Лос-Анджелес… продолжение

…Она меня узнала. И я ее узнал. Сквозь моложавое, с мелкими чертами, лицо проступал рисунок лица дяди Изи Гуровича: удивительно, как дочь была похожа на своего отца - что анфас, что в профиль. Сидя в машине, я искоса поглядывал на Мэри, удивляясь подобному сходству.

Автомобиль резво нес нас вдоль бульвара Санта-Моника, смиряясь перед светофорами. Четкая геометрия здешних улиц напоминала мне геометрию улиц Петербурга, с той разницей, что дома тут были малоэтажны и унылы.

Это обескураживало. Впрочем, классические контуры небоскребов даун-тауна высились в стороне от нашего маршрута, подсказывая, что рановато, пожалуй, составлять впечатление от Лос-Анджелеса - все еще впереди…

На каком-то отрезке бульвара взгляд, взметнувшись поверх крыш, уперся в далекий лесистый холм с летящим словом «Голливуд», и я умиротворенно откинулся на теплую кожу автомобильного сиденья в предвкушении праздника. Пятнадцатиметровые буквы возвела в 1923 году фирма по торговле недвижимостью в своих рекламных целях, и тогда надпись читалась как «Голливудленд».[3] Тысячи лампочек, за которыми наблюдал специальный смотритель, высвечивали по ночам это слово. Со временем четыре последние буквы куда-то исчезли. А парящие над городом буквы, вместе с целым районом Лос-Анджелеса, прибрал к рукам центр мировой киноиндустрии…

- Мы составили график. Завтра утром младший сын Инночки, Дима, проведет тебя на территорию Голливуда, не платить же тебе тридцать пять долларов за вход. А Дима работает в Голливуде, он что-то делает там на компьютере. У Инночки очень удачные мальчики. Старший, Олег, - художник.

Я кивал. Вообще я больше кивал, чем говорил. Мне интересно было слушать. Я радовался, что судьбы близких мне людей так славно сложились: в Баку им приходилось туговато - и материально, и морально…

Перепустив встречный поток автомобилей, мы свернули налево, на авеню Норд-Курсон, и притормозили у дома 1018…

Котлеты моего детства… Крупные, золотистые, со стойким запахом чеснока. А борщ моего детства! Темно-красный, с янтарным переливом, с белесым в разводах листом капусты, с куском мяса на сахарной косточке… Ох это мясо из маминого борща! В другой, взрослой своей жизни, вдали от тесной бакинской кухоньки, я редко получал ТАКОЕ наслаждение от еды. Даже каша из чечевицы тогда казалась необыкновенной. Немногие теперь знают, что такое чечевица: это маленькие коричневые плоские диски. В тяжкие годы войны, той, уже стародавней войны с Гитлером, не было желаннее еды для нас, детей, чем каша из чечевицы, приготовленная мамой или бабушкой. И сейчас, сидя в уютной квартирке троюродной сестры в центре города Лос-Анджелеса, я с трепетом смотрел, как тетя Лиза, сестра покойной Мериной мамы, добрейшая тетя Лиза, черпает из кастрюли борщ с непременной сахарной косточкой. А из кухни доносится чесночный запах ТЕХ котлет…

- Что ты знаешь о своем папе? - вещает тетя Лиза. - Какой он был сердцеед… Конечно, до того, как познакомился с твоей мамой. Сколько я записочек перенесла его возлюбленным. Это сейчас у всех телефоны, а тогда… Мне было лет десять, и я была влюблена в твоего папу, он был красив, как бог Аполлон…

Я смотрел на мягкое, доброе лицо тети Лизы, соображая, сколько же ей лет.

- У женщины не спрашивают о возрасте. Особенно в Америке, особенно в Калифорнии, особенно в Лос-Анджелесе… Я хожу в джем. Ты знаешь, что такое джем?

- Не джем, а джим, - поправляет Мери. - Джем - это вроде повидло, а джим - это спортзал…

- А! Джем, джим… Какая разница? - простодушно продолжает тетушка Лиза. - Пусть будет джим… Я в этом джеме кручу педали, хожу по доске, плаваю в бассейне - торопиться мне некуда. Рядом со мной крутит педали одна американка. Ей девяносто два года. Она хочет меня удочерить - конечно, она шутит…

- Неважно, - прервала Мери. - Когда она попробует твой борщ, она все равно вернет тебя обратно…

- Ну за что она так меня ненавидит? - Тетя Лиза посмотрела на меня и озорно подмигнула.

- Я бы тебя убила! - И Мери мне подмигнула.

- Убей! - воскликнула тетя Лиза и подмигнула мне еще раз.

