Лекция XI

Основная реальность жизни. – Категории жизни. – Теоретическая жизнь. – Окружение: фатальность и свобода. – Внутренняя модель: беспокойство и не-беспокойство.

Я много раз говорил, что мы бываем вынуждены преодолевать границы античности и нового времени, и всегда добавлял, что мы преодолеваем их лишь тем, что сохраняем. Дух по самой своей сути одновременно и самое жестокое, и самое нежное и щедрое. Дух, чтобы жить, должен уничтожить свое прошлое, отречься от него, но не может совершить это без того, чтобы в то же время не воскрешать того, что убивает, сохранять его живым внутри себя. Если убить его навсегда, нельзя будет далее отрицать его и, отрицая, преодолевать. Если бы наше мышлении не прониклось бы мышлением Декарта, а мышление Декарта не было бы проникнуто мышлением Аристотеля, наше мышление было бы примитивным, – мы должны были бы начинать заново, а не быть наследниками. Превзойти – это наследовать и внести свое. Когда я говорю, что нам необходимы новые идеи, я имею в виду то, что мы должны привнести свое, – прежние идеи продолжают жить, но отходят на второй план. Если мы найдем новый, более фундаментальный способ бытия, ясно, что мы будем нуждаться в понятии бытия, неизвестном ранее, но в то же время наше новейшее понятие должно будет содержать в себе старые, сохраняя долю истины, соответствующую им. Так, уже не раз приходилось намекать – времени было только на то, чтобы намекнуть, – как античная идея космического бытия, субстанциального бытия, послужила для реальности, в которой еще не было открыто самое изначальное явление – сознание, а затем показала, насколько субъективное бытие было бы ценной идеей, если бы не существовала реальность, предваряющая сам субъект, которым является жизнь.

Итак, античность и новое время совпадают в попытке познать, называя это философией. Универсум, или то, что имеется. Но, сделав первый шаг в поисках начальной истины Универсума, они начинают расходиться, поскольку античный ученый отправляется на поиски первичной реальности, понимая, разумеется, под первичной самую важную реальность в структуре Универсума. Если он теист, он говорит., что седину важная реальность, объясняющая все остальные, это Бог, если он материалист, то говорит, что это материя, если пантеист, то говорит, что это безразличная сущность, одновременно материя и Бог. Но ученый нового времени приостанавливает и вступает в спор, возражая: возможно, что действительно существует та или иная реальность, важнейшая в Универсуме, но после того, что мы уже показали, мы не сможем продвинуться ни на шаг, поскольку вы забыли задать вопрос, существует ли несомненно эта реальность, объясняющая все остальные, более того, существуют ли несомненно менее важные реальности, объясняемые через нее. Первый вопрос философии – не расследовать, какая из реальностей самая главная, но какая реальность Универсума самая несомненная, самая надежная, – хотя бы, к примеру, наименее важная, самая скромная и незначительная. В общем, первый вопрос философии состоит в том, чтобы определить, что нам дано в Универсуме – вопрос исходных данных. Античность никогда не ставила формально эту проблему; поэтому, каковы бы ни были ее достижения в разрешении других проблем, в этом пункте она ниже по уровню, чем новое время. Мы располагаемся на этом уровне, и единственное, что делаем, это дискутируем с учеными нового времени об исходной и несомненной реальности. Мы обнаруживаем, что это не сознание, не субъект, а жизнь, включающая в себя, кроме субъекта, мир. Таким образом, мы избегаем: идеализма и выходим на новый уровень.

Но заметьте, что все это мы проделываем, не оставляя первого вопроса философии, что мы движемся исключительно в плане того, что дано нам из того, что имеется. Если мы сочтем, что это данное – наша жизнь, которая в Универсуме дается каждому своя, то здесь не будет никакого иного мнения, кроме как: из того, что нам дано, не имеется или не дано других реальностей, гораздо более важных. Вопрос данного или несомненного – это не философия, а лишь подступы к ней, ее вводная глава. Мне хочется напомнить, что я говорил об этом на первых же лекциях.

Но я не знаю, все ли поняли следствие этого, простейшее следствие, настолько простое, что, строго говоря, я не должен был бы и говорить о нем, но думаю, что сказать следует. Вот оно: если нам известно, что единственная несомненная реальность существует – какова бы она ни была, мы определили ее, – все остальное, о чем мы говорим, никогда не сможет противоречить свойствам, составляющим с полной очевидностью эту исходную реальность. Поскольку все остальные вещи, о которых мы говорим, отличные от этой первичной, сомнительны и вторичны и не обладают большей стабильностью, чем та, что они получили, основываясь на несомненной реальности. Так, например, представьте себе, что некто, исходя из принципа нового времени, утверждает: единственное несомненное – это существование мышления; таким образом, он оказывается на уровне нового времени. Но затем он добавляет: ясно, что, кроме этого, имеется материя, физическая материя, состоящая из атомов, которыми управляют определенные законы. Кроме этого имеется – совершенный абсурд, ведь тот, кто говорит, полагает, что физика обладает той же силой, что и принцип субъективизма. Этот принцип гласит: действительно несомненное нематериально в им не управляют законы физики, науки, которая занимается вторичными квазиреальностями, подобно всякой частной науке. Что не отрицает истинности физических законов, но ограничивает ее силу феноменами второго порядка, к которым они принадлежат, феноменами, которые не претендуют на то, чтобы быть исходными. Физик-идеалист, то есть физик нового времени,. подобно идеалисту-философу, должен объяснить, как, не имея реальности, более несомненной, чем нематериальная, мышление, можно осмысленно и истинно говорить о вещах материальных, о физических законах– и т. д., но чего нельзя сделать, не потеряв свой уровень, это позволить физике оказывать. воздействие на определение несомненной реальности. То, что мы говорим о ней – неприкосновенно, нерушимо для всего того, что, основываясь на ней же, мы добавляем потом. То, что я излагаю, просто и не требует пояснений.

