлежа к кругу русских неокантианцев, X. пытался усилить в этом интеллектуальном течении психологический аспект, дополняя собственно социологию (социальную типологию) социально-психологическими построениями (учение о природе социальных связей и социальных законов). Одну из своих основных задач X. видел в обосновании специфики социального познания, прежде всего социологии и истории. С этой целью им проделан один из первых в русской традиции критический анализ методологических основ западной и российской социологии. X. выделил и проанализировал восемь социологических школ (механическая, географическая, этнографическая, биологическая, психологическая, экономическая, этическая и социальная) в соответствии с преобладающим в них типом редукции знания к уже сложившейся теоретической системе. Их анализ позволил X. сделать вывод о неадекватности их методологии задаче создания научной теории исторического процесса, которую он рассматривал как методологию и гносеологию социологических и исторических дисциплин. Задача теории познания, по X., – установление границ доступного для нас знания и определение его источников и ценности, что принципиально требует привлечения для ее решения аппарата психологии. Гносеология задает знанию нормативность (ценность), психология – описательность (состав и происхождение знания). В основе социального познания – выработка критически проверяемого мировоззрения, обеспечивающего познание истины как согласованности суждений о мире между собой и их соответствие данным опыта. X., вслед за Кантом, постулирует примат практического разума над теоретическим. Формы восприятия и мышления соответствуют вещам самим по себе: чем больше мы знаем, тем больше познаем мир сам по себе. Познание идет через сравнение и противопоставление трех типов категорий – предмета, свойства и состояния, – обеспечивающих сведение опыта к логическому единству. В фокусе теоретического анализа – три отношения: 1) места и времени; 2) различия-сходства– тождества; 3) причины; 4) модальности. «Схватывание» объекта через комбинации типов категорий и видов отношений и обеспечивает его познание. Специфика социального познания заключается в изучении не только каузальности, но и телеологии действующих субъектов. Тело субъекта, по X., – посредник между познающим сознанием, существующим только во времени и не имеющим пространственных характеристик, и познаваемым объектом как пространственно-временной протяженностью. Тело индивида одновременно принадлежит и субъекту и объекту. Общественная жизнь, следовательно, онтологически дуалистична, в ней одновременно действуют естественно-стихийная и целеполагающе-психическая закономерности. Реальность конституируется как синтез данных восприятия (опыта) и приписываемой мыслью идеи (гипотезы) «вещи в себе». Продуктами этого творческого синтеза являются культурные ценности, позволяющие нормативно регулировать познание и согласовывать данные опыта. Социальные законы – суть общие схемы порядка протекания человеческого общения. В пределе они тождественны законам социальной психики. Поэтому социальная психология – часть'социологии. В социуме одновременно действуют как законы солидарности, так и законы борьбы, которые примиряются в рамках общей духовной закономерности (т.е. в культуре) как целостности общепризнанных ценностей. В науках о культуре происходит синтез номоте-тических и идиографических методов, синтез общего знания социологии и индивидуализирующего знания истории. Познание всегда есть синтез деятельности психики и культурных норм-ценностей. Мир, следовательно, всегда конструируется с точки зрения определенной теории, хотя его существование самою по себе постулируется (допускается). X. – сторонник плюрализма в познании (допустимы различные теории) и в анализе социума (необходим учет многофакторности, многовекторности общественных изменений, интегрируемых в культуре). Примитивный, кастовый и правовой тип обществ рассматривается X. с точки зрения сочетания в них элементов устойчивости и изменчивости. В качестве основных устойчивых форм общения X. исследованы традиции подражания и дух времени. В качестве основных изменчивых форм – критика, реформы, революция, реакция и нововведения (идеи и изобретения). X. резко критикует концепцию прогресса как движения в сторону ценной для нас цели. Можно говорить лишь о выявлении духовной закономерности как общей схемы социального порядка. Исторически развертывание духовного процесса проходит три фазы: 1) скрытого состояния новой идеи; 2) обретения идеей критической массы сторонников; 3) начала установления господства нового течения в борьбе с традицией. На последнем этапе идея приспосабливается ко вкусам масс и достигает компромисса с традицией, что позволяет выработать новый идеал, определяющий на некоторое время направление об-щественых изменений. Затем весь цикл повторяется на качественно ином уровне и на основе новых идей. Господству-щие тенденции и идеал и образуют «дух времени», который по закону исторических контрастов (смена на противоположную любой идеи) может быть обращен как в будущее, так и в прошлое. Кроме контрастных эпох X. выделяет эпохи общественного пессимизма и апатии, а в качестве исторических примеров развертывания идей рассматривает идеи реформации, просвещения и романтизма.

