Общественный договор - 2012

Каденко Юлия: Добрый вечер, дорогие друзья.  Мы сегодня в новом зале, но в старом качестве. Рада вас приветствовать здесь и, с огромным удовольствием, сообщаю вам, что сегодня лекция самого первого лектора нашего проекта – Александра Аузана, профессора, президента Института национального проекта «Общественный договор» и тема нашей сегодняшней лекции как раз общественный договор в 2012 году. Веду лекцию, насколько это возможно, я – Юлия Каденко и с удовольствием предоставляю слово Александру Александровичу.

Александр Аузан: Добрый вечер, уважаемые друзья, как-то получилось, что я зачастил в Украину, потому что, по-моему, у меня никогда  в проектах «Полит.ru» не было таких маленьких разрывов между лекциями: 17 сентября я читал во Львове и нынче, 13 ноября – в Киеве. Как это объяснить?

У меня такое ощущение, что за эти полтора месяца со скрипом провернулись некоторые жернова истории в России. И если 17 сентября я рассказывал о свежих результатах проекта по культурным факторам модернизационной политики, то сегодня, вот ровно сегодня – 3 ноября, закончился проект, начатый в апреле, который был посвящен попытке понять, как будет поворачиваться Россия в новом политическом цикле. Сегодня в газете «Ведомости» вышла моя заключительная статья к большому циклу дискуссий по общественному договору в России. И поэтому именно сегодня я попробую рассказать о том, что у нас получилось, как мы видим российскую ситуацию как в широком контексте, так и в ближайшие и не очень ближние ее перспективы. Сначала о самом проекте: проект, завершившийся третьего ноября, возник в марте этого года. Мы решили в рамках Пермского экономического форума, проводимого традиционно по теме экономики и культуры (стыка, который мало где исследуется и который очень мне близок и кажется очень правильным), провести очень большую деловую игру, связанную с попыткой смоделировать позиции основных групп перед переломом политического цикла. Форум этот очень престижный, в нем учавствовало примерно полторы тысячи человек разного рода занятий: это и бизнес, это и политики региональные и федеральные, и интеллектуалы, и люди из гражданских организаций. Все они выступили в качестве экспертов, и мы сделали специальную игру, где были выделены четыре группы интересов – это федеральная власть, региональная власть, бизнес и общество.  Каждая из групп сначала работала над вопросами: «Чего вы хотите?», «Что вам мешает?» (какие претензии к остальным), и «Что готовы отдать, для того чтобы снять эти барьеры?». И потом аналитическая группа попыталась свести полученные варианты. Получилась картина, довольно отчетливая, которая состояла в том, что главные претензии сосредоточились от всех групп в адрес федеральной власти и вторым обвиняемым стало общество, – за пассивность, слабость, неспособность воздействовать на власть. При этом был виден вариант, при котором федеральная власть готова идти на какие-то уступки и какие-то размены. Какой вариант?

Лояльность, которая в течение длительного срока, примерно с 2003 года поддерживалась по формуле «стабильность в обмен на политические права», с 2008 года уже не может поддерживаться так. Стабильность гарантировать  сейчас практически невозможно. По тем претензиям, которые возникли, и тем предложениям, которые фиксировались, получилась такая четырехсторонняя обменная таблица, из которой следовало, что можно обрести лояльность в обмен на децентрализацию, на значительное усиление автономности.

Там был и второй вариант, который поддерживали три группы противостоящие власти, но власть явно на него не шла. Когда прогнали это все через пленарное голосование (там были методы электронной оценки и такого способа верификации результатов), то получилось, что зал считает предпочтительным, конечно, вариант, чтобы федеральная власть отдала бы монополию, чтобы она допустила до «руления». Но при этом зал вполне трезвый и считает, что это маловероятный вариант. А вот вариант «автономность в обмен на продление лояльности» считался вполне допустимым. 

То, что у нас получилось, мы описали в совместной статье (которую очень разные люди писали, и поэтому она сложно редактировалась), которая и открыла дискуссию в газете «Ведомости» в  июле. К этому времени возникли даже определенные политические надежды, потому что президент Медведев в июне в Санкт-Петербурге объявил, что нужна радикальная децентрализация, и приказал создать госкомиссию для проведения децентрализации.

В дискуссии за четыре месяца участвовали 15 авторов, в том числе такие разные как, скажем, Кирилл Рогов с одной стороны, прекрасный литературовед, экономист из Гайдаровского института, Глеб Павловский – с другой стороны; Ермалай Солженицын, губернатор Олег Чиркунов; и министр культуры Пермского края, доктор политических наук Николай Новичков; Александр Архангельский, Вадим Волков, Сергей Воробьев и др.

Когда я все прочел, я вдруг понял, что люди разговаривали про несколько ключевых вещей, и возникла довольно понятная раскладка позиций. Это то, что сегодня изложено в «Ведомостях» в девяти тысячи знаков, а здесь я расскажу вам об этом несколько шире. Вообще-то сначала я пытался обобщение назвать известным образом из культового  фильма «Ликвидация» – картина маслом, – потому что действительно получилось, что очень разные мастера, предпочитающие разные компоненты цветовой палитры, эту самую картину делали. Разногласия, конечно, есть, и они важны, но при этом это еще и  легло в некоторую общую картину, которая, по-моему, важна для понимания не только того, что происходит в России. Для вас это, может быть, сейчас неинтересно, но это еще и, может быть, аналогия некоторых проблем, которые Украина проходила, проходит или будет проходить. 

Первый вопрос, который вызвал оживленные дискуссии, это вопрос: а инструмент-то правильный или нет? Нужен ли инструмент общественного договора – и вообще что это такое? Существует ли в России такая штука как общественный договор? Если он существует, то как его можно описать? Меняется ли он в политических циклах? Если меняется, то как? Осуществима ли та формула договора, которая была рождена в Перми как вариант для модернизации? И если осуществима, то как? Ну и понятно, из всего этого следовал прогноз сценариев после 2012 года. Поэтому я попробую пройти насквозь через обозначенные группы вопросов. А потом, в конце, конечно, буду все-таки говорить о том, как видится перспектива.