Новое явление, или исходная реальность, это "наша жизнь", жизнь каждого. Любое намерение говорить о другой реальности как о более несомненной и первичной, чем эта, невозможно. И не мышление предшествует жизни, поскольку мышление по отношению к самому себе оказывается частью моей жизни, ее отдельным актом. То, что я ищу эту несомненную реальность, не отдельное, взятое само по себе действие, я ищу ев, потому что живу, в настоящее время занимаясь философией, и это первый акт философствования; философствование, в свою очередь, частная форма жизни, которая предполагает саму жизнь – если допустить, что я занимаюсь философией, потому что этому предшествовало нечто, поскольку я хочу знать, что таков Универсум, и сама эта любознательность существует благодаря тому, что я ощущаю ее как стремление моей жизни, испытывающей не покой по отношению к самой себе, возможно, в себе самой и затерянной. В общем, какую бы реальность мы ни захотели счесть первичной, мы убеждаемся, что она предполагает существование нашей жизни, а то, что мы предполагаем эту реальность, представляет собой жизненный акт, "жизнь".

Какой бы удивительной ни была эта случайность, но единственно несомненной реальностью является именно "жизнь", а непростое "cogito" идеализма – что в свое время было столь удивительно, – в не форма Аристотеля или идея Платона, когда-то' казавшиеся парадоксом. Но что поделаешь. Это так.

Но если так, нет другого средства, как только установить свойства этой новой исходной реальности – и кроме того, нет другого средства, как только принять их, хотя они малоприятны для ваших теорий, существовавших ранее, для всех наук, которым мы следуем, тем не менее выясняя, насколько они истинны по своей сути. Затем – в философской системе – мы должны были бы показать, как, основываясь на реальности "нашей жизни", имеются, кроме того, не противореча сути нашей идеи жизни, органические тела и законы физики и морали, включая теологию. Ведь не утверждается же, что, кроме этой несомненной "нашей жизни", которая дана нам, не существует, возможно, "иная жизнь". Правда, эта "иная жизнь" в науке проблематична – подобно реальности органической и реальности физической, – и напротив, эта "ваша жизнь", жизнь каждого не проблематична, а несомненна.

В последний раз мы наскоро – времени не было – пробовали дать определение жизни. Возможно, вы чувствуете себя сбитыми с толку, поскольку то, что мы говорили, было банальностью. Но это означает быть очевидным, а мы подчиняемся очевидностям. Жизнь не тайна, а совсем наоборот: это очевидность, самая большая существующая очевидность, и из-за ее чистого бытия собой, из-за ее прозрачности нам трудно ее заметить. Наш взгляд проходит дальше, к проблематичным знаниям, и нам трудно задержать его на этих ближайших очевидностях.

Так, очевидно, что жить означает, что я оказываюсь в мире. Если я оказался бы лишь сам с собой, я существовал бы, но это существование было бы не жизнью, а исключительно субъективным существованием идеализма. Но здесь ложно то, что я мог бы оказаться лишь сам с собой, поскольку, открыв свое "Я", себя самого, я обнаруживаю, что это некто, занимающийся с тем, что не он сам, с другими некто, которые, кроме того, предстают передо мной объединенными и как бы между собой связанными контуром окружающего единства, мира, в котором нахожусь я – не пассивный или инертный, а угнетенный этим миром или в восторге от него. Ведь мир – это то, что находится передо мной, вокруг меня, когда я нахожу себя, то, что существует для меня и очевидно на меня воздействует. Мир – это не природа, Космос античности, который представлял собой существующую в себе реальность, от которой субъекту был известен лишь тот или иной фрагмент, но тайна ее сохранялась. Мир жизни не имеет от меня никаких тайн, поскольку состоит исключительно из того, на что я обращаю внимание, и именно таков, каким я его вижу. В моей жизни участвует лишь то, что в ней присутствует. Таким образом, мир в целом – это живущее. Предположим, что мой мир состоит из чистых тайн, вещей тайных, загадочных, подобно миру некоторых американских кинолент. Итак, то, что составляет тайны, загадки, становится для меня присутствующим, очевидным, прозрачным и воздействует на меня как некая тайна и некая загадка; и я должен сказать: мир, в котором я живу, это несомненная и очевидная тайна, мне ясна его сущность, состоящая в таинственности, – и это будет все равно, что сказать: мир синий или желтый

Первый свойством этой исходной реальности, которую мы зовем "нашей жизнью", является ее существование самой по себе, стремление отдать себе отчет, прозрачность для самой себя. Только поэтому несомненна и она и то, что образует часть ее, – и только потому, что лишь она несомненна, она и есть исходная реальность.