(1872-1945) – нидерландский историк и теоретик культуры. Профессор кафедры всеобщей истории в Гронингенском (с 1905) и Лейденском (с 1915) университетах. Мировую известность получили труды X. по культуре европейского средневековая и Возрождения («Осень средневековья» – 1919; «Эразм и век Реформации» – 1924) и по философии культуры («Homo ludens» – «Человек играющий» – 1938) и др. В области методологии исторического познания («Новое направление в истории культуры», 1930 и др.) X. примыкает к традиции швейцарского историка культуры Я. Буркхардта, отказываясь от формальных схем исторического процесса, его объективации. Он выдвигает на первый план понятия культуры и личности, представление о целостности той или иной эпохи, тезис о присущем ей особом культурном языке, идеал единства и духовной наполненности человеческой культуры. Парадокс его методологии заключается в том, что X. подчеркнуто неметодоло-гичен, он как бы прислушивается к голосу самой Истории, почти не интересуясь методологическими проблемами своей науки; не достигая целостности, полноты, системности в своей работе историка, он отрицает исторический фатализм, а вместе с тем и вообще познаваемость и возможность исторических законов. И в то же время в работах X. четко прослеживается неумолимая логика историко-культурного мышления, благодаря которой разнообразные исторические факты складываются в целостную, диалектически противоречивую, сложную картину, жизни эпохи. Для X. характерен интерес к переломным, «зрелым и надламывающимся» эпохам, когда традиции вступают в диалог с обновляющими тенденциями в развитии культуры, причем в большей степени X. привлекает тезис об умирающей культуре, чем о зарождающейся или цветущей: средневековье как гармоничная целостность для него не провозвестие грядущего, а отмирание уходящего в прошлое, в Ренессансе же он вовсе не видит единого периода, ядра культурной эпохи. Возможно, проблема заключается всего лишь в произвольности выбора определенной точки зрения, а может быть, в экзистенциальном опыте 20 в., уверившем X. в том, что современность деградирует, и ее культура рушится. В таком контексте 15 век понимается как аллегория всей истории в ее «нормальности» и в ее «закате», а так же и как обнаружение архетипических праоснов современной культуры. Культурологическая позиция X. проясняется в работе «Homo ludens», книге об извечной первоздан-ности человеческой культуры, никогда не порывающей со своими истоками. X. прослеживает роль игры во всех сферах человеческой жизни и во всей истории в целом. Для него вся культура – игровая, игра – это больше, чем культура. Выступая в качестве культурно-исторической универсалии, игра заменяет собой все другие культурологические категории. Расценивая игру как творческое позитивное начало, X. наделяет серьезность атрибутом негативности. Несмотря на то, что ценность работы несколько приглушается неопределенностью ее выводов (X. вынужден апеллировать к неразрешимой запутанности проблемы серьезного и игры), само выдвижение игры на роль важнейшего элемента человеческой истории сыграло исключительную роль в философии культуры, ибо X. предопределил одну из ключевых тем современной культурологии, имеющей дело с целым рядом взаимосвязанных понятий – игра, карнавал, смех. Значение X. для современной истории, теории культуры определяется так же и тем, что в своих работах он наметил возможности новых методологических подходов: антропологического, структурно-типологического, семиологического и др., что свидетельствует о близости работ. X. с работами Леви-Стросса, Мосса и др., а его обращение к социальной психологии, специфике средневекового мировидения, того, что позднее получило название «ментальность», позволяет говорить о X. как о непосредственном предшественнике французской исторической школы «Анналов».

(греч. chilioi, лат. mille – тысяча) – религиозно-утопическое учение о приходе Спасителя – Машиаха (в иудаизме) или о втором пришествии Христа (в христианстве) и его тысячелетнем царствии. Христианство, став официальной религией Римской империи (324), отказалось от изменения земных порядков, сделало упор на идею потустороннего воздаяния и осудило X. как ложное учение. X. неоднократно возрождался в эпоху средневековья в т.н. крестьянско-плебейских ересях (см. Мистика), а также в демократическом крыле Реформации (анабаптисты) и даже позднее («люди пятого царства») выступая религиозной формой социального протеста. В наше время X. остается составной частью вероучения отдельных религиозных сект.

(р. 1929) – финский логик и философ. Профессор университета Флориды (США), член Американской академии наук и искусств и Академии Финляндии (1970). Главные сочинения: «Знание и вера» (1962), «Модели модальностей. Избранные очерки» (1969), «Логика, языковые игры и информация: кантовские темы в философии логики» (1973), «Время и необходимость. Исследования по Аристотелевской теории модальности» (1973), «Знание и познание. Исторические перспективы эпистемологии» (1974), «Семантика вопросов и вопросы семантики. Исследования по интерпретации логики, семантики и синтаксиса» (1976) и др. Для философских воззрений X. характерна критика неопозитивизма. X. описал и доказал существование «дистрибутивной нормальной формы». С этим новым понятием связаны также и другие его достижения: разработка семантики возможных миров (модальных множеств) и деление понятия информации на поверхностную и глубинную. Обладая свойством частично упорядоченного множества, дистрибутивная нормальная форма, по X., имеет «глубину». «Глубина» – это максимальная длина последовательностей вложенных кванторов, другими словами – число всех различных связанных переменных, когда это число сведено к минимуму путем их переименования. Конституен-та дистрибутивной нормальной формы определенной глубины дает полное описание одного из возможных миров. В данном случае перед нами открывается совокупность формул, расположенных на одной ветви дерева поиска доказательства или опровержения. Именно таким образом консти-туенты этого вида нормальной формы перечисляют все состояния возможных миров. Нетривиальной дедукцией X. называет увеличение первоначальной глубины, показывающее, что некоторые конституенты, не являющиеся тривиально противоречивыми, на самом деле противоречивы. Через нетривиальную дедукцию идет рост поверхностной информации. Если поверхностная информация сообщает нам нечто о реальности, то глубинная информация представляет собой ограничение неопределенности этого сообщения. Понятие нетривиальной дедукции эксплицирует, как отмечает X., кантовскую идею «синтетического суждения a priori», то есть, с одной стороны, нетривиальная дедукция априорна, с другой стороны, – она не есть тавтология. X. внес заметный вклад в теорию пропозициональных установок, показав зависимость понятия «пропозициональная установка» от семантики возможных миров. В своем творчестве X. также затронул более частные проблемы эпистемологии и построил теоретико-игровую интерпретацию языка. В теоретико-игровой семантике значение слова устанавливается, исходя из свойственного ему набора глаголов, или действий. Например, логические кванторы интерпретируются через игровую ситуацию «поиска и обнаружения», т.е. значения кванторов отыскиваются в контексте языковой игры «искать и обнаруживать». Теоретико-игровая семантика апплицируется и на язык формальной логики. С каждым элементарным предложением X. сопоставляется игра с двумя игроками, условное имя первого игрока – «я», а второго – «реальность». Первый игрок стремится доказать истинность рассматриваемого положения, а второй – его ложность. См. также: Языковые игры.