Итак, первый вопрос о том, правильный ли инструмент, почему все так увлеклись этим инструментом. Обращаю ваше внимание на две статьи, – раскопками по поводу инструментов занимались с одной стороны Вадим Волков – прекрасный петербуржский социолог и экономист из Европейского университета, с другой стороны –  Максим Трудолюбов, который не только обозреватель «Ведомостей», но и, мне кажется, интересный интеллектуальный аналитик. Фактически, что говорит Вадим Волков? Ну да, этот инструмент был очень хорош, когда великие английские и французские философы (Гобс, Локк, Руссо) либо были наблюдателями гражданских войн и революций, либо чувствовали, что это приближается, и им нужно было ограничение власти государства. Но теперь мы это можем оторвать от вопроса о революциях и, к тому же, говорить в другой терминологии. Трудолюбов с этим не согласен.  Он полагает, что как раз сам инструмент представляет собой «полезное оптическое устройство», как он оригинально выразился (именно поэтому, добавлю от себя, оно активно использовалось в последние десятилетия американским философом Джоном Ролсом, двумя нобелевскими лауреатами экономистами Бьюкененом и Харсаньи (Harsanyi) и приобрело совершенно новый инструментальный характер). Так вот, три соображения, что дает оптический инструмент: первое –  Трудолюбов говорит, это один из базовых элементов европейской культуры – понятие общественного договора. Почему? Потому, что оно противостоит понятию естественного государства, представлению о том, что государство есть всегда, было, есть и будет, что оно носит некоторый природный характер. 

Я бы сказал, что в современном варианте это звучит примерно следующим образом: государство есть объект спроса и предложения. Этот спрос может быть нулевым (модель анархии Хиршлейфера), если потенциал насилия распределен более или менее равномерно. Возьмите для примера Интернет, – там его – государства, нет. Кстати, если говорить о пиратских партиях, которые появились в европейской парламентской жизни, они основаны, на мой взгляд, на осмыслении этой самой анархической позиции, – что государство, в некоторых случаях, является избыточным. Есть ситуации, где его присутствие не нужно, – не потому, что работает рынок, – это точка зрения либералов, – а потому, что люди сами справляются с самоорганизацией, с самоустановлением, с саморегулированием этой самой сферы.  С другой стороны, есть, конечно, крайние случаи предложения государства – это так называемая модель МакГира-Олсона – модель стационарного бандита, когда сначала предлагается насилие, а потом уже выясняется, что насильники еще и как-то организуют хозяйственную жизнь и предлагают какие-то общественные блага. Где сойдутся спрос и предложение, спрос на общественное благо и предложение насилия, принуждения для производства общественного блага – неизвестно. Прекрасный американский экономист Дуглас Норт сказал по этому поводу, по вопросу о необходимости государства для экономики: «Суд удалился на совещание и пока не вернулся». 

Аргумент по поводу того, что это использовали определенные философы старой иной исторической эпохи, на самом деле, очень важен. Потому что я добавил бы еще два имени к списку Вадима Волкова, – это Гуго Гроций в Нидерландах в конце 15 века и Джордж Мейсон в США. Причем связь Мейсона с европейской культурой я понял в этом году. В апреле я читал курс в университете Джорджа Мейсона в США, где когда-то работал Василий Аксенов. И там, в центре кампуса, разумеется, стоит памятник Джорджу Мейсону, опирающемуся на две книги: на Локка и на Руссо. Каждый раз идея общественного договора появляется, когда возникает проблема перехода от того, что теперь назвали социальным порядком закрытого доступа или естественным государством. И что очень хорошо передал Глеб Павловский. В споре с идеей общественного договора он сказал: «Да, в России все со всеми непрерывно договариваются по разным частностям». Правильно! Что такое порядок ограниченного доступа? Это сфера персонализированных отношений, где все со всеми непрерывно договариваются. Про что?

Про свое частное персональное решение. Когда есть задача перехода от персонализированных отношений естественного государства к так называемому режиму открытого доступа (то есть к тем успешным случаям, где потом начинает хорошо сочетаться экономический рост и политическая демократия), то принцип перехода должен соответствовать как новому обществу, куда совершается переход, так и старому. То есть, по существу, нужно договориться о появлении единых правил. Именно поэтому тот же Трудолюбов говорит, что институт есть формула общественного договора. В центре общественного договора стоит идея института: давайте мы договоримся не об исключениях, а о правилах. О правах, а не о привилегиях. 

От себя добавлю про операциональность современной теории социального контракта: любое государство может написать самую демократическую конституцию.

Теперь вопрос: а как мы тестируем истинный характер отношений? По количеству погибших тридцать лет спустя или пятьдесят лет спустя? Методология современной теории социального контракта позволяет это сделать, так сказать, при жизни этого государства, например, по способу и характеру формирования налогов, по уровню налоговой ставки, потому что при вертикальном контракте (то есть авторитарном режиме) задача формирования доходов бюджета и предоставления общественных услуг решается как последовательная задача, а не параллельная. То есть, сначала решается, сколько можно взять с людей, а потом решается, что им еще можно отдать. А при горизонтальном контракте они решаются как параллельные задачи, поэтому на разном уровне устанавливается уровень ставки налога, издержки его взимания, объем предоставляемых услуг и так далее, и так далее. 

Еще один великий вопрос: как заключается общественный договор? Нередко оппоненты говорят: «Я ж его не заключал никогда. Ну, хорошо, один раз я проголосовал за конституцию на референдуме, но ведь это тоже даже не каждому поколению достается». Есть такая теория – теория общественного выбора. По этой теории есть два способа и два, так сказать, механизма как формируется реальный общественный договор в любой стране.  Первое – это то, что политологи назвали бы элитным пактом. Узкие группы (так называемые группы Олсона) могут договориться, они в состоянии при определенных условиях производить общественное  благо. Второй способ – это широкие группы (так называемые группы Патнэма), которые не могут договориться внутри, которые не могут вести переговоры, но при этом они – либо через символические механизмы, либо через политические механизмы, – принимают или не принимают содержания достигнутого элитного пакта. 

Кстати, есть в теории общественного выбора знаменитый парадокс – парадокс участия в голосовании. Непонятно, зачем избиратель ходит на выборы. Потому что если в стране, к примеру, несколько десятков миллионов избирателей, то очевидным образом один голос не сильно влияет на результат, то есть исчезающе мало влияет. И, тем не менее, почему-то ходят. А ответ, знаете, какой на парадокс участия в выборах? Люди ведь на спортивные матчи ходят, вообще только криком влияя на результат матча. Но если люди подозревают, что матч договорной, и повлиять на результат вообще нельзя, то они перестают ходить на матчи. Оказывается, человек не рассматривает свое участие в выборах как издержки, он рассматривает это как результат, но при одном условии – если неизвестен результат, если он рождается у него на глазах. По теории общественного выбора (теории Бьюкенена-Таллока) получается, что на уровне конституционного пакта решается вопрос  о правах, о структуре государства и способе принятия решений. А каждый раз в политическом цикле заново могут решаться вопросы: сколько общественных благ производить, платные или бесплатные, что там с образованием, здравоохранением и т.д. 