"Оказываться", "отдавать себе отчет", "быть прозрачным" – это первая категория, конституирующая жизнь. Некоторые из вас не знают, что значит категория. Не смущайтесь. Категория – простейшая вещь в философской науке. Пусть вас не смущает, что вы не знаете простейшей вещи. Ведь мы не внаем простейших вещей, которыми битком набит ближний. Никогда не стыдно не знать чего-либо – вворотив, это естественно. Стыдно не хотеть узнать, отказываться выяснить что-то, когда предоставляется случай. Но от этого никогда не отказывается незнающий, а, наоборот, тот, кто полагает, что знает. Вот это стыдно: полагать, что знаешь. Тот, кто полагает, что знает что-либо, но на самом деле не знает, своим предполагаемым знанием закрывает путь в своем разуме, по которому могла бы проникнуть подлинная истина. Грубое понятие, имеющееся у него, высокомерное или неотесанное, действует подобно сторожу-термиту в термитниках – жилищах насекомых, напоминающих муравьев, – сторожу с огромной, глянцевой, твердой головой, который при надобности затыкает ею входное отверстие, закупоривая лаз собственным лбом, чтобы никто не мог войти. Подобным же образом тот, кто полагает, что знает, закрывает собственным ложным понятием, своей головой то отверстие в разуме, сквозь которое проникло бы действительное знание. Тот, кто ведет в Испании и за ее пределами интеллектуальную жизнь, непроизвольно сравнивает ее особенности, и сравнение наставляет убедиться в том, что закрытость разума – постоянное и характерное свойство испанцев. И не случайно, если испанец в интеллектуальном отношении мало проницаем, то это потому, что он также закрыт в областях души гораздо крепче, чем в области разума. Но что даже тяжелее, чем эта малая проницаемость испанца, так это недостаточная проницаемость души испанки. Я произнес жестокие слова – но не второпях и не наугад. Этим я объявляю дискуссию на тему образа жизни испанской женщины, дискуссию, которая начнется, как только будут сказаны эти слова. Это будет дискуссия, лишенная лести и очень болезненная для меня. Я никогда не был похож на распространенный персонаж, о котором постоянно говорят, что он верит в обязанности того-или другого. Я за всю свою жизнь редко верил в обязанности. Я прожил ее и продолжаю жить под воздействием иллюзий, а не обязанностей. Более того: этика, курс которой я, возможно, изложу вам, отличается от всех традиционных тем, что основной идеей в ней считается не мораль, а иллюзия. Долг – вещь важная, во вторичная – это замена, Ersatz иллюзии. Ясно, что мы делаем хотя бы по обязанности то, чего не можем заставить себя делать ради иллюзии. Стало быть, эта кампания по теме "испанская женщина" достаточно сурова, чтобы быть иллюзией; напротив, она будет жертвоприношением; и я думал, что должен вести ее в течение долгих, долгих лет. Я полагаю, что из всех вещей, которые в нашей испанской жизни требуют радикальной перемены, возможно, ни одна так не нуждается в ней, как душа женщины. И для того, кто полагает, как и я, что женщина оказывает сказочное – большее, чем предполагают и чем подозревают, – и постоянное, неотразимое и тонкое влияние на историю, очевидно, что немало больших и постоянных дефектов испанского бытия, происхождение которых ищут в самых непонятных причинах, идут просто от недостаточной женственности испанок. Такие высказывания – неблагодарный и опасный труд, и я чувствую, что обязан взять его на себя, даже предвидя довольно неприятные последствия этого решения. Как видите, и в этом пункте я в корне расхожусь с официальным мнением. Я не очень вежлив, но с вежливостью надо кончать, преодолеть ее, так же, как новое время и идеализм, создававшие для нее атмосферу – нужно, чтобы восхищение обратилось на женщин более энергичных, сложных, пламенных. Сейчас ничто не покажется более неуместным, чем изысканный поклон, с которым доблестный кавалер 1890-х годов приближался к даме, чтобы сказать ей галантную фразу, витиеватую, как стружка. Девушки уже отвыкли от подобного обхождения, и такой жест, который тридцать лет назад казался воплощением мужественности, сегодня расценили бы как женственный.

Но вернемся к нашему случаю – что такое категории. Речь шла о том, что некоторые из вас не имеют и не имели ясного представления о том, что такое категория. Это не имеет значения, поскольку понятие категории одно ив самых простых в мире. Конь и звезда различны во многих элементах, в большинстве своих компонентов. Но насколько бы сильно они ни разнились, у них есть нечто общее: о том и о другом мы говорим, что это вещи-тела. Действительно, конь и звезда представляют собой нечто реальное и, кроме того, занимают пространство, существуют во времени, подвержены таким изменениям, как движение, и, в свою очередь, производят изменения в Других вещах при столкновении с ними, обладают каждый своим цветом, формой, плотностью – другими словами, качествами. Таким образом, за их бесчисленными различиями мы обнаруживаем, что они совпадают в минимуме элементов и свойств: быть реальными, занимать пространство и длиться во времени, обладать качествами, подвергаться воздействию и воздействовать. Подобно им все, что стремится быть вещью-телом, неизбежно будет обладать этой минимальной суммой свойств, или особенностей, этой сущностнои основой телесного существа. Вот это и есть аристотелевские категории. Свойства, которые любое реальное бытие, будучи таковым, несет в себе и непременно обладает ими – прежде и отдельно от остальных различающихся элементов.

Насколько бы наша реальность, "жизнь" ни отличалась от античной космической реальности, она будет составлена суммой категорий, или компонентов, одновременно необходимых, оригинальных, нераздельных меж собой. Эти категории "нашей жизни" мы ищем. Наша жизнь, стало быть жизнь каждого, отлична от моей и твоей, но обе – "моя жизнь", и в обеих ряд общих ингредиентов – категории "моей жизни". Однако в этом отношении имеется коренное различие между "моей жизнью" и реальностью "бытия", используемой философией. "Бытие" – это нечто общее, что само по себе не претендует на индивидуальные черты. Аристотелевские категории – это категории бытия вообще. Но "моя жизнь" в приложении к моему случаю или случаю каждого из вас, это идея, которая, разумеется, предполагает индивидуальность, из чего следует, что мы обнаружили редчайшую идею, "общую" в то же время "индивидуальную". Логике до сих пор не было известно понятие, казалось бы столь противоречивое. Сам Гегель, который хотел найти нечто подобное, не достиг этого: его "универсальная конкретность" в конечном итоге универсальна, но не истинно, изначально конкретна, не индивидуальна. Но сейчас мы не можем даже пытаться вникнуть в эту тему. Пройдем мимо, не затронув ее.

