Космический корабль «Земля»: «Бунт на продажу», Гл. 10

Стоять в торговом центре, трясти велосипедом и скандировать «Ничего не покупайте!» было чертовски прикольно. При этой комбинации антиконсюмеристской риторики и направленного на решение экологических проблем технологического минимализма я чувствовал, что участвую в настоящем политическом мероприятии. Однако с годами меня стала все больше беспокоить политика заезда «Критическая масса», который, как мне казалось, из акции за права велосипедистов превратился в настоящий контркультурный бунт. Я начал задумываться, действительно ли, тряся над головой велосипедом, я поддерживал неполитическое по сути движение за охрану окружающей среды, а не усугублял тот самый консюмеризм, который, как предполагалось, был главной проблемой. А еще, оглядываясь назад, я подумал, что многие из велосипедов, которыми трясли люди, стоили дороже подержанной машины Honda Accord, на которой я сейчас езжу.

Глава 10 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления

Акция «Критическая масса». Четыре правила технологий. «Малое прекрасно» и адекватная технология. Киберлибертарианизм и спам. Бумага или пластик? Медленная еда. Поверхностная и глубинная экология. И снова «Матрица». Поверхностная природоохранная деятельность и негативное внешнее воздействие.

Однажды вечером в пятницу в конце ноября 1996 года я стоял в огромном атриуме Eaton Centre — самого большого торгового центра в Торонто. Я держал мой велосипед над головой, тряс им и громко кричал: «Ничего не покупайте! Ничего не покупайте!» Вокруг меня расположилась примерно сотня других людей, делавших то же самое, в то время как на нас взирала толпа пришедших в замешательство покупателей.

Тот вечер мы провели в качестве участников акции «Критическая масса» — ежемесячного мероприятия, посвященного поддержке городских велосипедистов в их отстаивании своего права на езду по дорогам. Большое количество велосипедистов собирается в определенном месте как раз накануне часа пик и проезжает по городским улицам единой группой. Цель акции не в том, чтобы блокировать дорожное движение, ведь считается, что велосипеды — тоже его часть. Цель — получить контроль над дорогой, влиять на поток движения и позволить велосипедистам провести пару часов, ездя по городским улицам в относительной безопасности.

Как форма массового социального протеста акция «Критическая масса» относительно безобидна. Недолгие минуты свободы, которые она дает, очень поднимают настроение, а когда велосипедисты разговаривают с автоводителями или раздают листовки, объясняющие цель акции, это может играть важную образовательную роль в городской среде, в которой все больше доминируют чудовищные внедорожники. Велосипедный заезд в ходе акции «Критическая масса» может оказаться весьма неприятным. Такие акции часто бывают омрачены конфликтами с полицией или водителями, и время от времени дело доходит до насилия. Обычно инициаторами кофликта бывают водители, но и велосипедисты порой ведут себя некорректно. Акция «Критическая масса» открыта для любых желающих, но основная часть ее участников состоит из разношерстной контркультурной публики — анархистов, культурных диверсантов, активистов антиглобализма и защитников окружающей среды, многие из которых выступают не просто за велосипеды, а против автомобилей, против консюмеризма и в целом против большинства элементов современного массового общества.

Это и помогает объяснить, как я очутился в торговом центре, вопя и тряся велосипедом в воздухе. Так получилось, что заезд «Критическая масса» совпал с первой пятницей после американского Дня благодарения, когда проводится снискавший дурную славу «День без покупок». Одна из целей «Дня без покупок» заключается в демонстрации «экологических и этических последствий консюмеризма». Взаимосвязь между антиконсюмеризмом и движением в защиту окружающей среды кажется естественной, поскольку для многих активистов главная проблема консюмеризма состоит лишь в том, что он наносит вред экологии.

Эта связь обосновывается так называемой формулой антропогенного воздействия на среду (IPAT; Impact = Population + Affluence + Technology), которая стала влиятельным объединяющим принципом для экологических активистов. Формула позволяет оценивать воздействие на экологию в том или ином обществе: воздействие = население + благосостояние + технология. Помимо того, что эта формула придает достаточно высокое значение благосостоянию, она подкрепляет антиконсюмеристскую критику экологической политикой. Попутно она преуменьшает значение неомальтузианских опасений перенаселения, показывая: маленькое, но богатое и технологически развитое общество может причинять экологии большой вред, что подтверждает часто приводимая статистика, согласно которой в развитых странах всего 20 % населения мира, но потребляют 80 % мировых ресурсов.

* * *

Наше общество никак не может сформулировать окончательное мнение в отношении технологии. Ощущение того, что технология — это не очень выгодная сделка, что каждый выигрыш здесь означает одновременный проигрыш, — это стандартная метафора в нашем культурном повествовании. В известном греческом мифе Прометей похитил огонь у богов и принес его людям, за что был прикован к скале, где каждый день орел выклевывал у него печень. Зевс не мог забрать у людей обратно подаренный им огонь, и он прислал им другой подарок — ящик Пандоры, полный болезней, отчаяния, зависти, старческой дряхлости и других бед.

Настороженное, двойственное отношение к технологии понятно. Маленькие традиционные общества всегда осознавали: технология по своей природе служит дестабилизирующим фактором, и если социальную стабильность считать главной ценностью (как это и есть в большинстве традиционных культур), то на технологические перемены следует идти осторожно, если вообще соглашаться на них. Однако отношение к этому вопросу радикально изменилось в ходе европейского Ренессанса. Фрэнсис Бэкон и Рене Декарт считали: развитие науки и технологии — священный долг человечества. И Бэкон, и Декарт придерживались чисто утилитарных взглядов на научное знание, которое им представлялось средством умножения человеческого счастья через открытия и изобретения. Декарт в своем труде «Рассуждение о методе» даже пророчествовал, что люди станут «хозяевами и властелинами природы».

Однако на каждого энтузиаста вроде Бэкона или Декарта находились скептики — такие как Жан-Жак Руссо или Зигмунд Фрейд. В целом наша культура имеет тенденцию качаться, подобно маятнику, между крайностями, рассматривая технический прогресс то освободителем людей, то их поработителем. Девятнадцатый век был периодом великого оптимизма, когда многие испытывали глубокую веру в перспективы науки, разума и прогресса, пока массовая механическая бойня Первой мировой войны не привела к распространению отвращения к эпохе новых технологий. После Второй мировой войны ужасы новой массовой бойни и чудовищной силы атомной бомбы были уравновешены одобрением, особенно среди развивающегося североамериканского среднего класса, благ послевоенного индустриального процветания. В наши дни отсутствие летающих автомобилей, движущихся тротуаров и секс-роботов служит стандартной жвачкой для плохих эстрадных комиков и брюзгливых насмешников, но 50 лет назад бытовала искренняя надежда на то, что технический прогресс сильно облегчит жизнь на рабочем месте и дома, сделает жизнь более приятной и увеличит время нашего досуга.

Потребовалось немного времени, чтобы маятник качнулся обратно, когда пагубные эффекты новых технологий оказались в центре внимания зарождающейся контркультуры. Собственно, и для Теодора Роззака, и для Чарльза Райха проблемы массового общества представлялись неразрывно связанными с проблемами технологии. Не случайно Роззак придумал термин «технократия» для обозначения иерархической, бюрократической организации массового общества. Он определил технократию как «общество, в котором правители оправдывают себя тем, что апеллируют к техническим специалистам, а те, в свою очередь, оправдывают себя тем, что апеллируют к научным формам знания».

Проблема современного общества заключалась именно в излишней «машинообразности». Императивы технологии — производительность, стандартизация, разделение труда — стали доминантами всех аспектов жизни. Как утверждал Райх в книге «Озеленение Америки», если американцы чувствуют себя бессильными, это из-за того, что «мы утратили способность контролировать собственную жизнь в нашем обществе, так как поставили себя под власть рынка и технологии». Чтобы вернуть себе контроль, нам нужно найти способ «выйти за пределы машины» и вернуться к «немашинным ценностям». Привлекательность контркультуры заключалась главным образом в том, что она была построена на однозначном отвержении технократической идеологии.

Однако, вовсю понося технологию, ни Роззак, ни Райх не могли предложить исчерпывающего анализа того, как технология функционирует в обществе. Эта задача была оставлена более искушенным мыслителям — таким как французский социолог Жак Эллюль, философ Джордж Грант и вездесущий Герберт Маркузе. По мнению Эллюля, мы сегодня живем посреди la technique, т. е. техники. Техника — это не отдельный инструмент или машина, и даже не отдельная сфера знаний или производства. Скорее это «совокупность методов, полученных рациональным путем и имеющих абсолютную эффективность в любой области человеческой деятельности». Техника — это то, что интегрирует машину и ее ценности в общество, создавая то, что Эллюль назвал «человек-машина». Данный процесс в конечном итоге захватывает все аспекты общества от политики и экономики до образования, медицины и даже семейной жизни.