Теперь хорошо бы понять, как эта схема реально работает в России. И здесь два очень разных автора – Кирилл Рогов и Глеб Павловский – нарисовали, по-моему, очень яркую картинку. Исходный пункт: приватизация и демократизация, радикально проведенные изменения в правах. При этих переходах, однако, не достигается тот результат, который объявлялся. Потому что нужно довольно много институтов для того, что бы частная собственность, например, работала как частная собственность. Ну, к примеру, судебная система, система судебного исполнения, регистрации собственности, кадастр и так далее, и так далее. Или что б демократия работала как демократия, – начиная с того, что налоговая система должна быть другой. Пошли ли по пути создания таких институтов? В России – нет. Не знаю как в Украине. У меня ощущение, что в Украине тоже не очень. А что в этом случае происходит? Человек, который получил много собственности, тем самым получает много власти. Если у вас нет институтов, то вместе с большим куском собственности, некто получает большой кусок власти. И ровно это не принимается на сегодня. Нелегитимность собственности стоит, по мнению Кирилла Рогова на том, что люди не согласны не с тем, как движется собственность, а с тем, что неравномерно распределено участие в  принятии решений в области политики. 

Если нет институтов, то как расшивается эта проблема? Ну, если образовались бароны, то дальше варианта два: либо эти бароны пытаются договориться, либо Глеб Павловский напомнил о неудачных попытках 2003 года с проектом нового общественного договора. После начала дела ЮКОСа и до ареста Ходорковского ряд людей (и я в их числе) пытались найти решение этого вопроса путем создания компенсационной системы: выплаты компенсационного налога, но не через бюджет, как это было реализовано у вас при «оранжевом» правительстве, а через создание контролируемых некоммерческим сектором социальных фондов. Я не знаю, помнят ли  ваши сограждане о том, что у вас была реприватизация крупного предприятия, получены деньги в бюджет. Привело ли это к признанию легитимности собственности? На мой взгляд – нет. Не должно было бы. Кстати, сейчас Александр Лебедев, один из богатых людей в России, выступил снова с этой идеей. Мне нравится, что он повторяет нашу формулу 2003 года о том, что нужно найти такое решение, чтобы овцы были сыты, а волки целы, но Александр Евгеньевич Лебедев предлагает иное, как мне кажется, довольно остроумное решение – произвести эту компенсацию расширением участия населения в акциях. Но вернемся в 2003 год. 

Глеб Павловский утверждает, что фактически олигархам предлагали формулу «свобода в обмен на налоги». Но в этот момент президент Путин предложил им более интересную, более «вкусную» формулу решения вопроса: «одним миллиардером меньше в обмен на твое превращение в миллиардера». Обещание было выполнено – они все стали миллиардерами. В течение нескольких лет нефтяного бума те, кто в октябре-ноябре 2003 отказался от защиты Ходорковского, из мультимиллионеров (тоже не снизу, не из нищих) превратились в миллиардеров. По Рогову, это фактически означает, что баронам была предложена вассальная система: мы вам покровительствуем, мы защищаем вас от населения, но мы раздаем ярлыки как на экономическое положение, так и на политическое. И фактически возникла вассальная система, где правила могут меняться и все время меняются. И там может быть приватизация, демонополизация; но, по словам Павловского, поскольку правила власть меняет произвольно, то все равно предметом договоренности является изъятия из правил, привилегии, специфика положения данного человека, то есть это все время раздача ярлыков. В итоге в этой системе предсказуемость не может быть в принципе, совсем. 

И из-за этого, об этом пишут очень многие авторы, сформировалась устойчивая, но явно неэффективная система, неэффективная по одному признаку: люди и деньги из России бегут. Поэтому, сколько бы по телевидению ни говорили о том, что нулевые годы дали определенные результаты, но пока «наши» успехи не конкурентоспособны с «их» неудачами. Это очень важно. Потому что, несомненно, в Европе экономическое положение ухудшилось и будет ухудшаться, но бегство капиталов и людей продолжается из России в Европу. И это самый верный признак того, что система неэффективна. 

Из дискусса можно понять, как эта система живет, как она движется, как она прошла через ряд политических циклов, какие у нее пределы подвижности. Об этом писали Булат Столяров и Арташес Газарян, Глеб Павловский и многие другие о том, как по годам менялась эта система. Во-первых, в России через политические циклы, видно, прошли маятниковые движения, которые были и в вашей стране и в других транзитных обществах. В начале в России возникла сильная децентрализация по формуле Ельцина «берите суверенитета, сколько унесете», которая отражала крайнюю слабость государства и размен поддержки преобразований на передвижки власти в регионы. Глубокая децентрализация произошла, и потом маятник должен был двинуться в другую сторону. В России в 2000 году была объявлена формула общественного договора в программе Грефа, то есть в программе реформ первого путинского срока: «налоги в обмен на порядок». Слово «порядок» в 2000 году приобрело необычайно высокий ранг, потому что уход от этой децентрализации устранял барьеры между областями, которые, фактически, таможнями отгораживали свои бизнесы от не своих, губернаторские от негубернаторских и прочее и прочее. Но дело в том, что этот маятник проскочил ту точку, где он должен был после наведения порядка пойти обратно. Почему он проскочил? Потому что избиратель воспринял нефтяные эффекты 2001–2004 года как положительные экономические результаты продолжающейся централизации. Если образно говорить не про нефть, а про газ, мы «под газом проскочили поворот» и ушли в сверхцентрализм. Запредельная централизация возникда с осени 2004 года, после теракта в Беслане. Социология, проведенная «Левада Центром» в этот период, показывала, что люди готовы менять свободу на безопасность: отказываться от судебного ареста, от права выезда заграницу и так далее. Маятник туда все-таки не ушел, но готовность принять сверхцентарлизм для обеспечения безопасности была. После этого пакет так называемых «путинских реформ», отмена выборности губернаторов и т.д., –сверхцентрализация, которую все участники дискуссии дружно считают неэффективной, плохой для модернизации страны. С 2004 года этот сверхцентрализм и одновременно лояльность населения обеспечивались гарантией стабильности, реальной гарантией, потому что тогда реальный доход населения рос по 11% в год. И благосостояние шагает из столиц в города-миллионники, а затем идет в областные центры и даже в районные центры вместе с супермаркетами, с мобильной телефонией и так далее. Это происходило, и это основа путинского режима с 2004 года. 