И я подмигивал им обоими глазами. Мне было хорошо, уютно и по-детски беззаботно. А от того, что на полке стояло несколько моих книг, мне вообще «все было в кайф»…

- Купила в русском книжном магазине, - пояснила Мери. - В Лос-Анджелесе было много таких магазинов. Считалось - неплохой бизнес. Теперь он иссяк. Люди нашего возраста насытились, а детям неинтересно, многие вообще перестали по-русски разговаривать.

Да, в былые годы книжный бизнес считался одним из самых надежных среди эмигрантов. Предприимчивые люди набивали в России контейнеры книгами - за рубли. А в Америке продавали за доллары… Помнится, я хотел купить в магазине «Рашен хауз» на Пятой авеню в Нью-Йорке «Справочник американской истории». Мне предложили выложить двадцать пять долларов. Воротясь в Петербург, я купил эту книгу за сорок рублей. Короткий пересчет по валютному курсу показал, что за сорокарублевую книгу, изданную в Петербурге, надо выложить в Америке шестьсот двадцать пять рублей! Только ленивый упустит такой шанс.

Кончился день. Кончался вечер. Подступала полночь… Витрины и окна первых этажей на бульваре Санта-Моника попрятались за ажурные металлические жалюзи, словно заперлись в тюремных камерах. Прохладный воздух холодил ноздри…

Получив «карт-бланш» на вольное времяпрепровождение, я шагал к Променаду - месту, на которое меня нацелил муж младшей троюродной сестры. «Там, - сказал он, - бездельничают всю ночь, а мне завтра спозаранку подниматься на работу. Знаешь, как работает Америка? Уходят засветло, приходят затемно - на том и стоит Америка». Честно говоря, я был рад: одиночество - лучший спутник в такой прогулке. Тем более весь вечер я был во власти родственников. Правда, днем, изловчившись, ускользнул с племянником Димой, что работал в Голливуде по компьютерной части…

Когда мы по прекрасному шоссе подъехали ко входу в этот киновертеп, Дима передал мне нагрудный знак штатного сотрудника, и я, нисколько не смущаясь, продефилировал мимо контролеров, реально ощутив тяжесть сэкономленных тридцати пяти долларов. Ох эти компромиссы с совестью, на какие только ухищрения не пускаешься порой при скудном запасе карманных денег. Впрочем, я не раз наблюдал подобные ухищрения и со стороны тех, у кого денег куры не клюют. Жадность? Азарт? Авантюризм? Вероятно, и то, и другое, и третье. Между прочим, в пересчете на рубли, тридцать пять долларов, считай, две моих месячных пенсии!

За металлической оградой студии кинокомпании «Юниверсал» я тотчас попал в толпу туристов, которым тут несть числа, и, сверяя свой маршрут с путеводителем, попытался по-быстрому обойти сей легендарный киногород. Но «по-быстрому» не удалось - толпа никуда не торопилась. Толпа наслаждалась… Оказывается, Голливуд - это не киностудия, как, скажем, «Ленфильм». Голливуд - это государство-конфедерация, раскинувшаяся в долине между двумя горными хребтами на нескольких высоченных холмах. И в этой конфедерации существуют федеративные республики - «Юниверсал», «Парамаунд», «XX-век Фокс», «Метро Голдвин Майер», «Коламбиа пикчерс» и множество более мелких. Со временем кое-кто из них вышел из конфедерации и покинул Голливуд, но все равно остался в пределах Лос-Анджелеса. Благо этот земной рай - с изумительным климатом, океаном, киношным ландшафтом - являл собой уникальную естественную съемочную площадку…

Студия «Юниверсал» в восприятии российского человека представляла собой огромный парк культуры и отдыха с аттракционами, кинозалами и пунктами общепита. Все так. Однако дело в том, какие аттракционы и кинозалы!

Выстояв очередь, я занял место в экскурсионном вагоне и… замер - я услышал русскую речь. Рядом разместилось семейство. Эмигрантами они не были, у меня нюх на эмигрантов. Папа - рыхлый мужчина с бабьим лицом и просторной лысиной, лет сорока, жена - приземистая широкоплечая блондинка в сарафане, с толстым обручальным кольцом на коротком пальце и двое детей - мальчики, в джинсах и легких белых курточках. Очутившись в вагоне, мальчики бросились к окнам, оттеснив растяп-японцев с их фотоаппаратами. А родители, оставшись наедине, возобновили, видно, прерванный разговор. И я услышал чистый, без затей, хорошо обкатанный мат. Родители вспоминали какого-то Федора, который обещал подгрести к площадке, где «на стреме стояла эта паскудная обезьяна», но так и не пришел. Они говорили громко, словно в своей квартире. А кого стесняться? Кто тут их поймет? Одни папуасы вокруг, сплошь шантрапа раскосая - корейцы да японцы. Должен заметить, что за границей наш родной мат звучит несколько иначе, чем на Родине, как-то резче, экзотичнее, - так смотрится белый медведь на пальме.