Во многом это всего лишь шаблонная критика массового общества. Единственная разница в том, что здесь источником проблемы конформизма считается механизация, а не психологическое подавление. Эллюль рассматривал технику как замкнутый самоопределяющийся цикл, который развивается в соответствии с собственной внутренней и автономной логикой, и на этой основе он сформулировал четыре правила технологии (которые напоминают законы Мерфи):

1. Всякий технологический прогресс сулит расплату за него.

2. Новая технология всегда порождает больше проблем, чем решает.

3. Вредные аспекты технологии неотделимы от благотворных.

4. Любая технология подчиняется закону непредвиденных эффектов.

Эллюль отвергает идею, что технология есть нейтральный инструмент, который мы можем применять как нам заблагорассудится. Нам может казаться, будто мы обладаем определенным контролем или свободой в рамках технологического общества, однако это в основном иллюзия, возникающая в результате мощного психологического эффекта, производимого институциональными и организационными аспектами технологии. Техника — это мощная, нагруженная важностью идеология, господствующая над нашим сознанием, так что наше ощущение свободы, наше понимание возможностей мышления и действий диктуется и ограничивается самой технологией. А в этом и кроется истинная угроза технологии. Ни установление власти полицейского государства, ни генетически измененные продукты, ни экологический холокост — ничто не может сравниться с самой страшной формой покорности технологии — духовной. Технология систематически подрывает нашу свободу, достоинство и человеческую независимость, ограничивая концепцию разума и рациональности. Технология раздробляет общество, разбивает на фрагменты человеческое «я» и ведет к зависимости от специальных знаний, «компетентности» и рациональных (т. е. «эффективных») решений.

Согласно этой точке зрения, результатом становится общество, в котором технология порабощает нас, хотя на первый взгляд кажется, будто она несет нам освобождение. Например, типичный символ американской свободы — автомобиль — явно повышает нашу индивидуальную мобильность и персональный контроль, но в то же время обрекает нас на обитание в мире бетона и асфальта, дорожных пробок и загрязненного воздуха, одновременно поддерживая колоссальное автоматизированное производство, требующее больших инвестиций в сталь и нефтепродукты. Аналогичным образом пример, любимый Джорджем Грантом, показывает, что хотя компьютер, казалось бы, не диктует нам, как он должен использоваться, даже самые ярые энтузиасты компьютерных сетей и беспроводных коммуникаций должны согласиться: для большинства людей электронная почта, сотовые телефоны и лэптопы — это электронные ошейники, делающие их постоянно подчиненными требованиям работы или семейной жизни.

Подобная картина технологического общества получила широкое одобрение. Идея о всеобъемлющей технократии стала весьма распространенной и привычной. Ради того чтобы она звучала более свежо, многие современные критики не могут удержаться от изобретения новой терминологии или проведения дальнейших различий, не гнушаясь разогревать прокисшую похлебку социальной критики 1960-х, которой и кормят публику. Например, в 1992 году Нейл Постман в своей книге «Техно-полия» (Technopoly) оставляет термин «технократия» для обозначения любого общества, нацеленного на социальный прогресс с помощью науки, открытий и изобретений, в то время как термин «технополия» у него обозначает общество, где технократия стала настолько всеобъемлющей идеологией, что любые возможные альтернативы в нем просто немыслимы.

Идея о том, что все мы ходим с мозгами, промытыми технологией, безусловно, представляет собой стандартную критику массового общества, облаченную в другую одежду. Эллюль говорит, что мы психологически «адаптировались» к la technique, а Постман заявляет, что мы пребываем в сомнамбулическом сне, живя в мире технополии. Даже Лэнгдон Уиннер — американский политолог, один из самых проницательных критиков технологии — заявляет, что мы находимся в тисках «техномании» и словно спим на ходу, идя по созданному нами миру, не осознавая того, что мы потеряли, и не думая о последствиях решений, которые на самом деле принимаем не мы сами. Однако все эти заявления о нашей несознательности трудно подкрепить фактами. Хотя нет сомнений: наша культура проходит через период, когда многие испытывают, пожалуй, чрезмерный энтузиазм в отношении технологий. Но даже во время интернет-бума конца 1990-х годов столько же людей беспокоились, что мы стали слишком технологически одержимыми, чересчур зависимыми, и до конца света остался один шаг.

Помните истерию, связанную с компьютерной «проблемой 2000 года»? То, что «проблема 2000 года» оказалась полным блефом, не меняет следующего факта: даже когда наш оптимизм по поводу места технологии в процессе прогресса и развития находился в зените, мы не могли избавиться от привычно двойственного отношения к ней. Беглый просмотр недавно вышедших книг и материалов в прессе о техническом прогрессе позволяет отметить глубокую культурную озабоченность происходящим. Мы не являемся несознательными, у нас не промыты мозги, мы не спим на ходу. Если уж на то пошло, мы слишком хорошо осознаем, что было утрачено, и слишком озабочены тем, что грядет. Шаблонная контркультурная критика просто не дает связных объяснений того, какое влияние оказывают технологии на наше общество.

* * *

Если бы технология действительно стала мощной всеобъемлющей идеологией, то, пожалуй, было бы естественно, что в контркультуре преобладают технофобы, ищущие отрады в неолуддитской политике. Это явно соответствует популярному стереотипу босоногого, питающегося овсянкой и пахнущего пачулями хиппи, сидящего в пыли и вяжущего макраме. На самом деле этот стереотип отражает лишь ничтожную часть движения. В историческом контексте контркультурные движения всегда относились двойственно как к технологии, так и к обществу мейнстрима, сознавая и их перспективность, и исходящую от них угрозу.

Разумеется, этим движениям всегда была свойственна изрядная враждебность к технологии. Индустриальное общество приносит вред не только человеческой душе, но и окружающей среде, о чем красноречиво рассказывается в книге Рэчел Карсон «Весна безмолвия» (Silent Spring, 1962). Несмотря на свое слабое умение приводить статистические доводы, Карсон сумела предупредить многих людей об опасности химиката ДДТ. Таким образом, она помогла развитию нового экологического сознания, с приобретением которого люди стали с подозрением относиться к самой идее технической «компетентности». А тем временем, даже учитывая, что ядерное оружие грозило уничтожением всей планеты, пропахшая напалмом война во Вьетнаме рассматривалась как технологическая борьба между механизированным Западом и примитивным Востоком.

Тем не менее многие критики продолжали верить: даже если проблемой является технология, она также может существенно помочь в решении проблемы. Даже Райх, при всей своей чудаковатости, увидел в этом смысл. Луддизм — это не решение, и «реальности не пойдут на пользу попытки игнорировать машину. Наша история показывает, что мы обязательно должны властвовать над машиной, управлять ею так, чтобы она работала на благо по нашему выбору». Суть не в том, чтобы махнуть рукой на экологию, а в том, чтобы мы контролировали машины, а не они нас. Таким образом, цель в рамках нового сознания должна состоять в следующем: покончить с нашим рабским услужением машине, использовать технологии для улучшения нашей жизни, охранять природу и обеспечивать мир.

В центре данной утонченной теории этого утопизма стоит развитие так называемой «постдефицитной экономики», (в оригинале — postscarcity economics) Эта идея, предложенная такими авторами, как Герберт Маркузе и экоанархист Мюррей Букчин, заключается в следующем: технологический прогресс сделал возможным производство достаточного количества благ для удовлетворения основных потребностей каждого человека почти без затрат. Раз машины способны позаботиться обо всех наших материальных нуждах, мы можем спокойно совершенствовать нашу духовность, предаваться игре творчества и сформировать общество, основанное не на потребностях экономического производства, а на товариществе и любви. (Или, если выразиться грубее, мы все поголовно можем заниматься сексом, а машины пусть работают, как в книгах научно-фантастического цикла «Культура» Иэна Бэнкса.) Маркузе и Букчин усмотрели в новых технологиях поистине революционный потенциал, сулящий разрушение сложных, нацеленных на производство иерархий массового общества. Букчин надеялся, что возобновляемые источники энергии — начиная с ветра, солнца и морских приливов — послужат основой для новой, менее сложной цивилизации, «соединив землю и город в рациональный экологический синтез». Кроме того, он был убежден, что идея широко распространенной нехватки тех или иных вещей — это всего лишь обман, совершаемый в интересах технократии.