(греч. holos – целый) – понятие, связанное с разработкой в 20 в. системной методологии и системной парадигмы в познании. Может быть рассмотрено в различных ракурсах: как 1) методологический принцип, в соответствии с которым «целое больше суммы своих частей». Противостоит редукционизму, ищущему специфику целого в составляющих его частях и сводящему мироздание к набору некоторых первичных элементов. Холистическая позиция заключается в приоритетном рассмотрении целого с точки зрения возникающих при взаимодействии элементов в системе новых качеств или целостных свойств, отсутствующих у составляющих систему ингредиентов. Выделение и рассмотрение таких свойств позволяет продифференцировать системы по характеру взаимодействия ее элементов на аддитивные или сумма-тивные (в них целое равно сумме своих частей – это разного рода совокупности, механические смеси и т.п.) и эмерджент-ные или целостные (системы с наличием особых качеств – это, например, органические, живые системы, психологические, социальные и т.п.). Редукционизм и X., как анализ и синтез, должны быть рассмотрены как два комплементарных познавательных приема, эффективных при решении соответствующих проблем. С одной стороны, редукционизм позволяет решать структурного плана задачи и находить связи высших уровней с низшими. В свою очередь X. хорош при воссоздании целостной картины объекта или явления, особенно в функциональном отношении. Холистический подход очень важен в познавательном отношении, так как в любой системе, даже аддитивной, имеет место взаимодействие между элементами. В противном случае они не были бы системами. Другое дело, что этими связями в зависимости от задач рассмотрения можно пренебрегать, например, в силу их незначительности, или по ряду других оговариваемых в исследовании причин. И редукционизм, и X. как когнитивные приемы достаточно широко используются в разных системах знания, как естественнонаучных, так и социально-гуманитарных (психология, социология, лингвистика и т.п.). Однако каждый из этих приемов может быть и бывает гипертрофирован. Тогда редукционистская позиция полностью сведет высшее к низшему, откажет высшим формам в специфике и самостоятельности. В такой редукционистской парадигме развиваются механицизм, физикализм, биологизм (при рассмотрении социальных систем). Абсолютизация целостности может приводить к отрыву высшего от низшего как в структурном, так и в генетически-эволюционном отношении. Это делает невозможным познание научными средствами высших проявлений бытия: органической живой материи, психологических и социальных систем. На таком методологическом основании развиваются органицизм, витализм, эмерд-жентизм, X. и т.п. 2) учение о целостности, сформулированное южноафриканским философом Я.Х. Сматсом в произведении «X. и эволюция» (1926). Оригинальность учения состоит в гипертрофировании формулы «целое больше своих частей» вплоть до исключительного приоритета целого над его частями. Высшим онтологическим идеалом в X. признается целостность мира, проявляющаяся в психологическом, биологическом и физическом ракурсах. При этом целостность рассматривается как в качественном, так и организационном отношениях. Центральным понятием X. является категория «целое». Предполагается, что эта категория может прийти на смену традиционно признаваемым в философии как предельно широкие категориям «материальное» и «идеальное», «объективное» и «субъективное», синтезировав их в своем содержании. Целое, целостность провозглашается «последней реальностью универсума», далее нерасчленимой и непознаваемой. Эта мировая субстанция лежит в основе эволюции мира, создавая новые целостности. А носителем всех органических свойств объявляется чувственно невосприни-маемое материальное поле, сохраняющееся постоянным при всех изменениях организма. Высшей формой органической целостности признается человеческая личность. Концепция X. оказала заметное влияние на модели «творческой эволюции» Бергсона, «философию процесса» Уайтхеда, феноменологию, гештальтпсихологию, философию науки.