Оказывается, "отдавать себе отчет", "быть прозрачным" – это первая категория нашей жизни, в еще раз прошу не забывать, что здесь "сам себе" – это не только субъект, но также и мир. Я отдаю себе отчет о себе в море, о себе к о мире – это и есть "жить".

Но это "оказываться" означает, разумеется, оказываться занятым чем-нибудь в мире. Я состою на моих занятий тем, что имеется в мире, а мир состоят ив того, что меня занимает, и только. Заниматься – значит делать то или другое, – например, мыслить. Мыслить – значит создавать, например, истины, создавать философию. Заниматься – значит создавать философию, или делать революцию, или свертывать сигарету, или дознаться или творить эпоху. Это то, что в моей жизни есть я. Что касается вещей – каковы они? Что существует в той изначальной перспективе и первичном способе бытия, при котором они живут для меня? Меня – совершающего действия – думающего, бегущего, двигающегося или ожидающего. И что такое сделано? Любопытно! Сделанное – это тоже моя жизнь. Когда я занимаюсь тем, что жду, явление – это ожидание, когда я сворачиваю сигарету – явление не именно сигарета, а мое свертывание ее, сигарета сама по себе, вне моей деятельности, не обладает первичным бытием – это заблуждение античности. Первичное бытие – это то, что я делаю руками, начиная свертывать ее, и когда я заканчиваю это действие, она перестанет быть предметом свертывания, становится другим предметом – который следует зажечь и потом – курить. Ее истинное бытие заводится к тому, что она представляет собой как предмет моих занятии. Она не сама по себе – продолжающая существовать, помимо моей жизни, моих действий по отношению к ней. Ее бытие функционально, ее функция в моей жизни такова: это бытие для – для того, чтобы я делал с ней то или другое. Тем не менее, подобно традиционной философии" я говорю о бытии вещей как о том, чем ни обладают сами по себе, и помимо того, как я манипулирую ими или они служат мне в жизни – я употребляю понятие "бытие" в устоявшемся смысле; а из этого действительно следует, что, когда я перед какой-либо вещью абстрагируюсь от ее первичного бытия, то есть ее бытия служебного, обиходного и испытанного, и обнаруживаю, что вещь не исчезает, когда я не занимаюсь ей, а остается где-то вне моей жизни, возможно в ожидании, что в другой раз сможет мне зачем-то пригодиться. Прекрасно; но тогда это бытие в себе, а не для моей жизни возникает вследствие того, что я абстрагирую его от моей жизни, и абстрагирование тоже дело и занятие – занятие, состоящее в том, чтобы не жить существованием этой и другой вещи, в том, чтобы полагать ее отдельно от меня. Стало быть, это бытие вещей для себя, их космическое и продолжающее существовать бытие тоже является бытием для меня, это то, чем они являются, когда я перестаю жить ими, когда а делаю вид, что не живу ими. Эта изображаемая ситуация, которую я бы не назвал ни неистинной, ни ложной, а лишь виртуальной, в которой предполагается, что я не существую и, стало быть, не вижу вещи как существующие для меня и спрашиваю себя, каковы они будут тогда, – эта ситуация виртуального пребывания вне себя, или не жизни, представляет собой ситуацию теоретическую. Знаете ли вы, что, признавая правоту-Фихте и продолжая теоретизировать, философствовать, значит собственно говоря, не жить – именно потому что это форма жизни – теоретическая жизнь, созерцательная жизнь. Теория и ее крайняя форма – философия – это исследование того, как жизнь может выйти за пределы самой себя, не заниматься собой, не интересоваться вещами. Но не интересоваться вещами – это не пассивное состояние, это форма проявления интереса: то есть интересоваться вещью, отсекая нити жизненного интереса, которые связывают ее со мной, спасая ее от погружения в мою жизнь, оставляя ее одну, в чистой отсылке к самой себе, ища в ней ее саму. Ведь не интересоваться вещами – это интересоваться самостью каждой вещи, наделять ее независимостью, существованием, можно сказать, индивидуальностью – начать смотреть на нее, исходя из нее самой, а не из меня. Созерцание – это попытка перевоплощения. Но это – поиск в чем-то того, что в деле содержится абсолютно своего собственного и отсекание всякого моего пристрастного интереса к нему, отказ от его употребления, не желание, чтобы оно мне служило, а мое незаинтересованное служение ему, чтобы оно видело себя, обнаружило себя и оказалось самим собой и для себя – это, это... не любовь ли это? Значит, созерцание в своих истоках – это акт любви, если предположить, что любить в отличие от желать – это попытка жить, исходя из другого, ради него выходя за пределы себя. Древний божественный Платон, которого мы отрицаем, продолжает щедро жить в нашем отрицании, наполняя его, вдохновляя его, придавая ему аромат. Так, мы обнаруживаем в совершенно новой, другой форме его идею об эротическом происхождении познания.

