… тяжко, сипло дышал, мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертыхаясь, спеша, — и вырвал наконец, выдернул и пошел, яростно вскинув на плечо обрубок, туда, к поляне у озера на краю леса, где наглые крики, стон, и чей-то умоляющий голос, и лай и визг собаки…

С запада, закрывая солнце, наползало грозовое облако.

Небо меркло.

— Мать моя буфетчица! Катюха!

Андрей открыл ей, еще сонный, в халате, с надкусанным бутербродом в руке. Она улыбнулась: «Привет», — и проскользнула мимо. Высокая, стройная, свежая. Сняла на ходу шляпку и плюхнулась в кресло у журнального столика.

— Кофе в этом доме дают?

Он наблюдал за ней искоса, гадая, зачем она здесь. Обманщица, он ей не верил. Лицо спокойное, строгое, распущенные волосы, надменный профиль. Как всегда, модно, эффектно одетая. Она сидела, закинув ногу на ногу, выстукивая туфелькой ча-ча-ча. Андрей подогрел на кухне кофейник, принес еще чашку — для нее. Она жадно отхлебнула и закурила, а он склонился над нею и обнял.

— Я, по делу, Бец, — бросила она, сердито убирая плечо из-под его рук.

— Жаль, — ухмыльнулся он, оглаживая спинку кресла. — Я к тебе тоже не с пустяками.

Он смотрел на нее сверху, из-за спины, всё больше волнуясь. Попалась, птаха. Мстительного чувства уже не унять. Она явилась без звонка, не предупредив, и сейчас ему всё равно, какое дело ее привело. Вот она, здесь, бесстыдно-дерзкая, сидит и пьет кофе, выставив напоказ полные бедра, и курит, не подозревая, что время реванша начало свой отсчет. Она причиняла ему боль, когда спокойно пользовалась его услугами, а потом ускользала играючи, как будто так и надо, как будто он обязан ее выручать. Липкие шепоты. Задетая гордость. И, несмотря ни на что, горькое обожание в течение последних полутора лет. Она не могла не видеть, не знать. И смеялась, смеялась. И в эту минуту он не чувствовал ничего, кроме одной безоглядной решимости.

Она погасила сигарету, а он собрал в пучок ее вьющиеся волосы, наклонился и поцеловал в шею. Она поднялась и отпрянула. Он настиг ее, стиснул и резко развернул лицом к себе. Она всё поняла. Выставила локти, толкая его в грудь, молча, с гримасой отвращения, отчаянно перегибаясь в талии. Он прижимался теснее и зло улыбался, давая понять, что сопротивление его только бодрит. Руки ее, дрогнув, ослабли, она обреченно запрокинула голову — а он дурел от запаха ее тела, от духов «Клима», которые она обожала. «Катя, Катенька». Рывком расстегнул молнию, выдрал из-под пояса майку и, уткнувшись, нащупал губами полные теплые груди. Она схватила его за волосы, а он легко поднял ее на руки и понес. Зацепился за ножку кресла, и они с грохотом повалились на ковер, опрокинув напольную вазу. «Больно? Где?» — спрашивал он виновато, и она с размаху, скривившись от досады и боли, влепила ему пощечину, а он улыбнулся, тряхнул головой: «живая»…

И потом, когда они лежали на ковре, усыпанном искусственными цветами, подложив под головы скомканный халат Андрея, и курили попеременно одну сигарету, Катя, восхищенно рассматривая его мощные бицепсы, спокойная, румяная, сказала:

— Щедра природа.

— Ты, мать, на грубость нарываешься?

— Росточку бы тебе.

— А то — что?

— Был бы мой.

Он покосился на нее:

— Тигрица.

— Знаешь, зачем пришла я к тебе, Андрюша?

— Расплатиться по счету.

— Нет, я ничего тебе не должна… Пожалуйста, выручи.

— Давай об этом попозже.

— Не могу. Я очень волнуюсь, Бец.

— Начинается.

— Нет, правда. Это очень серьезно. Для меня — очень. В пятницу Максим и Славка, ну, ты знаешь их, Агафон и Притула…

— Тусовщики твои?

— Ага. Попросили мой джип на выходные. У Славки отец дом в деревне купил. Грязь там, дороги нет, километра два непроезжие. На своей тачке, сказали, застрянут. Всего пару дней. И меня звали, но я отказалась.

— И ты дала?

— Не смогла отказать. Они для меня столько сделали.

— Вдвоем укатили?

— Нет. С ними третий был. Они его звали «Серый».

— Серега?

— Не знаю. Я его впервые видела. Тощий такой, противный, лохматый.

— И что? С концами?

— Ну да. Сегодня вторник. Пять дней прошло. Ни джипа моего, ни Макса, ни Славки. Представляешь? Даже не позвонили. Я очень волнуюсь. Мать Славкина опсихела совсем, я с ней несколько раз разговаривала. И мои предки через неделю приволокутся, что я им скажу? Где машина? Они же меня четвертуют. И справедливо.

— А чего сама туда не скатаешь? Далеко дом?

— Ой, я чувствую. Знаю. Что-то случилось. Боюсь, Бец. Они бы позвонили.

— Не гони волну, — недовольно буркнул Андрей и встал. — Айда, окупнемся.

Катя надела шапочку, чтобы не мочить волосы.

Под душем они целовались.

— Позвони, ягодка, портнихе своей, — попросил Андрей, укутывая ее в большое мохнатое полотенце. — Как ее — Клавдия?

— Ой, — заверещала она. — Выручишь?

— Пуховики она еще шьет?

— Для тебя?

— Нет. У Яшки день рождения. Мы с ребятами договорились, хотели бы ему подарить. Авторский экземпляр. Размер у него сорок шестой. Третий рост. Или второй — всё равно.

— Господи, да конечно. Нет проблем. Может быть, у нее готовые есть.

— Узнай, а?

Катя тут же набрала номер.

— Клавдия Петровна? Здрасьте. Катя… Ничего… Нормально… Да. Мальчик один. Великолепный… Был у вас, свой, не беспокойтесь… Сорок шестой, рост не имеет значения… Есть?… Как я рада… Сегодня?

Она обернулась и вопросительно посмотрела на Андрея.

— Сейчас, — кивнул он.

— Да. Заедет на минутку, хорошо? Вы уж поласковее с ним. Он хороший. Спасибо… Ваша должница… Всего доброго.

— Можешь, — сказал он. — Уважаю. Где деревня?

— Адрес в куртке, в кармане. И как проехать.

Андрей искоса взглянул на Катю.

— Затем и прилетела? Всё рассчитала? Заранее была уверена, что я соглашусь?

Она рассмеялась и чмокнула его во влажный лоб.

— И поцелуями покрою уста, и очи, и чело.

— Смотри, Катерина. Со мной эти игры не проходят.

— Мне нравится, когда ты такой подозрительный.

— Осторожный. Шеф говорит, в победителях — люди осторожные.

— Ну, что — пока? Разлетелись?

Он кивнул.

Катя быстро оделась. Подкрасилась.

— Клавдию там обними.

— Обязательно.

— Пожалуйста, будь с ней поласковее. Она мне еще пригодится.

Он проводил ее до порога. Обнял.

— Сиди на приколе. И по телефону не трепись. Буду звонить.

— Как скажешь, мой повелитель.

Притворив за ней дверь, он подошел к окну и слегка отодвинул штору.

Так и есть.

— У, телки, — выругался Андрей.

Во дворе стояла серая «ауди». Катя вышла из подъезда, и навстречу ей из машины выскочила Маринка. Он сразу узнал ее — известная киноманка, корявая, размалеванная, с «петухом» на голове.

Какое-то время они препирались. Марина ругалась, Катя оправдывалась, и по жестам ее выходило, что раньше вырваться она никак не могла.

Обе сели сзади — стало быть, с шофером. Тачка фыркнула и укатила.

«Интересно, — подумал он. — Учтем. Накололи — прибью. Со мной этот номер не пройдет».

За рулем была женщина. Очень приятная, лет сорока, волосы с проседью, в строгом костюме.

— Торопимся жить? — поинтересовалась.

— А вы — водила?

— Простите, не поняла.

— Ну, кем работаете?

— Пытаюсь чему-нибудь научить красивых бездельников.

— В школе?

— Обижаете. Берите выше.

— Профессор?

— Увы! Пока доцент.

— И еще подрабатываете?

— То есть?

— Ну, на тачке?

— Вот вы о чем, — она улыбнулась.

— Правильно, — рассудительно сказал Андрей. — Деньги всегда нужны.

— А вы, извините, — студент?

— Теперь вы меня обижаете.

— Не хотите учиться?

— В институте? Зачем? Есть выбор: принцы и нищие. В шалаше может быть только ад. Кому-то нравится — я не возражаю.

— По-моему, нищие как раз те, кто не получил настоящего образования.

— Образование я и так получу.

— А вы не путаете образование с чем-то еще?

— Я давно уже ничего не путаю.

— Звучит несколько самоуверенно. Если не сказать нахально.

— А что плохого — быть уверенным в самом себе?

— Во всем, юноша, хороша мера.

Андрей показал пальцем в окошко.

— Чуть помедленнее, кони. Прибыл. Спасибо за лекцию. Здесь сбросьте. Ага, у будки.

Достал бумажник, чтобы расплатиться.

Она покачала головой.

— С нищих не беру.

— Я не нищий. С чего вы взяли?

— С богатеньких — тоже. Нам было по пути, молодой человек.

Он понял, что денег она не возьмет. Надо так лажануться. Наверное, она их вообще ни с кого не берет.

— Всего доброго, мой юный друг, — сказала она, приветливо улыбаясь. — Желаю успехов на поприще самообразования.

Ему вдруг захотелось сделать ей приятное.

— Вот, — протянул ей визитную карточку. — Возьмите.

Она прочла: «Андрей Гребцов». И номер телефона.

— Вам понравилось, как я вожу машину?

— Это вам на случай, если кто-то обидит, — пояснил он. — Бригада экстренной помощи.

— Помощи? Батюшки, дожила. Неужели у нас есть такая фирма?

— Без рекламы. Только для вас.

— О, я противница всяких привилегий. Но всё равно — спасибо. Вы очень любезны, молодой человек.

«Недоумок, — ругал он себя, пока шел дворами, — трепло».

Взбежал по лестнице на четвертый этаж. Проверил дыхание, пульс. В форме. И позвонил.

Клавдия Петровна долго и нудно разглядывала его в дверной глазок.

— Пожалуйста, вот мой профиль, — ворчал Андрей. — Фас. На кнопочке отпечатки пальцев. Зовут меня Андрей. Катя вам звонила.

Женщина впустила его в прихожую. Накинула цепочку.

Плоская, как доска, в стеганке, протертых нарукавниках и с «Беломором» в зубах. Угрюмая. И молчальница образцовая — он был у нее несколько раз и не помнил, чтобы она произнесла что-нибудь вслух, кроме цен.

А швея — класс.

Не сказав ни слова, протянула ему продолговатую коробку, перевязанную лентой.

— Точно — сорок шестой размер? — спросил он.

Лицо ее оставалось каменным. Она и бровью не пошевелила.

— Отлично, — сказал он. — Спасибо, вы нас очень выручили.

Она снова ничего не ответила.

Андрей усмехнулся.

— Беседа прошла в теплой дружеской обстановке.

Отсчитал три сотни баксов, поблагодарил и откланялся.

«Чертова старуха. И запах. Несет чем-то. Такой навар имеет, а ходит, как драная кошка. Вот стану миллионером, сотворю себе чего-нибудь из чистого золота. Как Элвис Пресли».

В такси сел сзади. Болтать не хотелось.

Прикрыв глаза, Андрей перебирал в памяти подробности утреннего свидания. Ха! Сходи погуляй, на белый свет позевай. Обалдеть, девочка. Реванш состоялся.

— Уснул? — оглянулся таксист. — Окружная.

Въехали в поселок. Андрей показал, куда свернуть.

К матери заезжать раздумал — после, на обратном пути. Успеем настроение испортить. Сначала в гараж, к дяде Коле.

На чай таксисту отстегнул щедро — у того на бок повело скулы, затрепетала и зашлась душа. Пацан все-таки, а сыплет, как какой-нибудь Абрамович.

— Сдачи не надо.

Это была его слабость — не просто шикануть, а так, чтобы еще и удивить, поразить. Пусть помнят. Пусть знают.

Дядя Коля, как всегда, возился со своим «москвичом».

Андрей понаблюдал за ним издали. Клевый старик. Спокойный, золотые руки. Лучшего соседа не найти. Если в силах сделать — никогда не откажет. Хорошее сердце, добрый. Правда, голова пустая — ну, не всё же сразу одному человеку.

— Привет, дядь Коль.

— А, Андрей. Здравствуй. Как дела?

— Дела у прокурора, дядь Коль.

— Мать твоя опять сорвалась.

— Зараза, — Андрей с досады пристукнул кулаком по бедру. — Увезли?

— Дома пока. Зайдешь?

— Не. Попозже. Когда вернусь.

Коробку с курткой для Яшки припрятал в гараже. Переоделся. И вывел мотоцикл.

В сердцах шваркнул по педали.

— Дядь Коль? Я тебе что-нибудь должен?

— Нет. По декабрь рассчитались.

— Напомни тогда.

— Кати! Тарахтишь больно.

— Часа через два — будешь?

— Если обедать отойду. А так — здесь.

— Годится!

Андрей поднял мотоцикл на дыбы, дал круг почета, но уезжать передумал, вдруг резко затормозил и спешился, поставил мотоцикл на рога…

— Расстроил ты меня, дядь Коль. Ну что мне с ней делать?

— Попроведай хоть.

— Жить не живем, а проживать проживаем.

— Крест твой. Терпи.

— Да она мне всю молодость искалечила!

— Родителей, сынок, не выбирают.

Мать его сидела на полу, прислонившись спиной к неприбранной кровати, раскинув ноги, свесив тяжелую хмельную голову. Без обуви, в дырявых чулках. И телогрейку не успела снять — уснула.

— Что ж ты со мной делаешь, а?

Лицо у нее было опухшее, в кровоподтеках.

Звезданулась обо что-то… Чтоб тебя черти съели. Прибил бы. Он приподнял ее, усадил на кровать, похлопал по щекам.

— Очнись, мам. Слышишь? Очнись.

Она приподняла отяжелевшие веки и мутными отсутствующими глазами посмотрела на сына.

— Я это. Я.

Не узнав сына, женщина испугалась, замахала руками.

— Во, лепит!.. Кого ты бить собралась?… Дает. Ну, валяй — подешевело… Успокойся! Врежу! Тихо! Не узнала что ли?

Андрей поймал ее за руки. Она пискнула и задергалась, тыкаясь лбом ему в грудь, буйно сопротивляясь.

— Слушай, мам. Не выводи меня. А ну — прекрати! Тихо! — стиснул ее за плечи и потряс. — Да очнись ты, ё-моё!

Она брыкалась, сучила ногами, локтями отпихивала его от себя. Андрей наотмашь ударил мать по лицу.

— Дубина… У-у, свалилась на мою голову!

Она пьяненько заскулила и извернулась; сползла вместе с подушкой на пол и голову сунула под кровать.

— Куда?! Я тебе залезу! Вылазь, вставай! Подымайся, тебе говорю! — Андрей поднял мать и прижал к груди. — Вот. Так-то лучше. А то — ишь, драться. Я те подерусь.

Она уже не буйствовала, она, смирившись, плакала.

— Ладушки, ладушки, где были, у бабушки… Так, маманя. Давай телогреечку снимем. Не возражаешь?… А платок тебе зачем? — Андрей поднял мать на руки. — Ути, махонькая. У-тю-тю. Ты моя ненаглядная. Пойдем баиньки, ладно? Пойдем.

Оправив постель, он уложил ее на кровать и укрыл одеялом.

Принес воды. Напоил. Поцеловал в исцарапанную щеку.

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Спи. Глазки — хоп. И на бочок. Где у нас правый бочок? Правильно, молодец. Вот и спи.

Когда-то, еще до армии, за мотоцикл душу бы заложил. Езду любил без памяти. Лихую, непресную, обязательно с риском.

Ух, давали они тогда стрекача.

А теперь остывать стал. Просто так, чтобы покататься, уже и не брал.

Да и времени нет. Делами они ворочали покрупнее.

И все-таки, когда нужда заставляла, выводил дружка из гаража дяди Коли, и прыгал в седло, и чувствовал, как он послушен, как молодо взревывает, — всё обмирало внутри и сердце екало. Сами собой расправлялись плечи. Он чувствовал, что снова свободен, уверен в себе и горд. Припоминалось былое, и хотелось, как прежде, побеситься, поозорничать, лихо поегозить на дороге, подрезая ленивые грузовики, обходя то слева, то справа, прямо по обочине, окатывая пылью чопорные легковухи.

И сейчас он мчал по знакомому шоссе, сбавлял до восьмидесяти только в населенных пунктах. Ну, и там, где посты, конечно, — и не потому что боялся разборок и штрафов (откупиться ему ничего не стоило), а просто неохота было с этими голодными занудными гаишниками время терять.

Проскочил Балки, Зякино, свернул налево. Как у Катерины на схеме нарисовано. Сбавил скорость, и стал прочесывать местность, деревню за деревней.

Показалось Привольное. Вроде точно. По приметам сходится — изб двенадцать по обе стороны от шоссе. И дом богатенький, новодел, на околице, через три от магазина.

Свел мотоцикл в кювет и припрятал его в кустах бузины, чтоб не отсвечивал.

Ткнул калитку — не заперто. Вошел за ограду. На цыпочках. Осмотрелся. Точно — они. Только они так гадят. Где живут, там и гадят, не спутаешь. Полупустые пачки «Кэмела» разбросаны, на крыльце бутылка коньячная — пустая. То ли ветром ее катает, то ли пол от шагов проминается. Дверь на веранду раскрыли. И здесь у них бардак.

— Эй, Тула!

Ни звука. Как вымерли. В доме пусто. А дух жилой. Вонько. И камин масляный — теплый.

— Агафон! Славка!

Вилку из розетки выдернул.

— Эй, бездельники! Я это! Бец! Дрюня!

Шляются, что ли? Не могли же они уехать, дом не заперев? Или — могли? Джипа не видно, а пешком они не ходят. Халява их разберет. Может, в соседний поселок укатили? За жратвой?

Быстренько по углам посмотрел. Влез по винтовой лестнице на второй этаж, голову в дыру сунул.

И тут как после погрома. Пустой разоренный дом. Вот где искать обормотов?… Дружбан у них… Может, передрались?

Вышел и призадумался. С чем я к Катьке явлюсь? Ни одного козыря на руках.

Андрей пересек улицу и у соседей напротив подергал резную калитку.

Глянул в щелку — бабка по двору ходит.

Что-то делает. Корыто у нее деревянное. Не то скребет, не то отстирывает. И виду не подает — как будто глухая.

— Мамаша! Отопри на минутку! Спросить надо!

Забурчала.

— Какая я тебе мамаша?

Приковыляла. Злая, ужас. Брови к носу, и нос вислый. И еще сильно глазами косит.

— А, еще один, — сказала. — Нехристь лохматый. Явился!

— Здравствуйте, уважаемая.

— Всех вас туда.

— Куда, бабуня?

— Чертям на съеденье! — она махнула тряпкой поверх головы Андрея, в сторону леса. — Чтоб духу вашего на земле не было!

Андрей оглянулся.

Мать моя буфетчица! Как же сразу-то не заметил?

Отсюда, с этой стороны шоссе, хорошо просматривалось поле за околицей. За полем — плешивый взгорок, а по бокам желтый с прозеленью лес. Видно, что-то случилось. Скорая торчит — до пояса. Чумоход, крыша одна. И народ толчется, зеваки.

— Тихо, бабуня. Понял. Не озоруй. И не гляди, как змея из-за пазухи.

— Я тебе погляжу сейчас! Я тебе погляжу!

— Чужой я. Нездешний. Доходчиво объясняю? Проездом, случайно — вот, смотри, каска, шлем.

Она замахнулась тряпкой.

— Глаза бы вас, чертей, не видали!

Андрей отскочил как ошпаренный.

— Всё, бабуль, всё. Меня здесь не было. Поняла?

В местном маленьком магазине краснощекая продавщица, уложив на прилавок груди, распирающие ее белый халат, судачила с товарками — как раз по интересующему его делу.

— Небось из Жигалова кто.

— Да ну.

— Двоих разом.

— А ты сама-то видела?

— На страсть такую глядеть.

— И я. Нюрка бегала, а я не могу. Померла бы от страха.

— Маня Вострикова рассказывает, одному полбашки отсекли. А второму грудь проломили.

— Молоденькие совсем.

— Ох, бабоньки, что на свете творится…

— И не говори. Раньше такого не было.

Андрей потоптался у прилавка, послушал и незаметно вышел.

По утоптанной дорожке, надвое перерезающей поле, он зашагал в сторону озера, к лесу, где толпились зеваки и стоял милицейский уазик.

На ходу снял куртку, скатал и засунул под ремень. Каску положил между картофельных грядок и приметил место — яркая, чего маячить. Чем ближе подходил, тем сильнее волновался. Вроде не трус, а страх до костей пробирает. Лезет под рубаху, ничем не выгонишь. И ноги как будто идти не хотят.