(1882-1953) – украинский биолог, известный своими исследованиями в области физиологии растений, микробиологии, экологии, дарвинизма, философских проблем естествознания. X. – один из представителей русского космизма. В 1906 окончил Киевский университет, затем почти сорок лет преподавал различные биологические дисциплины в учебных заведениях Киева. С 1920 X. начинает работать в системе Украинской Академии наук. Широкую известность среди биологов имели обоснованная им гормональная теория тропизмов, предложенные методики исследования микроорганизмов почв и водоемов, экологическое направление в микробиологии, концепция возникновения органических веществ на Земле и их роли как материальной основы становления и развития жизни. В 1929 X. избирается действительным членом АН УССР. Особое место в научном творчестве X. занимают проблемы философии. Философские взгляды X. излагаются в трудах: «Мысли дарвиниста о природе и человеке» (1944), «Мысли натуралиста о природе и человеке» (1947), «К проблеме возникновения и развития жизни на Земле» (1945) и т.д. Результатом осмысления X. особенностей развития естествознания в 20 в. и места человека в природе явилась идея антропокосмизма. Для X., антропокосмизм– это «определенная линия развития человеческого интеллекта, воли и чувства, ведущая человека наиболее прямым, а стало быть, и кратчайшим путем к достижению высоких целей, которые поставлены на его пути всей предшествующей историей человечества». Осуществление данной «линии развития» связывалось им с осознанием каждым человеком своей связи с природой, «со всем мирозданием, с космосом», формированием и развитием любви к природе и бережного отношения к ней. При этом он обращал внимание и на то, что в рамках развития «космического чувства» должно формироваться и чувство ответственности человека за состояние природы в настоящем и будущем и «чувство единения со всем человечеством как важнейшим носителем космической жизни на нашей планете». В этой связи X. отмечалась важность пересмотра существующих теоретических положений о месте человека в природе, его взаимоотношений с космосом, необходимость перестройки системы общественных и международных отношений. Стремился обосновать концепцию антропокосмиз-ма с философской, естественнонаучной, социокультурной, экономической, политической и психологической точек зрения.

(1910-1989) – американский социолог, професор Гарвардского университета. Основные работы: «Человеческая группа» (1950); «Социальное поведение: его элементарные формы» (1961); «Природа социальной науки» (1967) и др. В первый период творчества находился под влиянием Парето и Парсонса. В 60-е разработал психологизированный вариант теории социального обмена. В отличие от Блау (второго классика этой теории), X. полностью отказался от понятия социальных структур, не наряду (Блау), а вместо них введя понятие «субкультуры обмена», резко усилив бихевиористско-позитивистские основания подхода. Социальное поведение рассматривается как обмен материальными и нематериальными (например, знаками одобрения и престижа) ценностями. Уровень и качество обмена задают меру стабильности социальных связей и отношений. «Такой процесс оказания влияния имеет тенденцию к обеспечению равновесия или баланса между обменами», – отмечает X. Он вводит понятие альтернативных моделей поведения, соотносимых между собой в ситуациях выбора с вариациями издержек при реализации каждой из них. Поведение структурируется по двум уровням: субинституциональному (непосредственно-личностные отношения) и институциональному (нормативно-ценностные структуры). На субинституциональном уровне отношения обмена задаются и объясняются психологией участников, редуцируемой в полном соответствии с бихевиористскими принципами к действию пяти «положений» (причин): успеха (чем чаще достигается успех, тем чаще повторяется приведшее к нему действие), стимула (эффективный стимул вызывает повторение действия), ценности (значимость достигнутого результата стимулирует новое действие), насыщения/голодания (чем больше вознаграждений, тем больше стремление к действию), агрессии/одобрения (возрастание агрессивности в зависимости от неполучения ожидаемого). Комбинаторика причин дает обозримое количество эмпирически верифицированных типов ситуаций обмена. Эти «положения» предполагают симметричность отношений участников в реальных обменах, поэтому наибольшую трудность для объяснения в теории X. вызывают ассиметричные отношения: власть, насилие, неравенство. Для объяснения власти и насилия в социуме X. вынужден вводить дополнительный принцип обмена – принцип наименьшего интереса (наименее заинтересованный в конкретном результате получает большую «свободу рук» – возможность диктовать условия другим), для объяснения неравенства – принцип дистрибутивной справедливости (оптимум: награда соответствует затратам). Концепция X. показательна не только последовательным воплощением необихевиоризма в социологии, но и последовательной операционали-стически-позитивистской линией в трактовке социального знания и познания. Его позиция иногда даже определяется как реноменализм. X. исходит из дедуктивно-номологиче-ской модели объяснения Э. Нагеля и К. Гемпеля и выдвигает требование выхода на строгие операциональные, эмпирически обосновываемые операциональные определения (отсюда и его последовательная редукция в собственной теории). Идеал для него – «единая унифицированная общественная наука», стирающая междисциплинарные различия. Это возможно в силу того, что все социальные науки изучают поведение и все используют одну и туже группу объяснительных принципов. Структурный, функциональный, исторический и психологический типы объяснений, редуцируемы, в конечном итоге, к объяснению «через мотив». Из мотива можно дедуцировать всю совокупность изучаемых фактов, т. е объяснить их. Мотив же у X. – «опосредующий фактор» бихевиористской схемы «стимул-реакция». Отсюда основные положения «единой унифицированной общественной науки» как положения об индивидах и их мотивах, проинтерпретированных в терминах социального обмена теории самого X. В этом контексте любые суждения социального знания можно разделить на два типа: 1) «недействующие определения» и «нереальные положения» общих теорий, типа теории Парсонса; и 2) «действующие определения» и «реальные положения» сводимых к набору эмпирически верифицируемых переменных теорий, типа теории X.