Я коснулся этого бегло, не поясняя, не анализируя тщательно каждое из употреблявшихся выражений, для того чтобы вы и краткой и грубой схеме угадали, куда клонится традиционный смысл бытия в этой новой философии и заодно чтобы вы предположили, каков был бы наш путь, если бы нам хватало времени. На вопрос: что такое философия? – мы могли бы дать самый радикальный ответ, что ее не было до сего дня. Потому что на предыдущих лекциях мы определяли, что такое философская теория, и пришли к тому, что обнаружили в ней жизнь, – но сейчас мы действительно должны ответить на наш вопрос. Потому что философская теория, которая есть или может быть в книгах, это лишь абстракция подлинной реальности философии, лишь ее осадок, ее полумертвое тело. Подобно тому как конкретная, а не абстрактная реальность сигареты есть нечто, что создает, сворачивая ее, курильщик, бытие философии есть то, что создает философ, есть философствование и форма жизни. И это то, что я собирался тщательнейшим образом исследовать на ваших глазах. Что же такое философия как брав жизни? Мы уже видели, что это значат выходить за пределы себя – ради того, что имеется, или Универсума, – создавать из себя место, пространство, где Универсум узнает и придерживает себя. Но бесполезно хотеть без длительного анализа придать этим словам их точный содержательный смысл. Достаточно вспомнить, что греки, хотя и не имели собственно философских книг, но, задавая себе – как Платон – вопрос: что такое философия? – думали о человеке, о философе, о жизни. Для них философствовать было прежде всего строго говоря, первые философские книги – не только по теме, и в формальном отношении – были жизнеописаниями семи целителей, биографиями. То, что не определяет философию как философствование и философствование как особый тип жизни, существенно и не изначально.

Но сейчас мне хотелось бы прежде чем делать выводы, дать. несколько более законченное определение "нашей жизни". Мы видели, что это значит быть занятым тем или другим, делать. Но во делание означает занятие чем-то для чего-то. Занятие, которое мы сейчас поглощены, коренится в этом "для", которое обычно называет цель. Этому "для", учитывая которое я сейчас действую и в атом действии живу и существую" я посвятил себя, потому что среди открывавшихся передо мной возможностей я счел его лучшим занятием моей жизни. Каждое из этих слов – категория, и поэтому их можно анализировать бесконечно. В соответствии с этими следует, что моя теперешняя жизнь которую я осуществляю, или то, что я делаю в действительности, я предрешил, т. р. что моя жизнь, прежде чем быть. просто действием, является решением действовать – решением моей жизни. Наша жизнь решается сама по себе, она предрешается. Она не дана нам готовой – наподобие траектории пули, о которой я упоминал в прошлый раз. Но она состоит в решении себя, потому что жить – это находиться не в непроницаемом, в богатом возможностями мире. Мир жизни состоит для меня каждый момент из возможности делать то или другое, а не и необходимости против желания заниматься чем-то одним и именно этим одним. С другой стороны, эти возможности не безграничны – в таком случае это не конкретные возможности, а чистая недетерминированность, а в мире абсолютной недетерминированности, в котором все одинаково возможно, нельзя решиться ни на что. Для того чтобы было возможно решение, нужно одновременно дать свободу и границы, относительную детерминацию. Это выражается категорией "обстоятельства". Жизнь всегда оказывается в определенных обстоятельствах, в расположении кругом нее – circum – вещей и лиц. Жизнь проходит не в пустом мире, мир жизни конститутивно представляет собою обстоятельства, этот мир здесь, сейчас. И обстоятельство является чем-то детерминированным, закрытым, но> в то же время открытым и обладающим внутренней свободой, пространством или подтверждением направления движения, принятого решения: обстоятельство – это русло, которое прокладывает жизнь в неподатливой почве. Жить – значит жить здесь, сейчас – здесь и сейчас непреклонны, неизменяемы, но широки. Всякая жизнь решает, сама себя выбирая среди многих возможных. 'Aatra inclinant, non trahunt – звезды склоняют, но не велят. Жизнь в одно и то же время фатальность и свобода, свободно" бытие внутри данной фатальности. Эта фатальность предлагает нам определенный, неизменяемый набор возможностей, то есть предлагает нам различные судьбы. Мы принимаем фатальность и в ней решаемся на судьбу. Жизнь – это судьба. Я надеюсь, что никто из слушающих меня не сочтет необходимым доказывать мне, что детерминизм отрицает свободу. Если же, хотя л в это не верю, вы станете говорить это мае, я отвечу, что мне жаль детерминизм и жаль вас. Детерминизм в лучшем случае это, наиболее точно, теория о реальности Универсума. Если бы она и была точна, она всего лишь теория, интерпретация, осознанно спорный тезис, который нужно доказывать. Стало быть, если бы я был детерминистом, я не мог бы поверить, что эта теория воздействует на первичную и несомненную реальность, которую мы сейчас описываем. Для детерминиста его жизнь как таковая относительно не детерминирована, и она выбирает в какой-то момент между детерминизмом и индетерминизмом. Значит, ссылаться в атом плане на данный вопрос было бы равносильно незнанию того, чем является детерминизм, и незнанию, прежде всякой теории, того, что такое анализ первичной реальности. Того, что я сказал, недостаточно: жизнь – это одновременно фатальность и свобода, ограниченная возможность, во все же возможность, стало быть, открытая; но это невозможно и обосновать. Я не только не могу размышлять об атом, то есть проверять, во поскольку я не должен размышлять об этом, мне даже следует сознательно избегать всех размышлений и ограничиться выражением в понятиях, описанием первоначальной действительности, которая находится передо мной и которая является предпосылкой любой теории, любого размышления и любой проверки. (Например, описание этого театра.) Чтобы предотвратить грустные замечания наподобие этого, которые мне не хотелось бы слышать от вас, я с самого начала сделал довольно простое предупреждение. И сейчас – замечу в скобках – я позволю себе сказать, что теории детерминизма вот так, впрямую, сегодня не существует ни в философии, ни в физике. Чтобы сразу подтвердить эту мысль, одновременно серьезно и кратко, я хочу, чтобы вы послушали, что говорит один из самых видных современных физиков – последователь и продолжатель Эйнштейна Германн Вейль в книге о логике и физике, Публикованной два года назад: "Из всего вышесказанного сегодня заметно выделяется физика, содержание которой – это сочетание законов и статистики в ситуации рискованной защиты детерминизма". Один из механизмов закрытости разума, о которых я упоминал, состоит в том, что когда мы слушаем нечто и нас возникает самое простое возражение, мы не думаем, что это приходило в голову тому, кто говорит или пишет, и что, вероятно, это мы не поняли, что он говорит. Если мы так не думаем, мы неизбежно следуем за тем, кто говорит или кто написал книгу, которую мы читаем.