Поле по дуге окружал подростковый лесок. Левее, как на взгорок поднялся, увидел озеро — небольшое, уютное, как бы к лесу ластится. Берега утоптанные, сходы к воде широкие. Общипанные редкие кустики. Живое, значит, купаются. «Скорая» на дороге. А милиция — на той стороне, в ложбинке, где трава не повяла. Метрах в сорока — голоса приглушенные, бригада следственная, фотографируют. А правее, в болотце, что за ложбинкой, обхватив деревья, пристроились на кочках пацаны деревенские, женщины в колпаках и фартуках, похоже, поварихи или официантки из соседнего дома отдыха, и прочий люд — поглазеть. Возле милицейской машины, видимо, следователь, разговаривает с каким-то мужиком с длинной, до середины груди, окладистой бородой, похожим на монаха. В сером длиннополом плаще и зеленой шляпе он странно выглядел на фоне собравшихся. «Псих какой-нибудь, — подумал Андрей. Наверно, сторож или истопник».

— Эй, шкет! — из-за дерева, чтобы не привлекать внимания, Андрей окликнул и пальчиком приманил к себе деревенского паренька, из кустиков наблюдавшего за происходящим.

— Не знаешь, чего тут?

— Убийство, — прошептал паренек. — Двух сразу.

— Женщин?

— Не. Городских, дачников.

— Пенсионеров, что ли?

— Не. Старики летом ездили. И то редко. А как лето кончилось, эти стали. Они с позапрошлого года у Матрены дом откупили, перестроили, ну и ездили. Молодые еще. Один — сын. Может, по двадцать лет только. Или по девятнадцать. Максим, а другой Славка. Мы у них музыку через забор слушали.

— И как тебе записи?

— Класс.

«Малый, — подумал Андрей, — тупой и крепкий, как лозунг».

— Пойдем, — предложил пареньку, — поближе посмотрим.

— Не, — замотал тот нечесаной головой.

— Пойдем. Чего ты?

— Что я, совсем, что ли?

— Покойники, они смирные.

— Вот сам и иди.

— А где третий? — спросил Андрей.

— Чего? — не понял парнишка.

— Мне старуха в магазине сказала. Трое их было. На джипе.

— Слушай их больше. Брехня. Машина, точно, стояла.

— Светлая?

— Белая, а по бокам грязная. Нет. Двое их. Может, и третий был, но я не видел. Мы на великах гоняли. В субботу и воскресенье.

— Подсматривать — нехорошо.

— Больно надо. У них музыка хорошая.

— А машина? Давно уехала?

— Она разве… уехала?

— Не заметил?

— Мы на карьер купаться ездили.

— А когда их угробили-то? Сегодня?

— Точно не знаю. Недавно. Вчера мы тут проезжали. Темнело уже. Сторож с собакой гулял, и больше никого. Этих убитых тогда еще не было.

— Ладно, дай пять, — сказал Андрей. — Дрожи дальше.

Он пожал его потную вялую кисть. И отошел.

Точно — они. Штаны Максима, клетчатые. Он часто в них ходил. Голова то ли есть, то ли нет, непонятно. Колеса мешают, люди. Далековато. А может, в выемке так лежит. У Славки колено голое. Лицо, голова — всё под коркой кровяной, и трава вокруг грязная, бурая.

Подкрался поближе, но милиционер заметил и отогнал.

— Нельзя. Уходите.

— Вот сволочи, — ругнулся Андрей. — Кто их?

— Проходи, парень. Нельзя. Уходи отсюда.

— А кто их? Нашли?

— Я кому сказал?

— Ухожу, ухожу.

Пухлая сизая туча, нависая над озером, угрожала дождем.

Небо меркло.

В сыром полуподвальном помещении, приспособленном для занятий атлетической гимнастикой, не выветривался запах плесени и пота.

Ребята взмыленные.

Севка жал с груди, лежа; по блинам — килограммов семьдесят. Иван качал на тренажере спину.

— Обожди, — сказал он, заметив в дверях Андрея.

— Работай, работай.

Яшка сидел в углу на своей тележке и с пола заваливал на обрубки пудовую гирю.

Андрей поставил рядом с ним коробку с курткой. Потрепал за кудри.

— Тебе. От всех нас. С годовщиной.

Яшка смутился.

— Спа… па… сибо, — когда волновался, он сильно заикался. — Раз… разз… денешься?

— В душ с вами схожу. Не отвлекайся.

Обошел зал, посмотрел, как работают другие. Поздоровался за руку с тренером.

— Сачкуем?

— Дела, Олег Матвеич.

— Дела у прокурора, Андрей. Если для тебя что-то важнее — прощай.

— Крутой у вас характер, Олег Матвеич.

— Только так.

— Сам не уйду ни за что. Пока не прогоните, помозолю вам глаза.

— Канителиться не в моих правилах. Даже с тобой.

— Знаю, Олег Матвеич. Вы уже говорили.

Андрей разделся и в душевой занял дальний отсек.

— Здорово, командир! — Севка влетел первым. — Где пропадал? Мы тебе целый день названивали.

— Надо, мужички, кое-что обсудить.

— Есть работка?

— Может быть.

— А я? А мне? Я тоже хочу! — улыбался Иван, стягивая через голову липкую, пропитанную потом майку. — Сев, мочалка у тебя?

— В сумке.

Зашумела вода и в соседних отсеках — и там жались по двое, по трое. Душевую заволокло паром.

В дверях показался Яшка в новенькой куртке. Он сидел на тележке и улыбался. И благодарно смотрел на Андрея.

Андрей, накинув полотенце на голову, подошел к нему, посмотрел, как сидит новая вещь, и остался доволен. Завернул рукава, чтобы не волочились по полу, и сказал:

— Может быть, чуть-чуть велика.

— Ннн-нет, — с чувством возразил Яшка.

— Здесь немного подтянем, и порядок. Главное, в плечах тик в тик, верно?

— Ддд-да.

— Доволен?

— Дд-дорого.

Андрей фыркнул и недовольно всплеснул руками.

— Вы как сговорились сегодня. Все меня обижают. Разве дареному коню в зубы смотрят? А, Яш? Это же от всех нас. Скинулись. Что деньги? Ерунда. Тебе же нравится? Вот и носи.

Яша смутился.

— Иззз… вини, — сказал.

— На семь кабак заказан. Выпьем за тебя по рюмашечке. Не возражаешь?

— Ггг-де?

— На Чистых… Эй, бойцы! — крикнул Андрей. — Намыль имениннику шею!

— Пусть идет! — отозвался Севка.

— А К-кк-атя ббу-дет? — спросил Яшка. И густо покраснел.

— Приказывай. Для тебя — из-под земли достанем.

— Ддд-остань.

— Ну ты у нас донжуан! — рассмеялся Андрей.

Севка привез новорожденного на такси.

Иван встретил их на бульваре, посадил Яшу на загривок и внес. С креслом решили не связываться, и обратно отправят так же путем, привезут на такси домой и сдадут отцу с рук на руки.

Яшка был счастлив.

Нарядный — в белой рубашке с галстуком. Поверх новая куртка. Воротник поднят, мех струится, играет, округло обтекает тонкую шею, рукава закатаны на два оборота. На коленях букет алых гвоздик — Кате приготовил.

Официант — молодой парень, вышколенный, с почти женской грудью, раздобревший на казенных харчах, — принес водку в запотевшем графине. Потом шампанское и закуски.

Пожелал всем приятного аппетита.

— Горячее когда подавать?

— В восемь ноль-ноль.

Иван бесшумно открыл шампанское, разлил по фужерам.

— Мальчики! Мальчики! — к столику пробиралась Катя. — А дама? Как вам не стыдно начинать без меня?

— Бабьё, — проворчал Иван. — Выпить спокойно не дадут.

При виде девушки у Яши увлажнились глаза, по лицу растеклась улыбка.

— Поздравляю, — сказала Катя и выложила на стол книгу.

Севка прочитал:

— Дэн Браун. «Код да Винчи». У, Яха, живем. Моднючая вещь.

Катя наклонилась и поцеловала именинника в кудри.

— Желаю тебе, милый Яшенька, всего-всего. Что сам ты себе желаешь.

Яшка протянул ей букет.

— Как? — наигранно удивилась Катя. — Мне? Ну, мальчики. Я не стою.

— Бери, бери, — грубовато настаивал Иван. — Пока дают.

Севка подставил еще один стул. Катя сняла шляпку и села. Андрей наполнил вином еще один фужер.

— Давай, Иван, — предложил Севка. — Загни тост.

— При дамах я — пас.

— Мизантропический.

— Не.

— Девок боишься, что ли?

— Да они хуже чумы.

— Ладно. За него. За ум его и душу, — провозгласил Андрей. — Может быть, мы вместе не стоим его одного.

Ребята притихли.

Чокнулись, выпили.

— Вперед, — скомандовал Севка, набрасываясь на закуски. — Опухли с голодухи.

— Яш, — обратился к приятелю Андрей, — позволь, я уведу твою даму.

— С-с-с-совсем?

— Что ты! За кого ты меня принимаешь! На пару слов. Не волнуйся, мне надо бы с ней перекинуться насчет барахлишка.

Катя поднялась и чмокнула Яшу в щеку.

— Скоро вернусь. Ты же знаешь, с ним я в безопасности. Мальчики, присмотрите за моей шляпой, пожалуйста.

— В пруд ее, — сказал Севка. — Лебедям. Пусть жуют.

— Грубиян, — притворно фыркнула Катя.

Под выносным балконом ресторана застойная вода пруда лениво чмокала и покачивалась, отражая свет окон и фонарей; дальше к центру водоема она жирно темнела. Мутная зеленоватая ряска тянулась дугообразно к ближним липам. Грязно светлели окурки, огрызки, куски недоеденного хлеба. Утки сбились к домику. Два черных лебедя, плавая вдоль берега, выпрашивали подачку, потеряв природную гордость.

— Был? — тихо спросила Катя.

— Хуже, чем я думал, — сказал Андрей. — Надо с мужиками посоветоваться. Но сначала — с тобой.

— Видел их? Нашел? Максима и Славку?

— О них — позже, — уклонился от ответа Андрей. — Тебя же интересует джип?

— Да.

— И нас тоже. Если мы возьмемся за это дело, кое-что мне надо от тебя услышать.

— Как? — удивилась Катя. — Ты мне обещал. Я так надеялась на вашу помощь.

— Третий, Серый, как ты говоришь, он кто?

— Понятия не имею.

— Он их поил, тусовщиков твоих, Притулу и Агафона. Как я понимаю, с целью. Почерк знакомый. Сидел и носа не показывал. Твои клиенты налакались и отрубились, а Серый не пил, в фикус сливал.

— В какой фикус? Мне про фикус Максим ничего не говорил.

— Тёпа ты все-таки, — улыбнулся Андрей. — Мимо проносил. Они грамотные. Дождался, когда Максим и Славка уснут, спокойно сел в твой джип и укатил. Думаю, прошлой ночью.

Катя вздрогнула.

— Мою машину украли?

— Да, моя дорогая. Ловко. Тихо. С концами. Можешь с ней распрощаться.

— Ну всё, — сказала Катя. — Родители меня прикончат.

— Так тебе и надо, — хмыкнул Андрей. — Одни шляпы на уме. А ум — в шляпе.

Катя вспыхнула.

— Я обижусь.

— И зря. К критике надо относиться терпимо. Сколько раз тебе говорил: думай сначала, а потом — делай.

— Уйду, Бец.

— Да подожди ты. Еще не вечер. Я думаю, этот Серый загнать ее еще не успел. Я тут пытался кое-что выяснить. По своим каналам. Вряд ли он украл твой джип, чтобы перепродать акулам или ментам. Он другой. Темный, гад. Залег. Выжидает. Я думаю, он где-то здесь, в Москве. Чую — здесь он, рядом. Мы слишком мало о нем знаем. Если ты хочешь, чтобы мы его нашли и машину тебе вернули, ты должна нам помочь. Вспомни. Сейчас всё важно. Каждая мелочь. Чем промышляет? Где живет? С кем общается? Против кого дружит? Как одет? Что говорил? Походка? Он безлошадный? Или у него есть своя тачка?

— Не знаю, — помедлив, сказала Катя. — Я видела его всего пару раз. Он молчал. Противный, прибитый какой-то, лохматый, с немытыми волосами. Было неприятно с ним разговаривать.

— А подружки? — Андрей искоса взглянул на нее. — Не знают? Маринка, например.

— Кто?

— Маринка твоя.

— Не придумывай, пожалуйста. Она-то здесь причем?

— Такие лохи в ее вкусе. Не замечала?

Катя тряхнула головой и зашвырнула сигарету в воду.

— Не хотела говорить, потому что обещала… Его Боб знает, маклер на ипподроме. И еще Гера, бармен.

— Уже теплее. Ипподром пока оставим. Давай про кабак. Это роднее и ближе. Где именно? Место?

— Слышала… Он на Калине стоял. Недавно уволился.

— Куда?

— Не знаю. Честное слово.

— Вот что, Катерина, — размяв плечи, сказал Андрей. — Учти, дело серьезное. Крупнее, чем я думал. Поумнеешь — позвони. Поняла? Сразу же.

— Значит, могу рассчитывать?… Ты мне поможешь?

— Именинник у нас ревнивый, — вновь уклонился от ответа Андрей. — Тебе пора вниз.

Катя фыркнула и отвернулась.

— Ты так со мной обращаешься… ужасно… как будто ничего не было… утром.

Андрей приобнял ее.

— Привыкай. Мухи отдельно, котлеты отдельно.

— Ты был такой… нежный.

— Яшку не обижай, ладно? Он любит тебя.

— А ты?

— А я уважаю, — усмехнулся Андрей. — Бойцам скажи, пусть сюда лезут. Жду.

— Так, мужики, — начал серьезно Андрей. — Совет в Филях. Правило: когда риск минимальный. Шеф настаивает — когда минимальный.

Севка спросил:

— Там что, мокруха?

— И да, и нет. Прокатился сегодня, видел. Двоих наповал.

— Хорошие были люди?

— Да в том-то и дело. Катькины придурки — Максим и Славка.

Иван присвистнул.

— Атас! Пошли шампанское допивать.

— Катька в курсе? — спросил Севка.

— Сдурел?

— Ну, мало ли. Вы тут час трепались.

— Значит, так, — прервал треп Андрей. — Что я понял. Уложил их какой-то псих, местный, я думаю, деревенский.

И это нас не касается. А Катькин джип свистнул — другой, и вот он меня очень интересует. По-моему, его можно прижать. Слупим с него пару штук. Ну, и Катька раскошелится. Лично у меня руки чешутся.

— А Агафон и Притула? — спросил Севка. — На нас не повесят?

— С какого еще бодуна? — удивился Иван.

— Излагаю. Они поехали втроем, три придурка, на дачу. Катька, глупенькая, дала им свой джип. Третьего мы не знаем. Кличка «Серый». Думаю, тертый. Был на зоне, сидел. Скорее всего, одиночка. Тачка ему зачем-то понадобилась. Ну, как обычно — втерся в доверие, напоил дураков и скрылся. По всем приметам, проделал он это еще прошлой ночью. А Максима и Славку пришили утром, сегодня. Как раз к моему приезду. Я там случайно на бригаду напоролся. Следователь, скорая. Даже с мильтоном мило побеседовал.

— Тебя засекли?

— И что?

— Плохо, — заметил Иван.

— Сам знаю. Поздно сообразил. Да я и раньше наследил — когда в дом заходил, потом еще в магазин. И мотоцикл — не по небу летает. К соседке в гости набивался. Запомнили, конечно. Разнесут.

— Будут искать?

— Не исключено… Там дождь собирался… Хотя… Если и был…

— По-моему, гиблое дело. Самое лучшее, спуститься к Яше с Катькой и допить шампанское. — Ивану явно не хотелось ни во что вмешиваться.

— Ну чего ты? — вспыхнул Андрей. — Врубайся. Думай… Что мы имеем на этот час?… Да, могут найти. Могут. И что? Пройдем свидетелями. И пусть… А с другой стороны?

Пока прочухаются, туда, сюда — месяц ухлопают, не меньше. Мы бы за это время…

— А, — махнул Севка, — где наша не пропадала. Давай.

— А ты, Ванюха? Что скажешь?

— Может, этот Серый и убил, — предположил Иван. — Откуда мы знаем?

— Проверим, — сказал Андрей. — Что мы теряем, кроме цепей?

— Не договаривались… чтоб с убийством.

— Поплыл, — возразил Севка. — Мы же не убивали, ты что?

— Пришьют. Не знаешь, как у них делается?

— Потому и говорю — риск.

— Всё, — решился окончательно Севка. — Я — за.

Иван помедлил.

— Ну… и я тогда. Все так все.

— Порядок, — улыбнулся Андрей. Он обнял Ивана за плечи. — Завтра, огольцы, как солнышко встанет — у меня. Задача та же. Отловить надо быстро, пока не сбежал. Напор и натиск. Найдем, слупим бабки и заляжем.

— А шеф когда возвращается?

— Двадцатого, в 9.40, Домодедово.

— У!.. Времени куча. Успеем.

— Бец, — спросил Севка. — А ты родителям Притулы и Агафона не сообщал?

— Не волнуйся. Там есть кому. Без нас сообщат.

— А Катька правда еще ни о чем не знает?

— Про джип я ей намекнул, — усмехнулся Андрей.

— Смотри-ка, — Иван показал рукой вниз, — Яшка-то наш! С Катькой на брудершафт пьют.

Севка по-разбойничьи свистнул, перемахнул через поручень и повис над водой, раскачиваясь на одной руке.

Посетители ресторана охнули. Какая-то слабонервная дамочка даже завизжала.

— Яш, — крикнул Севка. — Оставь горло промочить!

И спрыгнул вниз.

— Шутка, граждане, — паясничая, пояснил он присутствующим. — Надо же как-то снять интеллектуальное напряжение.

— И как — снял? — спросил Андрей, спускаясь в обнимку с Иваном по лестнице вниз.

— Не-а.

И они дружно рассмеялись.

Следователь Кручинин разыскал его на опушке леса.

Сторож стоял спиной к нему, под раскидистым кленом. Простоволосый, в старом долгополом плаще.

Он как будто с кем-то разговаривал — то ли каялся, то ли молился, то ли за что-то казнил себя. Вскидывал седую голову вверх, всматривался в небо сквозь ветви клена и шевелил тонкими бескровными губами. Потом медленно опустился на колени, дрожащими руками огладил аккуратный, округлый, небольшого размера свежий могильный холм, и, когда склонился совсем низко, пышная, в оклад всего лица, длинная борода его переломилась и легла на влажную землю.

Рядом, на пеньке, лежала его мятая зеленая шляпа, замасленным исподом вверх, и под полуденным солнцем исходила паром.

Кручинин наблюдал за ним, стоя неподалеку, за деревом. Он вовсе не собирался подсматривать, подслушивать или скрывать свое присутствие; он намеренно искал встречи со сторожем. И не его вина, что он застал его здесь, на опушке леса, у бесхозной могилки, где, как несложно было догадаться, похоронена его собака.

— Прости меня, Цыпа, — услышал Кручинин взволнованный шепот сторожа. — Не уберег… Часто вижу во сне. Разговариваю с тобой… Ужасно… С этим жить… Ужасно… Прости меня… Прости… Прощай… До завтра. Я приду к тебе.

Он поднялся с коленей и потянулся за шляпой.

Кручинин окликнул его.

— Алексей Лукич? Изместьев?

Сторож вздрогнул. Неприязненно взглянул на следователя, поднял и надел шляпу.

— Здравствуйте, — сказал Кручинин. — Извините. Я понимаю, некстати. Но мешать вам или, тем более, пугать вас я не хотел.

Изместьев был раздосадован и не скрывал этого.

— Никак не привыкну к нашему отечественному…

— Хамству, вы хотите сказать?

— Вероломству.

— Что делать, работа такая, — развел руками Кручинин. Он предвидел, что разговор будет нелегкий. — Мне хотелось бы побеседовать с вами, Алексей Лукич. Вот мое удостоверение.

— Мы вчера виделись с вами, я помню. Вы даже о чем-то спрашивали меня. Кажется, Виктор…

— Петрович.

— Пожалуйста. К вашим услугам.

— Не возражаете, если мы немного пройдемся?

— Охотно.

Они вышли на тропу, и неторопливо двинулись вглубь леса.

Кручинин достал из кармана пиджака три металлических шарика, ловко подбросил их один за другим, поймал и дробненько рассмеялся.

Сторож удивленно на него посмотрел.

— У вас первая профессия — жонглер?

— К сожалению, здесь я любитель, — с улыбкой ответил следователь. — Догадываетесь, почему я за вами подсматривал?

Изместьев пожал плечами.

— По долгу службы, наверно. Вам же надо найти виновника.

— Или виновников.

— Их и искать не надо, — сухо обрезал Изместьев. И, помолчав, добавил: — В той жизни, какую мы с вами ведем, нет человека, который не был бы виноват.

— Я правильно вас понял? Вы отказываетесь помочь следствию?

— Не отказываюсь — вряд ли смогу… Что вас интересует? Если у вас только один вопрос, кто именно их убил, то мы напрасно теряем время.

— Алексей Лукич, но вы же знали потерпевших?

— Избави бог.

— Мы опросили работниц дома отдыха. Все они утверждают, что вы могли их видеть. Говорят, что вы регулярно, в одно и то же время гуляете у озера.

— Так и есть.

— Значит, видели их?

— Конечно. И не раз.

— Видели, но не были знакомы?

— Не имел чести, — Изместьев всё больше раздражался.

— Ив тот день, во вторник — тоже видели?

— Свела нелегкая.