Что изменил в этом смысле 2008 год? О, конечно, возникла формула тандема, и Павловский считает это важным дополнением к той системе, которая сформировалась, потому что там же, по его словам, была заложена одновременно мягкая форма преемственности и возможность поддержания системы с ограниченными реформами. Он полагает, что формула тандема, план тандема не были реализованы до конца, координация не удалась, эффективности так и нет, неопределенность усилилась, а не упала. Вопрос о том, есть ли выход из этой системы, для дискуссии оказался очень важным. Рассматривались три варианта выхода. Первый – это революция. О революции писали и Александр Архангельский, который провел прямую аналогию с началом 20-го века, с Российской империей, говоря о том, что когда задачи длинные, горизонты мышления – короткие, а основные силы в стране действуют врозь, то попадание в пропасть происходит с высочайшей вероятностью. Об этом писал и Вадим Волков, замечая, что вообще революции не надо желать, потому что анализ даже свежих арабских революций показывает наличие отрицательных эффектов. Но об этом очень жестко написал Булат Столяров: он просто не видит другого выхода, кроме революции, но при этом полагает, что эта революция даст несомненно отрицательные последствия, и поэтому он заканчивает статью анекдотом привезенным с пермского форума, который, повторю, он организовывал: «Намерены ли вы эмигрировать? – При первой возможности – нет». 

Полагаю, что это не близкая перспектива в России. Потому что нынешняя динамика социального капитала, уровня взаимного доверия пока показывает, что мы очень далеки от каких-либо коллективных (в том числе массовых уличных) действий. Хочу заметить, что времена Оранжевой революции как раз показывали высокий социальный капитал, и отличия поведения в Украине от поведения в России существенные, причем не только поведение людей одного взгляда, но и того, как две толпы себя вели: они общались между собой, – это свидетельство высокого уровня социального капитала, которого в России, к счастью и к несчастью, нет. 

Другой вариант – развитие общественных движений. Вадим Волков говорит: а зачем революция, давным-давно общественные движения играют такую роль, и мы видим нарастание этих общественных движений в Европе и Америке, и мы видим какие-то первые капли этих движений в России (он говорит о «синих ведерках», например). И между прочим, тут я с Волковым соглашаюсь: вертикальный договор обычно поддерживается не политическими, а символическими методами (желтые штаны – два раза «ку»). Символизм в вертикальном договоре очень важен – он и перезаключается символическим способом – регулярным включением телеприемников на 1, 2 и 4й каналы в России. Общественные движения могут действительно радикально менять ситуацию. Но не в России. И вообще не в наших странах, а там, где хорошо отлажены обратные связи политическими и гражданскими методами. Поэтому я очень внимательно слежу за тем, что сейчас, – и очень быстро! – стало развиваться ситуация в Европе и Америке. Примерно с 2001 года один исторический период закончился; но это не означает, что начался следующий. Бывают такие ситуации, когда один исторический период закончился, а второй еще не думал начинаться, – очень неприятное время. Мне кажется, сейчас появились признаки того, что начинается новый исторический период, потому что он всегда начинается с ценностного сдвига. Оккупация Уолл-Стрита и требования «робингудских законов» в Англии, да плюс движение недовольных в Испании и т.д., – такие сдвиги меняют общественный договор. Их исследовали Бьюкенен и Таллок,  создатели теории общественного выбора и новой теории общественного договора. Показали это и в Европе, – но там они работают, используя режим «открытого доступа» и устойчивых форм политической демократии. Для нас это пока внешний фактор. Поэтому я не уверен, что общественные движения могут развиться до такой степени, и главное подействовать до такой степени, что размоется устойчивая структура российского социального контракта. 

Третий вариант: губернатор Олег Чиркунов, Евгений Ясин (который был министром не один год) говорят: в России, к сожалению, такое преобразование возможно только сверху. Это во многом зависит от того как выглядит договор 2012, поэтому я перехожу к этой заключительной фазе. 

Повторный приход Владимира Путина, при том что он символизировал в тандеме, несомненно, консервативную сторону, сторону удержания системы (и не только в тандеме но и до тандема), свидетельствует о том, что происходит некоторая институционализация застоя. Но при этом большая приватизация объявлена, и она начинается. Поскольку в этой системе экономическое положение и политическое положение не разделены между собой, то это одновременное распределение участия в собственности и во власти. Поэтому модель, вроде бы, прежняя, но она проходит очень серьезную фазу перераспределения, когда появятся новые фигуры, когда сила перераспределится между разными игроками на политических и экономических рынках и, по существу, это неизбежно при объявленной политике приватизации и демонополизации и при сохранении системы ярлыков. 

Теперь об отношениях с населением, конвенции с широкими группами. Опять кажется, что возвращение Путина – это подтверждение того, что было. Но в России произошло незамеченное многими изменение. Оно произошло во время кризиса. Было ли оно сознательным или бессознательным, трудно сказать, – но в России внезапно возникло социальное государство. До этого в России социальное государство было прописано седьмой статьей конституции. Коммунисты внесли этот пункт и должны были защищать все девяностые годы, но не очень защищали. Реальным в России было либеральное государство. А в 2008-2009 оно стало социальным, произошло наполнение большими средствами пенсионной системы и, отчасти, зарплат бюджетников. Поэтому теперь это не «лояльность в обмен на стабильность», потому что стабильность в целом не гарантируется, а социальные выплаты в обмен на поддержку. При этом экономика слаба, она не может обеспечить такой уровень социальных выплат, поэтому напряжения возникли уже очень серьезные. И один из конфликтов в тандеме касался ровно этого – увеличения социальных налогов на бизнес в условиях кризиса. Капиталы и так бегут – и тут повышение налогов! Как обеспечивать эту пенсионную подушку – непонятно. И это безотзывное обязательство, нельзя у людей забрать пенсию (можно, конечно, разогнать инфляцию, но тогда капиталы побегут еще быстрее). 