(р. 1928) – американский лингвист и философ языка, основоположник генеративного направления в лингвистике, автор концепции «порождающей грамматики». В существенно значимых аспектах обогатил гуманитарное знание 20 ст. Без теории ин-натизма X. затруднительна реконструкция главных параметров философско-логических дискуссий о структуре и принципах функционирования разума. С 1955 преподавал в Массачусетском технологическом институте, профессор этого института. Основные сочинения: «Разум и язык» (русск. изд. – 1972), «Синтаксические структуры» (1957), «Лингвистика Декарта» (1966), «Правила и репрезентации» (1980), «Знание и язык» (1986), «Язык и политика» (1988), «Язык и мысль» (1994) и др. По мнению X., основополагающая проблема лингвистики как научной дисциплины состоит в отсутствии парадигм, пригодных для систематизации и объяснения избыточного количества неупорядоченных фактов. «Порождающая грамматика» X. ориентирована не на анализ и описание некоторых высказываний, а на процедуру логико-математического по сути процесса генерирования всех мыслимых предложений исследуемого языка. Любые по степени сложности фразы, по X., могут быть, как из блоков, сконструированы из набора элементарных («ядерных») фраз. При этом, согласно X., должны учитываться и при необходимости изменяться (в контексте функционирования введенных им организующих понятий – «глубинная структура» и «поверхностная структура») обусловленные правилами любого языка синтаксические связи внутри фраз. По мнению X., данные процедуры имеют важное значение в случаях анализа двусмысленных фраз (состоящих из одинаковых лексических элементов, но обладающих совпадающими либо различающимися смыслом и значением). «Знать язык, – утверждал X., – значит уметь приписать семантическую и фонетическую интерпретацию глубинной структуре и выделить связанную с ней поверхностную структуру…». Используя понятия «компетенция» (competence) и «употребление» (performance), X. полагал, что первое из них (аналогичное языку) включает в себя набор внутренне связанных правил, используемых субъектом речи, которые и позволяют последнему генерировать и характеризовать неограниченное количество предложений. Второе – являет собой практическую реализацию первого (аналог слова). X. (в отличие от понимания данной проблемы Б. Скиннером) придавал наиважнейшее значение той функции языка, которая связана с его неограниченным конструктивным потенциалом при очевидно ограниченном объеме изобразительных и фиксирующих вербальных средств. Особенно ярко это демонстрируют, по мнению X., дети, проявляющие феноменальные творческие лингвистические возможности (ср. в отечественной традиции: К. Чуковский «От двух до пяти»). Правила языка (по X., «лингвистические универсалии») мы наследуем как некий интеллектуальный «багаж» вида. Среда лишь способна пагубно воздействовать на эти наши способности и предрасположенности. См. также Язык.

(1804-1860) – русский религиозный философ, богослов, литературный критик, писатель и поэт. Наряду с И.В. Киреевским стоял у истоков славянофильства; его ведущий идеолог. Окончил физико-математический факультет Московского университета. Участник русско-турецкой войны за освобождение Болгарии. В России был под запретом; печатался за границей (Париж, Берлин. Лейпциг). Основные философские и богословские работы X.: «О старом и новом» (1839 – этим годом датируется возникновение славянофильства), «Опыт катехизического изложения учения о Церкви» (1840-е), «Несколько слов православного Христианина о западных вероисповеданиях» (1853), «Несколько слов православного Христианина о западных вероисповеданиях по поводу одного послания Парижского архиепископа» (1855), «Еще несколько слов православного Христианина о западных вероисповеданиях по поводу разных сочинений Латинских и Протестантских о предметах веры» (1858). Центральное понятие в философском и богословском наследии X. – «соборность», выражающая принцип любого организма: сознания, личности, Церкви, государства; соборность есть свободное объединение на основе любви, имеющее своим следствием «органическое единство» как залог истины. Сердцевиной соборности является любовь. В учении о Церкви соборность трактовалась X. как гарант обретения божественной истины и Благодати, как принцип организации и духовной жизни Церкви как единого и цельного «духовного организма». Церковь – не просто коллектив, «ассоциация», а объединение любящих людей. «Церковь не авторитет, а истина», т.к. организована на единстве, свободе и любви к Богу. Только в Церкви личность обретает подлинную свободу как свободу от внешних сил и авторитетов, как единомыслие с Церковью, в Церкви личность становиться свободной, творческой и цельной. «Живой и неразрушимый организм, разумная, взаимной любовью освященная свобода» – это, по X., признаки апостольской христианской Церкви. Католицизм и протестантизм, подвергшиеся эрозии рационализмом античного наследия, потеряли эти признаки: рассудочность в католицизме отдала истину и единство во власть авторитета папы, а в протестантизме – в жертву «субъективной искренности». В православной Церкви эти признаки сохранены: свобода, любовь, единство и истина как сущность жизни. С учением о Церкви X. связывает свою гносеологию и антропологию. Бердяев заметил, что X. утверждает «соборную, т.е. церковную гносеологию», в которой развивает идею «цельного знания», «целостного разума», целостности духа. Гносеология X. во многом была реакцией на панлогизм Гегеля, который «принял рассудок за цельность духа, за единственную основу всего мышления…». Гегель, по X., – продукт протестантской культуры, которая отделила «рассудочно-логическое мышление от целостного разума» и впала в односторонность, которая никогда не приведет к истине. Концепцию «цельного знания» X. можно свести к следующим тезисам: полной истиной обладает только Церковь, в лоно которой ложь в принципе проникнуть не может; мудрость человеку дана не лично, а как члену Церкви и не подавляет в нем полностью лжи и греха; для избежания лжи надо свой разум или «самый способ мышления возвести до сочувственного согласия с верой» на путях соединения всех внутренних способностей человека в единство, проникнутое верой; истина постигается целостным разумом, который в самом себе устроен в нравственном согласии с «цельной жизнью духа». Целостный разум познает мир в несколько этапов: «живознание» (непосредственное, интуитивное единство с объектом) – рассудочно-логическое осмысление данных «живознания» (отрыв от объекта) – «всецелый разум» (соединение рассудка с «нравственными силами духа», «со всеми законами духовного мира»). Историософия X. признает естественную закономерность исторического бытия в сочетании с Провидением (Промыслом), последнее не исключает свободы и ответственности человека. История, по X., духовный процесс, движителем которого является вера, религиозность народного духа. Соборность общественной жизни является мерилом ее истинности и соответствия христианским началам. Русская культура и общество всегда несли в себе признаки соборности: православие; самодержавие (в его допетровских формах гармоничной жизни сословий); общин-ность, основанную на хоровом начале и обеспечивающую сочетание свободы личности и общественных интересов. Соборность общества как «коллективной личности» зависит от того, под влиянием каких исторических начал общество находится – «кушитства» (магизм, подчиненность логической и вещной зависимости) или «иранства» (свобода творческого духа, обращенность к личности; православие, по X., наиболее полное ее воплощение). Тема «Россия – Запад (Европа)» пронизана у X. мессианскими мотивами, покоящимися на критике односторонности западноевропейской культуры, которая «развивалась не под влиянием христианства, а под влиянием латинства, т.е. христианства, односторонне понятого». X. видит неполноценность западной культуры в ее опоре на религию несоборного типа. Россия должна стать впереди всемирного просвещения, – история дает ей право на это «за всесторонность и полноту ее начал». Идея мессианизма России у X. лишена национализма и нетерпимости и никогда не мешала ему видеть в Европе «страну святых чудес», – культуру, у которой можно многому поучиться.