— Что же вы мне сразу об этом не сказали? Тогда же, когда мы осматривали место происшествия?

— А вы не спрашивали. Вас тогда интересовало совсем Другое.

— Алексей Лукич, — Кручинин покачал головой и подбросил шарик. — Не ожидал от вас. Расскажите, при каких обстоятельствах?

— Встретились?… Днем. Примерно в полдень… На буднях там, у озера, обыкновенно никого нет. Пустынно, спокойно. Лагерь уехал. Хорошо… Я уже обошел озеро и хотел углубиться в лес, и тут они меня окликнули… Они лежали в траве. Рядом магнитофон, бутылка спиртного, кажется, коньяк. Явно скучали. Они из тех, кому скучно с самими собой… Один высокий, худой, сутулый. Второй — крепыш, круглолицый. Обыкновенные серенькие молодые люди. Ничего яркого, запоминающегося. Единственное, что их отличало, это злобность. Их распирала обида на весь белый свет. Не пьяные, нет, ну, может быть, слегка навеселе. Как потом выяснилось, у них машину украли, и, пока не просохли, их тянуло на ком-нибудь сорвать зло.

— Слушаю вас, Алексей Лукич. Слушаю.

— Дело было так…

На поляне громко играла музыка.

«Эй, мужик! — выкрикнул один из них. — Эй!»

Мне не хотелось с ними общаться.

«Слышь? — вскочил второй. — К тебе обращаются! — Он догнал меня и грубо развернул за плечо. — На пару слов, борода».

Я им: «В чем дело? Что вы хотите?»

Второй продолжал наступать, сверкая глазами: «Остричь тебя наголо!»

«Кончай, — бросил приятелю первый. Он лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Ты не сторож случайно?»

«Случайно — да».

«Ходишь здесь, бродишь. Машину не видал? Джип маленький, белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?»

«А где я мог его видеть? На поляне? У озера?»

«Ты из деревни?»

«Нет».

«А откуда?… Ну ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю — наш. Там под окнами джип стоял. Вчера стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Кинули нас. Ночью. Мы даже знаем кто. Может, ты видел, как они уезжали? Сколько их? Двое, трое? Вроде еще одна машина была».

«Деревня, молодые люди, не мой объект. Кто и когда оттуда уехал, тем более ночью, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу».

Парень скривился. Он был явно разочарован. Злобно вздернул губу: «А ты кто вообще-то? Правда сторож?»

«Разрешите, молодые люди, я пойду».

«Плюешь на нас, да? — второй схватил меня за отвороты плаща. — Не люди мы, да?»

«Помилуйте, я не хотел вас обидеть».

«Мразь», — защелкал он зубами.

«Тихо ты, тихо, — одному из них явно не хотелось скандала. — Не заводись».

Но парень сжал кулаки, а тот, который был против драки, смял своего приятеля, стиснул и крикнул мне: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!..»

Вот, собственно, всё…

Когда заказов стало больше и они могли выбирать, отказываясь от мелочовки, шеф легко устроил, чтобы они только числились на работе. Андрей — санитаром в травмопункте, Иван и Севка лаборантами в вузах. Оформились и больше не появлялись. Даже за зарплатой не приходили. Так решил шеф, а он знает, что делает. Мощь. Сила. Знание жизни. Авторитет. Вообще человек, каких поискать. Такому человеку довериться — сам бог велел.

Еще в декабре прошлого года, поставив на чурбачки «Пассат» румяного мясника, который ободрал одинокую женщину, нагло выманив у нее серебряные сережки, они неожиданно для себя сняли солидный куш. Особенно расщедрился неглупый мясник. Он очень скоро смекнул, что упираться рогом — накладно, что они просто разденут, разберут его любимую девочку на запчасти. И когда дважды «провели» его от магазина до дома, он отстегнул пару штук и предложил вечную дружбу. А увидев, как буквально через час они привезли и поставили ему колеса, вернул сережки, отсчитал еще полторы и попросил телефончик. Вдобавок и женщина, получив обратно бесценную для нее вещь, не скупясь, оплатила работу.

Шеф немедленно поднял им ставки. До восьмидесяти процентов. О чем мечтать! Двадцать оставил себе, и Андрей считал, даже мало. Его дело — прикрытие, их липовая работа, квартира, которую теперь занимала фирма и которую он, обставив, сам оплачивал, часть клиентуры, всегда нужные люди, и главное — идеологическое руководство. За такое двадцать процентов — по-божески. Кроме того, гараж в тихом месте, где Севка с Иваном держали свои мотоциклы, а чаще использовали как склад для экспроприированных ценностей.

Временно — им чужого не надо! Шеф строго-настрого приказал, и у них это было железно: ни шпильки, ни пуговицы — ни у кого. На крайний случай, если не удастся прижать какого-нибудь предприимчивого или слишком прыткого толстосума — сжечь, закопать, выбросить на свалку, в общем, любыми способами уничтожить. Но такого с ними пока не случалось. Да и вряд ли случится. Шеф чует клиента за версту, предельно осторожен и до сих пор не ошибался.

Вскоре у каждого из них появился собственный счет, наконец-то вырвались из унизительной нищеты — и, хотя тратили не жалея, сумма заметно росла. Тогда же они решили помогать Яшке, — он в Ингушетии, где они вместе служили, налетел на растяжку у них на глазах и остался без ног, — по сути, помогать, его отцу, уговорить которого оказалось сложнее, чем растрясти какого-нибудь подпольного скупердяя. Шеф предложил старую, вот с такой бородой, легенду о «сыне полка» — и она, конечно, сработала. Бывшие сослуживцы теперь охотно сбрасывались, чтобы помочь инвалиду. И отец прослезился. Сдался. Ему, человеку старой закалки, мужская солидарность надрывала сердце. Принимая помощь, он бормотал: «Не зря. Нет, видите, оказывается, мы прожили жизнь не зря», — и страстно спорил с ворчливыми недовольными стариками, расхваливая нынешнюю молодежь.

Лишь у Ивана время от времени возникал комплекс вины. «Выть нам на луну. Видеть небо в крупную клетку». Но Севка кривился: «Не каркай», а Андрей взрывался и орал что-то насчет нищеты, которую он ненавидит.

Что касается Катькиного дела, то оно было первым, которое они взяли на свой страх и риск. Шеф улетел в Прибалтику — внедрять очередное «изобретение». Времени вагон, и они убедили себя, что уже до его возвращения всё будет о'кей. Опыт есть. Всё ясно. Обсудили — и вперед. Если самолет не летит, то он падает.

Да и посоветоваться не с кем. Шеф связь с ними держал одностороннюю. Позвонить ему можно только через Оксану Сергеевну, секретаршу какой-то темной конторы.

Это их слегка обижало. Не очень, но обижало. Слегка.

— Вы всё рассказали, Алексей Лукич?

Кручинин неожиданно подмигнул.

— Кое-что опустил, — признался Изместьев. Его озадачивали странные ужимки следователя. Неестественная для его возраста и работы веселость, игривость. Походка попрыгунчика. Эти дурацкие шарики и, главное, неприятный, сухой, дробно-взрывчатый смех в самом, казалось бы, неподобающем месте. — Поверьте, ничего серьезного. Так, несущественные детали.

— Несущественные, говорите? — переспросил Кручинин. Лицо его сделалось строгим, он заговорил по-военному жестко. — Нет, Алексей Лукич. Так у нас ничего не получится. Я хотел бы избежать официальности. По крайней мере, с вами. Повестки, протоколы и прочее. Давайте внесем ясность. Объясните мне. С одной стороны, я вижу, вы хотите что-то мне сообщить, как вы считаете, для вас важное. А с другой… явно умалчиваете… В чем дело? Так мы долго будем ходить вокруг да около. Зачем? Странная ситуация. «И бледна и нездорова, там одна блоха сидит, по фамилии Петрова, некрасивая на вид». Мне кажется, вы знаете больше, чем говорите. И вы знаете, что я пришел к вам не с пустыми руками. К чему нам эти игры, Алексей Лукич? Мне кажется, вы должны быть заинтересованы в том, чтобы помочь следствию. И я предоставляю вам такую возможность. А вы? Почему не идете навстречу?

— Прошу прощения, Виктор Петрович. Я сам неловко себя чувствую. Но, поверьте, иначе не могу. Понимаете? Не могу.

— Но почему? Чепуха какая-то. «Жареная рыбка, маленький карась, где ваша улыбка, что была вчерась?»

Изместьева начинали раздражать эти прибаутки, эти нелепые, совершенно неуместные стишки.

Он вопросительно посмотрел на следователя, но на лице его нельзя было прочесть ничего, кроме солдафонской строгости, холода и отчуждения.

— Видите ли, я вам сочувствую, — он говорил, стараясь выглядеть уверенным и спокойным. — Бога ради, не подумайте, что я слишком высокого о себе мнения. Чересчур заносчив, обуян гордыней или что-либо в этом роде. Вовсе нет. Так уж случилось: я нахожусь внутри ситуации, а вы снаружи. Мы по-разному смотрим.

— И что? — Кручинин подбросил шарик. — «Трудно жить на белом свете». Это не довод.

— Больше вам скажу. У вас будут затруднения. И немалые. Причем, не профессионального характера. Отнюдь. Скорее, морального, нравственного… Если я, конечно, в вас не ошибся.

— Советуете?

— Если хотите, да.

— И как, по-вашему, я должен поступить?

— Откровенно?… Нет, я понимаю, что нереально. Но… лучше всего — прекратить расследование. Закрыть дело.

Кручинин коротко рассмеялся. Смех у него был — как у перепуганного жеребенка.

— Предлагаете пойти на прямой подлог?

— Я бы назвал это иначе. Смелый, решительный поступок. Во имя того, чтобы восторжествовала не та, ваша, узкопрофессиональная правда факта, а — Истина. С большой буквы. Не мне вам говорить, что система правосудия у нас далеко не совершенна. И те нормы, на которые опираются суды при выборе наказания, зачастую — анахронизм, а порой и просто не выдерживают никакой критики. Я сейчас говорю о тех случаях, когда человека, уже наказавшего себя, машина правосудия давит окончательно. Она добивает лежачего, что по всем моральным сеткам — всегда безнравственно.

— Преступник должен быть наказан.

— Безусловно. Неизбежность, неотвратимость наказания — первое, непременное и обязательное условие. Это даже не обсуждается. Во всяком случае, иного способа бороться с преступностью пока не изобрели. Другое дело, как это осуществляется на практике, в определенной общественной среде.

— Вы хотите сказать, что наш преступник уже достаточно наказан?

— Не ловите на слове, — Изместьев замялся. — Я не утверждал, что знаком с преступником. Стало быть, и знать не могу, достаточно он наказан или нет… Теоретическое рассуждение, не больше того.

— Ах, теоретическое, — усмехнулся следователь. — И на том спасибо. В отличие от вас, дорогой мой Алексей Лукич, так далеко я пока не заглядывал.

— Все-таки я вам кое-что подсказал?

— Намекнули.

— Поверьте — нечаянно.

— О, да, — рассмеялся Кручинин. И вдруг жестко спросил: — У вас, насколько мне известно, городская прописка?

Изместьев потупился и отвел глаза.

— Виноват, — сказал он. — Никак не соберусь.

— Давно здесь? В берлоге?

— Около трех лет… Не беспокойтесь, я всё улажу.

— А причина? Семейные неурядицы?

Изместьев ответил не сразу.

— Если важно, я поясню.

— Да уж будьте любезны.

— Понимаете, — заметно волнуясь, начал свой рассказ Изместьев, — четыре года назад у нас погиб сын. В армии… Игорек наш. Чудный был мальчик. К сожалению, он не из тех, кто берет автомат и расстреливает своих насильников. Тех, кто издевается над первогодками. Он убежал из части и спрятался в деревне в каком-то холодном сыром погребе. И от страха не вылезал оттуда две недели… Там и замерз… Ужасная смерть. Говорят, когда его обнаружили, он лежал, окоченевший, свернувшись, как младенец в утробе матери.

— Извините, — сочувственно сказал Кручинин.

— Ничего… У вас служба.

— И вот после этого, — помолчав, продолжил Изместьев. — Кризис… разлад. Ссоры, упреки. Мы с женой не смогли простить друг друга. Видите ли, я считал, Игорьку нельзя идти в армию. Он слишком хрупкий, ранимый. Тонкий мальчик. Начитанный, хотя последнее время стал отдавать предпочтение компьютеру, Интернету… Я готов был на всё, чтобы не отдать его в армейское рабство. Готов был всё продать, дать любую взятку. Вплоть до эмиграции. А жена, увы… Она так не считала. Была уверена, что сыну это даже полезно, пройдет там суровую школу, приобретет необходимые мужские качества. В общем, вся эта дамская чушь… Понимаете, несчастье нас не сплотило, а отдалило друг от друга… Как будто всё выжгло внутри. Как будто ничего не осталось — ни понимания, ни любви, ни обязательств, ни долга. Раздражение и обиды. И злая память.

— Понятно, — вздохнул Кручинин. — И вы ушли.

— Да.

— Так и живете в сторожке?

— Да… Вы не поверите, но у меня нет повода быть недовольным. Надеюсь, как и у местного начальства — быть недовольным мною… Все-таки полторы ставки… И напарника устраивает. Рядом с лагерем у министерства небольшой дачный поселок, за которым я тоже присматриваю… Комната и веранда. До глубокой осени. Признаюсь, я очень рад.

— И все время Один?

— К великому удовольствию.

— Совсем не скучаете по городу? По удобствам? По друзьям?

— Откровенно?… Нет. Я привез с собой книги. У меня отличная фонотека. Приемник, магнитофон.

— Значит, отшельник.

— Если угодно.

Кручинин отщипнул листочек с куста и после продолжительной паузы вернулся к расспросам:

— Насколько мне известно, вы проживали здесь не один.

— Что вы имеете в виду?

— У вас был друг.

— А, — догадался Изместьев, — вот вы о чем… Собака. Да-да, вы правы… Цыпа. Цыпочка моя… Я взял ее с собой… Простите. Мне тяжело об этом говорить… Ужасная потеря. Просто ужасная… Вы, конечно, вправе думать всё что угодно, но самые большие трудности у меня сейчас оттого, что ее нет рядом… И вряд ли кто-нибудь сможет меня понять. Только тот, кто сам испытал нечто подобное.

— Сильную привязанность, вы хотите сказать?

— Нет, Виктор Петрович. Любовь.

Кручинин подбросил шарик.

— «Неприятно в океане почему-либо тонуть. Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь…» И все-таки вам придется рассказать, Алексей Лукич. Я вас намеренно не торопил.

— Да-да. Понимаю… Вам нельзя… Я умолчал, потому что, — Изместьев поднял голову и огладил рукой бороду, как будто что-то ему мешало говорить, — потому что… Сначала сын… Теперь вот она… Чем-то я прогневил небо… А потом, Виктор Петрович, это не приблизит вас к разгадке… Дело, в общем, у вас очень простое. И, вместе с тем, сложное. Поверьте, я всей душой вам сочувствую, — Изместьев слегка наклонил голову и искоса взглянул на Кручинина. — Мне кажется, что вы, несмотря на любовь к сомнительной поэзии, человек порядочный. Честный.

Кручинин пропустил это замечание мимо ушей.

— «В его органах кондрашка, а в головке тарарам…» Если помните, Алексей Лукич, мы с вами встретились на опушке. Там еще приметное дерево. Клен. У него ветви странно переплелись.

— Вы заметили? — оживился Изместьев. — О, это удивительное дерево… Я прежде считал, что столь круто менять направление жизни только люди в состоянии. Оказалось, что и дерево тоже. Удивительно. Какой излом! Невольно начинаешь думать, что и растения обладают чем-то — если не разумом, то… свободной волей, что ли, во всяком случае, рефлекс цели у них, несомненно, присутствует. Что-то вроде интуитивного знания. Что-то врожденное. Сакральное. Какой-то принцип целесообразности.

— Мандибулы и педипальпы, — недовольно пробормотал Кручинин. — Я правильно понял? Под деревом похоронен ваш пес?

Изместьев кивнул.

— Да, Виктор Петрович. Моя собака.

— По кличке Цыпа?

— Полное имя Принципиалка.

— Неопределенной породы?

— Отчего же неопределенной? Лабрадор.

— Рослая? Злая?

— Нет-нет, что вы. В холке сантиметров сорок-сорок пять. Умница редкая. Безобидное существо. Веселая. И очень принципиальная. Ей шел седьмой год… Да, верно. В ноябре бы исполнилось семь. Цветущий возраст.

— Алексей Лукич, — прервал Кручинин. — Я примерно догадываюсь, как она погибла.

Изместьев поднял руку и заученным жестом потеребил отструек бороды.

— Знаю, — вздохнул он.

— «И блоха мадам Петрова, что сидит к тебе анфас, умереть она готова, и умрет она сейчас…»

Сторож неприязненно взглянул на следователя. И отвернулся.

— Мы гуляли… Она всегда со мной на прогулке. Обходили озеро… Можете сколько угодно иронизировать, но лучшей собеседницы, чем моя собака, я не знаю… Цыпа забегала вперед или немного отставала. Но — всё время на виду… На незримом поводке. Она прекрасно меня чувствовала, всегда, в любой обстановке, даже на расстоянии… И тут они нас окликнули…

Один из парней был взвинчен, наступал. Я хотел поскорее уйти, но Цыпа… Цыпа залаяла, зарычала.

«Заткни собаку! — крикнул тот, кто хотел затеять драку. — Прибью. Хочешь? Повешу булыжник на шею и зашвырну!»

«Цыпа! — приказал я. — Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!»

Но она оскалилась, залаяла еще громче и стала бросаться на них, угрожать. Рывком бросится — и отпрянет. Шерсть на спине ее вздыбилась. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал ей, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что нам угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.

Другой парень сгреб разъяренного приятеля, стиснул и крикнул: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»

Но тот вывернулся, схватил березовый кол и ударил… Он перебил ей хребет.

Цыпа взвизгнула, заскулила, лапы ее подкосились, она рухнула на бок. Из пасти хлынула кровь. Я бросился к ней. Поднял Цыпу на руки и понес. Почти бежал. Я был весь мокрый от страха. Не за себя — за ее жизнь. Но спасти Цыпу, Виктор Петрович… не смог… Увы, она скончалась у меня на руках…

— Что-то не сходится, Алексей Лукич, — заметил Кручинин. — Хотелось бы вам поверить, но… всё как-то неубедительно. Вы говорите, они убили вашу собаку. Допустим. А дальше? Что было дальше? Они испугались и убежали?

— Не помню, — медленно произнес Изместьев.

— Как вы объясните, что их нашли мертвыми на том же самом месте?

— Вернулись, вероятно.

— Зачем?

— Ну… что-то забыли.

— Вы серьезно?

— Не знаю, — раздраженно сказал Изместьев. — Вернулись, не вернулись. Пропади они пропадом! Что мне до них?

Кручинин развернулся, перегородив Изместьеву дорогу, и закачался с пятки на носок.

— Я вам напомню, Алексей Лукич, если забыли… Ребят оглушили. Их били чем-то тупым и тяжелым. Может быть, обухом топора. Удары были страшной силы. Они скончались сразу же, однако убийца на этом не успокоился, он, видимо, не помнил себя и продолжал наносить удары.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

Изместьев первым отвел глаза.

— Вы хотите сказать, — тихо спросил он, — что убийца был невменяем?

— Ну почему? Раздражен, зол.

— Состояние аффекта?

— Не исключено.

— Вот видите, — огладив бороду, сказал Изместьев. — Кто знает, может быть, он защищал достоинство свое и честь.

— Браво, — улыбнулся Кручинин. — Алексей Лукич, вы защищали свою честь?

Изместьев вздрогнул и на мгновение замер. Потом медленно развернулся к следователю, и сказал, покачивая головой:

— Виктор Петрович… Мне казалось, вы профессионал… Я похож на убийцу?

— А вы знаете человека, который действительно похож?

— Нет, вы впрямь считаете, что я… Что я мог?

— А почему бы и нет, Алексей Лукич? — вопросом на вопрос ответил Кручинин. — «Сложно жить на этом свете».

— Перестаньте с вашими стишками, — Изместьев был явно раздражен. — В конце концов, это просто оскорбительно.

— Вот как? Оскорбительно? — Кручинин подбросил шарик. — А — лгать? Скрывать? Недоговаривать?… Чего вы добиваетесь, Алексей Лукич? Я начинаю думать, что вы пытаетесь меня обмануть. Или переиграть. Отправить по ложному следу. Чтобы я привлек вас не за убийство, а всего лишь за лжесвидетельство.

Глядя вдаль, Изместьев поправил шляпу и снова огладил бороду.

— Извините, Виктор Петрович. Я устал.

— Почему упорствуете?

— Я уже объяснял.

— Неубедительно.

— Иначе не умею, — сердито отрезал Изместьев. — Устал я — неужели не видите? Устал.

— Что ж, — неожиданно согласился Кручинин. — Не стану больше мучить вас. Будьте здоровы. Но учтите, я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, потрудитесь приготовить что-нибудь более основательное.

Он подбросил шарик, кивнул на прощанье и подмигнул Изместьеву: «Всё равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?»

И скачущей походкой, с развальцей, словно пританцовывая, пошел прочь.

— Фигляр, — процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед.

Каждый вечер, в одно и то же время, в поздних сумерках на берег озера приходила Тужилина — корявая вислоносая старуха, сожительница старика Хопрова.

Изместьев наблюдал за ней издали, в заборную щель.