Ведь жизнь – это парадоксальная реальность, состоящая в том, что мы решаем, что мы будем, стало быть, в бытии, в котором нас еще нет, в начинании будущего бытия. В противоположность космическому жизненное бытие начинается через будущее, через потом.

Это было бы невозможно, если бы время было по происхождению космическим.

[Космическое время – это только настоящее, поскольку будущего еще нет, а прошлого уже нет. Каким же образом тогда прошлое в будущее продолжают составлять часть времени? Именно в этом сложность понятия времени, которое рискуют употреблять философы.

"Наша жизнь" размещена, стоит на якоре в настоящем моменте. Но что такое моя жизнь в данный момент? Нельзя сказать, что она состоит в том, что я говорю; то, чем я живу в данный момент, это не движение губ, это действие механическое, вне моей жизни, принадлежат космическому бытию. Напротив, она состоит в том, что я обдумываю то, что собираюсь сказать; в данный момент я предвосхищаю, проектирую будущее. Но чтобы сказать, необходимо применить некие средства – слова, – и это предоставляет мне мое прошлое. Значит, мое будущее заставляет меня открыть мое прошлое, чтобы реализовать себя. Прошлое становится реальным сейчас, поскольку н, оживляю его, и когда я нахожу в своем прошлом средства для воплощения моего будущего, тогда я открываю свое настоящее. Все это происходит одновременно, в любой момент жизни растягивается в трех измерениях реального внутреннего времени. Будущее отсылает меня к прошлому, прошлое – к настоящему,. оттуда я вновь переношусь в будущее, которое забрасывает меня в прошлое, прошлое – снова в настоящее в бесконечном круговороте.

Мы стоим на якоре в космическом настоящем, оно как земля, которую попирают наши ноги, в то время как тело и голова устремлены в будущее. Кардинал Куаанский был прав, когда на заре Возрождения сказал: Ita nunc sive praesens complicat tempus. Сейчас, или настоящее, включает все время: уже, прежде – и потом.]

Мы живем в настоящем, в настоящий момент, но оно существует для нас не в первую очередь, но как земля, с которой мы вырастаем в ближайшее будущее.

Подумайте, ведь из всех точек земли единственная, которой мы не можем видеть непосредственно, это та, что у нас под ногами.

Прежде чем увидеть, что нас окружает, мы представляем собой изначальное скопление желаний, стремлений и иллюзий. Мы приходим в мир, разумеется, с системой предпочтений я пренебрежении, в большей или меньшей мере совпадая с будущим, которое каждый несет в себе, подобно батарее симпатий и антипатий, готовой стрелять за и против. Сердце, не знающий устали механизм предпочтений и отвращений, поддерживает нашу личность.

Значит, не станем говорить, что первое – это впечатление. Нет ничего более важного для восстановления понятия "человек", чем исправление традиционного взгляда, согласно которому, если мы желаем какой-то вещи, то потому, что видели ее раньше. Это кажется очевидным, и возможно, в атом кроется, большая доля ошибки. Тот, кто хочет материального богатства, рассчитывает на него не потому, что желает видеть золото, но потому что станет искать его, где бы оно ни находилось, учитывая любую ситуацию, которая может дать прибыль. Напротив, артистический характер, человек с эстетическими предпочтениями пройдет мимо тех же самых ситуаций, не глядя на их экономическую сторону, и уделит внимание, или, лучше сказать, станет искать предчувствуемые прелесть и красоту. Значит, нужно перевернуть традиционные верования. Мы желаем какой-либо вещи не потому, что видели ее раньше, но, напротив, потому что в глубине души предпочитаем такой род вещей и ищем их в мире с помощью наших чувств. Из всех звуков, долетающих до нас ежеминутно, слышимых нами, на деле до нас доходят лишь те, которым мы внимаем, то есть те, которые мы предпочитаем, которые заслуживают нашего внимания, и поскольку нельзя уделить внимание одной вещи, не лишая внимания других, слушая звук, заинтересовавший нас, мы перестаем слышать все остальные. Видеть – значит смотреть, слышать в конечном счете значит слушать, жить – значит беспрерывно, изначально что-то предпочитать и чем-то пренебрегать.

Это, возможно, наилучшим образом проявляется в трепетной области наших любовных чувств. В сонной глубине души женщина всегда спящая красавица в этом лесу жизни и нуждается в том, чтобы ее пробудили. В глубине своей души, неосознанно, она носит сложившийся образ мужчины, не кого-то определенного, а обобщенный тип совершенного мужчины. И всегда спящая, она сомнамбулически проходит меж встречающихся мужчин, сопоставляя их физический и моральный облик с существующим образом, которому отдается предпочтение.