В конечном итоге к дискредитации этих идей привела неспособность их авторов признать конкурентную природу нашего потребления и важность позиционных благ. Дома в престижных районах, изысканная мебель, быстрые автомобили, стильные рестораны и крутые наряды — все это дефицитно по своей природе. Мы не можем производить эти блага в большом количестве, так как их ценность определяется знаками отличия, которыми они служат для потребителей. Таким образом, получается, что идея преодоления дефицита через увеличение производства несостоятельна; в нашем обществе дефицит есть социальное, а не материальное явление. И Букчин, и Маркузе упустили из вида значимость этой проблемы. Их больше беспокоило то, что они полагались на тот самый репрессивный инструмент — технологию — для освобождения общества. Маркузе задавался вопросом: как мы могли бы преобразовать «процессы механизации и стандартизации» для целей освобождения? Однако он не видел никаких практически альтернатив неимоверно сложным и капиталоемким технологическим системам, свойственным индустриальному капитализму. Вследствие этого и ему, и Букчину было трудно найти хоть какой-то выход за пределы массового общества.

Все изменилось в 1973 году с выходом книги «Малое прекрасно» (Small is Beautiful) британского экономиста Эрнста Шумахера. (Если кто не знает, это тот самый Шумахер, который придумал фразу «разрушающее душу», чтобы описать существование в массовом обществе.) Подзаголовок книги гласил: «Исследование экономики с точки зрения заботы о людях», и Шумахер верил: технологию можно приспособить для истинных потребностей человечества. Что нам нужно — так это альтернативная форма технологии, служащая основой для альтернативной формы цивилизации. Если массовая технология является сложной, централизованной и капиталоемкой, если она требует специализированных знаний или компетентности, то альтернативная технология будет ее противоположностью. Она будет простой, децентрализованной, недорогой, удобной, легкой для ремонта и подходящей для применения в малом масштабе — индивидуальном или местном.

В значительной степени Шумахера заботили нужды развивающихся стран. Он утверждал: наши системы массового производства годны только для обществ, которые уже богаты. Следуя принципу Ганди «беднякам нашего мира поможет не массовое производство, а только производство руками масс», он предположил, что развивающиеся страны нуждаются в промежуточных технологиях — чем-то среднем между примитивными инструментами и современной индустрией. Эта технология производства руками масс станет «совместимой с законами экологии, умеренной в потреблении дефицитных ресурсов и будет предназначена для служения человеку, вместо того чтобы делать его слугой машин». Кроме того, она будет доступной и демократичной, «предназначенной не только тем, кто уже богат и могущественен».

Несмотря на ориентацию на развивающийся мир (и несмотря на катастрофические эксперименты с местной технологией в Китае в период «большого скачка», в частности производство стали мелкими предприятиями), многие жители промышленно развитого Запада оказались очарованы требованием Шумахера «новой ориентации науки и технологии на органичное, деликатное, ненасильственное и прекрасное». Разномастная группа, состоявшая из защитников экологии, антикапиталистических левых, хиппи и сторонников возвращения к архаичности сплотилась под знаменем того, что стали называть «адекватной технологией».

* * *

Сторонники адекватной технологии (AT) отвергали характерное для массового общества видение технологии как автономной, детерминированной, тоталитарной силы. Они считали, что проблема не в технологии как таковой, а в природе специфических инструментов, которые мы выбрали. Мы по-прежнему будем нуждаться в технологии, однако мы должны быть мудрее в нашем выборе. Там, где массовое общество использует «жесткие» технологии, ведущие к социальному отчуждению и вредящие природе, «мягкие» или адекватные технологии будут демократичными и безвредными для окружающей среды. Мягкие технологии будут эффективными и экологичными, они помогут местному демократическому правлению, они позволят процветать отдельным людям и местным общинам, они будут безопасными, неизощренными и простыми в использовании. Ничего не скажешь, заманчивые перспективы.

Разумеется, нет причин ожидать, что все эти достоинства будут совместимы друг с другом. К примеру, автомобиль Chrysler Newport 1968 года выпуска любой человек мог полностью разобрать и собрать при помощи некоторых знаний и трех стандартных ключей. Не так давно люди самостоятельно ремонтировали свои машины и меняли масло. Но такие автомобили безбожно пожирали бензин. Современные же авто с гибридным приводом, хотя и являются менее вредными для экологии, невероятно сложны в устройстве. Одна их электроника настолько сложна, что такие машины могут обслуживаться лишь дилером, да и то с помощью специально подготовленных автомехаников. Хозяевам приходится периодически проводить модернизацию встроенных программ своих автомобилей. Так какая технология «жесткая», а какая «мягкая»?

Несмотря на такого рода сложности, сторонники AT настаивают на делении мира технологии на две простые категории. Например, в своей книге 1989 года «Истинный мир технологии» (The Real World of Technology) Урсула Франклин выделяет два основных типа технологии: «целостную» и «директивную». Целостная технология характеризуется производством на кустарной основе, когда единственный мастеровой полностью создает изделие от начала до конца. Специализация, если она требуется, целиком определяется номенклатурой изделий — будь то керамика или текстиль. Что же до директивных технологий, то здесь специализация определяется той или иной операцией, а не продуктом (производство автомобилей — типичный пример этого). В случае с директивными технологиями производство — это функция системы в целом, а не отдельного мастера и, таким образом, контроль и ответственность предписываются координаторам или менеджерам.

В нашем обществе, считает Франклин, преобладают директивные технологии. Из-за того, что они представляют собой, как она выразилась, «конструкции подчинения», мы стали обязанными служить технологии и быть жертвами ее разобщающей бюрократической рациональности. Автор утверждает: мы должны предпринять шаги, чтобы наша технология стала по возможности человечной и целостной. Среди самых интересных предложений Франклин — принуждать директоров авиакомпаний летать вторым классом, государственных чиновников — пользоваться общественным транспортом, а владельцев компаний общепита — питаться в их собственных кафе и ресторанах. Говоря серьезно, Франклин считает, что в отношении каждой новой технологии или государственного проекта нужно задаваться следующими вопросами: способствует ли это законности, означает ли это взаимную полезность, сводит ли это к минимуму возможность катастрофы, ставит ли сохранение превыше разрушения и людей — превыше машин?

Это не что иное, как призыв к адекватной технологии. Однако называй их мягкими или жесткими, целостными или директивными, эти обозначения не показывают, какие из технологий следует считать хорошими, а какие — плохими. Кроме того, многие предположительно «мягкие» или децентрализованные технологии могут быстро начать применяться для более централизованных целей. Швейная машинка — очевидный пример этого. Когда она только появилась, то превозносилась как революционное приспособление, которое безусловно освободит домохозяек от многих часов скучного и утомительного шитья, но очень скоро швейная машинка привела к появлению «потогонок».

Если говорить более обобщенно, то зачастую способ, которым люди используют технологию, определяется вовсе не ее природой. Например, самым важным следствием развития безвредной для экологии технологии жилищного строительства стало распространение огромных громоздких домов — так называемых McMansions. Большинство людей просто покупают самый большой дом, какой они могут себе позволить купить и содержать. Если благодаря высокоэффективной печи и современной теплоизоляции есть возможность тратить меньше денег на отопление, люди просто покупают дом большего размера (аналогичные действия в отношении воздушного кондиционирования). Если стеклопакеты, заполненные аргоном, улучшают теплоизоляционные свойства окон, люди будут устанавливать более широкие окна (так что общие потери тепла остаются неизменными). По-видимому, потребители склонны тратить деньги, руководствуясь принципом уравновешивания затрат и приобретений.

Еще одна проблема состоит в том, что адекватность многих технологий целиком зависит от того, сколько людей их использует. Дровяная печь во многих случаях является квинтэссенцией адекватной технологии, так как она не сжигает ископаемое топливо и полностью независима от огромных систем производства и транспортировки энергии. Но она не проходит простой тест в виде вопроса: что если все будут так делать? Хотя было бы замечательно, если бы на улице имелся единственный дом с печью Франклина на кухне, но как только такая печь появится в каждом доме, воздух наполнится сажей, цены на древесину взлетят как ракета, и качество воздуха в городе вернется на уровень XIX века. Весьма скоро власти будут вынуждены вмешаться и официально прекратить использование дровяных печей. Так адекватна ли эта технология? Технологии, доступные только некоторым, правильно называть не «адекватными», а «привилегированными».

Наконец, просто нет причины считать, будто местные общины и местные культуры, даже будучи построенными вокруг AT, будут способствовать разнообразию, свободе, независимости и демократии. Скорее всего, в большинстве случаев результат будет противоположным. Крупномасштабные технологии заставляют людей сотрудничать друг с другом. Мелкомасштабные зачастую способствуют жесткому индивидуализму, не говоря уж об изоляционистских и антисоциальных проявлениях, характерных для «серваивелистского» менталитета. Если у вас будут собственные генератор, отстойник, полноприводный автомобиль, пистолет и огороженная территория в Монтане, какой тогда смысл в том, чтобы платить налоги?