Она приносила с собой смену белья, завернутую в тугой плотный узел.

Осмотревшись вокруг и убедившись, что ее никто не видит, она обламывала березовый сук и обрывала с него ветки. Затем, деловито постучав оземь, примерив по руке, она медленно, опираясь о самодельный посох, продвигалась вокруг озера, вглядываясь в каждый куст, обшаривая руками каждый бугорок, травинку, корень дерева, и проделывала это с невероятной тщательностью.

Потом, видимо, не найдя на берегу то, что искала, она садилась на поваленный подгнивающий ствол ракиты, стягивала тесноватые резиновые сапоги, сдергивала и скатывала чулки, подтыкала светлую верхнюю юбку и, застегнув на все пуговицы телогрейку и поправив платок, бесстрашно входила воду.

Юбка ее пузырилась, надувалась шатром.

Она неторопливо шла вдоль берега, почти по пояс в воде, щупая палкой дно. Время от времени нагибалась, отворачивала голову, чтобы не замочить платка, шарила рукой и доставала и отбрасывала корягу. Прочесывала дно методично и основательно — до тех пор, пока не замерзала или пока еще были силы.

Потом выходила из воды и направлялась к месту, где оставила одежду.

Переодевалась в сухую смену и, опираясь о палку, усталая и расстроенная, возвращалась в свою деревню.

— Если не секрет, вы кто по профессии, Алексей Лукич?

— Как видите, сторож.

— А в прошлой жизни? — улыбнулся Кручинин.

— Даже не знаю, — сказал Изместьев. — Инженер-механик. Технический вуз. Затем… немного самообразования… по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.

— Больше не пишете?

— Что — рассказы? Нет, не пишу.

— Почему?

Они гуляли по лесу. День был приятный, ласковый. И словно под стать этому дню, разговор их больше походил на мирную беседу двух добрых старых знакомых, чем на очередной допрос.

— Если помните, Виктор Петрович, — после некоторой паузы ответил Изместьев, — лучшее, что Россия дала миру, — это литература прошлого века… Как они говорили тогда?… Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру. Могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага… Возвыситься до страсти к добру. Желание всеобщего блага… Я не возвысился.

— Но — стремились?

Сторож неприязненно взглянул на следователя и ничего не ответил.

Они прошли сосняк и остановились на краю поляны, откуда хорошо было видно озеро и край деревни.

— Красиво у вас, — заметил Кручинин.

— Да, Виктор Петрович, — согласился Изместьев. — Не поверите, душа обмирает, когда вижу всё это. Особенно осенью.

Какое-то время они шли молча.

— Мир безумен, — огладив бороду, снова заговорил Изместьев. — Понимаете? Безумен… Тем не менее нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя… А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.

— Из-за того, что у вас погиб в армии сын?

— Не только… В душе… внутри растет несогласие, недовольство. Это — как пытка, вы понимаете? Пытка несогласием.

— А чем вам время наше не угодило?

— Долгая история.

— Мы с вами куда-нибудь спешим, Алексей Лукич?

— Нет, вы… действительно хотите?

— Всегда полезно послушать человека, у которого есть убеждения, — улыбаясь, сказал Кручинин. И добавил: «Не дороги теперь любовные страданья. Влекут к себе основы мирозданья».

— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, взглянув на следователя. — Хотя ваша профессия — недоброй славы…

Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале десятидолларовую бумажку, и они проскользнули внутрь.

Зал был заполнен на треть.

Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру, чтобы снова начать играть. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты. Над столами, занятыми посетителями, стлался, завиваясь в кудри, сигаретный дым.

— Там, — показал Севка.

Усатый бармен брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей показал на заставленную бутылками витрину.

— Нам бы к культурным ценностям.

— Вы тут — новенькие?

— Бедовенькие, — сказал Иван.

Бармен потеребил рыжеватые бесподобные свои усы. Подумал. А нажал кнопку.

За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.

— Счастье — это когда тебя понимают, — провозгласил Иван, обходя стойку.

— Царство уюта, — с иронией заметил Севка, бегло осмотрев помещение.

— И разврата, — добавил Иван.

Они оказались в небольшой, уютно обставленной комнате с низкими потолками. В дальних ее углах стояли два торшера. Полумрак. Кресла, мягкие стулья, низенькие столики. Около десяти человек сидели, курили, пили коктейли и, похоже, ждали какого-то представления.

Две пары танцевали — медленно, в обнимку.

Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом.

Севка поблагодарил его кивком головы и от предложенных напитков отказался.

Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый охранник лет сорока впустил очередного посетителя. Лохматый парень расплатился с охранником живыми деньгами, взял с подноса у официанта коктейль и плюхнулся в кресло.

— Чужие порядки надо уважать, — сказал Андрей, и протянул охраннику штуку.

Тот вскинул брови.

— Трое? — спросил.

— Как видишь, — сказал Иван. — Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпухович.

— Маловато, — охранник, посмотрел на купюру. — Серпухович пусть выйдет.

— Папаша, — укоризненно сказал Андрей. — За ценой не постоим. Но за халтуру — вычтем.

— У нас плата вперед.

— А у нас назад, — наступал Севка.

Охранник надулся и сипло задышал. Лицо его сделалось брезгливым и недовольным — как будто с детства не переносил дерзостей.

За стеной грянул оркестр.

— Спокойно, папаша. Спокойно, — увещевал охранника Андрей. — Лучше музыку послушай.

Охранник метнулся было к двери, но Севка его отсек, а Иван защелкнул дверь на задвижку.

— Не волнуй публику, дядя, — пригрозил Иван.

— Что-о-о? — скривился охранник.

— Папаша, — тронул Севка его за плечо. — Смотри не ошибись.

— Шпана, — зарычал охранник. — Да я вас… как клопов…

Иван перехватил его руку, вывернул и взял на болевой.

— А-а-а, — захрипел охранник и грузно повалился между кресел.

Посетители повскакали с мест и сбились к стеночке, в угол.

Севка затолкал туда же насмерть перепуганного официанта.

— Тихо, господа хорошие, тихо, — сказал Андрей. — Мы буквально на одну минутку. У нас тут легкий междусобойчик.

Севка прихватил официанта за утыканный хотенчиками длинный нос.

— Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас — кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.

— Оставь его! — крикнул Иван, прижимая охранника к полу.

— Не затягивай сеанс, — грозил Севка официанту. — Знаешь — выкладывай. А то мозги вышибу!

Лампочка над дверью горела не угасая.

Андрей прихватил охранника за шкирку, выволок его на середину комнаты и прислонил к креслу сбоку.

— Ну что, Дармоед Дармоедович? Поговорим по душам?

Коряво раскинув ноги, охранник сидел на полу, поглаживая рукой ушибленное плечо. Глаза его косили от испуга, в них таилось желание отомстить.

Андрей поддернул ему подбородок.

— Здорово. Ты бык, а я корова. Надо бы оформить тебе инвалидность. И пахану вашему заодно. Чтоб знал, кому врать. От вранья люди дохнут.

— Кто божился, что он в Ригу уехал? — спросил Иван.

Андрей присел перед охранником на корточки.

— Слушай, мужик. Я — коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь — статья, органы, суд. Направо — койка с капельницей, уколы. Прямо — дрожь и маленькие неудобства. Ну — выбрал?… Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и — пока. Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы… Ну? Что задумался?

— Соглашайся, дурачок, — посоветовал Севка.

Охранник хмуро посмотрел на Андрея.

— Какой… друг?

— Мамонов фамилия. Один известный тебе нехороший человек.

— Тьфу, — выругался охранник. — Я-то думал.

И поманил к себе официанта.

Севка разрешил тому подойти.

Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Охранник размашисто, крупными буквами написал адрес.

— Телефончик не забудь. И простой, и мобильный.

— Мобильный не знаю. Там дача.

— Код есть?

— Нет. Обыкновенный замок, — охранник повел плечом и скривился от боли. — Сразу кости ломать. Проще нельзя?

— Пахана благодари, — выкрикнул Севка. — Он у вас рогом козел, а родом осел.

— Пусть теперь он тебе бюллетень выписывает, — добавил Андрей. — Будь добр, старый шакал, верни награбленное народу.

Охранник не глядя отдал мятую купюру.

Андрей еще раз, чтобы запомнить, прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.

— Господа, — обратился он к посетителям. — Веселитесь. Отдыхайте. Извините за беспокойство. Мы заложников не расстреливаем.

— Гуляй, рванина, от рубля и выше, — спел Иван.

Севка растопырил пальцы и пугнул официанта:

— Правильно, дядя?

— Общий привет! — на прощанье помахал Андрей посетителям.

Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.

Бармена за стойкой не было.

— С детства не люблю стадо, — рассуждал Изместьев. — Ходить в толпе. Когда выстраивают в колонны — не люблю… Нынешняя вертикаль власти, по сути дела, тот же старый советский комплекс. Признак некомпетентности. Если угодно, импотенции. Как раньше, в недавнем прошлом… Население делили на зэков и вохру, сейчас его делят на пастухов и стадо… Вы заметили, с какой охотой, как бодренько побежала интеллигенцию в партию власти?… А почему? Да потому что удобнее и выгоднее быть пастухами, чем теми, кого безбожно доят или стригут… Большинство населения, к сожалению, этого не понимает. Терпит, жмется, чего-то ждет. Чего — непонятно… Как ценителю поэзии напомню вам, Виктор Петрович, известный стишок. «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны. Шкуры для них дают сами бараны».

— Чей? Кто написал?

— Бертольд Брехт.

— Ясно, — сказал Кручинин. — Немец.

— Как известно, всё начинается с уложений, — помолчав, продолжал Изместьев. — С внутренней установки. С идеи. Без идеи ни отдельный человек, ни людское сообщество не существуют. В нашем с вами недавнем прошлом была коммунистическая идеология. Ужасная, страшная, насквозь лживая, человеконенавистническая, но она — была. Потом пришли шустрые мальчики, бывшие комсомольцы, и ее не стало. Теперь власть озабочена тем, чтобы придумать и внедрить что-нибудь новенькое, подходящее к случаю, ибо хорошо помнит, что когда есть идеология, управлять народонаселением, красть и воровать гораздо комфортнее, легче. И что они придумали, Виктор Петрович?

— По-моему, пока ничего.

— Ошибаетесь. По моим наблюдениям, кремлевским мальчикам приглянулась идеология нашизма.

— Бог с вами, Алексей Лукич.

— А вы присмотритесь… И убедитесь, что я прав.

— Нет такой идеологии, — жестко сказал Кручинин. — Откровенно говоря, я даже не понимаю, что это значит.

Изместьев огладил бороду. На губах его играла самодовольная улыбка.

— Теоретически — да. А на практике — есть… Нашизм, Виктор Петрович, как я его понимаю, это гремучая смесь… Молодые циники сами, конечно, идеологию выдумать не могут. Не по Сеньке шапка. Поэтому они отовсюду надергали понемногу, перемешали, и решили — сойдет. Немного патриотизма, православного догматизма, державности, обязательно ксенофобии, чуть-чуть социальной справедливости и псевдодемократической риторики — и блюдо готово! Вот вам и новая идеология. Прямо не провозглашенная, не объявленная, но уже действующая.

Кручинин подбросил шарик и покачал головой.

— «Меня окружали, — пробормотал он, — привычные вещи, но все их значения были зловещи».

— Простите, вы о чем?

— Так, — уклонился от ответа Кручинин. — Продолжайте, не обращайте внимания.

— И потом, не следует забывать, — увлеченно рассуждал Изместьев. — Структура власти у нас была и осталась пирамидальная. Пирамида изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример — для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег — человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности, то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег — у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала… Точно так же и с властью. Идея, во имя которой человек призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Теперь каждый сам по себе. Идея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он — сам по себе. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль, человек делается неискренним… Подарю вам еще одно выражение, Виктор Петрович, одно из самых моих любимых: «Если неискренний человек исповедует истинное учение, оно становится ложным». Китай. Пятый век… Вы меня слышите? Ложным. Истинное — ложным. То есть меняет знак. С плюса на минус.

— «Из-за облака сирена ножку выставила вниз, людоед у джентльмена неприличное отгрыз».

— Я утомил вас? Мне помолчать?

— Нет-нет, я слушаю. «Волки зайчика грызут».

Изместьев разочарованно взглянул на следователя. Однако, поправив шляпу и помолчав с минуту, решил закончить свою мысль.

— На наших глазах гибнут водоемы, исчезают традиции, уничтожаются памятники культуры — сухо сказал он. — И процесс разрушения, распада, естественно, впрямую затрагивает и обыкновенного человека. Нас с вами. Человек делается мелок, зол, завистлив, сварлив, придирчив. Он жонглирует шариками, вместо того чтобы слушать. Утратив связи с прошлым, становится бездуховен. Стремится «иметь», а не «быть». Сворачивает с пути вежества, как говаривали в старину. И вступает на дорогу подлога, обмана, изъятия и усечения. Это совершенно новый человек. Другой. Я называю его: человек, умноженный на минус единицу.

Изместьев сделал паузу, пытаясь уяснить для себя, какое впечатление слова его произвели на следователя. И добавил:

— Вот почему, Виктор Петрович, я живу в сторожке, в лесу… Не хочу в этом участвовать… Ходить в стаде. По кругу. По тому же кругу. Не хочу.

— Н-да, — протянул Кручинин. И подбросил шарик.

— Я вас чем-то расстроил?

— Озадачили вы меня, Алексей Лукич.

— А почему?

Кручинин резко развернулся к Изместьеву.

— «Потому что не в струю разговорчики в строю!»

— К-к-катя? П-привет.

— Здравствуй, Яшенька. Умничка, как ты вовремя позвонил.

— Ч-ч-что там? М-машину т-т-твою нашли?

— Нет пока, не вернули. Я почти ничего не узнала. В общих чертах — всё примерно так, как ты предполагал.

— П-п-пожалуйста. Д-держи меня в к-курсе д-д-дела. Я д-д-должен иметь ин-фор-мацию.

— Да ну их. Лохи какие-то. Полудурки. Бец — тот вообще. Слова из него не вытянешь. Иван меня ненавидит. Севку видела — он подвез меня на мотоцикле. Уходит от разговора. Пустой треп.

— А т-т-вои? Агафон и П-п-ритула? Из деревни в-в-вернулись?

— В том-то и дело, что нет. Ни звонков, ничего. Не понимаю. Как сквозь землю провалились. Что делать — не знаю. Бец сказал, чтобы я сидела и просто ждала. А я ужасно волнуюсь. Как ты думаешь? Может быть, мне не слушаться его? Съездить туда?

— Н-нет. Ж-ж-ждем еще д-д-день.

— Ой, Яш. Я паникерша страшная.

— Еще д-д-день.

— Хорошо, один день я как-нибудь выдержу. Потерплю. Я тебя слушаюсь. Что бы я делала, Яшенька, без тебя? Ты один со мной обращаешься по-человечески.

— До-до-с-свиданья.

— Пока.

Они сделали по лесу круг и вышли к озеру, где Кручинин оставил машину.

— Молю небо, Виктор Петрович, — сказал Изместьев, продолжая прерванный разговор, — чтобы нынешним руководителям страны хватило проницательности… Увидеть и понять. Поставить точный диагноз. Подчеркиваю, не приблизительный, а — точный. У нас с диагнозом часто ошибались, особенно грубо — в последнее десятилетие… Хватило бы решительности и сил — вытащить страну из той ямы, в которой она пребывает. Задача — поменять знак. Общественное движение должно поменять знак. Иначе мы придем не к светлому будущему, а… совсем в другое место.

— Куда?

— На кладбище, Виктор Петрович, куда же еще!

— Славненькая перспектива, — невесело улыбнулся Кручинин.

— Человек, умноженный на минус единицу — основание и грани пирамиды. Его пестовали десятилетиями. И он не просто возмужал и окреп, он — забронзовел. И силы теперь недюжинной. Сама сложившаяся система отношений, вся сеть пирамидальных связей — питают его. При таких методах, как сейчас, чиновник не изменится. Просто переждет волну. Наш бюрократ не из тех, кто делает себе харакири.

— «Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут».

— Не понимаю… Кто вы? Защитник омертвелых догм? Примитивный пересмешник? Слепой исполнитель чужой воли? Кто? Чем живете?

Кручинин подбросил шарик. Похоже, ему наскучил этот разговор.

— И вы знаете, — спросил он вялым, безразличным голосом, — как победить вашего отрицательного человека?

— Побеждать никого не надо. Было уже. Хватит. Человек должен сам — увидеть и осознать. Преобразовать себя не на словах, а на деле.

— Но как? С помощью цветных революций?

— Возможно. Хотя пока это всего лишь гул… Идея без веры, Виктор Петрович, — музейный экспонат. Оживить верой идею, поднять человека с колен, направить к общему благу — непременно чтоб сам шел, своей волей, без понуканий, подстегиваний, призывов. Чем мощнее аппарат власти, тем слабее вера, тем дальше отстоит идея от живой жизни. И наоборот. Для начала надо бы усвоить эту простую мысль… А спасение наше, выход из тупика — в том, что Толстой называл: благо любви… Сложно, я понимаю. Но другого пути нет… Я его, во всяком случае, не вижу… На редьке ананаса не вырастишь… Если не заразить этим человека, нас ждет идеологический, экономический, этнический, экологический и какой там еще есть — крах.

— Э, куда хватили, — спокойно возразил Кручинин. — «Дамы, рамы, драмы, храмы. Муравьи, гиппопотамы. Соловьи и сундуки. Пустяки все, пустяки…» Сидите тут, в конуре… и рассуждаете. Мечтатель вы. Отшельник.

— Упрекаете в слепоте? В незнании жизни?

— «Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе».

Изместьев грустно взглянул на следователя и покачал головой.

— Впервые встречаю работника правоохранительных органов, который был бы поклонником абсурда.

— Юмора, — уточнил Кручинин. — Но никак не этой вашей… теоретической трухи.

— Я ни на чем не настаивал, — негромко произнес Изместьев. — Всего лишь мнение. Я лишь подал голос.

— Понимаю.

— Культура, — после длительного молчания продолжил Изместьев, явно недовольный тем, что ему не удалось вовлечь следователя в спор. — Одна из тех мощных сил, которая противостоит хаосу, распаду, разрушению… Восстановить разрушенный культурный слой — важнее, по-моему, сейчас задачи нет. И вы, и я, и все мы должны работать на это, на восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.

— «Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова».

— Талант — это способность видеть и выражать неуловимое, — разгоряченно говорил Изместьев, уже не обращая внимания, слушает его следователь или нет. — Направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы всё новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими… Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, отечеству? Народу? Человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды — только человеку, умноженному на минус единицу.

Кручинин помрачнел. Он явно не желал продолжать этот бессмысленный для него разговор.

— Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу — человек с двойной моралью.

— Удобный проводник сил зла.

— Но мораль у него двойная? Так?

— Может быть, и тройная, и четверная. А точнее — ее нет вовсе.

— Значит, — помяв и покатав в ладони шарик, сказал Кручинин, — вы тоже человек, умноженный на минус единицу?

— Здрасьте вам, приехали, — изумился Изместьев. — Поговорили, называется. С чего вы взяли?

— Вернемся к нашим баранам, — жестко сказал Кручинин. — Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша путаная и вредная. Дело ваше. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше — выкиньте эту чушь из головы.

— Но — Виктор Петрович, — торопливо возразил Изместьев. — Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и — молчим.

— Истина сноснее вполоткрыта, говорил дедушка Крылов.

— Тогда это не истина, если наполовину… Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Всё равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но — надолго ли?… Другое дело… все наши умствования, вся наш так называемая работа мысли — ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Человек — гость в этом мире. Все его потуги на царствование, на верховную власть — от невежества и гордыни. От неразвитости души.

— Послушайте, Алексей Лукич, — развернувшись к Изместьеву, сказал Кручинин, — я правильно понял? Вы всё это говорите… для отвода глаз? Не хотите, что бы я задавал вам неприятные вопросы?

Изместьев прямо взглянул в глаза следователю, не спеша огладил бороду и сердито сказал:

— Нет, Виктор Петрович. Неправильно.

— В таком случае, разъясните мне… Если бы не ваша собака, Цыпа, эти молодые люди, Притула и Агафонов, остались бы живы?

— Что вы имеете в виду?

— Я неясно выразился?

— Не понимаю, какая связь…

— Всё вы прекрасно понимаете, Алексей Лукич… Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак… «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет — и вдруг исчез.

— Очередное головотяпство, — поморщился Изместьев. — Посудите сами, зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может?

— Почему он исчез, по-вашему?

— Понятия не имею.

— Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. А вот столб, на котором был прибит, исчез.

— Вопрос не ко мне… Там не столб. Заломили молодую березку и кое-как врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они всё равно ездят — что им какой-то знак?

— Скажите, Алексей Лукич, — понизив голос, мягко спросил следователь. — А тот плащ, в котором вы были в тот день… он сохранился?

Изместьев испуганно взглянул на следователя.

— Он на мне.

— Разве?

Изместьев взорвался.

— Что вы хотите сказать?

— Ну, вот, — спокойно заключил Кручинин. И подбросил шарик. — Нервничаете… Неосторожно, Алексей Лукич. Ох как неосторожно. Должен напомнить вам, нет тайного, что не стало бы явным.

— Я уже объяснял, — раздраженно отмахнулся Изместьев. Он был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки. — Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать вам на пользу.

— Потому что правосудие несправедливо?