Поезд тронулся. «Кайф», который я получал, шпионя за «нашенским» семейством, нарушила колготня туристов.

Киногигант «Юниверсал» хвастал перед нами своими возможностями. Павильоны, съемочная техника, склады… Но чего это стоит в сравнении с макетами городов под открытым небом. В натуральную величину! Дома, целые кварталы домов, с площадями, скверами, действующими фонтанами… Города разных эпох и разных стран. Европейские, американские, азиатские. Города без единой живой души, даже без манекенов. Словно разорвалась нейтронная бомба, уничтожив все живое… Какие только фильмы не снимались в этих кварталах, в этих домах, квартиры которых меблированы в полном соответствии с эпохой, даже кровати застелены; каких только артистов не видели эти тротуары…

Едва наш поезд миновал последнее строение и пересек ветхий на вид мост, как стропила моста дрогнули и развалились - начались главные фокусы… Могучий поток воды зверем кинулся к нашему вагону, круша на пути столбы и строения. Едва вагон выбрался из этого ужаса, как новая напасть ожидала туристов за их же деньги: в подземном туннеле они попали в зону землетрясения. Тут были все прелести этого бедствия - снопы пламени кидали отблески на их перепуганные лица, щедро сыпались искры разрядов оборванных электрических кабелей, из порушенных городских магистралей хлестали потоки воды. В провал падал объятый пламенем бензовоз, которого землетрясение застало как раз над туннелем метро. Грохот, треск, вой, обломки досок, брызги. И в довершение появляется рожа гигантской обезьяны-убийцы Кинг-Конга…

- Вот он, вот он! - ошалело заорал один из мальчиков русского семейства. - Тот самый обезьян. Где мы ждали дядю Федора.

- Это, наверное, его брат, - рассудительно возразил второй мальчик.

- Вот дают, суки, - восхитительно бормотал лысый папаша, не отрывая глаз от окуляра видеокамеры. - А! Ведь никто не поверит, бля.

Вагон шел вдоль водоема, на котором рыбачил бедолага Джордж, о встрече с которым заранее предупредил гид.

- Джордж, Джордж, берегись! - заорали все туристы. И дети, и взрослые. И я, болван, орал вместе со всеми.

Мы видели, как к Джорджу со спины приближается гигантская акула, раззявив челюсти со страшными зубами… Джордж безмятежно рыбачил, он не слышал доброго совета… Мгновение, и челюсти сомкнулись, увлекая в пучину растяпу Джорджа.

- О, Джордж! - горевал весь вагон вслед за нашим гидом, длинноволосым парнягой.

- Это ж надо, придумали, суки! - восхищенно цокал языком лысый папаша, вскочив ногами на сиденье для улучшения обзора. - Ведь никто не поверит, бля!

- Слезь, Саша, оштрафуют. - Широкоплечая блондинка дергала мужа за штанину. - Саша! Кому я сказала! Александр! - Она смахивала с лица брызги воды, а может быть, капли пота - действительно было страшно, особенно в кратере вулкана, куда ненароком заскочил наш вагончик…

Впрочем, настоящий страх я испытал в кинотеатре будущего. Когда в звездолете облетал Галактику. Вот страх так страх! Звездолет, точно необъезженный мустанг, вскидывал привязанных ремнями зрителей, врезаясь в каких-то звездных врагов. Грохот, треск, вой, душераздирающие крики… «Черт бы меня побрал! - Я крепко зажмурил глаза. - Нужно мне это?! С моим давлением!» Вцепившись насмерть в подлокотники кресла, я проклинал свое любопытство, моля судьбу выпустить меня живым из этого ада. Десятиминутный киноаттракцион, казалось, длился вечность. Багровые сполохи сквозь веки проникали в мозг, расплавляясь там огненной магмой… Наконец казнь закончилась. Не чуя ног, я сполз со стула. Я видел очумелые лица других зрителей. Где тут выход, сволочи?! А навстречу, гогоча и радуясь, шла следующая группа подопытных туристов…

Выйдя из кинотеатра будущего, я поклялся больше не испытывать судьбу и, с благодарностью в сердце за оставленную мне жизнь, влился в праздную толпу зевак, идущих к выходу из киностудии «Юниверсал», на волю.