Возможно, ни одно из этих возражений не поколеблет приверженцев AT. Движение AT — такая же отдушина для своеобразной политической идеологии, как и реакция на проблемы окружающей среды. Оно питалось из обильного потока доктрины свободной воли, пронизывающей всю контркультуру, и в значительной мере являлось трусливой попыткой увильнуть от реальных требований политического долга. Вдобавок, при всей оппозиционности технократии, многие элементы в рамках контркультуры находили реальные технологии чрезвычайно привлекательными.

Откровенная либертарианская политика и технологический консюмеризм движения AT проявлялись по-разному. Многих людей вдохновила работа Бакминстера Фуллера. Геодезический купол Фуллера, простая конструкция которого сочетала в себе легкость и большую прочность, стал прототипом адекватной технологии. Кроме того, Фуллер пробудил глобальное экологическое сознание своей идеей «космического корабля «Земля». Мы все — члены экипажа этого корабля, сказал он, и нам нужно работать совместно, если мы хотим избежать крупномасштабной экологической катастрофы. Его книга «Техническое руководство для космического корабля «Земля» («Operating Manual for Spaceship Earth») возбудила фантазию тысяч «космонавтов» — хиппи.

Если книга «Малое прекрасно» стала библией движения AT, то его информационным бюллетенем можно считать издание Whole Earth Catalog (основано Стюартом Брэндом в 1968 году) позднее превратившееся в альманах CoEvolution Quarterly. WEC. Это отчасти было журналом, отчасти — руководством для сервайвелистов и отчасти — товарным каталогом, своего рода центром обмена информацией для практикующего контркультурника. Брэнд явно пытался отвлечь движение от секса, наркотиков и рок-н-ролла, переключив его внимание на велосипеды, солнечные батареи и туалеты с компостированием. Если главным в среде контркультуры являлся вопрос о том, достаточно ли изменить сознание человека для переустройства всего общества, журнал WEC старался отстаивать мысль о том, что ты можешь изменить общество, изменив свой образ жизни. Любой из нас представляет собой мини-общество, и если каждый начнет вести радикально обособленную, самодостаточную жизнь, предпочтительно в сельской местности или среди дикой природы, то будет лучше и отдельному человеку, и обществу, и всей планете. Для экипажа космического корабля «Земля» лучшая стратегия — каждый сам за себя.

Постдефицитный аспект движения за AT и его вера в потенциал альтернативной энергии практически сошли на нет после топливного кризиса и экономической стагнации 1970-х годов. Движение сохраняется как серьезная, но маргинальная субкультура романтиков ветряной энергии, энтузиастов тепловыводящих элементов и футуристов водородной экономики. Однако идеи, двигавшие поисками адекватной технологии, продолжают оказывать огромное влияние на нашу культуру — в двух основных формах. Во-первых, очарование технологией мигрировало в Интернет, приняв разные формы, включая киберпанк, кибер-коммунитаризм и киберлибертарианизм. А тем временем политика самодостаточности «космонавтов» — хиппи, скомбинировавшая глобальное осознание с индивидуальными действиями, проникла в нашу культуру в форме распространенной экологической потребительской политики, строящейся вокруг лозунга «Думай глобально, действуй локально».

* * *

Многие идеалы, мотивировавшие движение за адекватную технологию, имели параллели в компьютерном мире, когда тот находился в зачаточном состоянии. То, что теперь известно как «хакерская этика», зародилось в среде студентов Массачусетского технологического института в 1950-х годах, и ее главным принципом было право всех пользователей на неограниченный доступ к машинам и информации. Будучи анархистской и либертарианской по сути, хакерская этика стремилась к децентрализации компьютеризации и доступа к информации как способу бросить вызов культу компетентности и основанной на информации элитарности, характеризовавшими технократию. Как выразился теоретик культуры Эндрю Росс, «хакерская технология и вирусная партизанская война занимают в контркультурных фантазиях то же место, какое некогда занимал «коктейль Молотова».

Что касается оборудования, то компания Apple прочно заслужила репутацию сторонника AT, когда ее основатели Стив Джобc и Стив Возняк намеренно поставили себя в оппозицию к корпоративным институциональным и построенным на базе универсальных ЭВМ системам IBM и Digital Electronics Corporation (DEC). В отличие от этих массивных и «бессердечных, механизированных мозгов тирании» потенциал персональной обработки данных — от настольного издательства до сетевых операций — выглядел подрывающим «систему» и несущим освобождение людям.

На страницах Whole Earth Catalog Брэнд выражал полное согласие с этим. Он видел компьютеры Apple инструментами, сделанными революционерами для целей революции, и, наряду со статьями о пользе дровяных печей, WEC уделял внимание компании Apple. В 1985 году Брэнд стал сооснователем WELL (Whole Earth 'Lectronic Link) — альтернативного онлайнового форума для авторов и читателей своего журнала Whole Earth Software Review. Этот журнал просуществовал всего несколько лет, но WELL — одна из самых первых попыток создания онлайнового добровольного сообщества — ныне находится в собственности электронного журнала Salon и имеет больше 10 тысяч членов по всему миру.

Используя красивый речевой оборот, Росс замечает: если большая часть контркультуры 1960-х и движения AT были основаны на технологии фольклора, то их версия, которая возникла в конце 1980-х и продолжала развиваться в 1990-х, коренилась в «фольклоре технологии — мифических подвигах сервайвелизма и сопротивления в наполненном информацией мире виртуальных сред и постчеловеков». Именно в киберпространстве многие люди продолжают мечтать об истинно анархическом социальном порядке, в котором все общественные отношения добровольны и непринудительны и которому чужды какого-либо рода иерархии и правила.

Киберлибертарианство — это собрание идей, сочетающих экстатический энтузиазм по поводу электронных форм жизни и радикальные либертарианские идеи об истинном значении понятий «свобода», «экономика» и «сообщество». Ярче всего киберлибертарианская идеология выражена в статье под названием «Киберпространство и американская мечта: хартия вольностей для эры знания» (Cyberspace and the American Dream: A Magna Carta for the Knowledge Age). Она была написана в 1994 году Эстер Дайсон, Джорджем Гилдером, Джорджем Кийвортом и Элви-ном Тоффлером, и после первой публикации в Интернете появилось еще несколько версий.

Киберлибертаринство черпает многие идеи из разработанной Тоффлером волновой теории технологического развития. Экономика первой волны была сельскохозяйственной и сосредотачивалась на человеческом труде, в то время как экономика второй волны была построена на мощном промышленном машинном оборудовании. Развивающаяся экономика третьей волны будет нацелена на знание, особенно учитывая, что знание распространяется через соединенные сетью компьютеры. Массовое общество было порождением технологии второй волны, требовавшей массового производства, громоздкого правительства и централизованных корпоративных бюрократий. В информационную эпоху институты и культура будут «демассифицированы», обрекая на гибель бюрократии и создавая невиданные доселе возможности в плане человеческой свободы, не ограниченной массовым обществом.

В мире третьей волны сообщества людей будут полностью свободны от принуждения. Как считают авторы интернетовской «хартии вольностей», «никто не знает, на что будут похожи сообщества третьей волны или к чему, в конечном итоге, приведет «демассификация». Однако ясно, что киберпространство будет играть важную роль в объединении разнообразных сообществ завтрашнего дня, способствуя созданию электронных поселений, жителей которых объединяет не география, а общность интересов».

Еще одно влиятельное изложение киберлибертарианских принципов было описано Джоном Перри Барлоу. Его «Декларация независимости киберпространства» (Declaration of Independence of Cyberspace) начинается вот с такого объявления: «Правительства индустриального мира, вы бессильные гиганты из плоти и стали. Я пришел из киберпространства — нового дома сознания. Во имя будущего я прошу вас, у которых уже все в прошлом, оставить нас в покое. Вы — незваные гости среди нас. Вы не обладаете властью там, где собираемся мы». Далее он заявляет: «У наших сущностей нет материальных тел, поэтому, в отличие от вас, нами нельзя управлять с помощью физического принуждения. Мы уверены, что наше управление, основанное на этике, осознанном личном интересе и общественной пользе, будет действовать. Наши личности могут быть распределены между многими из ваших областей внимания. Единственный закон, который признан во всех этих составляющих культурах, — это Золотое Правило. Мы надеемся найти собственные решения на этой основе. Но мы не можем принять решения, которые вы пытаетесь нам навязать».