— Оно «басманное», как вам известно.

— А может быть, всё дело в другом? — лукаво улыбаясь, предположил следователь. — А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?

— Я?

— А что вы так удивляетесь?… «Исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил».

— Перестаньте, — в ужасе отшатнулся Изместьев. — Вы в своем уме?

— К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один… Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся. — Кручинин резко развернулся к Изместьеву. — Правду. Говорите правду. Ну?… Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду.

Изместьев побагровел. Он дышал тяжело, сипло и зло смотрел в глаза следователю.

— А, — с досадой махнул он рукой. — Идите вы к черту.

Отвернулся и быстро зашагал по тропинке по направлению к сторожке.

— До скорой встречи, философ, — пробормотал Кручинин, глядя ему вслед. — Погуляй… Подыши еще немножко свежим воздухом.

Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка и дальше пробирались пешком.

Улица вилась по краю леса.

Освещение было настолько скудным, что номера домов едва просматривались.

— Вроде шестая, — сказал Севка. — Она.

— Неслабо, — оценил дачку Иван. — Обитаемая? Или опять накол?

— Попали. Как на кладбище.

— Проверим, — сказал Андрей. — Если надо, вскроем.

Они перемахнули через забор.

Окна в доме были плотно зашторены.

— Тсс, — прошептал Иван.

Андрей приложил ухо к двери.

— Есть.

Севка подергал ручку.

— Открывай!

Изнутри раздался скрипучий, ломкий голос — хозяин дачи был явно встревожен, недоволен тем, что его побеспокоили в столь поздний час.

— Чего надо? — спросил он.

Андрей затряс дверь так, что в окнах звякнули стекла.

— Открывай! Ну?

— Я спрашиваю, что вам надо?

— Шоколада!

— Кто вы? Я вас не знаю, — ответил голос. — Проваливайте откуда пришли.

— Ты, что ли, Артем? — сказал Андрей. — Ну кидала. Божий одуванчик. Мы тебя обыскались. Слышь, давай без шума. Разговор есть.

— Откуда вы? От кого?… Я вас не знаю.

— Открывай! Ну!

— Занят я. Утром поговорим… Приходите завтра.

— Высадим! — пригрозил Иван.

За дверью замолчали.

Затем хрумкнул замок. Правая створка со скрипом отошла и шмякнулась о перильце крыльца.

Севка первым шагнул в темноту.

— Как у чукчи, — хмыкнул он.

— Не жмотничай, — крикнул Иван. — Зажги свет!

Внезапно под высоким потолком вспыхнула люстра, и они увидели справа у стены узкоплечего длинноволосого парня в джинсовой паре, который двумя руками сжимал пистолет.

— Стоять! — визгливо вскричал он. — Стоять!

— Мамонов, — удивленно произнес Андрей. — Ты чего, золотой? Обкурился?

— Стоять!

— Ну ты даешь.

— Дверь, — показал пистолетом Мамонов. — Закройте дверь.

— Убери игрушку, — посоветовал Андрей. — Спрячь.

— Дверь!

— Понял, — кивнул Иван. И плотно прикрыл дверь.

— Лицом к стене! Живо! — командовал Мамонов. — Все! Лицом к стене!

— Не дури.

— Руки! — кричал Мамонов. — Выше! Все!

— Артем. Ты чего?

— Барахла насмотрелся, — заметил Севка.

— Ну парень, — сказал Иван. — Это ж курам на смех.

— Молчать! Руки!.. От кого вы? Что надо?

— Разорался, — Андрей вдруг развернулся и смело двинулся прямо на Мамонова. — Придурок. Ты чего добиваешься? Чтоб народ привалил?

— Стоять! — отступая, взвизгивал Мамонов. — Я говорю: стоять!

Андрей протянул руку.

— Дай сюда игрушку.

Мамонов трусливо пятился.

— Не подходи!.. Я тебя… Я…

— Кончай понтярить, — наступал Андрей. — Дай сюда.

Мамонов стрельнул глазами в стороны и вдруг побежал.

В два прыжка Андрей настиг его, сбил и прижал к полу.

— Шутник, — сказал он.

— Уй, — застонал Мамонов. — Больно же.

— Хорош бы ты был парень, — сказал Андрей, поднимаясь и рассматривая пистолет. — Да ни черту не годишься. Угадал. Зажигалка, — он несколько раз нажал на курок, попробовав, как она работает. — Эй, каскадеры! Кончай с жизнью прощаться!

Сидя на полу, Мамонов корчился от боли и потирал ушибленный локоть.

— Бельмондо, — с издевкой произнес Иван.

— Перекушал… Я рад, Артем, что мы в тебе не ошиблись.

— Жлобьё, — стонал Мамонов. — Скоты.

— Между прочим, — заметил Севка, — перекусить бы чего-нибудь не мешало. Как думаешь, Вань, пошамать у него не найдется?

Иван открыл под лестницей холодильник.

— Полно!

— Тащи.

Севка с грохотом передвинул стол на середину просторной комнаты, под люстру. Потом за ворот куртки вздернул Мамонова с пола, подтащил к столу и усадил на стул.

— Да не дрожи ты. Ты костлявый, тебя есть не будем.

Иван принес пиво, огурцы, колбасу и хлеб. Отыскал в буфете ножи и стаканы.

— Тебе порезать, хозяин? Или кусочком?

Мамонов бросился к двери.

— Куда?

Севка поймал его и снова швырнул на стул.

— Гостей надо уважать.

Иван пододвинул Мамонова к столу вместе со стулом.

— Погнали, братва.

Севка дорезал колбасы, Иван открыл пиво.

— Так, Артем, — начал Андрей, как будто открывая торжественный ужин. — У нас к тебе дельце. Понял, звездун?

Иван поперхнулся пивом.

— Привольное помнишь? Вот моя деревня, вот мой дом родной. Не забыл еще? А?… Ты там случайно никого не кокнул?

Мамонов мрачно молчал, опустив голову.

— Знаем, знаем… извини, мы юноши грубые.

— Что делать, — поддакнул Иван. — Жизнь заставляет.

— Так вот, Артем, — продолжал Андрей. — Нам срочно понадобилась машина. Джип. Тот самый, который ты спер. Ты нам его возвращаешь, и мы — друзья. До гроба… Хочешь бутерброд? С колбаской?… А похмелиться?… Ты чего блеять перестал, козлик? — Андрей плеснул пивом Мамонову в лицо. — Научили вас врать!.. Смотри сюда, — он с хрустом переломил огурец. — Ручки, ножки. Шейка твоя блатная. Желаешь? И дождь смывает все следы. Обещаем. Сверху как целая, а внутри — хряп, и мама не горюй.

— Ну? — спросил Иван. — Как?… Въехал?

Севка пальчиком поддел Артема за подбородок.

— Будем беседовать, мазурик? Или будем в молчанку играть?

— А вы кто? — хриплым осевшим голосом спросил Мамонов. — Из ментовки? Или сами… промышляете?

— Смотри-ка, — усмехнулся Иван, — заговорил.

— Ну-ну! — продолжал наседать Севка, — не томи. Желаешь взять интервью? Давай! Что тебя еще интересует?

Мамонов пошевелил припухшими губами.

— Кто… навел?

Андрей прислонил ко лбу его огрызок огурца.

— Капитуляции безоговорочная. Условия диктуем мы.

Мамонов уставился в пол.

— Сдал я ваш джип, — сказал он. — Жду бабки. Должны подвезти.

— Подними, — жестко приказал Андрей. — Подними глаза. И смотри на меня!.. Так… Быстро повтори, что ты сказал!

— Жду… Должны подвезти.

Шваркнув по полу стулом, Иван согнутой рукой обвил Мамонову шею.

— Кряк — и всё, — пригрозил он. — Хана рулю, как у вас говорят. Козлик прощается с нами… Или — сомневаешься?

— Не надо, — взмолился Мамонов.

— В глаза!.. Врешь… Ну ладно. Растолкую, — Андрей сунул руки в карманы и неторопливо прошелся вдоль стола. — Попал ты, голуба. Посмотри на каскадеров — хороши ребята? Да и я, как ты понял, малый не промах. Драпануть, увильнуть от нас — даже не мечтай.

— Еще никому не удавалось, — прихвастнул Севка.

— Если не врешь, подождем. Пусть подвезут. Долго ждать-то? Пива хватит?

— Хватит, — буркнул Мамонов. — Я позвоню.

— Нет, роднуля, со звонками повременим, — возразил Андрей. — Ты полный идиот, если думаешь, что вырвешься из такой клешни. И будь спокоен, мы возьмем то, что тебе не принадлежит. Плюс проценты, учти. За время. За каждый лишний час. Хорошие проценты, приятель. Счетчик уже тикает.

Севка хихикнул:

— Бесплатно ишачить — вредно… Здоровье не позволяет.

— Врет он, — усомнился Иван. — Время тянет.

— Похоже на то, — согласился Севка.

— Видишь, золотой, — причмокнул Андрей. — Народ тебе не верит. — И показал пальчиком: — Вставай.

Мамонов испуганно и неуверенно приподнялся.

— Так, родненький. Сейчас мы тебя быстренько разденем. Извини — догола. Пересчитаем клавиши. И не очень аккуратно оденем… Что делать. Глаза у тебя плохие, парень. Суетливые. Всё куда-то вкось смотрят… Тебе сколько лет? Тридцать натикало?

— Все мои.

— А с виду — пацан… Ладно, посмотрим, как сохранился.

— Поехали, — сказал Иван, сдергивая с Мамонова куртку.

Андрей развернув стул и уселся, закинул ногу на ногу.

— Хилый ты, — подтрунивал он. — Чего так? Недоедаешь? Нищета заела?… Знаешь, когда бывает плохой аппетит? Вижу, не знаешь. Я тебе скажу: когда нечистая совесть.

— Жуть, — покачал головой Севка, раздевая Мамонова.

А Иван:

— Дряблый, желтый, тощий — тьфу!! Такая голь, что и сечь неохота.

По мере того, как его раздевали, Мамонов менялся в лице.

— Не злись, — посоветовал Севка, — печенка лопнет.

— Эх, скелет, — сочувственно произнес Иван. — До чего ты себя довел. Смотреть противно… У тебя какой болевой порог? Низкий? Или высокий?

— Сволота, — выдавил Мамонов, ощерившись по-звериному.

Андрей погрозил ему.

— Обзываться — нехорошо. Не люблю. Мной хоть полы подтирай, да не называй шваброй.

— Гады.

— Я что говорю-то, дурошлеп? — приподнялся Андрей. — Сейчас так отделаем, что мама родная не узнает. И телки любить не будут.

Внезапно откуда-то сверху раздался звонкий насмешливый женский голос.

— Много вы про телок понимаете.

Иван и Севка бросились врассыпную. Андрей отпрыгнул в сторону и спрятался за стул, на котором сидел Мамонов.

— Без паники, мальчики. Я соскучилась. И проголодалась.

— Марин — ты, что ли? — прошептал Андрей.

— Не узнал?

Девушка картинно спускалась по лестнице с верхнего этажа. На ней было длинное узкое бархатное платье, на голове — ядовито-зеленый парик. В приподнятой руке она держала небрежно, с отставом, зажженную сигарету в длинном мундштуке.

— Такой я тебя еще не видел, — восхищенно произнес Андрей. — Прямо суперстар.

Выглянув из-под лестницы, Иван буркнул:

— Все равно лахудра.

— Попрошу без грубостей, юноша, — упрекнула его Марина. — Вы не у себя дома.

— Извини, — усмехнулся Андрей. — Он с рождения баб недолюбливает.

— Мягко говоря, — уточнил Иван.

Спускаясь, Марина явно устраивала какое-то представление, играла богатую сильную женщину, хотя на самом деле выглядела смешно и нелепо — с бархатным платьем и сигаретой в мундштуке не слишком гармонировали кроссовки на босу ногу, длинные шнурки от которых волочились по полу, вспрыгивая и взвиваясь змейками при каждом ее шаге.

Длинной сигаретой она царственно указала на раздетого Мамонова.

— Сделайте, пожалуйста, как было. Мне неприятно.

Севка рванулся на второй этаж — проверить, нет ли там кого еще.

Иван швырнул Мамонову куртку и джинсы.

— Прикройся, дистрофик. Не видишь, наложницу раздражаешь.

— Прошу к нашему шалашу, — Андрей манерно предложил Марине стул.

— Пусто! — крикнул Севка с балкона.

— Мог бы и хозяйку спросить, — заметила Марина недовольно.

— Доверяй, но проверяй, как любил говорить президент Соединенных Штатов. Пивка вмажем?

— Спасибо. Не откажусь.

Андрей налил Марине пива в высокий стакан.

— Ты с Катькой? — спросил он крайне заинтересованно. — Вы что же — в связке? Вместе обтяпали это дельце? Сами угнали, сами загнали?

— Катерина здесь ни при чем, — сухо сказала Марина.

— Ой ли?

— Можешь мне верить.

— Бабам? — хмыкнул Иван. — Верить?

— Пусть помолчит, — приказала Марина, ткнув мундштуком в сторону Ивана. — Он повторяется.

— Нет, я одного не пойму, — допытывался Андрей. — Славку с Максимом нагреть хотели? За что? Почему?

— С отца потянуть, — подсказал Севка. — У Притулы отец состоятельный.

— Комбинаторы, — проворчал Иван.

— Повторяю, — Марина начала злиться. — Катерина здесь ни при чем.

— Это легко проверить.

Марина взбила на затылке парик.

— Надеюсь, мы будем друзьями. Я слышала о вас. И была уверена, что работаете вы кое-как. Теперь увидела вас в деле и должна сказать, мнение свое изменила. Вы мне понравились, — призналась она и кивнула в сторону уже одетого Мамонова. — Дайте и ему пива… Мы поладим, не сомневаюсь. Артем не мог поступить иначе.

— Понимаю, — согласился Андрей. — Где жить, тем и слыть.

— Надеюсь, мальчики, мы с вами договоримся.

— Наши условия тебе известны?

— Проценты? — рассмеялась Марина. — Достаточно просто обрадовать Катерину… Если не ошибаюсь, Андрей, ты в нее немножко влюблен?

— Э, нет, голубушка. Так не пойдет. Сама знаешь, мартовский кот, это одно. А «клиент всегда прав» для нас — святое.

Севка приблизился и встал за спиной у Марины.

— О, прошу вас, — сказала она, снова поправив парик. — Только не это. Мы же цивилизованные люди. Можно обойтись без насилия?

— Можно, но трудно, — сказал Севка.

Мамонов вдруг вскочил и, наклонив угрожающе голову, с криком бросился на Андрея.

Иван подсек его, встряхнул и снова усадил на место.

— Нервный, — объяснил он.

Мамонов морщился и стонал.

— Не жить вам, — сквозь зубы угрожал он. — Кранты. Перережу поодиночке.

— Осторожнее, мальчики. Мой вам совет. Он гордый. И унижения может не простить, — не то предупреждала, не то угрожала Марина.

— Этот? — скривил губы Севка. — Гордый? Не смеши народ… Позавидовал плешивый шелудивому.

Мамонов, взревев, снова бросился на Андрея. И снова Иван легко его усмирил.

— Хана вам, — скулил и ерзал от боли Мамонов. — Не жить… Гадом буду.

— Отпендрячить бы тебя, — пригрозил ему Андрей. — Чтоб словами не бросался. Смотри, наткнешься рылом, — показал он Мамонову кулак.

— Артем, — попросила Марина. — Давай без глупостей. Успокойся.

Отхлебнув пива, она пристально взглянула на Андрея и деловито спросила:

— Ваши условия?

— Джип сама Катьке вернешь?

— Разумеется.

— Молодец, — кивнул Андрей. — Приятно иметь дело с разумной женщиной.

— Бабьё, — не удержался Иван.

Андрей помедлил. Подумал.

— Ладно, — сказал. — Десять процентов. От общей. Мы не изверги. Нам чужого не надо.

Мамонов прищурился и спросил:

— Пара косых?

— Три, — назвал свою цену Севка. — Поиздержались.

— Можно подумать? — поинтересовалась Марина.

Андрей ответил:

— Нет.

— А если я не приму наших условий?

— Глупо, — пожал плечами Андрей. — Лично я бы тебе не советовал.

— И меня разденете? — улыбаясь одними губами, спросила Марина.

— Догадлива, — заметил Иван.

Марина вдруг громко, театрально расхохоталась. Резко сдернула зеленый парик и, помахав им как флагом, огладила бритую наголо голову.

— Давайте, мальчики, — воскликнула она. — Мне это доставит только удовольствие. — Она дрыгнула одной ножкой, потом другой, расшвыривая кроссовки. — Затопим камин. Я перед вами станцую. Покажу вам классный стриптиз. Такая плата вас устроит?

— Нет, — набычившись, замотал головой Мамонов. — Нет.

Марина вспрыгнула на стол.

— Музыки! Хочу музыки! Где музыка?

Дверные створки вдруг резко распахнулись, и зычный мужской голос произнес:

— Милиция! Всем оставаться на местах!

На пороге стояли двое. Один был в штатском, руки в карманах куртки, шляпа сбита набекрень, второй — пожилой, грузный, в форме милиционера.

Андрей сразу узнал их — они были там, у озера, на месте происшествия.

— На сегодня стриптиз отменяется, — сказал Кручинин.

Он улыбался, раскачиваясь на каблуках; наблюдал за молодыми людьми, запоминая новые лица, не скрывая, что доволен их общей растерянностью.

Затем сделал знак, и милиционер без колебаний подошел прямо к Андрею и цепко взял его за руку.

— В чем дело? — возмутилась Марина. — По какому праву?

— Вы — хозяйка?

— А вам какое дело? Вы кто такой?

— Виктор Петрович. Следователь. Вот мое удостоверение.

— Я неграмотная, — отвернувшись, сказала Марина.

— Разрешите? — вежливо поинтересовался Мамонов и протянул руку, чтобы взглянуть на удостоверение. — Одним глазком?

И тут Иван, переглянувшись с Андреем, вырубил свет.

— Стоять! — вскричал Кручинин. — Всем стоять! Ни с места!

В темноте он метнулся к двери.

— Потапыч? — окликнул. — Ты где? Фонарь при тебе?

Его отшвырнуло к стене.

В центре комнаты — возня, хрипы, стон, треск. Что-то как будто упало. Потом послышался топот — похоже, они убегали.

— Потапыч? Ты в порядке?

Пошарив рукой по стене, Кручинин нащупал выключатель и зажег свет.

— Так, — сухо сказал он, оглядывая опустевшую гостиную. — Что ж. Им же хуже.

На столе стояла лысая девушка, заломив руки за голову, и хихикала.

Под столом, кряхтя и охая, корчился милиционер.

— Помочь, Потапыч?

— Паразит, — постанывая, откликнулся милиционер. — Шею свернул.

— Оружие?

— Цело. При мне, не беспокойтесь.

— Хорошо.

— Зря вы, Виктор Петрович, с ними деликатничаете, — ворчал Потапыч, вылезая из-под стола и потирая затылок. — Врезать бы им разок для острастки — вмиг бы присмирели. А то ищи теперь.

— Ничего, сами явятся.

Марина, напевая вполголоса, качая бедрами и взмахивая руками, пританцовывала на столе.

— Эта еще, — злился милиционер, — задницей крутит.

— И блоха, мадам Петрова…

— Я не Петрова.

— Но — блоха? — спросил Кручинин.

— Выбирайте выражения, господин следователь. А то, знаете, за оскорбление личности вас самого можно привлечь.

— Спускайтесь, — приказал Кручинин. — Можете обуться и надеть парик.

— Зачем? Мне и так хорошо. Или я вам такая не нравлюсь?

— Потапыч от вас без ума… Хотя, по правде сказать, предпочитает девушек кудрявых. Во всяком случае, не бритоголовых.

— Извращенец, — хихикнула Марина. — А вы?

— Когда-то однажды я вас увидал, увидевши дважды, я вас… забирал.

— Вы приглашаете меня в кабак?

— Собирайтесь, — кивнул Кручинин. — И побыстрее.

Марина спрыгнула со стола.

— Лечу, — сказала она. — Слышали анекдот?… Две блохи выходят из ресторана, и одна другой говорит: «Ну, что, подруга. Такси возьмем или так поскачем»?

Кручинин улыбнулся. А Потапыч хмыкнул:

— Членовоз тоже сгодится.

Агафонова похоронили на кладбище в Долгопрудном. Притулу кремировали в Митино. День в день, с разницей в два часа.

В Митино Кручинин послал помощников. В Долгопрудный отправился сам.

Проститься с Агафоновым приехали в основном родственники, в общей сложности человек двадцать.

Пока везли каталку по аллеям к участку, мать Агафонова плакала в голос, а когда опускали гроб в могилу, ей стало плохо.

Ни Мамонова, ни ребят из команды Гребцова на кладбище не было. Среди малочисленной группы студентов выделялись эффектная черноглазая девушка Катя, хозяйка украденного джипа, и курчавый инвалид в коляске, которого Катя называла уменьшительно-ласково — Яшенька. По-видимому, они приехали вдвоем, своим ходом. Каким образом, кто им помогал — предстояло выяснить.

Во время последней прогулки в лесу Кручинин сообщил сторожу о дне похорон.

Но он не приехал.

— Правоохранительным органам — пламенный привет.

— Здравствуйте, Гребцов, — сказал Кручинин. — Я вижу, иногда вы поступаете разумно.

— Очень редко, — улыбнулся Андрей.