(1895-1973) – немецкий философ и социолог. Директор Института социальных исследований (1931-1965). В 1934-1949 – в эмиграции в США. Один из авторов программной работы Франкфуртской школы «Диалектика просвещения» (в соавторстве с Адор-но – 1948). Основные сочинения: «Штудии о семье и авторитете» (1936), «Традиционная и критическая теория» (1937), «Затмение разума. Критика индустриального разума» (1947), «Исследования предрассудка» (в 5 томах, 1949-1950), «Ностальгия по совершенно Иному» (1961), «Социологика» (в соавторстве с Адорно, в 2 томах, 1962), «Критическая теория» (в 2 томах, 1968), «Заметки с 1950 по 1969 и сумерки» (1974) и др. Придерживаясь благородного принципа идейного противодействия тоталитаризму в любых его обличьях, опираясь на ценности либерального общества, X. опасался избыточного усиления механизмов социального контроля также и в рамках современной демократической индустриальной цивилизации (эволюция капитализма от либерализма рыночного типа до монополистического капитализма, всегда чреватого тоталитаризмом, которую проследил и прокомментировал X., – по его мнению, предоставляла для этого достаточный материал). По X., эта тенденция неизбежно сковывает свободную инициативу, воспроизводит социальные характеры авторитарных ориентаций и поэтому пагубна для механизмов общественного самообновления. В контексте этих исследований X. в известной мере опирался на парадигму марксового типа: законы капитализма, по его убеждению, предполагают фашизм: «Фашистская идеология на манер старой идеологии гармонии маскирует истинную суть: власть меньшинства, владеющего средствами производства. Стремление к прибыли выливается в то, чем всегда было, – в стремление к социальной власти». Задача же философии 20 в., согласно X., – оказать содействие индивиду в его противодействии тем формам тотальной организации социального бытия, которые оказываются инициированными авторитарными режимами. Развивая учение Фромма о социальных характерах, X. обратил особое внимание на статичную и достаточно косную суть этих «сложившихся систем реакций общественного индивида, исполняющих решающую роль в поддержании изживших себя социальных систем». Экспансия бюрократического аппарата во все сферы социального бытия, по X., была сопряжена с осуществлением на практике идеалов прогресса, заданных еще с 1789: «равный и эквивалентный обмен закончился абсурдом, и этот абсурд есть тоталитарный порядок». По мнению X., государственный капитализм в версии коммунизма – всего лишь один из вариантов авторитарного государства. Массовые организации детища буржуазного строя – пролетариата – по самим принципам своего функционирования не могли перешагнуть рамки централизованного, бюрократического администрирования. Любые попытки формирования механизмов «рабочего» или какого угодно контроля за госаппаратом снизу ре-зультировались исключительно в облике традиционной гонки за прибылью, усугубленной амбициями плановости. В «Диалектике просвещения» X. и Адорно уделяют особое внимание метафизике власти, стремящейся как подчинить внешнюю природу, так и обусловить и предзадать репертуары формирования самости индивида в западном обществе. Претензии практически любой власти в 20 в. на оптимизацию и рационализацию социальных отношений, по мнению X., абсурдна в корне: «Если мы хотим говорить о болезни разума, то не в смысле болезни, поразившей разум на определенном историческом этапе, а как о чем-то неотделимом от природы цивилизованного разума, так, как мы его до сих пор знаем. Болезнь разума породила жажда человека господствовать над природой». Последняя же вне контекста осмысления ее человеком обрекается на положение цели, эксплуатация которой не предполагает каких-либо пределов. Человек принуждается к функционированию в ипостаси чьего-то инструмента исключительно под флагом лозунга индустриального освоения и покорения окружающей среды. Человек становится средством для достижения этой цели. Он вынуждается к деформации подлинных человеческих устремлений: «… с рождения человек только и слышит о том, что успеха можно достичь лишь посредством самоограничения. Спастись, таким образом, возможно лишь древним способом выживания – мимикрией». Востребуется лишь мышление, готовое обслуживать исключительно эгоистические групповые интересы властвующих структур. «Придворные» мыслители аргументируют и пропагандируют идеи унифицирующего облика жизни, в котором господствует глобальная стандартизация, обожествляется производство, минимизируется свободное, личное время индивида. Разум в условиях индустриальной организации общества, по мнению X., не может трактоваться как характеристика, внутренне присущая реальности. Его задача сводится к «способности калькулировать вероятность и координировать выбранные средства с предзаданной целью, мышление же теперь призвано служить какой угодно цели – порочной или благой. Оно – инструмент всех социальных действий, устанавливать нормы социальной или частной жизни ему не дано, ибо нормы установлены другими… Все решает «система» – власть… Разум совершенно порабощен социальным процессом. Единственным критерием стала инструментальная ценность, функция которой – господство над людьми и природой». Единственной неотчужденной формой интеллектуализма в таких условиях, по