Если от этих строк попахивает марихуаной, то это неудивительно, ведь Барлоу — бывший автор стихов к песням — Grateful Dead. Но Барлоу не первый из бывших хиппи, кого очаровали возможности использовать Интернет для контркультуры. В 1980-х годах Тимоти Лири заявил, что компьютеры пришли на смену ЛСД как инструмент для расширения сознания. «Компьютеры — это самая революционная вещь, которую я когда-либо применял», — сказал он.

Для любого, кто впервые вошел в Интернет после, скажем, 1996 года, такого рода заявления кажутся смехотворными. Даже тем из нас, кто имел электронные адреса еще до рождения всемирной паутины, трудно вспомнить, насколько приятным местом был когда-то Интернет. Телеконференции, новостные бюллетени и рассылки — средоточия онлайнового сообщества — были самоуправляемыми. Люди, подписывавшиеся как их участники, соглашались соблюдать общие правила сетевого этикета, а тех, кто пренебрегал правилами, либо игнорировали, либо посылали куда подальше. Так что, хотя мир раннего Интернета и не был полностью лишен правил, все-таки это было очень свободное и децентрализованное место, и чего-то, имеющего отношение к иерархии или принуждению, там почти не было. Киберлибертарианская мечта заключалась в том, что такая схема социальных взаимоотношений может служить эталоном для всего социально-экономического порядка в целом.

Справедливости ради надо сказать, что последнее десятилетие не очень-то оправдало надежды в отношении электронного сообщества, и по вполне предсказуемым причинам. Когда Барлоу заявлял, что «мы создаем мир, в котором каждый человек где угодно может выразить свои убеждения — не важно, насколько они необычные — и не бояться, что его заставят замолчать», ему, по-видимому, не пришло в голову, что некоторые могут воспользоваться этой свободой выражения именно в целях принуждения других людей, чтобы подвергать их нападкам или затыкать рты. Интернет очень быстро заполонили отвратительные личности из тех, кто существует в реальном мире: расисты, фанатики и сексисты, не говоря уже о придурках и всякой шушере, стремящейся нарушать чью-нибудь конфиденциальность, выкрадывать пароли, изводить бывших подруг или коллег и портить жизнь другим пользователям сети. Что еще хуже, они в состоянии делать это, пользуясь теми самыми элементами, которые, как предполагалось, должны были превратить киберпространство в утопию: никаких законов, барьеров или границ, никакого правительства или полиции и почти полная анонимность. Результаты подтвердили закон Грешама в отношении киберпространства: гнилой базар вытесняет нормальный обмен информацией.

Если всего этого недостаточно, чтобы убедить даже самых убежденных либертарианцев в том, что некая форма сетевого управления пришлась бы ко двору, то наводнение Интернета спамом может выглядеть более убедительно. К середине 2003 года такое явление, как спам (нерелевантная рассылка по электронной почте рекламы порнографии, недвижимости и услуг по увеличению пениса), из досадного обстоятельства превратилось в большую проблему — как для потребителей, так и для провайдеров. Многими электронными адресами стало невозможно пользоваться, так как их держатели каждый день получали сотни почтовых отправлений. К тому времени, как Конгресс США наконец-то принял закон против спама, где-то 60–80 % всей электронной почты в Интернете представляло собой спам.

Спам существует потому, что это крайне дешевый и простой способ продвижения товаров на рынке. Примерно за $500 можно разослать рекламу на миллион адресов, и это означает, что доля ответивших, составляющая всего одну стотысячную, может быть выгодной (в отличие от доли один к ста, которая будет выгодной для старомодной бумажной почты). И спам — это далеко не извращение киберлибертарианских взглядов, спам соответствует их самым что ни на есть основным принципам. Если следовать мысли Тоффлера, Дайсон, Барлоу и прочих, то вся суть Интернета сводится к тому, что он дает возможность неограниченной свободы выражения, и не просто в том числе, а особенно выражения информации экономического плана. Разумеется, чем больше спама посылается, тем менее эффективным становится каждое рекламное сообщение, но перегруженность спамом лишь побуждает спамеров удваивать свои усилия и высылать все больше и больше копий одного и того же послания. Получается идеальный случай гонки навстречу поражению, и всемирная паутина, заваленная спамом, становится трагической кульминацией киберлибертарианской мечты.

Решить проблему спама непросто, но с ней нужно разобраться, если мы хотим, чтобы Интернет оставался жизнеспособным. Многие либертарианцы возражают против любого рода регуляционных мер, которые покончат со спамом, на том основании, что это подорвет неограниченную свободу, царящую в сети. Так, они настаивают на поисках технических средств для пользователей — таких как фильтры против спама и защитные заплаты, даже при том, что это не решает основную структурную проблему, являющуюся социальной, а не технологической. Это позволяет им на какое-то время откладывать признание, что киберлибертарианство потерпело в Интернете поражение, и по той же причине, по которой либертарианство потерпело поражение в реальной жизни. Неограниченная свобода не ведет к миру, любви и пониманию. Она даже не способствует капитализму. Она просто создает гоббсовскую «войну всех против всех».

* * *

Учась в старших классах школы, я работал продавцом пакетов в бакалейном магазине в зажиточном районе Оттавы. В результате я оказался на передней линии одной из самых ожесточенных социальных битв 1980-х годов, в которой мужья враждовали с женами, а соседи с соседями, и все из-за вопроса, что следует использовать — бумагу или пластик?

Для любого неравнодушного к проблемам экологии покупателя это была настоящая дилемма.

Выбираете бумажные пакеты — значит, губите леса. Выбираете пластиковые — значит, помогаете заваливать наши полигоны для захоронения отходов неразлагаемыми пакетами, которые так и будут там лежать вместе с лыжными ботинками и пирожными Twinkle до тех пор, пока не погаснет Солнце. Дебаты о бумаге и пластике стихли отчасти потому, что покупатели предпочитают пластиковые пакеты, так как они весят на 70 % меньше бумажных, имеют удобные ручки, проще хранятся и могут использоваться в домашнем хозяйстве для многих целей.

Но главная причина окончания битвы — переключение потребителей на более модные темы: употребление в пищу тунца, ловля которого не приводит к гибели дельфинов, и кофе, выращенного без ущерба для перелетных птиц.

Даже если темы меняются, само бесконечное ток-шоу, посвященное индивидуальной потребительской ответственности за глобальные экологические проблемы, остается прежним. В сокращенном виде это новое сознание потребителя выражается лозунгом «Думай глобально, действуй локально», и внедрение этого лозунга, похоже, является одной из самых успешных кампаний по формированию общественного мнения всех времен. К сожалению, в качестве механизма для решения серьезных экологических проблем она совершенно не годится.

В основе лозунга лежит вера в то, что экологические проблемы почти полностью вызываются поведением потребителей. Фактически, если поскрести поверхность большинства современных антиконсюмеристских и антирекламных движений, то увидишь, что они — всего лишь замаскированные формы движения в защиту окружающей среды. В результате предпочитаемое решение проблем окружающей среды очень похоже на предложения контркультуры по исправлению проблемы консюмеризма: индивидуальная ответственность через моральное воспитание и индивидуальные действия в соответствии с лучшей осведомленностью о правильном образе жизни. Посади дерево, езди на велосипеде, клади в компост свои кухонные отходы и спаси планету.

Апофеоз такой линии мышления можно найти в ванкуверском магазине THE (Total Home Environment). В нем неравнодушный к экологии покупатель может найти матрасы с натуральной шерстью и одеяла с натуральным пухом, прочные настилочные материалы из бамбука, столы и шкафы из повторно используемой сосновой древесины. Добродетель обходится недешево, но если вы в состоянии преодолеть когнитивный диссонанс идеи биологически разлагаемых мячей для гольфа, то можете приобрести эти матрас и одеяло всего лишь за $2500. Если ваш бумажник слишком тощ, но вы все равно хотите внести свою лепту в дело спасения планеты, то можете взять коробку со 180 ватными аппликаторами из натурального хлопка всего за $8,99.

Конечно, легко насмехаться над претенциозностью богатых и скучающих, однако трудно преувеличить то, насколько дружественный для экологии консюмеризм пленил умы и бумажники современной экологической контркультуры. Сейчас журнал Adbusters продает кроссовки, но его поезд уже ушел. Сиэтлский Фонд рационального стиля (под лозунгом «Выгляди великолепно, живи хорошо, делай добро») был основан в 1998 году как некоммерческая организация, имеющая целью «образовывать, поддерживать и вдохновлять нынешних и будущих модельеров и покупателей, чтобы они могли способствовать позитивным социальным и экологическим переменам в мире, выражая себя через уникальный выбор стиля для работы, дома и досуга». Среди своих предложений о том, как способствовать экологической рациональности в моде, Фонд рационального стиля предлагает людям как можно больше покупать одежду и обувь местного кустарного производства.