На встречу со следователем молодой человек пришел одетым с иголочки. На нем был светлый дорогой костюм, начищенные ботинки, белая рубашка, розовый галстук. Причесан, чисто выбрит — ни дать ни взять, преуспевающий бизнесмен. Настроен игриво, легкомысленно. Причем намеренно легкомысленно, отметил Кручинин. Желает показать, что он чист. Вины на нем нет. Никого и ничего не боится. Что чувствует себя свободно, раскованно.

— Вот, — бодро начал Андрей, — тело вам притаранил. За душу не ручаюсь.

— Пешочком?

— Ноженьки мои. По колени оттоптал.

— Хотите присесть?

— Нет-нет, что вы, Виктор Петрович. Я скотинка подневольная. Как прикажете.

Они неторопливо прогуливались по Чистопрудному бульвару — от памятника Грибоедову в направлении Покровских ворот.

— Когда упрячете в каталажку? — с наигранной небрежностью поинтересовался Гребцов. — Сегодня?

— Погуляем, там видно будет, — уклончиво ответил Кручинин.

— А за что?… За то, что вашему напарнику шею намял?

— А у вас еще какие-нибудь грешки?

— Навалом, — рассмеялся Андрей. — Хотя бы Катькин джип. Думал, плевое дело, а без насилия — никак. С тупым народом — не получается.

— Об этом мы тоже побеседуем.

— Виктор Петрович, — Андрей старался изобразить раскаяние. — Перед толстяком я готов извиниться. Любая компенсация. Пусть он мне ребра переломает. Не пикну. Любая — кроме тюрьмы.

«Намерен играть под простачка», — решил Кручинин и вслух предложил:.

— Расскажите, пожалуйста, о Мамонове.

— Сикилявка.

— И всё?!

— Для него и этого — много.

— Где он сейчас?

— Виктор Петрович, извините. Меня он больше не интересует. Я падаль обхожу стороной.

— Джип у него?

— Плохо вы о нас думаете, — усмехнулся Андрей. — Возвращен законному владельцу.

— С выгодой для вас?

— Естественно. Себе в убыток только лохи работают.

Кручинин достал из кармана два шарика и покатал их в ладони.

— Марина дала мне сведения только на вас. А те двое, Иван и Всеволод, ваши дружки — они, как я понимаю, тоже в деле? Из вашей команды?

— Маринка правильно сделала, хотя и круглая дура. Севка и Иван ни при чем. С Потапычем вашим я нахулиганил. Один.

Кручинин внимательно посмотрел на Гребцова и неожиданно подмигнул.

— А в деревне, в Привольном, на месте убийства вы тоже были один?

— А! Вот это уже теплее, — пальцами прищелкнул Андрей. — Валяйте — разоблачайте.

— Сами рассказать не хотите? Будет и короче, и — лучше для вас.

— Не. Будет длиннее. То, что вам нужно, скажу.

— А вы знаете, что нам нужно?

— Примерно…

«Влип, зараза», — мелькнуло у Андрея, но волнение свое он старался не выдавать. Почесав в затылке, продолжил:

— Мои личные дела вас не касаются. Закладок не будет. И никаких фамилий. Вам посадить невинного — раз чихнуть. А у меня… остров невезения в океане есть. Вся харя в вате. Жутко неохота, но — придется. Я понимаю. Придется на вашу контору поработать. Заметьте, бесплатно. А это всегда унизительно. Даже во имя истины, как любят у вас выражаться.

— Что ж, и на том спасибо.

— Да. Сыграем в открытую. Но, Виктор Петрович, — никакого благородства. Забыл уже, когда даром работал. Помню только — всегда унизительно.

— Консультировались?

— Не имеет значения, — Андрей нахмурился, помрачнел. — Мне как вас теперь называть? Гражданин следователь?

— Если можно, по имени-отчеству.

— Конечно, Виктор Петрович. Конечно, советовался. Мы не их тех, у кого руки вися отболтались. И не из тех психов, которые считают себя умнее других. Умнее всех на свете. Перед вами — примерный ученик, — весело улыбнулся Андрей. — В прошлом — солдат, рядовой, босомыга, а теперь — ученик. И хотел бы остаться им как можно дольше.

— У вас неплохой учитель.

— Учителя, Виктор Петрович. Между прочим, и вы тоже.

— Вот как? — удивленно вскинул брови Кручинин. — Я успел вас чему-то научить?

— А как же?

— Надеюсь, не врать?

— Ой, Виктор Петрович, — поморщился Андрей, — врать. Взаимность вранья — как там? Ну у классиков? Первое условие этой жизни.

— Искажаете, милый мой, — вежливо поправил молодого человека Кручинин. — Не первое, а почти первое. И не просто взаимность, а деликатная взаимность вранья. И не нашей с вами жизни, а — жизни русского общества прошлого века.

— А мы не русские что ли?

— Того общества давно не существует, Андрей… Вы не проходили этого в школе?

— Почти, — отмахнулся Андрей. — В общем, как мать моя говорит: чего не видишь, про то и не врешь.

— Хваткая у вас память.

— Вы не согласны?

— А что еще ваша мама говорит?

— Она у меня прибауточница. Это дело любит.

— Ну, что-нибудь? Что запомнили?

— Зачем? — насторожился Андрей.

— Не хотите — не говорите.

— Ну — всякое, — пожал он плечами. — Неправдою жить — не хочется, правдою жить — не можется.

— «Дамы, драмы, храмы, рамы. Муравьи, гиппопотамы. Соловьи и сундуки. Пустяки всё, пустяки».

Андрей удивленно взглянул на следователя.

— Я что-то не до конца понял старшего товарища… Смеетесь над юношей, попавшим впросак?

— Давайте по делу, — устало сказал Кручинин. — Чем вы занимались в понедельник, 8 сентября? Вспомните. Подробно, с утра и до вечера.

— Алиби? В том-то и закавыка… Измазался по уши ни за что ни про что… Одна надежда на вас, потому и прискакал. А если бы чисто…

— Ищи ветра в поле?

— В бега? Ни в коем случае. Умаслил бы дедка вашего, снял грешок. И с вами — бесконтактным способом.

— Я повторяю вопрос. Что вы делали в понедельник, 8 сентября?

— А ни шиша не делал. Дурака валял. Загорал. Читал. Трепался по телефону. Пилось да елось, да работа на ум не шла. Понедельник. Тяжелый день.

— Значит, в городе? В своей фирме?

— Про фирму Маринка вам трепанулась? — вяло спросил Андрей.

— Нет, она не болтлива. У нас есть источники кроме нее.

— Да уж.

— Кстати, адресок не подскажете? Где вы прячетесь?

— Тут рядышком, за забором, — усмехнулся Андрей. — Петровку знаете? А Лубянку? Ну вот — примерно между ними.

— Гребцов, — Кручинин неодобрительно покачал головой.

— У вас не шутят? Учту.

— Оформляли по всем правилам?

— Аренда. На неопределенный срок.

— Квартира?

— Дворец… Не теряйте время, Виктор Петрович, — сухо посоветовал Андрей. — Фирма лопнула. Нет ее больше. С сегодняшнего дня — нет. И не было никогда. Фьють!

— До лучших времен?

Андрей рассмеялся.

— От вас зависит.

— От вас — тоже.

— Не. Бобик сдох.

— Решающее слово — за шефами?

— Ой, Виктор Петрович, — скривился Андрей. — Замнем для ясности. Меня-то по-глупому отловили. А они вам вообще не по зубам.

— Акулы?

— Не без этого… Умные, образованные. Члены вашей «Единой России», между прочим. На всякий случай, чтоб вы знали… Всегда посоветуют. Помогут, выручат… Ой, да чего там. Они эту нашу жизнь — насквозь. И вдоль и поперек.

— Лучшие люди? Герои нашего времени?

— А, вас не переубедить.

— Подумайте, Гребцов, — помолчав, продолжил Кручинин. — Кого вы нахваливаете? Проходимцев? Приспособленцев?… Сейчас в партии власти кого только нет… Это не показатель. А по сути — что?… Сначала нас с вами обирают, обманывают, грабят. Сколачивают капитал, а потом из наших же денег нам и помогают — ведь так? Фальшивая благотворительность, Андрей. Бессовестных людей вы называете умными.

— Виктор Петрович, мне нельзя злиться, — распаляясь, возразил Андрей. — Не злись, печенка лопнет. Извините, никто никого не грабит. Сами несут. На блюдечке с голубой каемочкой. Плата за услуги. Вы за свою работу получаете в кассе, мы — из рук в руки. Вы наемный рабочий и вкалываете на бандитское государство, а у нас — неподневольный раскрепощенный труд. Вся разница… Сказанули — грабят. У вас сразу — разбой, грабеж. Как будто по-другому нельзя… Да вы притворяетесь. Сами знаете: разбоем капитала не соберешь. Надежного капитала, я имею в виду. — Андрей задорно, с улыбкой взглянул на следователя. — Надо быть веселым и находчивым. Главное — ум. Мастерство, опыт.

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что ваша деятельность противоречит закону?

— Ой, — поморщился Андрей. — Закон. Дуделочка с сопелочкой. Для тех, кому вы служите, законов нет. Их сочиняют для быдла. И применяют тогда, когда выгодно. Тошнит прямо… Прикажете ждать, когда прочухаются? Там такое болото — ракетой не прошибешь. Им хорошо, их устраивает… А инициатива наказуема… Винтики им нужны, болтики, шпинделя… А если не тупан? Куда податься?… Стена!

— Опасный путь, Гребцов, — сказал Кручинин. — Так легко оправдать любое преступление. «Всё позволено» — вот что вы пытаетесь мне доказать.

— Э, фигушки, Виктор Петрович. Немного соображаем. Есть преступления. А есть противозаконная деятельность, которая временно противозаконная… У вас там, наверху, не чешутся. Плевать. Трын-трава. Моя хата с краю. Думать не хотят. Им людей уважать или там… родину любить — предписания нет. Для них Россия — помойка. Они здесь только бабки заколачивают, а живут в Англии, разве не так?

— Послушать вас — прямо патриот.

— Семьдесят лет, — с воодушевлением продолжал Андрей, — сажали, давили, топтали людей, а выходит — ни за что!

— Сколько благородной ярости, — подбросив шарик, усмехнулся Кручинин. — Этому вас тоже научил ваш хозяин?

— Ой, бросьте. Пока своя башня варит. Не жалуюсь. Надоело. Закон, закон. Был бы судья знакомый — вот и все ваши законы. Что, не так?

— Нет, не так.

— Не врите хоть вы-то! — раздраженно воскликнул Андрей. — От вранья люди дохнут!

— С брани, — поправил его Кручинин. — С брани дохнут. А с похвальбы толстеют.

— От вранья — дохнут! — упрямо повторил Андрей. — У меня информация почище вашей… Вот оно где, зло… Это раньше — при Сталине, что ли? — слепые были. А сейчас — во, фигушки. Народ всё видит. И уже давно никому не верит.

— Неравнодушие — хорошо, — сказал Кручинин.

И замолчал, решив, видимо, что достаточно выяснил, каких взглядов придерживается молодой человек. Или делает вид, что придерживается.

Они собирались обогнуть пруд, дойдя до середины бульвара.

День был серенький, но — теплый. Старушки на лавочках разглядывали прохожих. Молодые мамы прогуливались с колясками, читая на ходу прессу. Дети кормили лебедей.

— Мы отвлеклись, Гребцов, вы не заметили? Кажется, не случайно заговорили на общие темы. Как вы считаете?

— А меня хлебом не корми, — с довольной улыбкой согласился Андрей, — дай поговорить с хорошим человеком.

На балконе ресторана Кручинин заметил одного из дружков Гребцова. Издали не разобрал: то ли Иван, то ли Всеволод. Парень стоял, облокотившись о перила, и с большим интересом разглядывал мутную воду.

— Ваши ребята — здесь? Наблюдают за нами?

— Не понял.

Кручинин подбросил шарик.

— Увиливаете — зачем?

— А, — отмахнулся Андрей. — Коситесь… как среда на пятницу. Зря вы. Я не бандит. И кто их там долбанул — не знаю.

— Помогите следствию.

— А я что делаю?

— Философствуете. Комбинируете.

— Воду в ступе толочь. Давайте свои вопросы. Про понедельник я вам правду сказал — бездельничал, кайф ловил.

— Как провели день 9 сентября?

— Ну, встал. Сварил кофе. Сел завтракать. Вы же знаете: спишь, спишь, а отдохнуть не дадут. Влетела Катька припадочная…

Кручинин слушал Андрея вполуха. Он уже знал, каким будет рассказ, и на новые подробности не надеялся. «Нет, не опасен. К убийству отношения не имеет. Дорожки пересеклись случайно. Однако то, что произошло потом и происходит до сих пор, случайным назвать нельзя. Есть за что уцепиться. И разматывать что — есть. В этой ситуации Гребцов фигура, безусловно, важная. Может быть, видел убийцу, не подозревая об этом. А может быть, знает, догадывается, но молчит. Вольницей дорожит. На бульваре болтает охотно, а как под стражей?… Ребята — пешки в большой игре… Надо дать им понять, что фирмой мы займемся попозже. Если вообще займемся. Пусть успокоится. И дружкам передаст… Лихие парни. Без командира вполне могут наломать дров…

И Мамонов, Мамонов… Похоже, они его действительно недолюбливают… Вряд ли были знакомы раньше…» — размышлял Кручинин и на полуслове прервал Гребцова:

— Скажите, Андрей, почему вы решили, что третьим в их доме, в деревне, был именно Мамонов?

— А я и не решил. Я его вообще в глаза не видел — как я мог решить? Кто-то из их шайки. Вот это — точно.

— Почему?

— Почерк… Наш кооперативчик, Виктор Петрович, давно бы в трубу вылетел, если бы мы таких вещей не секли. А мы, между нами, если сокращенно, называемся — «Бригада-ух».

— Удачливых хулиганов?

— Не угадали. Универсальных художников.

— Художников? — улыбнулся Кручинин. — Которые на заборах рисуют?

— Помогают, радуют, — самодовольно ответил Андрей. — Отличное обслуживание. Знак качества.

— Да, — покачал головой следователь. — «Трудно жить на белом свете, в нем отсутствует уют», — и подбросил шарик. — Вопрос, наверное, праздный, Гребцов. Но все-таки… Вот вы встретились с несчастьем… Ваши знакомые. Беда, горе… Не возникло у вас желания… ну хотя бы позвонить? Сообщить, поставить в известность? Не нас, конечно, мы для вас сор, мусор, те, кто мешает вам жить. Но — родителей погибших ребят… Есть же у них папы, мамы.

— Глупости. Зачем? Им — труба. А вы уже там. Приехали, опознали… А позвонить, конечно, надо было, — добавил Андрей. — Позарез. Но не родителям Притулы и Агафона, а Катьке — чтоб не дрыгалась. Да у меня мобильник подсел, а автоматы там все перекурочены.

— Должен сказать вам, Гребцов, что ребят мы опознали не сразу.

— Понимаю. Упрекаете. Бесчувственный, и всё такое. Зря. Когда обратно ехал, боялся, как бы в кювет не залететь. Плелся еле-еле, меня даже грузовики обгоняли. Помню, еду, и ни черта вокруг не узнаю. Вроде, знакомое всё, а — чужое. Дома, деревья. Люди у магазина. Меньше ростом. И не стоят, а колышутся как-то, извиваются.

«Брать, — решил Кручинин. Пусть посидит. Неформалам вообще полезно… Неплохо бы еще и сбить спесь… Пусть дружки его понервничают, побегают. А мы последим».

— Здорово, Яш. Ты один?

— Н-н-нет.

— Извини, мы без звонка, — сказал Севка, пожав Яше руку. — На минутку… Отец дома?

— Н-нет.

Они прошли в комнату.

— О, привет, — сказал Севка, заметив Катю, уютно сидевшую в кресле под торшером в углу комнаты. — Вот, значит, с кем времечко коротаешь.

— Яков Михалыч, — сказал Иван. — Гони ее к черту!

Катя бросила на него сердитый взгляд.

— Ванечка, — не скрывая раздражения, сказала она. — Не заставляй меня думать, что ты в меня безнадежно влюблен.

— Много чести, — буркнул Иван.

— Ишь, какой.

— Не понимаешь, что ли? — выговорил ей Севка. — Дай мужикам потолковать.

— Красиво, ничего не скажешь, — фыркнула Катя. — Явились без приглашения и меня же выставляют за дверь.

— К-катя, — виновато произнес Яша и протянул руку.

— Ничего, Яшенька, я на тебя не в обиде, — Катя приподнялась с кресла, ласково похлопала его по руке, бросила в сумку сигареты и посмотрелась в зеркало. — Друзья у тебя, прости меня, Яшенька, хамы.

И гордо удалилась, оставив после себя запах дорогих духов.

— Стерва, — бросил ей вслед Иван, когда дверь закрылась.

— Н-н-нет.

— И чего ты с ней в цацки играешь, Яков Михайлович?

— Она ч-ч-чудная.

— И тебя, значит, охмурили. Ну, бабы!

— Ладно, — сказал Севка. — Знаешь, что Бец у них?

Яшка кивнул.

— Откуда?

— Н-не п-п-позвонил.

— Он обещал? — удивился Иван. — Обещал тебе позвонить? Если не позвонит, значит — там? Замели?

Яшка снова кивнул.

— Фу ты, — выдохнул Иван. — А я думал — она стучит.

— Она т-тоже з-з-знает.

— Ну, ты даешь, — расстроился Севка. — За фигом? На всю Москву разнесет.

— Н-н-нет.

— Что делать-то?

Иван плюхнулся в кресло.

— В натуре, Яш, — разволновался Севка. — Ты у нас прямо генеральный штаб и начальник разведки.

— Ис-спугались?… С-с-страшно вам?

— Да нет. Вляпались по дурости. Просто обидно.

— Ты говори, что делать, а мы подумаем, — сказал Иван. — Лечь на дно, как подводная лодка?

— Н-найти т-т-того, к-кто убил, — предложил Яша.

— Нам? Самим? Вместо ментов?

— А что? — подпрыгнул Иван. — И обменять на Андрюху. Как Интерпол!

— Годится, Яш, — поддержал Севка. — Можно попробовать. Запросто. А есть зацепка? Как найти его? Знаешь?

— Н-н-нет.

— Ну вот. А советуешь.

— С-с-ст-рож з-з-знает.

— Там, в деревне?… Андрей говорил, бородатый такой?

Яшка кивнул.

— Может, он и прибил?

— П-п-правильно.

— Ух, тряханем! — обрадовался Севка. — Как добраться туда? Адресок не подскажешь?

Яшка протянул им листок, сложенный вчетверо.

— В-в-вот. К-катя н-н-нарисовала.

Иван недовольно присвистнул.

— Катька в деле?

— Разберемся, — буркнул на ходу Севка. — Погнали.

— Па-па-позвоните.

— Ладно.

— Об-б-бязательно.

— Не волнуйся, — заверил Севка. — Звякнем. Куда мы теперь без тебя?

— Пропадем, — улыбнулся Иван, приобняв Яшку. — Генштаб ты наш.

— Н-ни п-пуха.

— К черту!

— Валентин Сергеич? Здравствуйте, Кручинин… Нет, не очень… Агафонова и Притулы… Когда?… Хорошо… Надеюсь… Пустяки… В данном случае, не на пользу… Нет… Совершенно верно… Речь идет о главной улике… Там старуха Тужилина бродит. По дну озера, как русалка… Полагаю, топор. Орудие убийства… Вы правы, да, именно насчет водолаза я и хотел посоветоваться… Трудно сказать… Конечно, хорошо бы ее опередить… С другой стороны, мало ли что взбредет в голову старой женщине… Верующая. Настроена мистически. Чем-то сильно напугана… Конечно. Навел справки… Хопров Павел Никодимович. Болен. Постельный режим… Ветеран войны, человек уважаемый. Но что любопытно — слег именно девятого, во вторник. В тот же день… Не исключено… Непременно… Думаю, в последнюю очередь… Да, и поэтому тоже… Не сбежит, он прикован к постели… За Тужилиной? Присматриваем. Вместе со сторожем, кстати… Да, Изместьев. Философ, отшельник. Людей недолюбливает, предпочитает собак… Да, да… Агафонов и Притула покалечили. Собака умерла у него на руках… Утверждает, дороже никого не было… Мотив. Конечно, мотив… Да, да, мне кажется, в собаке всё дело… Где собака зарыта… Не только в переносном смысле… Известно. Он каждый день ходит к ней на могилу… Не скрывается… Уверен, что я напрасно его подозреваю… Намеки. Общие рассуждения… Вы думаете?… Дорогое удовольствие — водолаз… Нет, если разрешите, Гребцова я подержу… Совершенно верно. Пусть попрыгают, а мы им сядем на хвост… Хорошо… Понял… Зайду.

Сторож шел по тропинке прогулочным шагом, размеренно, заложив руки за спину.

— Извините, уважаемый, — окликнул его Севка. — Можно вас на минутку?

Перегородив мотоциклами дорожку, Иван и Севка сидели на старом, разлапистом замшелом пне, явно поджидая его.

— Что вам? — настороженно спросил Изместьев.

— Как вас по батюшке? — поинтересовался Иван.

— Алексей Лукич.

— А мы — Алеша Попович и Добрыня Серпухович.

— Очень приятно, — горько усмехнулся Изместьев.

Он не узнал своего голоса.