Поэтому тут конвенция серьезным образом поменялась. Но для того, чтобы этот договор с населением работал, нужно чтобы был подписан еще один договор, который у Гете хорошо описан. Должен быть договор с врагом рода человеческого про то, что он будет взрывать атомные станция в Японии, устраивать гражданскую войну в нефтеносной африканской стране и делать все для того, чтобы поддерживался выгодный для России конъюнктурный фон в условиях предстоящего плохого экономического десятилетия в развитых странах и в целом мире. Но Мефистофель должен держать не ниже 115 долларов за баррель. Вот если так-то, тогда эта устойчивая конструкция, а иначе я не понимаю, как она простоит 6, а тем более 12 лет. Не простоит.

Создан «дефицитный» договор с населением, от которого отказаться нельзя, но который надо поддерживать, и это будет генерировать напряжение. И поэтому я не предвижу того, что такая тихая заводь образовалась. Хотя, повторяю, признаки застойного режима в правлении Владимира Путина довольно устойчивые.

Я бы сказал главным признаком путинского режима является то, что каждый «ключевой» человек в этой системе власти находится не на своем месте. И это очень важно. Потому что когда умный человек сидит не на своем месте, он не будет делать резких движений, он будет все время советоваться. В целом это довольно надежно политически, а экономически означает, что страна никуда не побежит. Она будет медленно дрейфовать. 

Тем не менее, из-за внутренних напряжений (перераспределения собственности-власти и рисков с социальными обязательствами), возможность для изменений там есть. И поэтому Евгений Ясин предложил «длинный» план постепенной модернизации, когда в течении пяти-шести лет осуществляется точечная авторитарная модернизация, а потом она перерастает в децентрализацию: потому что иначе ресурсов не хватит, устойчивости страны не хватит для поступательного движения. Конечно, не внутренняя структура власти создает возможность дрейфа в сторону модернизации, а давление со стороны внешних обстоятельств и собственного населения. Будет это давление или нет? Участники дискуссии довольно дружно писали о том, что, во-первых, нужен ценностный поворот. Об этом писал Архангельский, об этом писал губернатор Чиркунов, Сергей Воробьев, Ермолай Солженицын. 

Сейчас многие повторяют стихи Владимира Корнилова (поэта, который умер в две тысячи восьмом году) – помните, он еще в познесоветское время писал стихи и потом наш такой исторический путь, – у него есть стихотворение, которое заканчивается словами: «Меняли шило на мыло // И собственность на права, // А необходимо было // Себя поменять сперва».

Следующий «заход» на модернизацию должен быть социокультурным. Без ценностного сдвига не получается накопление социального капитала. Если происходит определенный ценностный сдвиг, то сможет работать схема, о которой Марат Гельман, галерист и общественный деятель, сказал, что журналисты, средства массовой информации в России не справились с ролью коммуникаторов – это ушедшие центры кристаллизации. Теперь коммуникаторы – независимые эксперты, которые не должны добиваться и не будут добиваться единства, а должны добиваться диалога:  «эсперанто» не нужен, люди должны говорить на своих языках, обсуждая то, что важно для каждой из групп. Однако без ценностного сдвига, как правильно заметил Максим Трудолюбов, сделки вроде «собственность на права» будут происходить постоянно, – то есть население будет соглашаться на такие условия, которые обеспечивают выживание, но не дают серьезных шансов на развитие в стране.

Каденко Юлия:  Спасибо. Забыла поблагодарить любезно предоставивших нам помещение хозяев. Это помещение Киево-Могилянской академии,. И, как ни странно, нынешняя лекция проводится частично при поддержке Российского посольства.

Александр Аузан: Правда? (смех в зале)

Каденко Юлия: Сюрприз. По традиции, перед тем как мы передадим вопросы в зал,  я задам вопрос от нас, от портала и, как ни странно, вопрос, который незримо присутствует, кто-то прислал несколько вопросов, на один из них вы уже ответили полностью, а два я озвучу. На второй вы ответили частично.

Александр Аузан: А на какой я ответил, можно узнать?

Каденко Юлия:  Да. Как менялись структуры договора с 2008 года. Вот. А частично ответили на вопрос: каковы субъекты, какова структура субъектов в России, в Украине и второй вопрос, есть ли основания для оптимизма.

Александр Аузан: Значит, про структуру субъектов.  Я б хотел сказать, что, на мой взгляд, в России и в Украине субъекты по-разному устроены, мне так кажется. Здесь более равномерно распределены потенциалы переговорной силы. Именно поэтому здесь, с моей точки зрения, никакой устойчивый авторитарный режим невозможен. Это не означает, что здесь невозможен авторитарный режим. Это означает, что здесь авторитарный режим, если он будет установлен, будет таким, как бы сказать, мигающим. Один авторитарный лидер будет сменять другого. Причем следует это совершенно не из качеств авторитарного лидера, а из того, как распределен потенциал переговорной силы в украинских элитах. Здесь довольно много влиятельных групп, мне так кажется. Потому что в России та вассальная система, которая сформировалась с 2003, конечно, резко понизила влияние тех или иных групп, очень мощных в девяностые годы. И то, что олигархи в 2003 пошли на путинские условия «одним миллиардером меньше в обмен на ваше превращение в миллиардеров», фактически превратило их в миллиардеров, только они перестали быть серьезными властными фигурами, они утратили эти потенциалы переговорной силы, как выражается институциональная теория. Поэтому, во-первых, здесь по-другому устроены элиты, во-вторых, здесь по-другому устроено общество, об этом я уже говорил. Здесь другая структура культурного капитала, потому что мы довольно много знаем про кросскультурное сравнение и специфику российского поведения. Крайний и конфликтный индивидуализм, свойственный российскому поведению, не относится к Украине. Здесь, наверное , свои проблемы, но не эти. Здесь нет такой распыленности, атомизированности, когда каждый по-своему представляет мир и при этом не готов идти ни на какие компромиссы с соседом, коллегой и прочее. Бизнес по-другому устроен, конечно. Потому что здесь существенно больше реального сектора. В России бизнес выстроен за теми государственными компаниями, которые контролируют важные рентные источники.  На мой взгляд, та развилка, которую мы прошли во время кризиса вокруг дела ЮКОСа, она здесь все время маячит. Потому что возможность формирования авторитарного режима всегда связана с тем, что элитам делается некоторое предложение, от которого им трудно отказаться. Или не трудно отказаться. В этом смысле наш опыт 2003 и последующих лет, мне кажется, должен быть некоторым уроком для доминирующих групп в Украине.