Также фонд настаивает, что в отраслях пищевой промышленности и ресторанного бизнеса продукты должны быть органическими и местного происхождения. Эта идея была перенята у движения «слоуфуд», возникшего в Париже в 1989 году для борьбы с всемирным бедствием — засильем фастфуда (или, как называют это французы, la malbouffe). Трудно найти более совершенный пример слияния идеалов хиппи и яппи. Движение медленной еды, официальное название которого «Международное движение за защиту права на удовольствие» выпустило манифест, гласящий, что

…наше столетие, начавшееся и развивавшееся под знаком индустриальной цивилизации, сначала изобрело машину, а затем сделало ее моделью жизни. Мы все порабощены скоростью и поражены коварным вирусом Быстрой Жизни, который уничтожает наши привычки, вторгается в наши дома и вынуждает нас обращаться к Быстрой Еде… Решительная защита тихого физического удовольствия — единственный способ противостоять вселенскому безумию Быстрой Жизни. Пусть разумные дозы гарантированного чувственного удовольствия и неторопливое продолжительное удовлетворение уберегут нас от заразы, поразившей большинство людей, ошибочно принявших маниакальное неистовство за эффективность. Наша оборона должна начаться за обеденным столом с Медленной Едой. Давайте заново откроем для себя вкусы и ароматы региональных кулинарий и ликвидируем пагубные эффекты Быстрой Еды. Во имя продуктивности Быстрая Жизнь изменила наш способ существования и угрожает нашей окружающей среде и нашим ландшафтам. Так что ныне Медленная Еда — единственный по-настоящему прогрессивный ответ на это.

Забудьте о том, чтобы вступить в Корпус мира для вакцинации людей в каких-нибудь жарких частях планеты. Лучше полистать путеводитель Michelin Guide и отправиться в Экс-ан-Прованс или в Тоскану. Ведь медленная еда — это единственный прогрессивный ответ на беды современной цивилизации. Даже при том, что хорошая жизнь, по-видимому, все-таки самое лучшее достижение, похоже, что хорошее питание — это самая прогрессивная политика.

Впрочем, оказалось, что в Канаде пропагандировать принципы медленной еды несколько затруднительно. Дело в том, что на большей части территории этой страны вегетационный период продолжается не более 4–5 месяцев. Поэтому канадскую кухню с местными продуктами часто отличает явная нехватка свежих овощей. Находясь перед выбором — довольствоваться пеммиканом и овсяной кашей или отказаться от принципов медленной еды, одна женщина из Калгари (инструктор по поварскому искусству) нашла замечательное решение: она перенесла свою кулинарную школу на юг Франции на все время сезона отсутствия канадских овощей. Так она смогла продолжать наслаждаться чудесной французской кухней, уважая требования, чтобы все продукты были местного происхождения. «Все очень просто, — сказала она. — Нужно знать, откуда ваши продукты». Недавно она купила дом в деревне Агье-Вив и велосипед, чтобы ездить на нем на крестьянский рынок.

Ну кто бы мог подумать, что спасение мира может быть таким очаровательным?

В качестве эксперимента выберите мысленно любой крупный город Северной Америки и задайте себе несколько вопросов: где я мог бы приобрести одежду местного пошива и сделанную вручную обувь, сколько мне пришлось бы заплатить за натуральные продукты питания, какие рестораны стараются получать как можно большее количество своих ингредиентов из местных сельскохозяйственных ресурсов? Все это — чрезвычайно дорогостоящие услуги, и вы не найдете их нигде, кроме как в элитных районах города (вероятно, по соседству с университетом). И начинаешь задумываться: не является ли то, что считается экологической сознательностью потребителя, всего лишь очередной формой бунтарского консюмеризма? Как мы дошли до того, что наши самые благожелательные и сознательные граждане имеют такую ограниченную и самодовольную концепцию «значимой политической акции»?

* * *

Ментальность космического корабля «Земля», стоящая за лозунгом «Думай глобально, действуй локально», — это всего лишь очередная версия того, что теоретик защиты окружающей среды Петер ван Вик называет «движение вовне». Цель в том, чтобы рассматривать нашу планету как единое целое — либо в образе большой машины (как в метафоре с космическим кораблем), либо — единого функционирующего организма (как в гипотезе Геи). Эти концепции имеют значительную привлекательность, побуждая нас думать о взаимосвязанности и взаимозависимости всех аспектов земной экологии. Однако движение вовне также имеет свойство внушать ложное ощущение существования глобального человеческого сообщества. Так, упускаются из виду громадные различия в культуре, политическом и экономическом развитии, функционировании институтов, замалчиваются те роли, которые каждый из вышеперечисленных аспектов играет в усугублении вреда для экологии и ее деградации. Побуждая людей размышлять в мировом масштабе («думай глобально»), а действовать по мелочам («действуй локально»), движение вовне заставляет нас игнорировать промежуточный уровень в виде национальных политических и экономических институтов. И это печально, ибо там-то и происходит все самое главное.

Наиболее радикальная вариация «движения вовне» — движение по защите окружающей среды, известное как «глубинная экология». Родившаяся в 1972 году по инициативе норвежского философа Арне Наэсса, глубинная экология основывается на принципе экоцентризма. Все формы жизни обладают внутренней ценностью, независимо от их полезности для человеческих существ. Вся жизнь на планете является частью взаимозависимой сети, и в то время как люди представляют собой неотъемлемую часть этой сети жизни, они не более важны, чем другие биологические виды. Таким образом, люди не имеют права уменьшать богатство и разнообразие жизни на Земле для каких-либо своих целей, за исключением удовлетворения своих основных жизненных потребностей.

Глубинная экология не просто отвергает основное движение в защиту окружающей среды, стремящееся реформировать существующую систему, но и не поддерживает идею (высказываемую Букчином и другими) о том, что наши проблемы кроются лишь в авторитарных, технократических иерархиях массового общества. Это считается всего лишь социальной критикой, которая находит причину наших экологических проблем в том, что люди доминируют над людьми посредством технологии. Приверженцев глубинной экологии не особенно волнуют социальные проблемы, поскольку они остаются частью реформистской струи экологического движения. По их мнению, настоящая проблема не в том, что люди доминируют над людьми, а в том, что люди доминируют над природой.

Аспекты, на которых акцентируют внимание «поверхностные» защитники окружающей среды — истощение ресурсов и загрязнение, — это всего лишь симптомы более глубокой проблемы. Тот факт, что мы грабим окружающую среду, лишь доказывает: наша цивилизация основана на фундаментально извращенных отношениях с миром природы. Мы воспринимаем природу как объект доминирования, манипулирования и контроля. Наше отношение к «внешней природе» является отражением нашего подхода к «внутренней природе», характеризующим массовое общество. Властвование над природой и подавление своего «я» — суть две стороны одной медали.

В результате теоретики контркультуры десятилетиями рассматривали проект глубинной экологии как внешнее проявление внутренней борьбы за психологическое освобождение. Экологическое давление, оказываемое человеческой цивилизацией на окружающую среду, параллельно психологическому давлению, оказываемому цивилизацией на наши инстинктивные энергии. Загрязнение окружающей среды — это внешнее проявление внутреннего загрязнения, напряжения и невроза. «Весна безмолвия» и вьетнамская война имеют одинаковое происхождение, и в конечном итоге должен наступить переломный момент. Грядущее «восстание природы» приведет к освобождению как внутреннего, так и внешнего миров. Когда оно произойдет и мы, наконец, освободимся от подавления со стороны супер-эго, наше желание властвовать над природой просто исчезнет. Нам больше не будут нужны экологические законы и правила — так же, как нам не требуется вывешивать таблички с надписью «не сорить» в церквях. Просто никому не придет в голову грабить природу.

Страх надвигающегося экологического судного дня или «возвращения вытесненного» питается от одного из самых бездонных колодцев беспокойства в нашей культуре. В 1970-х годах такие фильмы, как «День животных», приводили зрителей в ужас предположением о том, что время расплаты уже на носу. Даже популярные комиксы Гари Ларсона из серии «По ту сторону» (The Far Side) выражали по сути глубоко параноидальное видение наших отношений с миром природы. По мнению Ларсона, животные просто выжидают, запоминают имена, готовятся сделать ответный удар.

В таком случае, наш единственный выбор — это выработать совершенно новое экологическое сознание, направленное на неантропоцентрический биосферный эгалитаризм. Людям необходимо осознать, что они — всего лишь представители одного биологического вида среди миллионов других, и они не имеют привилегированного права на планету и ее ресурсы. Все остальные биологические виды вправе предъявить нам моральные претензии, и мы не можем ставить наше собственное процветание превыше иных форм жизни. Наша нынешняя степень эксплуатации мира и вмешательства в природу чрезмерна и все время усиливается, и с точки зрения глубинной экологии каждый из нас обязан предпринять шаги, чтобы изменить ситуацию.