мнению X., способно выступить «критическое мышление», которое, ослабляя в обществе «универсальную связь ослепления», сохраняет, таким образом, и значимый политический потенциал. Философия у X. отличается от науки (особенно от социальной) тем, что не имеет социального заказа по параметру диапазона собственного проблемного поля, либо по масштабам и по глубине получаемых выводов: ее роль всегда – в оригинальном, нонконформистском прочтении и интерпретации схем наличного, традиционного бытия – в оппозиции ему. X. не скрывал, что его ранние симпатии к марксизму были обусловлены потенциальной угрозой национал-социализма. В итоге, по X., выяснилось, что социальное положение пролетариата оказалось возможным улучшить и без революции, а всеобщий интерес оказался далеко не идеальным стимулом для общественных перемен. Надежда, по X., может быть продиктована и обусловлена лишь осознанием того факта, что все люди «страдают и умирают». X. полагал, что теология 20 в. может продуктивно интерпретироваться лишь в том смысле, что несмотря на характерную для мира несправедливость, она не сможет утвердиться в качестве заключительного аккорда: «Задача философии – перевести все это на язык слов, чтобы люди смогли услышать голоса, превращенные тиранией в молчание».

(1885-1952) – немецко-амери-канский психоаналитик и психолог. Реформатор психоанализа и фрейдизма, один из основателей и лидеров неофрейдизма. Родилась и получила образование в Германии. С 1913 начала медицинскую практику. Сотрудничала с ведущими немецкими психоаналитиками. Работала в Берлинском психоаналитическом институте. В 1932 эмигрировала в США. В основном работала в Нью-Йорке как практикующий психоаналитик, теоретик и деятель психоаналитического движения. X. подвергла критической переработке ряд положений учения Фрейда (теорию либидо, концепцию Эдипова комплекса, учение об инстинктах, концепции бессознательного, неврозов и пр.) и отдельные моменты психоаналитической терапии. Осуществила определенную социологизацию психоанализа и фрейдизма. Утверждала влияние культуры на бессознательное, культурное (социальное) порождение неврозов и внутриличностных конфликтов, историческую изменчивость неврозов и пр. Исследовала психоаналитические проблемы сексуальности, агрессии, влечения к смерти, невротического конфликта и др. Выделила «великие неврозы» нашего времени. Основные работы: «Невротическая личность нашего времени» (1937), «Новые пути в психоанализе» (1939), «Самоанализ» (1942), «Наши внутренние конфликты» (1945), «Неврозы и развитие человека» (1950) и др.

(греч. christos – помазанник, мессия, спаситель) – 1) Вероучение, центрированное фигурой Иисуса Христа и объединяющее в единый семантический комплекс содержание как Ветхого, так и Нового Заветов, обеспечивая единство Библии как общего для всех христиан источника. Впервые термин «X.» как обозначение веры последователей Христа – христиан – возник, согласно кн. Деяний, в Анти-охии Сирийской ок. 42. Первоначально последователи Иисуса не называли себя христианами и свою сообщность – X., – это имя атрибутировалось в презрительном смысле Церкви и ее членам язычниками, однако впоследствии, связавшись в семантике X. с искупительной жертвой Иисуса, оно конституировалось в контексте христианской церкви как самоназвание. X. представляет собою наиболее последовательное и полное воплощение теизма, основываясь на Тринитарном догмате о бытии всеблагого, всеведущего и всемогущего Бога как трансцендентного миру Абсолюта, единого в трех лицах: Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Духа Святого (см. Троица). Бог личен, в силу чего проявляет в общении с миром и человеком совокупность онтологических и нравственных свойств, главное из которых – любовь. Подобие этих свойств составляет Образ Божий в человеке, что делает последнего причастным Божественного естества, обладателем бесценного дара личностного бытия. В первоначальной гармонии материального и духовного начал в человеке X. полагалось единство Бога и мира, которое было разрушено в акте грехопадения (запечатленного в феномене первородного греха) и восстановлено учением, страданием, крестной смертью и воскресением Иисуса Христа. Христоцентризм акцентирует в X. феномен искупительной жертвы Христа как вектор выходящего за пределы оценочной этики милосердия и спасения («обожения») человечества, несмотря на его греховность (распятие как эмоционально-содержательное ядро христианской символики). В соответствии с этим нравственная максима достойного «несения своего креста» апплицируется в X. на парадигмы человеческого поведения (семантическая фигура мученика, аксиоло-гически значимый статус страдания («сердца болезнующего») и аскезы в христианской этике), что задает глубокий психологизм X.: диалогизм со-бытия человека с Богом, максимально реализующийся в феномене откровения; ориентация на рефлексивные формы сознания (например, культивация осознания собственной греховности – начиная с «Исповеди» Августина); остро личное эмоциональное переживание любви к Богу; парадигма не чувственного и не бесчувственного, но сочувственного отношения к миру (начиная с Максима Исповедника) и т.