И насчет оптимизма. Я все время говорю, что я, наверное, недостаточно умный человек, потому что я всегда вижу основания для оптимизма в вариативности ситуации. А если есть варианты ее изменения, это значит, что, во-первых, их можно выбирать, во-вторых – на них можно воздействовать. Но, к сожалению это относится не к моей оценке нынешней ситуации в России, а к моему пониманию или чувствованию того, как устроен мир, вот и все. А вообще говоря, в России сейчас самый популярный выбор – это выбор между двумя, на мой взгляд, одинаково верными формулами, рожденными прежним периодом застоя. Одна формула принадлежит замечательному военному писателю Виктору Платоновичу Некрасову и рождена здесь, в Киеве. Когда он увидел растянутый над Крещатиком в советское время лозунг «Поднимем еще выше роль женщины в социалистическом сельском хозяйстве!» он сказал: «Лучше сдохнуть по тоске по родине, чем от злобы на родных просторах». А другая формула принадлежит Владимиру Семеновичу Высоцкому, который сказал: «Не волнуйтесь – я не уехал, и не надейтесь – я не уеду». И та, и другая максима правильна. Это уже вопрос личного выбора, как жить в той ситуации, когда с одной стороны закипает, душит злоба от того, что происходит кругом, а с другой стороны ощущение того, что это моя страна и я ее не намерен отдавать, остается настолько же справедливым.

Каденко Юлия:  Хорошо, у нас сегодня нет микрофона, поэтому вопросы из зала нужно задавать, все равно представляться, как у нас заведено.

Александр Богомолов: У меня разные решения приходили в голову. Вы говорили о том, что Россия, Россия и элита устроены по-другому, я тоже так думаю, это, в общем-то, очевидно на самом деле. В частности, вот эта высокая иерархизация элиты, да. Такая пирамидальность ее построения. С чем она больше связана, с тем, что Россия, ну, Москва короче говоря, имеет традицию государственных институтов не такую как здесь, скажем так, тут всего на всего провинциальные органы самоуправления частичного. То есть вот эти сильные институты, скажем так, которые в общем, более-менее преемственно сохранялись. Ну, включая в первую очередь КГБ, ФСБ все такое вот. Или же это наличие привилегированной отрасли энергетической, которая создает огромные деньги, дурит всем головы и то и другое и в каких комбинациях, в том числе имеет для вас смысл.

Александр Аузан: Спасибо. Я не думал, что это в принципе является такой российской исторической традицией. Потому что если говорить о том, как в российской истории, то в российской истории есть самые разные модели, вплоть до чистых моделей анархии, когда регионы или поселения в стране жили просто вне государственности. Как в царские времена, так и в советские. Мне кажется, что обстоятельства два, которые повели к этому положению. Первое вы назвали, несомненно, это рента энергетическая, причем она ж была не всегда, в начале 90-х ее же не было. Но был другой фактор (в середине 90-х), а именно сознательное формирование крупных состояний как политика, я бы сказал гайдаро-чубайсовского правительства. Это была их идея – создание точки невозврата, как тогда выражались, имея ввиду, что они не пустят коммунистов обратно. При чем политически это подтвердилось, потому что в 95-96-м году совместными не столько усилиями, сколько вложениями олигархов, коммунисты были остановлены. Поэтому я бы сказал, что с одной стороны эта идея подтвердилась политически, с другой стороны это имело серьезные стратегические последствия, потому что дальше возникла эта баронская система, потом вассальное государство, а когда нашлись еще и рентные источники, то, конечно, возникла иерархия. С одной стороны, вассальная система потому, что, ну, любому олигарху можно сказать, что я сейчас от тебя отойду, и народ тебя порвет как тузик грелку. Но с другой стороны, им не дали восстановить отношения с населением, когда  у них возникли мысли, что это нужно было бы сделать. Поэтому эти два фактора они создают такую иерархичность. Плюс еще огосударствление, которое было проведено во второй строк президентства Путина. Создание больших государственных компаний.  На мой взгляд, это был не путь в государственный капитализм, как считалось, а способ еще раз перераспределить средства среди «своих», что доказывает как раз нынешняя фаза. Огосударствление – способ перераспределения средств, приватизация – способ перераспределения средств. Идет непрерывная игра, из которой выходят миллиардерами, но если они проигрывают политическое положение, то они съеживаются до положения Бориса Березовского, который вынужден по суду просить: «дайте еще три миллиарда долларов, свои уже закончились»

Александр: Не это ли та самая вариативность, о которой говорили, предлагая довольно безвариантное…

Александр Аузан. Ну, это не вариативность, это такой явный циклический процесс, да? Вариативность я вижу в другом, в том, что ситуация 2011-12 года, она очень мало похожа на ситуацию, скажем, 2003-4 года и по внутренней структуре экономики, и по положению в элитах, и главное – по тому, как устроены отношения с населением. Повторяю еще раз. Я, кстати, впервые это публично  сказал в Киеве в октябре прошлого года, но это не было опубликовано на русском языке, оно было на украинском. В России в 2008-2009 произошел принципиальнейший поворот. Причем действительно не могу понять, то ли это случай описанный давним анекдотом, что неправильно произведенный опохмел ведет к длительному запою. Потому что, честно говоря, я думаю, что это не стратегический замысел. А было сделано что? Поскольку, по существу, какие были варианты, как гасить кризис? Либо давать деньги производителям, либо давать деньги потребителям. Можно вкладываться в инфраструктуру, но ведь разворуют. А, скажем, если давать пенсионерам, то там налаженная система распределения, там конечно будут потери, но в основном их деньги попадут потребителю, причем вроде как наиболее незащищенному. Поэтому я думаю, что решение было принято тактическое, а оказалось необычайно значимым, когда пенсионер оказался почтенным человеком, потому что рядом рушились частные бизнесы, а у него росла пенсия, семья стала жить на его средства, изменилась статусная ситуация в России. А с другой стороны, если учесть, что стратегически пенсионер – будущий избиратель при этой демографической динамике, то может быть в этом был и стратегический умысел. Это я к чему? К тому, что это точно уже не циклически повторяющийся процесс, это новая ситуация, но зато создающая довольно неожиданные и не всегда приятные политические перспективы.

Юлия Каденко. Еще вопрос, пожалуйста.