В том, как выглядели и говорили эти незнакомые парни, кажется, ничего угрожающего не было, тем не менее внезапный страх прострелил ему позвоночный столб. Вспыхнула, разбегаясь по телу, унизительна липкая дрожь.

— Не бойтесь, — примирительно обратился к сторожу Севка, заметив испуг на его лице. — Мы не грабители.

— А кто же?

— Голос совести, — Иван предложил Изместьеву присесть рядом с ним. — Прошу. Покалякаем.

— Спасибо, — вежливо отказался Изместьев. — Если позволите, я постою.

— Дельце у нас к вам одно деликатное, — сказал Севка. — Агафона с Притулой еще не забыли?

— Простите, кого?

— Ну тех, кого здесь недавно укокошили.

— О, — покачал головой Изместьев. — Вы не по адресу, молодые люди. Я всего лишь случайный и не очень важный свидетель, и всё, что мог сказать по этому поводу, сообщил следователю.

— Мы в курсе.

Иван вытянул из накладного кармана металлическую цепочку и выразительно намотал ее на кулак.

Севка приблизился к Изместьеву и прихватил его за ремень.

— Обойдемся без суда и следствия, — сказал он.

— Не стоит упрямиться, уважаемый, — добавил Иван. — И хитрить с нами — не стоит. Мы бы вам не советовали.

— Секундочку, — отпрянул Изместьев. — Я вас не совсем понимаю. Что вы от меня хотите?

— Правды, — потребовал Иван. — Из-за вас Андрюху нашего повязали. Он у них ни за что сидит… Сами, лентяи, найти не могут, вот и припаяют первому встречному.

— У них статистика, — авторитетно заявил Севка. — Он, не он — им один хрен.

— Погодите, погодите, — разволновался Изместьев. — Если я правильно понял… Арестовали вашего товарища?

— Ну?

— А за что?

— За красивые глазки.

— Послушайте, как вас там, — сурово чеканил Севка, — Алексей Лукич. Вы лично нас не интересуете. Но так случилось, что на узкой дорожке нам не разойтись. Ломать ребра не хотелось бы. Но…

— Сломаем, — уверенно пообещал Иван. — Уважим.

Изместьев огладил бороду. Помолчал и спросил уже гораздо спокойнее:

— Стало быть, ваша цель, молодые люди, вовсе не в том, чтобы набить морду пожилому человеку ни за что ни про что?… Сломать ему парочку ребер… продемонстрировать молодецкую удаль… Правильно?… Ваша цель — найти настоящего убийцу? Ведь так?… С моей помощью… И потом сообщить куда следует?… Или?… Вы хотите сами сдать его?… А может быть, сразу и обменять на вашего товарища?

Иван с Севкой переглянулись.

— И поскорее.

— А кто убийца, молодые люди? Вы знаете?

Севка, хмуро взглянув на Изместьева, переступил с ноги на ногу.

— Вы.

— Ошибаетесь, молодые люди, — заставил себя улыбнуться Изместьев. — Я сам в этой истории лицо пострадавшее. Потерял, в результате, лучшего друга. Пса. Любимую собаку. И потеря эта для меня — невосполнимая. — Он тяжело вздохнул, опустил глаза и добавил: — Вы даже не можете себе представить, какая это для меня потеря.

— Это всё лирика, — махнул рукой Иван. — Знаете, кто убил?

— Конечно, — ответил Изместьев.

— А почему тогда следователю не сказали?

— Не счел нужным… Зачем?

— Как это зачем? — вспыхнул Севка. — Он же двоих ребят уложил. И Андрюху из-за него не отпускают.

— Всё не так просто, молодые люди, — снова вздохнул Изместьев. — Не знаю, как покороче вам объяснить… Правосудие наше ужасно. Прокуроры и судьи — люди несамостоятельные. Всю эту карательную систему я… ненавижу. Убереги нас Бог от сумы и тюрьмы… Понимаете? Убийца не виноват.

— Как, то есть, не виноват?

— Очень просто. Не виноват. Так бывает… Дело в том, молодые люди, что виновный одновременно еще и жертва. Понимаете?… Иными словами, он уже достаточно наказан.

— Ну, это вы так считаете, — заспорил Иван.

— Тем не менее… Уверяю вас, вы бы со мной согласились… Если бы видели его… Отдать его под меч правосудия… Назвать его, значило бы…

— Что? — прервал старика Севка.

— Постойте, — внезапно спохватился Изместьев. — Мне только что в голову пришло… Его же нельзя судить. По медицинским показаниям… Да, да, — вслух размышлял он. — Если мы с вами докажем… то… дело закроют… Виноватых нет.

— Найдем, — уверенно сказал Иван.

— И что?… А дальше?… Как вы это себе представляете? Конкретно — как? Допустим, вы его нашли. И потом? Скрутили и привезли на Петровку? Вот он, милостивые господа, судите, мы его нашли и обезвредили, а вы нам за это верните друга — так, что ли?

— Хотя бы.

— Смешно. И наивно… Неужели вы всерьез полагаете… Нет, я понимаю ваши затруднения… Хотел бы вам помочь… Но — подумайте. Вы даже не знаете, кто этот человек. Какого он возраста. Где находится. Отдаст ли себя в ваши руки? По силам ли это вам? Сознается или нет? И если сознается вам — не откажется ли там, у Кручинина?… Как вы его доставите — связанным, на мотоцикле? Как объясните свои действия?… Не кажется ли вам, молодые люди, что задуманная операция скорее вызовет недоверие к вам, чем к преступнику? Что скорее вы присоединитесь к вашему другу Андрею, чем вам его отдадут?

— Болтовня, — мрачно отмахнулся Иван.

— Ага, — согласился Севка. — Шаманит.

И стиснул Изместьеву кисть.

— Минутку. Одну минутку, — скорчился от боли Изместьев. — Я всё объясню.

Иван раскрутил цепочку и резанул ею со свистом воздух.

— Баки заколачивать мы все мастера. Ну?

— Пожалуйста, отпустите руку… Больно.

Севка ослабил хват.

— И чего упирался?

Изместьев вздохнул.

— Не торопите меня… Я принял решение… И для вас, и для меня это очень важно, поверьте… Спешка к добру не приведет.

— Ладно. Выкладывай.

Изместьев опустил голову. Огладил бороду.

Глаза его потускнели, плечи поникли.

— Перед вами живой труп, — сказал он тихо и веско. И не столько им, сколько самому себе.

Парни притихли.

— Пуст, — продолжал Изместьев странным заторможенным голосом. — Выжгло внутри… Ненависть — разрушительна… Мне казалось, радею… А получалось — терял зрение, душу. Слеп, медленно, постепенно — слеп… Что-то тугое и страшное разрослось во мне. Что-то неотвратимое, гибельное. Как саркома… Медленная смерть… Да-да, не удивляйтесь, перед вами — мертвец. Человек, пожравший самого себя… Ни света, ни добра. Ничего высокого, ничего святого… Пыль, и пепел, и дрянь — вот что во мне осталось… Прошу вас, запомните мои слова. Никому не говорил. Вам — первым. Зачем? Может быть, поймете. Когда-нибудь, позже… Так низко пасть редко кому удавалось… И все-таки, — снова горько вздохнул он, — хочется жить… Какая издевка… Ни на что не годен… Всё омертвело внутри, а жить — хочется. Ужасно хочется — жить.

Изместьев покачнулся и смолк.

— Ты что-нибудь понял? — спросил Севка.

— Не-а, — отозвался Иван. — Ни слова.

— Будь что будет, — после продолжительного молчания произнес Изместьев. — Может быть, молодые люди, вы пришли своевременно… Однако и вам предстоит сделать выбор. Вы — готовы?

— Он еще спрашивает.

— Не торопитесь, юноши. Это серьезно. У вас есть время подумать.

— Ну сколько можно молоть языком? — всё больше раздражался сказал Севка. — Надоело.

— И все-таки подумайте, — устало настаивал Изместьев. — Я конченый человек, а вам еще жить да жить.

— Испугал ежа, — буркнул Иван.

— Сложность вот в чем, молодые люди… Мало показать вам его. Надо еще, чтобы у вас были неопровержимые доказательства его вины. Вы согласны?

— Припрем — сознается.

Изместьев грустно покачал головой.

— Не тот случай.

— А что такое-то?

— Придется допросить. Причем не просто допросить, а… записать его показания на кассету.

— Нам?

— Именно. Нам троим, больше, как вы понимаете, некому.

Иван присвистнул.

— Ни фига себе.

— Иного способа я не вижу… Кассету с доказательствами его вины вы затем предъявите следователю… Старика не осудят. Дружка вашего выпустят. От меня отстанут… Так я думаю… Если получится… Решайте. Вот почему я вас не торопил… Еще и по части морали наша затея более чем сомнительна.

— Переживем, — бросил Севка.

— Пойдемте, — предложил Изместьев. — Сначала ко мне — нам понадобится магнитофон. Поговорим, обсудим детали. Без предварительной подготовки ничего не получится. Если все пройдет гладко, вы сегодня же передадите следователю кассету — в обмен на вашего товарища.

— Я чего-то не врубаюсь, — буркнул Иван.

— Пусть, — сказал Севка, поднимая мотоцикл. — Темнит, ему же хуже будет.

— Идемте, молодые люди. Идемте. Дорогой всё объясню.

К дому Хопрова они подошли в сумерках.

В сторожке Изместьев долго объяснял Ивану и Севке, как следует себя вести. В чем суть предстоящего разговора с больным стариком, как им распределить обязанности, как общаться между собой, за кого себя выдать, чтобы не вызвать подозрения у старухи, — и много еще всякого разного пытался им втолковать. Потом он ножницами стриг себе бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку и снова подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела.

Перед самым уходом они немного перекусили.

— Не забыли про мобильные телефоны? — обернувшись, спросил Изместьев.

— Еще там отключили, — ответил Севка. — У вас.

— Хорошо.

— Эй! Хозяева! — крикнул Иван.

Минуту-другую на стук в дверь никто не отзывался.

Потом они услышали шарканье и недовольный женский голос:

— Кто там?

— Откройте! Милиция!

— Тьфу, пропасть.

Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руке она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них неприязненно, не скрывая досады и раздражения.

— Ну? — сердито спросила. — Чего надо?

— Евдокия Николаевна? — поинтересовался Изместьев — Тужилина?

— Ну?

— Добрый вечер. Я — следователь из прокуратуры. Зовут меня Алексей Лукич.

— Черти вас носят, — проворчала Тужилина. — Приходил уже от вас, тоже сыщик, всё тут вынюхивал.

— Да-да, я в курсе, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.

— Дело говори. Чего надо?

— Побеседовать. Кое-что уточнить.

— Некогда мне с вами разговаривать.

— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы что, не поняли? К вам пришел следователь. Из прокуратуры. Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы могли вас повесткой вызвать.

— А ты что за молокосос? — огрызнулась Тужилина. — Учить меня вздумал. Без сопливых как-нибудь разберемся.

— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимовича?

— Ну.

— А сам хозяин? Дома?

— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.

— Можно к нему?

— Нельзя!

— Простите, но нам необходимо взглянуть на него.

— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазеть-то попусту?

— Евдокия Николаевна, — снова вмешался Севка. — Алексей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И лучше бы вы не мешали нам, а помогали.

Тужилина зло взглянула на них и отвернулась.

— Да идите, идите, черти настырные. Помощницу нашли.

Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.

— Почему света нет? — поинтересовался Иван.

— Лампочка перегорела.

— Может — ввернем?

— Ступай к себе и вворачивай.

— А Павел Никодимович там?

— В избе, — сказала Тужилина. — Обождите маленько. Покормлю хоть.

Она что-то наскоро положила в тарелку, налила в кружку молока. И толкнула ногой дверь.

В комнате, которую она называла избой, горел свет.

Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.

Всю середину комнаты занимала ухоженная, разлапистая, без следов прогара, свежевыбеленная русская печь. Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.

В дальнем углу, у окна, лежал на широкой деревянной кровати немощный старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, ворот которой торчал из-под одеяла. Голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.

— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво. Чисто.

— А как же.

Тужилина пододвинула к кровати разлапистый табурет. Села.

— Поесть тебе надо, Пашенька, — ласково сказала она. — Слышишь? Поешь, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей… Чего-чего, а этого вволю. Спасибо, Татьяна не забывает… Пей, миленький, пей, хорошо, — кончиком платка она вытерла больному губы. — И пожуй маленько. На-ка… Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго. Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вон гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо. Сидишь сиднем, — Тужилина отставила тарелку и неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей, старую… Бубнишь и бубнишь, не разберу никак… Хоть словечко бы сказал… Измучилась я, Пашенька. Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?… Господи, грех-то какой. Старик Хопров медленно поднял руку и растопырил корявые пальцы.

— Ну-ну, — виновато качнула головой Тужилина. — Не буду. Сглупа это я. Прости, милый. Не серчай, — она промокнула рукавом слезы на щеках, приподнялась с табурета, склонилась над кроватью и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну — сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконе в красном углу. — Господи, Всевышний… За что наказал… Мочи нету.

— Пропала речь? — спросил Изместьев.

— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да плямкает, а о чем — не всегда и поймешь.

— Но — слышит?

— В разуме.

Они перешли на веранду.

По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.

— И когда это случилось?

— Ранен он был. Контужен, в войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.

— Когда — вовсе?

— Не помню, милок.

— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?

— Да уж порядочно.

— Со вторника? С девятого числа?

— Может, и со вторника.

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.

— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.

— Примерно — неделю назад?

— Примерно?… Может, и так.

— А почему врача не вызвали?

— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужилина. — Приедет — костолом. Только хуже наделает. Или в карету упрячет. А потом и вернет — в гробу.

— Хотите, я помогу вам вызвать?

— Себе вызывай! — отрезала Тужилина. — Мы уж тут сами как-нибудь… Чего уж там. Прежде смерти не помрем.

— Вы его сами лечите?

— А ты как думал? Бросили?

— Травами? Отварами?

— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.

— И помогает?

— Вот прицепился, — пристукнула себя по коленям Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?

— Ему уход нужен.

— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю — а он не грудной. Кто ж так в больнице за ним ходить станет. Швырнут на грязную койку да и позабудут.

— Извините, Евдокия Николаевна, — понизив голос, спросил Изместьев. — А вы ему — кто?

— Баба с возу.

— Я интересовался в деревне… Последние шесть-семь лет вы проживаете здесь постоянно. У меня верные сведения?

— Наболтали, паразиты.

— Без прописки?

Из-под припухших бровей Тужилина косо взглянула на Изместьева.

— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?

— Не сердитесь, Евдокия Николаевна, — примирительно сказал Изместьев. — Меня интересует характер ваших отношений.

— Какой еще к шутам характер? — возмутилась Тужилина. — Два старика. Живем себе. Помогаем друг дружке — вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались кто куда, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалёко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.

— Почему не зарегистрировали брак?

— Ту — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли… Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся… Если Пашенька вперед помрет, одна я и часу жить не стану.

— А дом у вас справный.

— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые. Копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять чего-нибудь напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину ему прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.

— На память не жалуетесь?

— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.

— Скажите, Евдокия Николаевна, — спросил Изместьев. — В тот день, во вторник, Павел Никодимович из дома уходил?

Тужилина помяла и ощупала себе запястья.

— Вот и тот всё про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.

— Зачем?

— Своя у него надобность… Любит. Вот и ходит. Грибков наберет, ягод. Глядишь, какую осинку домой припрет. Сам еле живой, а прет.

— Таким образом и построился?

— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.

— В лес ходит — с топором?

— А? — напряглась Тужилина. И глазки ее забегали.

— С топором, спрашиваю?

— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.

— А сейчас он где?

— Кто?

— Топор.

— А… Топор-то, — поправила платок на голове Тужилина. — Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.

— У вас и куры есть?

— Держим… Вот бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Прямо измучилась с ним, ей-богу.

— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?

— Валяй-гляди, коли делать нечего, — пожала плечами Тужилина и усмехнулась. — Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.

— Полешко?

— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — им в охотку. Расколют.

— Хорошо. Чуть позже, — сказал Изместьев, решив переменить тему. — А пока вот что скажите мне, Евдокия Николаевна. В тот день, когда слег, Павел Никодимович принес что-нибудь в дом?

— Не донес. По дороге бросил. Я потом бегала — подобрала. Березка молоденькая.

— Тоже у сарая лежит?

— Нет, милок. Распилила да сожгла. Ему она ни к чему, а мне мешалась. Сухонькая. Я ее мигом.

Тужилина вдруг осеклась, встала с табурета и заложила руки в боки, недовольно поглядывая на Изместьева.

— А что-то ты мне всё вопросы задаешь? Какой дотошный. Про березку, про топор. Зачем тебе?

Изместьев пересел поближе к свету, к лампе.

— Вы сказали, Павел Никодимович воевал?

— Всю войну прошел, от Москвы до Берлина. У него орденов — на подушке не помещаются.

— А характер? Боевой, соответствующий?

— Может, и был когда, — успокоившись, охотнее отвечала Тужилина. — А теперь всё больше на печи воюет. С тараканами.

— Злой он у вас? Добрый? Жадный? Какой? В двух словах.

— Окстись — какой злой. Нет. Он жалостливый… Может, и вспыхнет иной раз… Сердится, когда обижают.

— Вас?

— Зачем меня? Я сама кому хочешь… так махану, что не обрадуется.

— Стало быть, сердится? — повторил Изместьев. — Не может видеть, когда с кем-нибудь поступают несправедливо?

— Вроде так. Верно. И так бывает.

— И как в таких случаях себя ведет?

— Известно как, — пробурчала Тужилина, поглядывая на Изместьева всё более и более неодобрительно. — Кипит… Думает, воевало не растерял. Пошумит да и за бок схватится.

Изместьев приподнялся.

— Евдокия Николаевна, мы немного побеседуем с хозяином дома? Не возражаете?

— Он же, — запнулась Тужилина, — не может. Не разговаривает. Иль у вас из памяти вон?

— Не волнуйтесь, мы не забыли.

— Милок, — не на шутку встревожилась она. — Зачем это? Ты чего? Впрямь что-то худое задумал?

— Нам необходимо с Павлом Никодимовичем побеседовать.

— Это как же — больного терзать?

— Мы недолго, Евдокия Николаевна.

— Ох, — покачав головой, вздохнула Тужилина, — как же вы нам надоели, Господи.

И ускользнула в чулан, прикрыв за собой дверь.

— Стало быть, так, — выключив магнитофон, негромко сказал Изместьев. — Приступаем… Действовать осмысленно, сообща… Напоминаю… Преступлению сопутствует аффект. В психике — существенные отклонения. Изменяется мыслительный процесс, скорость и правильность ответов, реакций. По-другому распределяется внимание, иначе закрепляются и сохраняются навыки… Что для нас особенно важно — остаются следы преступления. В заметной форме… Наша с вам задача — суметь выявить эти следы и, по-возможности, зафиксировать.

— И откуда вы всё это знаете? — восхищенно произнес Севка.

— Набор слов, — продолжал Изместьев. — По очереди, строго по одному… Там, в сторожке, вас интересовало, зачем я исписываю лист. Причем, разными, будто бы не связанными друг с другом словами. Теперь понятно?… Он отвечает. Тоже словом. Любым. Первым попавшимся, какое придет в голову. Мы с вами фиксируем время и степень волнения… Метод ассоциативный. Здесь нет ничего случайного. Если предъявляется обыкновенное слово, не связанное с событием, то и отвечает он обыкновенно. А когда предъявляете слово, которое вызывает определенное воспоминание, тогда, во-первых, всё сильно тормозится. Во-вторых, ответ — с явными признаками возбуждения… Заминки, многословие. Ответ, как правило, примитивнее, чем обычно. И, в-третьих — окрашенная реакция… Кроме того, словесный ответ напрямую связан с мышечным действием. Надо бы измерять еще и усилие — например, нажим руки. При возбуждении сила сжатия увеличивается, и стрелка дрожит, скачет или плавно идет вверх. К сожалению, такого прибора у нас с собой нет, и поэтому, Ваня, возьмешь его руку в свою — вот так — и последишь, что с нею будет происходить. А ты, Всеволод, помимо магнитофона будешь еще и записывать его ответы.

— Он же не говорит.

— Это моя забота, — сказал Изместьев. — Постараюсь прочесть по губам. Ваше дело — точно фиксировать… Вот ручка, бумага. И не забудьте о магнитофоне, надо вовремя заменить кассету… Ну, готовы?… Кажется, ничего не упустили… Приступаем?

— Что-то неохота, — замялся Иван. — Фигня какая-то.

— Ага, — смущаясь, поддержал приятеля Севка. — Похоже на издевательство.

— Ну, братцы мои, — опешил Изместьев. — Я же вас предупреждал. Зачем мы тогда всё это затеяли?

— А если дед от этих ваших слов дуба даст?

— Исключено.

— Честно, — упрямился Иван. — Неохота.

— Послушайте, молодые люди, — строго сказал Изместьев. — В конце концов, это необходимо прежде всего вам. Подумайте хорошенько, иного способа доказать его вину нет.

— А мы не видели, — сказал Севка, — как он убивал.

— Еще не легче, — расстроено произнес Изместьев. — Значит, вы мне не верите? Тогда зачем мы сюда пришли?

— Да верим, — глядя в сторону, сказал Иван. — Верим.

— Чего мы добиваемся — помните?… Его почти наверняка не смогут судить. В результате — некого судить. Вы понимаете? Некого.

— Ладно, — буркнул Иван, — некого. Они найдут кого.

Иван устроился с магнитофоном у изголовья.