п. (ср. с соответствующими нравствеными программами стоицизма, стоицизма, основанными на постулате бесстрастной атараксии). Перенесение хронологических акцентов из настоящего (античные философия истории, гедонистическая этика и др.) в будущее (идея второго пришествия и царствия Божьего на земле) задает в X. парадигму дистанцирования от социального контекста как волощения несправедливости и источника страданий: «не имеем здесь постоянного града, но взыскуем грядущего» (Поcл/ к евр., 13, 13-14). В этой связи аксиологическую значимость обретает в X. феномен сознательной самоизоляции, выпадение из связей «града земного» (отшельничество, монашество, добровольное нищенство в западноевропейских «братствах» типа францисканских общин и среди православных юродивых и др.). В этом контексте ориентации на нездешнее («быть в мире, но не от мира сего») новую артикуляцию и семантическую наполненность в X. обретают процедуры обрядности, что проявляется, прежде всего, в феномене «таинства» как акта реального открывания себя сакральной сферой в сфере повседневности (ср. с традиционной дохристианской функцией культа как регулятора бытия именно в сфере повседневности): крещение как изгла-живание наследственной греховности; причащение как интимное соединение с Иисусом посредством вкушения хлеба и вина, претворенных в «Плоть и Кровь Христову» (признаются всеми конфессиями X.); миропомазание как передача Даров Святого Духа; священство как введение в право совершения таинств в качестве пастыря; бракосочетание как соучастие в браке Христа с Церковью; исповедь как покаяние перед Богом и соборование как испрашивание исцеления души и тела (принимаются православием и католицизмом, но не во всем объеме практикуются в протестантизме). Эволюция X., сохраняя исходный канон вероучения, демонстрирует в настоящее время тенденции обновления (протестантский модернизм, феномен аджорнаменто в католицизме и др.). 2) Одна из мировых религий, объединяющая многочисленные конфессионально дифференцированные направления (православие, католицизм, протестантизм в различных его версиях, многообразные течения (толки), группы и секты). X. возникло в 1 в. в восточных провинциях Римской империи. Благодаря универсализму нравственных принципов X. и, в первую очередь, провозглашаемому кодексу ценностей, основанному на презумпциях равенства, милосердия и любви, идее Спасения, избавления, получило широкое распространение. В 311 X. обретает легальный статус, в 324 – становится государственной религией, унифицируется Символ Веры. В 1054 в результате разногласий между Восточной и Западной христианскими Церквами по проблеме филиокве происходит раскол единой христианской Церкви на православие и католицизм. В контексте культурного движения Реформации осуществляется дистанцирование от католицизма такой конфессии X., как протестантизм (1526). В настоящее время X. конфессионально объединяет более 1 млрд. 800 млн. человек (по данным 1993); в развитии X. наблюдается отчетливая тенденция к интеграции, проявляющаяся в экуменистическом движении и деятельности созданного в 1948 Всемирного Совета Церквей; христианская Церковь выступает значимой социальной силой современности. 3) Тип культуры, первоначально сформировавшийся в Европе в пределах Римской империи и сменивший затем – в целом – в контексте западной традиции разнообразные культуры античности (язычество). В эпоху великих географических открытий в результате миссионерской деятельности различных конфессий X. переносится как в Северную, так и в Южную Америки, Австралию, а также ряд областей Африки и Азии, где приобретает свои специфические особенности (феномен вернокулярности). Христианские основания данного типа культуры задали глубинный дуализм ее базовых мировоззренческих оснований (равно восходящих к античному рационализму и ближневосточному иррационализму) и оказали фундаментальное (как аксиологическое, так и содержательное) детерминирующее влияние на развиваемые в контексте этой культуры: мораль (практически все кодексы которой генетически восходят к библейскому декалогу); философию (от универсальной идеи трансцендентализма и до предельно конкретной специфики артикуляции схоластикой онтологической и гносеологической проблематики); искусства (включая и тематику, и образный строй); доминирующие системы ценностей (переосмысление таких фундаментальных для человеческого бытия универсалий, как добро, справедливость, свобода, любовь и счастье) и культурные идеалы, а также осознание этой культурой себя как векторно ориентированнной в будущее (см. Социальное время, Надежда). Ядром X. как особого типа культуры является его центрация на личности особого типа, ориентированной на сохранение самотождественности и духовной автономии в социально-политических и духовно-идеологических контекстах, рефлексивную самооценку и индивидуальную ответственность за судьбы мира. (См. также: Теизм, Вера, Бог, Иисус Христос, Троица, Филиокве, Символ веры, Библия, Православие, Католицизм, Протестантизм, Мистика, Откровение, Патристика, Богословие православное, Теология, Апо-фатическая теология, Катафатическая теология, Экзегетика, Апологетика, Персонализм, Схоластика, Томизм, Неогомизм, Аджорнаменто, Диалектическая теология, Протестантская этика, Провиденциализм, Теодицея, Теургия, Апокалипсис, Пиетизм, Квиетизм, Исихазм, Хилиазм, Эсхатология, Ереси и др.).

С.Л. Лепин, М.А. Можейко