Игорь. Когда вы говорите о реформах и институтах, в первую очередь, и я так понимаю, что институты тут являются ключевым элементом,  модернизация институтов. Рассматриваете ли, в рамках этой модернизации, проблему так называемых зависимостей и собственно не, как мне кажется, во многом именно этим объясняется такая цикличность, как бы так, дуга повторяется российской истории. Потому что Украина по сути дела тоже после 2004-го года, сейчас мы видим опять возвращение в колею, и собственно преодолеть вот этот, преодолеть, скажем, институционально определенное институциональную память крайне тяжело. Насколько, как бы вам кажется, это возможно.

Александр Аузан. Для меня вообще уже не знаю сколько, лет 15, ну, по крайней мере, больше 10 лет, существует всего две темы: эта тема колеи (или path dependence problem) и тема общественного договора. Причем, когда я начинаю писать и говорить про колею, все говорят; «Вооо!!! Вот-вот! Вот это вот так!».  Когда я начинаю говорить про общественный договор, мне говорят: «Как-то знаешь, как-то…». А я говорю, что это одна и та же тема, это не две разные. Это одна и та же, потому что то, как устроена колея, это и есть устройство социального контракта, вот это оно как. 

Если говорить о вероятности преодоления. Я б сказал, что вероятность выйти из колеи невысока. Это подтверждается и свежими американскими исследованиями Норта, Вайнгаста и Уоллиса, о которых я уже упоминал во Львовской лекции. Они сделали очень жесткий и правильный вывод про то, что нельзя считать правилом то, как живут 25 стран наиболее успешных, «золотой миллиард», – это исключение, это результат флуктуации, им по случайным обстоятельствам удалось выскочить из определенных воспроизводимых закономерностей. Правилом является, как живут 175 стран, которые не могут выскочить из колеи. Это верно. То есть, на мой взгляд, вероятность есть, но она низкая, потому что каждый раз из десяти попыток одна получается, – преодолеть path dependence и закрепиться. Они ведь показывают еще интересные вещи, в этой же книжке. Во-первых, они показывают, как это работало на историческом материале, в той же Франции. Я считаю, что мы в очень похожей ситуации со временем второй Империи Луи Бонапарта, потому что, ведь там что произошло: создали всеобщее избирательное право, после чего немедленно, под республиканскими лозунгами, победили реакционеры, и первый французский президент стал последним французским императором…

Юлия Каденко: Спасибо! Борис Шавлов, пожалуйста. 

Борис Шавлов: Большое спасибо вообще за сегодняшнее выступление. У меня есть вопрос по поводу самого вот этого проекта, который завершен сегодня. Что ли методологический вопрос… Зачем это делалось? Достигнуты ли поставленные цели, и что теперь будет с этими результатами, и видится ли это как-нибудь Вам?

Александр Аузан: Когда делается партнерский проект, вопрос «зачем это делалось», надо задавать каждому партеру в отдельности, потому что мотивы были, конечно, разные. Я б сказал, какие мотивы были у Булата Столярова и IRP Group как организаторов Пермского форума: продвинуть Пермский форум, создать длинную тему в такой мощной газете как «Ведомости» и так далее, и так далее, притом, что тема небезынтересна, да? Какие интересы у меня и моих коллег по Институту национального проекта «Общественный договор»? Нам разве плохо, когда мы можем включить тысячу пятьсот экспертов в игру, которую мы же моделировали, а потом еще в дискуссию втащить тех людей, каждый из которых в коридоре с нами разговаривал, а тут пресса, тут возможность проанализировать, обобщить. Поэтому, у него это интерес, я б сказал, организационный, у нас – интерес научный. Но почему все включились в эту игру, и какой все-таки сквозной интерес? 

Во-первых, было важно правильно выбрать лозунг и, видимо, он был избран правильно – то, что ключевой точкой оказалась децентрализация как идея, то что ее фактически поддержали все участники дискуссии, и одновременно президент Медведев, попытался двинуться в эту сторону. Видимо, лозунг был выбран правильно, поэтому он сохраняется, просто теперь речь идет о том, что эта децентрализация вряд ли будет реализована  в ближайшие два-три-четыре года. С другой стороны,  удалось ли пройти эту развилку, если иметь в виду, что нас интересовал не только прогноз, но и воздействие? Да нет, конечно, я не чувствую себя в выигрыше. Конечно, мы проиграли эту развилку. То, что произошло в сентябре-октябре, меня не устраивает, как и в 2003 году, потому что я считаю, что это был неплохой политический проект – новый общественный договор в виде компенсационной системы. В смысле, волки целы, овцы сыты. Думаю, это было правильной постановкой  2003 года, я не жалею о том, что мы все это делали. И это живет, судя по тому, что этот лозунг возобновляется. Может быть, одна из причин моего так называемого оптимизма состоит в том, что я давно и много занимался историей, и я знаю, что длительность процессов другая. Если минимальная продолжительность модернизации по разным странам 50 лет чистого времени (по тем же расчетам Норта, Вайнгаста, Уоллиса), а мы из этих 50 прошли, не думаю, что больше двадцати, то я понимаю, что впереди довольно длительные периоды, когда окончательный результат не достигается. Между прочим, Япония и Южная Корея (правы Норт, Вайнгаст и Уоллис) еще не вышли из этого периода. И мы видим по ним, что они успешны, а с другой стороны еще возможность возврата существует. Их еще не совсем отпустила вот эта колея. Поэтому что делать? В длинную надо играть!

Юлия Каденко: Еще, пожалуйста, вопросы.

Сергей Данилов: Вы вспомнили Ясина и предложение точечной модернизации. Возможна ли точечная такая модернизация, авторитарная на Северном Кавказе и как вообще Вам видится институциональная среда Северного Кавказа, насколько она отличается от общероссийской. Спасибо.

Александр Аузан: Спасибо. Насколько я знаю, здесь была Ирина Стародубровская?

Юлия Каденко: Да.

Александр Аузан: Она не говорила про Северный Кавказ? Потому что она большой знаток этих вещей, она специальные проекты реализовывала. И я ее как раз, услышав про эти вещи, позвал с докладом на научный семинар моей кафедры, чтобы она рассказала как раз про Северный Кавказ, поэтому я сейчас буду говорить не о том, что я знаю, а о том, что я знаю от Ирины Стародубровской. Да? Так вот… Северный Кавказ – абсолютно отдельная история в смысле модернизации, потому что это каноническая модернизация по Максу Веберу, это традиционное общество, переходящее к «модернити». И, судя по тому, что там нашли наши коллеги из Института экономической политики, из института Гайдара, это модель, не сильно тронутая советским прошлым. Все. 