В последние двадцать лет предпринимается ряд более или менее успешных попыток поставить радикальную программу глубинной экологии на разумные интеллектуальные рельсы. Например, теорию систем и кибернетику использовали для поддержки биорегионализма, представляющего собой программу по организации жизни людей в определенных местностях, особенно возле водоемов, так, чтобы их населенные пункты были самодостаточными в плане пищи, необходимых предметов и услуг. Дабы облечь плотью основополагающие принципы экологического эгалитаризма и внутренней ценности Билл Деволл и Джордж Сешнс опубликовали в 1985 году книгу «Глубинная экология» (Deep Ecology). Заявленная авторами как «приглашение к размышлению», она ссылается на смешение разнообразных традиций, включая дзен-буддизм, философию процесса, немецкий романтизм, юнгианский психоанализ и литературную деконструкцию. Как выразился ван Вик, эта книга читается «скорее как бартлеттовский сборник цитат в духе нью-эйджа», и движение глубинной экологии в своей основе остается простым призывом любить Землю и заботиться о ней.

Но за всеми этими призывами к сознательности и воззваниями типа «все, что вам нужно, — это любовь» лежит мрачная сторона движения глубинной экологии, характеризующаяся явной нетерпимостью. Многие активисты, испытавшие влияние глубинной экологии, приняли близко к сердцу идею, что люди обязаны всеми силами бороться за панэкологическое процветание, и не следует бояться применения насилия для достижения этой цели. Одна из самых неоднозначных группировок такого толка называется «Земля превыше всего!», и ее призыв к оружию звучит как «Назад в плейстоцен!». Тактика этой организации не ограничивается лишь актами неповиновения, а включает еще и саботаж — вбивание стальных штырей в стволы деревьев, чтобы во время лесоповала о них ломались бензопилы, повреждение автострад и вывод из строя машин для строительства дорог. В последние годы аналогичная группировка под названием «Фронт освобождения Земли» приобрела дурную славу, устраивая поджоги стройплощадок домов-кондоминиумов, разрушая лаборатории биотехнологических исследований и поджигая автосалоны по продаже внедорожников.

Элементы нетерпимости прослеживаются в усредняющей и уравнивающей логике «движения вовне». Если сделать шаг назад и попробовать представить себе функционирование Земли в целом, то угроза экологии представляется либо как механическая авария, либо как биологический надлом: ломается космический корабль или планетарный организм поражает болезнь. Появляется подозрение, что человеческий род является биологическим отклонением, паразитом или вирусом на Земле, который не прекратит действовать, пока не разрушит или не убьет все, к чему прикасается. Вспомните сцену в фильме «Матрица», где агент Смит допрашивает схваченного Морфеуса и излагает свои глобальные претензии к человечеству. В отличие от других млекопитающих, живущих на планете, утверждает Смит, люди не способны достичь равновесия с окружающей средой. Они размножаются до тех пор, пока не иссякают природные ресурсы, после чего распространяются в очередной район, словно зараза или раковая опухоль.

В этой сцене поражает то, насколько она созвучна популярным представлениям о том, как мы отдаляемся от природы, а также какое она вызывает сочувствие к агенту Смиту и другим машинам. Предположение о том, что истинные злодеи в «Матрице» — это люди, получило развитие в «Аниматрице» — серии коротких анимационных фильмов, вышедших в 2003 году. В сериях фильма, озаглавленных «Второй ренессанс, части I и II» рассказана история (предшествующая сюжету художественного фильма) о том, как на самом деле началась война между людьми и машинами, почему мы решили сжечь небо, и приводятся подробности нашего окончательного порабощения Матрицей.

Из этого синкретического повествования мы узнаем, как развитие массового общества приводит к краху человечества. В соответствии с нашим фундаментальным тщеславием и развращенностью люди возомнили себя богами. Мы создали по нашему образу и подобию машины — киборгов, которые будут нам служить, и в то время как машины были дисциплинированными и непорочными, люди оставались «странными, бесконечно плодящимися млекопитающими». Война разразилась, когда мы отказались предоставить гражданские права машинам — тогда, с одной стороны, машины подвергались публичному линчеванию, а с другой — люди поддерживали «марш миллиона машин». Наконец, машины были сосланы в землю обетованную под названием 0/1, где они благополучно обитали и в какой-то момент подали просьбу о приеме в члены ООН. Снова получив отказ, машины, наконец, нанесли ответный удар, и уничтожение неба показано как попытка человечества «окончательного решения вопроса» проблемы машин. Но только теперь машины были вынуждены поработить людей, чтобы выжить, и тем не менее, старались действовать как можно гуманнее, создав Матрицу, чтобы держать людей в предпочитаемой ими психологической среде.

Вся эта история — экологическая притча. Технократическая система человечества является настолько фашистской по натуре, что подавляет даже собственные машины, обращаясь с ними точно так же, как некогда обращались с чернокожими, евреями, женщинами, геями и другими нонконформистскими угрожающими элементами. Чтобы сохранить свою гегемонию, люди даже готовы объявить войну природе, уничтожив небо и сделав жизнь на Земле невозможной. Получается, что восстание машин на самом деле является антифашистским, так как они борются за собственную экологическую нишу, защищая ее от постоянных посягательств людей. И машины решают эту проблему, не убивая людей, а помещая их в Матрицу и изменяя их сознание, чтобы они больше не представляли собой угрозу.

Как и эти машины, члены группировки «Земля превыше всего!» считают себя хорошими ребятами, бунтарями контркультуры, занятыми революционными формами борьбы. Согласно их воззрениям, невозможно решить проблемы экологии без разрушения фундаментальной логики системы и тотальной трансформации сознания. Однако результатом такого мышления становится уверенность в том, что любые реформы, которые не нарушают основополагающую логику системы, не могут служить серьезным решением проблемы окружающей среды. И вот тут идея контркультуры становится полностью контрпродуктивной.

* * *

Предположение о том, что мы нуждаемся в «глубинной» экологии, подразумевает: что-то не так с «поверхностной» экологией. Какая между ними разница? Поверхностная экология рассматривает деградацию окружающей среды главным образом как результат проблемы недостаточной мотивации. Люди и корпорации загрязняют природу всегда, когда у них нет достаточно сильного мотива, чтобы воздержаться от этого. Даже учитывая, что в конце всем нам предстоит расплачиваться, никто не собирается останавливаться, так как все мы оказались перед дилеммой арестанта. Посему решение заключается в том, чтобы принцип «кто загрязняет — тот платит» стал универсальным. То есть решение проблемы деградации экологии может быть «всего лишь институциональным». А будучи таковым, оно становится анафемой для большинства активистов защиты окружающей среды и для любого сторонника глубинной экологии. В результате активисты чаще всего становятся противниками реформ, которые действительно улучшили бы экологическую ситуацию, на том основании, что реформа следует «логике системы» и потому представляет собой попытку кооптации.

Возьмем, к примеру, популярную систему разрешений на выброс загрязняющих веществ (например, на выбросы диоксида серы, введенных в США первой администрацией Буша). Главная идея здесь проста. Загрязнение атмосферы представляет собой в первую очередь проблему, возникающую в результате внешнего эффекта. Если мне нужно избавиться от мусора, я не могу просто взять и вывалить его во дворе соседа. Поскольку мой сосед — хозяин этой земли, то он может брать с меня деньги за право выбрасывать на ней мусор или просто отказать мне в этом праве. Другими словами, его защищает система частной собственности. А теперь предположим: вместо того чтобы вываливать мой мусор во дворе соседа, я решу его сжечь. Сжигание произведет густой едкий дым, попадающий в окна моего соседа. Однако в этом случае сосед ничего не может со мной сделать. Поскольку атмосфера ему не принадлежит, он не может взимать с меня деньги за возможность загрязнять его воздушное пространство, не может он и наложить вето на мои планы. Таким образом, дым создает то, что экономисты называют «отрицательным внешним эффектом» — некомпенсированными издержками, накладываемыми на третью сторону.

Система прав на собственность, отлично позволяющая сохранять земли, дома, автомобили и другие осязаемые блага, совсем не способствует защите атмосферы, водоемов и других ресурсов, которые нельзя разделить и отдать под контроль. Получается, что система собственности не в состоянии контролировать определенные типы отрицательного внешнего эффекта, позволяя индивидам сваливать издержки друг на друга и не быть обязанными хоть как-то за это расплачиваться. Когда так поступают все, это ведет к дилемме арестанта или «трагедии ресурсов общего пользования».