Это служит объяснением двум явлениям, происходящим в каждом случае подлинной любви. Первое – это внезапность, с которой люди влюбляются; женщина – то же самое можно сказать и о мужчине – в один момент без перехода или движения оказывается поражена любовью. Это было бы необъяснимо, если случайной встрече с этим человеком не предшествовало бы тайное и сокровенное вручение своего существа образцу, всегда носимому с собою. Другое явление состоит в том, что женщина, глубоко любящая, не только чувствует, что ее любовь будет вечной, но ей кажется также, что она любила этого человека всегда, с тайных глубин прошлого, с неизвестно какого времени прежних существовании.

Эта вечная и как бы врожденная близость, разумеется, относится не к тому индивиду, который появляется сейчас, а к скрытому внутри образцу, который трепещет, как обещание, в глубинах покоя, наполняющего ев душу, и в данную минуту, в этом реальном бытии находит исполнение в воплощение.

До такой степени человеческая жизнь представляет собой непрерывное предвосхищение, предварение будущего. Мы всегда очень проницательны в отношении вещей, воплощающих качества, которые мы предпочитаем, и, напротив, слепы для восприятия других, более или столь же совершенных качеств, чуждых присущей нам чувственности.. Первое – это будущее, за него всегда направлена ваше жизненное внимание, чтобы мы могли получить в руки желаемое содержание. Для того чтобы мы увидели, чего мы от него требуем и чего ожидаем, нам нужно обратить взгляд в настоящее и прошлое, чтобы найти в них средства удовлетворить наше стремление. Будущее – это всегда капитан, вождь; настоящее и прошлое – рядовые и адъютанты. Мы живем, продвинувшись в будущее, опираясь на настоящее, в то время как прошлое, всегда точно, проходит с краю, чуть печальное, чуть увечное, подобно луне, которая из ночной прогулке шаг за шагом сопровождает нас, выглядывая из-за нашего плеча, являя нам свою бледную. дружбу.

В психологически верном порядке решающим является него, чего мы были, а то, чем мы жаждали быть: желание, стремление, иллюзия. Наша жизнь, хотим мы этого или нет, по своей футуризм. Человек ведом du bout du nez своими иллюзиями, – образ, который в своей барочной живописности оправдай, поскольку действительно кончик носа – это то, что всегда впереди, что больше всего в нашем теле выдается в пространство, что нас предваряет и нам предшествует.

Принятие того или иного решения – это то, что в нашей жизни олицетворяет свободу. Мы постоянно принимаем решении о нашем будущем бытии и для того, чтобы осуществить его, должны принимать в расчет прошлое и использовать настоящее, совершая действия в современности, и все это внутри "сейчас"; поскольку это будущее не какое бы то ни было, но возможно" "сейчас", и прошлое – это прошлое вплоть до сейчас, а не прошлое кого-то, жившего сто лет назад. Вы видите? "Сейчас" – это наше время, наш мир, наша жизнь. Она течет, то спокойная, то бурная, то полная заводей, то подобная горному потоку, по ландшафту современности, этой единственной современности этого времени, на которое мы вешаем абстрактную этикетку "1929 от Р.Х.". Мы вкраплены в него, оно отмеряет нам набор возможностей и невозможностей, условий, опасностей, случаев и средств. Оно ограничивает свободу решений, который движут нашу жизнь, и в противоположность нашей свободе представляет собой космическое принуждение, нашу судьбу. Ведь это не фраза, сказать, что наше время – это наша судьба. Настоящее, к которому сводится и в котором сосредоточивается прошлое – личное и историческое прошлое, – это ведь доля фатальности в нашей жизни, и в этом смысле оно всегда имеет роковые размеры и поэтому представляет собой ловушку. Но ловушка эта не удушает, а оставляет поле для жизненных решений и всегда позволяет, чтобы навязанную ситуацию, ситуации судьбы, мы могли бы изящно разрешить и построить прекрасную жизнь. Стало быть, так как жизнь конституируется, с одной стороны, фатальностью, а с другой – необходимой свободой решать напрямик, в ее же собственных корнях содержится материал для искусства, и ничто не символизирует ее лучше, чем ситуация поэта, который подкрепляет фатальностью рифмы и ритма гибкую свободу своего лиризма. Любое искусство предполагает некие путы, судьбу, как говорил Ницше: "Художник – это человек, танцующий в кандалах". Фатальность, каковою является настоящее, это не несчастье, а радость, радость резца, ощущающего сопротивление мрамора.

Вообразите на минуту, что каждый из нас стал бы думать именно так лишь немного чаще, и это потребовало бы от него лишь немного больше изящества и силы, и, сложив эти минимальные усовершенствования, вы увидите, какого огромного обогащения, какого сказочного облагораживания достигло человеческое сосуществование.

Это было бы жизнью в полной мере; вместо того чтобы часы проплывали мимо нас по течению, они прошли бы перед нами каждый в своей новой неотвратимости.

Не станем говорить также, что фатальность не позволяет нам улучшить нашу жизнь, поскольку красота жизни не в том, что судьба благоволит нам или наоборот – от судьбы не уйдешь, – но в изяществе, с которым мы избегаем ее ударов и мимоходом создаем из ее роковой материи благородный образ.

Но сейчас следует соединить в одной точной формуле весь анализ, который мы произвели в отношении изначальной сущности нашей жизни. Это восприятие фундаментальных явлении, легко ускользающих от понимания, подобно не поддающимся приручению птицам, и следует запереть их в клетке, в выразительном слове, которое всегда позволит нам разглядеть мысль.