Юлия Каденко: Спасибо. Александра?

Александра Бабенко: Я хотела спросить, у меня два вопроса, вот по договору, в частности. Ожидаете ли Вы обратной связи по договору, потому что как я понимаю, Вы развернули дискуссию довольно-таки широкую в средствах массовой информации. Это первый вопрос. А второй, в Вашем проекте есть довольно-таки, ну скажем, интересные варианты с точки зрения для Украины, на которых мы, гипотетически, могли бы сыграть. Ну, например, если произойдет такая перестановка, скажем, в бизнесо-политических элитах не обширного, конечно, плана такого, может быть даже мелкого. Как Украина может этим воспользоваться? 

Александр Аузан: По первому вопросу. Мы вообще намерены издать книжкой ту дискуссию, которая прошла за 4 месяца в газете «Ведомости» и подтянуть еще дополнительные материалы справочно-аналитического характера. В каком смысле мы ожидаем обратной связи? В том смысле, что сама идея децентрализации, автономность в обмен на продление лояльности, должна пройти тестирование уже не в рамках игры или обсуждения в дискуссии. Там масса деталей, которые я пропускал, например то, что именно на местном уровне или на уровне регионов восстанавливается связка прямых интересов населения, осязаемости власти и услуг со стороны власти, налогов.

Теперь про Украину. Мне кажется, что для Украины, учитывая те многочисленные отличия, о которых я говорил, ценность состоит не в этих выводах нашего исследования за исключением двух-трех точек, вроде кризиса 2003 года, который в какой-то форме у вас происходит. Я имею в виду процесс по Юлии Тимошенко, это немножко другой вариант, но очень сильно напоминает формулу, которая перевернула все: «моим друзьям – все, моим врагам – закон». Да? Потому что можно по закону осудить политического оппонента. Потому что Ходорковского судили как политического оппонента, как конкурента. Поэтому сходство этого момента есть.

Может, еще важна методология наших исследований социального контракта, которая, я б сказал, междисциплинарная; которую в данном случае принимают экономисты, социологи, политологи, культурологи вместе; которая имеет разные способы тестирования: от деловых игр до анализа налоговых систем. Мне кажется, если бы в Украине такого рода методологию попробовали использовать, это было бы и нам приятно и, может быть, вам полезно. А объект другой совершенно.

Виктор Леонович: Виктор Леонович. У меня вопрос такой. Вот Вы, говоря о модернизации, имеет в виду модернизации системы управления. Но в конечном итоге, наверное, это нудно для модернизации производства, потому что без этого и Ваша страна, и наша деградируют. Так вот у меня в связи с этим вопрос: видите ли Вы возможность модернизации производства, по чьей воле, за чьи деньги и есть ли для этого специалисты?

Александр Аузан: Я сейчас очень плотно работаю с так называемыми институтами развития. 

Я не знаю, как в Украине с этим дело обстоит, в России они были сформированы за последние три-четыре года. Прежде всего, это, конечно, «Роснано» Чубайса, это фонд содействия предприятий малого формата в научно-технической сфере (так называемый фонд Бортника), это «Внешэкономбанк» – их примерно десяток – институтов развития. Значительная часть из них занимается производством. Хочу сказать, что в принципе уже есть какие-то результаты. И их сейчас будут пиарить очень широко, потому что период выборов, их уже стали вытаскивать. Ну, например: «Роснано» за этот год открывает тринадцать заводов по нанотехнологиям. Иногда частично используются западные технологии, что-то улучшено. Но ровно вчера мы это обсуждали с авиаторами, композитное крыло. Поэтому такие прорывные штуки есть.  Это точечные вещи, не понятно, как пойдет диффузия. 

Юлия Каденко: Спасибо, еще один вопрос, пожалуйста.

Из зала: у меня два вопроса очень разных по характеру. Первый, в продолжение украинской темы. Если бы вам была интересна построить подобный проект украинским, кем можно было бы сотрудничать? Кого бы вы пригласили, к кому бы вы приехали, кого бы причитали, кого бы вы слушали. Второй вопрос: говоря о прогнозах на ближайшие десять лет вы не коснулись выхода из того структурного кризиса в котором находится мировая экономика, если вы согласны с тем что этот кризис структурный, то выход может быть естестенным, то как быть?

Александр Аузан: С этими вещами нас уже несколько раз в Украину звали, начинали разговоры – «вот давайте попробуем что-нибудь вместе сделать», но все затухало, поэтому я сказал бы так: здесь есть люди, которые идут на очень сходных курсах, и, конечно, нам было бы интересней работать вместе. 

Теперь по поводу мирового кризиса. Да, я считаю, что имеет место структурный кризис, причем парадокс состоит в том (по-моему, это один из скрытых консенсусов  по 2008-2009 году), что это кризис необычный. Мы имеем ситуацию, когда печень и сердце конкурируют в рамках одного организма, понимая, что они друг другу нужны, но предпринимая торговые войны друг против друга. По целому ряду теоретических доказательств мировое правительство невозможно. Но при этом  без него нельзя. Вот мировой суд, например, возможен, а мировое правительство – нет. Я то считаю, что хотя бы мировой суд надо сделать с независимой системой судебного исполнения, уже хорошо было бы. Поэтому мы ровно столько будем хлебать плохую мировую конъюнктуру, сколько будет продолжаться уклонение от решения этих принципиальных особенностей кризиса. 

Получилась ерунда, потому, что двадцатка вроде бы в восьмом году образовалась и сказала: сейчас мы этим займемся; и у меня впечатление, что никто ничем не занимается. По-моему, там не идут разработки ровно по этим ключевым вопросам. А идут разработки по поводу того, как стимулировать спрос на своем рынке, как избежать конкуренции в результате девальвации и так далее, – то есть по довольно традиционным вопросам. Кстати к тому же относится кризис мировой пенсионной системы. Такое ощущение, что никто не занимается попытками найти новую модель. То ли рассчитывают на то, что найдет кто-то другой, а потом можно будет ее внедрить. Поэтому мы вошли, по-моему, в очень длинную полосу, стагнацию. Потому что как стагфляцию получили при прежних структурных сдвигах, так и сейчас получим стагфляцию, скорее всего. Потому что традиционные методы вряд ли будут работать. Боюсь что это лет на десять. Это я исходя из своего оптимизма…

Юлия Каденко: Спасибо, есть еще вопросы к коллеге? По-моему – нет. Тогда спасибо еще раз за прекрасную лекцию.