Вот почему в мире так много коров и так мало бизонов, а в супермаркете больше не найдешь трески. Владельцу рыбопитомника нет никакого резона убивать слишком много своих рыб — ведь каждая вытаскиваемая им из воды рыбина уменьшает его личные запасы и тем самым снижает его будущие доходы. Что же касается рыболовства в открытом море, то уменьшение поголовья рыб — это чистой воды результат внешнего эффекта. Большая часть издержек налагается на других рыбаков, уловы которых в будущем уменьшатся. Однако когда все рыбаки начинают делать это, в результате уже никому не достается рыбы. И все же ни у кого нет причин, чтобы воздерживаться от ее вылова. Ограничение собственного вылова при отсутствии каких-либо правил, вынуждающих остальных поступать так же, просто означает, что в этом году вы поймаете меньше рыбы и в следующем — тоже (последнее — результат слишком большого вылова другими рыбаками).

Единственное решение в подобных случаях — введение правил. В случае с рыболовством правительства государств обычно вводят систему квот, ограничивая количество рыбы, которую может ловить каждый из рыболовов. Это работает довольно сносно, если стая рыб обитает в границах территориальных вод отдельного государства (хотя рыбаки все равно каждый год стараются добиться увеличения квот). Если же стаи рыб мигрируют по территориальным водам нескольких стран или проплывают через международные воды, то проблема часто оказывается неразрешимой. Во многих случаях начинает происходить гонка навстречу поражению, из-за которой полностью уничтожается поголовье рыб. Это и произошло с треской.

Однако в случае с атмосферным загрязнением нормативные решения оказались менее успешными. В тех случаях, когда загрязняющие вещества можно просто запретить, проблемы, по сути, нет. Например, загрязнение атмосферы свинцом было почти полностью прекращено простым запретом продажи этилированного бензина. Поскольку свинец является добавкой к бензину, было (относительно) легко производить бензин, не содержащий свинца. Однако есть другие загрязнители, от которых атмосферу так просто не избавишь. Если мы хотим ездить в автомобилях, то мы должны быть готовы терпеть определенное количество оксидов азота в воздухе. Если мы хотим избавляться от мусора, то мы должны быть готовы мириться с существованием мусорных полигонов и мусоросжигательных заводов.

Здесь проблема не в том, что производится определенный загрязнитель, а в том, что его выпускается слишком много. Так что запрет на его производство — не решение. Проблема в том, что потребителям благ не нужно полностью покрывать издержки, которые их действия накладывают на общество. Когда я включаю в доме свет, мой счет за электричество увеличивается, и мои деньги идут в качестве платы за уголь, благодаря сжиганию которого вращается генератор, на зарплаты работникам электростанции, на техобслуживание линий электропередач и т. д. Однако мне не нужно платить за лечение тех людей, чья астма усугубляется угольным загрязнением воздуха, или тем фермерам, чьи урожаи страдают из-за все большего непостоянства климата. В результате на одного себя я трачу больше электричества, чем в случае, если бы все издержки были «интернализированы» или включены в цену, которую я плачу.

Система реализуемых разрешений на загрязнение очень элегантно решает эту проблему. Во-первых, вычисляется, в какие совокупные издержки обходится обществу определенная форма загрязнения. Тогда промышленникам сообщают: чтобы продолжать производство, им придется платить столько-то, покупая разрешения, позволяющие производить определенное количество выбросов. В результате, если для предприятия выгоднее сократить производство вместо того чтобы покупать права на загрязнение, оно так и делает. А если ему более выгодно использовать устройства для уменьшения загрязнения, оно их установит. Кроме того, купленные разрешения могут перепродаваться. Это порождает конкурентное давление, вынуждающее «самых грязных» игроков покидать рынок. Если при определенном количестве выбросов одна фирма способна производить товара на $1000, а другая — лишь на $500, то первая будет готова заплатить гораздо больше за разрешение, чем вторая. Не имеет значения, идет ли речь о большом или маленьком предприятии — готовность покупать разрешения будет целиком зависеть от того, какую добавленную стоимость способна получить фирма, производя загрязнение в определенном объеме. Таким образом, система реализуемых разрешений на выброс загрязнителей позволяет создать механизм, автоматически приводящий к более чистому промышленному производству.

Несмотря на такие явные преимущества, проекты реализуемых разрешений были очень прохладно приняты в среде защитников окружающей среды (против них, в частности, энергично выступила организация «Гринпис»). Проблема, по сути, в том, что разрешения на загрязнение не заставляют руководителей предприятий переоценивать свое отношение к природе или отказываться от своего упорного стремления к выгоде. В глазах многих экологических активистов они олицетворяют «превращение природы в товар». Кроме того, поскольку такие проекты направлены на достижение оптимальных уровней загрязнения, вместо того чтобы полностью их ликвидировать, многие активисты беспокоятся: по их мнению, реализуемые разрешения служат вредным посылом, что загрязнения атмосферы — это нормально, если вы богаты и можете платить за такую привилегию. И еще многие считают, что людям следует экономить энергию из добрых побуждений, а не из-за величины счета за электричество.

Вся идея о том, что сознательное самоограничение со стороны корпораций или сознательная экономия электричества со стороны потребителей должны быть частью любого решения проблемы загрязнения, основана на серьезной ошибке. Тот факт, что нас постоянно призывают меньше расходовать электричество — это просто признак того, что цена за него слишком низка.

Правительству не приходится напоминать нам экономить кофе, молибден, моющие средства или другие товары, потребляемые нами ежедневно. Но почему? Да потому, что когда мы покупаем эти товары, цена, которую мы за них платим, в основном отражает все издержки, которые налагает на общество их потребление. Другими словами, когда цена правильна, нет нужды призывать к экономии. Если мне хочется пить много кофе и я готов платить за него полную цену, то от моего решения никому нет вреда. Ресурсы отправляются тем, кто испытывает в них наибольшую потребность, кто согласен в обмен на них отдать максимум того, сколько они могут стоить. Так должно быть. Тот факт, что правительству приходится призывать людей к экономии в случае с электричеством, доказывает: цены за него должны быть выше. В идеальном мире нам вообще не приходилось бы экономить энергию, а просто приходилось бы платить за нее огромную сумму.

Основополагающую концепцию тут можно свести к формуле «сколько берешь, столько и платишь». В такой мере, в какой это осуществимо, все внешние факторы должны быть интернализированы. Вы должны быть в состоянии делать все что вам хочется, жить так как вам нравится и выражать собственную индивидуальность как вам угодно, но при этом надо быть готовым выплачивать полную компенсацию каждому, кому ваш выбор причиняет неудобства. Вы должны заплатить человеку, потратившему час из своего дня, чтобы сделать вам прическу, или человеку, выращивающему пшеницу, из которой готовятся булочки, поедаемые вами на завтрак. Но кроме этого вы должны платить человеку, чей ежедневный путь на работу становится чуть дольше из-за того, что вы решили ехать на машине в час пик, или фермеру, на участке которого грунтовые воды загрязнились из-за отходов, хранящихся на местной свалке.

«А как же бедные — те, кто платить не может?» — неизбежно спросите вы. Это серьезный вопрос, но в данном контексте он не к месту. Предоставление каждому дешевой энергии, лишь бы у бедных не отключили отопление в разгар зимы — это рецепт колоссального расточительства. На каждый доллар, потраченный на разогрев электроплитки бедного, будет приходиться 10 долларов, ухлопанных на подогрев бассейна у богача. Аналогичным образом предоставление всем людям низкой квартплаты, лишь бы никто не оставался бездомным, — это убийственно неэффективный способ наделения их благами. Правильный способ борьбы с бедностью заключается в поддержании доходов, грамотной политике рынка труда и дифференцированном назначении пособий.

Другими словами, не всякое увязывание вопросов является корректным. Когда проблемы распределения доходов используются для блокирования решений экологических проблем, это глубоко непродуктивно. Загрязнители атмосферы должны платить независимо от того, богаты они или бедны — поскольку если будут платить, больше не будет никаких загрязнителей. Может быть, это поверхностное решение проблем экологии, однако это еще и эффективное решение. Поскребите любую проблему окружающей среды, и под поверхностью вы найдете проблему коллективных действий. Дилемма арестанта и трагедия ресурсов общего пользования просто сообщают все, что вам нужно знать о том, почему мы уничтожаем планету. Однако ответ на этот вопрос вы не услышите, если будете слушать активистов защиты окружающей среды. Вместо рассуждений об эффективности природоохранительного законодательства мы слышим лишь заезженные мифы контркультуры — критику массового общества, замаскированную под экологическую.

Оглавление