Мы видели, что жизнь состоит в том, чтобы принять решение о том, что мы будем. Хайдеггер очень тонко подмечает: в таком случае жить – это заботиться, забота то, что римляне называют сига, откуда идут слова "курировать", "куратор", "курьезный" и т. д. В староиспанском языке слово "заботиться", имело именно то значение, что в таких выражениях, как куратор, прокурор. Но я предпочитаю выразить идею сходную, хотя и не идентичную, словом, которое кажется мне более точным, и говорю: жизнь – это беспокойство, и не только в трудные минуты, но всегда, и в сущности, жизнь я есть лишь беспокойство. В каждый момент мы должны решать, что мы будем делать в следующий, что будет занимать нашу жизнь.

Но возможно, кто-то медлит, колеблется, про себя возражает мне следующим образом: "Сеньор, это игра слов. Я допускаю что жизнь состоит в том, чтобы каждую минуту решать, что мы будем, но в слове "беспокойство" в обычном языке содержится смысл, который всегда обозначает неудовольствие, затруднение; беспокоиться о чем-то – значит очень серьезно ставить об этом вопрос. Итак, когда мы решили прийти сюда, провести этот отрезок времени таким образом, у вас не было намерений решать серьезный вопрос. Таким образом, большая часть жизни, в том числе и вашей, лишена беспокойства. Зачем же употреблять столь важное, столь патетическое слово, если оно не совпадает с тем, что именует? Мы, к сожалению, не находимся под властью романтизма, который поддерживает себя за счет преувеличения и неточностей. Нам необходимо говорить честно, ясно и точно, употребляя точные слова, продезинфицированные, как хирургические инструменты".

С другой стороны, не знаю, почему я подозреваю у некоторых из вас это возражение. Это действительно возражение точное, и для человека, занимающегося интеллектуальной деятельностью по склонности – я не стремлюсь быть ничем Другим, а этому посвящаю себя целиком, – точные возражения – это самая приятная вещь в мире, поскольку интеллектуал пришел на эту землю лишь затем, чтобы возражать и выслушивать возражения. Таким образом, я зачарованно принимаю их, и не только принимаю, но и ценю их, и не только ценю, но и добиваюсь их. Я всегда извлекаю из них пользу. Если мы в состоянии опровергнуть их, они доставляют нам радость победы, и мы чувствуем себя как меткий стрелок, попавший в цель; если же, напротив" возражение победит нас и даже убедит, что за беда? Это сладкое чувство выздоравливающего, очнувшегося от кошмара, мы рождаемся для повой истины, и зрачок сияет, отражая только что родившийся свет. Стало быть, я принимаю возражение: чистота, ясность, точность – это божества, которым и я с трепетом поклоняюсь.

Но, разумеется, если я подвергся атаке, пусть и воображаемой, я должен защититься с помощью действенного оружия, и если я уверен в его чистоте, то вовсе не уверен, что на нем нет каких-нибудь зазубрин.

Мы предположительно остаемся с тем, что некоторые из нас пришли сюда, не обеспокоившись относительно того, что они делают, не ставя об этом вопроса. Ничто не случается чаще, я если некоторая подозрительность психологов не помешала бы нам изменить мнение о том, что мы видим, мы стали бы считать что естественная форма жизни – это не-беспокойство. Но тогда если вы не пришли сюда по собственному разумению, обеспокоенные, то почему вы пришли? Неизбежный ответ: потому что пришли другие. В этом весь секрет небеспокойства. Когда мы полагаем не-беспокойство в пашей жизни, в каждый момент, мы позволяем ей, плыть по течению, движимой социальными потоками. И это то, что формирует среднего мужчину и среднюю женщину, т. е. огромное большинство человеческих созданий. Для них жить – значит вручить себя чему-то единообразному, дать привычке, предрассудку, навыку, средствам, сложившимся внутри, возможность заставлять их жить. Эти слабые души, которые, ощутив тяжесть, одновременно печальную и радостную, собственной жизни, почувствовали себя напуганными в обеспокоились как раз тем, чтобы сбросить в плеч тяжесть, которой являются они сами, и переложить ее на коллектив; то есть они беспокоятся о не-беспокойстве. Под видимым равнодушием не-беспокойства всегда кроется тайный страх, что самому придется определять изначально действия, деятельность, эмоции – скромное стремление быть как все, отказаться от ответственности перед собственной судьбой, растворяя ее в мире; это вечный идеал слабого: он беспокоится о том, чтобы делать то же, что весь мир.

И если мы хотим найти образ, родственный глазу Гора, вспомним ритуал египетских погребений, народа, который веровал, что за гробом человек предстанет перед судом. На этом суде выносили приговор жизни человека, и первым и высшим основанием для него было взвешивание сердца. Чтобы избежать его, обмануть властителей этой и загробной жизни, египтяне делали так, что могильщики заменяли сердца из плоти бронзовыми скарабеями или сердцами из черного камня; они хотели подменить свою жизнь. Именно это намереваются совершить те, кто лишен беспокойства: подменить самих себя. Они беспокоятся об этом. Нет способа уйти от основной особенности жизни, а так как ею является реальность, то лучше с легким налетом иронии повторить изысканный жест царицы фей Титании, которая в шексцировском лесу покрывает ласками ослиную голову.

Японские монахи проклинали все земпое, следуя обычаю всех монахов, и чтобы подчеркнуть полную непокоя ничтожность нашего мира, называли его "миром росы". Один из поэтов, Исса, написал простое хайку, привлекшее мое внимание:

Мир росы – это лишь мир росы.И однако!...

Однако... примем этот мир росы как материал для того, чтобы создать жизнь более полную.