И тут я узрел гигантскую фигуру зловредной обезьяны - Кинг-Конга, что терроризировала Нью-Йорк в одноименном фильме. Подле мохнатой лапы чудища жарился на солнце мужчина в широченных голубых шортах. Его тонкие кривые ноги напоминали два древка, над которыми повис голубой флаг. Обе руки мужчины оттягивали пластиковые мешки, а глаза шныряли по толпе: мужчина кого-то поджидал…

- Хелло, Федор, - произнес я с развязной интонацией. - Ну ты даешь, мужик! Они ж тебя ждали, ждали, а ты где-то мылился, блин.

Узкие гляделки мужика изумленно огруглились.

- Кто ждал? - переспросил он недоверчиво - русская речь его обескуражила.

- Кто, кто… Сашка со своей кодлой. С бабой и пацанами.

- А ты кто? - Одутловатое лицо мужчины налилось вишневым соком.

- Кто, кто… Конь в пальто, вот кто. Где же ты ошивался?

- В пирожковую заскочил. Потом обезьяну эту час искал, - виновато промямлил мужчина и грубо перешел в атаку - видно, был тертый калач: - А что же они, гады, не дождались меня у этой обезьяны, как договорились?! Я этому Сашке обломаю рога, попомнит…

- В пирожковую он заскочил, - передразнил я, отходя на безопасное расстояние. - Где ж ты ее раскопал? Пирожковые в России остались…

- От зараза, от зараза! - бушевал мужичок, хлопая себя сумками по ляжкам. - Всю гастроль попортил! - И он разразился таким сладкозвучным матом, что я в наслаждении прикрыл глаза…

Упреждая расспросы, я двинулся к выходу, оставив краснорожего в полном недоумении относительно моей персоны. Свершив проказу, я покинул киностудию «Юниверсал» с чувством выполненного долга…

Так вот сложился день. Потом наступил вечер с обильной едой в кругу родственников, с воспоминаниями, обменом информацией о житье-бытье…

И вот настала полночь с прогулкой к Променаду, центру тусовки лос-анджелесских панков… И прохладный воздух с океана холодил ноздри. И деревья светились в ночи мириадами маленьких лампочек в память о сравнительно недавнем Рождестве. И витрины магазинов с опущенными металлическими шторами, подобно закрытым глазам улицы. И редкие прохожие, что шли навстречу, - почему-то, в основном, мужские пары. Поначалу я не обратил внимания на это однообразие, а потом дотумкал - так это же знаменитый квартал на бульваре Санта-Моника. Тот самый квартал, что смущал симпатягу Эдди Уайта - «черно-белого» проводника поезда Нью-Йорк - Чикаго. Проблемы гомосексуалистов и лесбиянок все больше и больше тревожат как весь мир, так и Америку. Устраивают диспуты, проводят конгрессы; парады сексуальных меньшинств на Пятой авеню в Нью-Йорке вот-вот войдут в традицию, станут чуть ли не национальным праздником. У меня нет определенного отношения к этим «социально-биологическим прибамбасам» человечества, но мне понятно одно: если общество не может отторгнуть это явление естественным путем, если это явление есть форма существования части людей - и подчас людей выдающихся, прославивших человечество, - то силовой запрет никакого результата не даст. И более того - запрет, как форма насилия, будет иметь иные, не всегда предсказуемые негативные последствия…

Столики, рассчитанные на двоих посетителей, занимали правую, притемненную часть зала, а на левой стороне высились три подиума. Два из них пустовали, а на третьем «работал» парень лет двадцати. Совершенно обнаженный, если не считать узкой кожаной шлеи, которая спереди едва прикрывала футляром его «половой признак», а позади узкой вертикальной полоской делила смуглый зад на две великолепные спелые ягодицы. Тонкая, девичья талия поддерживала мощный торс, классически расширявшийся к хорошо тренированным плечам. Парень был красив. Его точеное лицо обрамляли темные прямые волосы, собранные бантом в конский хвост, который в такт движению обмахивал скульптурную спину, подобно дворникам лобового автомобильного стекла. И все это великолепие опиралось на стройные ноги, обутые в черные высокие сапоги…

Вокруг подиума, положив согнутые в локтях руки на голубой бархатный бордюр, замерли человек шесть знатоков. Глядя снизу вверх на своего кумира, они исторгали возгласы умиления и восторга. А парень крутил торсом, крутил задом, принимал невообразимые фривольные позы, облизывал языком металлический штакетник, вокруг которого и изгалялся. Почему-то именно последние движения более всего возбуждали зрителей. Кое-кто из них тянулся в экстазе к сапогам парня, пытаясь их поцеловать. Но вот музыка сменилась, парень упорхнул за бархатные шторки, и на подиум взлетел другой юноша. Такой же красавец, с диким мексиканским лицом. Вместо шлеи бедра его стягивали какие-то хитрые трусы, которые обнажали все его прелести, но при этом были снабжены довольно вместительными карманами.