Изместьев пододвинул табурет к постели больного, а Севка, оседлав лавку у окна, старательно разгладил перед собой лист бумаги и приготовил ручку, чтобы записывать.

— Павел Никодимович? — осторожно спросил Изместьев. — Как вы себя чувствуете?

— Господи, — прошептала Тужилина. — Что надумали?

Погремев ведрами, покрутившись в чулане, она вернулась в избу и теперь молилась в красном углу.

— Евдокия Николаевна? Нет ли у вас еще каких-нибудь дел по хозяйству?

Тужилина за спиной показала Изместьеву кукиш.

— Понятно, — сказал Изместьев. — Бастуем… И все-таки я попросил бы вас выйти.

— А что ты распоряжаешься? — огрызнулась Тужилина. — Я в своем доме нахожусь.

— Никто не должен нам мешать. Ни вопросов, ни просьб — ничего. Тишина — мертвая, как во время операции. Вы способны выдержать, Евдокия Николаевна?

— Черти вас принесли.

— Всё! Тишина!

Изместьев склонился к больному.

Иван включил магнитофон.

— Павел Никодимович, вы меня слышите?… Извините, что беспокоим, но дело неотложное… Помогите следствию… Человек вы с опытом. Воевавший… Нам необходимо выяснить… что с вами случилось?

Бескровное лицо Хопрова оставалось неподвижным. Он не понимал ни кто перед ним, ни что происходит.

— Хорошо. Мы поступим следующим образом… Вы меня слышите?… Я буду называть вам слова. Строго по одному. А вы попробуйте ответить. Спокойно. Как сможете. А я постараюсь понять… На каждое мое слово. Очень просто. Ну, например. Я говорю «небо», а вы — «голубое» или «чистое», или «с облаками». Первое, что придет вам в голову… Договорились?

Тужилина перестала молиться и бессильно опустилась на табурет.

— Что хотят, то и творят, — пробурчала она. — А еще власти называются.

— Итак, Павел Никодимович. Никакого волнения. Мой помощник возьмет вашу руку… Так. Великолепно… Начнем. Первое слово: «стол».

Хопров усталыми больными глазами непонимающе смотрел на Изместьева.

— Я говорю: «стол». А вы должны ответить — какой. Или как стоит. Все равно — дубовый, широкий, низкий, большой. Любое слово, какое взбредет вам в голову. Первое попавшееся. Ну? «Стол».

У больного дрогнули губы. Легкая испуганная улыбка пробежала по его лицу.

— Так. Очень хорошо, Павел Никодимович.

Изместьев почти накрыл собою Хопрова, впившись глазами в его вялые губы, пытаясь расшифровать, что бормочет старик.

— Кажется, уловил… Фиксируем: «сам». Правильно, Навел Никодимович? Вы сделали стол своими руками?

Глаза Хопрова медленно оживали. Он впервые взглянул на Изместьева вполне осмысленно.

— Браво. Лед тронулся. Дальше. «Окно».

Тужилина истово перекрестилась несколько раз, словно отгоняя нечистую силу.

— Как?… Не разобрал… «На стене»?… А, догадался. «Настежь». Записываем: окно — настежь… Превосходно. «Пища», еда.

Хопров чуть слышно подмыкивал, старательно перебирая губами.

— «Вор»?… Нет… «Вертит»?… Спокойнее, не торопитесь… А… Всё, всё… Надо же. «Воротит». От еды — воротит… Дальше: «сад»… Так, так… Умница, Павел Никодимович… «Наш». Ответ — «наш»… Теперь — «земля»… Как?… «Одна»? Не угадал… А… «Родная». Родная земля. Очень хорошо… А вот такое слово, Павел Никодимович. «Дерево».

По лицу Хопрова пробежала тень.

— Легкий нажим?

— Да, — ответил Иван.

— Хорошо… Записываем: «дерево».

— Как? — переспросил Севка. — Было же «дерево». И опять?

— Именно. Не отвлекайте… Следующее слово: «тропа»… Так. Хорошо. Ответ: «ухожу». — Изместьев возвысил голос. — Дальше — «война»!

Хопров насупил брови и взморщил лоб. Отвечал он чуть громче.

— Дрожание, — сказал Иван.

— Вижу, вижу… Записывайте: «будь проклята». Записали? Теперь — «опушка».

— Дрожит.

— «Опушка»!

Глаза Хопрова вспыхнули и забегали. На лице его проступил страх.

— «Пушки»? Я правильно понял?… Ясно. Запишите: «пушки»… И еще одно: «березовый знак»!

Хопров резко дернулся. И захрипел.

— Спасибо, достаточно, — заторопился Изместьев и положил руку на плечо больного. — Успокоились. Всё хорошо. Успокоились. Вы молодчина, Павел Никодимович. Очень нам помогли. Отдохните немного, — и Севке: — Я вас попрошу. Там, где задержка с ответом, отметьте галочкой. Напротив слова. Не затруднит?… Кстати, и техника может отдохнуть.

Иван надавил на клавишу.

— Пашенька, — сокрушенно всплеснула руками Тужилина. — Пашенька.

Она осмотрела лицо больного, заглянула ему в глаза и вдруг бросилась на Изместьева с кулаками.

— Черти с рогами! Мучители! Изверги!

Изместьев даже не защищался, он был настолько измотан допросом, что всего лишь неловко выставил руки, отклоняясь, оберегая лицо.

— Мальчики, — попросил он. — Кто-нибудь. Выручайте… Она живого места от меня не оставит.

Иван приподнялся, обхватил разъяренную женщину сзади и стиснул.

— Тишина, Евдокия Николаевна, спокойствие, ваша и наша безопасность, — сказал Изместьев, — прежде всего.

Тужилина зверски ругалась. И отчаянно сопротивлялась.

— Бабуня, — уговаривал ее Иван. — Уймись… Смирно, говорят тебе. Не бузи.

Он приподнял ее и покружил, как малого ребенка.

Старуха рычала, сучила ногами и всё пыталась укусить Ивана за руку.

— Сбесилась! — выкрикнул Севка. — Давай кляп!

Иван сдернул полотенце, висевшее на веревке возле печи, и вдвоем они скрутили старухе руки за спиной и перетянули полотенцем.

— Антихристы! — ругалась Тужилина. — Разбойники! Изверги!

Парни вытолкали ее в чулан, в сени, привязали какой-то хламидой к самодельной лавке и вернулись в избу.

Вскоре крики за дверью прекратились.

— Пусть Евдокия Николаевна займется хозяйством, — успокаивал Хопрова Изместьев, вытирая платком шею, лоб, потные ладони. — Беседа наша, Павел Никодимович, не для женских ушей. Скандал нам сейчас ни к чему, вы согласны?

— Может, завяжем? — спросил Иван.

Он был туча-тучей.

— Осталось немного, — сказал Изместьев. — Еще пара вопросов, и мы заканчиваем.

— Ну? — раздраженно спросил Севка. — Магнитофон включать?

Изместьев кивнул.

— Как вы, Павел Никодимович? Отдохнули? Продолжим?

Хопров смотрел на Изместьева пугливо и недоверчиво.

— Итак: «озеро». Внимательнее. Прошу вас, Павел Никодимович. «Озеро»… Так. Хорошо Спокойнее… «Изгиб»?… Нет?… Вот оно что. Записываем: «гибель, гибнет». Слышите? Озеро — гибнет… Прекрасно. Идем дальше. «Небо»… Что?… «Мало»? Как это — мало?… А впрочем… Запишите: неба — мало… Так. Теперь — «ложь»… Прекрасно… «Противно». Запомним. Вам противна всякая ложь… «Боль»… Так. Пишите: «терпима». Замечательно, Павел Никодимович, очень хорошо. — Изместьев снова возвысил голос: — «Молодежь»!

— Нажим.

— Правильно, так и должно быть… Не торопитесь… «Паразиты». «Надо»?… Что-что?… «Надо есть»?… «Хуже горя»?… Не понимаю, какое-то длинное слово… А, вот оно что. Запишите: «надоели хуже горькой редьки». Про вас, между прочим… Хорошо, Павел Никодимович. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного… «Собака»!

— Дрожит.

— Вижу… «Да». Запишите: «да»… «Сторож»!

— Нажим. Сильный нажим.

— «Насилие»! «Драка»! «Борьба»!

— Нажим.

— Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да, да»… «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!

— Дрожит. Сильно. Нажим.

— Он вспомнил, видите? — воскликнул Изместьев. — Он всё вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! — хмурое сосредоточенное лицо его разгладилось и осветилось. — Запишите: «лай». «Плач — лай»… Ах, какой же вы молодчина, Павел Никодимович… «Издевательство»!

— Сильное дрожание. Очень сильное.

— «Атака»!

Хопрова качнула в сторону. Он крупно, всем телом, затрясся.

— Нажим! Сильный нажим!

— «Удар»!

— Он просто каменный! — воскликнул Иван.

— «Я». Запишите: «я, я». Это самое главное. Он признался. Он это сделал! Он!

Старик с неожиданной силой выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.

— Всё, — сказал Иван, вставая с табурета и отворачиваясь. — Не могу больше.

— Достаточно, — торопливо заговорил Изместьев. — Мы закончили. Успокойтесь… Извините нас, Павел Никодимович. Прилягте, пожалуйста, — он обнял Хопрова за плечи. — Вы даже не представляете, как нам помогли. Больше не будем вас мучить. Спасибо. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна…

— Сваливаем?

— Минутку. Там пленка осталась?

— Навалом. Тут половина и еще кассета целая.

— Запишем сюда же. Недостающее, — сказал Изместьев. — Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина — никаких сомнений. Показания главного свидетеля. Как говорится, последний штрих.

На поляне громко играла музыка.

«Эй, мужик! — позвал Агафонов. — Эй!»

«Слышь? — Притула вскочил. — К тебе обращаются?»

Он догнал меня, и грубо развернул за плечо: «На пару слов, борода».

«В чем дело? Что вы хотите?»

«Остричь тебя наголо, — сказал Притула».

«Кончай, — сказал Агафонов. Лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Ты не сторож случайно?»

«Случайно — да».

«Ходишь здесь, бродишь. Машину не видал? Джип маленький. Белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?»

«А где я мог его видеть? На поляне? У озера?»

«Ты из деревни?»

«Нет».

«А откуда?… Ну ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю — наш. Там под окнами джип стоял. Вчера стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Кинули нас. Ночью. Мы даже знаем, кто. Может, ты видел, как они уезжали? Сколько их? Двое, трое? Вроде еще одна машина была».

«Деревня, молодые люди, не мой объект. Кто и когда оттуда уехал, тем более ночью, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу».

Агафонов скривился. Он был явно разочарован. Злобно вздернул губу.

«А ты кто вообще-то? Правда сторож?»

«Разрешите, молодые люди, я пойду».

«Плюешь на нас, да? — Притула схватил меня за отвороты плаща. — Не люди мы, да?»

«Помилуйте. Я не хотел вас обидеть.»

«Мразь, — защелкал зубами Притула.»

«Тихо ты, тихо, — сказал Агафонов. — Не заводись».

Притула сжал кулаки.

Цыпа залаяла, зарычала.

«Заткни собаку! — крикнул Притула. — Прибью.

«Цыпа! — приказал я. — Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!»

Она оскалилась, залаяла еще громче и стала угрожать: рывком бросится на них — отпрянет. Шерсть на спине потемнела. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что ей угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.

Агафонов смял приятеля, стиснул и закричал: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»

«Цыпа! Убегай! Уходи!»

«Умолкни, тебе говорят!»

«Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!»

Притула сбил меня с ног, пригрозил: «Лежи и не дрыгайся».

Коньячным перегаром он дышал мне в лицо. Я услышал собачий визг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу под мышкой. Одной рукой держал ее за загривок, а другой, как намордником, прихватил пасть, чтобы она не кусалась.

«То-то же».

Притула пнул меня еще раз и отпустил.

«Вот сволота, — выругался Агафонов. — Представляешь? Цапнула… Больно, зараза».

«Не надо. Прошу вас».

«Заныл!»

«Что мы вам сделали?»

«Разговаривать не умеешь».

«И псина твоя тоже, — добавил Агафонов. — Сейчас камушек на шею, и в воду. Как думаешь, выплывет?»

«Не делайте этого!»

«Тебя не спросили. Дохлятина. Славка!»

Агафонов заметил, что я достал поводок. Я бросился выручать Цыпу. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил. Стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли. Агафонов схватил Цыпу за задние ноги, поднял и, держа ее вниз головой, стал размахивать из стороны в сторону.

«Смотри, старый козел! Как шарахну сейчас!»

Цыпа извивалась, визжала и плакала.

«Прошу вас… Не делайте этого. — Я полз к нему на коленях, умолял: Прошу, только не это… Всё что хотите. Меня. Лучше — меня».

«Во, дает!»

«Пожалуйста… Я вас очень прошу».

Цыпа охрипла от визга и лая. Агафонов с размаху ударил ее оземь. Она страшно, коротко взвизгнула. И затихла.

И тут… Сначала я даже не увидел, а скорее услышал… Мой избавитель. Старик…

За поясом у него торчал топор. Он тяжко, сипло дышал, мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертыхаясь, спеша — и вырвал наконец, выдернул и пошел, яростно вскинув на плечо обрубок, к нам, где наглые крики, стон, и умоляющий голос, и лай и визг собаки…

Мощный глухой удар. Сзади. По спинам, по головам. Наотмашь. В глазах гнев и безумие. Крики, стоны. Кровь…

Ударил с размаху, одного и другого, сбил сразу, свалил и снова ударил, один охнул, скрючился и пополз на коленях, прячась за придорожный куст, второй катался, обхватив себя, по траве, и выл, и скулил, как только что прибитая им собака, а старик, не помня себя, снова вскинул обрубок, взревел и вдруг… оскользнулся, коротко ахнул и сел.

А они уже поднимались, в крови, злые донельзя, несдобровать и мне, и беспомощному старику, и надо, сейчас, их надо опередить, иначе конец, они ему не простят, ни за что не простят — бедный старик, он снова выпрямился, встал, из последних сил, бледный, и вынул топор из-за пояса… Он добивал их… Не помня себя… Обухом топора, хотя оба парня уже были мертвы.

За стеной что-то звякнуло и разбилось.

— Бабуля раздухарилась, — сказал Севка. — Ты хорошо ее привязал?

— Нормально вроде, — ответил Иван. — К лавке.

— Ладно, не убежит.

Изместьев вынул кассету.

— Вот. Теперь вам известно всё. Пожалуйста. Я свое слово сдержал.

Севка сунул кассету за пазуху.

— Годится, — сказал. И кивнул Ивану: — Погнали?

— Минутку, — попросил Изместьев. — Что вы решили? Мне важно знать. Когда вы передадите кассету следователю?

— А хоть завтра.

Изместьев промокнул платком потный лоб.

— Смело можете показывать на меня… Я вас увлек, убедил, спровоцировал… Это моя идея — допросить больного старика. Всё организовал и осуществил я один. Вы — лишь свидетели, зрители. И только. Договорились?

— По головке за это не погладят, Алексей Лукич, — заметил Иван.

— Не беда. Как-нибудь переживу.

— Запах какой-то, — сказал Севка. — Вроде горит что-то. Не чувствуете?

— Дым, — показал на щель под дверью Иван.

— Да ну?

Они бросились в сени.

— Дверь! — крикнул Севка. — Наружную! Вышибай!

Веранду и сени заволокло дымом.

— Не видно ни фига!

— Открой окно!

Севка, согнувшись, разгребая руками дым, пробрался к наружной двери и бабахнул ее ногой, сорвав с крючка.

На полу, привязанная к лавке, суматошно ворочалась Тужилина. Она пыталась отползти от разбитой лампы и сбить огонь на горящей одежде.

Иван на четвереньках подполз к ней и, обжигаясь, нащупал и выдернул у нее изо рта тряпку. Она долго и глухо кашляла, потом заорала всполошно: «Аааа!» — и он, сдернув с себя куртку, стал лупить ее по бокам и спине.

— Где ведра? Воды!

— Старик! — крикнул Севка. — Выноси старика!

Изместьев метнулся назад, в комнату, быстро наполнявшуюся дымом. Растворил окно и выбросил магнитофон в сад.

Хопров, вскинув руки, испуганно ворочал скрюченными пальцами. Дым ел ему глаза, он часто моргал, гневно мычал и шевелил губами.

Изместьев сгреб его в охапку, снял с постели и бегом понес из дому.

На веранде Севка сражался с огнем. Срывал горящие занавески, швырял их на пол и затаптывал. Выдергивал шпингалеты, распахивал окна.

Иван волоком вытащил на улицу надрывавшуюся криком Тужилину.

Огонь за спиной у него пожирал оконные рамы, стойки. Жар, дым, треск.

— Без толку, — сказал Севка. — Сгорели.

Он догнал во дворе Ивана, и вдвоем они перенесли хозяйку через дорогу.

— Живая? — волновался Севка, оглядываясь на горящий дом. — Дышит?

— Вроде, — сказал Иван, приложив ухо к ее груди.

— А дед?

— Цел.

Обернувшись, Севка увидел, что в высокой сохлой траве навзничь лежит Хопров, и сторож что-то подкладывает ему под голову.

— Звонить надо, — сказал Иван. — Пожарникам. Вызывать скорую помощь.

Пламя с треском прорвалось сквозь крышу. Столб света длинно высветил деревню и пустое шоссе.

Защелкали калитки в близлежащих домах.

— Допрыгались, — сказал Севка.

Иван сел в траву, рядом с охающей и постанывающей Тужилиной и обхватил руками голову.

— Ты чего? — тронул за плечо его Севка. — Кончай. Ты чего?

Иван повалился ничком в траву и зло, отчаянно, с рыком стал рвать с корнем придорожный сорняк.

— Едут, — рукой показал Изместьев.

Справа, слепя фарами, на большой скорости приближалась черная «Волга». Водитель сердито и часто сигналил, поджимая к обочине деревенских жителей, сбегавшихся на огонь.

Метрах в двадцати от горящего дома машина остановилась.

Первым на дорогу выскочил Кручинин. За ним Гребцов и еще двое сотрудников, помощников Кручинина, в штатском.

— Видал? — ткнул Севка Ивана. — Андрюху привезли.

— Виктор Петрович! — позвал Изместьев.

Кручинин немедленно к нему подошел.

— Что с ними? Живы? — быстро спросил он, заметив лежащих в траве Тужилину и Хопрова.

— Успели вынести, — ответил Изместьев. И добавил: — Поджог совершил я. По неосторожности.

— Пожарников вызывали? Скорую?

— Нет еще. Времени не было.

— Васин! — обернувшись к машине, крикнул Кручинин. — Возьми Гребцова. Стариков надо в больницу! Быстро! Остальные — ко мне! Носилки есть?

— Откуда, Виктор Петрович?

— Давай на руках! Тут двое!

— Виноват один я, — снова сказал Изместьев.

— Разберемся, — отрывисто бросил Кручинин. — Куда вы дели бороду? Тоже сожгли?

— Поможем? — предложил Иван.

— К машине! Все! Быстро! И ни с места без моей команды!

Кончилось бабье лето.

Похолодало.

Небо стало тяжелым и низким. Изредка сеял дождь.

Он стоял у осевшей могилы под кленом, низко склонив голову. Глаза его были мутны. Зеленая шляпа, лежащая у ног исподом вверх, мокла в сырой траве. Изможденный, заросший грязной щетиной, он отрешенно и пусто смотрел на следователя, двух милиционеров со штыковыми лопатами и хмурил припухлые брови, как будто припоминая, где их мог видеть.

Кручинин поднял с земли его шляпу, не спеша расправил поля, сделал в ней выемку и небрежно повесил на сучок.

— Приступаем, Алексей Лукич.

Изместьев кивнул и равнодушно повел плечом.

Два милиционера воткнули лопаты в овершье аккуратно выложенного могильного холмика.

Работали они медленно, с предосторожностью, вводя штык не более чем на треть, рассматривая, развеивая рыхлую землю.

— Внимательнее, — изредка говорил Кручинин. — Внимательнее.

Вобрав голову в плечи, Изместьев неотрывно смотрел, как исчезает холм, как он низится, убывает, как увеличивается провал, как милиционеры руками счищают крошево с крышки маленького гроба, как, расшатав, выпрастывают его, вынимают.

— Вскрывайте.

— Не надо, — хрипло сказал Изместьев. — Это лишнее, — и показал: — Там, под ним.

Кручинин сам шагнул в яму.

Снял горсть земли и, приподняв и ощупав дно, вынул волглый, испятнанный глинистой слизью плащ, в который было завернуто что-то тяжелое.

— Тот самый топор? — обернувшись, спросил он.

Изместьев кивнул.

— Что ж, будем заканчивать.

Изместьев устало поднял руку.

— У меня к вам… просьба, Виктор Петрович, — он говорил тусклым, ослабшим голосом, медленно подбирая слова. — Нельзя ли… как было?… У меня совершенно нет сил.

— Конечно, — сказал Кручинин. — Мы не варвары.

— Спасибо.

Изместьев опустился на колени и низко, до самой земли, склонил голову.

— Прости меня, девочка, — произнес едва слышно. — Прости.

— Приступайте, товарищи, — сказал Кручинин. — Сделайте для убийцы доброе дело.

Милиционеры переглянулись.

— Так надо.

Они аккуратно поставили на прежнее место самодельный деревянный ящик. И взялись за лопаты.

Комья земли гулко застучали о крышку гроба.