- О, Изабель! - завопили знатоки. - Изабель! Дорогая!

Из полутьмы правой стороны зала потянулись новые зрители, предвкушавшие особое наслаждение. К своему удивлению, среди знатоков я заметил и двух женщин. Впрочем, возможно, это были транссексуалы - мужчины, «косящие» под женщин.

Изабель, подобно греческому богу, картинно оперся о штакетник и обратился к зрителям с проповедью на испанском языке. О чем он вещал, я не понял. То ли о прелести однополой любви, то ли о помощи голодающим детям в Никарагуа, то ли о предвыборной кампании в России. Но по реакции зрителей было ясно, что он попал в точку, - знатоки стонали в экстазе и постукивали ладонями о край подиума. Под их ритм Изабель принялся выкаблучиваться в таких позах, что даже у меня, человека далекого от этого дела, появилось какое-то странное желание… «Ну их к бесу, - подумал я, - еще, чего доброго, завербуют», - и, прихватив свою банку с колой, двинулся к выходу, заметив боковым зрением, как парень обходит подиум, принимая в карман заработанную денежку.

Я испытывал досаду, что никто не подсел к моему столику, не пытался меня соблазнить. Так я и просидел невостребованным, вероятно, совсем уже выпал в тираж. Конечно, я шучу. А если всерьез - среди знатоков я заметил несколько своих ровесников, а один, что сидел, обняв кого-то за плечи, так вообще был дед, и ничего. «Вероятно, тут собрались гомосеки-антисемиты», - тешил я себя. В следующий клуб мне заходить расхотелось… Я знал в Петербурге одного гея, даже в романе его описал, в «Коммерсантах» - есть у меня такой роман, о событиях в России 1989-1991 годов, веселенькое было времечко. Так вот, этот гей частенько хаживал в «Катькин сад», что напротив Александринского театра, играл в шахматы на деньги. Бледное, хилое существо. Ноздреватую кожу его рук и лица покрывали какие-то цыпки, остренький, обычно припудренный, носик и напомаженные губы свидетельствовали о том, что он «пассивный» гей. Разве можно было его сравнить с мордастыми и задастыми мексиканцами, что развлекались в ночном клубе на бульваре Санта-Моника в Лос-Анджелесе…

Ну да бог с ними!

Променад - часть Третьей улицы, расположенной перпендикулярно бульвару Санта-Моника; по сути, это отдельный город. Он так и называется Санта-Моника и входит в союз городов, вкупе составляющих Лос-Анджелес. В 1572 году к этим берегам подплыл испанский корабль, и первый матрос, ступивший на сушу, назвал это место в честь своей боготворимой мамаши - Санта-Моникой. Чем облегчил задачу топонимии монахам, миссии которых расползлись по этой благословенной земле между горами и океаном. Места эти разительно отличались от соседних земель - опаленных солнцем каменистых холмов, растительность которых состояла, в основном, из разнообразных кактусов. Это потом усилиями людей те края приняли теперешний вид…

Впоследствии Санта-Моника привлекла внимание газетного магната Херста. Он построил над океаном, неподалеку от нынешнего Променада, дворец для своей возлюбленной - кинозвезды Мариан Дэвис. А потом и киностудию, в которой режиссер Томас Финк ставил фильмы специально для этой самой Дэвис… Кстати, по соседству, в просторном зале бывшего дансинга, был снят знаменитый фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»…

Все бы ничего, но в одну печальную ночь ревнивый Херст заподозрил что-то неладное. Вооружившись, подобно моему дяди Изе, револьвером, Херст пульнул в окно спальни своей возлюбленной, в полной уверенности, что там находится его давний соперник, известный повеса и донжуан Чарли Чаплин. Но Херст ошибся - в спальне пребывал режиссер Томас Финк. Вернее, бывший режиссер, ибо с той минуты он был уже покойником. Такие вот дела… Херсту пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять это дельце. Он отстегнул вдове режиссера кругленькую сумму, подарил ей поместье и… не было дельца - кончину бедолаги режиссера подвели под банальный инфаркт. Но нет вечных тайн: слишком уж заманчивым показалось стареющей Мариан Дэвис еще раз покрасоваться в одной упряжке с Херстом, а тем более с великим Чаплиным…